Морская болезнь (Доувес Деккер; Чеботаревская)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Морская болѣзнь |
| Оригинал: нидерландскій. — Источникъ: Мультатули. Повѣсти. Сказки. Легенды. — СПб.: «Дѣло», 1907. — С. 62. |
Есть у меня повѣсть про морскую болѣзнь, которую я вамъ сейчасъ и разскажу, иначе я могу позабыть ее… т. е. разумѣется, повѣсть. Морскую то болѣзнь я ужъ никогда не забуду…
Около году тому назадъ по набережной Жоліетъ въ Марсели ходилъ нестарый еще человѣкъ — юношей также назвать его уже было нельзя. Жоліетъ — одна изъ гаваней города. Человѣкъ былъ готовъ къ отъѣзду, по крайней мѣрѣ… впрочемъ, описаніе дѣлу не поможетъ. При взглядѣ на него, легко было догадаться, что онъ собирается путешествовать.
«Лейтенантъ», т. е. старшій рулевой корабля, на которомъ собирался отплыть незнакомецъ, подошелъ къ нему и сообщилъ, что дуетъ противный вѣтеръ, и что капитанъ по всей вѣроятности отложитъ отплытіе до слѣдующаго утра. Итакъ, если путешественникъ желаетъ вернуться въ отель на улицу Бово…
— Нѣтъ, нѣтъ, я предпочитаю сойти на корабль немедленно…
— Какъ вамъ угодно, сударь. Боюсь только, что вамъ будетъ скучно…
— Нѣтъ… нѣтъ! У меня есть, о чемъ подумать…
Рулевой навѣрное сказалъ себѣ: «точь-въ-точь какъ у меня!» Удивительно, до чего у каждаго много этого добра!.. По крайней мѣрѣ, никто не жалуется на обратное. Но если бы я на самомъ дѣлѣ захотѣлъ распространяться здѣсь о моихъ «думахъ», то никогда не кончилъ-бы разсказа объ этомъ русскомъ, или… итальянцѣ, родители котораго были, повидимому, англичане и жили въ Копенгагенѣ.
Онъ сошелъ на корабль, осмотрѣлъ свою каюту, нашелъ въ ней двѣ койки, которыя были гораздо больше, чѣмъ можно было ожидать, судя по размѣрамъ такого маленькаго корабля, какъ «Пресвятая Дѣва», сложилъ свой небольшой багажъ на нижнюю койку, и послѣ этого занялся осмотромъ корабля. По крайней мѣрѣ, онъ дарилъ своимъ вниманіемъ такія вещи, которыя въ большинствѣ случаевъ бываютъ для другихъ безразличны.
Сколько лѣтъ кораблю, гдѣ онъ построенъ?
Сколько на немъ могло быть экипажа?
Съ какою скоростью могъ онъ идти по вѣтру?
Жива ли мать маленькаго корабельнаго юнги?
Сверхъ того, онъ былъ на кораблѣ какъ «дома». При качкѣ онъ всегда умѣлъ предоставить капитану «штирбортъ», т. е. правую сторону…
Понятно! Еще мальчикомъ получилъ онъ однажды пощечину за то, что загородилъ капитану дорогу на штирбортъ.
— Вы уже много путешествовали?
— О, да!
— Оно и видно!
Нашъ ирландецъ чувствовалъ себя на кораблѣ «какъ дома». Въ эту минуту появилась жена капитана, съ прелестнымъ ребенкомъ на рукахъ…
— Какъ, сударыня, въ такую погоду!
Не взирая на конецъ мая, было очень холодно.
Молодая женщина смутилась. Капитанъ еще не успѣлъ сказать ей, что въ дружескомъ обхожденіи чужестранца было нѣчто особенное, что слѣдовало простить «человѣку, ѣдущему такъ издалека. Быть можетъ то были нравы его родины».
Его родины!
О, Боже, какъ горько было ему слышать это! Ибо онъ понялъ, хотя это и было сказано шопотомъ.
Его родина! Развѣ тутъ нужны «обычаи» и нравы какой-нибудь «родины», чтобы при видѣ кормящей матери почувствовать, что на дворѣ холодно.
Его родина! Ему больно это слышать! У него нѣтъ никакой «родины»! Онъ поступалъ не по обычаямъ какой-либо родины! Онъ всегда прикрылъ бы кормящую мать, если бы даже его родина предписывала ему предоставлять ее холоду.
Его родина!
Нѣтъ, онъ не былъ родомъ ни изъ какой страны! Я солгалъ, сказавъ, что онъ былъ датчанинъ или англичанинъ. Онъ не былъ ни французъ, ни шотландецъ, ни испанецъ… Онъ былъ человѣкъ, и человѣкъ хорошій. Вы это увидите, если я успѣю разсказать исторію до конца.
Прежде чѣмъ перейти ко второй главѣ, я хочу побѣгать взадъ и впередъ по комнатѣ и выругаться по адресу всевозможныхъ нравовъ, вѣрованій, богослуженій, уставовъ и системъ, которые хоронятъ все лучшее подъ разными старыми обычаями.
Глава вторая
правитьЯ замѣтилъ, что забылъ въ началѣ этой исторіи написать: Глава Первая. Въ то время я не предполагалъ еще, что исторія будетъ такъ длинна. Мало-по-малу я припоминаю отчетливѣе все, что она разсказывала… если только она это разсказывала. Съ нею это случалось рѣдко, но мнѣ она всегда говорила все. Поэтому я такъ хорошо и пишу.
— Этотъ быкъ… восхитителенъ! Развѣ вамъ не кажется, что вы видите передъ собою «Розу Бонеръ» или «Поттера»?
Я же говорю:
— Этотъ «Поттеръ», эта «Роза Бонеръ»… восхитительны! Развѣ вамъ не кажется, что вы видите передъ собою живого быка?
Вотъ почему я такъ хорошо пишу. Я лишь записываю то, что она мнѣ говорила.
— Кто… она?
— Фэнси.
— Значитъ не природа? Нѣчто въ родѣ… фантазіи?
— Она и есть природа. Я никогда ничего не сочинялъ. Я этого не умѣю. Я такъ же мало сочиняю мои «Идеи», какъ сочиняетъ беременная женщина своихъ дѣтей.
Однако, въ самомъ дѣлѣ, глава вторая. Буду говорить о вѣрѣ, о любви. О Пресвятой Дѣвѣ и о майскихъ вишняхъ. О морской болѣзни и о монахѣ въ коричневой рясѣ.
Но буду говорить также и о невѣріи, о сарказмѣ, о горькой мудрости — еще горшей благодаря тому, что она лишь полуправда — о тоскѣ и о борьбѣ. И, какъ однажды сказала моя Фэнси, — о конечной побѣдѣ. Итакъ, будьте спокойны, если увидите, что кто-нибудь поскользнется!..
— Боже мой!
