МОРЛЕЙ О ЛИТЕРАТУРѢ. править
Читатели «Міра Божьяго» уже знаютъ о возникшемъ за послѣднія 20 лѣтъ въ Англіи великомъ просвѣтительномъ движеніи, имѣющемъ ввиду распространеніе въ массѣ высшихъ научныхъ знаній, — движеніи, привлекающемъ къ публичнымъ популярнымъ чтеніямъ самыя лучшія научныя силы страны. Настоящая лекція, прочтенная однимъ изъ знатоковъ предмета, извѣстнымъ авторомъ обширныхъ, переведенныхъ и на русскій языкъ, монографій: — Дидро, Вольтеръ и Руссо, Джона Морлея, — образецъ того, что и въ какой формѣ предлагается въ Англія на публичныхъ чтеніяхъ, — для русскаго читателя имѣетъ интересъ и по самой темѣ Ни для кого не новость, что одинъ изъ недостатковъ нашего настоящаго общественнаго воспитанія есть именно недостатокъ воспитанія литературнаго. Всюду раздаются не безъосновательныя сѣтованія на то, что у насъ мало читается серьезныхъ литературныхъ книгъ; замѣчается почти отсутствіе основательныхъ критическихъ и историко-литературныхъ работъ, и даже поразительный упадокъ вообще литератрнаго изложенія. И въ обществѣ нерѣдко приходится встрѣчаться съ крайне легкомысленнымъ отношеніемъ къ литературѣ, особенно къ словесному искусству — поэзіи, какъ къ чему-то второстепенному, мало полезному, безъ чего, за практическою дѣятельностью, можно, пожалуй, и обойтись. Вотъ почему весьма интересно посмотрѣть, что думаютъ объ этомъ люди, какъ Морлей, компетентность коихъ въ такомъ вопросѣ не можетъ быть подвержена сомнѣнію.
Какъ видно, вопросъ о значеніи литературы въ дѣлѣ воспитанія и въ Англіи представляется для многихъ не совсѣмъ рѣшеннымъ въ смыслѣ положительномъ. Практическая, торговая и промышленная нація не особенно, повидимому, расположена удѣлять въ своемъ развитіи много времени литературѣ, и Гербертъ Спенсеръ въ своей книгѣ Воспитаніе умственное, нравственное и физическое[1] на первыя мѣста ставитъ: знанія для самосохраненія (физіологію), для пріобрѣтенія средствъ къ жизни (техническія производства, математика, физика, химія), обязанности родителей и благосостояніе семьи (физіологія и психологія), подготовку къ роли гражданина (исторія), — и только послѣднее мѣсто удѣляетъ воспитанію эстетическому, литературному, скрашивающему жизнь наслажденіемъ искусствомъ. Недаромъ въ той же Англіи пришлось выступить такимъ горячимъ адвокатомъ за искусство и литературу извѣстному покойному писателю — Ипполиту Тэну, который въ блестящей рѣчи объ университетскомъ (образованіи указываетъ на великую роль искусства какъ самостоятельную, въ смыслѣ облагороженія человѣка и выведенія его изъ узкаго круга эгоизма и практической повседневности, такъ и вспомогательную, какъ помощь психологіи и исторіи человѣческаго духа[2].
