Монастырь (Скотт)/ДО

Монастырь
авторъ Вальтер Скотт, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. The Monastery, опубл.: 1820. — Источникъ: az.lib.ru • Съ двумя картинами, гравироваными на стали, и 45 политипажами въ текстѣ. Петербург. 1877.

РОМАНЫ

ВАЛЬТЕРА СКОТТА

МОНАСТЫРЬ

Съ двумя картинами, гравироваными на стали, и 45 политипажами въ текстѣ ПЕТЕРБУРГЪ 1877

ИЛЛЮСТРАЦІИ РОМАНА МОНАСТЫРЬ.

Картины.

Сраженіе Глендининга и Пирси Шафтона

Мэри Авенель

Политипажи

Факсимиле Вальтера Скотта

Мельрозъ съ гостиницею Короля Георга въ Роксбургширѣ

Мельрозъ со стороны Гладсвуда

Башня Смайльгольмъ въ Роксбургширѣ

Зало въ башнѣ Смайльгольмъ

Башня Дари и къ близъ Мельроза

Развалины замка Роксбурга

Протекторъ Сомерсетъ

Болтонъ и семейство Глендинитъ

Переселенцы

Лэди Авенель читаетъ домашнимъ библію

Отецъ Филипъ и Бѣлая дама

Абатъ Бонифацій

Твійдскій двойной мостъ

Глендеаргъ

Отецъ Евстафій и Бѣлая дама

Тальбертъ призываетъ Бѣлую даму

Мэри Авенель и Мизія Гапперъ

Замокъ Прудое

Замокъ Аливикъ

Придворные наряды временъ Елизаветы

Корри-нан-Шіанъ

Дундерпанское абатство

Пинкійское поле сраженія

Филипъ Сидней

Глендеаргская долина

Утесъ въ Глендеаргской долинѣ

Замокъ Варквортъ графа Нортумберланда

Джонъ Ноксъ

Замокъ Авенель

Баронъ Авенель и его приближенные

Мизія Гапперъ и Пирси Шафтонъ

Домъ Джона Нокса въ Эдинбургѣ

Генри Варденъ и отецъ Евстафій

Джорджъ Бухананъ и его подпись

Домъ мельрозскаго пріора въ Эдинбургѣ

Іаковъ V, шотландскій король

Марія Гюизъ, супруга Іакова V

Домъ Муррея въ Эдинбургѣ

Кардиналъ Бійтонъ

Старое дерево кеннаквайрскаго креста

Джэмсъ Гамильтонъ, шотландскій регентъ

Абатъ Евстафій и Муррей у кеннаквайрскаго креста

Нирси представляетъ Мизію графу Муррею

Мельрозскій мостъ и Эйльдонскіе холмы

ВСТУПЛЕНІЕ.

Трудно объяснить, почему въ Айвено авторъ всячески старался отодвинуть мѣсто дѣйствія и дѣйствующихъ лицъ подальше отъ родной страны, а въ предлагаемомъ романѣ выбралъ театромъ событій знаменитыя развалины Мельроза, находящіяся рядомъ съ его собственымъ жилищемъ. Причины такого измѣненія системы совершенно ускользнули изъ памяти автора, и онъ не находитъ нужнымъ останавливаться на этомъ въ сущности маловажномъ фактѣ.

Цѣль разсказа Монастырь — вывести двухъ дѣятелей бурнаго и воинственнаго вѣка, которые благодаря окружавшимъ ихъ обстоятельствамъ смотрѣли различно на реформацію; оба они одинаково искрено и чистосердечно преданы своему дѣлу, но одинъ поддерживаетъ колеблющееся зданіе католической церкви, а другой стремится къ распространенію новыхъ ученій. Естествено было предположить, что сопоставленіе двухъ людей, увлеченныхъ своими возрѣніями, со всѣми ихъ достоинствами, страстями и предразсудками, привлечетъ на себя вниманіе читателей. Мѣстоположеніе Мельроза вполнѣ соотвѣтствовало цѣлямъ автора; развалины эти сами по себѣ представляютъ естественую сцену для трагическихъ событій всякаго рода; а въ окрестностяхъ кромѣ того протекаетъ величественая рѣка со множествомъ притоковъ, орошающихъ мѣстность, столь знакомую автору и столь богатую воспоминіями о кровавыхъ битвахъ эпохи, избраной имъ для своего разсказа.

Это еще не все. На противоположномъ берегу Тайда до сихъ поръ видны остатки старинныхъ изгородей и возвышаются ряды кленовъ и ясеней громадной величины. Тутъ нѣкогда были обработавшія земли селенія, отъ котораго теперь осталась одна лачужка, пристанище перевозчика-рыболова. Посѣщая эти мѣста, съ трудомъ находишь кое-какіе слѣды стоявшихъ здѣсь когда-то домовъ и церкви; жители понемногу перебрались въ сосѣдній городъ Галангіель, пользующійся нынѣ благосостояніемъ и даже нѣкоторою извѣстностью. За недостаткомъ людей, старинныя преданія населили эти покинутыя поля и рощи воздушными существами. Разрушенное, пустынное кладбище Болдсайда долго считалось любимымъ мѣстечкомъ фей, и надобно сознаться, что просторное, глубокое ложе Твійда, катящаго свои волны при свѣтѣ луны, между крутыхъ береговъ и деревьевъ, насаженыхъ нѣкогда для охраны деревенскихъ полей, а теперь представляющихъ разбросаныя рощи, невольно кажется нашему воображенію однимъ изъ тѣхъ мѣстъ, которыя Оберонъ и царица Мабъ выбирали обыкновенно для своихъ ночныхъ празднествъ. Въ иной вечеръ зритель могъ бы сказать вмѣстѣ со старикомъ Чаусеромъ, что Царица Фей обитаетъ здѣсь со своей арфой, свирѣлью и прелестными хорами.

Но если вѣрить преданіямъ, феи еще чаще и охотнѣе посѣщаютъ долину рѣки, или вѣрнѣе, ручья Алленъ, впадающаго въ Твійдъ съ сѣвера на четверть мили выше теперешняго моста. Такъ какъ ручей этотъ протекаетъ позади «Павильона» или охотничьяго домика лорда Соммервиля, то народъ прозвалъ его долину «Деканомъ фей» или скорѣе Безымяннымъ Деканомъ, вслѣдствіе древняго вѣрованія, что несчастіе грозитъ всякому, кто осмѣлится только назвать ту расу, которой отцы наши дали имя Добрыхъ сосѣдокъ, а горные жители — прозвище Мирныхъ людей. Въ названіяхъ этихъ нужно разумѣется видѣть простую любезность, а вовсе не доказательство дружескихъ сношеній обитателей горъ или долинъ съ капризными невидимками.

Присутствіе здѣсь фей доказывается тѣмъ, что послѣ половодья въ долинѣ находятъ кусочки известковой массы, которые, благодаря стараніямъ воздушныхъ артистовъ, или же тренію, испытаному въ водѣ, принимаютъ форму чашекъ, блюдечекъ и тому подобныхъ предметовъ, а дѣти увѣряютъ, что все это домашняя утварь сверхъестественыхъ существъ.

Независимо отъ такой романической обстановки, meapauрега regna (мои бѣдныя владѣнія, какъ называлъ капитанъ Дальгети свое имѣніе Друмтвакетъ) прилегаютъ къ небольшому, но глубокому озеру. На немъ, какъ увѣряютъ нѣкоторые старожилы, имъ случалось видѣть духа водъ, въ образѣ быка, потрясавшаго своимъ ревомъ сосѣдніе холмы.

Хотя окрестности Мельроза и не самыя живописныя во всей Шотландіи, но съ ними связано столько воспоминаній и столько увлекательныхъ легендъ, что даже человѣку, менѣе привязаному, чѣмъ авторъ, къ этому уголку земли, легко пришла бы въ голову мысль выбрать мельрозскія окрестности театромъ романа. Но если, вообще говоря, въ Кеннаквайрѣ и можно видѣть образецъ Мельроза, если въ Монастырѣ и описаны дѣйствительно существующіе мостъ и мельничные шлюзы, все таки напрасно было бы ждать отъ автора мельчайшаго воспроизведенія знакомыхъ ему подробностей. Онъ имѣлъ въ виду дать читателю не копію съ натуры, а задуманую имъ картину, лишь отчасти представляющую дѣйствительность. Такимъ образомъ сходство между воображаемымъ Глендеаргомь и долиною Аллена вовсе не велико; въ этомъ убѣдится всякій, кто побывалъ въ настоящемъ Алленѣ и со вниманіемъ прочтетъ описаніе Глендеарга. Представленый авторомъ ручей прихотливо бѣжитъ въ романической долинѣ, извиваясь справа налѣво и слѣва направо, смотря по мѣстности, и не встрѣчая на своемъ пути ни малѣйшей обработки земли; начало свое онъ беретъ возлѣ одинокой башни, жилища церковнаго васала, гдѣ и происходятъ многія изъ событій романа. Но и настоящій же Алленъ протекаетъ сначала по Безимянному Декану; тамъ, бросаясь изъ стороны въ сторону какъ шаръ на бильярдѣ, онъ. еще представляетъ сходство съ описаніемъ автора; но дальше мы встрѣчаемъ въ дѣйствительности уже болѣе доступную равнину; берега Аллена раздвигаются; во-многихъ мѣстахъ они обработаны поселянами округа. Мѣстность, гдѣ Алленъ беретъ свое начало, далеко не совпадаетъ съ нашимъ описаніемъ. Вмѣсто уединеннаго дома или передовой укрѣпленной башни, предполагаемаго жилища госпожи Глендинингъ, у источниковъ Аллена, въ пяти миляхъ отъ впаденія его въ Твійдъ, видны развалины трехъ домовъ, построеныхъ когда-то мѣстными помѣщиками на границахъ ихъ владѣній, съ цѣлью взаимной защиты, столь необходимой въ то смутное время. Первое изъ этихъ зданій, разрушенное жилище Гильмановъ, еще недавно принадлежало Кэрнкроссамъ, а теперь находится во владѣніи Инна Стоу; второе есть остатокъ башни Комсли, древняго родоваго наслѣдства Бортвиковъ, что доказывается головою козы, помѣщенною въ ихъ гербѣ и еще уцѣлѣвшею среди развалинъ; третье есть домъ Лангшау, также сильно попорченый временемъ, но владѣлецъ, Бальи Джервисвудъ-Меллерстэнъ, возлѣ стараго зданія построилъ небольшой охотничій домъ.

Всѣ эти развалины, такъ странно скученыя въ пустынной мѣстности, служатъ живыми свидѣтелями связаныхъ съ ними воспоминаній и легендъ, но ни одно изъ нихъ не представляетъ ни малѣйшаго сходства съ описаніями романа. Ясно, что это не ошибка со стороны автора: онъ не можетъ не знать мѣста, для посѣщенія которыхъ достаточно одной утреней прогулки. Гильснанъ сдѣлался извѣстенъ благодаря характеру своихъ послѣднихъ обитательницъ, двухъ или трехъ старыхъ лэди, довольно похожихъ на мисъ Райландъ, въ Старомъ Замкѣ, хотя и менѣе вліятельныхъ по происхожденію и богатству. Комсли попалъ даже въ пѣсню:

Комсли стоитъ на горѣ Комсли,

Вода окружаетъ мельницу Комсли.

Мельница и хлѣбная печь межъ собою согласны,

И также согласно живутъ себѣ хозяева въ Комсли.

Лангшау по величинѣ больше всѣхъ домовъ, стоящихъ на вершинѣ воображаемаго Глендеарга; но въ немъ замѣчательна только надпись, помѣщенная теперешнимъ владѣльцемъ на его охотничьемъ домѣ: Utinam hanc etiain viris impleam amicis (дай Богъ наполнить хоть это жилище вѣрными друзьями!). Желаніе очень скромное и, по моему мнѣнію, джентльменъ, приложившій его къ столь малымъ размѣрамъ, болѣе достоинъ видѣть его исполненіе, чѣмъ всякій другой, избравшій обширный кругъ для своихъ привязаностей.

Убѣдивши такимъ образомъ читателей въ своемъ знакомствѣ съ этими заброшеными зданіями, скучеными въ долинѣ ради сосѣдства или взаимной защиты, я болѣе не считаю нужнымъ доказывать, что нѣтъ никакого сходства между ними и уединеннымъ жилищемъ мисисъ Эльспетъ Глендинингъ. Позади этихъ развалинъ еще есть остатки лѣсовъ, и тянутся обширныя болота, но я никому не посовѣтую терять свое время и искать тамъ источникъ и таинственую рощу Бѣлой женщины.

Прежде чѣмъ покончить съ этимъ предметомъ, я прибавляю, что ни въ Мельрозѣ, ни въ его окрестностяхъ, я не встрѣчалъ никого похожаго на капитана Клуттербука, воображаемаго издателя Монастыря. Подобные типы однако существуютъ. Представьте себѣ человѣка, который долгое время занимался какою нибудь спеціальной професіей, а потомъ оставилъ ее, и начинаетъ скучать, до тѣхъ поръ пока не найдетъ занятій по своимъ силамъ и средствамъ. Но когда онъ уже отыскалъ себѣ дѣло, жизнь получаетъ для него смыслъ, досуги его наполнены, и онъ пріобрѣтаетъ даже, благодаря своей новой спеціальности, нѣкоторое значеніе и славу въ околоткѣ. Весьма часто отставные служаки въ родѣ Клуттербука съ жаромъ предаются собиранію какихъ нибудь древностей. Въ виду распространенности этого типа, я не мало удивился, когда капитанъ, издатель этой книги, принятъ былъ почему-то за точный портретъ одного изъ моихъ сосѣдей и даже друзей. Отождествленіе этихъ двухъ лицъ я прочелъ въ книгѣ Роберта Чамберса, озаглавленной: «Свѣденія объ авторѣ Вэверлея; замѣчанія и анекдоты о существующихъ въ дѣйствительности лицахъ, мѣстахъ и происшествіяхъ, которыя предполагаются описаными въ его романахъ». Трудно разумѣется написать книгу подобнаго рода, и при всей проницательности не впасть въ заблужденія, объясняя то что можетъ быть достовѣрно извѣстно только другому. Ошибки относительно мѣста дѣйствія и предметовъ неодушевленныхъ конечно не важны, но что касается существующихъ лицъ, то остроумному автору названой книги слѣдовало бы быть осторожнѣе, и не пристегивать имена живыхъ людей къ воображаемымъ личностямъ. Кажется въ журналѣ «Зритель» я читалъ любопытный анекдотъ о поселянинѣ, который, взявъ книгу «Обязаности человѣка», противъ каждаго изъ перечисленыхъ тамъ пороковъ выставилъ имя кого нибудь изъ своихъ сосѣдей. Такимъ образомъ это прекрасное сочиненіе онъ ухитрился превратить въ сатиру противъ цѣлаго околотка!

И такъ сцена дѣйствія была подъ руками у автора, и воспоминанія, связаныя съ Мельрозомъ, значительно облегчали его трудъ. Въ самомъ дѣлѣ, сколько богатаго историческаго матеріала представляетъ страна, гдѣ лошади вѣчно были подъ сѣдломъ, солдатъ рѣдко снималъ оружіе, и война была всегдашнимъ занятіемъ жителей, пользовавшихся миромъ лишь въ короткихъ промежуткахъ времени. Но вмѣстѣ съ тѣмъ выборъ пограничныхъ округовъ представлялъ собою и нѣкоторыя неудобства: и самъ авторъ, и другіе писатели уже не разъ брали эти мѣста сценою для своихъ романовъ. Слѣдовательно, нужно было изобразить ихъ съ покой точки зрѣнія, чтобы не услыхать поговорку «crambe bis cocta»^[1].

По этому авторъ счелъ нужнымъ изобразить здѣсь противоположность между нравами церковныхъ васаловъ и нравами подчиненныхъ свѣтскимъ баронамъ; но этого была еще недостаточно. Есть такія семейства минераловъ и растеній, различія между которыми ясны для натуралиста, но не замѣчаемыя глазами несвѣдущихъ людей. То же можно сказать и объ оттѣнкахъ между назваными классами общества, не отличавшимися очень рѣзко другъ отъ друга.

Оставалось прибѣгнуть къ элементу чудеснаго и сверхъестественаго, какъ это и дѣлали въ случаѣ крайности всѣ писатели, со временъ Горація. Но въ нашъ вѣкъ этотъ способъ уже не представляетъ прежнихъ удобствъ, и не пользуется расположеніемъ читателей. Замѣтно ослабѣла вѣра въ таинственыя существа, бродящія гдѣ-то на границахъ видимаго и невидимаго міровъ; чудесныя феи не слетаютъ больше на зеленый дернъ при свѣтѣ луны, страшныя колдуньи перестали собираться въ долинахъ, поросшихъ ядовитымъ омегомъ.

«И послѣдняя, вызваная мною тѣнь, призракъ могилъ снова отошла въ свой вѣчный покой».

Сознавая, что обыкновенныя формы шотландскихъ преданій уже не пользуются прежнимъ довѣріемъ, авторъ, принужденъ былъ обратиться къ прекрасной, хотя и полузабытой теоріи звѣздныхъ духовъ, — такихъ существъ, которыя стоятъ гораздо выше человѣка по своимъ знаніямъ и своему могуществу, но которымъ не дано безсмертія, обѣщанаго сынамъ Адама. Этихъ духовъ подраздѣляютъ на четыре разряда, сообразно четыремъ стихіямъ ихъ происхожденія; изучавшимъ кабалистическую философію хорошо извѣстны сильфы, гномы, саламандры и наяды, — дѣти воздуха, земли, огня и воды. Читатель найдетъ о нихъ любопытныя подробности во французскомъ сочиненіи «Разговоры графа Габалиса». Остроумный графъ де Ламоттъ-Фуке, въ одномъ изъ наиболѣе удачныхъ произведеній своего плодовитаго пера, также далъ намъ изящную, трогательную повѣсть о водяной нимфѣ, которая достигаетъ безсмертія, сдѣлавшись доступною человѣческимъ страстямъ. Она вполнѣ отдается смертному, а онъ впослѣдствіи измѣнически покидаетъ ее.

Слѣдуя удачному примѣру Ламоттъ-Фуке, авторъ вывелъ въ своемъ разсказѣ Авенельскую Бѣлую женщину. Она связана съ Авенельскимъ домомъ тѣми таинствеными узами, которыя, какъ думали нѣкогда, существуютъ при извѣстныхъ обстоятельствахъ между стихійными духами и людьми. Такія отношенія можно встрѣтить въ Ирландіи въ милезіанскихъ семействахъ, имѣющихъ свою «банши». И преданія шотландцевъ каждому семейству или цѣлому племени даютъ духа, какъ покровителя или помощника. Эти демоны, если ужъ такъ называть ихъ, предупреждаютъ близкихъ къ нимъ людей о всякой радости и о всякой бѣдѣ; одни изъ нихъ принимаютъ участіе только въ серьезныхъ событіяхъ жизни, а другіе, какъ напримѣръ Май-Моллахъ (дѣвушка съ волосатыми руками), снисходятъ до самыхъ обыденныхъ происшествій, и иногда не прочь помогать своимъ любимцамъ въ игрѣ въ шашки.

Не нужно было особеныхъ усилій воображенія, чтобы пред положить существованіе подобныхъ демоновъ, когда уже вѣрили въ стихійныхъ духовъ; но гораздо труднѣе описать или представить себѣ всѣ ихъ свойства и характеръ ихъ дѣйствій. Шэкспиръ, лучшій авторитетъ въ этомъ дѣлѣ, нарисовалъ намъ Аріеля; это прелестное созданіе, его мысли близко къ человѣческой натурѣ лишь на столько, что можетъ понимать сущность людскихъ привязаностей. Аріель говоритъ между прочимъ: «она принадлежала бы мнѣ, еслибъ я былъ человѣческимъ существомъ». Результаты такихъ особеностей въ природѣ духовъ довольно странны, но кажется можно подвести подъ извѣстныя нормы. Представьте себѣ существо, живущее дольше человѣка, имѣющее болѣе, чѣмъ онъ, власти надъ стихіями, и посвященное во многія тайны настоящаго, прошедшаго и будущаго, но неспособное испытывать людскія страсти, не знающее разницы между добромъ и зломъ, и не ожидающее воздаянія за гробомъ, — такое существо принадлежитъ скорѣе къ породѣ неразумныхъ животныхъ, но не къ породѣ человѣка. Оно по этому дѣйствуетъ въ силу случайныхъ капризовъ, а никакъ не подъ вліяніемъ разсудка или чувства. Допустивъ это, мы должны приравнять могущество стихійныхъ духовъ лишь къ грубой силѣ слона или льва, которые во всѣхъ другихъ отношеніяхъ стоятъ гораздо ниже человѣка на ступеняхъ мірозданія; привязаности этихъ духовъ должны походить на преданость собаки своему господину; ихъ внезапный гнѣвъ, ихъ капризы невольно напоминаютъ непостоянный, измѣнчивый нравъ кошки; въ концѣ концовъ всѣ склонности ихъ подчиняются общему закону превосходства человѣка надъ низшими существами. Онъ или покоряетъ ихъ себѣ наукою, какъ это думаютъ гностики и послѣдователи философіи розенкрейцеровъ, или одолѣваетъ мужествомъ, презирая безсильныя чары этихъ духовъ.

Вотъ почему Авенельская Бѣлая женщина представлена авторомъ какъ фантастическое, капризное существо, которое покровительствуетъ членамъ близкой къ нему семьи, но которое всегда не прочь надѣлать непріятностей постороннимъ смертнымъ, какъ напримѣръ, ризничему и сельскому воришкѣ; благодаря ихъ неправильной жизни, эти два лица частенько испытываютъ на себѣ ея карательную руку. Но власть Бѣлой женщины не велика; она можетъ только напугать васъ или быть временной помѣхой; добродѣтель и энергія смертныхъ вѣчно побѣждаютъ ее, и такимъ образомъ она является чѣмъ то среднимъ между обманчивымъ, блудящимъ огонькомъ и благодѣтельной феей востока, всегда готовой оказать людямъ свое покровительство.

Но по слабости ли исполненія автора или по нерасположенію публики вообще, Бѣлая женщина не удостоилась особенаго лестнаго пріема. Мы говоримъ это здѣсь не для того, чтобы внушить читателямъ болѣе благопріятное мнѣніе, но просто хотимъ отвѣтить на сдѣланый намъ упрекъ, будто бы мы неосмотрительно дали мѣсто въ своемъ романѣ такому существу, мощь и склонности котораго не совмѣстны съ современными идеями.

Въ романѣ есть еще одинъ характеръ, на успѣхъ котораго авторъ, какъ оказалось, надѣялся совершенно ошибочно. Извѣстно, что нѣтъ ничего смѣшнѣе старыхъ модъ; по этому можно было думать, что кавалеръ временъ Елизаветы явится развлеченіемъ для читателя среди серьезныхъ сценъ романа. Всегда и повсюду право занимать высшія мѣста въ обществѣ зависѣло отъ умѣнья держать себя со щеголеватою натянутостью извѣстнаго рода; достаточно присоединить къ этому нѣкоторую живость ума и нѣкоторую силу характера и смѣлости, и тогда остаются далеко назади простой здравый смыслъ и разсудокъ, качества слишкомъ вульгарныя для того, кто мѣтитъ быть «избранимъ умомъ вѣка». Такіе «передовые» люди ставятъ себѣ въ заслугу подражаніе модамъ и причудамъ времени и крайнее ихъ преувеличеніе.

Характеръ государя, его двора и цѣлаго вѣка даютъ всегда свой оттѣнокъ описанію качествъ, за которыми гоняются люди, стремящіеся выказывать обладаніе хорошимъ тономъ.

Царствованіе дѣвственицы Елизаветы отличалось изысканой вѣжливостью придворныхъ, выражавшихъ глубочайшее почтеніе къ своей государынѣ. Послѣ того что признаны были несравненныя достоинства дочери Генриха VIII, то же обожаніе перешло и на окружавшихъ ее красавицъ, хотя это были, по извѣстному выраженію, звѣзды меньшихъ величинъ, заимствовавшія свѣтъ свой отъ сіяющей королевы. Правда, въ тѣ времена вѣжливые кавалеры уже не рѣшались на подвиги, опасные для нихъ и для ихъ соперниковъ; рыцарская преданость дамамъ не выходила за предѣлы турнира, да и тутъ особаго рода перегородки мѣшали столкновеніямъ лошадей, и все ограничивалось мирнымъ ломаніемъ копій; но съ дамами своего сердца эти рыцари разговаривали тѣмъ же вычурнымъ языкомъ, съ какимъ нѣкогда Амадисъ обратился къ Оріанѣ, прежде чѣмъ вступить въ битву съ дракономъ, ради любви къ своей принцесѣ. Одинъ изъ нашихъ писателей, приторность и жеманность котораго не исключаютъ однако таланта, взялся подвести старинный романическій языкъ подъ извѣстнаго рода правила, и далъ намъ понятіе объ этомъ видѣ великосвѣтскихъ разговоровъ въ педантическомъ сочиненіи подъ заглавіемъ «Эфуэсъ и его Англія». въ нашемъ романѣ читатель познакомится отчасти съ этимъ произведеніемъ; здѣсь мы считаемъ не лишнимъ сказать нѣсколько пояснительныхъ словъ.

Крайности эфуизма или символическаго языка преобладаютъ также въ романахъ Кальпренэда и Скудери: романы эти, которые забавляли прекрасный полъ во Франціи при Лудовикѣ XIV, и выраженія которыхъ считались образцовымъ языкомъ любви и рыцарской вѣжливости, не ускользнули однако отъ критики Мольера и Боало. Придворная мода перешла и въ частные кружки; изысканый слогъ романовъ сдѣлался обыкновеннымъ языкомъ жеманницъ или причудницъ (précieuses), слава которыхъ разошлась далеко изъ отеля Рамбулье и которыя дали Мольеру сюжетъ для одной изъ лучшихъ его комедій (Les Précieuses ridicules, Смѣшныя причудницы). Въ Англіи эфуизмъ сталъ падать, если не ошибаемся, вскорѣ послѣ восшествія на престолъ короля Іакова I.

Авторъ льстилъ себя надеждою, что задуманый имъ характеръ, какъ живое олицетвореніе смѣшныхъ, нелѣпыхъ модъ стараго времени, понравится настоящему поколѣнію; судя по вниманію, съ которымъ оно относится вообще къ образу жизни и нравамъ предковъ, можно было думать, что оно охотно познакомится и съ ихъ странностями. Авторъ долженъ однако откровенно сознаться, что онъ ошибся: его эфуистъ показался публикѣ лицомъ неестественымъ, нелѣпымъ и неудачнымъ.

Такую ошибку легко можно было бы объяснить неумѣньемъ автора справиться со своей задачей, и многіе изъ читателей вѣроятно удовлетворились бы подобнымъ объясненіемъ;но съ такимъ заключеніемъ можно было бы согласиться лишь за неимѣніемъ другой причины. Авторъ же останавливается на своемъ первомъ мнѣніи, и видитъ здѣсь только неудачный выборъ предмета, въ самой сущности котораго, а не въ способахъ выполненія, кроется причина неуспѣха.

Нравы и обычаи народа въ его младенчествѣ всегда близки къ природѣ: вотъ почему болѣе цивилизовапое поколѣніе такъ быстро освоивается съ ними и сочувствуетъ имъ. Не нужно ни дисертацій, ни ученыхъ коментаріевъ для того, чтобы сдѣлать понятными всякому чувства и рѣчи героевъ Гомера; нужно только, по выраженію Лира, сбросить съ себя все заимствованое, отложить въ сторону тѣ искуственыя понятія, тѣ украшенія, которыми насъ награждаетъ общественый строй, столь удалившійся отъ природы въ сравненіи съ прежнимъ; тогда наши врожденныя чувства придутъ въ согласіе съ чувствами хіосскаго барда и героевъ, увѣковѣченыхъ его стихами. Тоже самое можно сказать и о большинствѣ произведеній моего друга Купера. Мы сочувствуемъ его индѣйскимъ начальникамъ и его жителямъ лѣсовъ: въ изображаемыхъ имъ характерахъ мы узнаемъ ту самую природу, которая была бы и нашимъ наставникомъ въ подобныхъ условіяхъ жизни. На сколько трудно и даже немыслимо подчинить воинственаго дикаря и лѣснаго охотника стѣснительнымъ условіямъ и порядкамъ цивилизованаго общества, на столько же легко встрѣтить людей, выросшихъ среди привычекъ и удобствъ развитой цивилизаціи и въ то же время жаждущихъ промѣнять свой образъ жизни на дѣятельное существованіе охотника и рыболова. Наконецъ, люди всѣхъ классовъ общества, нелишенные силъ и здоровья, чаще всего ищутъ развлеченія въ рыбной ловлѣ, охотѣ и иногда даже войнѣ, составляющей естественое и неизбѣжное занятіе дикаря Драйдена, который увѣряетъ, что онъ

«Такъ же свободенъ, какъ созданый природою первобытный человѣкъ, когда этотъ благородный дикарь бродилъ въ глуши лѣсовъ».

Но изъ того, что высоко цивилизованые люди относятся съ любопытствомъ и участіемъ къ занятіямъ и даже чувствамъ человѣка первобытнаго, еще далеко нельзя выводить, что вкусы, мнѣнія и моды извѣстной цивилизованой эпохи непремѣнно должны забавлять и занимать поколѣніе другаго вѣка. Если эти вкусы и мнѣнія доведены до крайности, то основа ихъ лежитъ уже не въ естественыхъ склонностяхъ человѣка, а въ ложной принужденности, въ искуствености, которая не представляетъ ровно ничего привлекательнаго для всѣхъ вообще, а тѣмъ болѣе для позднѣйшихъ поколѣній. Смѣшная одежда и нелѣпыя манеры фатовъ служатъ дѣйствительно удачнымъ и богатымъ предметомъ сатиры во время своего существованія. Театральные критики могутъ подтвердить, что публика всегда бываетъ довольна, когда въ піесѣ насмѣшка направлена противъ какой нибудь современной, всѣмъ хорошо извѣстной нелѣпости вкуса, и когда авторъ «ловитъ эту нелѣпость на лету», по извѣстному театральному выраженію. но какъ только смѣшное лишается своей привлекательности для общества, тогда уже напрасно тратить свой порохъ попусту и смѣяться надъ тѣмъ, что перестало существовать. Піесы, нападающія на давно забытыя, глупости времени, скоро старѣютъ и забываются такъ же легко, какъ и моды, которымъ онѣ обязаны своимъ первымъ успѣхомъ, а если же онѣ остаются на репертуарѣ, то это значитъ, что въ нихъ есть источникъ занимательности болѣе прочной и не основаной на устарѣвшихъ обычаяхъ.

Можетъ быть этимъ и слѣдуетъ объяснить, почему публикѣ перестали нравиться комедіи Бена Джонсона: всѣ онѣ основаны на старомъ юморѣ, т. е. на искуственой натянутости, служившей когда-то для извѣстныхъ людей средствомъ обмануть постороннихъ на счетъ своей личности. Комедіи эти полны тонкаго анализа, богаты наблюдательностью и правдой, и не смотря на это онѣ сдѣлались достояніемъ антикварія, которому только внимательное изученіе прошедшаго показываетъ, что дѣйствующія лица въ піесахъ Джонсона изображаютъ живые портреты типовъ, дѣйствительно существовавшихъ на свѣтѣ, а не вымышленныхъ авторомъ.

Въ доказательство своего мнѣнія позволю себѣ еще указать на самого Шэкспира, обладавшаго болѣе чѣмъ кто либо способностью писать понятно для всѣхъ временъ и эпохъ. При всемъ благоговѣніи къ его великому имени масса читателей безъ всякаго удовольствія встрѣчаетъ тѣ творенія его мысли, матеріаломъ для которыхъ послужили преувеличенія временныхъ странностей моды: эфуистъ донъ Армадо, педантъ Олофернъ, даже Нимъ и Пистоль перестали нравиться, какъ портреты, въ сходствѣ которыхъ мы не можемъ убѣдиться, потому что оригиналы ихъ давно уже исчезли. Точно также, бѣдствія Ромео и Юліи до сихъ поръ трогаютъ всѣ сердца, а Меркуціо, превосходный типъ изящнаго джентльмена той эпохи, встрѣченый съ восторгомъ современниками, теперь не представляетъ почти никакихъ прелестей. Отнимите у него его остроты, и онъ удержится на сценѣ только потому, что онъ необходимъ для развитія интриги піесы, да еще благодаря прекрасному монологу о мечтахъ, не принадлежащихъ въ частности ни къ какой особеной эпохѣ.

Авторъ, можетъ быть, слишкомъ долго остановился на разсужденіи, цѣль котораго доказать, что введеніе въ романъ забавной личности ссра Пирси Шафтона, подъ вліяніемъ давно забытыхъ и странныхъ обычаевъ, скорѣе способно оттолкнуть читателя, нежели позабавить его. По этой ли причинѣ, или просто потому, что автору не хватило умѣнья, какъ бы то ни было, но страшный упрекъ incredulus odi^[2] сдѣланъ былъ эфуисту и Авенельской Бѣлой женщинѣ; одну объявили слышкомъ идеальною, а другаго нашли невозможнымъ.

Наконецъ и самый разсказъ не на столько богатъ достоинствами, чтобы загладить ошибку въ двухъ главныхъ пунктахъ; событія слѣдуютъ одно за другимъ въ безпорядкѣ, интрига романа не представляетъ особенаго интереса, и развязка является не органическимъ результатомъ всего предшествовавшаго, а слѣдствіемъ политическихъ обстоятельствъ, имѣющихъ слабое отношеніе къ предмету и недостаточно запечатлѣнныхъ въ умѣ читателя.

Если это и не положительная ошибка, то во всякомъ случаѣ большой недостатокъ для романа. Тѣмъ не менѣе простой, безъискусственый разсказъ автора имѣетъ свое оправданіе въ примѣрѣ нѣкоторыхъ извѣстныхъ романистовъ-историковъ, и въ обыкновенномъ теченіи самой жизни. Въ самомъ дѣлѣ, какъ рѣдко случается, чтобы лицо, вступившее на жизненый путь при извѣстной обстановкѣ, дошло до рѣшительнаго поворота своей судьбы въ обществѣ все тѣхъ же ему близкихъ людей! Напротивъ, чѣмъ жизнь богаче событіями, а слѣдовательно чѣмъ она привлекательнѣе, тѣмъ больше перемѣнъ и разнообразія въ знакомствахъ, такъ что въ концѣ поприща человѣкъ уже не видитъ вокругъ себя прежнихъ спутниковъ: одни остались назади, другіе сбились съ дороги, третьи наконецъ переселились въ иной, лучшій міръ. Это устарѣвшее сравненіе можно замѣнить и другимъ: множество кораблей, разнаго устройства и съ разными цѣлями, плывутъ въ одномъ океанѣ и стараются слѣдовать каждый по назначеной ему дорогѣ, но всѣ ихъ усилія такъ мало значатъ противъ вѣтра и морскихъ приливовъ и отливовъ! То же бываетъ и на свѣтѣ. Человѣческое благоразуміе по видимому все предусмотрѣло, но достаточно какого-нибудь политическаго или общественаго потрясенія, и въ одно мгновеніе планы отдѣльной личности опрокинуты, уничтожены, какъ уничтожается паутина подъ вліяніемъ удара, противъ котораго паукъ безсиленъ.

Этотъ взглядъ на жизнь породилъ много прекрасныхъ романовъ, герой которыхъ принимаетъ участіе въ цѣломъ ряду отдѣльныхъ сценъ, а возлѣ него появляется и исчезаетъ множество второстепенныхъ лицъ, по большей части не имѣющихъ никакого существенаго вліянія на ходъ разсказа. Въ такомъ родѣ написаны Жиль-Блазъ, Родерикъ Рандомъ и многіе другіе романы, гдѣ главное дѣйствующее лицо является въ различныхъ положеніяхъ и присутствуетъ при разнообразныхъ событіяхъ, служа для нихъ единственою связью: тождественость лица соединяетъ эти событія какъ одна общая нить соединяетъ отдѣльныя зерна жемчужнаго ожерелья.