Къ кораблю причалила лодка. Монахъ, съ бритой головой, босый, одѣтый въ какую-то власяницу, хотѣлъ войти, но поскользнулся…
Упасть онъ не успѣлъ. Нашъ безродный грекъ, видѣвшій, какъ подъѣхалъ монахъ, схватилъ его, — какъ онъ такъ быстро подоспѣлъ, какъ съумѣлъ расчитать, что вися и держась одною рукою за бортъ, онъ сможетъ свободной рукой ухватить святаго отца… не знаю. Казалось, онъ словно предвидѣлъ, что старый монахъ будетъ нуждаться въ помощи, и не сомнѣвался въ томъ, что окажетъ ему эту помощь.
Быть можетъ то были… «нравы его страны»? Гдѣ могла бы находиться эта страна? Далеко! Далеко!
— Какъ вы себя чувствуете, мой… отецъ? — спросилъ онъ съ дружескимъ участіемъ.
Было однако нѣчто комичное въ той запинкѣ, съ которою онъ выговорилъ слово «отецъ». По всей вѣроятности нашъ… американецъ былъ протестантъ… Методистъ, должно быть.
— Благодорю, сынъ мой! — отвѣтилъ монахъ, не знавшій, конечно, того, что незнакомцу стоило такихъ усилій выговорить слово «отецъ». Это слово звучитъ такъ глупо въ ушахъ… квакера, или кто его знаетъ, какую религію исповѣдовалъ нашъ нѣмецъ.
— Благодарю, сынъ мой! Все обошлось благополучно. Да благословитъ васъ Богъ, сынъ мой! Скажите, моя прекрасная одежда, кажется, намокла!
Монахъ добродушно и весело смѣялся при видѣ воды, стекавшей каплями съ его «прекрасной одежды», какъ онъ выразился. Одежда была грубая власяница изъ грязно-коричневой матеріи. Мнѣ приходилось видѣть болѣе тонкіе и красивые половики.
— Ну счастливо я отдѣлался… Вѣдь я чуть-чуть не утонулъ… Что сказали бы въ Ниццѣ!
— Какъ, мой… отецъ, развѣ тамъ засѣдаетъ соборъ, какъ въ 325 году?
— Скажите, да онъ богословъ! Но вы ошибаетесь, сынъ мой! Ницца… Nizza maritima[1]! Соборъ, о которомъ вы говорите… Ахъ, Боже мой, гдѣ же онъ былъ? Въ Виѳиніи, кажется, но я… Послушайте…
И съ напускною таинственностью монахъ схватилъ чужестранца подъ-руку, отвелъ его въ сторону и прошепталъ:
— Признаюсь, я нѣсколько позабылъ богословіе. Старъ становлюсь. Кромѣ того, я такъ занятъ! Вотъ уже сорокъ лѣтъ, какъ я дѣлаю запасы. Я проведиторъ… посмотрите!
Онъ указалъ на десятокъ мѣшковъ съ провизіей, которую закупилъ, повидимому, въ Марсели.
— Я предпочитаю здѣшній чеснокъ. У насъ въ Ниццѣ… Вѣдь вы пріѣдете ко мнѣ въ Ниццу, неправда-ли? Непремѣнно пріѣзжайте! Ручаюсь, что будетъ весело!
— Я намѣревался ѣхать въ Женеву, мой… отецъ.
— Тэ-тэ… одно другому не мѣшаетъ. Мы остановимся у Ниццы, и вы увидите мою хорошенькую голубятню…
Голубятней онъ называлъ свой монастырь.
…вы остановитесь у насъ! Спросите отца Ансельма, скажите веселаго отца проведитора… Такъ меня зовутъ тамъ, потому что я всегда въ хорошемъ расположеніи духа, видите-ли! Богъ мой, какъ всѣ васъ полюбятъ… И какъ будетъ весело! Знаете-ли вы по-латыни?
— Немного, мой… отецъ.
— Этого достаточно! Я совсѣмъ позабылъ латынь. Только и помню:
Amore, more, ore, re[2]
Nascuntur amicitiae[3]…
Не такъ-ли? Кажется, это сказалъ Тибуллъ…
— Извините, мой… отецъ, но я не думаю, чтобы Тибуллъ…
— Ну, все равно! Мы съ вами подружимся. Дружба заключается и съ помощью, и безъ помощи Тибулла. Будемъ васъ ждать въ гости! Подъѣзжая къ Ниццѣ, вы издали увидите нашу голубятню. Вотъ-то будутъ смѣяться, когда узнаютъ, что я едва не утонулъ!
— Да, и къ тому же безъ разрѣшенія грѣховъ, мой… отецъ! — сказалъ незнакомецъ не безъ ироніи, свидѣтельствовавшей о духовной нищетѣ и невѣріи протестанта.
Добродушно болтавшій и шутившій монахъ внезапно сталъ другимъ человѣкомъ.
Онъ выпрямился, а въ глазахъ его блеснуло нѣчто, заставившее незнакомца раскаяться въ своей неумѣстной шуткѣ. Къ счастью, впрочемъ, она отскочила отъ добродушія босоногаго францисканца, не допускавшаго и мысли о томъ, чтобы можно было смѣяться надъ такою святою вещью, какъ его религія.
О существованіи же другихъ «религій» ему не приходило и въ голову. Онъ былъ итальянецъ, какъ вы быть можетъ уже угадали по его манерѣ выговаривать латинское u.
— Нѣтъ, сынъ мой, я — въ состояніи благодати!
— Слава Пресвятой Дѣвѣ, отецъ мой, — отвѣтилъ незнакомецъ, безъ сомнѣнія никогда въ жизни не призывавшій Пресвятую Дѣву, и привыкшій съ юныхъ лѣтъ смотрѣть на подобныя призыванія, какъ на языческое идолопоклонство и на достойную осмѣянія глупость.
Несмотря на это, его восклицаніе было вполнѣ искреннимъ. Былъ-ли то анабаптистскій или лютеранскій порывъ, — не знаю, только онъ чувствовалъ въ душѣ потребность создать «Пресвятую Дѣву», вѣрить въ нее, благодарить ее… и все для того, чтобы не оставить монаха въ эту минуту одинокимъ съ его дѣтскою вѣрою. Но въ концѣ концовъ иронія одержала верхъ.
— Да, сынъ мой, слава Пресвятой Дѣвѣ! Она послала вамъ ловкость, она…
«Пре-свя-та-я Дѣ-ва!»… «О-го!»… послышалось вдругъ съ набережной. Тамъ стояли, повидимому, пассажиры, желавшіе, чтобы ихъ взяли на корабль, — путешественникъ съ багажемъ, т. е. съ дамою и съ двумя сундуками. Рулевой далъ приказъ подъѣхать къ берегу.
— Какъ, сказалъ монахъ: «Пресвятая Дѣва»? Такъ зовутъ нашъ маленькій корабль?
— Да, мой отецъ…
Незнакомецъ уже не испытывалъ затрудненія, произнося католическое «мой отецъ». Болѣе того, выраженіе начинало ему нравиться.
…да, мой отецъ. Нашъ корабль зовется «Пресвятая Дѣва».
