Морэлла (По; Уманец)/ДО
| Морэлла. |
| Оригинал: англ. Morella, 1835.. — Источникъ: Необыкновенные разсказы и избранныя стихотворенiя въ переводѣ Льва Уманца. Съ иллюстрацiями. Типографiя Т-ва И. Д. Сытина въ Москвѣ. 1908. |
- Википроекты
Морэлла.
править
Съ чувствомъ глубокой, но странной нѣжности смотрѣлъ я на свою подругу Морэллу. Случай свелъ насъ нисколько лѣтъ тому назадъ, и съ первой встрѣчи душа моя занялась огнемъ, какого никогда до тѣхъ поръ не знала; но не Эросъ зажегъ этотъ огонь, и горько и мучительно было убѣжденіе, постепенно вкоренившееся въ моей душѣ, что я не могу определить его сущность и управлять его смутнымъ пыломъ. Мы встрѣтились, и судьба связала насъ передъ алтаремъ. Однако Морэлла избѣгала общества и, привязавшись исключительно ко мнѣ, доставляла мнѣ счастье. Вѣдь счастье — удивляться, и счастье — мечтать.
Морэлла была очень образована. Ея дарованія были незаурядныя, силы ума колоссальныя. Я это чувствовалъ и во многомъ сдѣлался ея ученикомъ. Но скоро я открылъ, что, можетъ-быть, подъ вліяніемъ своего пресбургскаго воспитанія, она давала мнѣ читать массу тѣхъ мистическихъ сочиненій, которыя обыкновенно считаются мусоромъ ранней германской литературы. Эти сочиненія, по непонятной для меня причинѣ, были любимымъ и постояннымъ предметомъ ея занятій, а что со временемъ они сдѣлались тѣмъ же и для меня — это слѣдуетъ приписать простому, но сильному вліянію привычки и примѣра.
Если не ошибаюсь, мой разсудокъ въ этомъ не игралъ существенной роли. Или я мало знаю себя, или мои взгляды были вовсе не идеалистическаго характера, и мистицизмъ, которымъ я питался, не положилъ никакого отпечатка на мои поступки или дѣла. Убѣжденный въ этомъ, я всецѣло отдался руководству жены и вступилъ не колеблясь въ кругъ ея занятій. И вотъ, когда я вчитывался въ запретныя страницы, когда Морэлла клала свою холодную руку на мою, и извлекала изъ пепла мертвой философіи какія-нибудь тихія, странныя слова, необычайный смыслъ которыхъ какъ бы огнемъ запечатлѣвался въ моей памяти, я чувствовалъ, что во мнѣ загорается запретный духъ. Итакъ, часъ за часомъ я сидѣлъ возлѣ нея, наслаждаясь музыкой ея голоса, пока, наконецъ, его мелодія не принимала оттѣнка ужаса, и на мою душу упадала тѣнь. Я блѣднѣлъ и внутренно содрогался при этихъ неземныхъ звукахъ. И такимъ образомъ радость постепенно переходила въ ужасъ, самое прекрасное превращалось въ отвратительнѣйшее и Гиннонъ становился Геенной.
Безполезно передавать въ точности содержаніе вопросовъ, которые, подъ вліяніемъ упомянутыхъ книгъ, составляли столь долгое время почти единственный предметъ разговора между мною и Морэллой. Для людей, знакомыхъ съ тѣмъ, что можетъ быть названо богословской моралью, они и такъ ясны, а люди неученые все равно въ ніхъ ничего не поймутъ. Дикій пантеизмъ Фихте, измѣненное ученіе пиѳагорійцевъ о возрожденіи, а въ особенности доктрины тожества, развитыя Шеллингомъ, были предметами обсужденія, болѣе всего привлекавшими Морэллу, любившую уноситься въ область фантазіи. Локкъ, по-моему, справедливо опредѣляетъ такъ называемое индивидуальное тожество, какъ заключающееся въ незыблемости индивидуальнаго разума. А разъ мы называемъ «личностью» мыслящее существо, одаренное разумомъ, и разъ есть сознаніе, всегда сопровождающее мышленіе, то именно они дѣлаютъ насъ нами самими, отличая отъ прочихъ мыслящихъ существъ и доставляя намъ индивидуальное тожество. Но principium individuationis — понятіе о тожествѣ, которое со смертью исчезаетъ или не исчезаетъ навѣки, всегда представлялось для меня вопросомъ чрезвычайно интереснымъ, не столько по связаннымъ съ нимъ запутаннымъ и интереснымъ выводамъ, сколько по особенному возбужденію, съ которымъ относилась къ нему Морэлла.