Хотя такой порядокъ отдѣльныхъ событій и представляется совершенно естественымъ, но въ идеальной области романа еще не достаточно простаго подражанія дѣйствительности: мы и отъ садовника требуемъ, чтобы онъ умѣлъ искусно группировать въ куртинахъ тѣ цвѣты, которые разбросаны на холмахъ и долинахъ по волѣ прихотливой природы. Такъ и Фійльдингъ во многихъ изъ своихъ произведеній, а особено въ лучшемъ — Томѣ Джонсѣ, оставилъ намъ примѣръ повѣствованія, подчиненнаго строгому плану: всѣ части связаны въ немъ крѣпко и тѣсно, каждое происшествіе и каждое дѣйствующее лицо имѣютъ прямое отношеніе къ развязкѣ романа и приближаютъ ее.

Требовать такой же точности и такого же искуства отъ того, кто идетъ по стопамъ знаменитаго писатели, значило бы слишкомъ затруднять, взятое имъ на себя дѣло, обставляя его карательными законами; о легкой литературѣ романовъ вполнѣ можно сказать, что въ ней всѣ роды хороши, кромѣ скучнаго. Однако несомнѣнно, что только при строго задуманомъ планѣ, при точности и талантливости разсказа, его развязка является совершенно естественою; авторъ не долженъ пренебрегать этими качествами подъ страхомъ отвѣтствености, соразмѣрной его ошибкамъ.

Съ этой стороны роману Монастырь трудно выдержать критику: интрига его въ сущности не особено занимательна и не вполнѣ удачно разсказана; ея развязка является слѣдствіемъ враждебныхъ дѣйствій между Англіей и Шотландіей и внезапнаго заключенія перемирія. Правда, что факты подобнаго рода вовсе нерѣдки, но прибѣгать къ нимъ для того, чтобы заключить романъ насильственымъ образомъ, — это всегда считалось средствомъ, несообразнымъ съ правилами искуства и малопонятнымъ для большинства читателей.

Но, хотя Монастырь и представляетъ широкое поле для справедливыхъ и строгихъ нападокъ, тѣмъ не менѣе онъ оказался не лишеннымъ извѣстнаго интереса, если судить по числу его изданій; и это вполнѣ понятно: трудно бываетъ составить себѣ извѣстность въ литературѣ однимъ усиліемъ сразу, но еще труднѣе потерять эту извѣстность благодаря одной случайной ошибкѣ.

Такимъ образомъ автору оказана была пощада, и онъ имѣлъ время утѣшиться, въ случаѣ нужды, припѣвомъ старой шотландской пѣсенки:

«Если шутка не удалась, то мы начнемъ снова!»

Аботсфордъ, 1 ноября 1830.

ВМѢСТО ВВЕДЕНІЯ

ПИСЬМО КЛУТТЕРБУКА КАПИТАНА --ГО ПѢХОТНАГО ПОЛКА КЪ АВТОРУ ВЭВЕРЛЕЯ. Серъ!

Я не имѣю удовольствія знать васъ лично; однако, вмѣстѣ съ другими читателями, вѣроятно столь же вамъ чуждыми какъ и я, принимаю живое участіе въ вашихъ сочиненіяхъ, и желаю ихъ продолженія. Это не значитъ, что имѣю притязаніе быть знатокомъ въ дѣлѣ вымысловъ, или что легко трогаюсь вашими серьезными сценами и забавляюсь тѣми, въ которыхъ вы стараетесь быть комичнымъ, — вовсе нѣтъ; я даже не скрою отъ васъ, что послѣднее свиданіе Макъ-Айвора съ сестрою нагнало на меня зѣвоту, и что я окончательно заснулъ въ то время, какъ нашъ школьный учитель читалъ намъ шуточки Данди Динмонта. Вы видите, серъ, что я вовсе не намѣренъ ухаживать за вами, и если посылаемыя мною при семъ страницы не имѣютъ для васъ никакой цѣны, я не буду стараться поднять ихъ достоинство, приправляя ихъ лестью, по примѣру повара, старающагося сдобрить старую рыбу соусомъ на прогоркломъ маслѣ. Нѣтъ, серъ! Я цѣню ваши произведенія за тотъ свѣтъ, который они проливаютъ на исторію отечественыхъ древностей. Изученіе этой исторіи я началъ немного поздно, но за то я преданъ ему со всѣмъ пыломъ первой любви, потому что только эта наука имѣла для меня нѣкоторую привлекательность.

Прежде чѣмъ передавать вамъ исторію моей рукописи, надобно сперва разсказать вамъ свою собственую исторію.

Она не займетъ трехъ томовъ; вы обыкновенно ставите въ началѣ каждаго отдѣла своей прозы нѣсколько стиховъ (какъ застрѣльщиковъ, полагаю), а меня случай натолкнулъ на экземпляръ Бурнса, которымъ обладаетъ нашъ деревенскій учитель, и тамъ то я отыскалъ строфу вполнѣ приложимую ко мнѣ. Эти строки нравятся мнѣ тѣмъ больше, что Бурнсъ написалъ ихъ для капитана Гроза, ученаго антикварія, который впрочемъ, какъ и вы, склоненъ слишкомъ легкомыслено относиться къ предметамъ своихъ изысканій:

Увѣряютъ, что онъ былъ въ войнѣ

И всегда былъ первымъ онъ въ огнѣ,

Но въ одно прекрасное утро

Вдругъ простившись со своимъ мечемъ,

Сдѣлался онъ антикваріемъ.

Такъ зовутъ ли это ремесло? *)

• ) Строки эти взяты изъ стихотворенія подъ заглавіемъ: «О путешествіи мнимаго капитана Гроза въ Шотландію на поиски за древностями». Бурнсъ смѣется надъ учеными занятіями капитана, надъ его глубокомыслеными открытіями и сочиненіями. Онъ набрасываетъ шутливый портретъ это съ чистопріятельскою свободой. Понятно какое соотношеніе видитъ капитанъ Клуттербукъ между своимъ положеніемъ и положеніемъ капитана Гроза.

Я никогда не могъ понять что руководило меня при выборѣ званія въ ранней молодости, и почему я непремѣнно захотѣлъ поступить въ шотландскіе стрѣлки, тогда какъ мои опекуны и попечители хотѣли отдать меня въ ученіе къ старому Давиду Стайльсу, эдинбургскому прокурору. Страсть къ битвамъ тутъ была не причемъ: я никогда не отличался воинственымъ духомъ, и не увлекался исторіею героевъ, ставившихъ міръ вверхъ дномъ. Относительно мужества, могу впрочемъ сказать, что я имѣлъ его, какъ оказалось впослѣдствіи, ровно столько, сколько было нужно, и ни крошки болѣе; кромѣ того я вскорѣ убѣдился, что въ схваткѣ опаснѣе бѣжать нежели становиться лицомъ къ непріятелю. Наконецъ, имѣя единственымъ средствомъ существованія свою военную должность, я заботился не терять ея. Что же касается до той кипучей храбрости, о которой я слыхалъ отъ нашихъ офицеровъ, хотя и не видѣлъ никогда, чтобы они находились подъ ея вліяніемъ во время самой борьбы, — что касается, повторяю, до этой неукротимой. смѣлости, гоняющейся за опасностью, какъ за красавицей, то признаюсь, мое мужество не отличалось столь пылкимъ темпераментомъ.

Не толкало меня въ военную службу и желаніе пощеголять краснымъ мундиромъ, — желаніе, которое за нѣсколько хорошихъ солдатъ даетъ столько плохихъ. Я и гроша не далъ бы за общество молодыхъ дѣвушекъ; скажу болѣе: у насъ въ деревнѣ былъ пансіонъ, съ хорошенькими воспитаницами котораго я разъ въ недѣлю забавлялся играми у Симона Ляйтфута, но я не помню, чтобы онѣ производили на меня сильное впечатлѣніе; за то мнѣ было очень жаль отдавать своей дамѣ апельсинъ, положеный съ этою цѣлью мнѣ въ карманъ теткою, и который я сохранилъ бы, если бы смѣлъ, для собственаго употребленія. Любви къ щегольству я былъ чуждъ до такой степени, что съ большимъ трудомъ принимался за чистку своего мундира, отправляясь на парадъ. Никогда не забуду что мнѣ сказалъ однажды утромъ нашъ старый полковникъ, когда нашей бригадѣ предстоялъ королевскій смотръ: — Поручикъ Клуттербукъ! я вовсе не прихотливъ, но клянусь Небомъ, чтобъ явиться передъ главою королевства, я по крайней мѣрѣ надѣлъ бы чистую сорочку!

И такъ не испытавъ вліянія ни одной изъ причинъ, побуждающихъ большинство молодыхъ людей поступить въ военную службу, и не чувствуя ни малѣйшей склонности сдѣлаться героемъ или франтомъ, я право не знаю чему и приписать сдѣланый мною выборъ, если только на него не повліялъ впрочемъ примѣръ блаженной безпечности, которой предавался, благодаря своему полупенсіону, капитанъ Дулиттль^[3], водрузившій флагъ своего покоя въ деревнѣ, гдѣ я провелъ дѣтство. Всѣ прочіе люди имѣли свои занятія или по крайней мѣрѣ притворялись, что они заняты. Правда, они не учились въ школѣ, что тогда казалось мнѣ горчайшимъ изъ золъ, но какъ я ни былъ юнъ, однако видѣлъ очень хорошо, что всѣ трудились болѣе или менѣе, — всѣ, исключая капитана Дулиттля. Пасторъ долженъ былъ посѣщать приходъ, и готовить свои проповѣди, хотя по правдѣ сказать, относительно этихъ двухъ предметовъ онъ дѣлалъ болѣе шуму, чѣмъ пользы; лэрдъ хлопаталъ о своихъ поляхъ, участвовалъ въ собраніяхъ приходскаго попечительства, комитета графства, констэблей, мировыхъ судей и пр.; вставалъ онъ съ разсвѣта, чего я никогда не любилъ; ему надо было бѣгать по полямъ и переносить холодъ и дождь подъ открытомъ небомъ. Лавочникъ (только одинъ и былъ у насъ въ деревнѣ) казался довольно спокойнымъ за своей конторкой, но когда кто-нибудь являлся покупать, приходилось перерывать всю лавку, чтобъ найдти аршинъ муслина, мышеловку, унцію полеваго тмина, пачку булавокъ, проповѣди мистера Педена или жизнь Джака Укротителя великановъ, а не истребителя великановъ, какъ вообще неправильно говорятъ и пишутъ (Смотрите мое изслѣдованіе объ истиной жизни этого героя, подвиги котораго до такой степени искажены въ басняхъ). Словомъ, каждый въ деревнѣ обязанъ былъ дѣлать что нибудь, отъ чего онъ пожалуй и отказался бы охотно, а счастливый капитанъ Дулиттль по утрамъ прогуливался по главной улицѣ деревни въ своемъ голубомъ платьѣ съ краснымъ воротникомъ, а вечеромъ игралъ въ карты, если представлялся къ тому случай. Это полное отсутствіе занятій казалось мнѣ такъ восхитительно, что оно-то вѣроятно и дало мнѣ первую мысль, по системѣ Гельвеція, какъ говорилъ пасторъ, направившую мои юные таланты къ тому занятію, которое мнѣ суждено было прославить.

Но, увы! кто можетъ предвидѣть все что его ожидаетъ въ этомъ обманчивомъ мірѣ? Едва успѣлъ я занять мое новое положеніе, какъ убѣдился, что если безпечная независимость полупенсіона и была настоящимъ раемъ, за то для достиженія этого рая надо было пройдти сквозь чистилище дѣйствительной службы. Капитанъ Дулиттль могъ чистить свое голубое съ краснымъ платье, но могъ и оставлять его въ пыли, а прапорщикъ Клуттербукъ не имѣлъ свободы такого выбора; капитанъ ложился спать въ десять часовъ, и его никто не безпокоилъ, а прапорщикъ долженъ былъ вставать и обходить дозоромъ; Дуллиттль могъ оставаться въ постели до полудня, если это доставляло ему удовольствіе, а Клуттербукъ долженъ былъ являться на ученье съ разсвѣтомъ. Я уклонялся отъ своихъ обязаностей на сколько было возможно, съ грѣхомъ пополамъ зналъ службу, и во всемъ полагался на сержанта. Для человѣка лѣниваго, мнѣ пришлось видѣть достаточно странъ: мой полкъ побывалъ и въ Восточной Индіи, и въ Западной, и въ такихъ мѣстахъ, которыя я и назвать то хорошенько не умѣлъ. Потомъ я участвовалъ въ дѣлахъ съ французами, но не особено счастливо, — доказательство тому два пальца моей правой руки, которые одинъ проклятый гусаръ отсѣкъ мнѣ ударомъ сабли не хуже, чѣмъ любой госпитальный хирургъ. Наконецъ смерть старой тетки, оставившей мнѣ полторы тысячи фунтовъ, хорошо помѣщенныхъ по три процента, дала мнѣ случай выйдти въ давно желанную отставку съ видомъ имѣть возможность четыре раза въ недѣлю надѣвать чистую сорочку и истрачивать гинею.

Чтобы начать новый родъ жизни, я выбралъ своимъ мѣстопребываніемъ деревню Кеннаквайръ, лежащую на югѣ Шотландіи, и извѣстную по развалинамъ великолѣпнаго монастыря; я надѣялся, благодаря своему полупенсіону и наслѣдству тетки, найдти здѣсь otium cum dignitate (покой и почетъ). Я однако не замедлилъ убѣдиться, что отдыхъ безъ дѣла далеко не веселъ. Сначала я по привычкѣ просыпался съ разсвѣтомъ дня; мнѣ все казалось, что бьютъ утренюю зорю, и какъ мнѣ было тогда пріятно думать, что я уже не обязанъ вскакивать какъ шальной при звукѣ проклятаго барабана, что я могу послать парадъ къ чорту и снова преспокойно уснуть, перевернувшись на другой бокъ! Но и это наслажденіе имѣло свой конецъ, и сдѣлавшись полнымъ властелиномъ моего времени, я сталъ находить, что оно тянется слишкомъ медлено.

Дня два я занимался уженьемъ рыбы; это мнѣ стоило двухъ дюжинъ крючковъ, множество лесъ, и все таки я не поймалъ ни одного пискаря. Имѣть охотничью лошадь было для меня не по средствамъ. Я пытался ходить пѣшкомъ на охоту, но пастухи, поселяне, всѣ, до моей собаки включительно, кажется, подсмѣивались надо мною, когда я дѣлалъ промахъ, а это случалось, вообще говоря, при каждомъ выстрѣлѣ. Кромѣ того окрестное дворянство удивительно берегло свою дичь, и уже поговаривало о начатіи со мной процеса. Я отказался сражаться съ французами вовсе не для того, чтобы начать гражданскую войну съ храбрыми тевіотдэльцами; вотъ почему я провелъ три очень пріятные дня за чисткою своего ружья, и затѣмъ повѣсилъ его у себя надъ каминомъ.

Чистка ружья такъ удалась мнѣ, что я почувствовалъ влеченіе къ механическимъ занятіямъ. Я вздумалъ вычистить часы съ кукушкой у моей хозяйки, но выйдя изъ моихъ рукъ, эта весенняя пташка совершенно потеряла голосъ. Я завелъ токарный станокъ, но въ этой работѣ чуть-чуть не лишился одного изъ пальцевъ, оставленыхъ мнѣ французскимъ гусаромъ. Тогда я набросился на книги, не пропуская ни романовъ нашей маленькой библіотеки для чтенія, ни серьезныхъ сочиненій, которыя мои мудрецы-сограждане получаютъ по подпискѣ. Но ни легкое чтеніе романовъ, ни трудно перевариваемое содержаніе ученыхъ книгъ не удовлетворяло меня: я засыпалъ на четвертой или пятой страницѣ какой нибудь исторіи или дисертаціи, а чтобы одолѣть романъ, полный общихъ мѣстъ, мнѣ требовался по крайней мѣрѣ цѣлый мѣсяцъ. Вотъ почему всѣ полуграмотныя бѣлошвейки постоянно осаждали меня просьбами скорѣе окончить интересную книжку. Короче, въ тѣ часы, когда каждый былъ занятъ своимъ дѣломъ, я чувствовалъ себя совершенно празднымъ, и не находилъ ничего лучшаго, какъ прогуливаться по кладбищу и забавляться свистаньемъ до обѣда.

Во время этихъ прогулокъ, развалины монастыря невольно обратили на себя мое вниманіе, и мало-по малу я увлекся изслѣдованіемъ ихъ въ подробностяхъ и въ общемъ планѣ. Старый ризничій помогалъ мнѣ въ моихъ работахъ, и сообщилъ все что зналъ о монастырѣ по преданіямъ. Каждый день увеличивалъ сокровище моихъ свѣденій о древнемъ состояніи этого величественаго зданія, и наконецъ я открылъ назначеніе каждой изъ частей постройки, отдѣленныхъ отъ остальнаго монастыря и представлявшихъ собою груды обломковъ, назначеніе которыхъ было или неизвѣстно или объяснено ошибочно.

Я имѣлъ частые случаи сдѣлать мои знанія полезными для путешествениковъ, которые, обозрѣвая Шотландію, приходили посѣтить это знаменитое мѣсто. Не захватывая правъ моего пріятеля — ризничаго, я сдѣлался мало по малу вторымъ чичероне, принявшимъ на себя трудъ показывать древности и давать приличныя объясненія. Часто ризничій, получивъ благодарность отъ однихъ посѣтителей и видя приходъ новыхъ, оставлялъ меня съ первыми, дѣлая такой лестный отзывъ: — Чтожъ мнѣ вамъ сказать еще? Вотъ капитанъ, знающій о монастырѣ больше меня и больше всѣхъ въ городѣ! — Тогда раскланявшись съ иностранцами, я начиналъ поражать ихъ разнообразіемъ моихъ критическихъ замѣчаній о склепахъ, жолобахъ, внутреностяхъ церкви, аркадахъ, готическихъ и саксонскихъ архитравахъ, ободкахъ и распорахъ. Нерѣдко знакомство, начатое въ развалинахъ абатства, заканчивалось въ гостиницѣ, а это вносило перемѣну въ однобразіе моей жизни и въ однообразіе баранины, которую моя хозяйка обыкновенно подавала мнѣ горячею на первый день, холодную на второй и рубленою на третій.

Съ теченіемъ времени кругъ моихъ познаній расширился. Я нашелъ двѣ-три книжки о готической архитектурѣ, и съ тѣхъ поръ чтеніе сдѣлалось для меня пріятнымъ и полезнымъ занятіемъ. Я началъ составлять себѣ славу; въ клубѣ я разговаривалъ съ большею увѣреностью, и меня слушали съ уваженіемъ, какъ знатока. Я даже могъ повторять свои старыя исторіи о Египтѣ, не утомляя вниманія слушателей, которые, къ моему удовольствію, замѣчали иногда другъ другу: — капитанъ далеко не неучъ; никто не знаетъ больше его о нашемъ абатствѣ.

Это всеобщее одобреніе во первыхъ преисполнило меня чувствомъ собственаго достоинства, а во вторыхъ, счастливо повліяло на мое здоровье. Я ѣлъ съ большимъ апетитомъ, пищевареніе исправилось; ложился я въ хорошемъ расположеніи духа, спалъ непробудно, а на слѣдующее утро снова отправлялся измѣрять и сравнивать разныя части громаднаго древняго зданія. Къ великому огорченію деревенскаго аптекаря, я пересталъ испытывать головныя и желудочныя боли, которыя прежде появлялись у меня вѣроятно по неимѣнію занятій; а когда нашлось дѣло, я почувствовалъ себя совершенно довольнымъ и счастливымъ. Словомъ, я сдѣлался мѣстнымъ знатокомъ древностей, и не считалъ себя недостойнымъ этого названія.

Однажды вечеромъ я сидѣлъ въ своей маленькой гостиной, рядомъ съ кабинетомъ, который моя хозяйка зоветъ спальней. Я готовился уже бить отбой въ области Морфея; на столѣ моемъ лежала книжка по архитектурѣ, а возлѣ нея приготовлена была кружка превосходнаго Вандергагенскаго эля и кусокъ отличнѣйшаго честерскаго сыра (подарокъ, мимоходомъ сказать, одного почтеннаго лондонскаго гражданина, которому я объяснилъ разницу между готической аркой и саксонскою). Вооруженный такимъ образомъ съ ногъ до головы противъ моего прежняго врага — времени, я неспѣшно собирался лечь въ постель, то прочитывалъ строчку стараго Дугдэля (Monasticon anglicanum), взятаго изъ библіотеки А., и запивалъ чтеніе элемъ, то разстегивалъ жилетъ и закусывалъ сыромъ, въ ожиданіи, что деревенскіе часы пробьютъ наконецъ десять: я поставилъ себѣ за правило никогда не ложиться раньше.

Въ это время ко мнѣ постучали, и я узналъ голосъ честнаго Давида, хозяина гостиницы Король Георгъ^[4]. Давидъ говоритъ моей хозяйкѣ: — Чортъ возьми, мисисъ Гримслійсъ! Надѣюсь, что капитанъ еще не легъ! Его приглашаетъ на ужинъ одинъ джентльменъ, только что остановившійся у насъ и заказавшій каплуна, жаркое изъ телятины и бутылку хересу. Этому господину, видите ли, нужны кое-какія свѣденія о монастырѣ.

— Да, капитанъ еще не легъ, отвѣчала старуха тономъ шотландской матроны, хорошо знающей, что сейчасъ пробьетъ десять часовъ; но я ручаюсь вамъ, что онъ не выйдетъ изъ дома ночью и не заставитъ ждать себя до разсвѣта: капитанъ человѣкъ порядочный.

Я отлично понялъ, что этимъ громко оказаніямъ комплиментомъ хозяйка заранѣе желала продиктовать мнѣ отвѣтъ Давиду; но вѣдь я не для того тридцать слишкомъ лѣтъ рыскалъ по бѣл.у-свѣту и оставался холостякомъ, чтобы попасть подъ команду къ юпкѣ въ шотландской деревушкѣ. Я отворилъ дверь, и позвалъ къ себѣ своего стараго пріятеля Давида.

— Капитанъ, сказалъ онъ, — мнѣ также пріятно найдти васъ неспящимъ, какъ будто бы я вытащилъ лосося въ полпуда! У меня остановился одинъ путешественикъ, который навѣрно не заснетъ сегодня ночью, если не разопьетъ съ вали по стакану вина.

— Вы понимаете Давидъ, отвѣчалъ я съ достоинствомъ, — что я не могу явиться съ визитомъ къ иностранцу въ такой поздній часъ и принять приглашеніе отъ человѣка, мнѣ вовсе незнакомаго.

— Слыханое ли это дѣло! возразилъ Давидъ съ проклятіемъ. — И вы говорите такъ о человѣкѣ, заказавшемъ каплуна подъ яичнымъ соусомъ, телятину фрикасе съ панкэкомъ и бутылку хересу! Надѣюсь, вы не думаете, чтоя способенъ пригласить васъ къ какому нибудь англичанину, у котораго весь ужинъ — говядина, сыръ да тоди рома? Нѣтъ, это настоящій джентльменъ. Прежде врего онъ спросилъ меня существуетъ ли подъемный мостъ, который вотъ ужъ сорокъ лѣтъ какъ затопленъ водою. Я былъ при его основаніи, мы еще въ то время ловили лососей. Ну скажите, какимъ образомъ, чортъ возьми, зналъ бы онъ что нибудь объ этомъ старомъ мостѣ, еслибъ онъ не былъ любителемъ^[5]?

Давидъ, также любитель въ своемъ родѣ и кромѣ того собственикъ, зналъ толкъ въ своихъ гостяхъ; вотъ почему я рѣшился снова надѣть свои подвязки.

— Ужъ конечно, капитанъ, говорилъ между тѣмъ трактирщикъ, — вамъ не будетъ съ нимъ скучно! Я не видалъ такого джентльмена со временъ великаго Самуила Джонсона, когда тотъ совершалъ свое путешествіе по Европѣ. Описаніе этого путешествія лежитъ у меня въ гостиной, для забавы посѣтителей, и кто-то уже вырвалъ изъ него два листа.

— Такъ этотъ господинъ ученый, Давидъ?

— Ужъ разумѣется. Одѣтъ онъ весь въ черномъ или въ темнокоричневомъ.

— Духовное лицо, можетъ быть?

— Не думаю: онъ сперва приказалъ накормить лошадь, и только потомъ подумалъ и о своемъ ужинѣ.

— Есть у него слуга?

— Нѣтъ, но у него такой видъ, что всякій готовъ услужить ему отъ чистаго сердца.

— Но почему же ему такъ хочется меня видѣть? Значитъ вы уже успѣли проболтаться, Давидъ? Вы вѣшаете на мою шею всѣхъ проѣзжающихъ, какъ будто я обязанъ забавлять ихъ?

— Чортъ возьми, чѣмъ же я тутъ виноватъ, капитанъ? Всякій спрашиваетъ — не могу ли я указать человѣка знающаго, человѣка разумнаго, отъ котораго можно получить свѣденія о нашихъ древностяхъ, и главное, о старомъ абатствѣ. Вѣдь не лгать же мнѣ? Вы хорошо знаете, что въ этой деревушкѣ нѣтъ людей способныхъ по разговору, кромѣ васъ, да еще развѣ церковнаго сторожа, который теперь пьянъ, какъ дудочникъ. Вотъ я и сказалъ, что есть у насъ капитанъ Клуттербукъ, человѣкъ вполнѣ достойный, живущій всего въ двухъ шагахъ отъ гостиницы, и которому почти только и дѣло разсказывать старыя исторіи о нашемъ монастырѣ. Пріѣзжій джентльменъ и говоритъ мнѣ очень вѣжливо: будьте такъ добры, передайте отъ меня низкій поклонъ капитану Клуттербуку, и скажите ему, что я иностранецъ, пріѣхалъ сюда исключительно для осмотра развалинъ, и лично пригласилъ бы его поужинать со мною, еслибы не было такъ поздно. Потомъ онъ заказалъ ужинъ для двухъ. Ну, могъ ли я какъ хозяинъ гостиницы не исполнить желаніе постояльца?

— Онъ могъ бы выбрать болѣе удобное и приличное время, Давидъ. Но если вы утверждаете, что это джентльменъ…

— Ручаюсь въ томъ! Бутылка хересу, жаркое телятина и каплунъ на вертелѣ, — кажется это пахнетъ порядочнымъ человѣкомъ! Ну, капитанъ, закутывайтесь плотнѣе, — ночь сыровата. Рѣка прочищается. Завтра мы отправимся на рыбную ловлю въ лодкахъ милорда^[6], и это будетъ удивительное несчастіе, если я не пришлю вамъ лосося съ молоками на ужинъ, чтобы вашъ эль показался вамъ вкуснѣе.

Черезъ пять минутъ послѣ этого разговора я былъ уже въ гостиницѣ Короля Георга и раскланивался съ иностранцемъ.

Онъ оказался серьезнымъ господиномъ, почти однихъ лѣтъ со мною, т. е. около пятидесяти. И дѣйствительно, замѣчаніе Давида было вѣрно. Въ его лицѣ было что-то такое что возбуждало въ каждомъ желаніе оказать ему услугу. Внушительный видъ незнакомца не имѣлъ ничего общаго съ видомъ одного извѣстнаго мнѣ бригаднаго генерала, и покрой его платья не походилъ на военный. На немъ было платье сѣрожелѣзнаго цвѣта, стараго фасона. На ногахъ у него были кожаные штиблеты, застегивавшіеся съ боковъ стальными пряжками. По лицу его, носившему слѣды лѣтъ, усталости и горя, можно было заключить, что онъ многое перенесъ и выстрадалъ. Онъ имѣлъ необыкновенно любезный видъ, и такъ учтиво извинялся за причиненное мнѣ въ поздній часъ безпокойство, что мнѣ не оставалось ничего болѣе какъ увѣрить его въ искрененъ моемъ желаніи быть ему полезнымъ.

— Я ѣхалъ цѣлыя сутки безъ остановокъ, серъ, сказалъ онъ наконецъ, — и чувствую теперь апетитъ, а въ такомъ случаѣ самое лучшее по моему мнѣнію подумать сперва объ ужинѣ.

Мы усѣлись за столъ, но не смотря на заявленный новымъ знакомцемъ апетитъ, не смотря также на хлѣбъ и сыръ, которыми я раньше наполнилъ свой желудокъ, все таки изъ насъ двухъ я сдѣлалъ гораздо болѣе чести каплуну и ломтикамъ поджареной телятины моего пріятеля Давида.

Когда скатерть была снята, и мы приготовили себѣ по стакану негуса изъ той жидкости, которую трактирщики величаютъ хересомъ, а гости зовутъ просто лисабонскимъ, я невольно обратилъ вниманіе на задумчивость и молчаливость моего собесѣдника: онъ видимо хотѣлъ заговорить со мной о чемъ-то, и не зналъ съ чего начать. Чтобы вывести его изъ затруднительнаго положеніи я сталъ ему разсказывать исторію нашего монастыря, по къ величайшему удивленію, я вскорѣ увидѣлъ, что встрѣтилъ не менѣе меня свѣдущаго человѣка. Онъ не только зналъ все извѣстное мнѣ, но что еще обиднѣе, приводилъ годы и числа, хартіи, факты, противъ которыхъ нечего было возражать, какъ говоритъ Бурнсъ, и опровергнувъ нѣсколько сказокъ, заимствованыхъ мною изъ народныхъ преданій, доказалъ нелѣпость открытій, будто бы сдѣланыхъ мною относительно назначенія нѣкоторыхъ разрушившихся частей зданія.

Здѣсь я не могу не замѣтить, что въ подтвержденіе своихъ словъ собесѣдникъ мой большею частью ссылался на авторитетъ г. Депюти^[7], помощника шотландскаго архиваріуса. Своими неутомительными розысками въ отечественыхъ лѣтописяхъ г. Депюти можетъ погубить мое занятіе и всѣхъ вообще мѣстныхъ антикваріевъ, замѣняя истиною наши легенды и романы. Увы! ученый авторъ не знаетъ, какъ трудно намъ, мелкимъ хлопотунамъ по древностямъ, собрать дань съ нашей старины и написать романъ или хоть легенду. Я думаю, онъ почувствовалъ бы глубокую жалость, еслибы узналъ, сколько старыхъ пуделей онъ заставилъ выучиться новымъ штукамъ, сколько почтенныхъ попугаевъ онъ принудилъ нѣтъ новыя пѣсни, новыя баллады, наконецъ сколько сѣдыхъ головъ онъ сдѣлалъ безплодными, заставивъ ихъ перемѣнить любезное имъ старое словечко muinpsinius на sumpsimus. Но предоставимъ все времени: Humana perpessi suinus (человѣку суждено все испытать). Все измѣняется вокругъ насъ: настоящее, прошедшее и будущее, что вчера было исторіей, сегодня становится басней, и сегодняшняя истина завтра станетъ ложью.

Увидя, что меня тѣснятъ въ монастырѣ, который до сихъ поръ считалъ своею крѣпостью, я какъ опытный полководецъ отдалъ его непріятелю, и думалъ отступить съ честью, обратившись къ древностямъ и старымъ фамиліямъ нашего округа, почва, на которой я считалъ возможнымъ сразиться успѣшно; но я опять обманулся.

Человѣкъ въ платьѣ сѣрожелѣзнаго цвѣта зналъ всѣ эти подробности гораздо лучше меня: онъ могъ въ точности опредѣлить годъ, когда фамилія Гага была возстановлена въ своемъ древнемъ баронствѣ^[8]; онъ зналъ исторію и родословную каждаго изъ окрестныхъ тановъ, относительно каждаго онъ могъ сказать сколько изъ его предковъ погибло въ битвахъ съ англичанами, сколько въ междоусобныхъ войнахъ и сколько отъ руки палача за измѣну престолу, онъ зналъ ихъ замки, начиная съ основнаго камня и до стѣнныхъ зубцовъ; а что касается до множества мѣстныхъ древностей, то онъ могъ описать ихъ такъ хорошо, какъ будто жилъ во времена датчанъ и друидовъ.

И такъ, я очутился въ непріятномъ положеніи человѣка, явившагося дать урокъ и принужденнаго получить его; мнѣ оставалось только хорошенько запомнить слова учителя, чтобы впослѣдствіи воспользоваться ими для другихъ. Я однако разсказалъ своему собесѣднику исторію Монаха и жены мельника Аллана Рамсея, чтобы отступить съ честью, подъ защитою послѣдняго залпа; но и тутъ ждало меня пораженіе.

— Вы шутите, серъ, сказалъ мнѣ незнакомецъ. — Вы не можете не знать, что разсказаный вами смѣшной анекдотъ былъ извѣстенъ уже давно, и Алланъ Рамсей только воспользовался имъ.

Я отрицательно кивнулъ головой, не желая признаться въ невѣжествѣ, но въ сущности не понималъ иностранца.

— Я говорю это, продолжалъ мой ученый собесѣдникъ, — вовсе не о любопытной поэмѣ, извлеченной изъ рукописи Майтланда подъ заглавіемъ «Бервикскіе монахи» и изданой Пинкертономъ, хотя эта поэма и представляетъ намъ драгоцѣнную картину шотландскихъ нравовъ во времена Іакова V я хочу указать вамъ на того итальянскаго разсказчика, который впервые, если не ошибаюсь, издалъ эту исторію, заимствованую имъ безъ сомнѣнія изъ какой нибудь древней стихотворной сказки^[9].

— Въ этомъ нельзя сомнѣваться, замѣтилъ я все еще не понимая хорошенько, съ чѣмъ я такъ смѣло согласился.

— Сверхъ того, продолжалъ онъ, — если бы вы знали меня и мои занятія, то вѣроятно выбрали бы иной анекдотъ для моей забавы.

Хотя онъ сдѣлалъ это замѣчаніе безъ всякой досады, тѣмъ не менѣе я счелъ долгомъ извиниться, если невольно оскорбилъ его.

— Я вовсе не оскорбленъ, отвѣчалъ онъ. — Я слишкомъ часто былъ свидѣтелемъ гоненій на моихъ братьевъ, чтобы оскорбляться сказкою, сочиненной противъ моего сословія.

— Слѣдовательно я имѣю честь говорить съ однимъ изъ членовъ католическаго духовенства?

— Съ недостойнымъ монахомъ ордена Св. Бенедикта. Я принадлежу къ той общинѣ вашихъ согражданъ, которая издавна установилась во Франціи и потомъ была разсѣяна революціей.

— Вы родились въ Шотландіи? и вѣроятно гдѣ нибудь здѣсь по сосѣдству?

— Нѣтъ, я шотландецъ только по происхожденію, и въ первый разъ посѣщаю ваши мѣста.

— Но какимъ же образомъ вы такъ хорошо ихъ знаете? Вы меня удивляете, серъ!

— Всѣ эти свѣденія я получилъ отъ моего дяди, истаго шотландца, человѣка въ высшей степени благочестиваго и главы нашего дома; они тѣмъ болѣе запечатлѣлись въ моей памяти, что я имѣлъ обыкновеніе записывать подробности, слышаныя мною отъ почтеннаго родственика и отъ другихъ братьевъ нашего ордена.

— И безъ сомнѣнія вы прибыли въ Шотландію, чтобы поселиться здѣсь, такъ какъ великій политическій переворотъ нашего вѣка уничтожилъ общину?

— Нѣтъ, у меня иныя намѣренія. Одна владѣтельная особа въ Европѣ, еще уважающая католическую вѣру, предложила намъ убѣжище, и я отправлюсь къ нашимъ братьямъ, собравшимся тамъ, чтобы молить Бога о благословеніи ихъ покровителя и о прощеніи врагамъ. Въ этомъ новомъ пристанищѣ, надѣюсь, никто не упрекнетъ насъ въ несоотвѣтствености нашихъ доходовъ съ монашескими обѣтами воздержанія и нищенства. Мы возблагодаримъ Господа, избавившаго васъ отъ западни мірскихъ богатствъ.

— Многіе изъ вашихъ монастырей на континентѣ, какъ говорятъ, очень богаты, но все таки вѣроятно не богаче того, развалины котораго до сихъ поръ украшаютъ нашу деревню. У него было двѣ тысячи фунтовъ чистаго дохода, а пожертвованія натурою доставляли по крайней мѣрѣ вдесятеро больше.

— Много, слишкомъ много! Не смотря на благочестивое намѣреніе жертвователей, это-то богатство и ускорило паденіе монастыря, возбудивъ жадность и зависть.

— Какъ бы то ни было, а монахи вели здѣсь веселую жизнь! Знаете пѣсенку:

Они устраивали свои пиры

Въ постные дни по пятницамъ.