— Тѣмъ лучше… это мнѣ нравится! А вы, сынъ мой, примите отъ меня, пожалуйста…
Онъ распахнулъ власяницу — о, ужасъ, нижняго платья подъ ней не оказалось — и снялъ съ грубаго кольца изъ желѣзной проволоки маленькій предметъ, который въ теченіе многихъ лѣтъ вмѣстѣ съ другими такими же предметами охранялъ его отъ опасностей, и за это сдиралъ ему постоянно кожу на обнаженной груди и натиралъ ее до ранъ…
— Вотъ, возьмите, мой сынъ! Этимъ я хочу отблагодарить васъ за помощь, только что вами мнѣ оказанную.
То была оловянная фигурка, изображавшая Пресвятую Дѣву.
— Это васъ охранитъ…
— Отъ несчастія, отецъ мой?
Если бы монахъ могъ ожидать ироніи, то долженъ былъ бы замѣтить ее въ выраженіи лица незнакомца. Къ счастію, онъ ничего не увидѣлъ и отвѣчалъ довольно торжественно:
— Да, сынъ мой, отъ величайшаго, отъ единственнаго несчастія, которое бываетъ на свѣтѣ… Это предохранитъ васъ отъ грѣха. А теперь пойду молиться.
Это было сказано съ глубокой серьезностью, но добродушіе одержало снова верхъ надъ восторженностью, и онъ веселымъ тономъ прибавилъ:
— Да, да мнѣ нужно молиться, мнѣ нужно много молиться, я опоздалъ! Я и за васъ помолюсь, мой сынъ, будьте покойны! Пресвятая Дѣва меня знаетъ, будьте покойны!
Глава промежуточная
правитьНашъ незнакомецъ безъ національности и безъ религіи, былъ, на самомъ дѣлѣ, спокоенъ. Это надо сказать о немъ къ его чести.
Острое состраданіе къ наивной, дѣвственной вѣрѣ монаха исчезло въ немъ. Ребячество молодого старика превратило его самого въ ребенка, но не болѣе, какъ на одну минуту.
Онъ побѣжалъ на шканцы и засмѣялся при мысли о томъ, что сказали бы его друзья, если бы знали, что онъ бѣгаетъ по кораблю, съ оловянной куколкой — ха-ха! съ маленькимъ идоломъ! — въ рукѣ!
Выкинуть ее за бортъ ему не хотѣлось. Монахъ могъ впослѣдствіи о ней спросить, и добряку было-бы больно, если бы онъ узналъ, что его благочестивый подарокъ отвергнутъ съ пренебреженіемъ.
Повидимому, та невѣдомая «религія», которую исповѣдовалъ незнакомецъ, давала ему извѣстныя предписанія, вслѣдствіе которыхъ онъ неохотно причинялъ людямъ боль. Но помнилъ ли онъ такъ же твердо статью своего катехизиса, какъ годъ собранія Никейскаго вселенскаго собора… въ этомъ я сомнѣваюсь.
Онъ положилъ священную фигурку въ карманъ пиджака и продолжалъ прогулку по кораблю, неожиданно прерванную прибытіемъ монаха.
Монахъ-же сидѣлъ на мѣшкѣ съ чеснокомъ и молился…
Невѣрующій чужестранецъ, стряхнувъ съ себя припадокъ сентиментальности, поглядывалъ съ сожалѣніемъ на бѣдняка, всякій разъ, проходя мимо него во время прогулки. Однако, онъ остерегался отраженія на лицѣ этого чувства, чтобы монахъ не замѣтилъ, какъ обрядовое благочестіе настраивало его на смѣшливый ладъ. Наоборотъ, взглядъ незнакомца свѣтился особою добротою, встрѣчаясь со взглядомъ монаха. Онъ, бывшій сравнительно гораздо моложе годами, смотрѣлъ на монаха, какъ взрослый человѣкъ смотритъ на ребенка, сверху внизъ, съ особенною благосклонностью и добротою. Я опять-таки не могу сказать, въ силу какой статьи его символа вѣры это происходило, но это было такъ.
Если взглянуть съ особой точки зрѣнія, то католическая церковь есть самое прекрасное изъ всего, что только было когда либо создано людьми. Или, лучше сказать, какъ выразился Наполеонъ на о. св. Елены: она есть результатъ тысячелѣтій.
Въ моемъ сочиненіи я «О свободномъ трудѣ» я добавляю къ этому опредѣленію еще то, что католическая церковь есть результатъ логики событій, происходившихъ въ теченіе этихъ тысячелѣтій. Это дополненіе было лишнимъ. Я его не сдѣлалъ бы, если бы только не зналъ, что для нѣкоторыхъ читателей лишнее является необходимымъ.
Но для читателей-протестантовъ я долженъ сдѣлать еще одно замѣчаніе по поводу католицизма, которое далеко не лишнее. Говорю не о догмахъ католицизма, а о его вліяніи. Не о предметахъ вѣры, а о тенденціи. Не объ истинности или неистинности того, чему эта церковь учитъ, а о нѣкоторыхъ слѣдствіяхъ, вытекающихъ изъ этого ученія.
Въ нѣкоторыхъ случаяхъ слѣдствія эти бываютъ необыкновенно милы. Блескомъ поэзіи овѣяны даже ошибки… или то, что называютъ ошибками люди другихъ убѣжденій.
Этого не знаютъ не только протестанты, но и многіе католики въ такъ называемыхъ протестантскихъ странахъ. Они не имѣютъ понятія о благотворномъ вліяніи католической поэзіи на повседневную жизнь въ тѣхъ земляхъ, гдѣ этотъ культъ совершается безпрепятственно. Тамъ не разсуждаютъ о догмахъ, а просто вѣрятъ. Или нѣтъ, даже не такъ. Ни малѣйшимъ образомъ не подозрѣвая о существованіи невѣрія, люди сливаются воедино съ полубогами католической миѳологіи. Они живутъ со святой Розаліей, Лючіей, Моникой. Они знакомы съ Пресвятою Дѣвою. Они бесѣдуютъ съ нею, выражаютъ ей благодарность за оказанныя услуги, возбуждаютъ ея рвеніе… Сердечная близость заходитъ даже такъ далеко, что ее осмѣливаются порицать, словно шаловливаго ребенка.
— Фуй, милая Матерь Марія… Ну, хорошо ли это съ твоей стороны? Фуй, развѣ этотъ поступокъ приличествуетъ доброй Матери? Это положительно къ тебѣ не идетъ, Сладчайшая Марія!
Ее ласкаютъ, ей льстятъ, ее гладятъ по головкѣ…
Вѣра? Спроси ребенка, сидящаго на колѣняхъ у матери, вѣритъ ли онъ въ мать. Пустой вопросъ!
Я говорилъ о благотворномъ вліяніи католической поэзіи. Благотворномъ? Да, благотворномъ для дѣтей и для тѣхъ, кто настроенъ по-дѣтски.
Между тѣмъ многіе протестанты и католики, живущіе въ протестантскихъ странахъ, представляютъ себѣ все, относящееся близко или отдаленно къ богослуженію, какъ нѣчто сухое, неподвижное, нѣчто, при чемъ лицо вытягивается, какъ при посѣщеніи церкви. Забавно видѣть, насколько при выходѣ лица бываютъ веселѣе, чѣмъ при входѣ въ церковь. Въ этихъ протестующихъ посѣтителяхъ церкви есть какой-то мучительный разладъ. Монастыри… У! подземные своды, орудія пытки, цѣпи!.. Романы Анны Радклиффъ и другія однородныя спекуляціи на чувствительность читателя оказали имъ плохую услугу. Монахи? Но вѣдь это — убійцы, отравители, чудовища…
Ну, конечно! Но продолжаю мой разсказъ, еще разъ пригласивъ протестантовъ наблюдать вліяніе католицизма въ католическихъ странахъ.
