LOLO
Москва далекая…
Клочки воспоминаний
(в сокращении)
Первопрестольная: далекая и близкая: Москва и москвичи в поэзии
рус. эмиграции
М., «Русскiи Мiръ», 2005. (Большая Московская Библиотека)
Содержание
[Глава первая]
Глава вторая. У Яра
Глава третья. Первый дебют
Глава четвертая. «Мадам Сан-Жен»
Глава пятая. В «Эрмитаже»
Глава шестая. Конкуренты
Глава седьмая. Московский Художественный театр
Глава девятая. Литературно-художественный кружок
Глава одиннадцатая. Рождество
На старости я сызнова живу —
Минувшее проходит предо мною.
Пушкин
[ГЛАВА ПЕРВАЯ]
I
…Мне двадцать три. Диплом в кармане,
Душа цветет, а голова
В весеннем розовом тумане…
Москва, желанная Москва!
В Москве — «она»… Цветистым слогом
В миг встречи с «ней» я «все» сказал…
Убогий, старенький вокзал
Волшебным кажется чертогом,
И мы летим. Несется вскачь
По грязным улицам лихач.
И мыслю я не без упрека:
— Москве до Киева далеко…
Ах, милый Киев, Царский сад!..
Не повернуть ли мне назад.
Мои угадывая мысли,
Она смеется: «Мы раскисли?
Москва — деревня? Погоди:
Ее соблазны впереди».
II
— Кузнецкий Мост! Ужель тот самый,
Который Фамусов бранил?
Ему ты, не щадя чернил,
Курила в письмах фимиамы.
Но где же мост? Я изумлен.
— Его снесла река времен.
— А где река? Ушла, плутовка, —
Не дождалась, покуда я
Примчусь в заветные края?
— Вот знаменитая Петровка.
Там, дальше — Малый! Посмотри!
Ты удивлен, ты озадачен.
Он с виду жалок и невзрачен,
Но чудо, чудо — там внутри!
III
«Красой и гордостью» московской
Я в тот же вечер был пленен.
Шли «Волки» с Ленским и Лешковской
В великом Малом. Явь иль сон?..
Чета Садовских каждым словом
И простотой, такой земной,
И человечной, и родной,
Нас восхищает. В блеске новом
Предстал Островский предо мной.
Подруга шепчет: — Что, не худо?
— Великолепье, чудо, чудо.
Она смеется: — Погоди, —
Чудес не мало впереди.
IV
Антракт. Шумит и спорит пресса.
Моя подруга — поэтесса,
И знает всех наперечет:
Кто громкой славою увенчан,
Кому судьба дала почет,
И кто стяжал успех у женщин.
Вот, Флеров, критик и эстет,
Эфрос, который с юных лет
Влюблен в артисток всех театров.
А вот, с иголочки одет,
Глядит на публику в лорнет
Глава московских психиатров
Баженов! холост, «одинок», —
Он из Парижа ежегодно
Везет москвичкам все, что модно, —
От безделушек до чулок.
Влас Дорошевич (лик Нерона),
Король сатиры, фельетона, —
Он осыпает каждый день
Каскадом стрел свою мишень.
V
Влас — живописная фигура
Москвы былых, далеких лет.
Вот одаренная натура,
Каких теперь почти уж нет!
Его «коротенькие строчки»,
Театры Малый и Большой,
Бега, у Тестова блиночки —
Москва любила всей душой.
Влас был один, был вне разряда.
Пусть подражателей плеяда
Во всех газетах у него, —
Но не хватает блеска, — яда —
Ни у кого, ни у кого…
VI
Пьер Боборыкин (череп голый),
Всегда общительный, веселый,
Очаровательный болтун,
Отзывчив, чуток, вечно юн,
Друг европейских мод и вкусов…
А вот, пленительный Урусов,
Князь, знаменитый адвокат,
Друг Дузэ, Чехова, собрат
Златоречивого Плевако,
Гостеприимен и богат.
Потомок Рюрика… Однако,
Ко всем внимателен и прост.
Занять он мог бы крупный пост.
Но любит пеструю богему,
Цыганских песен зной и грусть…
Бодлера знает наизусть.
Речь произносит, как поэму,
Изящно, плавно, нараспев, —
Пленяя судей, дам и дев…
А в этих ложах в бельэтаже
Обычно публика все та же:
Букет бриллиантовых купчих.
Моя соседка мне хотела
Поведать образно и смело
Все сокровенное о них…
Но, чу! — Звонок! И зал затих.
VII
Выходим. — Что, доволен Малым?
«О, да!» — в экстазе я кричу. —
И вновь упиться я хочу
Его искусством небывалым.
«А визави поет Хохлов —
О нем не буду тратить слов —
Услышишь сам — и станет ясно!»
— Я слышал: в «Демоне» хорош.
— Как запоет «Не плачь» — помрешь!
И мы запели громогласно:
«Не плачь, дитя, не плачь напрасно…»
— Стой, подыми-ка воротник, —
Небось, к морозу не привык! —
(Она прелестна в роли няньки) —
Не разговаривай, молчи. —
Нас обступают лихачи.
И замороженные Ваньки.
«Пожалте к „Яру“ прокачу, —
Возьму пятерку, прямо даром!»
— Ты не устал? — Нет, я хочу
Закончить ночь Московским Яром. —
И мы летим на «Голубке»,
И «Яр» мерцает вдалеке.
ГЛАВА ВТОРАЯ
У Яра
I
Меня приводит в восхищенье
«Яр» нашей «эры золотой»,
«Яр», весь огнями залитой,
Не красотою помещенья,
А полупьяной суетой,
Уютом, милой простотой…
Занявши красные диваны,
Священнодействуют гурманы, —
И перед ними метрдотель
Салфетку держит, как портфель,
И скромно ждет грядущей манны…
Вплотную столики стоят:
Они секретов не таят
От любознательного взора.
Певички Яровского хора
Уже, в надежде на улов,
Свершают рейсы меж столов.
Вот стол писателей: Рокшанин,
Амфитеатров и Эрос.
Меня знакомят. На вопрос:
— Юрист? Писатель? Киевлянин?
— Москвич? — Отныне он москвич! —
Дает ответ моя подруга —
И произносит нежный спич
О связи севера и юга…
И мы целуемся взасос, —
И мне завидует Эрос.
II
Взглянуть на сцену, на Гитану
Нас приглашает толстый шеф.
Ее описывать не стану.
Рокшанин любит знойных дев.
И на нос два пенсне надев,
Он ловит пламенный напев…
Но вот к писательскому стану
Стопы направил Соколов.
О нем скажу я «пару слов».
Он слыл в Москве за мильонера.
«Яр», «Стрельна», скачки и Омон,
И Жиниори и Отера —
Его стихия, атмосфера,
В которой жизнь сжигает он.