— Я васъ понимаю, серъ. Трудно, говоритъ пословица, поднести къ губамъ полную чашу и не пролить нѣсколько капель. Безъ сомнѣнія, богатство монастырей, возбуждая страсти мірянъ, было искушеніемъ и для самихъ обитаталей. Однако мы знаемъ, что многія изъ этихъ учрежденій употребляли свои доходы не только на дѣла простой благотворительности, но и на полезныя для всего государства предпріятія. Превосходное собраніе французскихъ историковъ in folio, начатое въ 1737 г. подъ наблюденіемъ и на средства общины Св. Маврикія, докажетъ будущимъ вѣкамъ, что бенедиктинцы заботились не объ однихъ только жизневыхъ благахъ, и что многіе изъ нихъ не погружались въ безпечность и лѣность, исполнивъ правила своего устава.

Не имѣя понятія ни объ общинѣ Св. Маврикія, ни о ея ученыхъ трудахъ, я въ то время могъ отвѣчать монаху только знакомъ согласія. Впослѣдствіи мнѣ пришлось видѣть превосходное собраніе, о которомъ говорилъ иностранецъ, въ библіотекѣ одного знатнаго семейства; мнѣ стыдно теперь, сознаюсь, что въ такой богатой странѣ, какъ наша, еще не предпринято собраніе отечественыхъ историковъ по плану французскихъ бенедиктинцевъ.

— Я замѣчаю, продолжалъ съ улыбкою мой собесѣдникъ, — что ваши еретическіе предразсудки не позволяютъ вамъ признать за нами, бѣдными монахами, хоть какую нибудь заслугу, даже въ наукахъ.

— О нѣтъ, извините меня, отвѣчалъ я. — Увѣряю васъ, что я во многомъ обязанъ монахамъ. Никогда не жилось мнѣ такъ хорошо, какъ въ одномъ бельгійскомъ монастырѣ, гдѣ я стоялъ на зимнихъ квартирахъ, во время кампаніи 1793 года. Съ большимъ сожалѣніемъ я принужденъ былъ уйдти оттуда и оставить своихъ достойныхъ хозяевъ на жертву санкюлотамъ. Но что дѣлать? fortune de la guerre!

Бѣдный бенедиктинецъ, печально опустивъ глаза, хранилъ молчаніе. Совершенно противъ желанія, я разбудилъ въ немъ тягостныя мысли, или лучше сказать, затронулъ такую струну, которая сама собою рѣдко перестаетъ колебаться. Но онъ слишкомъ свыкся со своими грустными идеями, чтобы подчиняться имъ. Въ то же время и я старался развлечь его; съ большою охотою предлагая свои добросовѣстныя услуги, если только онъ въ нихъ нуждался для достиженія цѣли своего путешествія. Признаюсь, я съ особенымъ удареніемъ произнесъ слово «добросовѣстныя»; я понималъ, что мнѣ, какъ доброму протестанту и слугѣ правительства, отъ котораго я получалъ свой пенсіонъ, неприлично помогать въ наборѣ свѣденій для какой нибудь иностранной семинаріи или какого либо инаго проекта, задуманаго моимъ новымъ знакомцемъ въ пользу папистовъ; а дли меня было все равно — дѣйствительно ли папа вавилонская пожилая дама или нѣтъ.

Монахъ поспѣшилъ вывести меня изъ затрудненія.

— Я только что хотѣлъ просить васъ, сказалъ онъ, — помочь мнѣ въ розыскахъ по одному дѣлу, которое васъ можетъ занимать только какъ любителя древностей, но которое касается собствено лицъ, умершихъ уже болѣе двухсотъ пятидесяти лѣтъ назадъ. Я такъ много перенесъ отъ волненій и смутъ въ той странѣ, гдѣ я родился, что ужъ конечно не рѣшусь принять дѣятельнаго участія въ какомъ бы то ни было нововведеніи въ отечествѣ моихъ предковъ.

Я повторилъ увѣреніе, что готовъ служить ему во всемъ что не противорѣчивъ моимъ обязаностямъ относительно короля и религіи.

— Я и не потребую отъ васъ ничего подобнаго, возразилъ онъ. — Да снизойдетъ благословеніе Божіе на царственый домъ Англіи! Правда, что онъ не принадлежитъ болѣе къ той династіи, которой мои предки тщетно старались возвратить корону, но провидѣніе, возведшее на тронъ нынѣшняго короля, даровало ему всѣ качества, необходимыя въ настоящее время: твердость, неустрашимость, истиную любовь къ странѣ и благоразуміе, потребное для избѣжанія окружающихъ его опасностей. Что же касается до религіи королевства, то я довольствуюсь надеждою, что та же всемогущая сила, которая невѣдомыми путями удалила его изъ нѣдръ церкви, снова возвратитъ его къ истиной вѣрѣ, когда настанетъ для этого время. Мои слабыя, ничтожныя усилія могутъ только замедлить, а не ускорить это великое событіе.

— Могу я спросить у васъ, серъ, что же имено привело васъ въ наши края?

Прежде чѣмъ отвѣтить на этотъ вопросъ, онъ вынулъ изъ кармана родъ памятной книжки, всю испестренную различными замѣтками, и подвинувѣкъ себѣ одну изъ свѣчей (Давидъ подалъ ихъ двѣ, чтобы угодить посѣтителю), принялся внимательно просматривать нѣкоторыя страницы. Потомъ онъ обратился ко мнѣ:

— Въ развалинахъ западнаго крыла монастырской церкви должны находиться остатки маленькой часовни, нѣкогда покрытой сводомъ, лежавшимъ на великолѣпныхъ готическихъ колоннахъ. Не такъ ли?

— Кажется, я знаю, о чемъ вы говорите. Не было ли въ стѣнѣ этой часовни камня съ вырѣзанымъ на немъ двойнымъ гербомъ, котораго никто до сихъ поръ не могъ разобрать?

— Совершенно такъ, отвѣчалъ онъ мнѣ, справившись въ своей памятной книжкѣ. — На право два креста Глендинниговъ, на лѣво три шпоры Авенелей, — эти двѣ древнія фамиліи нынѣ угасли — гербы party per pale.

— Право мнѣ кажется, сказалъ я, — что вы также хорошо знаете всѣ части этого зданія, какъ и его строители. Но если ваши свѣденія вѣрны, то значитъ передавшій ихъ вамъ имѣлъ глаза лучше моихъ.

— Смерть уже давно смежила эти глаза. Вѣроятно онъ посѣщалъ это абатство въ то время, когда оно еще не было въ такомъ упадкѣ; кромѣ того онъ могъ пользоваться и мѣстными преданіями.

— Увѣряю васъ, что всѣ такія преданія исчезли. Я сдѣлалъ не одно розысканіе въ окрестностяхъ, чтобы узнать что нибудь отъ старожиловъ относительно этихъ гербовъ, но я не нашелъ ничего что подтверждало.бы ваши слова. Странно, какъ могли вы получить всѣ эти подробности въ чужой странѣ!

— Нѣкогда всѣ такія мелочи имѣли больше значенія; для изгнанниковъ онѣ были священны, потому что касались дорогихъ и на вѣки утраченіяхъ мѣстъ. Весьма возможно даже, что на Потомакѣ и Сускеганѣ сохранились еще такія преданія объ Англіи, которыя давно забыты жителями метрополіи. Возвратимся однако къ нашему предмету. Въ этой часовнѣ, противъ камня съ гербами, должно быть зарыто сокровище, составляющее единственую цѣль моего путешествія.

— Сокровище! воскликнулъ я съ удивленіемъ.

— Да, сокровище, неоцѣненное для того, кто съумѣетъ имъ воспользоваться.

Признаюсь, это слово произвело на меня очень пріятное впечатлѣніе. Мнѣ вдругъ почудился изящный кабріолетъ, который останавливается у дверей клуба; почудился лакей въ голубой съ краснымъ ливреѣ, съ кокардой на лакированой шляпѣ; послышался возгласъ: подай тильбюри капитана Клуттербука!… но я скоро оправился, и устоялъ противъ искушеній нечистаго.

— Всѣ клады, отвѣчалъ я, — принадлежатъ королю или владѣльцу земли. Я не могу мѣшаться въ дѣло, которое пожалуй приведетъ меня на скамью подсудимыхъ.

— Ни король, ни вельможи не погонятся за тѣмъ кладомъ, который я ищу, смѣясь отвѣчалъ монахъ. Это сердце добродѣтельнаго человѣка.

— Понимаю, какія нибудь мощи, забытыя во времена реформаціи. Я знаю, что послѣдователи вашей религіи придаютъ такимъ останкамъ большое значеніе. Я видѣлъ трехъ царей Волховъ въ Кельнѣ.

— Останки, разыскиваемые мной, нѣсколько иного свойства. Родственикъ, о которомъ я вамъ говорилъ, всѣ свои досуги посвящалъ собиранію преданій, касающихся его предковъ, и составлялъ такимъ образомъ историческое описаніе событій той эпохи, когда расколъ началъ проникать въ шотландскую церковь; онъ очень увлекся однимъ лицомъ, героемъ своей исторіи, пріоромъ этого монастыря, а узнавъ, что его сердце положено въ указаномъ мною мѣстѣ, далъ обѣтъ извлечь его изъ почвы, оскверненной ересью, и перенести въ католическую страну. Преклонныя лѣта и продолжительная болѣзнь помѣшали исполненію этого обѣта, а на смертномъ одрѣ своемъ роственикъ мой взялъ съ меня обѣщаніе исполнить задуманое имъ дѣло. Французская революція и преслѣдованія, которыми она сопровождалась, не дали мнѣ возможности заняться этимъ раньше: я бродилъ изгнанникомъ, не имѣя убѣжища. Но теперь, когда я нашелъ новое отечество, я хочу перенести туда дорогое намъ сердце праведника, и положить его на томъ мѣстѣ, которое будетъ современемъ и моею могилой.

— Этотъ человѣкъ вѣроятно обладалъ великими достоинствами, если послѣ такого долгаго промежутка времени сочли долгомъ почтить его память подобнымъ знакомъ уваженія.

— Все что было для него дорого, онъ принесъ въ жертву любви къ ближнему. Потомъ онъ… но вы прочтете его исторію. Мнѣ будетъ пріятно удовлетворить вашей любознательности, и тѣмъ самымъ отблагодарить васъ за помощь, которую вы такъ обязательно готовы оказать мнѣ.

Я отвѣчалъ бенедиктинцу, что во первыхъ, та часть развалинъ, гдѣ придется дѣлать розыски, не принадлежитъ собствено къ кладбищу, и что во вторыхъ я хорошъ съ ризничимъ, слѣдовательно мнѣ не трудно будетъ помочь въ исполненіи благочестиваго предпріятія.

Потомъ мы пожелали другъ другу доброй ночи, и я взялъ на себя повидаться завтра со сторожемъ монастырскихъ развалинъ. За извѣстное вознагражденіе онъ согласился на розыски, поставивъ непремѣннымъ условіемъ собственое при нихъ присутствіе, въ тѣхъ видахъ, чтобы иностранецъ не могъ завладѣть какимъ нибудь цѣннымъ предметомъ.

— Череповъ и сердецъ онъ можетъ брать сколько ему угодно, добавилъ ризничій, — но если онъ найдетъ дароносицы, чаши или золотые или серебреные сосуды, бывшіе въ употребленіи у папистовъ, то чортъ меня возьми, если я позволю ему до нихъ дотронуться!

Онъ порѣшилъ также, что поиски должны происходить ночью во избѣжаніе посторонняго любопытства и соблазна.

Мы съ новымъ знакомцемъ провели слѣдующій день какъ подобаетъ поклонникамъ почтенной древности. Утромъ мы внимательно осмотрѣли великолѣпныя развалины, потомъ комфортабельно пообѣдали у Давида, и совершили прогулку по окрестностямъ, чтобы взглянуть на мѣста, о которыхъ сложилось много любопытныхъ преданій. Ночью, въ сопровожденіи ризничаго съ глухимъ фонаремъ и лопатой, мы отправились въ развалины монастыри, попирая ногами гробницы усопшихъ и остатки того зданія, подъ сводами котораго они думали найдти убѣжище своему праху до послѣдняго суда.

Я вовсе не суевѣренъ, однако, помогая бенедиктинцу въ его предпріятіи, я не могъ преодолѣть нѣкотораго отвращенія. Было что-то пугающее, страшное въ этомъ почти нечестивомъ нарушеніи тишины гробницъ въ такой часъ и при подобной обстановкѣ. Мои товарищи не испытывали этого ощущенія: незнакомецъ, благодаря рвенію, съ которымъ онъ производилъ свои розыски, ризничій — благодаря равнодушію, порожденному привычкой. Вскорѣ мы нашли мѣсто часовни, упомянутой бенедектинцемъ и служившей по его мнѣнію склепомъ семейства Глендинингъ; мы принялись расчищать землю въ указаномъ углу, и вскорѣ добрались до широкой, хорошо сохранившейся плиты. Если капитанъ на полупенсіонѣ могъ изображать древняго рыцари окраинъ, а бывшій бенедиктинецъ XIX столѣтія магика-монаха XVI вѣка, то могло бы показаться, что мы повторяемъ розыски волшебной лампы и книги Микеля Скотта; только ризничій здѣсь былъ лишній^[10].

Сторожъ и незнакомецъ еще не далеко ушли въ своихъ раскопкахъ, какъ уже встрѣтили нѣсколько обтесаныхъ камней, составлявшихъ по видимому часть маленькой раки, теперь сдвинутой съ мѣста и разрушеной.

— Вынимайте осторожнѣе, чтобы не испортить предмета, котораго мы ищемъ, сказалъ бенедиктинецъ.

Камень былъ тяжелъ; когда его совсѣмъ откопали, то мы подняли его съ величайшимъ трудомъ. Послѣ этого сторожъ снова принялся разрывать землю, и черезъ нѣсколько минутъ объявилъ намъ, что лопата его встрѣтила что то твердое, и какъ кажется, не землю и не камень.

Незнакомецъ поспѣшно наклонился, чтобы помочь ему.

— Нѣтъ, нѣтъ! сказалъ сторожъ. — Все принадлежитъ мнѣ, безъ раздѣла. — И въ то же время онъ вынулъ изъ земли небольшой свинцовый ящикъ.

— Вы ошибаетесь, мой другъ, сказалъ бенедиктинецъ, — если думаете найдти въ ящикѣ изъ порфира, лежащемъ внутри, что нибудь кромѣ останковъ человѣческаго сердца.

Я вмѣшался въ разговоръ, какъ лице безучастное, и взявъ ящикъ изъ рукъ сторожа, замѣтилъ ему, что еслибъ тутъ и дѣйствительно былъ кладъ, все таки онъ не принадлежалъ бы нашедшему его. Въ часовнѣ было слишкомъ темно, чтобы разсматривать нашу находку, и я предложилъ вернуться къ Давиду, гдѣ мы могли продолжать наши изслѣдованія въ теплой и хорошо освѣщенной комнатѣ. Незнакомецъ просилъ насъ идти впередъ, обѣщая догнать насъ черезъ нѣсколько минутъ.

Старый Маттоксъ запдоозрилъ, какъ я полагаю, что эти минуты будутъ употреблены на новые поиски въ гробницахъ; по этому онъ проскользнулъ за колонны часовни и спрятался тамъ. Однако онъ тотчасъ же воротился назадъ, и шепнулъ мнѣ на ухо, что монахъ преклонилъ колѣни на холодцомъ камнѣ и сталъ усердно молиться.

Тогда вернулся и я, и дѣйствительно увидѣлъ иностранца на колѣняхъ. Мнѣ показалось, что онъ молился по латыни; торжественый шопотъ его едва былъ слышенъ. Въ эту минуту я невольно подумалъ; сколько лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ стѣны этого древняго храма не слышали звуковъ богослуженія, ради котораго онѣ были возведены съ такими громадными издержками! — Уйдемъ отсюда, сказалъ я Маттоксу, это до насъ не касается.

— Разумѣется нѣтъ, капитанъ, отвѣчалъ онъ; — однако что же и дурнаго приглядѣть за нимъ? Мой отецъ, дай Богъ ему царство небесное, торговалъ лошадьми, и говорилъ мнѣ, что былъ обманутъ только разъ въ жизни, какимъ то вигомъ изъ Кильмарнока, который стакана водки не могъ выпить, не освятивъ его крестнымъ знаменемъ. Нашъ незнакомецъ навѣрное папистъ.

— Вы угадали, Саундерсъ, отвѣчалъ я ему.

— Я видѣлъ, двухъ или трехъ монаховъ въ вашихъ мѣстахъ лѣтъ двадцать назадъ. Они прыгали, какъ сумасшедшіе, отъ радости, увидѣвъ монаховъ и монахинь въ абатствѣ, и кланялись имъ точно старымъ знакомымъ… Смотрите, онъ еще не шевелится, словно надгробный камень! — Я впрочемъ видѣлъ вблизи только одного католика; другихъ, кромѣ старика Джака Пенда, у насъ и не водилось. Вамъ пришлось бы долго походить за Джакомъ, чтобъ увидѣть его здѣсь, ночью, на колѣняхъ, на голомъ камнѣ. Джакъ больше любилъ часовню, гдѣ есть хорошій каминъ. Мы съ нимъ весело проводили время тамъ въ гостиницѣ. Когда онъ тихо и мирно скончался, я хотѣлъ его похоронить, но нѣкоторые изъ членовъ его негодной секты явились за его тѣломъ и распорядились съ нимъ по своему, разумѣется. Его я ни въ чемъ не виню. Но тсъ! вотъ и нашъ иностранецъ.

— Посвѣти своимъ фонаремъ, Маттоксъ! Осторожнѣе, серъ, дорога здѣсь очень плоха.

— Да, отвѣчалъ бенедиктинецъ, — я могъ бы сказать вмѣстѣ съ поэтомъ, котораго вы хорошо знаете…

— Ну едва ли, подумалъ я про себя.

Незнакомецъ продолжалъ:

Да поможетъ мнѣ Святой Францискъ!

Сколько разъ въ эту ночь я натыкался на гробницы!

— Теперь кладбище за нами, отвѣчалъ и. — Сейчасъ мы будемъ у Давида, найдемъ тамъ конечно добрый огонекъ и весело покончимъ свое дѣло.

Добравшись до гостиницы, мы направились въ маленькую залу, куда и Маттоксъ вздумалъ было довольно безцеремонно проскользнуть за нами, но Давидъ сейчасъ же вытолкалъ его, браня за нескромность и любопытство, и требуя чтобы онъ оставилъ въ покоѣ посѣтителей его гостиницы. Очевидно, самого себя Давидъ вовсе не считалъ лишнимъ: онъ не отходилъ отъ стола, на которомъ я поставилъ свинцовый ящикъ. Вслѣдствіе долгаго пребыванія подъ землею, ящикъ былъ чрезвычайно легокъ. Вскрывши его, мы нашли въ немъ, какъ и предупреждалъ незнакомецъ, второй ящичекъ изъ порфира.

— Вѣроятно, господа, сказалъ онъ, — ваше любопытство не будетъ удовлетворено или вѣрнѣе ваши подозрѣнія не будутъ разсѣяны, если я не открою ящика, хотя въ немъ нѣтъ ничего, кромѣ заплеснѣвелаго сердца, бывшаго нѣкогда источникомъ возвышеныхъ мыслей. Сказавъ это онъ открылъ ящикъ съ большою осторожностью: но высохшее вещество, лежавшее въ немъ, ни капли не походило на то, чѣмъ было нѣкогда. Правда, принятыя предосторожности спасли его отъ полнаго разрушенія, но не смотря на нихъ, оно совершенно утратило свои первоначальные цвѣтъ и форму. Мы конечно не стали оспаривать увѣреній бенедиктинца, и Давидъ обѣщалъ употребить свое вліяніе въ деревнѣ, чтобы прекратить всѣ неблагопріятные толки, а Давидъ значилъ у насъ не меньше судьи. Затѣмъ онъ удостоилъ нашъ ужинъ свомъ присутствіемъ, захватилъ себѣ въ немъ львиную часть двухъ бутылокъ испанскаго вина, и послѣ этого вполнѣ освятилъ своимъ авторитетомъ похищеніе сердца. Я полагаю даже, что въ эту минуту онъ разрѣшилъ бы унести и цѣлое абатство, еслибы не доходъ, который доставляло его заведенію сосѣдство древняго памятника.

Довольный успѣхомъ путешествія въ страну своихъ предковъ, бенедиктинецъ объявилъ намъ, что уѣзжаетъ завтра утромъ, и пригласилъ меня позавтракать съ нимъ передъ отъѣздомъ. Въ назначеный часъ я былъ у Давида, а когда мы вышли изъ-за стола, незнакомецъ, передавая мнѣ объемистую рукопись, сказалъ:

— Вотъ, капитанъ Клуттербукъ, подлиныя записки шестнадцатаго вѣка. Въ нихъ вы.найдете описаніе нравовъ той эпохи съ новой и, какъ я полагаю, занимательной точки зрѣнія. Думаю, что это будетъ пріятнымъ подаркомъ для англійской публики. Я разрѣшаю вамъ напечатать эту рукопись, и желаю вамъ получить отъ этого какую нибудь выгоду.

Я нѣсколько удивился и замѣтилъ, что почеркъ рукописи, по видимому, принадлежитъ позднѣйшей эпохѣ.

— Я и не хотѣлъ сказать, отвѣчалъ бенедиктинецъ, — что эти записки написаны въ XVI вѣкѣ; я утверждаю только, что они составлены на основаніи подлиныхъ документовъ того времени. Дядя мой началъ эту работу, а я окончилъ ее отчасти для упражненія въ англійскомъ языкѣ, а отчасти для того, чтобы развлечь себя въ грустныя минуты. Вы легко узнаете что написано каждымъ изъ насъ, потому что вторая часть, обработаная мною, касается другихъ лицъ и относится къ другой эпохѣ.

Я взялъ бумаги, и выразилъ сомнѣніе, — могу ли я, какъ добрый протестантъ предпринять изданіе сочиненія, написаннаго въ духѣ папизма?

— Въ этихъ листкахъ, отвѣчалъ онъ, — вы не найдете ни одного спорнаго вопроса, ничего такого, съ чѣмъ не могли бы согласиться честные люди всякаго вѣроисповѣданія. Я не упускалъ изъ виду, что пишу для народа, отдѣлившагося къ несчастью отъ католической церкви, и по этому всячески старался избѣгнуть нарѣканій въ пристрастіи. Но если, свѣривъ мою исторію съ источниками, которые я здѣсь прилагаю, вы найдете, что я все таки не безпристрастно отнесся къ своей религіи, то я позволяю вамъ исправить мои ошибки. Я однако больше опасаюсь, что католики нападутъ на меня за раскрытіе такихъ обстоятельствъ, о которыхъ мнѣ слѣдовало бы умолчать. Вотъ почему между прочимъ я рѣшился издать эти бумаги въ иностранномъ государствѣ, при помощи третьяго лица.

На это мнѣ нечего было возражать, и я могъ только указать почтенному отцу на неспособность мою выполнить задуманное имъ дѣло. Онъ въ отвѣтъ наговорилъ мнѣ такихъ лестныхъ словъ, которыхъ я не могу повторить изъ скромности, и въ концѣ концевъ прибавилъ, что если я все таки буду сомнѣваться въ собственыхъ силахъ, то могу обратиться за помощью къ какому нибудь опытному литератору. Мы разстались со знаками взаимнаго уваженія, и съ тѣхъ поръ я ничего не слыхалъ о немъ.

Громадный объемъ переданой мнѣ рукописи приводилъ меня въ ужасъ. Не однажды принимался я читать ее, и всякій разъ, какъ только разверну, бывало, на меня нападаетъ зѣвота, потемнѣетъ въ глазахъ, — и отложишь рукопись въ сторону. Съ отчаянія понесъ я его въ нашъ клубъ, гдѣ онъ получилъ такой радушный пріемъ, на который я и не смѣлъ разсчитывать. Всѣ единогласно рѣшили, что это превосходное сочиненіе, и что я сильно огорчу всю деревню, если не познакомлю публику съ записками, бросающими столь яркій и столь любопытный свѣтъ на исторію древняго абатства Св. Маріи.

Постоянно слыша одно и то же, я наконецъ началъ сомнѣваться въ справедливости собственаго мнѣнія. По правдѣ говоря, когда нашъ почтенный пасторъ своимъ звучнымъ голосомъ читалъ намъ нѣкоторыя страницы этой рукописи, я хоть и чувствовалъ легкій позывъ къ дремотѣ, но не больше, чѣмъ по время его проповѣдей. Вотъ какъ велика разница читать самому рукопись, съ затрудненіями на каждомъ шагу, или слышать ее отъ другихъ; это то же самое что переплывать болотистую рѣку въ лодкѣ, или переходить ее пѣшкомъ, по колѣни въ грязи.

Убѣдившись въ достоинствахъ рукописи, я все таки останавливался передъ трудностью найдти издателя, который взялся бы просмотрѣть ее, а это, по мнѣнію школьнаго учителя, было необходимо.

Никогда честь издательства не возбуждала такъ мало соревнованія. Пасторъ любилъ больше всего отдыхать въ уголкѣ у камина; судья выставлялъ свои судебныя обязаности и приближеніе ярмарки, какъ причины, мѣшающія ему съѣздить въ Эдинбургъ и распорядиться тамъ печатаніемъ; школьный учитель былъ сговорчивѣе остальныхъ, и завидуя можетъ быть славѣ своего товарища по званію, Джедедайи Клейшботама, онъ не прочь былъ взяться за это дѣло, но три фермера, дѣти которыхъ обучались у него за двадцать фунтовъ въ годъ, воспротивились его плану, и ихъ возраженія, какъ морозъ весною, побили первые цвѣты его литературнаго честолюбія: онъ принужденъ былъ отказаться.

Въ такомъ затруднительномъ положеніи, серъ, согласно рѣшенію нашего маленькаго военнаго совѣта, я обращаюсь къ вамъ въ надеждѣ, что вы согласитесь взять на себя изданіе, очень похожее на тѣ, которыми вы уже заслужили такую извѣстность. И такъ, я прошу васъ просмотрѣть препровождаемый мною трудъ, и сдѣлать его годнымъ для печати съ помощью перемѣнъ, сокращеній и добавленій, какія вы только сочтете нужными. Вы знаете, что неизсякаемыхъ источниковъ нѣтъ: и лучшій гренадерскій корпусъ въ концѣ концовъ износится, какъ говаривалъ старый бригадный генералъ. А что касается до непріятельской добычи; то выиграемъ сначала сраженіе, а потомъ ужъ поговоримъ и о ней. Надѣюсь, что вы не обидитесь моими словами: я старый служака, не привычный къ комплиментамъ. Добавлю только, что мнѣ пріятно было бы стать рядомъ съ вами, т. е. видѣть въ заголовкѣ мое имя возлѣ вашего.

Имѣю честь быть, серъ, вашимъ покорнымъ и неизвѣстнымъ слугою,

Кутбертъ Клуттербукъ.

Деревня Кеннаквайръ, — апрѣля 18… года.

Джону Баллантину, Ганноверъ-стритъ, Эдинбургъ,

Съ передачей автору Вэверлея и проч.

Отвѣтъ автора Вэверлея капитану Клуттербуку.

Любезный капитанъ!

Не удивляйтесь моему фамильярному отвѣту на ваше серьезное и церемонное посланіе. Дѣло въ томъ, что я знаю лучше васъ самихъ ваше происхожденіе и вашу родину. Или я жестоко ошибаюсь, или ваша почтенная семья родомъ изъ тѣхъ мѣстъ, въ которыхъ опытные изслѣдователи путешествуютъ съ такимъ удовольствіемъ и пользою. Я говорю о невѣдомыхъ странахъ, носящихъ названіе Утопіи. Любопытно, что многіе безъ всякаго угрызенія совѣсти пьютъ чай и курятъ табакъ, а произведенія утопической почвы считаютъ за пустую и безполезную роскошь; при всемъ томъ эти произведенія вообще въ большомъ ходу, и даже тѣ, которые вслухъ относятся къ нимъ съ презрѣніемъ и нападаютъ на нихъ, не прочь наслаждаться ими втихомолку. Горчайшимъ пьяницей нерѣдко оказывается тотъ, кому и самый запахъ спирта какъ будто противенъ; точно также и старыя дѣвы частенько первыя кричать противъ злословія. Секретныя полки въ библіотекѣ иныхъ по видимому столь серьезныхъ людей оскорбили бы скромные глаза, и сколько — не говорю о дѣйствительно разумныхъ и серьезныхъ людяхъ, но о желающихъ показаться учеными, — сколько такихъ господъ вы можете застать въ расплохъ за жаднымъ чтеніемъ романа, когда они запираютъ двери своего кабинета, натягиваютъ себѣ на голову бархатный колпакъ и облекаются въ зеленыя туфли!

Дѣйствительно умные и ученые люди не унижаются до такихъ предосторожностей. Они развернутъ романъ также свободно, какъ открываютъ свою табакерку. Я приведу одинъ примѣръ, хотя знаю ихъ цѣлую сотню. Не были ли вы знакомы съ знаменитымъ Ваттомъ^[11] изъ Бирмингама, капитанъ Клуттербукъ? Вѣроятно нѣтъ; однако, судя по тому, что я вамъ сейчасъ разскажу, онъ не преминулъ бы познакомиться съ вами. Случай свелъ насъ однажды, духовно или тѣлесно, — это все равно. Въ одномъ домѣ собралось до дюжины свѣтилъ нашей Шотландіи, между которыми, Богъ знаетъ какимъ образомъ, очутился извѣстный въ вашей сторонѣ Джедедана Клейшботамъ. Эту почтенную особу, пріѣхавшую въ Эдинбургъ на рождественскіе праздники, всѣ приняли за какого то рѣдкаго звѣря, и смотрѣли на нее, какъ на льва, котораго водятъ на веревочкѣ изъ дома въ домъ, вмѣстѣ съ акробатами, глотателями камней, и другими феноменами, дающими свои представленія и въ частныхъ домахъ. Въ числѣ прочихъ гостей былъ и мистеръ Ваттъ, геній котораго нашелъ средство умножить наши отечественые доходы въ такихъ размѣрахъ, какихъ можетъ быть не предвидѣлъ и самъ изобрѣтатель, вызвавшій на землю сокровища бездны и давшій слабой рукѣ человѣка силу Африта^[12]. Онъ вызвалъ къ жизни цѣлыя отрасли промышлености, подобно тому, какъ въ древнія времена пророческій жезлъ открылъ источникъ въ пустынѣ; онъ наконецъ отыскалъ средство обойдтись безъ морскихъ приливовъ, никогда не ждущихъ человѣка, и безъ прихотливаго вѣтра, пренебрегавшаго угрозами самаго Ксеркса {Примѣчаніе капитана Клуттербука. Вѣроятно остроумный авторъ намекаетъ на народную поговорку:

Король сказалъ: Распустить паруса!

Непокорный вѣтеръ возразилъ: нѣтъ!

Нашъ сельскій учитель (онъ же и землемѣръ) думаетъ, что это мѣсто относится къ усовершенствованію паровыхъ машинъ Ваттомъ.}. Этотъ верховный владыка стихій, этотъ изслѣдователь времени и пространства, этотъ волшебникъ, жезлъ котораго произвелъ столь необычайныя и столь много обѣщающія въ будущемъ перемѣны на земномъ шарѣ, этотъ человѣкъ, глубоко постигшій науку и искуство пользоваться силой и числами, обладалъ не только обширнымъ умомъ, но и превосходнымъ сердцемъ.

Ваттъ, какъ я уже сказалъ, находился среди кружка шотландскихъ ученыхъ, которые такъ ревниво охраняютъ свою славу и мнѣнія, какъ полки берегутъ свои имена, пріобрѣтенныя заслугами на полѣ битвы. Я и теперь еще какъ будто вижу и слышу все происшедшее въ тотъ невозвратимый вечеръ: старикъ Ваттъ (ему было тогда восемьдесятъ четыре года) съ благосклоннымъ вниманіемъ выслушивалъ всѣ вопросы, и спѣшилъ отвѣтить всякому; его обширный умъ и его воображеніе обнимали всѣ предметы.

Одинъ изъ присутствовавшихъ ученыхъ былъ весьма свѣдущій филологъ: Ваттъ разговаривалъ съ нимъ о происхожденіи письменъ, какъ будто онъ жилъ во времена Кадма. Еще другой гость былъ знаменитый критикъ: слушая Ватта, вы бы подумали, что онъ всю жизнь изучалъ политическую экономію и изящную литературу. О точныхъ наукахъ и говорить нечего: онѣ составляли его спеціальность. Наконецъ, повѣрите ли, капитанъ, когда онъ разговаривалъ съ вашимъ землякомъ Джедедайою Клейшботамомъ, вы поклялись бы, что онъ жилъ во времена Клевергоуза и Бурлея, съ гонителями и гонимыми, и что онъ въ состояніи счесть всѣ пули, посланыя драгунами въ догонку бѣжавшимъ пуританамъ.

Дѣло въ томъ, какъ мы убѣдились, что ни одинъ мало-мальски извѣстный романъ не ускользалъ отъ его любознательности, и что этотъ любитель наукъ былъ коротко знакомъ съ произведеніями вашей родины (страна Утопія, упомянутая выше). Другими словами, онъ къ этого рода сочиненіямъ питалъ страсть не хуже какой нибудь молоденькой швеи. Приводя такой фактъ, я оправдываю себя желаніемъ вспомнить тотъ прекрасный вечеръ, и побудить васъ отбросить въ сторону ту скромную сдержаность, которую налагаетъ на васъ боязнь показаться человѣкомъ, находящимся въ сношеніяхъ съ чудесною страною вымысла. За стихи ваши я хочу расплатиться съ вами цитатою изъ Горація; я прибавлю къ ней вольный переводъ для васъ собствено, любезный капитанъ, и для вашего маленькаго клуба, за исключеніемъ пастора и школьнаго учителя.

Ne sit ancillae tibi amor pudori etc.

Родившись въ странѣ сновъ, ты можешь не краснѣя ухаживать за Музой, покровительницей невинныхъ вымысловъ. Поэма старика Гомера не болѣе, какъ веселая сказка, да и самъ Гомеръ вымыселъ.

И такъ вы видите, дорогой капитанъ, что я знаю вашу родину, и я позволю себѣ доказать вамъ, что знаю также ваше семейство. Вы имѣете то общее съ вашими согражданами, что весьма заботливо стараетесь скрыть ваше происхожденіе, но между ними и обитателями нашего болѣе матеріальнаго міра есть разница: наиболѣе почтенные изъ вашихъ земляковъ непремѣнно хотятъ прослыть существами реальными, какъ напр. старый шотландскій горецъ Оссіанъ, бристольскій монахъ Ролей и много другихъ; между тѣмъ какъ у насъ на бѣломъ свѣтѣ отъ своей родины отрекаются имено тѣ, отъ которыхъ она и сама отреклась бы очень охотно. Подробностями о своей жизни и службѣ вы насъ не обманете. Мы знаемъ, какъ измѣнчивы безтѣлесныя существа, подобныя намъ, и одаренныя способностью являться во всякихъ формахъ и во всякихъ одеждахъ. Они показывались намъ и въ персидскомъ кафтанѣ^[13] и въ шелковомъ балахонѣ китайца^[14], но не смотря на этотъ маскарадъ, мы всегда умѣли узнавать ихъ. Да и могутъ ли такія хитрости обмануть насъ, когда въ вашу сторону было больше поѣздокъ, чѣмъ ихъ совершили Пурхасъ и Гаклюйтъ!^[15] Самые знаменитые путешественики по морю и по суху вышли изъ вашей среды; въ доказательство достаточно назвать Синбада, Абуль-Фуариса и Робинсона Крузое: вотъ люди, счастливые въ открытіяхъ! Чего бы мы не дождались, еслибы послали ихъ въ Бафиновъ заливъ отыскивать сѣверозападный проходъ. Но мы удовольствуемся чтеніемъ многочисленыхъ и необыкновенныхъ подвиговъ нашихъ соотечественниковъ, и не думаемъ слѣдовать ихъ примѣру.

