В. В. Розанов править
Московские порченые и непорченые мальчики… править
Покойный Достоевский называл наших профессоров «мальчиками», а науку нашу несколько раз и желчно называл «полунаукою». Это не исключает огромной пытливости русского ума, но только эта пытливость «где-то странствует» и не показывается там именно, где ожидалось бы, — в аудиториях. Все это важно вспомнить ко дню двухвекового юбилея Ломоносова, по поводу которого все наши высшие учебные заведения и множество quasi-ученых в них разукрасятся лавровыми венками.
Тема горькая и язвительная. При всех упреках надо все-таки оговориться, что профессора у нас отвратительно обставлены и обеспечены и что занятие наукою, даже серенькое, есть наиболее почтенное дело в России, где так много непочтенных дел и частью позорных профессий. Дело нельзя смешивать со злоупотреблениями; дело профессуры свято, профессора… выражаясь осторожно, оставляют многого желать.
Мне совершенно, напр., непонятно, морально непонятно, существование «профессорской газеты».
А там, где смешаны два эти ремесла и т. д. и т. д., сказал и осудил кто-то. Конечно, газета выйдет плохая, потому что «некогда». Но и профессура у журналистов тоже выйдет плохою, и тоже оттого, что «некогда». Нельзя, мне кажется, уважать ни журналистики, берясь за нее не с полным вниманием, ни — профессуры, отвлекаясь от нее в такое хлопотливое и злободневное дело, как издательство, редактирование и «писание» всего текста газеты. Тут что-то чему-то изменяет; а если симбиоз охотен и долголетен, то тут есть «две обманутых жены» и ни одного «верного супруга».
Но оставим и эту тему, которая у меня, по крайней мере, связывается с газетою «Русск. Ведомостями», которая издается вот уже «год сорок восьмой». Нельзя представить себе, чтобы в них «пописывал» Ключевский; и он в них действительно не «пописывал». Но обильно пишет Кизеветтер, о важных трудах которого в науке едва ли кто-нибудь слыхал. «Пописывают», кажется, те, кого Достоевский звал «мальчиками»; и, конечно, они могут «писать» очень долго, до тех пор вообще, пока есть ученые, которых не очень влечет наука и которые в аудиториях делают «полунауку»…
Ну, и Господь бы с ними; о них я бы не говорил, как вообще о «Русск. Вед.» никто не говорит, ибо их более не читая «уважают», нежели хотя бы не уважая читали: «уважают», потому что «профессора» и потому что, понаслышке, «они все такое серьезное пишут», как серьезно рассуждал тот дьячок у Гоголя, что, бывало, вынув фуляровый платок и распустив его перед носом, — говорил долго, солидно, внушительно и никому не понятно. Но неожиданно, после защиты проф. Лебедева, после нападок на какого-то едкого корреспондента из Москвы, мне попался кусок текста, который внушил мысль уже не о «мальчиках», а об испорченных мальчиках, какие составляют несчастье школы и семьи, даже несчастье улицы. Судите сами:
«Что семейная форма, унаследованная нами от прошлого, — парная и нерасторжимая семья, — повсеместно понемногу разрушается в цивилизованном мире, составляет факт общеизвестный. Она повсюду потеряла, во-первых, характер нерасторжимости. Развод — явление в наши дни нормальное, законное, и процедура развода облегчена в высокой степени. В общественное сознание, таким образом, проникла и в нем укрепилась мысль, что брак есть добровольный союз мужчины и женщины, сохраняющий свою силу только до тех пор, пока внешней связи соответствует связь внутренняя, душевная. Исчезла она, исчезло свободное согласие и стремление друг к другу — и ничто не препятствует супругам разорвать формальный союз, утративший свое содержание.
Но право развода не уничтожает парности семьи. Однако мы ежедневно наблюдаем, что и этот брачный принцип подмывается в современном обществе, — по крайней мере в некоторых его слоях, — разнообразными течениями. Я говорю не об адюльтере, не о тайных и скрываемых изменах. Я говорю о множественной семье, о своеобразной новой полигамии и полиандрии, понемногу входящей в нравы и легализируемой общественным сознанием.