Богат и горд своим романом
С кафешантанного звездой
И пышной черной бородой,
И красотой и стройным станом…
Сей ослепительный брюнет
Нас приглашает в «кабинет».
III
Мы в кабинете. Он уютен.
Он видел рой былых светил.
Когда-то Пушкин здесь кутил…
— Чем вас попотчевать, друзья?
Амфитеатров рек: «Шампанским?»
А я и спутница моя
Взмолились: «Пением цыганским!»
Но Соколов невозмутим:
«Но раньше нужен легкий ужин.
Начнемте с устриц и Шабли, —
Пока цыганки не пришли:
Они — я с ними очень дружен —
Не любят устриц без жемчужин!»
IV
Амфитеатров (память-клад!)
Прочел об устрицах доклад,
О жемчугах и о цыганках, —
И, как струи вина в стаканах,
Сверкал, журчал живой каскад
Его сентенций и цитат.
Мы аплодируем. На блюде
Заморских устриц больше нет.
И экзотические люди
Толпой несутся в кабинет.
И «Яра» главная приманка,
Семипудовая цыганка,
Давно утратившая след
Красы и неги прежних лет,
Поет баском, почти рыдая…
Внимай, гляди — и не суди:
Страсть, страсть бессмертно-молодая
Еще кипит в ее груди.
Романс про «тайные страданья»
Волнует душу москвичу —
И рукоплещет вся компанья,
А я пародию строчу:
«Я вам не говорю о днях, когда у Яра
Бывало пела я в расцвете юных лет,
В те золотые дни, когда в чаду угара,
Сам Пушкин звал меня в отдельный кабинет.
Я вам не говорю про тайные страданья,
Которые терпеть мне было суждено
В двенадцатом году, когда пылали зданья,
Когда Наполеон пришел в Бородино…»
Стишками Яр привел я в ярость.
Смешною мне казалась старость:
Я был и молод и жесток…
Теперь — стыжусь я этих строк.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Первый дебют
I
Мемуаристы нашей эры
И фантазируют без меры,
И помнят только… о себе.
К себе они весьма пристрастны,
Но совершенно безучастны
К чужим путям, к чужой судьбе.
Как избежать таких ошибок?
Боюсь упреков, злых улыбок, —
Но, продолжая свой рассказ,
Быть может, я еще не раз
Коснусь своих «переживаний»,
Тревог, сомнений, упований…
То возвышаясь, то греша,
Сплелась с Москвой моя душа…
II
Дни проходили как в тумане,
Как в мопассановском романе…
Мы «всеми фибрами» живем…
Моя подруга… Назовем
Ее Марьяной. (Неудобно
Про всех других писать подробно,
А про нее твердить: «она» —
И заключить ее в кавычки,
По старой авторской привычке,
Забытой в наши времена).
Итак, задумала Марьяна
Моей судьбой заняться рьяно
И заявила мне: — Пора
Стать верным рыцарем пера.
Стихом владеешь, слава Богу,
Так выходи же на дорогу, —
Пора. — И с «Новостями дня»
Ее друзья свели меня.
III
С письмом к издателю я еду.
Издатель, Липскеров Абрам
Дела решает по утрам,
В халате… Он ведет беседу
За биллиардом, целя в шар…
И, если верен был удар,
Он с вами ласков и любезен,
Готов болтать про всякий вздор.
Но о работе разговор
С ним совершенно бесполезен.
Толст, мягок, маленького роста,
Он все бормочет: «очень просто»,
Но только с виду простоват.
У Яра тратит уйму денег,
Подносит «диве» ценный дар,
А, назначая гонорар
Своим сотрудникам, — скупенек.
В конторе брат его, Исак,
Субъект, достойный удивленья:
Он презирает всех «писак»
И ценит только «объявленья».
Все остальное — хлам, балласт,
Который прибыли не даст.
IV
Мы пили кофе в кабинете.
Абрам, улегшись на сомье,
Сказал: «Начните-ка в „Семье“,
В бесплатной премии к газете.
Давайте нам в неделю раз
Стишки к картинкам…» (Мой Пегас
Навек запомнил этот час).
«Семья» доходов не давала, —
И, за бутылочкой Аи,
Абрам говаривал, бывало:
«Завел я целых две семьи —
И обе стоят мне немало».
Он очень был чадолюбив,
Но, ребятишек народив,
Не забывал шантанных див…
V
Пришел в редакцию. Уныло
Редактор смотрит на меня.
— Ну что ж, садитесь… — Жутко было…
Он, вид безрадостный храня,
Из папки вытащил картинку:
«Горшки с цветками»… На горшки
Я настрочил ему стишки, —
И мой «дебют» летит в корзинку…
Тернист и труден к славе путь.
Боюсь на шефа я взглянуть…
— Фривольно, — молвит он сурово, —
Писали раньше где-нибудь?
— В газете «Киевское Слово».
— Вот вам рисунок: «Ночь в лесу»,
Воспойте всю ее красу,
Но… без двусмысленностей этих:
«Семью» читают вслух при детях!"
Я «Ночь в лесу» домой несу.
Всю ночь пою ее красу —
И вот, мои стихи в журнале:
Рыдают звуки нежных струн —
И мне казалось (я был юн),
Что сразу все меня признали…
И для меня был полон чар
Мой первый скромный гонорар.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
«Мадам Сан-Жен»
I
Итак, зачислен я в поэты,
Пишу «романсы» и сонеты,
Поэму, бойкий водевиль
И вырабатываю стиль.
Судьба сулит мне перемену:
Марьяна вышла на арену
(Она с пелен рвалась на сцену),
У Корша маленькую роль
Сыграла трепетно и мило
И чье-то сердце полонила…
А я познал тоску и боль…
И вот в плену у треволнений
И подозрений, и сомнений,
Я шлю ей розы и духи,
И, разумеется, стихи:
II
«У нас различные дороги:
Тебя в грядущем ждет успех.
Искусства яркие чертоги
Полны соблазнов и утех.
А мне — предчувствую разлуку —
Мне, в одинокий мой досуг,
Тоска протягивает руку,
И в душу крадется недуг…»
Она в ответ на эти вздохи
Мне написала от души:
«Духи и розы хороши,
Но ваши вирши очень плохи».
И я от ревности зачах —
И плакал в прозе и в стихах.
III
В тот год у Корша заблистала
Л. Б. Яворская. Печать
Других спешила развенчать,
Ее хвалить и славить стала.
У ней талант был невелик,
Но были ум, и блеск, и шик,
Пикантность, стройная фигура,
Самоуверенность, культура…
Она умела выбирать
Друзей, приятелей, знакомых.
Вокруг нее шумела рать
Мужчин и женщин, к ней влекомых…
Она умела вызвать шум,
Стать «злобой дня» и сделать «бум».