Однако я замѣтно уклонился отъ своей цѣли доказать свое близкое знакомство и съ вами и съ вашей матерью, не носившей васъ въ своей утробѣ, такъ какъ исключительная особеность Макъ-Дуфа принадлежитъ всему вашему роду. Если вы и рождены отъ женщины, то лишь въ переносномъ смыслѣ, какъ можно сказать и о Маріи Эджвортъ, что она, не утративъ дѣвствености, является матерью прелестнѣйшей семьи въ Англіи. Вы состоите въ родствѣ съ издателями Утопіи, — людьми, къ которымъ я питаю глубочайшее уваженіе: иначе и быть не можетъ, когда между ними есть такія особы, какъ мудрый Сидъ Гаметъ Бененджели и коротколицый президентъ клуба Зритель^[16]. Бенъ Сильтонъ, которымъ мы обязаны появленіемъ въ свѣтѣ твореній, услаждавшихъ наши досуги.

Тотъ классъ издателей, къ которому я беру на себя смѣлость причислить и васъ, имѣетъ одну особеность: по счастливому стеченію случайныхъ обстоятельствъ, именно въ ихъ руки, а не въ другія, попадаются произведенія, которыя они и предлагаютъ великодушно публикѣ. Прогуливается такой издатель на берегу моря, и непремѣнно услужливая волна бросаетъ къ его ногамъ цилиндрическій ящичекъ, а въ немъ рукопись; она сильно попорчена соленою водой, но нашъ издатель все таки ухищряется разобрать ее^[17]. Другой заходитъ въ лавочку купить фунтъ масла, и вмѣсто оберточной бумаги ему даютъ сочиненіе кабалиста^[18], третій счастливецъ, покупаетъ у своей хозяйки письменый столъ одного изъ прежнихъ ея жильцовъ, и находитъ въ ящикахъ удивительно любопытныя бумаги^[19]. Все это конечно возможно, но не знаю почему — случается только съ издателями вашей родины. Про себя собствено скажу, что въ моихъ уединенныхъ прогулкахъ по берегу моря, я никогда не находилъ ничего кромѣ морской травы и дрянныхъ ракушекъ; хозяйка моя не приносила мнѣ никакихъ записокъ кромѣ своихъ проклятыхъ счетовъ, и самою занимательною изъ моихъ находокъ была страница изъ моего же романа, въ которой мнѣ принесли четверку табаку. Нѣтъ, капитанъ, вовсе не случайныя обстоятельства дали мнѣ возможность развлекать публику. Я зарывался въ библіотеки, и въ грудахъ старыхъ книгъ отыскивалъ старыя бредни, которыя дѣлались моею собственостью, превращаясь можетъ быть также въ новыя глупости. Я перелистывалъ сотни томовъ, на столько неудобопонятныхъ, что ихъ можно было принять за кабалистическія рукописи Корнелія Агриппа, хотя я никогда не видѣлъ, чтобы «двери отворялись и появлялся дьяволъ»^[20]. Я наконецъ приводилъ въ смятеніе и ужасъ многочисленыхъ обитателей старыхъ библіотекъ, которые мирно жили въ шкафахъ и книгахъ, предметахъ моихъ усердныхъ изысканій:

Червь трепеталъ отъ ужаса, и моль отступала, содрагаясь отъ страха.

Изъ этихъ гробницъ учености я выходилъ, точно магикъ персидскихъ сказокъ послѣ годичнаго пребыванія на горѣ, но не для того, чтобы по его примѣру вознестись надъ толпой, а. для того чтобы смѣшаться съ нею, чтобы проложить себѣ путь во всѣ слои общества, снизу и до верху, подъ страхомъ подвергнуться презрѣнію, или что еще хуже, покровительственому снисхожденію однихъ, грубой фамильярности другихъ. И для чего все это? скажете вы мнѣ. Да чтобы собрать матеріалы для одного изъ тѣхъ произведеній, которыми счастливый случай даритъ такъ часто вашихъ согражданъ, — иначе говоря, чтобы написать романъ по вкусу публикѣ. О Аѳиняне! Сколько надобно труда, чтобы заслужить ваше одобреніе!

Здѣсь я могъ бы остановиться, любезный Клуттербукъ; подобный конецъ письма произвелъ бы очень трогательное дѣйствіе, и показалъ бы, на сколько я уважаю нашу почтенную публику; но яне хочу васъ обманывать, хотя ложь (извините) у васъ въ странѣ ходячая монета. Говоря по правдѣ, я учился и жилъ такимъ образомъ для удовлетворенія моей собственой любознательности и препровожденія времени; если же, благодаря избраному занятію, я въ той или въ другой (формѣ, часто и можетъ быть даже чаще чѣмъ слѣдовало, являлся передъ публикой, все еще я не могу требовать отъ нея благосклонности, по праву принадлежащей тѣмъ, которые посвящаютъ свой трудъ и время обученію и забавѣ своихъ ближнихъ.

Послѣ этихъ откровенныхъ признаній мнѣ остается только добавить, любезный капитанъ, что я съ благодарностью принимаю ваше предложеніе и рукопись вашего бенедиктинца, которая, какъ онъ справедливо замѣтилъ вамъ, состоитъ изъ двухъ частей, не связаныхъ между собой ни сюжетомъ, ни эпохой, ни мѣстомъ дѣйствія, ни всѣми дѣйствующими лицами. Къ сожалѣнію я не могу удовлетворить вашему литературному честолюбію, дозволяя вашему имени появиться въ заголовкѣ, и я откровенно объясню вамъ — почему такъ.

Издатели нашей страны слишкомъ добродушны и даже безучастны; они часто вредятъ самимъ себѣ, забывая своихъ сотрудниковъ, которымъ однакожъ они обязаны своимъ расположеніемъ публики: они позволяютъ захватывать имена этихъ сотрудниковъ шарлатанамъ и обманщикамъ, живущимъ чужими идеями. Мнѣ напримѣръ совѣстно даже вспоминать, какъ мудрый Сидъ Гаметъ Бененджели, по наущенію нѣкоего Хуана Авелланеда, самымъ непозволительнымъ образомъ обращался съ Мигуэломъ Сервантесомъ, и обнародовалъ вторую часть приключеній знаменитаго Донъ-Кихота безъ вѣдома и участія законнаго отца этого храбраго рыцаря. Правда, что впослѣдствіи мудрый арабъ опомнился и издалъ уже не поддѣльное продолженіе этого романа, въ которомъ названый Авелланеда Тордесильязъ былъ строго наказанъ. Вы, лжеиздатели схожи въ этомъ съ ученою обезьяною, съ которою хитрый, старый шотландецъ сравнивалъ Іакова I: «Если Джако у васъ въ рукахъ, вы можете заставить укусить меня, если же онъ у меня въ рукахъ, я могу его заставить укусить васъ». Но не смотря на такое откровенное покаяніе, временая несправедливость Сида Гамета все таки свела въ могилу бѣднаго Ламанчскаго рыцаря, если только можно считать мертвымъ того, чья память безсмертна. Сервантесъ положилъ его въ гробъ имено изъ боязни, чтобъ онъ не попалъ въ дурныя руки, — ужасное, но справедливое послѣдствіе неблагороднаго поведенія Сида Гамета.

Какъ на позднѣйшій и менѣе важный примѣръ, я съ прискорбіемъ могу указать вамъ на моего стараго знакомца Джедедайу Клейшботама, который до того забылся, что бросилъ своего перваго покровителя, и вздумалъ испытать собственыя крылья. Я боюсь, что бѣдный гандерклейгскій учитель отъ дружбы со своими новыми союзниками ничего не пріобрѣтетъ кромѣ удовольствія смѣшить публику спорами о его личности {Мнѣ положительно извѣстно, что мистеръ Клейшботамъ умеръ нѣсколько мѣсяцевъ назадъ въ Гандерклейгѣ, и что лице, взявшее его имя, обманываетъ публику. Настоящій Джедедана умеръ вполнѣ по христіански; говорятъ даже, что видя себя in extremis, онъ послалъ за пасторомъ, и убѣдилъ этого добряка, что у него и въ мысляхъ не было зажигать новое возмущеніе въ Шотландіи. Печально, что книжные спекуляторы не хотятъ оставить въ покоѣ гробницу этого достойнаго человѣка! Авторъ.

Это примѣчаніе и мѣсто въ текстѣ относится къ спекуляціи одного лондонскаго книгопродавца, издавшаго къ Разсказамъ моего хозяина продолженіе, не имѣвшее въ публикѣ никакого успѣха. Издатель.}.

И такъ, замѣтьте, капитанъ, что благодаря такимъ крупнымъ примѣрамъ, я сдѣлался благоразумнѣе, и прошу васъ въ сотрудничество, но только въ положеніи подчиненнаго. Я не даю вамъ права подписи въ нашемъ товариществѣ, и самъ буду помѣчать всѣ свои произведенія, чтобы, какъ говоритъ мой стряпчій, помѣшать поддѣлкѣ, столь частой въ шарлатанскихъ печатяхъ. Слѣдовательно, мой дорогой другъ, если ваше имя появится въ заголовкѣ какой нибудь книги безъ моего имени, читатели будутъ знать что имъ думать о васъ. Это вовсе не угрозы; вы хорошо понимаете, что обязаны мнѣ своимъ литературнымъ бытіемъ, вы должны находиться въ полномъ моемъ распоряженіи. Я могу, по желанію, лишить васъ наслѣдства тетки, отнять вашъ полупенсіонъ, даже убить васъ и не подвергнуться за это ни малѣйшей отвѣтствености. Этотъ языкъ понятенъ военному человѣку, но я увѣренъ, что вы не истолкуете его въ дурную сторону.

Теперь, милостивый государь, обратимся къ исправленію рукописи вашего бенедиктинца, согласно съ требованіями нашего вѣка. Вы увидите, что я широко воспользовался даннымъ мнѣ позволеніемъ, и уничтожилъ все что нашелъ слишкомъ благопріятнымъ для католической церкви, которую я ненавижу за ея лицемѣріе и покаянные дни.

Нашимъ читателямъ можетъ быть надоѣло уже ждать такъ долго у запертой двери. Пора ихъ удовлетворить. Прощайте же, любезный капитанъ. Перелайте мой привѣтъ пастору, судьѣ, школьному учителю и всѣмъ почтеннымъ членамъ кеннаквайрскаго клуба. Я никогда не видѣлъ и не увижу ни одного изъ нихъ, и все таки думаю, что знаю ихъ лучше, чѣмъ кто-либо. Вскорѣ я васъ представлю моему веселому пріятелю Джону Баллантину, который, какъ вы увидите, до сихъ поръ еще не успокоился послѣ ссоры съ однимъ изъ своихъ сотоварищей^[21]. Да будетъ миръ между ними! Genus irritabile можно одинаково сказать и о продающихъ книги, и о сочиняющихъ ихъ.

Еще разъ прощайте.

Авторъ Вэверлея.

МОНАСТЫРЬ.

ГЛАВА I.

Римскіе монахи причинили бездну зла; суевѣріе, невѣжество прошедшихъ вѣковъ — дѣло ихъ рукъ, и честь и хвала тому, кто избавилъ человѣчество отъ этого страшнаго бича. Но приписывать имъ все существовавшее зло, все равно что утверждать, будто я видѣлъ, какъ старуха Молль Вайтъ поднялась съ кошкою на помелѣ, и произвела бурю, разразившуюся въ послѣднюю ночь. Старинная комедія.

Деревня, описываемая въ рукописи бенедиктинца подъ именемъ Кеннаквайра, имѣетъ то же самое кельтическое окончаніе, которое встрѣчается и въ Траквайрѣ и въ Каквайрѣ и другихъ сложныхъ словахъ. Ученый Чальмерсъ думаетъ, что слово квайръ означаетъ извилистое теченіе рѣки, и это весьма правдоподобно, такъ какъ близъ деревни, о которой здѣсь идетъ рѣчь, рѣка Твійдъ описываетъ тысячи изворотовъ. Деревня Кеннаквайръ издавна славилась великолѣпнымъ монастыремъ Святой Маріи, основанымъ Давидомъ I, королемъ шотландскимъ, въ царствованіе котораго были воздвигнуты въ той же провинціи не менѣе богатые монастыри Мельроза, Джедбурга и Кельсо. Обширные земельные участки, дарованью королемъ этимъ богатымъ общинамъ, заслужили ему отъ лѣтописцевъ-монаховъ названіе святаго, а отъ одного изъ его обѣднѣвшихъ потомковъ — колкое обвиненіе въ томъ «что его святость дорого стоила государству».

Есть основаніе предполагать, что Давидъ, король столь же мудрый, какъ и благочестивый, расточалъ церкви свои благодѣянія не изъ однихъ религіозныхъ побужденій; имъ руководили также и политическія цѣли. Послѣ пораженія въ битвѣ, извѣстной подъ названіемъ Сраженія Знамени, его владѣніямъ въ Нортумберландѣ и Кумберландѣ угрожала опасность быть завоеваными, и тогда вѣроятно изъ желанія спасти хотя часть цѣнныхъ земель плодородной долины Тевіотдэль, онъ передалъ ихъ во владѣніе монахамъ, собственость которыхъ долго оставалась неприкосновенною даже среди ужасовъ опустошительной войны. Только такимъ образомъ и могъ король до нѣкоторой степени обезпечить положеніе земледѣльцевъ; и дѣйствительно въ теченіе нѣсколькихъ столѣтій монастырскія владѣнія представляли счастливый уголокъ, гдѣ жизнь текла мирно и спокойно, благодаря всякаго рода льготамъ, между тѣмъ какъ остальная часть страны, заселенная дикими племенами и баронами-грабителями, представляла печальную картину хаоса, грабежа и разбоя.

Но это исключительное положеніе монастырей прекратилось еще до соединенія двухъ королевствъ. Задолго до этого времени войны между Англіею и Шотландіею утратили свой первоначальный характеръ соперничества между двумя сосѣдними народами; у англичанъ явилась жажда завоеваній, а шотландцы съ отчаяніямъ мужествомъ отстаивали свою независимость. Злоба и ненависть достигли съ обѣихъ сторонъ колосальныхъ размѣровъ, примѣра которымъ до тѣхъ поръ не представляла исторія ни того, ни другаго народа; и вскорѣ народная вражда, разжигаемая любовью къ грабежу, взяла верхъ надъ религіозными побужденіями, и церковныя помѣстья подверглись нападеніямъ обѣихъ воюющихъ сторонъ. Впрочемъ, ленники и васалы знатнѣйшихъ абатствъ имѣли множество преимуществъ надъ ленниками и засадами свѣтскихъ бароновъ, которые были обязаны находиться постоянно на военномъ положеніи, и вслѣдствіе этого пристрастились къ войнѣ, утративъ всякій вкусъ къ мирнымъ занятіямъ. Подданые же церкви призывались къ оружію только въ случаѣ поголовнаго ополченія, а все остальное время они проводили на своихъ (фермахъ и въ своихъ ленныхъ помѣстьяхъ^[22]), пользуясь относительнымъ спокойствіемъ. Вслѣдствіе этого они знали лучше все касавшееся земледѣлія, и были богаче и образованѣе своихъ сосѣдей, подчиненныхъ воинствепой знати.

Церковные васалы ради общей безопасности и обороны селились большею частію отъ тридцати до сорока семействъ въ одномъ мѣстѣ. Мѣстопребываніе ихъ называлось городомъ, а земля, принадлежавшая различнымъ семьямъ, населявшимъ городъ, городскою. Послѣдняя обыкновенно находилась въ общиномъ владѣніи, хотя и дѣлилась на неравные участки, сообразно съ первоначальнымъ достояніемъ каждаго при его поступленіи въ общину. Пахатная часть городской земли, которая засѣевалась, носила названіе внутренихъ полей. Удобреніе, употребляемое въ громадномъ количествѣ, спасало поля отъ истощенія, ц, ленники собирали посредственый урожай овса и ячменя, которыми поперемѣнно засѣвали поля. Работали всѣ сообща и въ одинаковой мѣрѣ, а по снятіи жатвы дѣлили сѣмена, соразмѣрно съ правомъ каждаго.

Кромѣ того были еще такъ называемыя внѣшнія поля, съ которыхъ отъ времени до времени собирали жатвы, и затѣмъ предоставляли ихъ «заботамъ природы», пока истощенная почва не пріобрѣтала новую силу. Каждый по своему личному усмотрѣнію выбиралъ себѣ такъ называемое внѣшнее поле между горъ и долинъ, всегда входившихъ въ составъ городской земли для пастбища общиныхъ стадъ.

Обработка этихъ кусочковъ полей была такъ затруднительна и подвергалась столькимъ случайностямъ, что всякому, рѣшившемуся на это предпріятіе, предоставлялось право считать собраную жатву своею исключительною собственостью.

Сверхъ того община владѣла обширными лугами, покрытыми густою травою, гдѣ въ теченіе лѣта паслись стада, подъ надзоромъ городскаго пастуха, который ежедневно съ утра выгонялъ скотъ на пастбища, а вечеромъ загонялъ его въ хлѣва — иначе, онъ сдѣлался бы добычею жадныхъ сосѣдей. Новѣйшіе агрономы, при описаніи древняго способа воздѣлыванія земли, всплеснутъ руками и вытаращатъ глаза, а между тѣмъ онъ существуетъ и въ настоящее время, хотя и съ нѣкоторыми измѣненіями, въ нѣсколькихъ изъ отдаленныхъ частей сѣверной Великобританіи, и примѣняется повсемѣстно на шотландскомъ архипелагѣ.

Жилища церковныхъ васаловъ вполнѣ соотвѣтствовали ихъ первобытному способу обработки земли. Въ каждой деревнѣ или городѣ было нѣсколько башенокъ, окруженныхъ зубчатою стѣною съ однимъ или двумя выдающимися углами; на углахъ красовались бойницы для прикрытія входа, защищаемаго внутренею дубовою дверью, обитою мѣдными гвоздями, и нерѣдко второю, наружною, желѣзною и рѣшетчатою. Въ этихъ башняхъ жили обыкновенно знатнѣйшіе васалы со своими семействами; но при малѣйшей опасности всѣ жители окружавшихъ хижинъ собирались сюда для защиты укрѣпленія. Непріятелю не легко было проникнуть въ деревню, такъ какъ мужчины хороню владѣли лукомъ и огнестрѣльнымъ оружіемъ, а башни были построены на такомъ близкомъ разстояніи одна отъ другой, что перекрестный огонь охранялъ ихъ отъ частныхъ нападеній.

Внутренее убранство домовъ было большею частію самое бѣдное, такъ какъ было бы безразсудно убирать ихъ богато, имѣя подъ рукою алчныхъ сосѣдей. Сами же жители одѣвались опрятно и щеголевато, имѣли нѣкоторое образованіе и отличались независимымъ характеромъ, чего, судя по обстановкѣ, трудно было ожидать. Поля снабжали ихъ хлѣбомъ и пивомъ, стада — говядиной и бараниной (убивать телятъ или ягнятъ въ тѣ времена считалось предосудительнымъ). Въ ноябрѣ въ каждой семьѣ рѣзали быка и солили его въ прокъ на зиму; по случаю какого либо пиршества, хозяйка къ говядинѣ прибавляла блюдо жареныхъ голубей или откормленнаго каплуна; плохо обработаный огородъ доставлялъ капусту, а рѣка — семгу, которая служила лакомымъ блюдомъ во время постовъ.

Топливо у нихъ было въ изобиліи, такъ какъ въ болотахъ находилось много торфа; а лѣса, хотя плохо содержимые, снабжали дровами и строевымъ матерьяломъ для домашняго обихода. Сверхъ всего этого, глава семьи отъ времени до времени, вооружась лукомъ или ружьемъ, отправлялся въ лѣсъ на охоту за ланями; и отецъ духовникъ охотно отпускалъ ему его грѣхъ за хорошую долю въ убитой дичи. Наиболѣе же отважные въ сообщничествѣ своихъ слугъ или грабителей предпринимали набѣги, вѣрно охарактеризованые на языкѣ пастуховъ названіемъ «грабежъ скота»; и завистливые сосѣди указывали на золотые и шелковые наряды женщинъ изъ знатнѣйшихъ фамилій, какъ на добычу одной изъ подобныхъ удавшихся экспедицій. Игуменъ общины Святой Маріи считалъ несравненно большимъ преступленіемъ эти хищническіе набѣги, чѣмъ охоту на королевскихъ ланей, и всегда строго взыскивалъ съ виновнаго, подвергая его всевозможнымъ наказаніямъ, бывшимъ въ его власти, такъ какъ эти набѣги вызывали возмездія, всецѣло обрушивавшіяся на церковныя земли, и притомъ дурно вліявшія на мирные нравы церковныхъ васаловъ.

Что же касается до ихъ умственнаго развитія, то положительно можно сказать, что ихъ питаніе превосходило ихъ образованіе, еслибы даже они и ѣли хуже, чѣмъ это было въ дѣйствительности. А между тѣмъ сравнительно съ васалами свѣтскихъ бароновъ они имѣли гораздо болѣе возможности пріобрѣсть знаніе. Монахи поддерживали дружескія отношенія со своими васалами и ленниками, и были приняты какъ домашніе люди въ знатнѣйшихъ семьяхъ, гдѣ всегда оказывалось должное уваженіе къ ихъ двойному сану духовниковъ и свѣтскихъ властителей. И случалось часто, что монахъ, встрѣтивъ мальчика, выказывавшаго расположеніе и любовь къ наукѣ, посвящалъ ребенка въ искуство читать и писать, и сообщалъ ему весь свой запасъ знанія, было ли то ради цѣли подготовить его къ монастырской жизни, или просто по душевной добротѣ, или наконецъ затѣмъ только, чтобы убить праздное время. На болѣе зажиточныхъ людей, пріобрѣвшихъ нѣкоторое образованіе и прилагавшихъ свои знанія къ улучшенію своихъ небольшихъ участковъ, сосѣди смотрѣли какъ на людей хитрыхъ и умныхъ, и наружно оказывали имъ уваженіе ради ихъ богатства, но въ душѣ презирали за недостатокъ воинственаго духа и предпріимчивости. Оттого сравнительно образованые семейства ограничивались знакомствомъ съ себѣ подобными, избѣгая насколько то было возможно общества остальныхъ, и страшась всего болѣе ссоръ и распрей, примѣръ которыхъ они видѣли между васалами свѣтскихъ бароновъ.

Таково было въ главныхъ чертахъ положеніе этихъ общинъ. Вначалѣ царствованія королевы Маріи, во время злополучныхъ войнъ онѣ жестоко пострадали отъ нашествія англичанъ, которые, сдѣлавшись протестантами, вмѣсто того чтобы щадить церковныя земли, еще ожесточеннѣе грабили, чѣмъ земли свѣтскихъ владѣтелей. Наконецъ миръ, заключенный въ 1550 г., положилъ конецъ опустошительнымъ войнамъ, страна мало по малу успокоилась, и въ ней водворился прежній порядокъ. Монахи заново отдѣлали церкви, разграбленныя непріятелемъ, васалы воздвигли новыя крѣпости, вмѣсто разрушенныхъ, а бѣдные земледѣльцы снова выстроили свои хижины — работа легкая, такъ какъ весь матерьялъ состоялъ изъ пригоршней земли, нѣсколькихъ камней и бревенъ изъ сосѣдняго лѣса. Воротился скотъ, загнаный для безопасности въ чащу лѣса, и гордый быкъ во главѣ своего сераля и многочисленаго потомства вступилъ во владѣніе своими прежними пастбищами. Для монастыря Святой Маріи и подчиненныхъ ему васаловъ и ленниковъ наступило, соотвѣтствено тому вѣку и характеру народа, нѣсколько лѣтъ мира и тишины.

ГЛАВА II.

Въ этой долинѣ онъ провелъ дѣтство; она не представляла тогда пустыни — рогъ войны раздавался въ ущельяхъ, тамъ гдѣ ручей соединяетъ величественую рѣку съ дикимъ сѣвернымъ болотомъ, мѣстомъ пребыванія кулика. Старинная комедія.

Мы сказали, что ленные помѣщики жили въ деревнихъ, къ которымъ принадлекали ихъ земли, но это не было общимъ правиломъ, и уединенно стоявшая башня, въ которую мы сейчасъ введемъ читателя, служитъ тому доказательствомъ.

Она была не велика, однако больше тѣхъ, которыя находились въ деревнѣ, какъ бы въ знакъ того, что въ случаѣ нападенія на нее, владѣлецъ долженъ полагаться единствено на свои собственыя средства къ защитѣ. Въ двухъ или трехъ жалкихъ хижинахъ, расположеныхъ около башни, жили слуги и васалы ленника. Башня стояла на прелестномъ зеленомъ холмѣ, возвышавшемся у самаго входа въ узкую долину, окруженную съ трехъ сторонъ извилинами небольшой рѣки, и но своему положенію представляла хорошо защищенную крѣпость.

Глендеаргъ, такъ назывался этотъ замокъ, былъ главнымъ образомъ обязавъ своею безопасностью совсѣмъ уединенному положенію внутри ущелья. Чтобы добраться до башни, надо было пройдти три мили по долинѣ и переправиться разъ двадцать черезъ рѣчку, которая, извиваясь по узкой долинѣ и встрѣчая на каждой сотнѣ шаговъ утесъ или обрывъ, постоянно мѣняла свое направленіе. Цѣпь горъ, окружавшая долину, возвышалась почти отвѣсно надъ рѣчкою, и какъ бы держала ее въ своихъ объятіяхъ. Только однѣ дикія козы могли взбираться по этимъ крутизнамъ, недоступнымъ для лошади, и трудно было предположить, чтобы въ такой недоступной мѣстности могло находиться иное жилище кромѣ лѣтняго шалаша пастуха.

Долина, хотя пустынная, почти неприступная и безплодная, не была лишена нѣкоторой красоты. Лужайки, разстилавшіяся по обѣимъ сторонамъ ручья, были покрыты густою и яркозеленою травою, какъ будто десятки садовниковъ раза два въ мѣсяцъ только подрѣзывали ихъ острыми ножами: онѣ пестрѣли маргаритками и самыми разнообразными полевыми цвѣтами, которыхъ коса конечно не пощадила бы. Ручей, то сжатый между берегами, то широко разлитой по долинѣ, беззаботно.катилъ свои прозрачныя спокойныя воды, не смущаясь препятствіями, подобно тому какъ человѣкъ съ твердою волею идетъ неуклонно къ ясно обдуманой цѣли, уступая лишь непреодолимымъ препятствіямъ, или подобно кормчему, искусно лавирующему противъ неблагопріятнаго вѣтра.

Красоту картины дополняли горы — по шотландски braes — возвышавшіяся отвѣсно надъ долиною и представлявшія сѣрую каменистую поверхность, откуда вся земля была снесена потоками; группы деревьевъ, разбросаныя по оврагамъ, и кое-гдѣ рѣдкій кустарникъ, пощаженный козами, оживляли берегъ. Величественыя гряды горъ съ обнаженными вершинами, отливавшими на солнцѣ радужными цвѣтами, отчетливо выдѣлялись особено осенью на разнообразной зелени склона горъ, испещреннаго группами дубовъ, березъ, ясеней, боярышника, ольхи, дрожащей осины и бархатной зелени терна, разстилавшагося на поверхности узкой долины.

Однако описаной нами мѣстности, не смотря на всѣ ея красоты, нельзя было назвать ни великолѣпною, ни прекрасною въ строгомъ значеніи этого слова, ни даже живописною или замѣчательною. Сердце сжималось при взглядѣ на эту уединенную мѣстность, и путешественикомъ овладѣвало тяжелое чувство страха неизвѣстности: гдѣ онъ и что его ожидаетъ впереди. Картина дикой природы часто производитъ болѣе сильное впечатлѣніе, чѣмъ прекрасный величественый видъ, когда при этомъ извѣстно, на какомъ разстояніи находится гостиница, гдѣ васъ ожидаетъ заказаный вами обѣдъ. Впрочемъ этотъ взглядъ относится къ позднѣйшему времени; въ эпоху, о которомъ здѣсь идетъ рѣчь, понятіе о живописномъ, прекрасномъ, величественомъ и различныхъ ихъ степеняхъ было совсѣмъ неизвѣстно ни жителямъ Глендеарга, ни случайнымъ его посѣтителямъ.

У нихъ былъ свой взглядъ на природу, соотвѣтствовавшій ихъ времени. Глендеаргъ значитъ Красная Долина, и это въ званіе ей было дано не только вслѣдствіе пурпуроваго цвѣта вереска, покрывавшаго въ изобиліи верхнюю часть возвышеніяхъ береговъ, но также и вслѣдствіе темнобураго цвѣта утесовъ и обрывовъ, называемыхъ въ этой странѣ scaurs. Другая долина, лежащая при истокѣ Эттрики, носила то же названіе вслѣдствіе тѣхъ же причинъ; и вѣроятно въ Шотландіи было много другихъ долинъ съ этимъ именемъ.

Такъ какъ Глендеаргъ не отличался многолюдствомъ смертныхъ обитателей, то суевѣріе, чтобы вознаградить его за это лишеніе, населило его существами изъ другаго міра. Преимуществено послѣ осенняго равноденствія, когда бываютъ такіе густые туманы, что трудно различать предметы, здѣсь часто видали дикаго, своенравнаго, смуглаго человѣка болотъ, истаго потомка сѣверныхъ карликовъ. А самый пустынный уголокъ долины, котораго настоящее имя было Corrie nan Shian, что на искаженномъ кельтическомъ языкѣ значитъ Пещера фей, служилъ мѣстомъ пребыванія для этихъ причудливыхъ, раздражительныхъ и злобныхъ существъ, случайно только дѣлающихъ добро смертнымъ, а въ большинствѣ случаевъ причиняющихъ имъ вредъ.

Окружные жители остерегались говорить о пещерѣ, и избѣгали называть ее по имени, такъ какъ по тогдашнимъ понятіямъ, распространеннымъ во всѣхъ британскихъ и кельтическихъ провинціяхъ Шотландіи и еще сохранившимся въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ, не слѣдуетъ ни хорошо, ни дурно отзываться о своенравныхъ феяхъ, если не желаешь навлечь на себя ихъ гнѣва; онѣ требуютъ тайны и молчанія отъ тѣхъ, кому удалось присутствовать на ихъ празднествахъ или открыть ихъ мѣстопребываніе.

Такимъ образомъ ущелье, соединявшее обширную долину Твійда съ мѣстностью, среди которой возвышался замокъ, называвшійся Башнею Глендеаргъ, внушало всѣмъ таинственый ужасъ. За холмомъ, на которомъ, какъ мы сказали, стояла башня, тянулась отвѣсная гряда горъ, съуживавшая ручей до едва замѣтной полосы воды, и ущелье заканчивалось водопадомъ, образовавшимся тонкою пѣнистою струею, падавшею съ громадной высоты въ бездну. Далѣе въ томъ же направленіи, въ мѣстности, лежавшей надъ водопадомъ, тянулось пустынное и безконечное болото, посѣщаемое однѣми водяными птицами; оно охраняло жителей долины отъ нападенія сѣверныхъ сосѣдей. Эти болота были хорошо извѣстны безпокойнымъ и неутомимымъ болотнымъ бродягамъ, дли которыхъ они нерѣдко служили убѣжищемъ. Эти бродяги часто пробирались въ долину, появлялись въ башню просить гостепріимства, въ которомъ имъ и не было отказа; но болѣе миролюбивые жители крѣпости относились къ нимъ, какъ колонистъ-европеецъ относится къ сѣвероамериканскимъ индѣйцамъ, т. е. принимали ихъ скорѣе изъ чувства страха, чѣмъ расположенія, и были рады скорѣе отдѣлаться отъ полудикихъ гостей.

Въ прежнія времена жители долины и ея башни поступали однако иначе. Силонъ Глендинингъ, ея первый владѣтель, хвалился своимъ происхожденіемъ отъ древней фамиліи Глендонваиновъ, жившихъ на западной границѣ Шотландіи. Въ осенніе вечера, сидя передъ очагомъ, онъ любилъ разсказывать о подвигахъ своихъ предковъ, одинъ изъ которыхъ былъ убитъ подлѣ храбраго графа Дугласа въ сраженіи при Оттербурнѣ. При этомъ Симонъ всегда клалъ себѣ на колѣни саблю, принадлежавшую его предкамъ въ тѣ времена, когда членамъ ихъ семьи и въ голову не приходило, что они могутъ сдѣлаться ленниками мирныхъ монаховъ монастыря Св. Маріи. Въ послѣднее время Симонъ жилъ въ замкѣ доходами отъ своихъ владѣній, спокойно ропталъ на судьбу, осудившую его прозябать въ уединеніи и лишившую возможности покрыть себя военною славою. Но въ тѣ смутныя времена случай доказать свою храбрость не могъ замедлить представиться, и Симонъ вскорѣ принужденъ былъ вступить въ ряды солдатъ Св. Маріи, какъ ихъ называли, и участвовать въ опустошительной войнѣ, окончившейся сраженіемъ при Пинки. Католическое духовенство принимало живое участіе въ этой международной войнѣ, имѣвшей цѣлью воспрепятствовать брачному союзу между молодою шотландскою королевою Маріею и сыномъ еретика, Генриха VIII. Монахи собрали своихъ васаловъ подъ предводительствомъ опытнаго вождя, многіе изъ нихъ сами взялись за оружіе, и выступили, неся во главѣ знамя съ изображеніемъ женщины, долженствовавшей по ихъ понятіямъ олицетворять шотландскую церковь; она была представлена молящеюся на колѣняхъ, а надъ нею надпись: afflictae Sponsae ne obliviscaris^[23].

Всѣ шотландскія войны были неудачны не вслѣдствіе недостатка мужества и одушевленія, но по неимѣнію искусныхъ и предусмотрительныхъ полководцевъ. Побуждаемые безразсудною храбростью, шотландцы вступали въ бой не взвѣсивъ предварительно ни своихъ, ни непріятельскихъ силъ, и пораженіе было всегда почти неизбѣжнымъ послѣдствіемъ ихъ отваги. О кровопролитной битвѣ при Пинки, мы скажемъ только, что въ числѣ убитыхъ десяти тысячъ человѣкъ низшаго и высшаго происхожденія находился и Симонъ Глендинингъ изъ Глендеаргской башни, погибшій смертью достойною своего древняго рода, составлявшаго предметъ его гордости.

Когда горестная вѣсть, распространившая ужасъ и печаль по всей Шотландіи, достигла башни Глендеарга, вдова Симона, урожденная Эльспетъ Брайдонъ, жила одна въ уединенномъ жилищѣ съ двумя слугами, за старостью лѣтъ не принимавшими участія ни въ войнѣ, ни въ обработкѣ полей, да съ вдовами и дѣтьми погибшихъ, какъ и ихъ господинъ, на полѣ брани. Отчаяніе было всеобщее; но къ чему оно вело! Монахи, ихъ покровители, были изгнаны изъ абатства англійскими солдатами, наводнившими страну и вынуждавшими жителей, хотя наружно, подчиниться имъ. Протекторъ Сомерсетъ расположился лагеремъ въ развалинахъ древняго замка Роксбурга, и обложилъ окрестныя земли податьми, заставляя при этомъ жителей брать у него охранительныя граматы, какъ выражались тогда. О сопротивленіи нечего было и думать; и бароны, которымъ гордость не дозволяла подчиниться побѣдителю, принуждены были удалиться въ самыя отдаленныя крѣпости, предоставивъ въ полное распоряженіе англичанъ свои замки и земли; повсюду были разосланы отряды солдатъ для поборовъ съ земель, владѣльцы которыхъ отказались покориться. Настоятель и его община удалились за Фортъ, и владѣнія ихъ были безпощадно разграблены, такъ. какъ знали, что они особено враждебно относились къ союзу съ Англіею.

Въ числѣ войскъ, разосланыхъ для сбора податей, находился небольшой отрядъ подъ предводительствомъ капитана Ставарта Болтона, отличавшагося качествами, часто встрѣчающимися между англичанами: это былъ человѣкъ прямой, благородный и великодушный. Сопротивленіе было безполезно. Эльснетъ Брайдонъ, завидя дюжину всадниковъ, вступающихъ въ долину, и во главѣ ихъ человѣка, въ которомъ легко было узнать начальника по его красному плащу, блестящему оружію и развѣвавшемуся перу, одѣлась въ траурное платье съ длиннымъ покрываломъ, и держа за руку своихъ двухъ сыновей, рѣшилась немедлено выйдти къ нему навстрѣчу, объявить о своемъ беззащитномъ положеніи, предоставить свой замокъ въ его распоряженіе, и просить себѣ помилованія. Въ нѣсколькихъ словахъ она передала ему о своемъ рѣшеніи, прибавивъ: Я покоряюсь, потому; что не имѣю средствъ къ защитѣ.