Не знаю, въ какой главѣ моей повѣсти подплыли къ кораблю путники, кричавшіе съ набережной: О… го!.. «Пресвятая Дѣва»!..
Но незнакомецъ былъ вдругъ отвлеченъ отъ своихъ мыслей громкимъ смѣхомъ, раздавшимся за бортомъ. Онъ взглянулъ на «фальрепъ», т. е. на то мѣсто, гдѣ на каждомъ приличномъ кораблѣ виситъ фальрепъ, или канатъ, за который можно ухватиться, когда карабкаешься по висящей за бортомъ корабельной лѣстницѣ.
Увы, «Пресвятая Дѣва» былъ жалкій корабликъ. За бортомъ качался тонкій, довольно старый канатъ, и являлось вопросомъ, сможетъ ли дама подняться по немъ на бортъ. Разумѣется за бортомъ были прибиты поперечные бруски, игравшіе приблизительно роль брусковъ на куриномъ насѣстѣ. Но на куриный насѣстъ поднимаются не сразу, а здѣсь подъемъ былъ очень крутъ.
Дама схватилась за канатъ и поставила свою изящно обутую ножку — она была француженка — на нижнюю ступеньку…
— Осторожнѣе, сударыня! — сказалъ рулевой.
— О, я ничего не боюсь! — отвѣчала она съ веселымъ смѣхомъ.
Вскорѣ выяснится, почему она такъ смѣялась.
— Я ничего не боюсь, я очень положительный человѣкъ… Разъ!
Она упала!
Молодая дама упала на сундукъ и на мѣшокъ съ подушками или чѣмъ то вродѣ того.
Она, повидимому, не ушиблась, по крайней мѣрѣ продолжала смѣяться. Она отказалась отъ услугъ незнакомца, снова висѣвшаго на лѣвой рукѣ за бортомъ, чтобы правою оказать помощь, если таковая понадобится. Повидимому, то было вновь одно изъ проявленій его «религіи».
— Нѣтъ, нѣтъ, спасибо! Боже, какой смѣхъ! А я то считала себя такой ловкой! Разъ, два… три!
Она вскочила на палубу «Пресвятой Дѣвы» и звала мужа, не переставая смѣяться, какъ дитя, которому безконечно весело.
— Здравствуйте, господинъ… англичанинъ! — сказала она, обращаясь затѣмъ къ иностранцу. — Кажется, мы ѣдемъ вмѣстѣ. Боже, какъ смѣшно путешествовать! Итакъ, вотъ наконецъ настоящее море!
«Настоящее море» было чѣмъ-то вродѣ Западной гавани Амстердама.
Незнакомецъ, котораго дама назвала англичаниномъ — по-видимому за то, что на немъ были клѣтчатыя брюки, — долженъ былъ въ эту минуту посторониться передъ багажемъ, который передавали на палубу. Не успѣлъ онъ ей отвѣтить, какъ молоденькая женщина сказала вполголоса н съ нѣкоторымъ разочарованіемъ:
— Ахъ, онъ не понимаетъ! Неужто возможно не знать по-французски! До чего глупы англичане, съ ихъ своеобразнымъ языкомъ!..
Мнимый англичанинъ оставилъ даму въ заблужденіи относительно того, что онъ ея не понялъ. Онъ находилъ интереснымъ любоваться ея веселостью, оставляя ее въ увѣренности, что ея не понимаютъ.
— Пойдемъ, Колино́, другъ мой… пойдемъ обѣдать. Этотъ господинъ — англичанинъ. Не правда-ли, онъ похожъ на воронье путало? Онъ худъ, какъ палка!
Бѣдный англичанинъ, такъ прекрасно понимавшій по-французски! Вотъ кара за поощреніе невѣдѣнія.
Тѣмъ не менѣе, ему не хотѣлось выводить молоденькую женщину изъ ея заблужденія.
Худшее было сказано: воронье пугало и тощъ, какъ палка. Отъ этого можно было похудѣть, если человѣкъ и не былъ особенно худъ.
— Пойдемъ, мой милый Колино́, пообѣдаемъ, мой бѣдный другъ… У насъ будетъ царскій обѣдъ, повѣрь мнѣ. Какъ чудесно такъ путешествовать!
Она оглянулась, ища мѣстечка, гдѣ бы пообѣдать. Незнакомецъ замѣтилъ, что подъ изящною накидкой дама несла нѣчто, весьма неподходившее къ ея элегантному туалету. То была оловянная миска изъ судка.
Супруги удалились на заднюю палубу и сѣли тамъ на рѣшетчатую скамью.
Но отъ наблюдательнаго незнакомца не укрылось, что рулевой приказалъ матросамъ снести небольшой багажъ прибывшихъ пассажировъ на переднюю палубу, т. е. на то мѣсто, которому въ желѣзно-дорожномъ поѣздѣ соотвѣтствуетъ четвертый классъ.
Четвертый классъ… Такая нарядная дама! И притомъ такая веселость! Это нужно разслѣдовать!
Онъ пошелъ за багажемъ, который былъ сложенъ около большого бака съ водой, неподалеку отъ бѣднаго монаха, все еще сидѣвшаго на мѣшкѣ съ чеснокомъ и молившагося.
Нашъ изслѣдователь замѣтилъ, что багажъ господина и госпожи Колино́ состоялъ не изъ двухъ сундуковъ, а изъ двухъ ящиковъ, на которыхъ было написано только ихъ имя.
Что господина звали Колино́, онъ уже зналъ, но это мало ему говорило. Можно называться Колино́ и быть политическимъ эмигрантомъ, или булочникомъ, или еще чѣмъ-нибудь.
Это имя ничего не объясняло. А то, что онъ считалъ постельными принадлежностями, при ближайшемъ разсмотрѣніи оказалось узломъ съ поношеннымъ бѣльемъ, которое кое-гдѣ выглядывало черезъ отверстія простыни.
Разочарованный — ибо изслѣдовать и постигать было для него наслажденіемъ — вернулся онъ обратно на заднюю палубу, приказавъ матросу, шедшему на берегъ, купить ему вишенъ. Я увѣренъ, что немного сѣвернѣе нельзя было еще достать вишенъ, такъ какъ погода, несмотря на конецъ мая, была очень свѣжая.
Получивъ вишни, онъ усѣлся на рѣшетчатой скамейкѣ, вблизи обѣдавшихъ, или лучше сказать позади одного изъ нихъ, такъ какъ они сидѣли, обернувшись лицомъ къ мискѣ, стоявшей между ними.