Поэтому-то всему даже и такой авторитетъ, какъ Морлей, не безъ колебаній, какъ говорить онъ въ началѣ лекціи, согласился принять предложеніе предсѣдателя Общества, считаемое лекторомъ за величайшую для себя честь, такъ какъ, по мнѣнію послѣдняго, это просвѣтительное движеніе есть въ настоящее время самое важное изъ всѣхъ увлекающихъ англійскую націю. Указывая на опасенія нѣкоторыхъ скептиковъ, будто занятіе науками, предлагаемое нынѣ Обществомъ, охладить ремесленника къ своему ремеслу, и что онъ, по меньшей мѣрѣ, захочетъ быть конторщикомъ; будто, какъ говорятъ и въ Сѣверной Америкѣ, большинство практическихъ неурядицъ есть результатъ именно знакомства съ высшимъ образованіемъ, — лекторъ замѣчаетъ, что «распространеніе столь нездоровой идеи, будто научное знаніе не должно дѣлаться достояніемъ рабочаго сословія, ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть приписано литературѣ» (стр. 5). Съумѣли же аѳинскіе граждане любить красоту и оставаться простыми въ своихъ вкусахъ и развивать свой умъ, не утрачивая мужества. Правда, все это достигалось ими, благодаря рабовладѣнію, но «у насъ, къ счастью, дѣло обстоитъ совершенно иначе. Всѣ мы, болѣе или менѣе, находимся на одномъ уровнѣ. Наша цѣль — сдѣлать идеи о простотѣ и красотѣ, о развитіи ума достояніемъ и тѣхъ, которые служатъ обществу своимъ чернымъ тяжелымъ трудомъ». Что же касается мнѣнія, будто занятіе науками уменьшаетъ способность принимать участіе въ дѣлахъ практическихъ, создаетъ только мечтателей и теоретиковъ, то оно, по мнѣнію лектора, самымъ блестящимъ образомъ опровергается примѣрами многихъ лучшихъ государственныхъ людей, администраторовъ и всякихъ практическихъ дѣльцовъ, въ числѣ коихъ, особенно въ Англіи, насчитывается не мало воспитанниковъ самыхъ лучшихъ учебныхъ заведеній и «самыхъ завзятыхъ книжниковъ». Что же касается собственно «литературы», которой, въ одинъ изъ семестровъ публичныхъ чтеній, изъ 56 курсовъ въ Кембриджѣ было посвящено 10, а изъ 31 курса въ Лондонѣ 7, то, по мнѣнію лектора, такъ оно и должно быть, ибо, хотя народъ и тяготѣетъ по преимуществу къ воспитанію политическому, экономическому, техническому и коммерческому, по отнюдь нельзя оставлять людей въ пренебреженіи воспитанія душевнаго, моральнаго, эстетическаго, такъ какъ человѣкъ, кѣмъ бы онъ ни былъ, чѣмъ бы ни занимался, долженъ благородно развить въ себѣ человѣка. Вотъ тутъ-то и является потребность «воспитанія симпатій и воображенія, оживленія нравственной чувствительности, расширенія моральнаго кругозора — словомъ, культивированіе въ насъ идеала, столь необходимаго въ современной культурѣ, научной по методу, раціоналистической по духу и утилитарной по своимъ цѣлямъ» (стр. 11). Само собой, одна литература еще не сдѣлаетъ хорошаго гражданина и не замѣнитъ жизни и дѣйствія; конечно, воспитаніе человѣка, по выраженію Бёрка, больше всего создается самоотреченіемъ и дисциплиной, примѣрами добра и справедливости; «но вѣдь и кипа книгъ — прибавляетъ Морлей, — если онѣ хорошо подобраны, помогаетъ намъ подойти къ этой дисциплинѣ, мнѣ разъясняютъ намъ, что лучше; онѣ пробуждаютъ въ насъ божественную мысль; онѣ приводятъ насъ къ сознанію того, что есть лучшаго въ другихъ и въ насъ самихъ». «Но для того, чтобы чтеніе могло служить такимъ великимъ цѣлямъ, нужна привычка и умѣнье читать, размышляя, понимая и запоминая, — привычка все оживляющая и пробуждающая, которая не является у человѣка сразу, какъ онъ родился, но развивается постепенно, какъ и другія высшія способности». Эту-то привычку совѣтуетъ Морлей своимъ разношерстнымъ слушателямъ развивать въ себѣ, удѣляя только по получасу ежедневно на хорошее и интересное чтеніе, что въ концѣ года составитъ цѣлый прочный капиталъ, предполагая, что въ ½ часа можно легко прочесть отъ 15—20 страницъ. «И сколько счастливыхъ минутъ, — восклицаетъ лекторъ, — какую поддержку въ трудныхъ обстоятельствахъ, сколько мудрости дадутъ вамъ и въ остальные дни вашей жизни эти накопленныя вами сокровища!» А для того, чтобы книга могла стать, такъ сказать, нашей собственностью, и даже, быть можетъ, дать полезный совѣтъ для большинства изъ насъ, слѣдуетъ, для лучшаго пониманія и запоминанія, по мнѣнію лектора, подчеркивать при чтеніи важнѣйшія руководящія мысли и мысленно повторять себѣ прочитанное, причемъ большая часть хорошихъ книгъ должна быть прочитана раза по два, а художественные образцы (что всего важнѣе) стоитъ прочесть тысячу разъ, «Большая ошибка думать, что, если вы прочли образцовый отрывокъ разъ, два, или даже десять разъ, вамъ уже нѣтъ надобности заглядывать въ него. Такъ какъ это образецъ, то вы должны сжиться съ нимъ и сдѣлать его частью вашей повседневной жизни».