Она толпе бросала вызов
И фейерверк причуд, сюрпризов,
И осенила москвичей
Огнем пронзительных лучей.
IV
В газетах вьются слухи, вести,
Что Корш затратил… тысяч двести,
Чтоб раздобыть «Мадам Сан-Жен».
Но метр Сарду Викторией
Не отдал пьесы для печати, —
Чтоб не стащили пьесу тати, —
Свою «Мадам» берег Сарду.
Но Корш в таких делах неистов:
Он шлет в театр стенографистов.
Они, за маленькую мзду,
Текст записали, и с добычей
(Хоть не соблюл он всех приличий)
Корш возвращается в Москву.
Сарду вопит в парижской прессе,
Но Корш с «Мадам» летит в экспрессе, —
И все готово к торжеству.
V
Театр был полон в день премьеры.
Во дни «бесправной» нашей эры,
Когда газеты были серы,
Боясь погибнуть в цвете лет,
Нарушив цензорский запрет, —
«Сан-Жен» была событьем крупным.
Сан-Жен — Яворская! О ней
Печать шумела сорок дней
С энтузиазмом неподкупным.
А постановка? А Сарду?
Всю рецензентскую орду
Корш информировал в антрактах, —
И сообщил о важных фактах,
Как, не жалея средств и сил,
В Фонтенебло, в пылу азарта,
Пятнадцать тысяч заплатил
V
За табакерку Бонапарта,
Сто — за серебряное бра,
Et cetera {*}, et cetera…
{* И так далее (лат.).}
VI
Успех (немножко бутафорский)
Был на лицо. К ногам Яворской
Летят из лож пучки цветов.
Корш всех, весь мир обнять готов.
Но вот один зоил беззубый
Нарушил свистом хор похвал:
«Тарарабумбией сугубой»
Все представленье обозвал.
Тут Корш сцепился с журналистом:
— Голуба, свист ваш глуп и груб,
У вас один остался зуб,
И тот, к несчастию, со свистом.
Разъезд… Сквозь гомон суеты
Я слышу: «Знаешь, кто цветы
Бросал из публики на сцену?
Она…» Почуявши измену,
Ошеломлен, домой спешу
И, заодно, среде актерской
«Памфлет-пародию» пишу.
VII
Моя пародия — в газете.
Москва толкует о памфлете.
Тут вся история «Сан-Жен».
Голуба-Корш, в одной из сцен,
Позвать Яворскую он хочет.
Но лишь он вымолвил: «Явор…»
Как тень Сарду рычит, хохочет,
И обрывает разговор.
Корш вновь кричит «Явор» — и снова
Тень не дает промолвить слово…
Конечно, шутка не вредит
Успеху, шуму, полным сборам,
Но Корш обижен и сердит —
И заявляет мне с укором:
— Как? Сам себя зову я вором?
Люблю я шарж и каламбур,
Но это… это чересчур.
ГЛАВА ПЯТАЯ
В «Эрмитаже»
I
В тот год на нашем небосклоне
Стал процветать Илья Гурлянд.
Тогда еще был в эмбрионе
Его холодный, злой талант.
Писал он смелые статейки,
О «спящей Думе» фельетон, —
И «завиральные идейки»
Спасал от цензорских препон.
Он (на словах) крушил преграды
И предвещал грядущий крах…
Все сокрушить мы были рады —
В своих дешевых номерах!
Но либеральниченье скоро
Отверг, сказал друзьям «прости» —
И Штюрмер стал его опорой
На черносотенном пути.
Он стал мечтать о высшем чине, —
Мечта сбылась: на пятый год
Он очутился на вершине
Бюрократических высот.
II
В те дни Гурлянд был либерален,
Гордился тем, что аморален, —
Что с этуалями всю ночь
Продебоширить был не прочь.
Он мне сказал довольно мрачно:
— Твой фельетон имел успех, —
Твоя пародия удачна —
И вспрыснуть нам ее не грех. —
Ему ответствовал я кротко:
— Где? — В Эрмитаже. — Я готов.
— Там изумительная водка,
Закуска двадцати сортов.
Какие стерляди и раки!
Не сыщешь лучшей кулебяки,
Такого кваса, калачей,
Таких чудесных москвичей!
III
Мы в Эрмитаже. С нами рядом
Яворская — и с нею рать
Ее друзей. Окинув взглядом
Соседний стол, хочу удрать.
Гурлянд сыграл со мною штуку…
Но поздно: я захвачен в плен…
Меня он тащит к ней, к Сан-Жен.
Она с улыбкой жмет мне руку.
— Я не сержусь… Садитесь к нам! —
Гурлянд ей шепчет: — Не щадите, —
Задайте дерзкому пиите!
— Не беспокойтесь, я задам. —
И — как превратно все на свете! —
Мы очутились в кабинете,
В каком-то желто-голубом, —
И я пишу стихи в альбом…
IV
Сумбурно, весело и шумно…
Урусов (князь, юрист, эстет)
Острит умно и вольнодумно
На политический сюжет.
Татьяна Кубик, поэтесса,
И Виктор Гольцев, столб прогресса,
Ведут беседу о стихах:
Он повергает музу в прах,
Когда она чужда идеи
И бесполезна беднякам…
Идут дебаты тут и там,
И громко спорят лицедеи,
Подвергнув строгому суду
Произведения Сарду.
V
Коровин с Мамонтовым Саввой,
Уже увенчанные славой,
Речь об искусстве завели, —
О вечных светочах земли.
С улыбкой тонкой и лукавой
Воскликнул Мамонтов: — Ну, право,
Коровин, Врубель и Серов
Не хуже старых мастеров! —
Москва любила Савву, чтила, —
Он просвещенным был купцом
И меценатом, и дельцом
Американского размаха,
Но, к цели шествуя без страха,
Вступил он с музами в союз —
И… пострадал от этих муз…
Коровин, мастер школы новой,
Писал далекую Сибирь
С природой дикой и суровой, —
Любил ее простор и ширь.
Он был красив во время оно,
Умел хитро в любовь играть…
На лбу его темнела прядь,
Как на челе Наполеона…
Талантлив, ловок и умен,
Он был героем тех времен.
VI
Мы спорим долго, безнадежно…
Когда дошли до неизбежной
Проблемы пола вековой, —
Принес закуску половой
В своей одежде белоснежной.
— Друзья, омары на столе, —
Запел Урусов, — бросим споры!
Омар, — сказал… сказал Мишлэ,
Мишлэ, тот самый, тот, который…
Но я не помню — вот скандал! —
Не помню, что Мишлэ сказал.
— Ах, князь, ведь мы не виноваты,
Что вы не помните цитат. —
Омар был съеден без цитаты —
И был сконфужен адвокат.
VII
Но приступивши к Редереру,
Опять в свою вступил он сферу —
И произнес блестящий тост.
