Московские записки
правитьНесколько слов о Русалке, которой 2-ю часть недавно опять представляли на здешнем театре, и которая всякий раз привлекает множество зрителей; но прежде надобно что-нибудь сказать вообще об опере, о сем восхитительном представлении, в котором поэзия, пантомима, зодчество, живопись, музыка и танцевальное искусство соединяются для удовольствия любителей изящности. Есть два рода оперы: важный и шутливый. Для первого берется содержание из древнего баснословия из истории, из народных сказок; для второго из общежития. Характеры в них должны быть тщательно обработаны; речи должны быть приличны характерам действующих лиц, состоянию души их, обычаям, времени и месту; правдоподобие должно быть наблюдаемо и в самых чудесных, невероятных приключениях. Пусть Орфей ведет из царства подземного свою Эвридику: зрителю известно, что греки верили сему неестественному событию. Пускай Соловей-Разбойник молодецким посвистом своим убивает неосторожных путешественников; пускай Баба-Яга ездит в ступе и пестом погоняет: всякий знает о сих чудесах из народных русских сказок. Русалку нельзя назвать ни важной оперой, ни шутливой; в ней смешаны оба рода. Содержание почерпнуто не из баснословия, ибо никаких преданий не сохранилось о мнимых любовных приключениях Видостана и Лесты; не из истории, ибо история ничего не говорит нам о Видостане и Славомысле; не из народных сказок, ибо никто не слыхивал сказки о Днепровской Русалке. Действующие лица являются и уходят без всякой побудительной к тому причины. Тарабар упоминает о сатане, о котором не мог он иметь никакого понятия, не будучи ни жидом, ни христианином. Карлики, в чалмах и халатах, посвящают конюшего в рыцари, в которые на Руси никого не посвящали, и которых не должно предполагать во времена славянского баснословия. По какому поводу Русалка, являющаяся в княжеских чертогах в виде безобразной нищей, подносит в дар новобрачным пару белых голубей? Об этом и обо всем прочем надобно спросить немецкого творца Дунайской Нимфы, из которой переделана Днепровская Русалка. Вовсе не будучи галломаном, поневоле вспомнишь слова французского стихотворца:
Le vrai seul est aimable
Il doit regner partout et mЙme dans la fable.
Полубарские затеи комедия право очень забавная при всех своих недостатках и погрешностях. Публика будет смотреть ее гораздо с большим удовольствием, когда Кутерьмин станет действовать и говорить на театре так, как прилично странному его характеру. Г. Кавалеров должен или уступить роль сию другому актеру, или играть ее совсем иначе. Кутерьмин не думает шутить, отвечая на вопросы и употребляя в разговорах стихи из разных трагедий. Набивши голову свою романическими бреднями, он влюбляется в служанку, выводит нелепые заключения, решается увезти свою красавицу, но все это не дает причины выставлять Кутерьмина в виде карикатуры. Он только составил себе особливые правила, и руководствуется ими в своем поведении.
Фердинанд, герцог Моденский, человек добродетельный и находящийся в полном разуме, вдруг полюбил Сидонию, благородную чужестранку из Калабрии, и вдруг разлюбил Олимпию, добрую, любви достойную супругу свою, которая прежде составляла все его блаженство. Сей Фердинанд, милосердый государь, всегда бывший достойным общего уважения, всею Италиею прославляемый за свое великодушие, вознамерился отравить жену свою ядом, и чтобы удобнее преклонить к тому врача своего и наперсника Альдобрадини, выдумывает на нее гнусный поступок неверности, обещает врачу награду, и видя упорство его, грозится отдать его змеям на съедение. Альдобрадини говорит, стоя на коленях: «Государь! Супруга ваша невинна! лишите меня жизни, но пощадите добродетельную Олимпию. Я лучше умру, нежели сделаюсь злодеем». Фердинанд. «Умереть, для меня мало. Ты знаешь змеиную пещеру. В нее заключу я тебя с женою твоею и с детьми; там будут вас медленно терзать голод и отчаяние, если пощадят вас ядовитые змеи». Старик струсил, и обещает исполнить требуемое. «Государь! я одумался; говорит он. Я знаю, что вы справедливы в своих деяниях и страшны в осуждении; я ничто иное, как кинжал в руках ваших и смеет ли кинжал спрашивать своего властелина: зачем устремляешь ты меня туда или сюда? Прости мне, государь!» И Олимпии жаль ему и герцога нельзя не послушаться. Как быть? Он решается, вместо яду, принести к герцогу сонный порошок, и в ту же минуту бежать за границу со всем своим семейством.