— Въ вашей безпомощности ваша безопасность, отвѣчалъ англичанинъ. — Мнѣ только надо было убѣдиться въ вашемъ миролюбивомъ расположеніи, а изъ вашихъ словъ я заключилъ, что мнѣ нѣтъ причины сомнѣваться въ немъ.

— По крайней мѣрѣ, серъ, сказала Эльспетъ Брайдонъ, — позвольте мнѣ предложить вамъ временое гостепріимство. Ваши лошади утомлены, ваши люди желаютъ отдохнуть.

— Ничуть — ни чуть! отвѣчалъ честный англичанинъ; — никто никогда не долженъ смѣть сказать, что мы безпокоили вдову храбраго воина, носящую трауръ по своемъ супругѣ. Товарищи, на право кругомъ! Одну минуту, прибавилъ онъ, удерживая своего боеваго коня, — мои солдаты разсѣяны повсюду; вамъ необходимо имѣть какое нибудь доказательство того, что семья ваша находится подъ моимъ покровительствомъ. Дружекъ, сказалъ онъ, обращаясь къ старшему изъ мальчиковъ, лѣтъ девяти — десяти, одолжи мнѣ твою шляпу.

Ребенокъ покраснѣлъ, нахмурился, и колебался исполнить просьбу. Послѣ нѣсколькихъ слабыхъ порицаній, которыми нѣжныя матери обыкновенно увѣщеваютъ своихъ избалованыхъ дѣтей, мисисъ Брайдонъ удалось снять съ него шляпу и передать ее капитану.

Ставартъ Болтонъ, снявъ вышитый красный крестъ съ своего берета, и прикрѣпивъ его къ шляпѣ мальчика, сказалъ мисисъ Брайдонъ (женщинамъ ея положенія не давали титула лэди): — Вамъ достаточно будетъ показать этотъ крестъ, чтобы наши солдаты не безпокоили васъ^[24]. Затѣмъ онъ надѣлъ шляпу на голову мальчика; но тотъ мгновенно побагровѣлъ, и сверкая глазами, полными слезъ, сорвалъ шляпу съ головы и бросилъ ее въ ручей. Другой мальчикъ тотчасъ подхватилъ ее, и швырнулъ въ брата, снявъ предварительно съ нея крестъ, который почтительно поцѣловалъ и спряталъ у себя на груди. Эта сцена забавила и удивила капитана.

— Зачѣмъ ты бросилъ красный крестъ Святаго Георгія? спросилъ онъ у старшаго мальчика полу-шутя, полу-серьезно.

— Потому что Св. Георгій англійскій святой, отвѣчалъ ребенокъ сердито.

— Хорошо, сказалъ Ставартъ Болтонъ. — А зачѣмъ ты вынулъ его изъ ручья, дружокъ? спросилъ онъ младшаго.

— Монахъ говоритъ, что это знакъ спасенія, общій для всѣхъ истиныхъ христіанъ.

— Еще того лучше, сказалъ честный англичанинъ. — Я вамъ завидую, мисисъ, что у васъ такіе сыновья. Они оба ваши?

Ставартъ Болтонъ имѣлъ основаніе сдѣлать этотъ вопросъ, потому что Тальбертъ Глендинингъ, старшій мальчикъ, имѣлъ волосы цвѣта вороноваго крыла, глаза черные, большіе, смѣлые и выразительные, сверкавшіе изъ подъ бровей того же цвѣта какъ и они сами; кожа у него была темная, хотя и нельзя было назвать ее смуглою, и при этомъ видъ открытый, оживленный, рѣшительный, не соотвѣтствовавшій его возрасту. Между тѣмъ Эдуардъ, меньшой братъ, былъ бѣлокурый, голубоглазый, съ нѣжнымъ цвѣтомъ лица, немного блѣдный, безъ румянца на щекахъ, служащаго признакомъ крѣпкаго здоровья. Но онъ не смотрѣлъ больнымъ или слабымъ ребенкомъ; напротивъ, онъ былъ очень красивъ, улыбка не сходила съ его устъ, и глаза его смотрѣли кротко и весело.

Мать съ гордостью взглянула на того и на другаго, прежде чѣмъ отвѣтить англичанину. — Они оба мои сыновья, серъ, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія.

— И отъ одного мужа, мисисъ? спросилъ Ставартъ, но замѣтивъ по румянцу, разлившемуся по ея лицу, что этотъ вопросъ былъ ей непріятенъ, онъ поспѣшилъ прибавить: — Я не имѣлъ намѣренія обидѣть васъ; я сдѣлалъ бы этотъ вопросъ каждой англійской женщинѣ. У васъ двое прекрасныхъ сыновей; уступите мнѣ одного изъ нихъ; я и жена живемъ одинокими въ нашемъ старомъ замкѣ. — Друзья, кто изъ насъ хочетъ ѣхать со мною?

Трепещущая мать, недоумѣвая, говоритъ ли англичанинъ серьезно или въ шутку, схватила обоихъ дѣтей за руки, и привлекла ихъ къ себѣ. — Я не поѣду съ нами, смѣло отвѣчалъ Тальбертъ, вы вѣроломный южанинъ; южане убили моего отца; когда я буду въ состояніи владѣть его шпагою, я буду воевать съ вами на жизнь и смерть.

— Спасибо молодецъ, сказалъ Ставартъ, — но я полагаю, что къ тому времени какъ ты выростешь, мы будемъ друзьями. — А ты, мой бѣлоголовый красавчикъ, хочешь ли ѣхать со много? Я тебя выучу ѣздить верхомъ.

— Не хочу, отвѣчалъ Эдуардъ съ достоинствомъ; — вы еретикъ.

— Второе спасибо! сказалъ Ставартъ Болтонъ. — Какъ видно, мисисъ, мнѣ надо отказаться отъ желанія похитить у васъ одного изъ вашихъ сыновей. — По колыханію латъ можно было догадаться о затаенномъ вздохѣ; черезъ минуту онъ продолжалъ: Да притомъ, они послужили бы яблокомъ раздора между мною и моею женою: черноглазый плутишка плѣнилъ меня, а она, я увѣренъ, прельстилась бы бѣлокурымъ, голубоокимъ красавчикомъ. Нечего дѣлать, покоримся участи быть бездѣтными — и не станемъ завидовать счастью тѣхъ, къ которымъ судьба была благосклонна! — Сержантъ Бритсонъ оставайся здѣсь до новаго приказа; охраняй семью; я беру ее подъ свое покровительство. Самъ ничѣмъ не тревожь ее, и другимъ не позволяй тревожить: ты мнѣ отвѣчаешь за ея спокойствіе.

— Мисисъ, Бритсонъ старый, семейный человѣкъ и вполнѣ надежный; кормите его вдоволь, но не давайте много водки.

Эльснетъ Глендинингъ снова предложила солдатамъ выпить, но такимъ нетвердымъ голосомъ, что очевидно было ея желаніе получить отказъ. По заблужденію, свойственому всѣмъ матерямъ, она дѣйствительно вообразила себѣ, что капитанъ не на шутку прельстился ея дѣтьми и готовъ похитить одного изъ ея любимцевъ. Она крѣпко держала ихъ за руки, какъ бы расчитывая въ случаѣ насилія защитить ихъ. Увидя, что солдаты повернули къ выходу изъ долины, она не могла скрыть своего удовольствія, не ускользнувшаго отъ Ставарта Болтона.

— Ваше недовѣріе ко мнѣ, мисисъ, вашъ страхъ, чтобы англійскій соколъ не похитилъ шотландскихъ птенцовъ, не оскорбляетъ меня. Но успокойтесь: нѣтъ дѣтей — нѣтъ заботъ, и честному человѣку не слѣдуетъ пользоваться добромъ ближняго. Прощайте; когда подростетъ черноглазый мальчуганъ, научите его щадить англійскихъ женщинъ и дѣтей, ради Ставарта Болтона.

— Богъ да хранитъ васъ, великодушный южанинъ! сказала Эльспетъ ему вслѣдъ. Но тотъ не слыхалъ ея словъ: пришпоривъ своего добраго коня, онъ сталъ во главѣ отряда, и вскорѣ его перья и блестящее оружіе скрылись при поворотѣ долины.

— Матушка, сказалъ старшій мальчикъ, — я не хочу сказать аминь въ молитвѣ за южанина.

— Матушка, прибавилъ младшій тономъ болѣе почтительнымъ, чѣмъ старшій братъ, — можно ли молиться за еретика?

— Это одному Богу извѣстно, отвѣчала бѣдная Эльспетъ. — Эти два слова, южанинъ и еретикъ, уже стоили Шотландіи десять тысячъ самыхъ лучшихъ и храбрѣйшихъ людей, и мнѣ мужа, а вамъ отца; пусть другіе благословляютъ или проклинаютъ ихъ, я не хочу болѣе о нихъ слышать. Прошу васъ слѣдовать за мною, серъ, сказала она Бритсону, и все что я имѣю, къ вашимъ услугамъ.

ГЛАВА III.

Они зажгли такіе большіе огни надъ рѣкою Твійдъ, что звѣзды на небѣ померкли передъ ними. Старый Митландъ.

Вѣсть о томъ, что мисисъ Глендинингъ получила отъ англійскаго капитана охрану, и что слѣдовательно стада ея не будутъ угнаны и ея хлѣбъ не будетъ сожженъ, разнеслась немедлено по владѣніямъ Св. Маріи и ея окрестностямъ. Между прочимъ она достигла и до слуха лэди, занимавшей положеніе высшее чѣмъ Эльспетъ Глендинингъ, но вслѣдствіе тѣхъ же самыхъ причинъ какъ и она находившейся въ обстоятельствахъ еще болѣе несчастныхъ.

Она была вдова храбраго воина, Вальтера Авенеля, потомка древней семьи пограничной Шотландіи, владѣвшей нѣкогда обширными помѣстьями въ Эскдэлѣ. Часть этихъ помѣстьевъ давно перешла въ чужія руки, и у нея осталось только древнее баронство, еще весьма обширное и находившееся невдалекѣ отъ владѣній Св. Маріи, на томъ же самомъ берегу рѣки, гдѣ лежала и узкая долина Глендеаргъ съ маленькою башнею Глендининговъ. Авенели, не бывши ни богатыми, ни знатными, занимали однако почетное мѣсто среди провинціальной знати, и уваженіе къ нимъ еще увеличилось благодаря уму, храбрости и предпріимчивости послѣдняго барона, Вальтера Авенеля.

Когда шотландцы стали оправляться отъ страшнаго пораженія, понесеннаго ими въ битвѣ при Пинки, Авенель, одинъ изъ первыхъ, собралъ небольшое войско и подалъ примѣръ кровавыхъ и безпощадныхъ стычекъ, желая этимъ доказать, что побѣжденный народъ, находящійся въ рукахъ своихъ притѣснителей, все таки можетъ своими постоянными нападеніями поставить непріятеля въ затруднительное положеніе. Но въ одной изъ подобныхъ стычекъ Вальтеръ Авенель былъ убитъ, и вслѣдъ за вѣстью о его смерти разнесся страшный слухъ, что отрядъ англичанъ идетъ грабить домъ и помѣстья его вдовы, чтобы примѣрнымъ наказаніемъ помѣшать другимъ идти по слѣдамъ покойнаго.

Несчастная лэди почти не сознавала куда и зачѣмъ испуганые слуги поспѣшно увезли ее съ малолѣтнею дочерью изъ замка, и укрыли въ горахъ въ бѣдной хижинѣ пастуха, жена котораго, Тибъ Такетъ, бывшая прежде ея служанкой, ухаживала за нею со всею старою преданостью. Вдова Авенеля долго не сознавала своего бѣдственаго положенія, но когда первый порывъ горя прошелъ, и она могла отдать себѣ отчетъ въ случившемся, то позавидовала участи своего мужа въ его мрачномъ и безмолвномъ жилищѣ. Слуги, сопровождавшіе ее, вскорѣ должны были покинуть ее ради своей собственой безопасности и для пріисканія средствъ къ существованію; затѣмъ пастухъ и его жена, въ хижинѣ которыхъ она нашла себѣ пристанище, лишились средствъ доставлять своей прежней госпожѣ ту грубую пищу, которой они съ нею такъ охотно дѣлились. Англійскіе солдаты угнали послѣднихъ овецъ, уцѣлѣвшихъ отъ ихъ первыхъ поисковъ; и наконецъ двухъ послѣднихъ коровъ, кормившихъ всю семью, постигла та же участь, и семьѣ угрожала голодная смерть.

— Мы разорены, мы нищіе, говорилъ Мартынъ, старый пастухъ, въ отчаяніи ломая себѣ руки. — Воры, разбойники! хоть бы одну скотину оставили!

— Жалко было смотрѣть на Грици и Крумби, говорила жена его, — какъ они жалобно мычали, повернувъ головы къ стойлу; бездѣльники, чтобы заставить ихъ идти, кололи ихъ пиками.

— Ихъ было всего четверо, сказалъ Мартынъ, — а въ прежнее время и сорокъ человѣкъ побоялись бы показаться въ нашихъ мѣстахъ. Но со смертію господина вся наша сила, и все наше мужество пропали.

— Ради святого креста, Мартынъ, говори тише, сказала добрая женщина, — пожалуй госпожа услышитъ, а она бѣдная, такъ плоха, что однимъ словомъ можно убить ее.

— Я ума не приложу что съ нами будетъ, сказалъ Мартынъ, — и желалъ, бы чтобы мы всѣ померли. Меня крушитъ печаль, — не о насъ Тибъ, мы вдвоемъ съумѣли бы справиться. Работа и нужда намъ дѣло знакомое, но она ни къ тому, ни къ другому не привыкла.

Они свободно обсуждали свое положеніе, не стѣсняясь присутствія лэди Авенель, заключая по блѣдности ея лица, ея дрожащимъ губамъ и потухшему взору, что она не слышитъ и не понимаетъ ихъ рѣчей.

— Бѣдѣ можно было бы помочь, да она, не знаю, согласится ли. Вдова Симона Глендининга изъ сосѣдней долины получила охрану отъ мерзавцевъ-южанъ, и ни одинъ солдатъ не смѣетъ подойдти къ ея башнѣ. Если бы только госпожа, въ ожиданіи лучшихъ дней, могла рѣшиться пойдти жить къ Эльспетъ Глендинингъ, что конечно было бы для той большою честью, но….

— Понятно большою честью, отвѣчала Тибъ, — да не только для нея, но и для ея дѣтей и для всего ея потомства. И что ты выдумалъ, ну согласится ли лэди Авенель пойдти жить ко вдовѣ церковнаго васала!

— Да развѣ я желаю этого, сказалъ Мартынъ, — но что же прикажешь дѣлать? Оставаться здѣсь значитъ умереть съ голоду. Я столько же знаю куда идти, сколько овцы, которыхъ я бывало насъ.

— Довольно говорить объ этомъ, сказала лэди Авенель, вмѣшавшись внезапно въ разговоръ, — я отправлюсь въ башню. Эльспетъ изъ хорошей семьи, вдова и мать сиротъ; она дастъ намъ пристанище, пока нѣтъ ничего другаго въ виду. Въ бурю лучше укрыться подъ кустъ, чѣмъ оставаться въ открытомъ полѣ.

— Видишь, видишь, сказалъ Мартынъ, — госпожа разсудила лучше насъ обоихъ.

— Это и не удивительно, сказала Тибъ, — она воспитывалась въ монастырѣ и умѣетъ читать, шить и вышивать.

— Но какъ вы думаете, Эльспетъ Глендинингъ не откажетъ намъ въ гостепріимствѣ? спросила лэди у Мартына, крѣпко обнимая свою дочь. Судя по одному этому движенію можно было догадаться о причинѣ, побуждавшей ее искать убѣжища.

— Она почтетъ за счастіе принять васъ, лэди, отвѣчалъ весело Мартынъ, — и мы ей это заслужимъ. Теперь, благодаря войнѣ, трудно, имѣть работниковъ, а я никому не уступлю въ работѣ, да и Тибъ, лучше всякой скотницы, умѣетъ ходить за коровами.

— Я и не одно это умѣю дѣлать, сказала Тибъ; — попади я только въ порядочный домъ! Но у Эльспетъ Глендинингъ не придется ни кружевъ чинить, ни шить корсетовъ.

— Ну, жена, довольно хвастаться, прервалъ ее пастухъ. — Мы знаемъ на что ты способна когда захочешь. Не ужъ то мы вдвоемъ не заработаемъ хлѣба на троихъ, не считая молодой госпожи. Что долго думать, отправимся тотчасъ же; вѣдь намъ предстоитъ пройдти пять шотландскихъ миль, а дорога все идетъ по горамъ, да болотамъ, и для знатной лэди это дѣло непривычное.

Укладка вещей не потребовала много времени, такъ какъ почти нечего было укладывать; на старую лошадь, уцѣлѣвшую отъ грабителей частью благодаря своему жалкому виду, частью быстротѣ своихъ ногъ, навьючили нѣсколько узловъ и плохую домашнюю утварь. Когда Шаграмъ явился на свистъ хозяина, этотъ послѣдній, къ своему великому удивленію, замѣтилъ, что бѣдное животное ранено. Рана была незначительна; вѣроятно грабитель, раздосадованый тщетною погонею за лошадью, выстрѣлилъ въ нее изъ лука.

— Неужели и тебѣ, Шаграмъ, суждено погибнуть отъ стрѣлы, какъ погибли многіе изъ шотландцевъ? сказалъ старый пастухъ, перевязывая его рану.

— Развѣ въ Шотландіи существуетъ хотя одинъ безопасный уголокъ? съ горечью замѣтила лэди Авенель.

— Это правда, отвѣчалъ Мартынъ; — но спаси только Богъ Шотландію отъ стрѣлы, а отъ шпаги они сами съумѣютъ защититься. Но пора въ путь; завтра я вернусь за остальными пожитками. Украсть здѣсь некому, развѣ только добрыя сосѣдки….

— Ради Бога, Мартынъ, прервала его жена съ упрекомъ, — придерживай свой языкъ! Не забывай чрезъ какія мѣста намъ нужно проходить, чтобы добраться до башни Глендеарга.

Мужъ кивнулъ ей головою въ знакъ согласія; считалось въ высшей степени безразсуднымъ говорить о феяхъ и называть ихъ добрыми сосѣдками или какимъ бы то ни было именемъ, особено когда путь лежалъ черезъ тѣ мѣста, которыя, какъ предполагалось, онѣ избрали своимъ жилищемъ^[25].

День отъѣзда совпалъ съ 31 октября.

— Сегодня день твоего рожденія, моя дорогая Мэри, сказала мать, и ея сердце сжалось отъ горестнаго воспоминанія о лучшихъ дняхъ. — Кто могъ бы предвидѣть нѣсколько лѣтъ назадъ, что тебѣ, колыбель которой окружало столько искренихъ друзей, придется искать убѣжища и бояться получить отказъ!

Путешественники тронулись. Мэри Авенель, прелестный ребенокъ пяти или шести лѣтъ, сидѣла на старомъ Шаграмѣ между двумя узлами; лэди Авенель шла рядомъ; Тибъ вела лошадь подъ уздцы, а старый Мартынъ открывалъ шествіе, тщательно выбирая дорогу.

Пройдя двѣ или три мили, Мартынъ убѣдился, что роль путеводителя, которую онъ на себя взялъ, гораздо труднѣе, чѣмъ онъ думалъ. Ему хорошо были знакомы обширныя пастбища, лежавшія на западѣ, а долина Глендеаргъ находилась на востокѣ. Въ этой части Шотландіи долины перерѣзаны глубокими оврагами, и перебираться черезъ нихъ весьма затруднительно: надо дѣлать обходы. Вскорѣ Мартынъ замѣтилъ, что сбился съ дороги; ему тяжело было сознаться въ этомъ; онъ увѣрялъ, что Глендеаргъ находится въ нѣсколькихъ шагахъ. — Намъ только бы перебраться черезъ болото, сказалъ онъ, я увѣренъ, что башня на той сторонѣ.

Перебраться же черезъ болото было дѣло не легкое. Они подвигались медлено и съ большою предосторожностью, но съ каждымъ шагомъ земля подъ ихъ ногами становилась вязче, и въ нѣкоторыхъ мѣстахъ они положительно могли погибнуть; вскорѣ обратный путь былъ имъ отрѣзанъ, и волей неволей приходилось идти впередъ.

Лэди Авенель получила изнѣженое воспитаніе, но чего не перенесетъ женщина ради своего ребенка! Она менѣе жаловалась на трудности дороги, чѣмъ ея служители, привыкшіе съ дѣтства переносить всевозможныя лишенія; она шла рядомъ съ лошадью, внимательно слѣдя за каждымъ ея шагомъ и готовая при первой опасности схватить на руки свою Мэри. Наконецъ они добрались до такого мѣста, что проводникъ остановился въ нерѣшимости куда идти; передъ ними разстилалась черная, вязкая трясина, усѣяная купами вереска. Мартынъ, тщательно осмотрѣвъ мѣстность, и выбравъ, какъ ему казалось, самый безопасный путь, самъ взялъ Шаграма подъ уздцы, для большей безопасности ребенка. Но Шатрамъ храпѣлъ, поводилъ ушами, упирался на переднія ноги, пятился назадъ и невозможно было заставить его двинуться съ мѣста. Изумленный Мартынъ недоумѣвалъ, прибѣгнуть ли ему къ крайнему средству, чтобы побороть упрямство Шаграма, или уступить ему и предоставить самому выбрать дорогу, и его нисколько не успокоило замѣчаніе жены, которая, видя, что Шатрамъ поводитъ глазами, раздуваетъ ноздри и дрожитъ отъ ужаса, сообщила ему, что вѣроятно онъ видитъ что-нибудь, чего они не видятъ.

Ребенокъ вывелъ ихъ изъ затруднительнаго положенія. «Смотрите, смотрите! закричала она, бѣлая женщина зоветъ насъ къ себѣ»! Всѣ взоры обратились въ томъ направленіи, куда указывалъ ребенокъ, но ничего не было видно, кромѣ подымавшагося тумана, которому только сильное воображеніе могло придать человѣческую форму; туманъ этотъ увеличивалъ опасность ихъ положенія, и Мартынъ хорошо это понялъ. Онъ еще разъ попытался заставить Шаграма повиноваться; но животное осталось непоколебимымъ въ своемъ рѣшеніи — не идти въ направленіи, выбраномъ Мартыномъ. «Такъ иди же куда хочешь, сказалъ Мартынъ, я посмотрю что изъ этого будетъ».

Шаграмъ, предоставленый самому себѣ, смѣло зашагалъ въ направленіи, указаномъ ребенкомъ, и вскорѣ вывелъ ихъ изъ болота цѣлыми и невредимыми.

Тутъ нѣтъ ничего удивительнаго: инстинктъ, которымъ обладаютъ лошади при переходѣ черезъ болота, фактъ общеизвѣстный. Но было замѣчательно, что ребенокъ нѣсколько разъ повторялъ, что прекрасная женщина манитъ ихъ къ себѣ, и Шаграмъ, какъ бы посвященный въ ея тайну, прямо шелъ на ея зовъ.

Лэди Авенель не обратила на это обстоятельство ни малѣйшаго вниманія; она была слишкомъ занята опасностью положенія, но служители не разъ обмѣнялись выразительными взглядами.

— Сегодня вѣдь канунъ праздника всѣхъ Святыхъ, прошептала Тибъ своему мужу.

— Именемъ Божіей Матери заклинаю тебя, ни слова объ этомъ теперь, отвѣчалъ ей Мартынъ. — Читай молитву. если не можешь молчать.

Выбравшись на твердую землю, Мартынъ призналъ горы, служившія ему путеводителями во время ихъ путешествія, и вскорѣ они достигли башни Глендеаргъ.

При видѣ крѣпости, лэди Авенель еще сильнѣе почувствовала всю горечь своего безпомощнаго положенія. Въ прежнія времена, при случайной встрѣчѣ съ Эльспетъ Глендинингъ въ церкви, на рынкѣ или въ какомъ либо другомъ публичномъ мѣстѣ, жена смиреннаго васала всегда относилась съ глубокимъ почтеніемъ къ ней, женѣ воинственаго барона.

А теперь, о униженіе! ей приходилось просить вдову того же самаго васала позволить ей раздѣлить съ нею ея ненадежное убѣжище и еще менѣе надежныя средства къ существованію. Мартынъ, догадываясь болѣе или менѣе о мысляхъ, волновавшихъ его госпожу, бросалъ на нее умоляющіе взгляды, какъ бы прося ее не мѣнятъ своего рѣшенія; понявъ значеніе ихъ, она отвѣчала со взглядомъ затаенной гордости:

— Еслибы я была одна, я предпочла бы умереть; я дѣлаю это ради ребенка, послѣдняго залога любви Авенеля.

— Такъ и слѣдуетъ, лэди, сказалъ поспѣшно Мартынъ; и чтобъ отнять у нея возможность отступленія, прибавилъ: Я сейчасъ же переговорю съ госпожею Эльспетъ. Я зналъ ея мужа, хотя онъ мнѣ и не ровня, но мнѣ не разъ приходилось имѣть съ нимъ дѣло по случаю продажи и покупки скота.

Мартынъ быстро исполнилъ свое порученіе, и мисисъ Глендинингъ, ни минуты не колеблясь, просила подругу по несчастью раздѣлить съ нею ея кровъ. Въ дни своего благоденствія, лэди Авенель была всегда ко всѣмъ привѣтлива и внимательна, и теперь въ несчастіи ей платили за это глубокимъ сочувствіемъ. Кромѣ того самолюбію Эльспетъ Глендинингъ льстило, что она была въ состояніи оказать покровительство и пріютить у себя женщину высшую по своему рожденію и положенію; но ради справедливости надо сознаться, что ею руководило не одно самолюбіе: она принимала искренее и живое участіе въ женщинѣ, судьба которой, сходная съ ея собственой, была еще плачевнѣе. Измученымъ путешественикамъ было оказано самое радушное и почтительное гостепріимство и выражено любезное желаніе, чтобы они продлили свое пребываніе въ Глендеаргѣ на сколько потребуютъ обстоятельства или какъ они сами пожелаютъ.

ГЛАВА IV.

Спаси Богъ быть испуганымъ въ трижды святой день, когда духи выходятъ изъ воды и болотъ пугать людей. Страхъ, ода Колинса.

Какъ только страна немного успокоилась, лэди Авенель охотно вернулась бы въ замокъ своего мужа; но это было не въ ея власти. Въ Шотландіи царствовала королева-ребенокъ, право было на сторонѣ сильнаго, и люди вліятельные и не одаренные щекотливою совѣстью постоянно совершали всякаго рода беззаконія.

Юліанъ Авенель, младшій братъ покойнаго Вальтера, принадлежалъ къ людямъ этого разряда. Какъ только англичане удалились изъ Шотландіи, онъ овладѣлъ безъ зазрѣнія совѣсти замкомъ и помѣстьями своего брата. Сначала онъ вступилъ въ управленіе ими отъ имени своей племяницы, но когда невѣстка дала ему знать о своемъ желаніи возвратиться съ своею дочерью въ замокъ ея предковъ, онъ объявилъ, что не дочь, а онъ наслѣдникъ послѣ своего покойнаго брата, такъ какъ помѣстья Авенель переходили изъ рода въ родъ по мужской линіи. Одинъ изъ древнихъ философовъ отказался вести споръ съ императоромъ, стоявшимъ во главѣ двадцати легіоновъ, а лэди Авенель не имѣла средствъ защитить свои права передъ начальникомъ двадцати грабителей. Юліанъ билъ человѣкъ услужливый, и имѣлъ въ своемъ разспоряженіи необходимыя на то средства, вслѣдствіе чего могъ всегда расчитывать на покровительство вліятельныхъ людей. Словомъ, какъ ни были неоспоримы права маленькой Мэри на имѣніе ея отца, ея мать сочла необходимымъ предоставить ихъ, хотя на время, ея дядѣ, незаконно ими овладѣвшему.

Ея терпѣніе и покорность имѣли хорошое слѣдствіе: Юліану стало совѣстно, что его невѣстка живетъ изъ милости у Эльспетъ Глендинингъ, и онъ прислалъ ей въ подарокъ стадо коровъ и быка (вѣроятно похищенныхъ у англійскихъ фермеровъ), матеріи на платье, полотна и многаго другаго въ большомъ количествѣ; на деньги только онъ не былъ щедръ, и это понятно, такъ какъ людямъ, находящимся въ положеніи Юліана Авереля, гораздо легче добывать имущество всякаго рода, чѣмъ звонкую монету.

Между тѣмъ вдовы такъ свыклись другъ съ другомъ, что не хотѣли разставаться. Лэди Авенель не надѣялась найдти другаго жилища болѣе покойнаго и безопаснаго, чѣмъ Глендеаргъ, и теперь она была въ состояніи участвовать въ расходахъ по хозяйству. Съ другой стороны общество такой почетной гостьи, какъ лэди Авенель, доставило Эльспетъ столько же удовольствія, сколько и льстило ея самолюбію, и она была всегда расположена оказывать этой лэди болѣе уваженія, чѣмъ она того требовала. Мартынъ и его жена усердно исполняли всѣ возложеныя на нихъ обязаности, и одинаково служили обѣимъ госпожамъ, хотя и считали себя состоящими при лэди Авенель. Это различіе служило часто поводомъ къ столкновеніямъ между мисисъ Эльспетъ и Тибъ; первая давала чувствовать, что она хозяйка дома, а послѣдняя слишкомъ много придавала значенія происхожденію и положенію своей госпожи. Но онѣ обѣ тщательно скрывали свои ссоры отъ лэди Авенель, такъ какъ хозяйка не менѣе старой служанки уважала ее. Впрочемъ, ихъ распри никогда не нарушали согласія, царствовавшаго въ семьѣ; менѣе разгорячившаяся всегда благоразумно уступала. Тибъ, бывшая большею частью зачинщицею ссоры, обыкновенно первая дѣлала шагъ къ примиренію.

Жители долины почти прервали всѣ сношенія съ остальнымъ міромъ, и выходили изъ своего заключенія только по большимъ праздникамъ, когда отправлялись къ обѣднѣ въ монастырскую церковь. Алиса Авенель забыла и думать о томъ, что и она нѣкогда занимала положеніе, равное положенію гордыхъ женъ сосѣднихъ бароновъ и знатныхъ, наполнявшихъ церковь въ торжественые дни. Воспоминаніе объ утраченомъ богатствѣ не причиняло ей большаго горя. Она любила своего мужа за его личныя достоинства, и послѣ его смерти отнеслась равнодушно ко всѣмъ остальнымъ потерямъ. Одно время она дѣйствительно думала просить регентшу, Марію де Гизъ, принять подъ свое покровительство маленькую сиротку, но страхъ возстановить противъ себя Юліана Авенеля удержалъ ее отъ этого намѣренія. Она вполнѣ сознавала, что для охраненія своихъ интересовъ онъ былъ способенъ не только похитить ребенка, но даже убить его. Притомъ же, вслѣдствіе своей безпутной, разсѣяной жизни и участія во всевозможныхъ ссорахъ и грабежахъ, ему неминуемо угрожала преждевременая смерть, а такъ какъ онъ былъ не женатъ, то неправильно захваченное имъ наслѣдство должно было вернуться къ законной наслѣдницѣ. Сообразивъ все это, Алиса Авенель благоразумно рѣшила отказаться на время отъ честолюбивыхъ замысловъ, и жить спокойно въ мирномъ убѣжищѣ, указаномъ ей провидѣніемъ.

Три года спустя послѣ прибытія лэди Авенель въ башню Глендеарга, наканунѣ праздника всѣхъ Святыхъ, вся семья сидѣла кружкомъ вокругъ пылавшаго очага, въ старой узкой залѣ башни. Въ тѣ времена мысль ѣсть и жить отдѣльно отъ слугъ не приходила еще въ голову никому изъ господъ. Почетное мѣсто за столомъ и болѣе удобное близъ очага были единствеными знаками отличія; слуги, не переходя границъ вѣжливости, свободно, безъ малѣйшаго стѣсненія принимали участіе въ разговорѣ. Только нѣсколько работниковъ, употребляемыхъ на полевыя занятія, и за ними двѣ работницы, дочери одного изъ слугъ, удалились въ свои хижины.

Проводивъ ихъ, Мартынъ заперъ сначала желѣзную рѣшетку, а затѣмъ и вторую внутренюю дверь башни. Теперь семейный кружокъ былъ въ полномъ составѣ. Госпожа Эльспетъ пряла; Тибъ кипятила сыворотку въ громадномъ котлѣ, висѣвшемъ на цѣпи надъ очагомъ. Мартынъ, не теряя изъ виду троихъ игравшихъ дѣтей, за которыми онъ время отъ времени внимательно слѣдилъ, поправлялъ домашнюю утварь. Въ тѣ времена каждый человѣкъ былъ самъ плотникомъ, кузнецомъ, портнымъ и башмачникомъ.

Дѣтямъ дозволено было рѣзвиться въ задней части залы, въ отдаленіи отъ старшихъ членовъ семьи, но они этимъ не довольствовались и постоянно забѣгали въ смежныя комнаты двери въ которыя были отворены, такъ что имъ удобно было прятаться. Въ этотъ вечеръ, однако, дѣти по видимому были нерасположены пользоваться предоставленою имъ свободою — бѣгать въ темныя комнаты, и предпочитали играть въ освѣщенной части залы.

Алиса Авенель передъ желѣзнымъ подсвѣчникомъ, въ который была вставлена безобразная свѣча домашняго издѣлія, громко читала избраные отрывки изъ толстой книги съ застежками. Искуство читать лэди пріобрѣла въ молодости во время своего пребыванія въ монастырѣ, но въ теченіе послѣднихъ лѣтъ она не раскрывала никакой другой книги кромѣ находившейся теперь у нея въ рукахъ и составлявшей всю ея библіотеку. Всѣ съ глубокимъ вниманіемъ слушали ея чтеніе, считая его въ вышей степени поучительнымъ, хотя на половину для нихъ непонятнымъ. Алиса рѣшила глубже посвятить дочь свою въ таинства этой книги, хотя въ тѣ времена знаніе ей было сопряжено съ большою опасностью, и безразсудно было сообщать его ребенку.

Шумъ, производимый бѣгавшими дѣтьми, не разъ прерывалъ чтеніе и подвергалъ дѣтей строгому выговору со стороны Эльспетъ.

— Если не можете играть смирно, то уходите отсюда.

И за этимъ приказаніемъ послѣдовала угроза отослать ихъ спать, если они не усмирятся. Испуганыя дѣти забились въ дальній уголъ залы, и притихли, но вскорѣ прискучивъ этимъ стѣсненіемъ, разбѣжались по смежнымъ комнатамъ. Но не прошло минуты, какъ оба мальчика явились снова въ залу съ разинутыми ртами, и объявили, что въ столовой они видѣли вооруженнаго человѣка.

— Это вѣроятно Кристи изъ Климтгилля, сказалъ Мартынъ, вставая; — но что могло его заставить прійдтисюда въ подобное время?

— И какимъ образомъ онъ могъ войдти? замѣтила Эльспетъ.

— Что ему здѣсь нужно? спросила лэди Авенель, которой этотъ человѣкъ, одинъ изъ приближенныхъ брата ея мужа и не разъ уже являвшійся въ Глендеаргъ съ порученіями отъ него, внушалъ тайный страхъ и недовѣріе.

— Праведное небо! вскрикнула она, быстро вставая, гдѣ дочь моя? Всѣ бросились въ столовую, Тальбертъ Глендинингъ вооружился заржавленою шпагою, а Эдуардъ схватилъ книгу лэди Авенель. Главный страхъ миновалъ, при видѣ Мэри въ дверяхъ столовой. Она ничуть не казалась смущенной или встревоженой. Въ столовой (это была одна изъ внутренихъ комнатъ, въ которой семья обѣдала въ лѣтнее время), куда всѣ бросились, никого не было.

— Гдѣ же Кристи изъ Клинтгилля? спросилъ Мартынъ.

— Я не знаю, отвѣчала маленькая Мэри; — я его не видала.

— Ахъ вы негодные, обратилась госпожа Эльспетъ къ своимъ двумъ мальчикамъ; — вѣдь вы напугали лэди, а вы знаете какая она слабенькая.

Смущенные мальчики переглянулись, но не отвѣтили ни слова, и Эльспетъ продолжала свое нравоученіе.

— Развѣ вы забыли, что завтра праздникъ всѣхъ Святыхъ? и развѣ вы не слыхали, что лэди читала намъ описаніе жизни святыхъ? Вы увидите, какъ вамъ достанется отъ меня за ваши проказы!