Но настало время, когда таинственность моей жены стала тяготить меня, какъ какія-то чары. Я не могъ дольше переносить прикосновенія ея блѣдныхъ пальцевъ, тихаго звука ея мелодичнаго голоса, блеска ея печальныхъ глазъ. И она знала все это, но не возмущалась: она, повидимому, замечала мою слабость или безуміе и, улыбаясь, называла это рокомъ. Она, повидимому, знала также неизвѣстную мнѣ причину измѣненія въ моемъ отношеніи къ ней; но ничѣмъ не намекнула на нее. Но она была женщина и съ каждымъ днемъ увядала. По временамъ красныя пятна не сходили съ ея щекъ, и голубыя жилки на вискахъ выступали все яснѣе. Минутами сердце смягчалось во мнѣ отъ жалости, но, встрѣтивъ взглядъ ея глубокихъ глазъ, душа моя смущалась, и я чувствовалъ головокруженіе, какъ человѣкъ, смотрящій въ страшную бездонную пропасть.
Нужно ли говорить, что я съ страстнымъ, всепоглощающимъ нетерпѣніемъ ожидалъ смерти Морэллы? Я ждалъ ее; но хрупкій духъ крѣпко держался за свою бренную оболочку въ теченіе многихъ дней, недѣль и томительныхъ мѣсяцевъ, такъ что мои измученные нервы взяли верхъ надъ духомъ, и отсрочка стала бѣсить меня, и полный адской злобы я проклиналъ дни и часы и горькія минуты, которыя, казалось, все удлинялись по мѣрѣ того, какъ нѣжная жизнь угасала подобно тѣнямъ умирающаго дня.
Но въ одинъ осенній вечеръ, когда вѣтры покоились въ небесахъ, Морэлла призвала меня къ своей постели. Надъ землей стоялъ густой туманъ, вода сіяла теплымъ блескомъ, и какъ будто радуга съ неба упала на роскошную октябрьскую листву лѣса.
— Это день изъ дней, — сказала она, когда я подошелъ, — день всѣхъ дней для жизни или смерти. Прекрасный день для сыновъ земли и жизни, а еще болѣе прекрасный для дочерей неба и смерти! — Я поцѣловалъ ее въ лобъ, а она продолжала:
— Я умираю, но все же буду жить.
— Морэлла!
— Не было такихъ дней, когда ты могъ бы любить меня, но ту, которую ты отвергалъ при жизни, ты будешь обожать послѣ смерти.
— Морэлла!
— Повторяю: я умираю. Но во мнѣ таится залогъ привязанности — о, какой слабый! — которую ты питалъ ко мнѣ, Морэллѣ. И когда мой духъ отлетитъ, ребенокъ — твой ребенокъ и мой, Морэллы, будетъ жить. Но твоя жизнь будетъ жизнью скорби — скорби, которая самое долговѣчное изъ ощущеній, какъ кипарисъ самое долговѣчное изъ деревьевъ. Часы твоего счастья прошли; радость не повторяется два раза въ жизни, какъ розы Пешта не цвѣтутъ два раза въ году. Ты не будешь уже наслаждаться жизнью, а будешь носить съ собой свой саванъ на землѣ, какъ мусульмане— въ Меккѣ.
— Морэлла! — закричалъ я. — Морэлла, какъ ты знаешь это? Но она отвернулась, легкая дрожь пробѣжала по ея членамъ, и она умерла. Никогда я болѣе не слыхалъ ея голоса.
Но какъ она предсказала, ребенокъ, которому она дала жизнь умирая, который началъ дышать, когда мать испустила послѣдній вздохъ — ея ребенокъ, дочь, осталась въ живыхъ. Она развивалась странно какъ физически, такъ и умственно, и была вылитымъ портретомъ умершей. Я любилъ ее горячѣе, чѣмъ когда-либо думалъ, что могу любить земное существо.
Но скоро, однако, безоблачное небо этой чистой привязанности омрачилось: уныніе, страхъ и печаль заволокли его своими тучами. Я говорилъ, что ребенокъ развивался странно духомъ и тѣломъ. Страненъ, дѣйствительно, былъ быстрый ростъ дѣвочки, но ужасны — о, какъ ужасны! — были тревожныя мысли, роившіяся въ моей головѣ, когда я наблюдалъ за ея умственной жизнью. И могло ли быть иначе, когда я ежедневно открывалъ въ міросозерцаніи ребенка силу и зрѣлость ума взрослой женщины? Когда съ дѣтскихъ устъ слетали уроки житейской мудрости, и когда я ежечасно видѣлъ житейскую опытность или страсть зрѣлаго возраста въ ея большихъ задумчивыхъ глазахъ? Когда все это стало ясно для моего встревоженнаго вниманія, когда я уже не могъ скрывать этого отъ самого себя, или стряхнуть впечатлѣнія, отъ которыхъ меня бросало въ дрожь — удивительно ли, что страшное подозрѣніе закралось мнѣ въ душу, или что мысли мои обратились къ ужаснымъ разсказамъ и потрясающимъ теоріямъ умершей Морэллы? Я укрылъ отъ зоркихъ людскихъ глазъ существо, обожать которое я былъ вынужденъ судьбой, и въ строгомъ уединеніи своего дома съ мучительнымъ страхомъ слѣдилъ за всѣмъ, что касалось возлюбленнаго существа.