У Сидонии служит паж Цинтио, которому прекрасная госпожа его вскружила голову и к которому сама Сидония чувствует уже немалую склонность. В Сидонию же влюблен и Брунор, отец пажа Цинтио, заседающий в тайном судилище. Пожилой волокита сей приходит к Сидонии изъясняться в своей любви, и предлагает ее тем с большею надежностью, что ему известны некоторые важные обстоятельства жизни сей благородной девицы. Подлинное имя ее Серафима; она убежала из Калабрии от корыстолюбивых своих родственников, которыми заключена была в монастырь. Брунор не видя желаемого с ее стороны соответствия, говорит ей: «От тебя зависит теперь, кого хочешь ты во мне видеть. Если строгого судью, то он не знает Сидонии, но видит скрывшуюся Серафиму, если же чувствительного человека, то он видит только прелестную Сидонию и старается сделать ее благополучною». Сидония притворяется склонною, и старик наш уходит совершенно довольным.
Сцена, в которой Фердинанд исполняет злодейское свое намерение. производит в сердце зрителя неизъяснимое впечатление. Герцог притворяется перед Олимпией, будто хочет помириться с ней, и в залог сего достопамятного действия предлагает ей выпить вместе по кубку вина. Разумеется, что кубок для Олимпии приготовлен был с ядом. Невинная жертва покорствует воле супруга, ничего не предвидя, ничего не подозревая. Фердинанд в ужасном исступлении спешит ехать на охоту; выходя из комнаты, он кричит: «Эй! Охотники, трубите во все рога! Поспешайте на охоту!» Олимпия догадывается о поступке Фердинанда, и скоро засыпает в объятиях четырехлетнего своего сына.
Герцог приходит к Сидонии поговорить о своей страсти, но Олимпия беспрерывно представляется воображению его, и совесть терзает преступника. «Завтра при звуке труб и литавр должен быть возвещен брак наш во всей Модене — вещает Фердинанд Сидонии. Пусть все веселятся и вся Италия говорит о моем великолепном торжестве, какого еще не бывало. Я расточу наследие моих предков, и стану платить щедро за каждое приятное мгновение! Я окончу краткую жизнь мою в упоении, и паду, не чувствуя себя, в ожидающую меня могилу».
Брунор застает Цинтио и Сидонию в объятиях друг друга. Воспламенясь яростью, он доносит в тайном судилище о преступлениях Сидонии. Ее обвиняют в волшебстве и в отравлении герцогини. И Брунор имеет еще дерзость прийти в ужасную темницу и предлагать Сидонии любовь свою, жизнь и свободу! Тут бранится он с сыном своим и соперником, который осыпает Брунора страшными укоризнами.
Умершая Олимпия оживает; Сидония признана невинною, и соединяется с пажом Цинтио, Брунор обличен в своих злодеяниях, Фердинанд, обрадованный восстанием из мертвых супруги своей, начинает любить ее по-прежнему и опять становится добрыми человеком.
Вот извлечение из драмы Сидония-волшебница, которую г. Мачалов выбрал для своего бенефиса. Она переведена с немецкого языка. Здесь хотели бы мы упомянуть об игре актеров; но для некоторых драм, переводимых и переделываемых с немецкого языка, бесполезны самые отличнейшие дарования — дарования Дмитревских и Померанцевых. Т.
[Каченовский М. Т.] Московския записки / Т. // Вестн. Европы. — 1810. — Ч. 49, N 4. — С. 316-321.