Обращаясь къ столь многихъ теперь интересующему вопросу о томъ, что же именно читать, затронутому нынѣ и у насъ въ Россіи, Морлей не придаетъ особеннаго значенія тому списку обязательно, напримѣръ, ста книгъ, который съ легкой руки Леббока циркулировалъ за послѣднее время по всему свѣту. Совершенно справедливо полагаетъ онъ, что «большинство ихъ едва ли укрѣпить современнаго человѣка нравственно, или даже доставитъ наслажденіе, такъ какъ нѣкоторыя изъ наиболѣе извѣстныхъ книгъ часто менѣе всего заслуживаютъ прочтенія, ибо слава ихъ была обязана тому, что онѣ выполнили то, въ чемъ ощущалась потребность именно въ ихъ дни. Задача ихъ была выполнена, и произведеніе утрачивало свое значеніе. Рабское же, исключительное, слѣдованіе какому-нибудь изъ такихъ списковъ можетъ даже, по мнѣнію лектора, принести положительный вредъ, способствуя созданію типа верхогляда, исполненнаго огромнаго самомнѣнія». «Задача чтенія отнюдь не въ погруженіи во все когда-либо написанное умными людьми, а въ томъ, чтобы пробудить умъ, направить его, сдѣлать болѣе тонкимъ, развить его способности для пониманія и усвоенія знаній, дать ему власть надъ его способностями, развить прилежаніе, гибкость, методичность, критическую точность, проницательность, ловкость, и умѣнье выражаться. Вотъ задачи интеллектуальнаго воспитанія, которыя должно преслѣдовать литературное воспитаніе».
Говоря о необходимости изучать литературу и по вопросамъ, и по авторамъ, и по отдѣльнымъ произведеніямъ, лекторъ совершенно предоставляетъ порядокъ этого изученія благоусмотрѣнію каждаго, но совѣтуетъ обращать особенное вниманіе на изученіе личностей тѣхъ великихъ поэтовъ, «которые проходятъ черезъ исторію, подобно громкому трубному звуку и подобно звону мечей, которые онъ какъ бы держитъ въ своихъ рукахъ». Эти личности такъ же интересны, какъ и ихъ произведенія, и сближеніе съ такими людьми согрѣваетъ и зажигаетъ душу.
Отвергая педантическое слѣдованіе выбору книгъ, Морлей не особенно стоитъ и за извѣстный порядокъ, за чтеніе въ извѣстной связи, за раскрытіе книги только съ одной опредѣленной цѣлью и опредѣленными ожиданіями, — на что, къ слову сказать, такъ падки наивные люди, всюду требующіе указки. Онъ очень хорошо знаетъ, что разъ человѣкъ заложилъ въ себѣ однажды хорошія и систематическія привычки чтенія, все, что бы онъ ни читалъ, найдетъ у него и надлежащее мѣсто. И если интеллектъ у него въ добромъ порядкѣ, онъ повсюду отыщетъ себѣ подходящій и питательный матеріалъ[3].
