Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. «Моя жизнь»: Мемуары; Рассказы (1929—1935)
Московские особняки править
Во многих улицах и переулках Москвы среди садов стояли приветливые деревянные особняки с воротами и калитками, чистые, крашеные, веселые, одноэтажные. Там жили москвичи с достатком. Это как-то было видно по самой постройке.
На дворе, мощенном булыжником, была конюшня и каретный сарай. Дворник жил в дворницкой, в отдельном небольшом домике. Кучер помещался в кучерской. Москвичи держали хороших лошадей, рысистых, для выезда. Хозяева таких особняков были люди положительные, деловые. Дела были солидные, негромкие, тихие и доходные. Контора для дел была отдельно — в центральной части города.
Про таких москвичей говорили, что это люди с понятием. Любили хороший выезд, понимали, что едят, как приготовлено, понимали в винах, уважали сигару. Иногда обедали в ресторанах, но больше дома.
Такие москвичи были в обращении с дамами учтивы и приятны. Увлекались сильно, влюблялись, задумывались, вежливо вздыхали. Но чтобы совсем в любви голову потерять — этого не было. Почему-то при понятиях своих предпочитали оставаться на холостяцком положении.
От этих москвичей никто не слыхал грубого слова, резкого мнения, осуждения. Когда говорили они про какую-либо даму, как-то растопыривали глаза и, глядя в сторону, удивлялись:
— Ну, разве… Может ли быть… Она так мила, так очаровательна. Это вряд ли… Вы, милый, не верьте, все сплетни…
Себе на уме были такие москвичи.
Жизнь шла в удовольствие. Театры, обеды в ресторанах и дома, друзья за обедом, разговоры, новости. Друг друга и знакомых они называли всегда по имени и отчеству, никогда по фамилии, учтивей выходило:
— Петр-то Петрович поехал вчера к Илье Семеновичу на Миусы, да из саней его и выбросило: вороной жеребец. Идет разносчик — дурак — мимо, да как заорет «Рыба живая», — ну, вот… Вороной как вспрыгнет, так и выбросил. Ногу вывихнул. Рядом там, недалеко, Мария Федоровна живет, в окно она в лорнет посмотрела. Ну, к ней принесли его. А у ней Сергей Матвеевич был, сейчас же доктора привез своего. Шульц или Франц, как его… Такой шустрый… Только он ногу и вправил Петру Петровичу задом наперед. Петр Петрович прямо выл от боли. Плакал. Ему только за сорок, он собирался жениться, искал себе подругу под пару. Если нога-то так останется — что ж тогда… Какое дело! Отчего бы это? Подумайте… Разносчик — дурак — орет. Как им не запретят — не понимаю. Безобразие такое!..
В особняке в Дурновском переулке, владелец особняка такой солидный человек, моложавый, с проседью немножко. Говорит приятелям за завтраком:
— Илья-то Семеныч вчера купил по случаю картину, да ведь какую, подумайте, — Рафаэля… За бесценок.
— Да неужели? — удивляются гости. — Рафаэля? Может ли быть.
— Говорят. Он ведь в живописи знаток. Купил он эту картину, да и везет к себе на рысаках. Жеребец у него прямо зверь. Только стал у Арбата заворачивать на углу, а разносчик — дурак, — конечно, как заорет: «Грешники горячие», — жеребец испугался, прыгнул и оглобли поломал. Илья Семеныч прямо с Рафаэлем из саней на мостовую хлясь… Ногу и вывихнул… Тут поблизости к Марье Васильевне завезли, а у ней Фриц или как его… Франц — доктор… Она уж больше году у него лечится. Ну, ногу он ему вправил. Орал Илья Семенович — боль страшная, а картину в руках держал, не отдает. Так он живопись любит, и притом — Рафаэль ведь, подумайте…
В особняке на Разгуляе хозяин говорит приятелям за обедом:
— Да ведь вот случай, подумайте! Сергей-то Матвеич — деньги к деньгам — везет ему… Купил картину по случаю за пустяки, везет ее домой. Видит — напротив едет Илья Семенович. «Стойте, — кричит Сергей-то Матвеич, — вот вас-то, — говорит, — мне и надо». Ну, остановились. «Посмотрите, Илья Семеныч, — говорит Сергей Матвеич, — я вот картину купил, посмотрите, пожалуйста». Ну, и показывают ему картину-то. Илья Семенович посмотрел да как крикнет: «Рафаэль!!!» А жеребец-то вороной у Сергея Матвеича как прыгнет — они оба из саней кувырк, лошади бросились, тащат их. Народ собрался. У обоих ноги повывихнуло. Но тут их поблизости к Варваре Андреевне увезли. А там доктор Франц или Шульц, что ли, ловкий такой… Он ноги-то им вправил, только задом наперед. Вот дело какое вышло… Вот они орали. Теперь наново им переставляют вывих-то…
— А картина-то действительно Рафаэля? — интересуются гости.