Сюда принадлежит и так называемый menage a trois, — форма полиандрии, все чаще встречающаяся в наши дни в тех общественных слоях, где есть потребность жить „прилично“ и где заработок или вообще доход мужа недостаточен, чтобы позволить жене без помощи стороннего покровителя достаточно хорошо одеваться, достаточно хорошо „принимать“ etc. При наличности двух этих условий, при стремлении к нарядной жизни и при недостаточности средств мужа, расходы „по представительству“ делятся пополам между легальным мужем и мужем с левой руки. Муж мирится с этим положением, потому что оно в интересах семьи и дома. Общество мирится с ним, потому что смешно нападать на то, что общераспространено и вызвано материальной необходимостью. Жена мирится с двумужием, потому что оно иногда приятно, всегда — выгодно. И, наконец, муж с левой руки может предпочитать относительно безответственную роль „друга дома“ ответственному положению его хозяина. Так все устраивается к общему удовольствию. Говорят, что стоит только приехать в Румынию, в Бухарест, напр., чтобы увидеть этого рода menage a trois в качестве полулегального института, вкоренившегося в нравы.
Но в Рим ведет не одна дорога. Некоторые утверждают, что туда ведут все пути» и т. д. («Русск. Вед.», № 250, 30 октября. Статья «Отклики жизни» г. Белоруссова).
Прислушайтесь к тону.
Строки скользят, как кильки в рот пьяницы за «пропускаемыми» рюмками. Легко, приятно и никакого затруднения. Ни — у Белоруссова, написавшего статью, ни у редактора профессорской газеты, ее читавшего предварительно, ни у всей «коллегии» профессоров-сотрудников. И только, может быть, «сплюнул на сторону» наборщик в типографии. Но ведь он — не «интеллигент». «Интеллигентные» все прочли без запинки, не подумав, что именно «Русские Ведомости», как «газета наших наставников», читается во множестве студентами, курсистками и даже гимназистами старших классов, «перед университетом»; читается как литературное к нему «введение». Признаюсь, о явлении, здесь описываемом, я впервые услышал сорока пяти лет, — краем уха, и забыл. Вообще, — это случай, и конечно редкий; для юноши, для девушки случай вполне поразительный, неожиданный, ибо этому возрасту свойственна мечтательная, исключительная и ревнивая любовь. Да и, раскрыв глаза, они спросят: «За что же плещутся серною кислотою подмастерья и кухарки?» — «Вот как в новой цивилизации устраиваются, и дешево и сердито». Статья Белоруссова, едва ли обогащая знанием старых, раскрывает перед юношеством обоего пола такие… странные горизонты, которые можно сравнить только со светом, исходящим из «общества огарков».
В профессорской газете, в Москве, «среди бела света», как говорят, «Общество огарков» пряталось (было анонимно), а тут полная подпись: «Белоруссов, из Парижа» (подпись под статьею: «Белоруссов, Париж, 21 октября»).
Хуже «портного из Лондона» у Гоголя. Не только хуже, — но и никакого сравнения…
Тон автора я сравнил с глотаемыми кильками. Просто, — одно удовольствие читать. Не «першит» ни у автора, ни у читающего студента. Автор все преподносит как «культуру завтрашнего дня», и явно — это «история и культура от Санина»: а между тем, она за подписью и одобрением профессоров. Придираясь к словам, можно бы сказать, что автор одобряет явление; «все дороги ведут в Рим», — это полновесно. Но никто даже и в микроскоп не рассмотрит, чтобы автор порицал явление.
— А наши бабушки? наши мамаши, сестры? дочери!! Может быть, мы, дети их, ничего не знали и были только обмануты; или, может быть, они все глупы и необразованны: потому что этот образованный Белоруссов из Парижа говорит так свободно и спокойно, так самоуверенно. Он явно что-то «больше знает», чем мы и родители наши, чем провинциалы. Мы к нему «посланы учиться», к нему и целой коллегии единомышленных с ним лиц; тогда как государство не пошлет же «доучиваться» к нам в Новочеркасск или в Нижний.