Вынимая обѣдъ изъ салфетки, отыскивая единственную стальную вилку, и даже кушая бѣлые бобы въ уксусѣ, — составлявшіе весь обѣдъ, — молодая женщина ни на минуту не переставала смѣяться и шутить. Она насаживала бобы на вилку, кусала ихъ своими бѣлыми зубками, но почти не могла проглотить ихъ отъ смѣха. Послѣ того она передавала вилку мужу и лукаво смѣялась надъ его прожорливостью, въ силу которой онъ насаживалъ на вилку гораздо больше бобовъ, чѣмъ могла сдѣлать это она, когда приходила ея очередь.
— Боже мой, Колино́, до чего ты прожорливъ, мой другъ! Нѣтъ, ужъ этотъ-то принадлежитъ мнѣ! Это — мой бобъ, слышишь ли ты!
И покатываясь со смѣху, она подхватывала бобъ, упавшій подлѣ миски на салфетку.
Мужъ, казавшійся также веселымъ, хотя и не такимъ дѣтски-шаловливымъ, какъ она, старался время отъ времени ввести ее въ границы, кивая ей на незнакомца, сидѣвшаго позади нея.
— Онъ? Да, какъ же! Онъ — англичанинъ и не понимаетъ ни слова… ни одного единаго слова! До чего онъ смѣшонъ, со своимъ серьезнымъ видомъ и со своими вишнями! Скоро-ли онъ кончитъ, Колино́? Взгляни, пожалуйста, не вставая. Это — лордъ… но безъ очковъ, какъ въ театрѣ въ Тулузѣ… Увы, когда теперь увижу я Тулузу! «Bonjaur milorre, caumang fè fautre saunti?»[4] Вотъ какъ говорятъ у него на родинѣ. Не правда ли онъ похожъ на метлу? Онъ навѣрное богатъ… Всѣ англичане богаты. Богатство — ерунда… Презираю деньги! И ты вѣдь тоже, бѣдный другъ, не такъ ли?… Ага, ты опять плутуешь, такъ нѣтъ же, ужъ этотъ бобъ — мой!
Они опять покатывались со смѣху и дрались изъ за бобовъ, какъ дѣти. Я могу изобразить ихъ веселость, только сравнивъ ихъ съ шаловливыми молоденькими котятами.
Въ самомъ ли дѣлѣ матросъ принесъ незнакомцу болѣе вишенъ, чѣмъ онъ могъ съѣсть… или, быть можетъ, заразившись веселостью сосѣдей, онъ захотѣлъ пошутить и напугать молодую женщину тѣмъ, что понялъ все, сказанное ею… или же онъ хотѣлъ завязать знакомство съ необыкновенною четой… только онъ всталъ, подошелъ къ дамѣ, вѣжливо поклонился, предложилъ ей оставшіяся вишни и сказалъ по-французски:
— Сударыня, не разрѣшите-ли вы мнѣ прибавить небольшой дессертъ къ вашему обѣду?
— Боже, онъ не англичанинъ!
Но раньше, чѣмъ она могла оправиться отъ ужаса, тарелка съ вишнями была уже у нея въ рукахъ, и незнакомецъ удалился съ вѣжливымъ, но радушнымъ поклономъ. Онъ чувствовалъ, что подъ этою шаловливою внѣшностью жила добрая душа. Былъ ли онъ «богословомъ», какъ про него выразился монахъ, не знаю. Но небольшимъ знаніемъ людей и философіи онъ обладалъ, особенно той философіи, о которой не пишутъ въ книгахъ.
Онъ всегда любовался на пастбищѣ коровами и быками, но никогда не изучалъ ихъ… по маслянымъ картинамъ.
Итакъ, въ самомъ дѣлѣ, слѣдующая глава, но опять-таки не знаю, которая по счету. Я принужденъ просить кого-нибудь, кто «пишетъ романы или тому подобныя вещи», внести порядокъ и стиль въ мой разсказъ, который я передаю просто въ томъ видѣ, какъ онъ былъ мнѣ разсказанъ Фэнси.
Отмстивъ молодой женщинѣ, незнакомецъ вернулся на переднюю палубу. Монахъ спалъ, съ молитвенникомъ въ рукѣ. Голова его упиралась о бортъ корабля, а ряса распахнулась на груди, такъ что виднѣлось желѣзное кольцо, на которомъ онъ хранилъ своихъ святыхъ, какъ связку ключей. Широкая красная полоса свидѣтельствовала о долгомъ и мучительномъ треніи…
— О, Боже, — воскликнулъ незнакомецъ, — неужели такъ много вѣры, такъ много муки, такъ много упованія пропадаетъ напрасно? И… кто можетъ сказать? Кто скажетъ, не язвятъ-ли мои муки сомнѣній и невѣдѣнія гораздо глубже и мучительнѣе, чѣмъ наружная боль? Какъ спокойно онъ спитъ, простодушный въ своей вѣрѣ!
Затѣмъ (и это, повидимому, было опять проявленіемъ той «религіи», которую исповѣдовалъ незнакомецъ) — погода была сурова — онъ запахнулъ раскрытую рясу и пытался всунуть что-нибудь мягкое между бортомъ корабля и головой бѣднаго монаха; будучи бритымъ, онъ не имѣлъ даже подушки, которую имѣетъ всякій человѣкъ съ волосами.
Какъ ни осторожно старался незнакомецъ сдѣлать свое дѣло, но монахъ проснулся.
— Благодарю, сынъ мой, вы очень добры!
— Дерево черезчуръ жестко, мой отецъ!
— Вотъ уже сорокъ лѣтъ, какъ у меня нѣтъ иной подушки. Пріѣзжайте къ намъ въ Ниццу… О, не бойтесь, мы дадимъ вамъ мягкую постель. У насъ такъ хорошо! Вамъ будетъ весело. Который часъ? Вы уже помолились? Если хотите, поболтаемъ. Вы уже помолились?
— Нѣтъ, мой отецъ.
— Въ такомъ случаѣ молитесь скорѣе! Хотите, я вамъ дамъ мой молитвенникъ?
Бѣдняга не зналъ того, что можно молиться безъ молитвенника! Счастливецъ! Онъ не зналъ и того, что есть люди, которые не могутъ молиться ни съ книгой, ни безъ книги!
— Благодарю, мой отецъ, я не молюсь.
Если бы мѣшокъ съ чеснокомъ, на которомъ сидѣлъ монахъ, превратился вдругъ въ летающаго дракона, то и тогда монахъ не могъ-бы испугаться сильнѣе.
— Вы не молитесь? Но что-же вы дѣлаете? Вы никогда не молитесь, мой сынъ?
— Отецъ мой, я не могу молиться, потому что не знаю… что это такое! Я — невѣрующій, отецъ мой.
— Да, да, знаю такихъ! Но Пресвятая Дѣва, милостивый государь, Пресвятая Дѣва?
— Отецъ мой, я не знаю ни что такое Богъ, ни что такое Пресвятая Дѣва.
Описать изумленіе монаха невозможно. Онъ былъ въ ужасѣ, и нужно было много времени, прежде чѣмъ онъ успокоился. Объ атеистахъ онъ слыхалъ, но чтобы можно было не вѣрить въ Пресвятую Дѣву, — это превосходило его разумѣніе.