Старшій мальчикъ потупилъ глаза, младшій заплакалъ, но ни тотъ, ни другой не сказали ни слова, и мать вѣроятно исполнила бы свою угрозу, еслибы не вмѣшалась Мэри.

— ГоспожаЭльспетъ, я одна виновата, — это я сказала имъ, что видала въ столовой мужчину.

— Зачѣмъ ты сказала это, дитя мое, и, такъ напугала насъ? спросила ее мать.

— Я не могла не сказать, отвѣчала Мэри шопотомъ.

— Не могла, Мэри? Что это значитъ, дружекъ: зачѣмъ ты понапрасну причинила всю эту суматоху?

— Въ столовой дѣйствительно былъ вооруженный человѣкъ, отвѣчала Мэри; — испугавшись его, я позвала Тальберта и Эдуарда…

— Я только повторилъ то что слышалъ отъ нея, сказалъ Тальбертъ Глендинингъ; — я никогда не говорю того, чего не знаю.

— И я тоже, сказалъ Эдуардъ.

— Мисъ Мэри, сказала Эльспетъ, — вы никогда не лгали, скажите же и теперь правду, не мучьте насъ!

Лэди Авенель по видимому хотѣла вмѣшаться въ разговоръ, но не знала какъ это сдѣлать; и Эльспетъ, горя нетерпѣніемъ узнать правду, продолжала свой допросъ, не обращая вниманія на лэди Авенель.

— Вы увѣрены, что видѣли Кристи изъ Клинтгилля? Я ни за что на свѣтѣ не желала бы узнать, что онъ скрывается у меня въ домѣ и украдкою пробрался въ него.

— Это былъ не Кристи, сказала Мэри; — это былъ джентльменъ — джентльменъ въ блестящихъ золотыхъ латахъ, похожій на того, какого я видѣла давно, когда мы жили въ Авенелѣ…

— Каковъ онъ былъ изъ себя? спросила Тибъ, вмѣшиваясь въ допросъ.

— У него были черные волосы, черные глаза и остроконечная черная борода, отвѣчала дѣвочка, — а на шеѣ поверхъ латъ нѣсколько нитокъ жемчуга, покрывавшихъ всю грудь; въ лѣвой же рукѣ онъ держалъ прекраснаго сокола съ серебреными погремушками и съ краснепькимъ хохолкомъ…

— Ради Бога, не распрашивайте ее больше, и посмотрите на милэди! сказала непуганая служанка.

Но Лэди Авенель, взявъ Мэри за руку, вышла изъ столовой и отправилась въ залу, чѣмъ лишила другихъ возможности судить о томъ, какое впечатлѣніе произвелъ на нее разсказъ ребенка. О томъ же, какъ онъ подѣйствовалъ на Тибъ, легко было узнать изъ того, что она, перекрестившись нѣсколько разъ, прошептала на ухо Эльспетъ: Святая Дѣва да хранитъ насъ! Дѣвочка видѣла своего отца!

По возвращеніи въ залу онѣ застали лэди Авенель, нѣжно цѣлующую свою дочь, сидѣвшую у нея на колѣняхъ. При ихъ появленіи она встала, какъ бы желая избѣжать ихъ любопытныхъ взглядовъ, и удалилась въ свою комнату, гдѣ она спала на одной постели съ дочерью.

Мальчиковъ вскорѣ также отправили спать, и около очага остались только вѣрная Тибъ и госпожа Эльспетъ, особы почтенныя, но страшно любившія потараторить.

Понятно, что предметомъ для разговора послужило сверхестественое явленіе, какимъ онѣ его считали, и которое встревожило весь домъ.

— Я бы предпочла лучше увидать дьявола — храни меня Богъ отъ него! — чѣмъ Кристи изъ Клинтгилля, замѣтила хозяйка дома; — молва идетъ, что онъ страшный бездѣльникъ!

— Эхъ, сударыня, вамъ нечего бояться Кристи, сказала Тибъ; — ужъ вы, церковники, слишкомъ строго относитесь къ бѣднымъ людямъ, желающимъ чѣмъ нибудь поживиться! Вѣдь не будь нашихъ молодцевъ, англичане не дали бы намъ покою.

— Они лучше сдѣлали бы, еслибы сидѣли по домамъ, чѣмъ ходить грабить англичанъ, сказала госпожа Эльспетъ.

— Если ихъ засадить по домамъ, да отнять у нихъ пики и сабли, возразила Тибъ, — кто же тогда будетъ защищать насъ? Вѣдь мы съ нашими веретенами да прялками, или монахи съ ихъ колоколами да книгами, никого не испугаемъ.

— И какъ бы это хорошо было, еслибы у нихъ отняли и сабли и пики! Я больше видѣла добра отъ англичанина, Ставарта Болтона, чѣмъ отъ всѣхъ пограничныхъ всадниковъ, носящихъ крестъ Св. Андрея. Я смотрю на ихъ набѣги и грабежи какъ на главную причину ссоры между Англіею и Шотландіею, лишившей меня моего добраго мужа. Свадьба принца съ нашею королевою служила только предлогомъ; люди, подобные Кристи, вывели изъ терпѣнія жителей Кумберлина, и тѣ какъ дьяволы набросились на насъ.

Будь это сказано при другихъ обстоятельствахъ, Тибъ не замедлила бы отвѣтить на замѣчанія, по ея мнѣнію обидныя для ея согражданъ, но вспомнивъ, что госпожа Эльспетъ хозяйка дома, она смирила свой ярый патріотизмъ, и поспѣшила перемѣнить тему разговора.

— Не правда ли, сказала она, — вѣдь это очень странно, что наслѣдница Авенеля видѣла сегодня своего отца?

— А почему ты думаешь, что это былъ ея отецъ? спросила Эльспетъ Глендинингъ.

— Кто же другой это можетъ быть? возразила Тибъ.

— Мало ли кто могъ принять его образъ, отвѣтила госпожа Глендинингъ.

— Я объ этомъ не подумала, сказала Тибъ, — но по разсказамъ мисъ Мэри онъ былъ какъ двѣ капли воды похожъ на ея отца, когда тотъ отправлялся на соколиную охоту. Имѣя много враговъ, онъ никогда не снималъ латъ, и что до меня касается, прибавила Тибъ, то по моему мнѣнію мужчина не мужчина когда его грудь не покрыта стальною бронею и нѣтъ при немъ оружія.

— А мнѣ напротивъ непріятно все что напоминаетъ войну, отвѣчала госпожа Глендинингъ; — а видѣнія наканунѣ праздника Всѣхъ Святыхъ еще и того непріятнѣе; они никогда не предвѣщаютъ счастія: я это испытала на самой себѣ.

— Въ самомъ дѣлѣ, госпожа Эльспетъ? съ любопытствомъ спросила старушка Тибъ, придвигая свой табуретъ къ громадному креслу, въ которомъ сидѣла ея собѣседница. Разскажите, какъ это было?

— Ты не повѣришь, Тибъ, сказала госпожа Глендинингъ, — но когда мнѣ было лѣтъ девятнадцать или двадцать, не было праздника въ окрестностяхъ, на который бы я не рвалась попасть.

— Тутъ нѣтъ ничего удивительнаго, замѣтила въ отвѣтъ Тибъ, — всему свое время, за то теперь вы совсѣмъ скромница; не будь этого вы бы иначе отзывались о нашихъ храбрыхъ юношахъ.

— Послѣ того что я испытала по неволѣ потеряешь всю веселость. Въ молодости я слыла недурною, и у меня не было недостатка въ обожателяхъ.

— Да вы и теперь еще хоть куда.

— Пустяки, возразила владѣтельница Глендеарга, въ свою очередь приближая свое кресло къ табурету Тибъ; — мое время прошло; но въ прежніе годы отъ меня никто не отворачивался. да притомъ же я была не нищая. Отецъ мой имѣлъ земли Литльдеарга.

— Вы мнѣ уже говорили объ этомъ, замѣтила Тибъ; — разскажите лучше о вашемъ видѣніи.

— Ну хорошо. Много у меня было обожателей, но ни одному изъ нихъ я еще не оказывала предпочтенія. Однажды какъ то сидимъ мы наканунѣ дня Всѣхъ Святыхъ, отецъ Николай, монастырскій келарь — теперь на его мѣстѣ отецъ Климентій — былъ съ нами, щелкалъ орѣхи и пилъ пиво. Всѣ были въ веселомъ расположеніи духа, и уговорили меня погадать о суженомъ. Отецъ Николай увѣрялъ, что гаданіе не грѣхъ, а если и грѣхъ, то онъ мнѣ разрѣшаетъ его. Вотъ я и отправилась въ житницу провѣять три раза ячмень; и смѣла же я была тогда. Ночь стояла лунная. Не провѣяла я еще въ послѣдній разъ ячменя, вижу, стоитъ передо мною Симонъ Глендинингъ. Я совершенно ясно могла разглядѣть его; онъ прошелъ мимо меня со стрѣлою въ рукѣ. Я вскрикнула и упала въ обморокъ. Меня съ трудомъ привели въ чувство, и хотѣли увѣрить, что Симонъ и отецъ Николай подшутили надо мною, и что стрѣла, которую я видѣла, была стрѣла Купидона; послѣ нашей свадьбы Симонъ говорилъ то же самое, но, голубчикъ мой, онъ не любилъ, чтобы ему напоминали о томъ, что при его жизни видѣли его блуждающій духъ. Но, Тибъ, обрати вниманіе на конецъ: мы были женаты, и стрѣла была причиною смерти моего мужа.

— Да и сотни другихъ, добавила Тибъ. — Я желала бы, чтобы исключая нашихъ гусей не было ни одного гуся на свѣтѣ^[26].

— Но скажи мнѣ, Тибъ, спросила госпожа Глендинингъ, — что это за большая черная толстая книга съ серебреными застежками, которую твоя госпожа постоянно читаетъ намъ? Вѣдь такія книги бываютъ только у монаховъ. — Читала бы она намъ Робина Гуда или баллады Давида Линдсея, онѣ для насъ были бы понятнѣе. Я вполнѣ довѣряюсь твоей госпожѣ, но не желала бы, чтобы мой домъ сдѣлался жилищемъ духовъ и привидѣній.

— О, вамъ нѣтъ ни малѣйшаго повода сомнѣваться ни въ словахъ, ни въ дѣйствіяхъ моей госпожи, мисисъ Гленденнигъ, возразила обижепая Тибъ. — А что касается до дѣвочки, то всѣмъ извѣстно, что она родилась наканунѣ праздника Всѣхъ Святыхъ, а дѣти, родившіяся въ этотъ день, видятъ то, чего не видятъ другіе.

— Вотъ почему вѣроятно она нисколько и не испугалась представшаго передъ нею видѣнія? Случись это съ Тальбертомъ, я не говорю уже объ Эдуардѣ, — этотъ боязливѣе, — и тотъ бы прокричалъ всю ночь. А мисъ Мэри, какъ ни въ чемъ не бывало, какъ будто это для нея дѣло привычное.

— Очень можетъ быть, отвѣтила Тибъ. — Не даромъ же она родилась наканунѣ праздника Всѣхъ Святыхъ. Однако, она ничѣмъ не отличается отъ другихъ дѣтей, и за исключеніемъ нынѣшняго вечера и той ночи, когда на пути сюда мы перебирались черезъ болота, она никогда не видала болѣе того, чего не видятъ другіе.

— А что она могла видѣть на болотѣ, кромѣ тетеревей да утокъ?

— Она видѣла бѣлую женщину, которая вывела насъ на настоящую дорогу, отвѣчала Тибъ; — безъ нея мы погибли бы въ трясинѣ. Да и Шаграмъ не хотѣлъ свернуть въ другую сторону; Мартынъ думаетъ, что онъ также что нибудь видѣлъ.

— А знаешь ли ты кто была эта бѣлая женщина? спросила Эльспетъ.

— Какъ же мнѣ то не знать, госпожа Эльспетъ? — и вы бы знали, еслибы жили какъ я со знатными людьми.

— Благодаря Бога, у меня свой домъ, отвѣчала съ колкостью Элспетъ, — и мнѣ никогда не приходилось жить у знатныхъ людей, а знатные люди живутъ у меня.

— Извините, сударыня, поправилась Тибъ, — я не хотѣла оскорбить васъ. Но вы должны знать, что знатныя древнія фамиліи не обращаются въ своихъ молитвахъ къ обыкновеннымъ святымъ (хвала имъ!), какъ Св. Антоній или Св. Кутбертъ, которые являются на помощь всякаго грѣшника. У нихъ свои святые и ангелы, не знаю какъ ихъ назвать; а авенельская бѣлая женщина извѣстна во всей странѣ, и ее всегда видятъ плачущей передъ тѣмъ какъ кому нибудь умереть въ семьѣ. И передъ смертью Вальтера Авенеля болѣе двадцати человѣкъ видѣло, какъ она плакала.

— Если она не въ состояніи оказать никакой другой услуги, презрительнымъ тономъ замѣтила Эльспетъ, — то и не за что почитать ее. Неужели она неспособна ни на что другое?

— По стариннымъ преданіямъ бѣлая женщина не разъ спасала семью отъ бѣды, но на моемъ вѣку она только вывела насъ изъ болота.

— Гдѣ намъ равняться со знатными людьми, сказала госпожа Глендинингъ, вставая и зажигая желѣзную лампу. — Мнѣ достаточно Богородицы и Св. Павла; я увѣрена, что они никогда не допустятъ меня погибнуть въ болотѣ, если только могутъ вывести меня изъ него: я каждый годъ посылаю имъ въ часовню четыре восковыя свѣчи; а если они не будутъ плакать о моей смерти, то я увѣрена, что возрадуются воскресенію къ вѣчной жизни, которую Богъ даруетъ намъ, Аминь!

— Аминь, повторила Тибъ набожно; — но пора накрыть очагъ, огонь совсѣмъ потухъ.

Пока Тибъ возилась у очага, вдова Симона Глендининга обвела внимательнымъ взоромъ всю залу, чтобы убѣдиться все ли на своемъ мѣстѣ, и затѣмъ пожелавъ Тибъ спокойной ночи удалилась.

Оставшись одна и прежде чѣмъ отправиться спать, Тибъ отвела душу слѣдующимъ восклицаніемъ: право не велика птица! Вдова церковнаго васала, а вздумала равнять себя съ служанкою знатной дамы!

ГЛАВА V.

Монахъ, вы говорите, монахъ — это хромой пастухъ, можетъ ли онъ собрать разбѣжавшееся стадо? Онъ собака, не умѣющая лаять, такъ можетъ ли онъ загнать въ стадо заблудившуюся овцу? Онъ гораздо способнѣе грѣться передъ пылающимъ каминомъ и вдыхать въ себя ароматъ кушанья, приготовленаго бѣлыми ручками Филисъ, чѣмъ бороться съ волкомъ. Реформація.

Здоровье лэди Авенель видимо разстроилось со времени постигшаго ее несчастія. За эти послѣдніе годы она состарѣлась на пятьдесятъ лѣтъ; утратила гибкость формъ, свѣжесть цвѣта лица, полноту, и превратилась въ худую, блѣдную, разслабленную женщину. Она не жаловалась ни на какую болѣзнь, но было очевидно для всѣхъ, что силы ея слабѣютъ съ каждымъ днемъ. Наконецъ, губы ея побѣлѣли, глаза померкли, и не смотря на это она все таки не выражала желанія видѣть монаха, пока Эльспетъ Глендинингъ, побуждаемая религіознымъ рвеніемъ, не намекнула ей на то что она считала необходимымъ для спасенія души. Лэди Авенель очень добродушно отнеслась къ совѣту и поблагодарила ее.

— Если найдется хорошій духовникъ, который согласится взять на себя трудъ пріѣхать сюда, сказала она, — я буду рада его видѣть. Наставленія и совѣты благочестиваго человѣка всегда полезны.

Равнодушіе, съ какимъ было дано это согласіе, не удовлетворило Эльспетъ Глендинингъ; она желала и ждала совсѣмъ другаго. Но ея собственая пылкость замѣнила недостатокъ рвенія въ лэди Авенель воспользоваться совѣтами духовнаго отца, и Мартынъ получилъ приказаніе скакать, не щадя силъ Шаграма, въ монастырь Св. Маріи и просить одного изъ монаховъ пріѣхать принять предсмертную исповѣдь вдовы Вальтера Авенеля.

Когда ризничій доложилъ настоятелю монастыря, что больная вдова Вальтера Авенеля, живущая въ башнѣ Глендеарга, проситъ прислать духовника, то настоятель призадумался.

— Мы помнимъ Вальтера Авенеля, сказалъ онъ; — онъ былъ храбрый и достойный рыцарь; южане овладѣли его помѣстьями и убили его. Развѣ лэди не можетъ сама пріѣхать сюда для исповѣди? Дорога дальняя и трудная.

— Лэди Авенель больна, отче, отвѣчалъ ризничій; — она не въ состояніи предпринять это путешествіе.

— Правда. — Да! — Такъ пусть одинъ изъ нашихъ братьевъ отправится къ ней. Но что, мужъ завѣщалъ ей значительную часть изъ своего наслѣдства?

— Почти ничего, отвѣчалъ ризничій, — со смерти мужа она поселилась въ Глендеаргъ, и живетъ тамъ Христа ради у бѣдной вдовы, но имени Эльспетъ Глендинингъ.

— Да ты, какъ видно, знакомъ со всѣми вдовами въ околодкѣ! замѣтилъ настоятель. — Ха! ха! ха! и онъ разразился громкимъ смѣхомъ на свою собственую шутку.

— Ха! ха! ха! вторилъ ему ризничій такимъ тономъ, какимъ обыкновенно подчиненные отвѣчаютъ на остроты начальника. Затѣмъ онъ прибавилъ лицемѣрно гнуся и лукаво подмигивая глазомъ.

— Это наша обязаность, отче, утѣшать вдовъ. — Хе! хе! хе!

На этотъ разъ смѣхъ его былъ сдержанѣе; онъ не зналъ какъ настоятель отнесется къ его шуткѣ.

— Хо! хо! отвѣчалъ настоятель. — Но къ дѣлу: поди, переодѣнься, отецъ Филипъ, и отправься исповѣдывать вдову Авенель.

— Но, сказалъ ризничій….

— Я не допускаю но; ни но, ни если не должно быть произносимо монахомъ при исполненіи приказаній его настоятеля, отецъ Филипъ; послабленіе дисциплины не должно быть терпимо; ересь растетъ подобно снѣжному кому; толпа ждетъ исповѣди и поученій отъ бенедиктинцевъ какъ и отъ нищенствующаго монашества, и мы не должны уклоняться отъ воздѣлыванія виноградника, хотя это и трудная работа.

— И все это безъ всякой пользы для святаго монастыря! возразилъ ризничій.

— Ты правъ, отецъ Филипъ; но развѣ ты не знаешь, что препятствуя злу ты дѣлаешь добро? ІОліанъ Авенель ведетъ безпутную, распущеную жизнь, и если онъ узнаетъ, что мы не исполнили желанія вдовы его брата, онъ способенъ разграбить нашъ монастырь, и тогда уже сдѣланое зло будетъ непоправимо. Притомъ же мы состоимъ въ долгу у этой древней фамиліи Авенелей; они во дни своего богатства много жертвовали на монастырь. Скорѣе же въ путь, братъ мой; не останавливайся даже ночью, если это понадобится. Всѣ должны знать, что настоятель Бонифацій и его вѣрная братія ревностно исполняютъ свои духовныя обязаности; усталость не пугаетъ ихъ, хотя долина имѣетъ пять миль длины; страхъ не извѣстенъ имъ, хотя и говорятъ, что долину посѣщаютъ привидѣнія; ничто не можетъ отклонить ихъ отъ святаго долга. Докажи все это, братъ мой, ради смущенія клеветниковъ-еретиковъ, ради утѣшенія и поученія всѣхъ истиныхъ и вѣрныхъ сыновъ католической церкви. Желалъ бы я знать, что братъ Евстахій скажетъ объ этомъ?

Самъ пораженный картиною опасностей и усталости, которыя предстояло перенести, и славою, которою онъ долженъ былъ покрыть себя (и все это не трогаясь самъ съ мѣста), настоятель направился медленою поступью въ трапезную доканчивать прерваный завтракъ, а ризничій неохотно послѣдовалъ за Мартыномъ въ Глендеаргъ; наибольшимъ затрудненіемъ во время путешествія было сдерживать горячность откормленнаго лошака, и заставить его идти нога въ ногу съ измученымъ Шаграмомъ.

Пробывъ съ часъ наединѣ съ исповѣдницею, монахъ вышелъ отъ нея пасмурнымъ и задумчивымъ.

Госпожа Эльспетъ, приготовившая въ залѣ угощеніе для почетнаго гостя, была поражена его разстроенымъ видомъ. она стала внимательно всматриваться въ его лице, и ей показалось, что монахъ выслушалъ признаніе въ страшномъ преступленіи; онъ нисколько не походилъ на исповѣдника, примирившаго грѣшника не съ землею, а съ небомъ. Послѣ долгаго колебанія она не могла удержаться отъ вопроса. Она увѣрена, сказала она, что лэди легко сдала свою исповѣдь. Онѣ прожили пять лѣтъ вмѣстѣ, и она могла сказать по совѣсти, что не знаетъ женщины, которая вела бы болѣе примѣрную жизнь, чѣмъ лэди Авенель.

— Женщина, сказалъ строгимъ тономъ ризничій, — ты не знаешь что говоришь. Какая польза чисто держать наружную часть сосуда, когда внутреность его полна ереси.

— Наши блюда и тарелки конечно могли бы быть чище, святой отецъ, отвѣчала Эльспетъ, только на половину понимая то что онъ сказалъ; и она стала обтирать фартукомъ пыль съ посуды, полагая что онъ жалуется на нечистоту ея.

— Вы ошибаетесь, госпожа Эльспетъ, сказалъ монахъ, — ваша посуда такъ чиста, какъ только можетъ быть чиста деревянная и оловянная посуда; я говорю о нечистотѣ пагубной ереси, которая съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе проникаетъ въ нашу святую шотландскую церковь, подобно червяку въ гирлянду розъ.

— Святая Матерь Божія! воскликнула Эльспетъ крестясь; — неужели у меня въ домѣ еретикъ?

— Нѣтъ, Эльспетъ, нѣтъ, отвѣчалъ монахъ, — это было бы слишкомъ жестоко съ моей стороны такъ назвать эту несчастную женщину, но все таки я желалъ бы, чтобы она была менѣе причастна еретическимъ мнѣніямъ, которыя, увы! какъ зараза распространяются между наилучшими и наипрекраснѣйшими овцами стада. На сколько я могу судить, эта дама получила высокое образованіе, соотвѣтствующее ея высокому положенію.

— Она умѣетъ читать и писать, простите мнѣ это сравненіе, не хуже васъ, ваше преподобіе, сказала Эльспетъ.

— Кому она пишетъ и что она читаетъ? спросилъ съ любопытствомъ монахъ.

— Я не могу сказать, чтобы я видѣла какъ она пишетъ, отвѣчала Эльспетъ, — но ея бывшая служанка говоритъ, что она умѣетъ писать. А что касается до чтенія, она часто читала намъ вслухъ прелестныя мѣста изъ толстой, черной книги съ серебреными застежками.

— Покажите мнѣ эту книгу, сказалъ поспѣшно монахъ. — Какъ васалку, какъ вѣрную подданую католической церкви заклинаю васъ немедлено показать мнѣ эту книгу.

Добрая женщина, встревоженая впечатлѣніемъ, какое ея слова произвели на монаха, колебалась исполнить его приказаніе, къ тому же она полагала, что книга, которую такъ ревностно изучала такая почтенная женщина какъ лэди Авенель, не могла содержать въ себѣ ничего дѣйствительно опаснаго. Отъ криковъ и требованій, отецъ Филипъ перешелъ къ угрозамъ, и она кончила тѣмъ, что принесла ему роковую книгу, что легко было исполнить, не возбудивъ подозрѣнія лэди Авенель, которая, истощивъ свои послѣднія силы въ долгой бесѣдѣ съ духовникомъ, лежала въ безсознательномъ состояніи на своей постели. Въ кабинетъ же, гдѣ хранилась эта книга вмѣстѣ съ другими ея вещами, можно было войдти черезъ заднюю дверь, минуя ея комнату. Лэди Авенель считала излишнимъ прибирать книгу, такъ какъ никто изъ жившихъ въ домѣ и посѣщавшихъ его не умѣлъ читать. Такимъ образомъ госпожѣ Эльспетъ не представилось ни малѣйшей трудности, но совѣсть ея была неспокойна; она сознавала въ душѣ, что поступаетъ невеликодушно относительно своего друга и гостьи, которой предложила у себя гостепріимство. Правда, монахъ, стоявшій передъ нею, былъ облеченъ двойною властью свѣтскаго и духовнаго владыки, но въ настоящемъ случаѣ, къ моему огорченію я долженъ сознаться, что ею руководила не боязнь, — у нея хватило бы смѣлости противостоять противъ этой двойной власти, — а любопытство, столь свойственое всѣмъ дочерямъ Евы, узнать что содержала въ себѣ таинственая книга, къ которой лэди Авенель относилась съ такимъ почтеніемъ и любовью, и къ чтенію которой приступала всегда съ большою осторожностью, освѣдомившись заранѣе заперта ли желѣзная дверь башни, какъ бы опасаясь, чтобы посторонній человѣкъ не засталъ ее читающей. Судя по выбору читаныхъ ею отрывковъ, можно было заключить, что она стремилась только запечатлѣть въ умахъ своихъ слушателей правила, содержимыя въ этой книгѣ, а не навязать имъ новую вѣру.

Когда Эльспетъ, подстрекаемая любопытствомъ и въ то же время мучимая угрызеніями совѣсти, вручила книгу монаху, онъ перелистовавъ ее вскричалъ: Я такъ и предполагалъ; скорѣе моего лошака! Я здѣсь не могу остаться ни одной минуты. Вы очень хорошо сдѣлали, мисисъ, что передали мнѣ эту опасную книгу.

— Развѣ здѣсь какое колдовство, или это дьявольское произведеніе? спросила Эльспетъ, сильно взволнованая.

— Богъ да хранитъ насъ отъ этого! сказалъ монахъ осѣняясь крестомъ. Это священное писаніе; но оно переведено на простой народный языкъ, и по правиламъ святой католической церкви не должно находиться въ рукахъ мірянъ.

— Но вѣдь священное писаніе указываетъ намъ путь къ спасенію, сказала Эльспетъ. — Добрый отецъ, просвѣтите мое невѣжество; недостатокъ ума не есть смертный грѣхъ, и по моему слабому понятію я желала бы прочесть священное писаніе.

— Я знаю, что вы желали бы этого, отвѣчалъ монахъ; — и мать Ева, желая познать добро и зло, ввела грѣхъ въ міръ, а за грѣхомъ пришла и смерть.

— Да, ваша правда, замѣтилла Эльспетъ. — Отчего она не послушалась совѣтовъ Св. Петра и Павла?

— Да, она поступила противъ повелѣнія Божія, сказалъ монахъ. И вѣрьте мнѣ, Эльспетъ, слово убиваетъ, т. е. текстъ, прочитаный не просвѣщеннымъ глазомъ и не освященными устами, дѣйствуетъ подобно сильному лекарству: если больной приметъ его по совѣту опытнаго врача, онъ выздоровѣетъ; если же самъ захочетъ себя лечить, то погибнетъ жертвою собственаго безразсудства.

— Безъ сомнѣнія, сказала трепещущая женщина, — кому же знать это лучше васъ, ваше преподобіе?

— Почему же мнѣ? возразилъ отецъ Филипъ смиреннымъ тономъ, который считалъ приличнымъ дли монаха монастыря Св. Маріи, — Папа, глава всего христіанства, и вашъ святой отецъ, настоятель, знаютъ лучше меня. Я смиренный ризничій, могу только повторять то что слышалъ отъ выше меня стоящихъ. Но въ этомъ вы можете быть увѣрены, мисисъ, что слово, простое слово можетъ убить. Церковь имѣетъ служителей для толкованія его и распространенія между своею вѣрною паствою; я не могу сказать того же самаго, мои возлюбленые братья — я хочу сказать моя возлюбленая сестра (ризничій машинально повторялъ конецъ одной изъ своихъ старыхъ проповедей). Я не могу сказать того же самаго о пасторахъ, викаріяхъ и свѣтскомъ духовенствѣ, такъ называемыхъ вслѣдствіе своего свѣтскаго образа жизни, такъ какъ они живутъ по модѣ seculuni или столѣтія, свободные отъ узъ, вполнѣ отдѣляющихъ насъ отъ міра; и не могу сказать того же о нищенствующей братіи, носящей черную или сѣрую рясу; я говорю о монахахъ и преимуществено о монахахъ-бенедиктинцахъ, преобразованіяхъ по уставу Св. Бернарда Клэрво. Это великое счастіе и большая слава для страны, благочестивые братія, сестра…. имѣть такихъ святыхъ служителей, какъ служители Св. Маріи. Ни одинъ изъ шотландскихъ монастырей не далъ столькихъ святыхъ, епископовъ и папъ. Возблагодаримъ же за то нашихъ патроновъ! Притомъ же…. Но я вижу, Мартынъ осѣдлалъ моего мула. Позвольте запечатлѣть на вашемъ челѣ братскій поцѣлуй, въ немъ нѣтъ стыда. Теперь въ дорогу; о долинѣ идетъ дурная слава, что злые духи посѣщаютъ ее. Только бы мнѣ во время добраться до моста, придется, пожалуй, переѣзжать рѣку въ бродъ, а она, какъ я замѣтилъ, разлилась.

Съ этими словами монахъ простился съ мисисъ Эльспетъ, оставивъ ее ошеломленною неудержимымъ потокомъ его рѣчей и ихъ содержаніемъ и далеко неспокойною по поводу книги, такъ какъ внутреній голосъ говорилъ ей, что не слѣдовало упоминать о ней постороннему человѣку безъ вѣдома той, кому она принадлежала.

Какъ ни спѣшили монахъ и его лошакъ добраться до своего жилища, какъ ни горячо было желаніе отца Филипа первому сообщить настоятелю о томъ, что экземпляръ книги, внушавшей имъ всего болѣе опасеній, нашелся во владѣніи абатства; какъ ни торопился онъ, понуждаемый предчувствіемъ, скорѣе выбраться изъ мрачной долины, имѣвшей дурную славу, однако вслѣдствіе плохаго состоянія дороги и непривычки къ верховой ѣздѣ, сумерки наступили прежде чѣмъ онъ успѣлъ выбраться изъ узкой долины. Мракъ и зловѣщій шорохъ вѣтвей и листьевъ дѣлали путешествіе далеко непривлекательнымъ, и отецъ Филипъ ожилъ душою, добравшись до обширной долины Твійда, величественыя воды котораго, то широко разстилаясь по долинѣ, то съуживаясь, текутъ съ спокойствіемъ и плавностью, отличающими эту рѣку отъ прочихъ шотландскихъ рѣкъ. Даже въ самую сильную засуху Твійдъ наполняетъ доверху свои берега, и почти всегда заливаетъ камышъ, покрывающій ихъ и безобразящій большую часть крупныхъ шотландскихъ рѣкъ.

Монахъ, безучастный къ красотамъ природы, считавшимся въ тѣ времена недостойными вниманія, былъ все таки подобно предусмотрительному полководцу очень доволенъ тѣмъ, что выбрался изъ узкаго ущелья, гдѣ могъ быть настигнутъ непріятелемъ въ расплохъ. Онъ подтянулъ поводья и заставилъ идти лошака его естественою, спокойною иноходью, вмѣсто тряской, порывчатой рыси, которою тотъ бѣжалъ до сихъ поръ къ великому неудобству своего ѣздока. Отерѣвъ потъ съ лица, монахъ принялся созерцать луну, обливавшую своимъ серебренымъ свѣтомъ поля и лѣсъ, деревню и крѣпость и едва виднѣющійся вдали величественый монастырь. Главнѣйшій недостатокъ великолѣпной мѣстности по мнѣнію монаха былъ тотъ, что монастырь стоялъ на противоположномъ берегу рѣки, черезъ которую въ тѣ времена не было ни одного моста изъ многочисленыхъ мостовъ, выстроеныхъ впослѣдствіи, но красовался одинъ, развалины котораго уцѣлѣли до нашего времени.

Мостъ имѣлъ очень странную форму. Два крѣпкіе устоя были выстроены на обоихъ берегахъ рѣки, въ той мѣстности, гдѣ ложе ея наиболѣе съуживалось, а на утесѣ, посреди ея, возвышалась сплошная каменая масса, въ родѣ быка, противопоставлявшая уголъ теченію рѣки. Надъ быкомъ, достигавшимъ уровня устоевъ, было выведено строеніе въ видѣ башни. Нижняя часть этой башни состояла изъ арки, образовавшей проходъ подъ мостомъ, а по обѣимъ сторонамъ ея висѣли подъемные мосты. Будучи опущены они опирались своими противоположными концами на устои, соединяли съ ними арку, и такимъ образомъ представлялась возможность перейдти съ одного берега на другой.

Сторожъ этого моста, подчиненный одного изъ сосѣднихъ бароновъ, жилъ съ семьею во второмъ и третьемъ этажѣ башни, которая при поднятіи обоихъ мостовъ, представляла уединенную крѣпость, окруженную со всѣхъ сторонъ водою.

Ему дано было право взимать пошлину за переходъ черезъ мостъ, а такъ какъ эта пошлина не имѣла установленой величины, то между сторожемъ и проѣзжими не разъ возникали по этому поводу споры. Само собою разумѣется, что сторожъ всегда выходилъ изъ нихъ побѣдителемъ: вѣдь отъ него зависѣло дозволить путешественику перебраться на противоположный берегъ, или давъ ему пройдти половину моста удержать его плѣнникомъ въ башнѣ, пока тотъ не согласится уплатить требуемую пошлину^[27].

Споры изъ за пошлины всего чаще возникали между сторожемъ и монахами монастыря Св. Маріи. Къ великому неудовольствію сторожа монахи добились таки безплатнаго перехода черезъ мостъ. Но когда они захотѣли распространить эту льготу на многочисленыхъ богомольцевъ, посѣщавшихъ монастырь, сторожъ воспротивился, и его господинъ принялъ его сторону. Вражда съ обѣихъ сторонъ возгоралась до крайнихъ предѣловъ, настоятель угрожалъ отлученіемъ отъ церкви, и сторожъ, будучи не въ силахъ отплатить тѣмъ же, прежде чѣмъ допустить монаха перейдти черезъ мостъ, подвергалъ его своего рода чистилищу. Это крайне стѣсняло монаховъ, но за то въ хорошую погоду они могли перебираться черезъ рѣку въ бродъ.

Какъ я уже сказалъ, луна сіяла во всемъ своемъ блескѣ, когда отецъ Филипъ приблизился къ мосту, странная постройка котораго даетъ любопытное понятіе о неудобствахъ жизни того времени.

Рѣка не была въ разливѣ, но выше своего обыкновеннаго уровня, и монаху очень не хотѣлось перебираться вплавь, когда была возможность избѣгнуть этого.

— Питеръ, пріятель! вскричалъ ризничій звонкимъ голосомъ. — Дружище Питеръ, сдѣлай милость, опусти подъемный мостъ. Питеръ, развѣ ты меня не слышишь? Это я, отецъ Филипъ, зову тебя!

Питеръ не только что слышалъ его, но и видѣлъ, но такъ какъ вслѣдствіе своей ссоры съ монастыремъ считалъ его своимъ личнымъ врагомъ, то выглянувъ на него еще разъ черезъ бойницу, онъ отправился преспокойно въ постель, сказавъ женѣ, что переплыть рѣку вплавь при лунномъ свѣтѣ не причинитъ ни малѣйшаго вреда ризничему, а на будущее время научитъ его знать лучше цѣну мосту, черезъ который можно пройдти по суху во всякое время года.

Отецъ Филипъ отъ просьбъ перешелъ къ угрозамъ, но мостовый Питеръ, какъ его прозвали, остался неумолимъ, и монахъ отправился внизъ по рѣкѣ отыскивать бродъ, проклиная его упрямство и утѣшая себя мыслію, что переходъ черезъ рѣку вплавь былъ не только безопасенъ, но и пріятенъ. Прелесть окружавшей природы и прохлада вечерняго воздуха успокоительно подѣйствовали на его нервы, разстроенью скорою ѣздою и тщетными усиліями тронуть сердце неумолимаго мостоваго сторожа.