— Нет, оказалось, не Рафаэля, как его… забыл я художника… перепутал… Это, кажется, Липа-Филиппа или Клевера, что ль… забыл я.
— Должно быть, Филиппа Липа, тоже знаменитый мастер.
— Кажется, вроде что-то. Только цена уж не та.
Владелец особняка в Кривоколенном переулке говорит друзьям за обедом:
— Вот как в жизни все трудно и сложно. Капитал большой, годы молодые еще. А вот Сергей-то Матвеевич говорит: «Веры, — говорит, — не купишь. Веры у меня в них нет, в особ» — в женских особ, значит. Хочет он верить, ах, как хочет, чтобы они не на деньги его шли, а на него самого. И в этом раздумье находится он вот уже лет восьнадцать. Доктор при нем — Шульц или, как его… Фриц, как его… Только он его и надоумил — прикинуться бедным, чтобы веру в них получить, так сказать… От женского пола, искренность увидеть, и ясно чтобы все было.
— Ну, и что же, прикинулся? — спрашивают друзья.
— Да. Притворился. Вот бедный, такой бедный, и лицо делал такое скучное, как у бедных. Его Фриц-то, доктор-то его, и возил в заполночь — в рестораны, в «Яр», в «Стрельну», в «Мавританию», в разные. Так там певички окончут свою работу, отпоют, ну, он и присматривает — понравиться хочет, внимание обратит какая, может быть… В зале или в саду дожидается. А доктор-то Фриц научил, должно быть, Женю Крошку, Огонек и Шуру Ветерок, Сашу Пароход, чтобы занялись с ним.
— Ну, и что же?
— Оделся он плохо. Войдет в сад к разъезду, поздно, сядет сбоку за столик, спросит стакан чаю, грустный такой сидит…
Ну, какая посмотрит, спросит:
— Это что вы чай пьете?
А он говорит:
— А что ж?
— Шампанское спросите, угостите.
— Где ж… Я не пил шампанского никогда, да и не в средствах…
— Вы же Березов?
— Нет, ошибаетесь, мадам…
Узнают его, как ни бьется, ничего не выходит. Доктор-то Фриц видит, что дело не идет, говорит ему:
— Повеселей немножко…
А тот так в роль вошел — бедного-то, прямо что хочешь, бедней его нет никого. Женя Крошка, Ветерок говорят: «Невозможно, ничего не поделаешь…» Такой грустный, бедный, плачет, не ел неделю, говорит, ничего, зубы болят. Лицо такое у него — глядеть жалость. Женя дала ему двугривенный…
— Ну, и что же, взял? — спрашивают гости.
— Взял!
— Да неужели?
— Уж очень в роль вошел… Его Фриц, доктор, в Париж повез. Там-де найдет. Но там еще хуже вышло. Старушки смотрят, жалеют, а ему старухи-то на кой черт. А для молодых лицо уж очень грустное, не подходит. Так ничего и не вышло…
Зимний вечер. У хозяина особняка в Лужковом переулке собрались приятели.
— Был со мной случай такой, — рассказывал хозяин. — Нажил я. Хорошо нажил. Пришел вечером в сад, там хоры поют, шансонетки. В Нижнем был. Пела одна певичка, шансонетка, на сцене. И послал я ей под салфеткой с верным человеком, чтобы передали, когда отпоет, десять тысяч рублей. На тарелку положил, ну, и салфеткой прикрыл, как водится. Деньги ведь хорошие. Неизвестно, от кого. Так сделал, что она не узнает. Вскоре познакомился с ней. Она мне и рассказала:
— Деньги мне кто-то прислал, много. Что-то страшно, — говорит, — не знаю, куда их деть.
А я ей говорю, шутя так:
— Отдайте в приют бедным детям.
Сам думаю — не отдаст, конечно. А на другой день она, веселая, подходит ко мне, из сумки вынула — показывает квитанцию.
— Внесла, — говорит, — в приют. Как приятно было. Спасибо, — говорит, — вам, что научили.
Узнал я, верно, внесла. Спросил я у ней:
— Зачем себе ничего не оставили, ну хоть бы половину?
— Нет, лучше все, — говорит. — Деньги, — говорит, — такие чистые, не мои. Хорошо в душе было, когда деньги я давала. Так хорошо, — показала она на грудь, — как не бывало раньше.
Сознаюсь, понять я не мог, что она за женщина такая. Нравилась мне. Только вижу, я ей не нравлюсь ничуть, а деньги у меня просит. И опять, чтоб в приют отдать, не для себя. Что за блажь!.. И вот она мне совсем разонравилась… Ну, как все это разобрать? Скажите, как вы думаете?
Хозяин и приятели-москвичи задумались.
ПРИМЕЧАНИЯ править
Московские особняки — Впервые: Возрождение. 1935. 10 февраля. Печатается по газетному тексту.