Князь предвещал искусства рост,
И, в пику желчным пессимистам,
Он говорил: — Взойдет заря —
Услышит Русь богатыря,
Который вновь в искусстве чистом
Найдет живительный родник! —
Князь, как оратор, был велик.
Татьяна Кубик посвятила
Стихи Яворской: — Ты светило,
Ты нам сияешь с высоты, —
Ты воплощение мечты! —
Гурлянд кричал ей: — Браво, крошка! —
Он пьян, и пьяны все немножко,
И все друг с другом пьют на «ты».
VIII
Ночь скоротавши в кабинете,
Бредем с коллегой мы домой…
Как хороша Москва зимой,
В уборе снежном на рассвете!
При первом проблеске зари
Мерцают слепо фонари.
У ресторана Ванька дремлет…
Скорбящих Божий храм приемлет…
Уже у Иверских ворот
Стоят молящиеся люди, —
И рвется чей-то вздох из груди,
И душу грусть-тоска берет
В свои холодные объятья!
Я говорю: — Все люди — братья!
Один из братьев пьет всю ночь,
Чтоб ощутить восторг ребячий,
Другой — спешит ему помочь
Своей молитвою горячей…
— А третий? — Пишет без стыда
О «разделении труда»…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Конкуренты
I
…Уходит в вечность быт старинный.
Уже по Дмитровке, Неглинной
Бежит, звенит веселый трам…
Я стихотворствую в газете —
И… ездит в собственной карете
Издатель, Липскеров Абрам.
В его «ампирном» пышном зале
Уже на скрипке и рояле
Две знаменитости играли,
Давыдов Саша спел романс;
Честь отдают городовые,
И три лошадки скаковые
Уже на приз имеют шанс.
Уж подросли его детишки,
Играют старшие в картишки,
Их из лицея гонят вон:
Милей сабинянок цыганки,
Омон приятней, чем Ньютон!
У взрослых братьев — содержанки,
У младших — кроме гувернантки,
Велосипед и граммофон.
Абрам с утра на ипподроме.
В его большом открытом доме
И званых и незваных съезд.
Хозяйка с ними незнакома,
Но и незваный здесь, как дома,
Читает, курит, пьет и ест.
II
Порой беспечного Абрама
Язвила злая эпиграмма
В «Листке Московском» (Пастухов
Не признавал других стихов).
И в «Новостях» бы без печали
На эту шутку отвечали
Своей отравленной стрелой,
Уничтожающей и злой,
Стремясь к одной заветной цели:
Съесть конкурента, — оба ели
Друг друга… Но с лица земли
Стереть друг друга не могли.
Абрам был мягче, «милосердней»,
Любил талантливых людей,
Но… о комфорте лошадей
Всегда заботился усердней,
Чем о талантах… Но к чему
Я бедный прах его встревожил,
Бог с ним. Покойник славно пожил,
Но кончил горько… Мир ему!
III
Купцы боялись Пастухова.
Хочу сказать о нем два слова.
Он, как пожарный репортер,
Карьеру начал у Каткова,
Был энергичен и хитер,
И репортерствовал толково:
Умел сорвать и не зевать,
И стал листочек издавать.
Огнем газетного глагола
Он шантажировал людей.
И скоро, скоро наш Никола
Прослыл в Москве как богатей.
Держал в руках Замоскворечье
(Пугала каждая строка),
И не терпел противоречья, —
Стал самодуром, свысока
Смотрел на пишущую братью,
Был строг по части лишних строк,
Но по-московски был широк,
Когда кутил с газетной ратью…
Всем говорил он «ты», любя:
«Родной, позволь обнять тебя!»
А «вы» в его устах звучало,
Как неизбежная опала.
«Вы» означало: близок час,
Когда в «Листке» не будет вас.
IV
Про пастуховские приемы
Мы написать могли бы томы,
Но, вспоминая старину,
Я об одном упомяну.
На Саломонского однажды
«Сам» осерчал — и репортер
Бранил артистов, «номер» каждый…
Но в цирке каждый вечер — сбор.
«Не убедительно, не ярко! —
Сказал хозяин, — болтовня-с!
Вот я хвачу, так станет жарко,
А вы учитесь у меня-с!»
И он хватил: «Мы будем кратки.
Быть может, цирк весьма хорош,
Быть может, есть и недостатки…
Но ничего не разберешь,
Когда в постройке недостатки,
И стали падать кирпичи…
Поберегитесь, москвичи!»
И в цирке стало так просторно,
Что Саломонский загрустил,
Просить пощады стал покорно…
И Пастухов его простил.
V
В те дни в газете Пастухова
Завел «Дневник» майор Бревнов,
Хоть не владел он даром слов.
Писал он злобно и сурово,
Как страж устоев и основ.
С плеча рубил майор Бревнов.
«Простите, Марья Алексевна,
Супруг ваш ходит ежедневно
На Божедомку номер шесть —
И оскорбляет вашу честь».
«Лукич, не езди на бега.
Сидит приятель у супруги —
А у тебя растут рога!»
«Иван Кузьмич, у вашей дочки
Актер Пупков проводит ночки,
И с ней балуется чайком,
Ну, и милуется тайком».
«Ваш кум Федот уже не тот,
Игру картежную ведет.
Скорее с ним кончайте счет:
Не нынче, завтра он банкрот».
Купцы стонали от «террора» —
И Пастухов убрал майора,
Но был майор забыт не скоро, —
Не скоро будет позабыт
Замоскворецкий сочный быт.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Московский Художественный театр
I
…Еще задолго до «открытья»
Мы ждали этого событья…
Я помню первый смутный слух
О «встрече и беседе двух»:
Один из них был Алексеев,
Купец богатый, чуть не Крез,
Другой — известный автор пьес
И ментор в школе лицедеев, —
В. Немирович. Эти два —
Так говорила вся Москва —
Сюрприз сулят нам небывалый:
Искусства новый, чудный храм.
Встревожен слухом даже сам
Наш образцовый, славный Малый.
II
Слух оправдался. Вся печать
Уж стала мир оповещать
О наступленье новой эры, —
О приближении премьеры.
День долгожданный наступил:
В театре целый рой светил
Искусства и литературы,
Все популярные фигуры
Дельцов с Ильинки, дам, девиц
И даже треть сановных лиц.
В партере Марья Николавна
Среди писателей царит —
И говорит, и говорит
Безостановочно и плавно…
Известны ей уже давно
Все факты, планы и проекты,
Какие новые эффекты
Увидеть нынче суждено…
В предвосхищении начала,
Мы ждем обычного звонка,
Но что-то вроде молотка
Со сцены глухо прозвучало…
Раздвинут занавес — и вот
Даль стала близкой, быль живет.
III
«Царь Федор»… «Гамма впечатлений»,
Каких-то новых чувств волна.