— Оставьте меня, мой сынъ! Вы хорошо сдѣлали, что разбудили меня. Мнѣ нужно много, ахъ, очень много молиться!
Незнакомца мучила совѣсть за то, что онъ причинилъ бѣднягѣ боль. Но онъ долженъ былъ сказать правду. Это, повидимому, опять-таки предписывалось ему его «религіей»…
Становилось все холоднѣе, все суровѣе. Жена капитана ушла внизъ. Матросы всѣ до одного спустились также въ каюты. Незнакомецъ былъ недоволенъ собою. Не лучше-ли было оставить старика въ заблужденіи, что онъ вѣритъ въ его Пресвятую Дѣву?
Развѣ не жестоко и не неумѣстно было сообщать ему о своей невѣрующей мудрости? Развѣ онъ не могъ на четверть часа сдѣлать видъ, словно молится, хотя бы и читая въ это время пѣсенку Беранже «Богъ добрыхъ людей»? Или просто могъ бы считать отъ одного до тысячи!
Фуй, фуй, фуй, онъ ощутилъ укоры совѣсти и отвращеніе къ своей мудрости. Когда на передней палубѣ, гдѣ такъ сильно пахло чеснокомъ, онъ увидѣлъ темный образъ молившагося монаха, то почувствовалъ себя пристыженнымъ, какъ лѣнтяй, осужденный смотрѣть на то, какъ другой исполняетъ свое дѣло. Чуть-чуть онъ не толкнулъ монаха и не сказалъ ему:
— Довольно отецъ мой, остановитесь! Я окончу молитву за васъ!
Онъ былъ огорченъ и упрекалъ себя въ томъ, что поступилъ дурно.
Когда онъ подходилъ къ задней палубѣ, то его остановилъ г. Колино́, казавшійся нѣсколько смущеннымъ чрезмѣрною шаловливостью жены, и старавшійся скрыть это подъ преувеличенною благодарностью за вишни. Незнакомецъ обратился къ молодой женщинѣ и, не намекая на ея «шутку» по поводу длиннаго англичанина, сумѣлъ дать ей понять своимъ тономъ, что отнюдь не сердится на нее.
Правда, она была ужъ очень мила, а это много значитъ въ такихъ случаяхъ. Сомнѣваюсь чтобы незнакомецъ такъ скоро примирился, если бы его обозвалъ «метлою» какой-нибудь драгунскій офицеръ. О, быть молодой, красивой — далеко не всегда непріятно!
Оправившись отъ ужаса передъ открытіемъ, что англичанинъ говоритъ по-французски, г-жа Колино́ стала снова весела, и незнакомецъ почувствовалъ къ нимъ обоимъ такую близость, что осмѣлился сказать ей:
— Въ самомъ дѣлѣ, сударыня, я въ восторгѣ отъ вашего характера…
Во Франціи, въ обиходномъ языкѣ смѣшиваютъ слова: характеръ, темпераментъ, дурное или хорошее расположеніе духа… Въ общемъ тамъ говорятъ и пишутъ такъ же почти небрежно, какъ… и во многихъ другихъ странахъ.
— …я въ восторгѣ отъ вашего характера! Позвольте мнѣ предложить вамъ одинъ вопросъ, немного, быть можетъ… нескромный?
— Тысячу вопросовъ, сударь, тысячу! Послушай, Колино́, бѣдный другъ, мнѣ сейчасъ предложатъ вопросъ. Ахъ, я знала, что намъ будетъ очень весело во время путешествія!
— Сударыня, если бы я осмѣлился спросить у васъ о причинѣ вашей веселости?
— Моей веселости? Ха, ха, ха, ха, неужели я весела? Я всегда такая, не правда ли, мой бѣдный Колино́? Но сегодня… послушайте, сударь, вы видѣли, какъ мы обѣдали?
Незнакомецъ отвѣтилъ не сразу. Только-что передъ этимъ онъ огорчилъ монаха, признавшись ему, что не вѣритъ въ Пресвятую Дѣву; неужели ему суждено было огорчить и эту милую женщину, признавшись въ томъ, что онъ отлично замѣтилъ скудость ея обѣда?
— Сударыня… я… кажется… видѣлъ… замѣтилъ…
— Ха… ха… ха!..
И она снова залилась звонкимъ смѣхомъ. Но тотчасъ же сказала серьезно:
— Извините, сударь, я смѣюсь… потому что… но въ самомъ дѣлѣ, извиняюсь передъ вами. Я понимаю, что вы по добротѣ дѣлаете видъ, что не замѣтили…
И съ неописуемымъ радушіемъ она протянула незнакомцу руку.
— …Но это — ничего. Вы видѣли наши бобы, неправда ли? И нашу… одинокую вилку? Ибо у насъ она — единственная: мы бѣдны! И вотъ, сударь, именно потому, что мы бѣдны, я такъ и весела!
Незнакомецъ, повидимому, не совсѣмъ понялъ странное объясненіе, но счелъ за лучшее не подавать тому вида. Разговоръ принялъ другой оборотъ.
— Не правда ли недалеко отсюда сидѣлъ въ тюрьмѣ бѣдный Дантесъ? — спросила дама.
— Дантесъ?
— Ну да, Дантесъ. Монтекристо, если хотите!
Она думала, что Монтекристо былъ историческимъ лицомъ. Незнакомецъ долженъ былъ лишить ее и этого убѣжденія, съ которымъ она разсталась весьма неохотно.
— А замокъ Ифъ, сударь, а островъ Маргариты?
— Замокъ Ифъ и о. Маргариты лежатъ въ открытомъ морѣ, сударыня. Вы увидите ихъ завтра, когда мы выйдемъ въ открытое море.
— Какъ, въ открытое море? Развѣ это не море?
Увы, еще одна иллюзія должна была исчезнуть!
— Нѣтъ, сударыня, это Жоліетъ — небольшой портъ. Боюсь, что завтра вечеромъ вы будете себя не такъ хорошо чувствовать. Морская болѣзнь…
— О, я ея не боюсь!
— Насколько я понялъ, сударыня, вы ѣдете моремъ въ первый разъ!
— Да, да, это правда! Но видите ли, сударь…
Она вынула маленькій флаконъ съ какою-то жидкостью.
— Съ этимъ, сударь, я не боюсь морской болѣзни!
Незнакомецъ сказалъ, что онъ много путешествовалъ и не знаетъ ни одного средства, которое помогало бы противъ морской болѣзни. Но молодая женщина не унывала.
— Но вѣдь это изобрѣлъ мой добрый Колино́… такъ какъ онъ — докторъ, мой мужъ. О, онъ не можетъ допустить, чтобы я страдала отъ морской болѣзни! Онъ такъ меня любитъ!
Не глупо ли думать, что любовь можетъ внушить, что дѣлать противъ тошноты! Мнѣ приходитъ на память ребенокъ, желавшій изъ любви къ матери подарить ей съ неба звѣзду. Только женщина, ребенокъ или апостолъ, — могутъ вѣрить тому, что любовь все превозмогаетъ…
Француженка сказала мужу:
— Объясни же, пожалуйста, нашему спутнику, какъ ты выдумалъ эту… вещь.