Автор не замечает, что он пишет и не о браке, и не о семье, а о феноменах пола, которые от проституции до всяких аномалий обнимают множество явлений, в том числе и указываемое. «Их много, — говорит он и добавляет: — как осуждать, что общераспространено». Решительно возражая против «общераспространенности», заметим, что и известная половая болезнь «распространена», и «отроческий порок», распространен: но это не причина их одобрять, особенно устами профессоров. Итак, он говорит не о семье и не о браке, а о том, что образуется там, где они исчезли… Он обманут (именно как «мальчик») тем, что все-таки тут «повенчались двое»: но ведь именно двое повенчались, а третий явно пришел обманом. Иначе и венчались бы трое. Тут «хозяин раскрыл двери вору», и от этого существо кражи не исчезает. Бывает «враг дома своего», что именно раскрывает дверь: явление, конечно, редкое, и уже это одно указывает, что редка и эта аномалия «семьи». Во всяком случае, как автор не понял, что существо брака и семьи определяется не тем, как «живут вон в той толпе», — это грубый эмпиризм; и что на вопрос: «Что такое брак?» — всякий ответит: «Сожитие двух при исключении третьего», а на вопрос: «Что такое семья?» — скажет: «Родители и дети». Но родителей — два, о чем объяснять не надо. Таким образом, «брак» определяется из существа своего понятия, а не из «как живут люди», не из «как бывает», ибо последнее определяет только уличные явления. Каким образом все это не понято в профессорской газете, непостижимо. Нельзя же думать, что и «поджигатель», и «хозяин дома» — одно, ибо они оба — «хлопочут около дома». Но профессора смешали именно это.
Явно — не профессора, а мальчики. И — испорченные. Вот пишешь о разводе, пишешь о легализации «внебрачных сожитии»: но разумея, конечно, здесь и там об исключении третьего, т. е. пишешь непременно о семье, которая имеет вечное определение, и определение это (уже не номинально, а натурально) выражается в высоте окружающих стен, в непереступаемости границы семьи. Как поле — так нет семьи. Где ровное место — нет семьи. Полигамия и полиандрия не есть семья, а ее отрицание: в полигамии семьянинки суть матери, а отец — не семьянин. Ведь семья есть не только факт, но и психология: и психология-то эта и есть исключительность. Она состоит в «единственном отношении к единственному», — состоит не в одной половой связи, но и в «дружбе» связанных, доведенной до высшего завершения, до совершенного чекана. Это часто не удается: но тут место слезам, горю, уместно негодование: а не то, чтобы «как кильки плывут в рот». Это просто — свинство, и никакой «цивилизации».
А между тем Белоруссов и коллеги-профессора говорят: «…культура, цивилизация». От мальчиков и девушек из Новочеркасска скрывается, кто «поджигатель», кто «хозяин». «Хлопочет около дома, — значит, хозяин», — говорят профессора слушателям о поджигателе. Понимают ли они «цивилизацию»? Спросить бы Гизо, Маколея, Авг. Тьери, Карлейля, у нас Толстого и Достоевского, работавших над историею и теориею «цивилизации», как они думают «о румынских нравах». Они бы сказали, что Лот глупенький Белоруссов ничего не понимает; что он, как мальчик, под окном услышал чужой разговор о «цивилизации» и начал применять это слово, совсем не понимая его. «Что бы ни плыло вперед — это река» — ученое определение. Публицист, которому случилось быть и профессором, прибавляет: «Ура, река! Она — чистая, она — живительная». Но «плывет вперед» и грязь из опрокинутого ушата, и «плывет вперед водка» из разбитой бочки. Все — «вперед»: нельзя же все глотать.
Мне рассказывали один бакинский случай; рассказывал член тамошнего суда. В лавку татарина вошла барышня (в 1905 г.) и стала говорить, что «все идет вперед» и татарин должен тоже «двигаться вперед» и, должно быть, «бастовать» или «выдать деньги на симпатичное предприятие». Татарин помнил «закун», как говорит мусульманин у М. Горького в «На дне». Он топнул ногой на барышню и закричал:
— Пошел вон! У нас ничего «вперед», у нас все «назад»!
Молодец татарин. И дал бы я хорошего «Магомет-оглы» в наставники московским профессорам. Он бы у них убрал «фуляровый платок», и, взяв за поднятый нос, — крепко пригнул его к земле.
Впервые опубликовано: Новое Время. 1911. 15 нояб. № 12816.