Послѣдняя часть лекціи (болѣе трети) занята выясненіемъ понятія «литература», съ которымъ считаемъ нелишнимъ ознакомить читателя подробнѣе. По одному писателю (Эмерсону), литература — это воспоминаніе о наилучшихъ мысляхъ. По другому: подъ литературой мы разумѣемъ записанныя мысли и чувства разумныхъ мужчинъ и женщинъ, приведенныя въ такой порядокъ, чтобы дать удовольствіе читателю. Гретій повѣствуетъ, что «задача изучающаго литературу — узнать лучшее изъ того, что думалось въ мірѣ». Но всѣ эти, по мнѣнію лектора, немножко «тщеславныя», опредѣленія, Морлей предлагаетъ дополнить слѣдующимъ, замѣчательно мѣткимъ и глубокимъ, отвѣтомъ на вопросъ: что такое классическое?-- хотя, повидимому, и не совсѣмъ тождественный съ тѣмъ, что такое литература: «Литература состоитъ изъ совокупности классиковъ въ истинномъ смыслѣ этого слова, а классикъ, по опредѣленію Сентъ-Бёва, есть писатель, который обогатилъ человѣческій духъ; который, дѣйствительно, положилъ что-нибудь въ его сокровищницу, который открылъ несомнѣнную моральную истину, или проникъ въ какую-нибудь вѣчную страсть въ томъ самомъ человѣческомъ сердцѣ, гдѣ, повидимому, все уже узнано и изслѣдовано; классикъ — это тотъ, кто произвелъ на свѣтъ свою мысль и свое наблюденіе, или сдѣлалъ свое изобрѣтеніе, все равно, въ какой формѣ, лишь бы это было велико, широко, проницательно, разумно и красиво само въ себѣ; классикъ тотъ, кто говоритъ ко всѣмъ національностямъ на своемъ собственномъ языкѣ, но этотъ собственный языкъ таковъ, что онъ въ то же время языкъ каждаго, и этотъ языкъ одновременно и старъ, и новъ, и современенъ всѣмъ-вѣкамъ».
Прекрасно также высказался по тому же предмету другой, умершій въ 1872 г., французъ Дуданъ. «Литераторъ, — говоритъ онъ, — это существо, собственно говоря, очень странное. Онъ не смотритъ на вещи своими глазами; онъ не имѣетъ своихъ собственныхъ впечатлѣній; мы даже не можемъ открыть той творческой силы, которая имъ движетъ. Литераторъ — точно дерево, къ которому привиты и Гомеръ, и Виргилій, и Мильтонъ, и Петрарка; поэтому-то и выросли на этомъ деревѣ цвѣты, которые не натуральны, и въ то же время не искусственны. Наука придала литератору нѣкоторую долю мечтательности Ренэ; вмѣстѣ съ Гомеромъ заглянулъ онъ на Троянскую равнину, и его мозгъ какъ бы озарился свѣтомъ греческаго неба. Онъ немного позавиствовался и меланхолическими красками у Вергилія, — точно бродилъ съ нимъ вмѣстѣ по Авентинскимъ холмамъ. Онъ смотритъ на міръ глазами Мильтона, сквозь сѣдые туманы, и глазами Данте, сквозь прозрачный и жаркій воздухъ Италіи. Изъ всѣхъ этихъ красокъ онъ составляетъ для себя краску, единственную въ своемъ родѣ и принадлежащую только ему одному; и отъ всѣхъ очковъ, которые онъ носилъ, идя къ реальному міру, образовалось нѣчто такое особое, своеобразное, свое, что оно сообщило творчеству литератора его собственную, оригинальную, окраску».
Такимъ образомъ, литература заключаетъ въ себѣ только тѣ, немногія, книги, «гдѣ нравственная истина и человѣческая страсть затрогиваются съ извѣстной широтою, здравомысліемъ и привлекательностью формы. Такія книги знакомятъ человѣка съ разнообразнѣйшими видами и переходами человѣческаго разума, съ стремленіями нашего сердца, съ случайностями и превратностями, обрушивающимися на человѣка, съ идеалами добра и счастія. И всѣ поэты, и драматурги, и юмористы, и сатирики, и романисты, и великіе проповѣдники, и моралисты, и великіе ораторы политическіе — всѣ они принадлежатъ литературѣ только по стольку, по скольку они учатъ насъ познавать человѣка и человѣческую натуру. И литература, въ истинномъ и строгимъ смыслѣ — вовсе не тотъ безсодержательный элегантный пустякъ, который такъ часто ошибочно съ нею смѣшивается»; литература, — это единственно только то, что «дѣйствительно, и систематически, воспитываетъ наше воображеніе и симпатіи, творческую и всякаго рода нравственную отзывчивость. Книги — вовсе не продукты случая или каприза, и, чтобы понять автора, нужно, по словамъ Гёте, узнать его страну и вѣкъ (wer den Dichter will verstehen, muss in Dichteres Lande gehen). И какъ натуралистъ связываетъ возникновеніе, развитіе и распредѣленіе по землѣ растенія съ климатомъ и почвой, съ великими перемѣнами геологическими и океаническими, — такъ и читатель долженъ уразумѣть, какъ въ художественномъ произведеніи и идеи, и вкусы, и