Душа проснулась и полна
Давно забытых ощущений.
Искусства светлая заря
Блеснула, радостью горя.
Из-под туманного покрова
Веков — могучей силой слова
Оживлена, озарена,
Встает седая старина.
Боярский пир во всем разгаре…
Звон чаш… Беседа горяча:
Сияет золотом парча,
И упиваются бояре…
Тенистый сад… и соловьи,
Четы влюбленной воркованье,
Цветов душистые струи
И первой страсти ликованье…
Вот царский терем. Речь царя, —
Старинным стилем говоря —
«Звенит и льется, дышит лаской» —
И вьется старой, чудной сказкой…
И грустный взгляд его очей
Небесно-кроткий, детски чистый,
И звук простых его речей
Струят какой-то свет лучистый…
И я, взволнованный до слез,
С собою этот свет унес, —
И мнилось мне, что все звучали
Слова царя, полны печали…
И быль седая предо мной
Лилась задумчивой волной…
IV
Москвин считался даровитым,
Имел на сцене средний чин.
Но после «Федора» Москвин
Проснулся «нашим знаменитым».
Корш был в отчаянье: — «Грабеж!
Он у меня карьеру начал, —
Был простачком и мало значил…
И вдруг… О, эта молодежь!»
Чудесный образ, яркий, цельный
Дал в роли Федора Москвин, —
Он простоты достиг предельной
И потрясающих глубин.
Вишневский в роли Годунова
Был живописен, горд, умен,
Чеканил каждый жест и слово.
А постановкой смелой новой
Иванов, критик наш суровый,
Был изумлен, ошеломлен.
И семя новое посеяв
На ниве сцены, в этот миг
Стал Станиславским Алексеев —
И славы наших корифеев
Молниеносно он достиг.
V
«Идет, гудет» в газетном стане
Горячий спор о «Дяде Ване».
— К чему жучки, к чему сверчки,
Штришки, детали, пустячки? —
Брюзжал один зоил сердитый.
А я пришел домой разбитый —
Прийти в себя не мог никак…
«Убогой жизни душный мрак»
Мне показался беспросветным,
А человек — таким бесцветным,
Таким ничтожным, незаметным,
Таким затерянным в глуши,
С тоской непонятой души
И стоном сердца безответным, —
Что, вместо всяких умных слов,
Я плакать, плакать был готов
О бедном Астрове, о Соне,
Об их безрадостной судьбе,
О вечно хмуром небосклоне,
О дяде Ване… о себе…
О, мы тогда уже вопили:
«Интеллигенция — в могиле!»
(Не знали будущих могил!)
Увы, — в те дни я не ценил, —
И вся Россия не ценила
Того, что нынче стало мило,
Что все — и правый, и эсдек —
Теперь утратили навек…
VI
…Сыграли «Дядю Ваню» чудно —
Кто был чудесней, вспомнить трудно.
Все: Станиславский и Артем,
Вишневский, Лилина ни в чем
Не отставали друг от друга.
«Театра главная заслуга
В ансамбле, — пел газетный хор, —
На первом месте режиссер.
Все остальное — глыба воска».
Сужденье это не умно,
Недобросовестно и плоско:
Талант — не воск. Ему дано
Творить свободно, вдохновенно,
Души взволнованной тайник.
В святыню эту не проник
Еще никто — и режиссеры
Со вкусом, с мудрой головой,
Дают канву, дают узоры,
Но не дают души живой.
VII
Вишневский ролью Дяди Вани
Весь преисполнен до краев:
Ее цитировать готов
В кафе, на скачках, в цирке, в бане…
В театр он был влюблен до слез.
Но говорил немножко в нос,
Питая склонность к высшей знати.
Над ним шутили: «Милый князь,
Все говорят про вашу связь
С графиней Энской — и в печати
На днях появится стишок
Про этот новый ваш грешок!»
Он каждой строчке верил твердо,
Литературу свято чтил,
Был верным другом всех светил,
И говорил с улыбкой гордой:
«Антоша Чехов — мой земляк.
Мы с ним учились в Таганроге.
Нас как отчаянных гуляк
Арестовали педагоги…
Он пел на клиросе баском,
А я ухаживал тайком».
VIII
Шли, как во сне, за чудом чудо,
И совершались наяву…
Вы удивляетесь, откуда
Попало чудо к нам, в Москву?
Не удивляйтесь. Много кладов
Зарыто было там, в Москве,
И скромно пряталось от взглядов,
Не открывая тайн молве.
Сыграли «Штокмана», и что-то
Родное я почуял в нем:
Душа, согретая огнем
Любви и правды… Грусти нота…
Да, я узнал в нем Дон Кихота,
Героя наших первых дум, —
Узнал высокий, честный ум,
Который принят, без раздумья,
За воплощенное безумье —
И оклеветан «большинством», —
Презренным этим существом,
Бездушным, злым, многоголовым,
Продажным, пошлым, бестолковым,
Тем большинством, что нагло мнет
Все то, что ярко, смело, ново, —
Тем большинством, чей грубый гнет
Трусливо душит мысль и слово.
IX
Печальный рыцарь прежних лет,
Ты не умрешь, мечтой согрет, —
Как встарь, не чувствуя бессилья,
Идешь с толпой на смертный бой —
И вырастают пред тобой
Все те же мельничные крылья…
Ты прежде звал их волшебством,
Одной из козней чародеев, —
А нынче, царство грез рассеяв,
Их называешь «большинством».
Но и теперь, как в оны годы,
Твой ум высок, твой дух глубок, —
Все те же терпишь ты невзгоды,
Все так же жаждешь ты свободы
И так же горд и одинок.
О Станиславском в этой роли
Писали чуть не целый год.
Хвалебных гимнов, громких од
Я повторять не стану боле…
Одно скажу я с чувством боли:
Под подозренье Штокман взят, —
С репертуара «Штокман» снят…
X
«Весь вечер чуткая Москва
Внимала трепетно, тревожно
Речам, которым невозможно
Внимать без слез»… Сии слова
Я написал неосторожно
О пьесе Горького «На дне».
Их вспоминать неловко мне,
Их повторять мне неприятно,
Но как их нынче взять обратно?
В те дни Москву пленял Максим.
Мы были молоды, наивны…
Теперь покончили мы с ним,
Нам босяки его противны,
И сам Максим невыносим.
Слепцы ему рукоплескали
И не видали мрачной дали, —
Не знали о грядущем дне,
О том печальном дне, в который,
Лишившись почвы и опоры,
Они очутятся на дне…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Литературно-художественный кружок
I
…В чужом краю, во дни изгнанья,
Живут в душе воспоминанья,
Отраду тихую даря…
Встает, плывет из темной дали
Туманный вечер октября,
Когда «Кружок» мы утверждали…
Нас пригласили в ресторан.