Спустившись съ берега и готовясь къ переправѣ, отецъ Филипъ увидалъ подлѣ себя, подъ разбитымъ дубомъ, или скорѣе его остатками, женщину; она плакала и ломала себѣ руки, устремивъ пристальный взоръ на бѣжавшія волны. Монахъ никакъ не ожидалъ встрѣтить женщину въ такомъ мѣстѣ и въ такой часъ, но какъ рьяный поклонникъ прекраснаго пола (въ невинномъ значеніи этого слова, если же тутъ было что нибудь большее, да падетъ оно на его совѣсть), онъ былъ тронутъ ея горемъ, и послѣ минутнаго созерцанія, хотя она по видимому и не замѣчала его присутствія, предложилъ ей свои услуги. «Сударыня, сказалъ онъ, вы, какъ кажется, очень разстроены; можетъ быть васъ постигла та же участь, что и меня: грубый сторожъ отказалъ вамъ въ переходѣ черезъ мостъ, и это помѣшало вамъ исполнить данный обѣтъ или какую другую священную обязаность».

Дѣвушка произнесла какія то невнятныя слова, посмотрѣла на рѣку, и затѣмъ въ лице ризничаго. Тутъ отецъ Филипъ вспомнилъ, что на дняхъ ожидали одну знатную семью на поклоненіе мощамъ Св. Маріи, и ему пришла мысль, что это красивая дѣвушка можетъ принадлежать къ этой семьѣ, и путешествуетъ одна для исполненія обѣта, или отстала отъ родныхъ случайно, и по этому вполнѣ будетъ умѣстно и благоразумно съ его стороны оказать ей всевозможную учтивость, тѣмъ болѣе, что она, по видимому не знаетъ мѣстнаго языка. Такова по крайней мѣрѣ была единственая причина, на которую сослался ризничій для оправданія вниманія, оказанаго имъ этой дѣвушкѣ; если подъ этимъ крылось что нибудь другое, да будетъ ему судьею его собственая совѣсть.

Принужденный объясняться знаками, т. е. на языкѣ, общепонятномъ для всѣхъ народовъ, догадливый ризничій сначала указалъ на рѣку, затѣмъ на спину своего лошака, и наконецъ любезнымъ жестомъ пригласилъ прекрасную незнакомку сѣсть позади его. Она по видимому поняла его, потому что встала, какъ бы готовая принять его предложеніе; и въ то время какъ монахъ, который, какъ мы уже сказали, не былъ искуснымъ наѣздникомъ, старался пододвинуть къ ней лошака для того чтобы ей было удобнѣе на него сѣсть, она однимъ прыжкомъ очутилась на сѣдлѣ, и изъ двухъ сѣдоковъ казалась наиболѣе ловкимъ. Но лошакъ былъ недоволенъ своею двойною ношею; онъ прыгалъ, лягался и непремѣнно выбилъ бы изъ сѣдла отца Филипа, если дѣвушка, крѣпко обхватившая монаха, не спасла бы его отъ паденія.

Наконецъ упрямое животное измѣнило свое намѣреніе, и вмѣсто того чтобы биться на одномъ мѣстѣ раздувъ ноздри, неожидано бросилось въ воду. Тогда ужасъ овладѣлъ монахомъ: бродъ оказался глубже обыкновеннаго, и вода разсѣкаемая лошакомъ, клубясь, набѣгала крупными волнами и грозила затопить и лошака, и ѣздоковъ. Филипъ, потерявъ присутствіе духа, которымъ и въ спокойныя минуты не могъ похвастаться, позабылъ направлять животное на противоположный берегъ, и лошакъ, не будучи въ состояніи бороться противъ теченія, сбился съ прямаго пути, потерялъ почву подъ ногами, и поплылъ вдоль по рѣкѣ. Въ ту же минуту, что конечно было чрезвычайно странно, не смотря на угрожающую опасность и къ великому ужасу трепещущаго ризничаго, дѣвушка запѣла:

Весело плыть вамъ при блескѣ луны

По серебренымъ зыбямъ волны….

Воронъ ночной пробудился!

Дубъ прибережный склонясь надъ водой,

Насъ осѣнить своей темной листвой;

Воронъ на немъ угнѣздился!

«Спать не даютъ моимъ малымъ птенцамъ!»

Каркаетъ воронъ пловцамъ.

«Эй, берегись! будетъ худо:

Клювъ мой до утра въ крови обагрю:

Трупъ посинѣлый — щукѣ, угрю

Вкусное блюдо!»

Весело плыть намъ при блескѣ луны:

Ярко окрестности озарены….

Ива плакучая вмѣстѣ съ ольхою

Вѣтви купаютъ въ холодныхъ струяхъ,

И серебрятся при лунныхъ лучахъ

Мелкой листвою!

Вижу бѣлѣетъ обитель вдали:

Иноки въ храмъ на молитву пошли;

Звонъ колокольный, уныло,

Брата Филипа къ вечернѣ зоветъ….

Но братъ Филипъ не придетъ

Изъ влажной могилы!

Весело плыть намъ при блескѣ луны!

Чувствуешь ты: мы теперь влечены

Къ омуту силой теченья?

Кельни ¹) проснулся, свой свѣточъ зажегъ…

Быстро помчалъ насъ кипучій потокъ

Къ мѣсту крушенья!

Кельни свой взглядъ на тебя устремилъ,

Алчную пасть онъ широко раскрылъ….

Инокъ, тебѣ нѣтъ спасенья!

Добрый уловъ тебѣ, чудище водъ!

Кто же теперь въ твою сѣть попадетъ:

Знатный богачъ, или нищій;

Инокъ, мірянинъ…. иль юный герой.

Что на свиданье спѣшитъ въ часъ ночной,

Будетъ тебѣ вкусной пищей?

Инокъ, ты слышишь ли Кельни отвѣтъ:

Кто бы онъ ни былъ, мнѣ въ томъ нужды нѣтъ:

Будь онъ богачъ, или нищій съ сумою,

Инокъ, мірянинъ, любовникъ младой….

Кто бы онъ ни былъ — онъ мой….

Не совладѣетъ съ волною!

¹) Духъ (водяной) по шотландскому народному повѣрью, живущій по берегамъ рѣпъ и принимающій различные образы, всего чаще — видъ коня.

Неизвѣстно какъ долго продолжалось бы пѣніе, и чѣмъ кончилось бы путешествіе трепещущаго отъ ужаса монаха, если бы при послѣдней строфѣ, лошакъ, неизвѣстно по своему ли собственому желанію, или увлекаемый потокомъ, не повернулъ въ небольшой заливъ, прикрытый съ одной стороны шлюзами монастырскихъ мельницъ. Онъ шелъ то вплавь, то въ бродъ, безпощадно подбрасывая на сѣдлѣ несчастнаго монаха.

Растеряный, отецъ Филипъ, желая запахнуть свои развѣвавшіяся одежды, едва не уронилъ въ воду книгу лэди Авенель, лежавшую у него за пазухою. Едва успѣлъ онъ подхватить ее, какъ спутница, приподнявъ его за шиворотъ, три раза погрузила его въ холодную влагу, какъ бы желая промочить его до костей, и затѣмъ приблизясь къ берегу выпустила его. Ему оставалось сдѣлать небольшое усиліе (на большое у него не хватило бы силъ), чтобы выбраться на твердую землю, что онъ и сдѣлалъ. Очутившись на берегу, онъ искалъ взорами свою чародѣйку-спутницу, но она исчезла, а надъ поверхностью воды раздавалось дикое пѣніе, сливавшееся съ плескомъ волнъ о шлюзы; она продолжала пѣть:

Счастье пловца, онъ на берегъ ступилъ:

Черная книга — спасенье!

Иначе до дня восхожденья

Его бы Бервикъ поглотилъ!

Чаще плавающій со мною

Поглощаемый бываетъ рѣкою!

Монахъ окончательно растерялся, голова у него закружилась, и пройдя спотыкаясь нѣсколько шаговъ, ударился объ стѣну и упалъ безъ чувствъ.

ГЛАВА VI.

Собраніе открыто. Безъ сомнѣнія мы всѣ согласны въ томъ, что необходимо выполоть Господень вертоградъ и отдѣлить плевелы отъ пшеницы. — Научите же какъ это сдѣлать безъ ущерба здоровымъ колосьямъ и нѣжнымъ винограднымъ лозамъ. Реформація.

Вечерня окончилась въ монастырѣ Св. Маріи, и абатъ снялъ съ себя великолѣпныя ризы и надѣлъ свою обыкновенную одежду, состоявшую изъ чернаго платья, надѣваемаго сверхъ бѣлой рясы съ узкимъ нарамникомъ: костюмъ скромный и почтенный, который шелъ какъ нельзя болѣе къ осанистой фигурѣ абата Бонифація.

Въ мирное время никто не могъ бы лучше этого достойнаго прелата выполнить роль абата — епископа: таковъ былъ санъ, возложеный на него. У него было много эгоистическихъ привычекъ, свойственыхъ людямъ, привыкшихъ жить лично для себя. Притомъ онъ былъ тщеславенъ, и нерѣдко выказывалъ робость при встрѣчѣ со смѣлою опозиціею, что не соотвѣтствовало ни высокому положенію, занимаемому имъ въ духовной іерархіи, ни безпрекословному повиновенію, требуемому имъ отъ подчиненныхъ ему монаховъ и отъ всѣхъ, кто находился отъ него въ зависимости. Но онъ былъ гостепріименъ, человѣколюбивъ и отъ природы кроткаго нрава. Словомъ, въ другое время онъ исполнялъ бы свою обязаность не хуже всякаго другаго абата, который живетъ не стѣсняя себя особеными лишеніями, соблюдая лишь то что требуется приличіемъ, и спитъ безмятежнымъ сномъ, не волнуясь честолюбивыми замыслами.

Быстрое распространеніе реформатскаго ученія привело въ страшное смущеніе католическую церковь, и къ великому неудовольствію абата Бонифація нарушило его покой, возложивъ на него обязаности и заботы, о которыхъ онъ до тѣхъ поръ и не помышлялъ. Ему то и дѣло приходилось оспаривать и опровергать заблужденія, собирать различныя свѣденія, открывать и наказывать еретиковъ, поддерживать колеблющуюся вѣру, возвращать въ стадо заблудшихъ овецъ, охранять духовенство отъ соблазна и соблюдать строгую дисциплину. Посолъ являлся за посломъ въ монастырь Св. Маріи, лошади были покрыты пѣною, всадники едва держались на сѣдлѣ — то отъ Тайнаго Совѣта, то отъ шотландскаго примаса, то наконецъ отъ королевы-матери, съ порученіями, содержащими увѣщеванія, одобренія и порицанія и требующими совѣта по одному предмету и свѣденій по другому.

Эти послѣднія абатъ Бонифацій принималъ съ важно-растерянымъ или растеряно-важнымъ видомъ, пусть читатель назоветъ какъ заблагоразсудитъ, но эти посланія въ одно и тоже время льстили его тщеславію и привели его въ невыразимое смущеніе, такъ какъ онъ не зналъ ни какъ ему поступить, ни какъ ему отвѣтить.

Находчивый примасъ Св. Андрея, зная хорошо недостатки абата монастыря Св. Маріи, помѣстилъ къ нему въ помощники монаха, бенедиктинца, человѣка даровитаго и просвѣщеннаго, преданаго слугу католической церкви и способнаго руководить не только абатомъ въ затруднительныхъ обстоятельствахъ, но и поддерживать въ исполненіи его обязаностей, еслибы по слабости характера или робости онъ пожелалъ уклониться отъ нихъ.

Отецъ Евстафій игралъ въ монастырѣ ту же роль, какую играетъ старый генералъ въ иностранныхъ войскахъ, приставленый сопровождать повсюду принца крови, который только номинально считается главнокомандующимъ, а въ сущности не воленъ сдѣлать шагу безъ разрѣшенія своего ментора; и отецъ Евстафій раздѣлялъ участь, общую всѣмъ подобнымъ руководителямъ: начальникъ такъ же чистосердечно ненавидѣлъ его, какъ и боялся. Однако не смотря на это, примасъ вполнѣ достигъ своей цѣли: отецъ Евстафій служилъ пугаломъ для почтеннаго абата, который не смѣлъ пошевельнуться въ постели, не подумавъ какъ отнесется къ этому отецъ Евстафій. При малѣйшемъ затрудненіи онъ обращался къ нему за совѣтомъ, но лишь только обстоятельство смущавшее абата исчезало, онъ ничего такъ не желалъ какъ отдѣлаться отъ своего совѣтчика. Всякій разъ какъ онъ писалъ къ лицамъ, высокостоявшимъ въ церковной іерархіи, онъ никогда не забывалъ замолвить слово объ отцѣ Евстафіи, прося дать ему мѣсто епископа или абата; но всѣ его просьбы были тщетны, мѣста отдавались другимъ, и ему пришлось убѣдиться, какъ онъ съ горечью сознался ризничему, что его помощникъ навсегда поселился въ монастырѣ Св. Маріи.

Его ненависть къ отцу Евстафію была бы вѣроятно еще сильнѣе, еслибы онъ могъ подозрѣвать честолюбивое желаніе послѣдняго занять его собственое мѣсто, на которое, какъ предполагалось, должна была въ скоромъ времени открыться вакансія, такъ какъ абатъ имѣлъ уже не одинъ апоплексическій ударъ. Самъ онъ не сознавалъ своего опаснаго положенія, но друзья ждали его смерти. Вслѣдствіе этого заблужденія на счетъ своего здоровья, столь свойственаго великимъ міра сего, ему и въ голову не приходило, чтобы отецъ Евстафій могъ разсчитывать надѣть его епископскую шапку.

Вынужденный, въ обстоятельствахъ, дѣйствительно затруднительныхъ, обращаться къ помощи своего великаго совѣтника, абатъ тщательно охранялъ свою самостоятельность во вседневныхъ дѣлахъ управленія, хотя не дѣлалъ ни шагу, не подумавъ что скажетъ объ этомъ отецъ Евстафій. Вотъ и нынѣ онъ отправилъ брата Филипа въ Глендеаргъ; это былъ поступокъ очень смѣлый, не давъ себѣ труда предупредить о томъ своего помощника; но когда ударили къ вечернѣ, а братъ Филипъ еще не вернулся, абатомъ овладѣло сильное безпокойство, такъ какъ и прочія дѣла обстояли не благополучно. Ссора съ мостовымъ сторожемъ угрожала принять другой оборотъ: воинственый баронъ, его патронъ, горячо принялъ сторону своего васала, и отъ примаса были получены по этому поводу письма весьма непріятнаго содержанія. Подобно подагрику, который хватается за костыль, проклиная болѣзнь, вынуждающую прибѣгать къ его помощи, абатъ, по окончаніи службы, нашелъ себя вынужденнымъ, какъ это ни было ему непріятно, просить отца Евстафія придти къ нему въ домъ, или скорѣе во дворецъ, прилегавшій къ монастырю и составлявшій часть его. Передъ ярко пылавшимъ каминомъ сидѣлъ отецъ Бонифацій въ большомъ креслѣ, спинка котораго была украшена оригинальною рѣзьбою, съ епископскою шапкою на верху. Подлѣ него на дубовомъ столѣ виднѣлись остатки жаренаго каплуна, составлявшаго ужинъ его преподобія, съ приправою бутылки Бордо лучшаго достоинства. Взоръ его былъ безпечно устремленъ на огонь камина: отчасти онъ былъ погруженъ въ размышленіе о томъ, чѣмъ онъ былъ прежде и чѣмъ сталъ теперь, и отчасти старался уловить въ горящемъ углѣ форму башенъ и колоколенъ.

— Да, думалъ про себя абатъ, мое воображеніе рисуетъ мнѣ въ этой грудѣ горящаго угля мирныя башни Дундренана, гдѣ я провелъ мою жизнь, пока не былъ призванъ занять почетное мѣсто и погрузиться въ сопряженныя съ нимъ заботы. Наша монастырская братія жила дружно, исполняя въ точности всѣ свои домашнія обязаности, и если кому нибудь изъ насъ случалось, по слабости человѣческой натуры, поддаться искушенію, достаточно было покаяться, чтобы получить отпущеніе, и самымъ жестокимъ наказаніемъ для виновнаго были насмѣшки братіи. Мнѣ живо представляется монастырскій садъ и грушевыя деревья, которыя я прививалъ своими собствеными руками. И на что я промѣнялъ все это? Я заваленъ дѣлами, до меня лично не касающимися, за то меня величаютъ владыкою, и я нахожусь подъ опекой у отца Евстафія. Я желалъ бы, чтобы эти башни горящаго угля были абатствомъ, а отецъ Евстафій абатомъ въ нихъ — словомъ, я желалъ бы, чтобы онъ сгорѣлъ и освободилъ меня отъ своего присутствія! Примасъ говоритъ, что у нашего Святѣйшаго отца-дамы есть совѣтчикъ, — я увѣренъ, что онъ недѣли не прожилъ бы съ такимъ совѣтчикомъ какъ мой. Отецъ Евстафій только тогда подѣлится съ вами своимъ знаніемъ, когда вы сознаетесь ему, что находитесь въ затруднительномъ положеніи; намекомъ вы не заставите его высказать свое мнѣніе; онъ похожъ на скупца, который не откроетъ кошелька, чтобы достать грошъ, пока несчастный, обратившійся къ нему за милостынею, не объяснитъ ему всю безвыходность своего положеніе, и докучливостью не вырветъ у него подаянія. Подобное обращеніе со мной, какъ съ ребенкомъ, не имѣющимъ собственаго разума, унижаетъ меня въ глазахъ братіи. — Я не хочу болѣе выносить этого! — Братъ Беннетъ (послушникъ явился на его зовъ), скажи отцу Евстафію, что я не нуждаюсь въ немъ.

— Я пришелъ доложить вашему преподобію, что святой отецъ вышелъ изъ монастыря и сейчасъ будетъ здѣсь.

— Хорошо, сказалъ абатъ, я радъ его видѣть. — Прибери со стола, — или нѣтъ, принеси тарелку, святой отецъ можетъ быть голоденъ; — нѣтъ, лучше прибери, онъ не веселый собесѣдникъ. Впрочемъ, вино оставь, и подай другой стаканъ.

Послушникъ исполнилъ эти противорѣчивыя приказанія такъ какъ нашелъ по своему собственому соображенію болѣе приличнымъ: онъ прибралъ объѣдки каплуна, и поставилъ два стакана подлѣ бутылки Бордоскаго. Едва успѣлъ онъ это сдѣлать, какъ вошелъ отецъ Евстафій.

Это былъ маленькій человѣкъ, худой, нѣжнаго тѣлосложенія, съ рѣзкими чертами лица; его проницательные сѣрые глаза казалось читали въ сердцѣ того, съ кѣмъ онъ говорилъ; чрезмѣрная худоба была не только слѣдствіемъ постовъ, которые онъ соблюдалъ съ чрезвычайною строгостью, но и слѣдствіемъ неутомимой работы его остраго и проницательнаго ума.

«Пылкая душа, ища себѣ удовлетворенія, изсушила слабое тѣло и разрушала свою тлѣнную оболочку».

Войдя онъ поклонился владыкѣ по монастырскому обычаю. Стоя рядомъ они рѣзко отличались другъ отъ друга какъ по своей наружности, такъ и по выраженію лицъ. Добродушное, румяное со смѣющимися глазами лице абата, которое даже теперешнее его безпокойство не могло вполнѣ омрачить, представляло поразительную противоположность со впалыми, блѣдными щеками и быстрымъ проницательнымъ взглядомъ монаха, — взглядомъ, въ которомъ свѣтился пылкій, острый умъ, придававшій глазамъ сверхъестественый блескъ.

Абатъ началъ съ того, что пригласилъ монаха взять стулъ и предложилъ ему стаканъ вина. Послѣдняя любезность была почтительно отклонена, но съ замѣчаніемъ, что вечерняя служба уже кончена.

— Для пользы желудка, сказалъ абатъ, слегка краснѣя: — вы знаете текстъ.

— Не хорошо, отвѣчалъ монахъ, — пить одному, или въ поздній часъ. Внѣ общества, въ уединеніи, виноградный сокъ опасный товарищъ, по этому я всегда избѣгаю его.

Абатъ Бонифацій налилъ себѣ стаканъ вина, весьма большихъ размѣровъ, но оставилъ его передъ собою не тронутымъ, — было ли то вслѣдствіе вѣрности замѣчанія, или ему стало стыдно идти прямо ему наперекоръ, и тотчасъ же перемѣнилъ предметъ разговора.

— Примасъ предлагаетъ намъ, сказалъ онъ, — произвести строгій обыскъ въ вашихъ владѣніяхъ, чтобы захватить еретиковъ, поименованыхъ въ этомъ спискѣ, и бѣжавшихъ отъ наказанія, къ которому они были справедливо присуждены за свои мнѣнія. Предполагаютъ, что они захотятъ пробраться черезъ наши границы въ Англію, и примасъ требуетъ, чтобы мы тщательно охраняли заставы.

— Конечно, отвѣчалъ монахъ, — приговоры правосудія противъ того, кто ищетъ низвергнуть существующій порядокъ, не должны оставаться мертвою буквою, и вѣроятно, ваше преподобіе, употребите всѣ свои старанія, чтобы исполнить требованія его преосвященствѣ, такъ какъ они клонятся къ защитѣ святой церкви.

— Но какъ взяться за это дѣло? возразилъ абатъ. — Св. Марія да поможетъ намъ! Примасъ обращается ко мнѣ, какъ къ свѣтскому барону, имѣющему солдатъ въ своемъ распоряженіи! Онъ пишетъ: «Разошлите повсюду людей, очистите страну, оберегайте проходы». Понятно, что эти люди приняли всѣ предосторожности, чтобы не быть захваченными въ расплохъ. По донесенію преподобнаго отца, абата Кельсо, недавно одинъ изъ нихъ, пробиравшійся на ночь черезъ сухія болота въ Ридингбурисъ, имѣлъ при себѣ отрядъ изъ тридцати человѣкъ, вооруженныхъ пиками. Съ клобуками да нарамниками не преградишь имъ пути.

— Вашъ судья слыветъ хорошимъ солдатомъ, святой отецъ, сказалъ Евстафій; — ваши васалы обязаны вооружиться на защиту святой церкви; на этомъ условіи они пользуются своими землями; если они не возстанутъ на охрану церкви, дающей имъ ихъ насущный хлѣбъ, то пусть передаютъ свои владѣнія другимъ.

— Мы все сдѣлаемъ чтобы оградить интересы свитой церкви, возразилъ абатъ, принимая важный видъ. — Я тебѣ поручаю передать мой приказъ нашему судьѣ и другимъ подвѣдомственымъ лицамъ. Надо скорѣе покончить нашъ споръ съ мостовымъ сторожемъ и барономъ Мейгалотъ. Святая Марія! просто совсѣмъ теряешься: жизнь становится все сложнѣе, управленіе монастырскими дѣлами все затруднительнѣе и затруднительнѣе! Ты хотѣлъ, отецъ Евстафій, поискать въ нашихъ архивахъ, не сказано ли тамъ чего нибудь на счетъ свободнаго прохода черезъ мостъ для богомольцевъ.

— Я пересмотрѣлъ архивъ, святой отецъ, отвѣчалъ Евстафій, — и нашелъ тамъ формальный актъ, сдѣланый на имя абата Эльфорда и монаховъ монастыря Св. Маріи Кеннаквайрской, въ силу котораго не только монахи этой обители, но и всѣ богомольцы, посѣщающіе монастырь, освобождаются на вѣчныя времена отъ платы за проходъ черезъ Британскій подъемный мостъ. Актъ былъ совершенъ наканунѣ дня Св. Бригиты, въ лѣто искупленія, 1137-ое. На немъ подпись и печать совершившаго его, Карла Мейгалота, прапращура нынѣшняго барона. Онъ былъ данъ ради спасенія его собственой души, спасенія душъ его отца и матери и всѣхъ предковъ рода бароновъ Мейгалотовъ.

— Но баронъ въ отказѣ своемъ опирается на то, возразилъ абатъ, — что мостовый сторожъ уже болѣе пятидесяти. лѣтъ пользуется дарованымъ ему правомъ собирать пошлину, и угрожаетъ прибѣгнуть къ силѣ. А богомольцы между тѣмъ принуждены отказываться отъ своихъ путешествій въ ущербъ спасенію своихъ душъ и къ уменьшенію доходовъ Св. Маріи. Ризничій совѣтуетъ завести лодку, но сторожъ, который, какъ тебѣ извѣстно, нечестивецъ, поклялся дьяволомъ затопить лодку, если только мы ее спустимъ въ рѣку, принадлежащую его господину. Иные же совѣтуютъ покончить этотъ споръ миролюбиво, уплативъ небольшую денежную сумму, — Сказавъ это абатъ остановился, выжидая отвѣта, но не получивъ его прибавилъ: но ты что объ этомъ думаешь, отецъ Евстафій? отчего ты молчишь?

— Меня удивляетъ, какъ можетъ преподобный абатъ монастыря Св. Маріи обращаться съ подобнымъ вопросомъ къ младшему изъ своей братіи.

— Младшему по времени своего пребыванія съ нами, братъ Евстафій, отвѣчалъ абатъ, — но не младшему но лѣтамъ, а еще болѣе по опытности — притомъ моему помощнику.

— Я пораженъ тѣмъ, продолжалъ Евстафій, — что абатъ этого почтеннаго монастыря можетъ къ кому бы то ни было обращаться съ вопросомъ: слѣдуетъ ли ему отчуждить часть собствености нашей святой и божественой покровительницы, или уступить безсовѣстному барону, еще пожалуй еретику, права, дарованыя этой церкви его набожнымъ предкомъ? Ни папы, ни соборы не дозволятъ этого; ни люди, дорожащіе честью, ни тѣ, которымъ дорого спасеніе душъ усопшихъ, не допустятъ до этого. Подобная сдѣлка не мыслима. Мы можемъ уступить только силѣ, если баронъ осмѣлится прибѣгнуть къ ней; но мы никогда добровольно не дозволимъ ему также безсовѣстно грабить церковное имущество, какъ онъ загоняетъ стада англійскихъ быковъ. Ободритесь, преподобный отецъ, и не сомнѣвайтесь въ торжествѣ праваго дѣла. Прибѣтите къ духовному мечу, чтобы поразить нечестивца, посягающаго на наши священныя права; употребите свѣтское оружіе, если это окажется нужнымъ для того, чтобы придать бодрости и усердія вашимъ вѣрнымъ васаламъ!

Абатъ тяжело вздохнулъ. — Все это легко сказать, отвѣчалъ онъ, — когда не самому приходится дѣйствовать; но… онъ былъ прерванъ приходомъ Беннета.

— Лошакъ, сказалъ онъ, входя поспѣшно, — на которомъ сегодня утромъ отправился ризничій, возвратился въ монастырскую конюшню весь мокрый, и сѣдло на немъ свернулось на бокъ.

— Святая Марія! воскликнулъ абатъ. — Нашъ бѣдный отецъ Филипъ погибъ.

— Почемъ знать, отвѣчалъ Евстафій съ живостью. — Велѣть звонить въ колоколъ, пусть братія вооружится факелами, дать знать о случившемся въ деревню, всѣмъ собраться скорѣе на берегу, я буду тамъ ждать васъ. Настоящій абатъ стоялъ безмолвно, пораженный удивленіемъ: младшій монахъ монастыря принялъ на себя его обязаности, и вмѣсто него отдавалъ приказанія. Но прежде чѣмъ приказанія отца Евстафія, которому никому въ голову не приходило прекословить, были приведены въ исполненіе, они оказались безполезными вслѣдствіе внезапнаго появленія ризничаго, предполагаемая опасность котораго произвела весь этотъ переполохъ.

ГЛАВА VII.

Прогони смятеніе изъ твоихъ мыслей и облегчи свое сердце отъ страшнаго горя, терзающаго его. Шэкспиръ.-- Макбетъ.

Мокрый съ ногъ до головы и безгласный, несчастный ризничій, опираясь на руку монастырскаго мельника, предсталъ предъ своимъ пріоромъ.

Послѣ нѣсколькихъ попытокъ заговорить, онъ наконецъ произнесъ:

Весело плыть намъ при блескѣ луны!

— Какъ, весело плыть! съ негодованіемъ повторилъ абатъ. — Признаюсь, хорошее время выбралъ ты для плаванья. Вотъ новая манера являться къ своему начальству!

— Нашъ братъ не въ своемъ умѣ, замѣтилъ Евстафій. — Скажите же, отецъ Филипъ, что съ вами случилось?

— Добрый уловъ тебѣ! продолжалъ ризничій, стараясь попасть въ тонъ, которымъ пѣла его необыкновенная спутница.

— Добрый уловъ! закричалъ снова абатъ съ возрастающимъ удивленіемъ и негодованіемъ. — Клянусь. Богородицей, несчастный совсѣмъ пьянъ, и является къ намъ съ пѣсенками! Если только хлѣбъ и вода могутъ вылечить отъ сумашествія этого рода…

— Извините, ваше преподобіе, прервалъ его помощникъ пріора, — что касается воды, то братъ нашъ по видимому хватилъ ея очень достаточно; путаница же у него въ головѣ происходитъ, какъ я полагаю, отъ паническаго страха, а не отъ чего либо другаго, несовмѣстнаго съ его саномъ. Гдѣ вы нашли его, Гобъ Миллеръ?

— Я сейчасъ разскажу вамъ это, ваше преподобіе! Я вышелъ запереть шлюзы, и только что взялся за нихъ, какъ услыхалъ возлѣ себя чье то ворчанье. Я полагалъ, что это одинъ изъ поросятъ Джайльса Флетчера: вѣдь онъ никогда, если вамъ угодно знать, не запираетъ дверей! Вотъ схватилъ я палку и, да проститъ мнѣ Святая Марія, ужъ хотѣлъ ударить по тому мѣсту, гдѣ слышался шумъ; но тутъ, благодареніе святымъ, я услыхалъ вторичный стонъ, и разобралъ что это человѣческій голосъ. Позвалъ я своихъ работниковъ, и вмѣстѣ съ ними увидѣлъ, что отецъ ризничій лежитъ безъ чувствъ у стѣны нашей печи весь мокрехонекъ. Когда онъ опомнился, то сталъ просить, чтобъ я отвелъ его къ вамъ, но во всю дорогу онъ не переставалъ бредить. Только теперь сталъ онъ говорить хоть немного понятнѣе.

— Хорошо, Гобъ Миллеръ, сказалъ отецъ Евстафій. — Теперь ступайте, а впередъ раза по два смотрите прежде чѣмъ бить палкой въ темнотѣ.

— О, теперь, ваше преподобіе, я наученъ, увѣряю васъ, отвѣчалъ мельникъ. — Во всю жизнь никогда болѣе не приму монаха за поросенка! И онъ вышелъ кланяясь до земли.

— Ну, отецъ Филипъ, сказалъ Евстафій, — мельника здѣсь нѣтъ, и ты можешь признаться откровенно отцу абату что тебя такъ мучитъ? Если ты vino gravatus^[28], такъ скажи, и мы прикажемъ снести тебя въ келью.

— Вода, вода, не вино! пробормоталъ обезсиленый ризничій.

— Если ты боленъ отъ воды, такъ вино тебя вылечитъ, сказалъ абатъ, наливая отцу Филипу стаканчикъ, послѣ котораго онъ по видимому почувствовалъ значительное облегченіе. Теперь, продолжалъ абатъ, дайте ему переодѣться, или пусть лучше сведутъ его въ лазаретъ. Если мы будемъ его слушать въ его теперешнемъ состояніи, то мы повредимъ нашему здоровью: надъ нимъ, какъ надъ болотомъ, поднимаются испаренія.

— Я пойду съ нимъ, отвѣчалъ отецъ Евстафій, — и если съумѣю что нибудь выпытать отъ него, то сейчасъ же сообщу вашему преподобію. Съ этими словами онъ вышелъ.вслѣдъ за ризничимъ, а черезъ четверть часа вернулся къ абату.

— Ну что? лучше ли отцу Филипу, и что онъ вамъ разсказалъ? спросилъ абатъ.

— Что онъ возвращается изъ Глендеарга, но кромѣ этого онъ наговорилъ мнѣ множество такихъ сказокъ, которыхъ никто и не слыхивалъ въ здѣшнемъ монастырѣ. И въ короткихъ словахъ помощникъ пріора передалъ ему всѣ путевыя приключенія ризничаго; онъ добавилъ также, что ему неразъ приходило въ голову, ужъ не свихнулся ли отецъ Филипъ, который въ одно время и поетъ, и плачетъ, и смѣется.

— Возможно ли, воскликнулъ абатъ, — чтобы сатана осмѣлился коснуться одного изъ нашихъ святыхъ братьевъ?

— Позвольте, ко всякому тексту есть толкованіе. Я подозрѣваю, что отецъ Филипъ самъ немного виноватъ въ этой дьявольской продѣлкѣ.

— Какъ такъ? Вѣдь вы не отрицаете конечно, что въ древнія времена сатанѣ дозволялось преслѣдовать святыхъ людей: исторія Іова служитъ тому доказательствомъ.

— Упаси Богъ сомнѣваться въ этомъ! воскликнулъ отецъ Евстафій, осѣняя себя крестнымъ знаменіемъ; — но относительно ризничаго можно привести другую исторію, вовсе не сверхъестественую, и ее не слѣдуетъ упускать изъ виду. У мельника Гоба есть красивая дочь. Предположимъ — я говорю: предположимъ только — что нашъ ризничій встрѣтилъ ее возлѣ моста, когда она возвращалась отъ дяди съ той стороны рѣки, а она дѣйствительно ходила туда въ этотъ самый вечеръ; затѣмъ предположимъ, что изъ любезности и ради желанія избавить ее отъ труда снимать чулки и башмаки, отецъ Филипъ взялъ ее на спину своего лошака; наконецъ предположимъ, что онъ простеръ свою любезность дальше, чѣмъ это позволительно по отношенію къ дѣвицѣ, — тогда его купанье представится событіемъ вовсе не сверхъестественымъ.

— Такъ значитъ онъ сказкой задумалъ провести насъ! закричалъ пріоръ, побагровѣвъ отъ гнѣва; — мы этого такъ не оставимъ, и отецъ Филипъ узнаетъ, можно ли шутить съ нами! Свои собственыя беззаконія онъ хотѣлъ приписать дѣлу рукъ нечистаго! Прикажите завтра эту дѣвушку привести къ намъ, — мы разберемъ дѣло и покараемъ виновнаго!

— Прошу извинить меня, ваше преподобіе, но мнѣ кажется, что это было бы не совсѣмъ благоразумно. При настоящемъ положеніи дѣлъ еретики жадно хватаются за всякій слухъ, который даетъ возможность представить наше духовенство въ смѣшномъ видѣ. Чтобы избавиться отъ этого нужно не только поддерживать строгую дисциплину, но избѣгать также злословія и соблазновъ. Судя по моимъ догадкамъ, дочь мельника и не подумаетъ болтать объ этой исторіи, а вамъ не трудно будетъ заставить молчать ея отца. Если же отецъ Филипъ еще разъ дастъ поводъ къ нападкамъ на нашъ орденъ, то накажите его строго, но втайнѣ! Въ постановленіяхъ сказано: facinora ostendi dum punicntur, flagitia autem abscondi debcnt^[29].

Латинскія цитаты, какъ это отецъ Евстафій имѣлъ случай подмѣтить, всегда сильно дѣйствовали на абата Бонифація, который плохо понималъ латинскую рѣчь, но не хотѣлъ признаться въ своемъ невѣжествѣ. И на этотъ разъ цитаты одержали верхъ.