Мужъ принялся объяснять ученымъ языкомъ, почему его жидкость дѣлала невозможной морскую болѣзнь. Качаніе корабля, нервы, мускулы желудка, сокращеніе, расширеніе, реакція, спинной хребетъ, нервное сплетеніе, мозжечекъ… все это было для незнакомца ужъ черезчуръ учено. Будучи слишкомъ учтивъ, чтобы противорѣчить доктору, онъ сказалъ, что возлагаетъ всѣ надежды на его средство.
Послѣ этого разговоръ перешелъ снова на веселый нравъ молодой женщины. Не замѣчать его было невозможно, и незнакомецъ выразилъ опять свое изумленіе.
— Сударыня, я вамъ удивляюсь. Это, въ самомъ дѣлѣ, необыкновенно, и если бы я только смѣлъ…
— Попросить у меня объясненіе этому? Съ удовольствіемъ, не правда-ли, мой добрый Колино́? Разскажи-же господину…
И Колино́ разсказалъ свою дѣйствительно простую исторію. Въ 1848 году онъ былъ студентомъ и изучалъ медицину въ Парижѣ; на баррикадахъ онъ былъ импровизованнымъ хирургомъ. Когда порядокъ былъ возстановленъ, — какъ обыкновенно выражаются побѣдители, — онъ окончилъ курсъ и поселился въ Тулузѣ, въ качествѣ врача. Небольшое состояніе, принесенное ему женою, было потеряно въ разныхъ неосторожныхъ предпріятіяхъ. Была ли причина тому въ немъ самомъ, въ его малой работоспособности, или же въ слишкомъ большой конкурренціи, — объ этомъ честный Колино́ не могъ сказать ничего положительнаго. Словомъ, практики у него было мало, и черезъ два-три года послѣ женитьбы они продали свое небольшое хозяйство, чтобы съ билетами четвертаго класса добраться до Италіи. Быть можетъ, тамъ ему удастся, благодаря охватившему страну движенію, вступить санитаромъ въ какой-нибудь гарибальдійскій отрядъ…
— Желаю вамъ всякаго успѣха, сударь! Однако же, все это нисколько не объясняетъ мнѣ…
— Ахъ, правда! Вы все еще не знаете, почему госпожа…
— Нѣтъ, нѣтъ, Колино́, дружочекъ, ужъ это я сама скажу!..
Присѣвъ на корточки на палубѣ, вблизи каютскаго фонаря, проливавшаго вокругъ слабый свѣтъ, она распахнула мантилію, ища чего-то, повидимому, за корсажемъ платья, и вставая, сказала:
— Вотъ, милостивый государь, вотъ почему я такъ довольна нашею бѣдностью съ добрымъ Колино́… Вотъ причина!
Она схватила незнакомца за руку, увлекла его къ свѣту, исходившему изъ каюты и показала ему…
Боже мой! То было снова кольцо для ключей, съ нанизанными на него священными фигурками изъ свинца и олова.
Незнакомецъ былъ раздосадованъ. Онъ искалъ мудрости — и находилъ на своемъ пути одну тупость. Ему хотѣлось знать, понимать, — а его мучили глупостью! Онъ былъ сердитъ и чувствовалъ себя обманутымъ, открывъ такую наивность въ умѣ, показавшемся ему достойнымъ вниманія съ точки зрѣнія изученія людей. Довольно сухо, какъ недавно монаху, и на этотъ разъ нѣсколько рѣзче, выразилъ онъ свою досаду, объявивъ, что не вѣритъ въ подобныя глупости.
— Какъ, глупости, милостивый государь? Добрая, милосердная, кроткая Пресвятая Дѣва — глупости? Ахъ, сударь, если бы вы знали, какъ она милосердна. Ахъ, если бы вы знали, какъ богата дѣлаюсь я, благодаря ей, несмотря на нашу бѣдность… не правда ли Колино́? Скажи же, какъ она добра къ намъ, и до чего я, счастлива и довольна каждымъ днемъ моей жизни!
Колино́ только-что собирался дать разъясненія по поводу чудесной силы Пресвятой Дѣвы, — и по всей вѣроятности тутъ фигурировало бы и нервное сплетеніе, и мозжечекъ и т. п., — какъ вдругъ изъ полутьмы задней палубы выплыла темная фигура монаха. Онъ сказалъ, обращаясь къ незнакомцу:
— Я помолился, мой сынъ! Сынъ мой, я помолился за васъ! И Непорочная Дѣва меня услышала… Она прощаетъ вамъ ваше невѣдѣніе и охранитъ васъ отъ всякаго грѣха!
— Убирайся къ чорту! — сказалъ незнакомецъ на этотъ разъ по-голландски.
И поспѣшно раскланявшись со всѣми, онъ пошелъ спать въ каюту. Придя, онъ слышалъ, какъ надъ нимъ молодая женщина, такъ рѣзвившаяся весь день, сказала монаху:
— Благословите меня, отецъ!
На что монахъ отвѣтилъ:
— Благословляю васъ, дочь моя! Да хранитъ васъ Пресвятая Дѣва отъ грѣха, — величайшаго несчастія, которое только существуетъ на свѣтѣ!
Глава слѣдующая
править— Они, должно быть, всѣ помѣшались на своей Пресвятой Дѣвѣ!
Таковы приблизительно были мысли незнакомца, пока онъ раздѣвался или, по крайней мѣрѣ, освобождался отъ нѣкоторыхъ частей одежды, такъ какъ рано утромъ при выходѣ въ открытое море онъ хотѣлъ быть на палубѣ. Поэтому онъ легъ на койку полураздѣтый. Когда онъ хотѣлъ завести свои часы, ему попалась въ руки маленькая свинцовая фигурка Мадонны. Одну минуту у него было искушеніе бросить ее въ люкъ, но онъ одумался.
— Ба!.. къ чему? Когда пріѣду въ Геную, отдамъ ее какому-нибудь ребенку. Отъ выкидыванія никому не бываетъ никакой пользы!
Едва онъ собрался лѣзть на верхнюю койку, какъ услыхалъ на палубѣ голосъ:
— Господа, будьте добры занять ваши мѣста!
— Какъ, наши мѣста? Вотъ это прекрасно! Мнѣ кажется, что мы заняли мѣста!
— Сударыня, ваше мѣсто тамъ! Ваши мѣста на палубѣ. Проходите впередъ, прошу васъ!
И незнакомецъ слышалъ, какъ бѣдная чета поднялась съ рѣшетчатой скамьи, и какъ молодая женщина сказала:
— Иду, капитанъ, иду. Боже, до чего онъ смѣшонъ со своими мѣстами! Подержи-ка мой севръ…
Такъ называла она свою жестяную суповую мисочку.
— Покойной ночи, капитанъ! Пойдемъ, мой добрый Колино́; тамъ намъ будетъ такъ же хорошо, какъ здѣсь. Пойдемте, мой отецъ! Вы живете кажется тоже въ этомъ кварталѣ?
— Да, дочь моя. Я ночую на палубѣ.
— Да вѣдь это — настоящій романъ… Мы будемъ спать подъ открытымъ небомъ!
И снова, вся дрожа отъ смѣха, она отправилась на палубу.