В родной Москве, в былые годы,
Театры, фабрики, заводы,
И банк, и пьеса, и роман —
Все зачиналось в ресторане!
Поесть любили москвитяне —
И за беседой деловой
Следил трактирный половой:
Он, как жонглер, менял тарелки,
Бутылку, выпитый графин —
И о размерах каждой сделки
Легко судил по марке вин.
II
Стояли твердо мы на страже
Творений кисти и пера,
Искусства, «света и добра» —
И вот, собравшись в «Эрмитаже»,
Всю ночь усердно проболтав,
Мы начертали наш «Устав»,
Все пункты быстро утвердили
И за шампанским учредили
«Кружок» людей передовых,
Искавших благ при старом строе.
Из учредителей в живых
Теперь осталось двое-трое, —
И те живут едва-едва…
А было… было сорок два.
III
«Кружок» открыт! Пойми, читатель,
Перелети-ка в те года:
Сумбатов-Южин — Председатель,
Что ни директор, то звезда!
Но ярче всех и лучезарней
Была Ермолова: Москва
Ей поклонялась, как святыне,
И память светлая жива
О ней и нынче в той пустыне,
Голодной, нищей, неживой,
Что называется Москвой…
Мы все Ермолову считали
Своей, единственной, родной,
Ей из стихов венки сплетали
И пели гимны ей одной.
Она любимой и желанной
Вошла в «Кружок» — и в этот час
Мы были счастливы безгранно,
Что с нами лучшая из нас.
IV
Иоанна д’Арк, Стюарт Мария,
Островский — вот ее стихия.
Ей равной не было и нет!
Не даром столько славных лет
Она царила в нашем Малом.
Он был достойным пьедесталом
Своей царицы… В наш «Кружок»,
В уютный, милый уголок
Она внесла и свет, и радость,
Стихов «пленительную сладость»,
О лучшем будущем мечту
И красоту, и простоту.
Читала тонко, образцово
Стихи Некрасова, Толстого,
И, скажем, скромность прочь гоня:
Порой читала и меня.
V
«Кружка» действительные члены:
Жрецы и музыки, и сцены,
Резца, и кисти, и пера,
Соревнователи: юристы,
Врачи, дельцы и финансисты,
И фармацевт, и зубодер,
И даже… тайный дисконтер.
У нас столовая — арена
Ума, речей живой обмен.
Вот Южин, автор «Джентельмена»,
Сам — без кавычек джентельмен.
А рядом с ним — сыгравший в Малом,
С большим успехом и скандалом,
Героя пьесы — Рыбаков:
От головы до башмаков
Он был похож на мильонера,
Который мрачно из партера
Глядел на собственный портрет.
Он наложить грозил запрет
На пьесу, автора, актера,
Хотел их вызвать на дуэль
И занялся стрельбою в цель…
Но охладел довольно скоро —
И на «портрет» махнул рукой,
Блюдя здоровье и покой
И не тревожа прокурора.
VI
А вот любимец всех кружков
Изящный, стройный Маклаков,
Питомец Федора Плевако.
Его талант уже расцвел.
Мы не предвидели, однако,
Что это — будущий посол,
И что пробудет — вот поди же, —
Он лет четырнадцать в Париже…
Вокруг него созвездье дам,
Которых он пленял с трибуны:
Одни забыли счет годам,
Другие помнят, ибо юны…
Кто знал, что этот адвокат
Защитник ярый вольных хартий, —
Грядущей Думы депутат,
Грядущий критик левых партий…
VII
Вот Селиванова Любовь,
Подняв изогнутую бровь,
Сияет звездами-очами.
Ее знакомит с москвичами
Животрепещущий Эфрос.
Когда она примчалась с юга,
Он, в роли спутника и друга,
Скоропостижно к ней прирос…
Их наши злые остроумцы,
Клеветники и вольнодумцы
Зовут: «Психея и Эфрос».
(Забыт классический Эрос.)
Он рецензент газеты бойкой
(С литературною прослойкой).
Он ей приятен: ах, она
Для шумной славы создана! —
И, после школы театральной,
Быть может, станет гениальной…
Как прост и мил ее наряд,
Как целомудрен детский взгляд —
«Лицо святейшей богомолки».
Пусть ходят толки — что нам толки?
Уклон? Что нам ее уклон?
В ее глазах- весна, поэма,
В улыбке — «жгучая проблема»…
И весь «Кружок» в нее влюблен…
VIII
…О Селивановой, о Любе
Легенды зреют в нашем клубе…
Мужчины ей успех сулят:
Сам Фигнер, тенор, дамский идол,
На Любу бросив беглый взгляд,
Ей аттестат хвалебный выдал.
И я, забыв минутный сон,
Пою с другими в унисон.
Но мне, в ответ на «уверенья»,
Она поет: «Не надо фраз,
Произнесенных столько раз, —
Я жду от вас стихотворенья,
Чтоб прочитала вся Москва
Признаний пылкие слова.
Коль вы забыли „страсть былую“,
Я за стишок вас поцелую, —
Но при условии одном, —
Чтоб слово „Люба“ было в нем!»
IX
Я прекратил свои тирады —
И, в ожидании награды,
Исполнил в точности урок.
В экспромте было восемь строк:
«Смежает очи мне ленивая дремота.
Мне хорошо… Сквозь дымку полусна
Я вижу, что меня немножко любит кто-то,
Что в осень дней моих врывается весна…
Приветливо глядят задумчивые глазки,
Слова любви звучат в вечерней тишине…
Пусть это старые несбыточные сказки, —
Мне любо слушать их в ленивом полусне»…
Воспел я «осень» раньше срока:
Она была еще далеко.
Но мне казалось «осень дней»
И поэтичней и нежней.
Не странно ль! В дни, когда мы юны,
Поют про осень наши струны.
А поседела голова,
Звенят весенние слова!
Аренский (славу и… отраву
Судьба готовила ему)
Дал музыкальную оправу
Стихотворенью моему.
И наш «романс» пропел с эстрады
Какой-то знойный баритон.
Я ждал обещанной награды,
Но получил награду… он.
X
Часам к двенадцати в столовой
Полно. Веселый, бестолковый,
«Богемский» шум. Писатель-брат
С актером братской встрече рад.
Пришли два юных лицедея, —
И Яблоновского Сергея
Интервьюируют: "Каков
Был как писатель Хлестаков?
Что делал Алексей Степаныч
Молчалин в памятную ночь, —
И почему не шел он прочь,
Когда «зашла беседа за ночь?»
Пришел Плещеев, сибарит,
Сын знаменитого поэта,
Балетных гурий фаворит,
Баян российского балета.
Он, журналист и драматург,
Своим считает Петербург,
Но и к Москве питает нежность.
За ширь, беспечность, безмятежность,
За наш московский быт простой,
За то, что здесь живет Толстой.