чувства, и творческая сила и юморъ, и лица, и сама изобрѣтательность, — какъ всѣ они вліяли и видоизмѣнялись, въ каждомъ историческомъ періодѣ человѣческой природы, въ связи со всѣми разнообразными перемѣнами, которыя время и обстоятельства постоянно производятъ въ человѣческомъ обществѣ». Поэтому-то Морлей и относится съ величайшимъ сочувствіемъ къ тѣмъ лекторамъ литературы, которые стараются представить жаждущей знанія массѣ величайшія художественныя явленія не иначе, какъ въ извѣстной системѣ, методѣ, въ связи съ литературами другихъ народовъ, и вводятъ литературы въ кругъ обязательныхъ предметовъ университетовъ Кембриджскаго и Оксфордскаго, такъ какъ человѣкъ образованный непремѣнно долженъ имѣть общее понятіе о теченіи великихъ внѣшнихъ событій исторіи европейской. Точно также образованный человѣкъ долженъ имѣть общее понятіе обо всѣхъ тѣхъ внутреннихъ идеяхъ и настроеніяхъ, которыя имѣютъ свое выраженіе въ литературѣ. Такое изученіе литературы неминуемо ведетъ читателя и къ изученію самой важной стороны исторіи, ея психологической и соціологической основы, а знаніе литературы даетъ вмѣстѣ съ тѣмъ прочность и основу характера, показываетъ почву, на которой стоимъ мы сами, создаетъ солидную опору для опыта, такъ сказать, учитъ насъ, гдѣ и какъ мы сами живемъ, предохраняетъ насъ отъ заблужденій и неожиданностей.
Переходя затѣмъ къ такъ называемому сочинительству, къ страсти авторствовать во что бы тони стало, чѣмъ особенно отличается; и особенно у насъ въ Россіи, наше время, когда сочинять и печататься не только въ прозѣ, но и въ стихахъ, лѣзетъ всякій безграмотный неучъ, Морлей безпощадно громитъ этихъ несчастныхъ, которые тратятъ дорогое время самымъ непроизводительнымъ образомъ, какой только можетъ придумать человѣческій разумъ, и только для того, чтобы въ самомъ лучшемъ, рѣдкомъ, случаѣ стать чуть-чуть выше самой заурядной посредственности. «Умоляю васъ, — слезно молитъ лекторъ своихъ слушателей, — ради Бога, не всѣ стремитесь къ авторству!» — и даже выражаетъ сомнѣніе въ пригодности и полезности иногда практикующагося въ школѣ, въ черезчуръ широкихъ размѣрахъ, писанія отдѣльныхъ этюдовъ и, такъ-называемыхъ, сочиненій. "Вы — говоритъ онъ — первѣе всего должны воздѣйствовать на умъ, и притомъ, отнюдь не однимъ практикованіемъ литературныхъ пріемовъ на бумагѣ, ибо далеко не всякій можетъ распоряжаться мощной риѳмой величайшихъ, мастеровъ человѣческой рѣчи; но всякій развитой человѣкъ можетъ разумно убѣдиться, знаетъ ли онъ то, о чемъ онъ думаетъ, и нашелъ ли онъ подходящее для мысли слово. Если же кто уже рѣшительно чувствуетъ въ себѣ внутреннюю, искреннюю, неотступную, потребность писать, тотъ долженъ знать, что для этого нужно прежде всего выучиться говоритъ точно, а слѣдовательно, и правильно; — лучшее же средство сдѣлать свой языкъ мощнымъ и правильнымъ — это воспитать въ себѣ высокія и благородныя чувства. И гораздо практичнѣе и разумнѣе поступятъ люди, если, вмѣсто того, чтобы чрезмѣрно упражняться въ писательствѣ, безъ истиннаго, рѣдкаго, призванія, на свои собственный страхъ, будутъ стремиться только къ точности и будутъ старательно, съ открытой душой и бодрствующимъ окомъ, старательно изучать великіе, образцы человѣческаго слова, стараясь если уже что, по необходимости, или неотступной потребности, и придется писать, свято блюсти правильность и характеръ своего родного языка, который, повидимому, какъ и у насъ въ Россіи, подвергается и въ Англіи въ настоящее время порчѣ «подъ вліяніемъ простонародныхъ тривіальностей, наклонности къ эстетическимъ аффектаціямъ и безобразныхъ заимствованій изъ иностранныхъ газетъ». Этотъ упадокъ серьезнаго литературнаго чтенія, страсть къ сочинительству и порча языка — все это вмѣстѣ вызываетъ у лектора обращеніе къ учителямъ словесности. «Я надѣюсь, — говорить онъ, — что учителя словесности научатъ васъ культивировать золотое искусство — строго придержаться такого языка, на которомъ истина можетъ быть высказана лучше всего. Рѣчь сильна больше всего своей естественной силой, а не напыщенной декламаціей. Выраженія безхитростныя, безъ всякой аффектаціи и манерности, безъ всякаго признака того чрезмѣрнаго честолюбія, которое, къ несчастью, стремится быть выше себя, какъ въ прозаическихъ сочиненіяхъ, такъ и во многомъ другомъ — вотъ настоящіе признаки хорошей литературной рѣчи».