И по мѣрѣ того, какъ проходили годы, а я день за днемъ вглядывался въ ея небесное, кроткое и выразительное лицо, въ ея развивающіяся формы, я съ каждымъ днемъ открывалъ все новое и новое сходство въ этомъ ребенкѣ съ ея матерью. И съ каждымъ часомъ эти тѣни сходства сгущались, и тѣмъ онѣ становились полнѣе, опредѣленнѣе, зловѣщѣе. Сходство ея улыбки съ улыбкой матери я могъ бы еще перенести, но меня пугала ихъ полная тожественность; могъ я перенести и сходство ея глазъ съ глазами Морэллы, но они слишкомъ часто заглядывали въ глубину моей души съ тѣмъ же напряженнымъ, смущающимъ выраженіемъ, какъ глаза Морэллы. И въ очертаніяхъ высокаго лба, и въ завиткахъ шелковистыхъ волосъ, и въ блѣдныхъ пальцахъ, скрывавшихся въ нихъ, и въ грустномъ, мелодичномъ звукѣ ея голоса, а главное въ фразахъ и выраженіяхъ умершей на устахъ любимой и живущей, я находилъ пищу для пожирающихъ мыслей и страха, для червя, не хотѣвшаго умереть.
Такимъ образомъ прошло два пятилѣтія ея жизни и дочь моя все еще оставалась безымянной на землѣ. «Дитя мое», или «любовь моя» были обыкновенно обращеніями любящаго отца, а строгое уединеніе, въ которомъ она росла, исключало общеніе съ другими людьми. Имя Морэллы умерло вмѣстѣ съ нею. Я никогда не говорилъ съ дочерью о матери; это было невозможно. И за короткое время своего существованія дѣвочка не получала другихъ впечатлѣній изъ внѣшней жизни, кромѣ тѣхъ, которыя доставлялъ ей тѣсный кругъ ея семьи. Наконецъ мнѣ въ моемъ нервно-напряженномъ состояніи пришла въ голову мысль о крещеніи, какъ объ избавленіи отъ ужасовъ моей судьбы. Но и при самомъ крещеніи я колебался, какимъ именемъ назвать свою дочь. Много именъ красавицъ и умныхъ женщинъ современности и древности, родной страны и чужихъ земель просились на языкъ, вмѣстѣ съ именами милыхъ, счастливыхъ и добрыхъ… Что же побудило меня потревожить память погребенной покойницы? Какой демонъ заставилъ меня произнести это имя, при одномъ воспоминаніи о которомъ заставляло кровь хлынуть отъ висковъ къ сердцу? Какой злой духъ заговорилъ въ тайникахъ моей души, когда въ тускломъ полусвѣтѣ, въ безмолвіи ночи я шепнулъ святому отцу имя Морэлла. Какой болѣе чѣмъ адскій духъ исказилъ черты моего ребенка и покрылъ ихъ смертной тѣнью, когда, вздрогнувъ при этомъ едва слышномъ звукѣ, она обратила свои блестящіе глаза отъ земли къ небу и упала на темныя плиты нашего фамильнаго склепа, отвѣчая: «Я здѣсь!»
Явственно, холодно, съ спокойной отчетливостью прозвучали эти простыя слова въ моихъ ушахъ и, подобно расплавленному свинцу, шипя, проникли въ мой мозгъ. Пройдутъ годы, но память объ этомъ мгновеніи никогда не изгладится. Хотя я и не позабылъ цвѣты и вино, но цикута и кипарисъ покрывали меня денно и нощно своей тѣнью. Я потерялъ сознаніе времени и мѣста, звѣзды моей судьбы погасли въ небесахъ, вся земля погрузилась во мракъ, обитатели ея проходили мимо меня, какъ скользящія тѣни и между ими всѣми я видѣлъ одну только Морэллу. Небесные вѣтры доносили до моего слуха одинъ только звукъ, и волны морскія шептали вѣчно: Морэлла. Но она умерла, я собственными руками снесъ ее въ могилу, и захохоталъ долгимъ, горькимъ смѣхомъ, когда не нашелъ слѣдовъ первой Морэллы въ томъ склепѣ, куда опустилъ вторую.