XI
Пришел Шубинский хитроумный,
Таящий жажду славы шумной,
Но нелюбимый адвокат.
Остер, язвителен, богат,
С афишкой скачек неразлучен…
Он на Ермоловой женат,
Но с ней едва ли он «созвучен»:
В ней — пламя, гения полет,
Он — «сударь-камень, сударь-лед».
Пришел в поддевке сам Лентовский,
Недавний наш кумир московский,
Увядший «маг и чародей»,
С великолепною фигурой,
Но с поседевшей шевелюрой,
С больной, надломленной натурой
И без фантазьи, без «идей»…
XII
Вот, фарсовой герой Сабуров,
С ним Гиляровский, рифмоплет,
Великий мастер каламбуров,
Кутивший ночи напролет.
Он был врагом «сухой морали» —
И не щадил вина, чернил.
Когда в Москве «Власть тьмы» сыграли,
Такой экспромт он сочинил:
«У нас в России две напасти:
Внизу — власть тьмы, вверху — тьма власти».
Вот, Петросян — актер, игрок,
Всегда в долгу (долгов не платит!),
Чужие деньги щедро тратит,
Всегда радушен и широк.
XIII
Внизу — хмельная атмосфера
Игры, азарта, «шмендефера»…
В. Немирович ставит куш…
Любовью к сцене он отравлен,
Но здесь, среди картежных душ,
Он игроком плохим объявлен —
И продувает денег тьму.
(Зато в любви везет ему!)
Сергей Толстой играет мрачно,
Как Немирович, неудачно —
И просит дать ему совет:
Купить к пятерке или нет?
Играют весело актеры,
Играют жадно дисконтеры —
И прячут выигрыш в карман,
И «рвет и мечет» Зайдеман…
XIV
Сухой и древний, как пергамент,
Сидит «покойник» Саркисьян.
Он сохранил свой темперамент —
И страстью к картам обуян.
О нем кружковые зоилы
Пустили странный, жуткий слух, —
Что он с двенадцати до двух
В кружок приходит из могилы…
Здесь, позабыв о вечной мгле,
Он банк за банком ловко мечет, —
И у него всегда «дамблэ».
Но в два — «прощайте» он лепечет —
И на покой уходит вспять,
Чтоб завтра в полночь встать опять
И вновь играть, и вновь метать…
XV
Вот Расторгуева, купчиха,
Над игроками «игрочиха»,
Чадолюбива, хороша,
Живая, пылкая душа, —
Ведет игру азартно, лихо.
У ней размах, купецкий нрав:
Полсотни тысяч проиграв,
Она уходит с поля брани,
Когда берут последний штраф,
Часу в девятом, но не ране…
Презрев домашние дела,
Она играет вечер каждый, —
И заигралась так однажды,
Что чуть в «Кружке» не родила…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Рождество
III
…В «Кружок» на «Елку» приезжали
В каретах, с женами, с детьми.
И вот, часов уже с семи
Птенцы кружковские визжали:
Стройна; нарядна, высока,
Главой касаясь потолка,
Огнями щедро залитая,
Сияла елка золотая, —
И весь большой, двухсветный зал,
Звенел, кружился, пел, плясал.
Распоряжались шефы клуба
С апломбом, твердо, но не грубо, —
И в этой милой суете
И в безобидной тесноте
Всем было весело и любо.
И даже будущий Шекспир,
Еще не признанный покуда,
Считал, что было бы не худо
Извлечь из елки сувенир:
Медведя из пахучей замши,
Свинью, слона с гиппопотамшей,
Иль пару плюшевых макак…
Но не добудешь их никак!
IV
Вот Александр Иваныч Южин.
Его комический талант
Тут был впервые обнаружен:
Он в роли «Деда» дебютант,
Но взял он верный тон с бутузом:
Снабжал его карманы грузом
Из мандаринов и конфет.
Сажал на плечи малолеток, —
И, запятнав его жилет,
Они плоды срывают с веток.
Иван Иванович Попов,
Один из наших «убежденных»
Освободителей «рабов»,
Давным-давно освобожденных…
Он произнесть желает речь,
Чтоб и в сердцах детей зажечь
Мечту о братстве и свободе,
(Еще была свобода в моде!),
Но в детский праздник, в Рождество
Никто не слушает его.
V
Попов — занятная фигура —
Мишень для шутки, каламбура,
Красноречив, но, на беду,
Он с алфавитом не в ладу:
Сказать он хочет «в женском деле» —
Из уст выходит: «в шенском теле»,
Сказать желает «Новый год»,
А произносит «Новый кот».
«Вот вам икрушки и конфетки, —
Клядите, хватит тут тля всех, —
Телитесь же по братски тетки…»
И раздается звонкий смех…
Увы! Где нынче эти «детки»?
Сложили голову свою
Иль гибнут в царстве «пятилетки»,
Иль чахнут здесь, в чужом краю…
VII
Сегодня грустно я настроен…
Хочу беседовать с тобой,
Но неуверенной стопой
Ползет мой стих, как дряхлый воин…
Вокруг гнетущая нужда
Детей несчастья и труда.
С мольбой протянутые руки,
И стон невыплаканной муки,
И крик: «Куда идти, куда?»
Не ждите праздничных сюрпризов,
Отдайте сами что-нибудь.
Пусть совесть вам взволнует грудь,
Пусть на ее горячий вызов
Ответит сердце… Но… пора
От этих вздохов и стенаний,
Призывов к подвигам добра —
Уйти в «страну воспоминаний»,
В Москву далекую мою:
Ее люблю, ее пою…
<1931>
Примечания
Условные сокращения
Б — Берлин
НЖ — Новый журнал
НИ — Нью-Йорк
П — Париж
ПН — газ. Последние новости
РМ — ж. Русская мысль
МОСКВА ДАЛЕКАЯ… — Печатается с некоторыми сокращениями по изд.:
Иллюстрированная Россия. 1931. № 36-40, 42, 43, 45, 49, 51, «Рождественский
номер» (346), где опубликована впервые. Эпиграф — из сцены «Ночь. Келья в
Чудовом монастыре» «Бориса Годунова» А. С. Пушкина. [Глава первая]. —
«Волки» — имеется в виду пьеса А. Н. Островского «Волки и овцы». Чета
Садовских — актеры Садовский Михаил Провович (1847—1910) и его жена
Садовская (урожд. Лазарева) Ольга Осиповна (1849—1919), игравшие в спектакле
«Волки и овцы» Мурзавецкого и Анфусу Тихоновну. Флеров Сергей Васильевич
(1841—1901) — театральный и музыкальный критик, педагог. Эфрос Николай
Ефимович (1867—1923) — журналист и театральный критик. Баженов Николай
Николаевич (1857—1925) — профессор-психиатр; организатор
Литературно-художественного кружка. Дорошевич Влас Михайлович (1864—1922) —
журналист, театральный критик. У Тестова блиночки; Тестов — владелец
известного московского ресторана. Боборыкин Петр Дмитриевич (1836—1921) —
писатель; см. эпиграмму на него в кн.: LOLO. Жрецы и жрицы искусства. М.,
1910. Т. 1. С. 9. Князь Урусов Александр Иванович (1843—1900) — юрист,
адвокат, театральный критик и общественный деятель. Дузэ Элеонора
(1858—1924) знаменитая итальянская актриса. Хохлов Павел Акинфиевич
(1854—1919) — певец Большого театра. Яр — известный московский ресторан.