Такимъ-то образомъ, Морлей задачу литературнаго воспитанія ставитъ отнюдь не въ бьющей въ глаза энциклопедіи, не въ составленіи какого-то альбома изящныхъ выраженій, а въ созданіи человѣка и гражданина. Литература вовсе не состоитъ въ знаніи формъ, въ описи книгъ и авторовъ, не въ подъискиваніи рифмъ, и созвучій, не въ причудливыхъ и хитрыхъ варіаціяхъ стихотворныхъ размѣровъ и закругленныхъ и вылощенныхъ періодахъ. Все это, пожалуй, знать и полезно, но не во всемъ этомъ сила, не здѣсь цѣль. Разумный человѣкъ, говорить Платонъ, будетъ цѣнить высоко только такія знанія, которыя дѣлаютъ душу благоразумнѣе, которыя украшаютъ ее мудростью и справедливостью, — всѣ же остальныя цѣнитъ онъ менѣе. Литература-то тѣмъ и велика, что она — одно изъ средствъ, и притомъ, одно изъ самыхъ мощныхъ, для образованія характера, для того, чтобы сдѣлать насъ людьми, вооруженными разумомъ, укрѣпленными знаніемъ, украшенными стойкостью и мужествомъ; вдохнуть въ насъ общественный духъ и ту гражданскую, политическую добродѣтель, которую англичане считаютъ самымъ лучезарнымъ украшеніемъ человѣческаго ума. Читать, по словамъ Бэкона, нужно не для того, чтобы противорѣчить или отвергать, и не для того, чтобы только слѣпо вѣрить и принимать читаемое за непреложную истину; — не для того, наконецъ, чтобы находить матеріалъ для бесѣды, — во для того, чтобы взвѣшивать и размышлять, — а мы, съ своей стороны, добавимъ — и для того, чтобы благородно наслаждаться высокими мыслями въ прекрасной формѣ. Въ наиболѣе же желательномъ единеніи нашемъ съ мудрыми мыслями и добрыми чувствами, болѣе, чѣмъ всякія другія занятія, помогаетъ намъ именно литература; — потому-то и въ заключеніи своей прекрасной лекціи Морлей еще разъ серьезно рекомендуетъ эту литературу интересу и вниманію своихъ многочисленныхъ, разнообразныхъ, всесословныхъ слушателей всякихъ возрастовъ, пола и состояній, столь счастливыхъ тѣмъ, — добавимъ мы, — что пришло, наконецъ, время, наканунѣ XX вѣка, когда серьезныя знанія, дотолѣ доступныя только немногимъ привилегированнымъ счастливцамъ, широко проповѣдуются всему англійскому народу, да еще такими свѣтилами науки, какъ Морлей.
- ↑ Эта книга была переведена у насъ нѣсколько разъ и вышла во многихъ изданіяхъ. Ред.
- ↑ Прекраснѣйшую рѣчь Тэна читатель найдетъ въ полномъ ея видѣ въ сборникѣ Юманса Новѣйшее образованіе, относящійся же только къ искусству отрывокъ напечатанъ въ приложеніи къ изд. «Филологическими Записками» книжкѣ въ переводѣ Чудинова философія искусства, И. Тэна. Ред.
- ↑ Впрочемъ, на запросъ, что читать въ области чистой литературы, лекторъ рекомендуетъ Выборъ книгъ Фридерика Гаррисона (Frederic Harrison’s The Choice of Books). Ред.