Глава предпослѣдняя
правитьВъ каютѣ мерцалъ тусклый свѣтъ, едва вѣщавшій о своемъ существованіи.
На кораблѣ все смолкло.
Незнакомецъ слышалъ тиканіе часовъ, которые, казалось, твердили ему: Пре-свя-та-я Дѣ-ва, Пре-свя-та-я Дѣ-ва…
Онъ не могъ уснуть и чувствовалъ, что его что-то мучитъ. Сначала онъ самъ не зналъ, что мѣшаетъ ему спать. Постель была мягкая…
Именно въ этомъ-то и была причина! Онъ не могъ спать, потому что постель была черезчуръ мягка!
Здѣсь снова слѣдуетъ параграфъ изъ катехизиса чужестранца.
Словно ужаленный, соскочилъ онъ съ койки и одѣлся. Съ нѣкоторымъ напряженіемъ силъ снялъ свой багажъ, стоявшій на нижней койкѣ, и вынесъ его изъ каюты.
Затѣмъ онъ изслѣдовалъ свою постель и нашелъ, что она состоитъ изъ набитаго соломой мѣшка и мягкой настилки изъ перьевъ или морской травы поверхъ него.
Онъ снялъ верхній матрасъ и положилъ его на нижнюю койку.
Недостающее одѣяло онъ замѣнилъ дорожнымъ плащемъ и еще кое-чѣмъ. Подушекъ было двѣ… хорошо! Одну — наверхъ, другую — внизъ… Въ его каютѣ очутилось двѣ постели!
Затѣмъ онъ взобрался наверхъ по лѣстницѣ и пошелъ по направленію къ передней палубѣ.
У! какъ было холодно!
«Тѣмъ лучше», — подумалъ онъ.
…прошелъ на переднюю палубу и услыхалъ острый запахъ чеснока… да, онъ долженъ быть здѣсь!
— Отецъ мой! — позвалъ онъ.
Монахъ не сразу услыхалъ его, а нѣсколько далѣе прозвучалъ пріятный женскій голосъ:
— Тише, онъ спитъ, — святой отецъ!
— Какъ, это вы, сударыня? Вы — здѣсь! Въ такой холодъ!
— Ахъ, англичанинъ! Да, сударь, это я! Что вамъ отъ меня угодно?
— Сударыня, на дворѣ — ужасный холодъ!
— Въ самомъ дѣлѣ меня пробираетъ легкая дрожь!
Проснулся и монахъ, и незнакомецъ началъ яснѣе различать лица и предметы. Несчастная супружеская чета лежала между двумя бочками съ водой; изголовьемъ для нея служилъ узелъ со старымъ бѣльемъ. Колино́ снялъ сюртукъ и прикрылъ имъ и себя, и жену. Каждый изъ нихъ держалъ въ рукѣ по рукаву, надѣясь согрѣться его скуднымъ тепломъ. Монахъ сидѣлъ, какъ днемъ, послѣ молитвы, на мѣшкѣ съ чеснокомъ, прислонившись головой къ борту корабля.
— Отецъ мой… и вы, сударыня… Я пришелъ къ вамъ съ просьбой… я хотѣлъ… Здѣсь такъ холодно, отецъ мой!
— Что за чудакъ, этотъ англичанинъ! — воскликнула веселая молодая женщина. — Неужели онъ думаетъ, что намъ станетъ теплѣе отъ его сказокъ? Да, сударь, здѣсь холодно… Дѣйствительно, очень холодно! Мы, пассажиры палубы, уже поплатились за знакомство съ этимъ! Что же дальше? Говорите!
У нея стучали зубы…
— Сударыня… и вы, отецъ мой… я хочу предложить вамъ двѣ мягкихъ постели.
— Это мило! А гдѣ же онѣ, скажите пожалуйста?
— Пойдемте со мной, отецъ мой! Пойдемте, сударыня!
Правую руку онъ подалъ молодой женщинѣ, а лѣвую — монаху, и повелъ ихъ внизъ, въ каюту:
— Сударыня, если бы вы согласились занять нижнюю постель… Я ее устроилъ…
Она вошла въ каюту.
— Здѣсь очень мило! Я, дѣйствительно, вся дрожу, но… если я лягу, то думаю, могу немного раздѣться?
— Дѣлайте, какъ вамъ удобнѣе, сударыня!
И путешественникъ задернулъ занавѣски каюты. Монахъ дожидался, пока дама крикнетъ, что она раздѣлась и лежитъ въ постели. Въ это время онъ съ благоговѣніемъ смотрѣлъ на незнакомца.
— Сынъ мой, у васъ доброе сердце!
— Не знаю, мой отецъ.
— Можете ли вы доставить мнѣ огромное удовольствіе?
— Если отъ меня зависитъ, мой отецъ…
— Это вполнѣ зависитъ отъ васъ, сынъ мой.
— Говорите, отецъ!
— Вѣрьте въ нашу Пресвятую Дѣву!
— Отецъ мой, не знаю…
— Примите, по крайней мѣрѣ, благословеніе, которое я вамъ дамъ отъ ея имени!
— Отецъ мой… Принимаю!
И невѣрующій философъ, мыслитель, издѣвавшійся надъ оловянными и свинцовыми образками, носитель точнаго знанія и бичующей ироніи… безъ малѣйшаго лицемѣрія преклонилъ колѣна…
Онъ плакалъ.
Монахъ простеръ руки надъ его головой и сказалъ:
— Благословляю васъ, сынъ мой! Я молился, я много молился за васъ… Матерь Божія должна меня услыхать! Она охранитъ васъ отъ величайшаго несчастія на свѣтѣ… отъ грѣха!
А изъ каюты звонко раздалось:
— Аминь!
И затѣмъ:
…я лежу уже въ постели, отецъ мой… входите, пожалуйста, и спокойной ночи! Боже, какой холодъ! Покойной ночи, господинъ англичанинъ!.. Можете ли дать мнѣ руку?
Она просунула между занавѣсокъ свою маленькую ручку. Незнакомецъ, все еще стоявшій на полу на колѣнахъ, схватилъ ее…
— Итакъ, сударь…
— Сударыня!
Слѣдуетъ-ли тутъ опять искать объясненія въ «нравахъ» его «родины» или въ какой-нибудь статьѣ изъ его символа вѣры, не знаю. Но онъ понялъ ея «итакъ» своимъ много страдавшимъ и много понимавшимъ сердцемъ, и горячо поцѣловалъ маленькую ручку…
— Какъ, сударь, неужто вы плачете? Скажите, и я тоже… Какъ странно… я васъ очень люблю!
Такъ всеотрицающій философъ преклонилъ колѣна подъ благословеніемъ монаха.
Такъ неисправимый мечтатель благословилъ сомнѣвающагося, отрицателя, «духа невѣрія».
Такъ неопытная, веселая молодая женщина подарила слезой человѣка, котораго незадолго передъ этимъ назвала «метлой».
Во всѣхъ сердцахъ была любовь.
Чѣмъ было вызвано чудо?
Культомъ добра.
Послѣднюю главу разсказа я не продамъ. Я отдамъ ее тому, кого люблю.