Глава вторая. — Рокшанин Николай Осипович (1858—1903) — писатель,
театральный критик. Амфитеатров Александр Валентинович (1862—1938)писатель,
журналист. Эрос- видимо, имеется в виду Н. Е. Эфрос. Гитана — букв,
испанская цыганка, здесь: знойная женщина. Омон Шарль (до 1838—1904) хозяин
увеселительных заведений в Москве, Петербурге и Нижнем Новгороде. Шабли —
сорт французского вина. Глава третья. — Липскеров Абрам Яковлевич
(1851—1910) — редактор-издатель московской газеты «Новости дня». Сомье — род
дивана или кресла. Глава четвертая. — Корш Федор Адамович (1852—1924)
драматург, владелец известного в Москве театра. Яворская (урожд. де
Гюббенет, в первом браке Барятинская, во втором Поллок) Лидия Борисовна
(1869 или 1871 / 1872—1921) — актриса. «Мадам Сан-Жен» — пьеса французского
драматурга Сарду Викториена (1831—1908). Глава пятая. — «Эрмитаж» — сад и с
1894 г. театр, в нем размещавшийся. Гурлянд Илья Яковлевич (1866 — не ранее
1921) — прозаик, драматург, публицист; в 1907—1917 гг. член Совета
министерства внутренних дел. Штюрмер Борис Владимирович (1848—1917) — в 1916
г. Председатель Совета министров, министр внутренних и иностранных дел.
Этуали — здесь: артистки. Татьяна Кубик — кто выведен под этим именем
установить не удалось. Гольцев Виктор Александрович (1850—1906) — публицист,
литературный критик, общественный деятель, ученый. Коровин Константин
Александрович (1861—1939) — художник. Мамонтов Савва Иванович (1841—1919)
промышленник и меценат, основатель Московской частной оперы. Врубель Михаил
Александрович (1856—1910) — живописец, график. Серов Валентин Александрович
(1865—1911) — живописец, график. Редерер — сорт шампанского. Глава шестая. —
Давыдов Александр Д. — актер оперетты, прославившийся исполнением цыганских
романсов; некогда в эпиграмме на него LOLO писал: «Парой гнедых доводил он
до слез / Пылких московских купчих…» Сабинянки — в рим. миф. похищенные
римлянами девушки одного из италийских племен. «Московский листок» — газета.
Пастухов Николай Иванович (1831—1911) — журналист, писатель; издатель газ.
«Голос Москвы». Катков Михаил Никифорович (1818—1887) — публицист, редактор
газ. «Московские ведомости». Саломонский (Саломоновский) Альберт Иванович
(1839—1913) — конный акробат; владелец цирка в Москве. Глава седьмая. —
Открытие Московского художественного театра состоялось 14(26) октября 1898
г. спектаклем «Царь Федор Иоаннович» А. К. Толстого в здании театра
«Эрмитаж». Алексеев — наст. фамилия Станиславского Константина Сергеевича
(1863—1938) — режиссера, создателя МХТ. Немирович-Данченко Владимир Иванович
(1858—1943) — режиссер, один из создателей МХТ. Марья Николавна — Ермолова.
Царь Федор — имеется в виду роль в спектакле «Царь Федор Иоаннович». Москвин
Иван Михайлович (1874—1946)- актер МХТ. Вишневский (наст. фам. Вишневецкий)
Александр Леонидович (1861—1943) — актер. Иванов Михаил Михайлович
(1849—1927) — композитор и музыкальный критик. «Дядя Ваня» — пьеса А. П.
Чехова. Артем (наст. фам. Артемьев) Александр Родионович (1842—1914) —
актер. Лилина (Перевощикова) Мария Петровна (1866—1943) — актриса, жена К.
С. Станиславского. «Штокман» — пьеса Г. Ибсена «Доктор Штокман».- Я написал
неосторожно / О пьесе Горького «На дне». В эпиграмме тех лет LOLO писал о
Горьком: «Опустясь на дно людское, / Он взлетел под облака…» (LOLO. Жрецы
и жрицы искусства. М., 1910. Т. 1. С. 18); преобладающее в эмиграции резко
отрицательное отношение к Горькому см. в его стих. «Певец палачей» и «У
последней черты» («Пыль Москвы»). Глава девятая. — Московский
литературно-художественный кружок — действовал с 1898 по 1919 г. (помещался
на Большой Дмитровке). Сумбатов-Южин Александр Иванович, князь (1857—1927)
драматург, актер, театральный деятель. Иоанна д’Арк; Мария Стюарт — роли в
«Орлеанской деве» и в «Марии Стюарт» Шиллера. Островский Александр
Николаевич (1823—1886) — драматург. Стихов «пленительную сладость» —
перифраз строки из стих. А. С. Пушкина «К портрету Жуковского» (1818).
Дисконтер — здесь, видимо, скупщик векселей. «Джентльмен» — пьеса (1897) А.
И. Сумбатова-Южина. Рыбаков Константин Николаевич (1856—1916) — актер
Малого театра. Маклаков Василий Алексеевич (1869—1957) — адвокат, один из
лидеров кадетов. «Психея и Эфрос» — здесь обыгрывается название
драматической поэмы Ю. Жулавского «Психея и Эрос». Селиванова Любовь — имя,
видимо, вымышленное. Фигнер Николай Николаевич (1857—1918) — певец. Аренский
Антон (Антоний) Степанович (1861—1906) — композитор. Яблоновский (наст. фам.
Потресов) Сергей Викторович (1870—1954) — литературный критик, фельетонист.
Плещеев Александр Алексеевич (1858—1944) — прозаик, драматург, критик; автор
книг о русском балете; сын поэта А. Н. Плещеева. ШубинскийН. П. (1854-?)
присяжный поверенный. Лентовский Михаил Валентинович (1843—1906) — актер и
крупный театральный предприниматель. Сабуров Симон Федорович
(1868—1929)антрепренер, комический актер. Гиляровский Владимир Алексеевич
(1855—1935) — писатель, журналист. Петросян X. О. — актер. Толстой Сергей
Львович (1863—1947) — сын Л. Н. Толстого. Глава одиннадцатая. — Попов И. И.
(1862—1942) — журналист, публицист.