На слѣдующее утро абатъ снова принялся выпытывать у отца Филипа истиную причину несчастія, случившагося съ нимъ въ прошедшую ночь; по тотъ не измѣнилъ ни слова въ своемъ разсказѣ. Но правдѣ говоря, отвѣты его были не совсѣмъ ясны: онъ постоянно примѣшивалъ къ нимъ строки изъ пѣсни, пѣтой загадочной дѣдушкой, — пѣсни, сдѣлавшей на его умъ такое сильное впечатлѣніе, что и во время самаго допроса онъ не могъ удержаться отъ пѣнія. Абатъ невольно сталъ жалѣть бѣднаго монаха, въ испугѣ котораго дѣйствительно было что то сверхъестественое; онъ пришелъ даже къ мысли, что объясненіе отца Евстафія отличалось больше правдоподобіемъ, чѣмъ истиною. Мы съ своей стороны передали приключеніе такъ, какъ оно изложено въ рукописи, и должны прибавить, что въ монастырѣ этотъ случай породилъ расколъ; многіе изъ братіи имѣли, по ихъ словамъ, основательныя причины думать, что безъ черноглазой дочери мельника тутъ не обошлось. Какъ бы то ни было, всѣ рѣшили, что не слѣдуетъ разглашать такой соблазнительной исторіи, а съ отца ризничаго взяли клятву никогда не разсказывать о его купаньѣ; у него конечно не было ни малѣйшей охоты нарушить свое обѣщаніе.

Отецъ Евстафій безъ особенаго вниманія слушалъ баснословные разсказы ризничаго о перенесенныхъ имъ опасностяхъ, но онъ сейчасъ же насторожилъ ухо какъ только тотъ упомянулъ о книгѣ, взятой имъ изъ башни Глендининговъ. Узнавъ, что библія въ переводѣ на простонародный языкъ успѣла проникнуть даже въ церковныя области, въ домъ васаловъ монастыря Св. Маріи, помощникъ пріора тотчасъ же потребовалъ ее. Но отецъ Филипъ не могъ исполнить этого приказанія, потому что онъ потерялъ книгу, сколько ему помнилось, имено въ ту минуту, когда сверхъестественое (какъ ему казалось по крайней мѣрѣ) существо разсталось съ нимъ. Отецъ Евстафій самъ отправился на мѣсто происшествія, и произвелъ тамъ самые тщательные розыски, но всѣ его труды пропали даромъ. Возвратясь къ абату онъ сказалъ ему:

— Книга по всей вѣроятности упала въ воду посреди рѣки или подлѣ мельницы, и я не вѣрю, чтобы пѣвунья-спутница отца Филипа могла улетучиться съ переводомъ Священнаго писанія.

— Отчего же нѣтъ? Она могла это сдѣлать съ помощью сатаны, такъ какъ переводъ вѣроятно еретическій.

— Я знаю, сказалъ отецъ Евстафій, — что по наущенію діавола люди берутъ на себя смѣлость толковать и переводить Священное писаніе. Но не смотря на всѣ злоупотребленія, оно остается источникомъ нашего спасенія, и нимало не утрачиваетъ своей силы вслѣтствіе безумнаго съ нимъ обращенія людей, — подобно тому какъ цѣлебное лекарство не теряетъ своей силы и не превращается въ ядъ по тому, что безразсудный и плохой лекарь не умѣетъ употреблять его съ пользою для своихъ больныхъ. Впрочемъ, съ позволенія вашего преподобія, я разслѣдую эту тайну. Я отправлюсь сію же минуту въ Глендинингскую башню, и мы увидимъ помѣшаетъ ли мнѣ какое нибудь привидѣніе или какая нибудь бѣлая женщина на моемъ пути? Даете ли вы, ваше преподобіе, свое позволеніе и благословеніе на эту поѣздку? прибавилъ онъ, исключительно въ видахъ соблюденія формы.

— И то, и другое, братъ мой, отвѣчалъ абатъ, и едва отецъ Евстафій ушелъ, какъ онъ не удержался и выразилъ отцу Филипу искренее желаніе, чтобы какой нибудь свѣтлый или мрачный духъ далъ его совѣтнику хорошій урокъ и вылечилъ его отъ самоувѣрености и тщеславія, съ которыми тотъ выставлялъ себя умнѣе и способнѣе всѣхъ въ общинѣ.

— Я не желаю ему ничего больше, отвѣчалъ ризничій, — кромѣ веселой прогулки въ бродъ съ привидѣніемъ за плечами въ то время какъ ночные вороны и рыбы ищутъ себѣ добычи.

Весело плыть налъ при блескѣ луны!

Добрый уловъ тебѣ чудище водъ!

— Отецъ Филипъ, прервалъ его абатъ, — мы приказываемъ тебѣ читать молитвы, углубиться въ самого себя, и выбросить изъ головы эту нелѣпую пѣсню, это дьявольское навожденіе.

— Попытаюсь, уважаемый отецъ; но этотъ проклятый напѣвъ меня всюду преслѣдуетъ, подобно репейнику, засѣвшему въ лохмотья бѣдняка, — онъ безпрестанно звенитъ у меня въ ушахъ; даже монастырскіе колокола какъ будто вторятъ ему. Хоть сейчасъ же убейте меня, и я умру кажется все съ тѣмъ же… Нѣтъ, это выше моихъ силъ, я не могу удержаться, и онъ снова принялся подпѣвать:

Весело плыть намъ…

Добрый уловъ тебѣ…

Сдѣлавъ затѣмъ новое усиліе остановить себя, онъ вскричалъ:

— Нѣтъ, это слишкомъ ясно: я погибъ!… «Весело плыть»… Несчастный! я буду пѣть это даже во время обѣдни; буду пѣть во всю свою жизнь, и все однимъ и тѣмъ же тономъ.

Абатъ отвѣчалъ, что подобныя приключенія случаются со многими достойными людьми; отпустивъ это острое словечко, почтенный абатъ засмѣялся самодовольно: его преподобіе, какъ читатель могъ уже замѣтить, былъ одинъ изъ тѣхъ недалекихъ людей; которые не прочь подшутить.

Ризничій хорошо зналъ характеръ своего начальника, и хотѣлъ было отвѣтить ему почтительнымъ смѣхомъ, но несчастная пѣсня сбила его съ толку, и онъ снова затянулъ ее.

— Клянусь крестомъ, отецъ Филипъ, закричалъ абатъ съ гнѣвомъ, — это невыносимо! Я убѣжденъ, что такія чары не могутъ случиться съ членомъ монастыря Св. Маріи, если только у него нѣтъ на совѣсти смертнаго грѣха. По этому ты долженъ прочесть семь покаянныхъ псалмовъ, почаще прибѣгать къ бичеванію и власяницѣ и три дня остаться на хлѣбѣ и водѣ. Ты прійдешь ко мнѣ исповѣдоваться, и мы увидимъ, можно ли изгнать изъ твоей души злаго духа, который тебя такъ мучитъ. Я полагаю, что и самъ отецъ Евстафій не придумалъ бы лучшаго заклинанія для бѣса.

Ризничій испустилъ глубокій вздохъ, но онъ зналъ, что всякое сопротивленіе безполезно, и тотчасъ удалился въ свою келью попытаться — не прогонятъ ли псалмы изъ его памяти звуки, такъ глубоко засѣвшіе въ его головѣ.

Между тѣмъ отецъ Евстафій держалъ путь къ долинѣ Глендеаргъ. На мосту, перекинувшись нѣсколькими словами съ грубымъ сторожемъ, онъ съумѣлъ склонить его на милость: онъ напомнилъ, что отецъ его былъ церковнымъ васаломъ, что имѣніе его бездѣтнаго брата поступитъ въ распоряженіе абатства, и что тогда будетъ зависѣть отъ абата передать его ему или одному изъ своихъ любимцевъ; его собственые интересы должны заставить его не ссориться съ монастыремъ. Сначала Питеръ отвѣчалъ бранью, но когда помощникъ пріора задѣлъ его слабую сторону, напомнивъ объ интересахъ, Питеръ смягчился и обѣщался вплоть до будущаго Троицына дня пропускать въ монастырь даромъ всѣхъ пѣшихъ богомольцевъ; конные никогда не отказывались платить за проѣздъ.

Отецъ Евстафій продолжалъ свой путь, крайне довольный тѣмъ, что уладилъ дѣло съ такою выгодой для своей общины.

ГЛАВА VIII.

Не теряйте времени, это сокровище мудреца; только безумный расточаетъ его, а духъ искуситель пользуется всякою праздной минутой. Изъ Старой Комедіи.

Обычный ноябрскій туманъ окутывалъ долину, по которой ѣхалъ тихонько отецъ Евстафій. Время года, грустные виды, безлюдная мѣстность, — все это наводило тоску и уныніе. Рѣка глухо роптала, какъ бы оплакивая конецъ осени. Въ рѣдкихъ прибрежныхъ дубравахъ зеленый дубъ напоминалъ лучшіе дни, а плакучая ива стояла съ обнаженнымъ, сухимъ стволомъ на усѣянной желтыми листьями землѣ, поднимавшимися при каждомъ шагѣ лошака; зелень прочихъ деревьевъ, совершенно увядшая, едва держалась на вѣтвяхъ, дожидаясь перваго вѣтра, чтобы разлетѣться по сторонамъ.

Монахъ погрузился въ мрачныя думы, естествено внушенныя зрѣлищемъ этихъ эмблемъ суетности человѣческихъ надеждъ. — Вотъ, говорилъ онъ самъ себѣ, глядя на разбросапые кругомъ листья, — то же самое и грезы нашей юности: онѣ не успѣютъ расцвѣсть, какъ и завянутъ; весною полны прелести, а зимою внушаютъ презрѣніе. Но вы еще уцѣлѣли, продолжалъ онъ, обращаясь къ группѣ буковыхъ деревьевъ, покрытыхъ поблекшими листьями, — вы подобны гордымъ планамъ отважныхъ людей, отъ которыхъ они не хотятъ отступиться, сознавая даже вполнѣ ихъ безразсудство! Ничто не вѣчно, ничто не ускользаетъ отъ всеобщей гибели, кромѣ листьевъ древняго дуба, которые только что начинаютъ пробираться, когда остальной лѣсъ уже близокъ къ гибели. Онъ до конца сохраняетъ свою жизненость, не смотря на утрату своей яркой зелени. Такова участь и отца Евстафія. Какъ эту сухую траву, затопталъ я блестящія надежды молодости. Честолюбивыя мечты зрѣлаго возраста кажутся мнѣ теперь обманчивымъ призракомъ. Онѣ уже исчезли; въ болѣе позднее время я связалъ себя обѣтомъ, и останусь вѣренъ ему до могилы. Я не страшусь ни опасностей, ни обвиненій въ безхарактерности, и во всю свою жизнь я буду защищать церковь, въ которой состою членомъ, и буду бороться съ ересью, которая такъ ожесточенно нападаетъ на нее. — Такъ говорилъ или по крайней мѣрѣ думалъ человѣкъ, полный усердія, но не глубоко образованый, смѣшивавшій существеные интересы христіанства съ преувеличеными требованіями римской церкви и защищавшій ихъ съ жаромъ, достойнымъ лучшаго дѣла.

Размышленія этого рода не мѣшали однако почтенному монаху замѣтить, что передъ нимъ на дорогѣ не однажды появлялась какая то дама, одѣтая въ бѣломъ и по видимому очень грустная; но это видѣніе исчезало мгновенно; вглядываясь пристальнѣе онъ всякій разъ убѣждался, что принялъ какой нибудь утесъ или древесный стволъ за призракъ.

Отецъ Евстафій такъ долго жилъ въ Римѣ, что не могъ раздѣлять суевѣрія малообразованаго шотландскаго духовенства. Однако разсказъ ризничаго произвелъ на него удивительно глубокое впечатлѣніе. — Странно, думалось ему, что эта исторія, которую отецъ Филипъ безъ сомнѣнія выдумалъ, чтобы скрыть свои проказы, такъ поразила меня и смущаетъ теперь серьезное настроеніе моего духа. Обыкновенно я, мнѣ кажется, имѣю больше власти надъ моими чувствами. Прочту молитвы и выгоню изъ памяти эти дѣтскіе разсказы.

Онъ сейчасъ же принялся за четки, какъ то предписываетъ уставъ ордена, и прибылъ къ маленькой башнѣ Глендеаргъ безъ всякихъ новыхъ видѣній.

Мисисъ Глендинингъ, стоившая у дверей, радостно и съ удивленіемъ вскрикнула, завидѣвъ монаха: — Мартынъ, Джасперъ! скорѣе; помогите почтенному отцу сойдти на землю, и отведите лошака въ конюшню. — Богъ послалъ васъ, батюшка, мы такъ нуждаемся въ вашей помощи. Мартынъ уже хотѣлъ ѣхать въ монастырь, хотя мнѣ и совѣстно такъ надоѣдать вашимъ преподобіямъ.

— Не волнуйтесь, добрая мисисъ, отвѣчалъ отецъ Евстафій. — Посмотримъ, что я могу для васъ, сдѣлать. Я пріѣхалъ собствено повидаться съ лэди Авенель.

— Возможно ли? о, какъ я рада! вѣдь для нея то я и хотѣла просить васъ пріѣхать сюда. Право, мнѣ кажется, что она не доживетъ до завтра. Не хотите ли пройдти къ ней въ комнату?

— Развѣ отецъ Филипъ не исповѣдывалъ ее? спросилъ монахъ.

— Да, батюшка, исповѣдывалъ, какъ это вы изволили сейчасъ замѣтить, только я боюсь, что тутъ дѣло не просто. Еслибъ вы видѣли, съ какимъ важнымъ и строгимъ лицомъ отецъ Филипъ вышелъ отъ нея! и ктому же онъ увезъ еще книгу, которую…. И она остановилась, какъ бы затрудняясь продолжать.

— Говорите, говорите, мисисъ Эльспетъ! Вы знаете, что не должны ничего скрывать отъ насъ.

— О, Боже меня упаси скрыть что нибудь отъ вашего преподобія! Но мнѣ право не хотѣлось бы вредить этой доброй лэди въ вашемъ мнѣніи; это превосходная женщина; вотъ уже сколько времени живетъ она здѣсь, и всегда служила намъ примѣромъ. Разумѣется, вы отъ нея самой узнаете….

— Я хочу, чтобы вы сначала расказали все вамъ извѣстное. Повторяю, вы обязаны это сдѣлать.

— Ну такъ знайте же, что книга, которую отецъ Филипъ вчера взялъ, сегодня воротилась къ намъ самымъ страннымъ образомъ! сказала вдова.

— Что вы этимъ хотите сказать?

— Да то, что книга опять въ Глендейргѣ; и какъ это могло случиться, одинъ Богъ знаетъ, — но это та самая книга, которую увезъ вчера съ собою отецъ Филипъ. Вотъ въ чемъ дѣло. Старикъ Мартынъ, слуга лэди Авенель, гналъ коровъ на пастбище, — надо вамъ сказать, что у насъ три славныя коровы, благодаря Св. Валдэву и святому монастырю.

Монахъ горѣлъ нетерпѣніемъ, но онъ вспомнилъ, что женщина съ характеромъ Эльспетъ похожа на кубарь: онъ останавливается, когда его не трогаютъ, а чуть подгоните, онъ опять завертится. — Впрочемъ, вашему преподобію нѣтъ дѣла до моихъ коровъ, а право, рѣдко гдѣ найдешь такихъ…. Ну, такъ вотъ Мартынъ и гналъ ихъ на поле, а вмѣстѣ съ нимъ пошли маленькая Мэри, дочь лэди Авенель, и мои дѣти, Тальбертъ и Эдуардъ, которыхъ ваше преподобіе видали въ церкви по праздникамъ. Вы должны непремѣнно помнить Тальберта; вы его какъ то разъ погладили по головѣ и подарили ему изображеніе Св. Кутберта, а онъ носитъ его на шляпѣ. Они стали бѣгать и играть на лугу: дѣтямъ вѣдь нельзя безъ шалостей, уважаемый отецъ. Скоро они упустили изъ виду стараго Мартына, и вздумали подняться на маленькую горку, которую мы зовемъ Коринаншіанъ, и откуда сбѣгаетъ ручеекъ. Едва только добрались они до верхушки, какъ увидали — Господи спаси насъ! — женщину въ бѣломъ платьѣ. Она сидѣла у ручья и въ отчаяніи ломала руки. Мэри и Эдуардъ, испуганые незнакомкой, тотчасъ же убѣжали, но Тальбертъ, — ему на Троицу минетъ шестнадцать лѣтъ, и онъ ничего не боится, — Тальбертъ смѣло подошелъ было къ ней, но бѣлая женщина вдругъ исчезла!

— Ахъ, Эльспетъ, вы такая разсудительная женщина, и вѣрите этой баснѣ? Дѣти просто хотѣли пошутить, — вотъ и все.

— Нѣтъ, отецъ мой, они мнѣ никогда не лгали, и я увѣрена, что такъ оно и было. Да постойте, я еще не кончила. На томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ сидѣла бѣлая женщина, Тальбертъ нашелъ книгу лэди Авенель и принесъ ее сюда.

— Это дѣло другое. Вѣрно ли, что это имено та книга, которую вы вчера отдали отцу Филипу?

— Также вѣрно, какъ я теперь съ вами разговариваю, отвѣчала Эльспетъ.

— Странно! замѣтилъ отецъ Евстафій, и принялся задумчиво ходить по комнатѣ.

— Я была просто на горячихъ угольяхъ, продолжала добрая вдова, — такъ мнѣ хотѣлось повидаться съ вами и узнать ваше мнѣніе обо всемъ этомъ. Я все готова сдѣлать для лэди Авенель и ея семейства, — для Мэри и для Тибъ одинаково, хотя, по правдѣ сказать, Тибъ не всегда вѣжлива со мною; но вѣдь право нѣтъ ничего пріятнаго жить съ женщиною, въ распоряженіи которой находятся ангелы, духи, феи и богъ знаетъ кто; это даже можетъ бросить тѣнь на мою честь. Я исполняла безпрекословно всѣ желанія лэди Авенель, и это ей не стоило ровно ничего, но теперь, не говоря уже о дурной славѣ, я думаю, добрый отецъ, что даже жизнь наша не въ безопасности въ области подобныхъ существъ. Я навязала всѣмъ дѣтямъ по красной ниткѣ на шею, дала каждому по ясеневой палочкѣ, и зашила въ платья вязовой кори, — чего же еще можно требовать отъ бѣдной вдовы, когда приходится имѣть дѣло съ духами и феями, не правда ли, ваше преподобіе? — Ахъ бѣда! Я два раза упомянула о нихъ!

— Госпожа Эльспетъ, прервалъ монахъ, почти не слушавшій ея болтовни, — скажите, пожалуйста, знаете ли вы дочь мельника?

— Еще бы! Я знаю Кэтъ Гарперъ такъ же хорошо какъ свои пять пальцевъ! Красивая дѣвушка и отчасти мнѣ съ родни; ей лѣтъ двадцать.

— Такъ это не та, о которой я спрашиваю, той не болѣе пятнадпати лѣтъ; она черноглазая. Вы вѣроятно видѣли ее въ церкви.

— Вашему преподобію лучше знать о комъ вы говорите, но я увѣрена, что это моя родственица. Но благодаря Бога, я такъ всегда внимательно слушаю обѣдню, что мнѣ и въ голову не приходитъ смотрѣть какія глаза у дѣвушекъ, черные или сѣрые.

Отецъ Евстафій еще не вполнѣ отставшій отъ мірскихъ понятій, не могъ удержать улыбки при увѣреніи госпожи Эльспетъ, что она ни мало не причастна искушенію, свойственому мужчинамъ, и въ которомъ никто и не думалъ обвинять ее.

— Можетъ быть, госпожа Глендинингъ, вы знаете какъ она одѣвается обыкновенно? спросилъ онъ.

— Да, отецъ мой: на ней всегда хорошенькое бѣлое платье, потому конечно, что на немъ не видна мучная пыль. Она носитъ также голубое покрывало, но могла бы легко обойдтись безъ него, не будь у нея столько самолюбія и гордости.

— Такъ не она ли принесла книгу и убѣжала въ то время, какъ дѣти подошли къ ручью?

Мисисъ Глендинингъ призадумалась; ей хотѣлось противорѣчить объясненіямъ почтеннаго отца, но въ то же время она не могла понять, съ какой стати дочь мельника заберется въ пустынное мѣсто для того только, чтобы принести старую книгу троимъ дѣтямъ, отъ которыхъ она тотчасъ же убѣжала. — Вѣдь она знаетъ нашу семью, и всегда исправно получала съ меня за помолъ, слава Богу! Такъ отчего же не прійдти бы сюда отдохнуть минутку, закусить и разсказать намъ что дѣлается на рѣкѣ.

Изъ сообщенныхъ подробностей монахъ заключилъ, что его предположенія были вѣрны. — Мисисъ, сказалъ онъ, вамъ слѣдуетъ быть осторожной въ вашихъ словахъ. То что вы мнѣ сообщили служитъ доказательствомъ (дай Богъ, чтобы оно было единственое) вмѣшательства дьявола въ наши дѣла. Это слѣдуетъ тщательно разслѣдовать.

— Правда, правда, замѣтила Эльспетъ, не понявъ смысла словъ монаха, но желая показать, что согласна съ нимъ. — Мнѣ самой не разъ приходило въ голову, что на монастырской мельницѣ очень небрежно обходятся съ нашею мукою; мнѣ даже говорили, что они туда подсыпаютъ золы.

— За этимъ также надо присмотрѣть, сказалъ монахъ, довольный тѣмъ, что добрая старушка не поняла его. — Теперь съ вашего позволенія, я отправлюсь къ лэди Авенель. Предупредите ее объ этомъ, пожалуйста.

Эльспетъ ушла, а онъ погрузился въ размышленія о томъ, какимъ путемъ ему удобнѣе выполнить обязаности своего священнаго сана. Послѣ долгихъ колебаній онъ рѣшился прежде всего прибѣгнуть къ наставленіямъ и увѣщаніямъ съ тою кротостью, какой требовало болѣзненое состояніе лэди Авенель. А если она станетъ возражать и вести себя какъ отъявленая еретичка, то онъ перейдетъ къ болѣе строгимъ доказательствамъ, съ помощью которыхъ привыкъ побѣждать своихъ противниковъ. — Вотъ, перебиралъ онъ на досугѣ, тѣ отвѣты, которыхъ можно ждать отъ послѣдователя покой ереси, самовольно захватившаго, благодаря знанію евангелія, священническія права; вотъ чѣмъ я отвергну его побѣдоносно и заставлю отступить. — Потомъ можно будетъ сдѣлать кающейся благое, но строжайшее увѣщаніе, чтобы она, ради спасенія души и религіозной поддержки, разсказала все что знаетъ объ этой мрачной тайнѣ беззаконія, о томъ какимъ образомъ ересь осмѣлилась проникнуть въ самыя нѣдра церковныхъ земель, какой врагъ, скрываясь въ тьмѣ, возвратилъ запретную книгу въ башню, послѣ того, какъ ее унесъ было отсюда одинъ изъ членовъ ордена, — книгу, которая поощряетъ невѣждъ заниматься непозволительнымъ для нихъ дѣломъ и подготовляетъ такимъ образомъ новыя торжества духу-искусителю, ловящему на удочку честолюбія и тщеславія.

Но добрый монахъ забылъ всѣ свои доводы, когда Эльспетъ вернулась, не успѣвая утирать передникомъ быстро катившіяся слезы, и сдѣлала ему знакъ слѣдовать за нею. — Какъ, воскликнулъ онъ, неужели ей совсѣмъ плохо? — Но тамъ гдѣ нужно утѣшеніе не мѣсто для проповѣди, и позабывъ о полемикѣ, монахъ поспѣшилъ въ маленькую комнату, гдѣ на бѣдной постелѣ, принадлежавшей ей съ перваго дня пребыванія въ Глендеаргѣ, вдова Вальтера Авенеля испустила послѣдній вздохъ. Душа ея возвратилась къ своему творцу. — Боже мой, подумалъ отецъ Евстафій, еслибы я не предавался безполезнымъ размышленіямъ и поспѣшилъ къ ней, она по крайней мѣрѣ не была бы лишена послѣдней помощи религіи. — Ради Бога, госпожа Эльспетъ, посмотрите хорошенько, можетъ быть она еще дышетъ…. можетъ быть она прійдетъ въ себя хоть на одну минуту? О, произнесла бы она хоть слово раскаянія, пошевелила бы рукой!… Развѣ она уже не дышетъ? Увѣрены ли вы, что нѣтъ больше никакой надежды?

— Увы отвѣчала вдова, — все кончено, и ея бѣдная дочь осталась сироткой! Я потеряла въ ней лучшаго друга. Но она теперь на небѣ, если только туда пускаютъ женщинъ. Она вела такую примѣрную жизнь!

— Горе мнѣ, если ее дѣйствительно отринетъ небо, воскликнулъ добрый монахъ. — Горе неблагоразумному пастырю, который позволилъ похитить одну изъ лучшихъ овецъ, а самъ терялъ время на приготовленія къ защитѣ! О, если эта бѣдная душа не пріобщится къ вѣчному блаженству, то какъ дорого будетъ ей стоить моя медленость. Она утратитъ драгоцѣнный даръ безсмертія души.

Подойдя къ трупу, полный глубокаго раскаянія, столь естественаго въ человѣкѣ вѣрующемъ въ непогрѣшимость догматовъ католической церкви, онъ съ горестью взглянулъ на блѣдныя щеки, на улыбку, съ которой Алиса по видимому встрѣтила свой переходъ отъ жизни къ вѣчному сну; дерево срублено…. упало и не встанетъ. — Ужасно подумать, что мое нерадѣніе можетъ явиться источникомъ вѣчныхъ мукъ для усопшей. И онъ снова обратился къ мисисъ Глендинингъ съ просьбами расказать все что она знала о характерѣ и образѣ жизни покойной лэди.

Отвѣты разумѣется были вполнѣ благопріятны для Алисы: Эльспетъ и при жизни удивлялась ей, хоть и не безъ нѣкоторой зависти, а теперь она ее просто боготворила и не могла придумать достаточно похвалъ ея нраву. Весьма возможно, что лэди Авенель въ глубинѣ души сомнѣвалась относительно извѣстныхъ ученій римской церкви, и поддержку своему недовѣрію къ этой искаженной идеѣ христіанства находила въ той самой книгѣ, на которой основано само христіанство. Тѣмъ не менѣе она продолжала исполнять всѣ католическіе уставы, и по всей вѣроятности никогда не доходила до мысли перемѣнить вѣроисповѣданіе. Такъ по крайней мѣрѣ было съ большинствомъ первыхъ реформатовъ; они всячески старались избѣгать явнаго раскола, и только непримиримость папы сдѣлала его неизбежнымъ.

Отецъ Евстафій жадно вслушивался въ разсказы мисисъ Глендинингъ. Съ особенымъ удовольствіемъ онъ убѣдился, что въ главныхъ догматахъ вѣры покойница по видимому ни чуть не отступала отъ истиной церкви, и что она исправно посѣщала церковныя службы. Но совѣсть все еще горько упрекала монаха за то, что онъ такъ долго разсуждалъ съ хозяйкой, и не отправился прямо въ комнату умиравшей, гдѣ его присутствіе было такъ необходимо.

— Если ты еще не испытываешь мукъ, назначеныхъ закоренѣлымъ раскольникамъ, сказалъ онъ глядя на смертные останки Алисы, — если тебѣ не нужно искупать другихъ грѣховъ, кромѣ тѣхъ, которые зависятъ отъ несовершенства человѣка, а не отъ порочности, то не бойся остаться на долго въ мѣстахъ печали и воздыханія. Я употреблю всѣ средства для твоего освобожденія: я буду поститься, каяться и бичевать себя до тѣхъ поръ, пока мое тѣло не станетъ похоже на этотъ трупъ, оставленый духомъ. Святая церковь, монастырь и наша небесная заступница спасутъ ту, ошибки которой искуплены столькими добродѣтелями. — Оставьте меня одного, госпожа Эльспетъ; здѣсь въ ногахъ у ея смертнаго одра исполню я свой священный долгъ.

Эльспетъ удалилась, и монахъ, оставшись одинъ, принялся съ усердіемъ и вѣрою читать обычныя и въ сущности совсѣмъ несоотвѣтственыя молитвы по усопшимъ. Черезъ часъ онъ возвратился къ хозяйкѣ, и нашелъ ее по прежнему оплакивающей умершую.

Не слѣдуетъ однако предполагать въ ущербъ гостепріимству мисисъ Глендинингъ, что искренее глубокое горе объ усопшемъ другѣ могло заставить ее забыть о своемъ гостѣ, ея духовникѣ и помощникѣ пріора, столь могущественомъ во всѣхъ дѣлахъ свѣтскихъ и духовныхъ, касающихся васаловъ монастыря. Она приготовила ячменный хлѣбъ, откупорила бутылку лучшаго пива, и поставила на столъ сочный окорокъ и свѣжее масло. Уже покончивъ съ этимъ, она присѣла въ уголокъ у камина, и закрывъ лице передникомъ, предалась своему горю. Въ этомъ не было ни малѣйшаго притворства; для доброй вдовы хозяйскія обязаности были такъ же важны, какъ и влеченіе сердца.

Когда отецъ Евстафій вошелъ, она отерла слезы, встала и попросила его не побрезгать скромнымъ угощеніемъ, но монахъ отказался на отрѣзъ. Ни масло, желтѣе золота и лучшее во всемъ околоткѣ, какъ говорила Эльспетъ, ни маленькіе ячменные хлѣбы, которые такъ любила покойница, — дай Богъ ей царство небесное, — ничто не могло заставить почтеннаго отца нарушить свой постъ.

— Сегодня въ ротъ ничего не возьму до захожденія солнца, отвѣчалъ онъ на ея неотступныя просьбы. — Я буду счастливъ, если это незначительное лишеніе искупитъ мою вину, и дай Богъ, чтобы оно принесло усопшей хоть какую нибудь пользу! Однако, госпожа Эльспетъ, изъ-за мертвыхъ не слѣдуетъ забывать о живыхъ, и я не уѣду отсюда безъ той книги, которая для невѣждъ то же самое, что для нашихъ прародителей было древо познанія добра и зла: сама по себѣ она превосходна, но пагубна для того, кому запрещено читать ее.

— О, я охотно отдамъ вамъ ее, почтенный отецъ, если только достану у дѣтей; это впрочемъ нетрудно: бѣдныя малютки совсѣмъ, убиты горемъ!

— Дайте имъ взамѣнъ этотъ молитвеникъ, сказалъ отецъ Евстафій, вынимая изъ кармана книжечку съ картинками. — Я какъ нибудь заѣду, и самъ объясню имъ эти рисунки.

— Какія прекрасныя картинки! воскликнула Эльспетъ, забывая на минуту свою печаль. — Ужъ навѣрное эта книга не похожа на ту. Право все было бы хорошо, еслибы ваше преподобіе пріѣхали сюда вмѣсто отца Филипа, хотя конечно ризничій человѣкъ мужественый, и когда его слушаешь, такъ вотъ и кажется, что отъ одного слова домъ развалится, будь стѣны потоньше. Но, слава Богу, предки Симона (миръ праху ихъ) строили хорошо.

Монахъ потребовалъ своего лошака, и уже хотѣлъ ѣхать, не смотря на разспросы хозяйки относительно похоронъ, какъ вдругъ всадникъ, вооруженный съ ногъ до головы, появился на дворѣ Глендеарга.

ГЛАВА IX.

Они пришли въ наши мѣста съ мечемъ въ рукахъ, закованые въ латы, и съ той поры печальныя поля забыты сохою земледѣльца. Такъ жаловался на судьбу престарѣлый пахарь Джонъ Унонлэндъ. Рукопись Баннатина.

Шотландскіе законы были мудры и предусмотрительны, но не приносили никакой пользы, потому что никѣмъ не исполнялись; напрасно пытались защитить землевладѣльцевъ отъ притѣсненій благородныхъ вельможъ и нападеній ихъ Жаковъ, которыхъ такъ называли по жакеткамъ съ желѣзною подбивкой. Эти солдаты дерзко обращались съ трудолюбивыми промышлениками, существовали большею частью грабежемъ, и всегда были готовы исполнять самыя беззаконныя приказанія своихъ начальниковъ и господъ. Избирая подобный образъ жизни, люди эти мѣняли правильныя занятія и мирное довольство честнымъ трудомъ на ремесло опасное и ненадежное, но имѣвшее для нихъ столько прелести, что они уже никогда не бросали его, и становились неспособными къ чему либо другому.

Вотъ откуда и происходятъ жалобы Джона Унонлэнда, этого вымышленнаго существа, хорошо олицетвореннаго въ поселянинѣ, устами котораго современные поэты сатирически казнили людей и нравы:

Бѣшено и смѣло скачутъ эти варвары

Чрезъ потоки и по темнымъ лѣсамъ,

Вооруженные щитомъ, лукомъ и мечемъ

И безжалостно топчутъ поля мирныя,

Хуже и свирѣпѣе самаго дьявола.

Такъ-то жаловался Дасонъ Унонлэндъ.

Кристи Клинтгилль, явившійся на своемъ конѣ въ Глендеаргъ, принадлежалъ имено къ этому слишкомъ многочисленому классу людей, на которыхъ жалуется поэтъ, какъ это можно было заключить по его желѣзнымъ наплечникамъ, ржавымъ шпорамъ и длинному копью. На его старой потемнѣвшей каскѣ виднѣлась вѣтка остролистника, отличительный признакъ Авейельскаго дома. Длинная, обоюдоострая шпага съ дубовою полированой ручкой, висѣла у него на боку. Худоба лошади и всадника показывали, что они занимаются труднымъ и малоприбыльнымъ ремесломъ.

Кристи не особено почтительно раскланялся съ мисисъ Глендинингъ, а съ помощникомъ пріора и того безцеремоннѣе; неуваженіе къ духовенству дѣлалось съ каждымъ днемъ сильнѣе, особено у людей этого класса; впрочемъ позволительно думать, что они и къ новымъ ученіямъ относились не лучше, чѣмъ къ старымъ.

— Такъ наша лэди умерла, мисисъ Эльспетъ? спросилъ онъ. — А мой господинъ посылаетъ ей жирнаго быка ко дню рожденія; значитъ, онъ пойдетъ на похоронный обѣдъ. Я его оставилъ тамъ на лугу; онъ кривой и въ двухъ мѣстахъ заклейменъ раскаленымъ желѣзомъ, — такъ чѣмъ скорѣе вы уколотите его, тѣмъ лучше; понимаете? А теперь дайте овса моей лошади, да мнѣ кусочекъ говядины и кружку пива. Надо еще ѣхать въ монастырь. Впрочемъ вотъ монахъ, который вѣроятно съумѣетъ исполнить мое порученіе.

— Твое порученіе, невѣжа! отвѣчалъ помощникъ пріора, нахмуривая брови.

— Ради самаго неба, выслушайте меня! завопила бѣдная Эльспетъ, испуганая близкой ссорой. — Кристи, это отецъ Евстафій, помощникъ монастырскаго пріора! Уважаемый отецъ, передъ вами Кристи Клинтгилль, начальникъ Авенельскихъ Жаковъ! Вѣдь вы знаете, отъ нихъ нельзя много требовать.

— Вы служите у Юліана Авенеля, обратился монахъ къ всаднику, — и въ то же время такъ невѣжливо говорите съ однимъ изъ членовъ абатства, которое оказало вашему господину такъ много услугъ!

— Мой господинъ расчитываетъ и на новыя, отвѣчалъ Кристи. — Узнавши, что его невѣстка, вдова Вальтера Авенеля, чувствуетъ себя очень дурно, онъ поручилъ мнѣ извѣстить отца абата, что онъ намѣренъ въ случаѣ ея смерти совершить торжественна похороны въ абатствѣ, гдѣ онъ со своей свитой и друзьями желаетъ прожить трое сутокъ на счетъ общины. Онъ предупреждаетъ объ этомъ, чтобы въ монастырѣ успѣли какъ слѣдуетъ приготовить къ его пріему.

— И ты, другъ, думаешь, что я возьмусь передать это унизительное извѣстіе нашему почтенному абату? Ты думаешь, что церковныя имѣнія, дарованыя намъ святыми государями и благочестивыми вельможами, въ Бозѣ почившими, позволительно расточать такъ нелѣпо, ради прихоти всякаго тщеславнаго барона, которому хочется жить не по средствамъ? Передай же твоему господину отъ имени помощника пріора Св. Маріи, что шотландскій примасъ повелѣлъ намъ не подчиняться болѣе произвольнымъ требованіямъ, подъ ложнымъ предлогомъ страннопріимства. Наши имѣнія завѣщаны намъ для помощи бѣднякамъ и богомольцамъ, а не для удовлетворенія жадности грубыхъ солдатъ.,

— Такъ-то вы разговариваете со мной! закричалъ гнѣвно Кристи; — такъ-то вы отзываетесь о моемъ господинѣ? Берегитесь же, серъ монахъ! Ваши ave и credo пожалуй не помѣшаютъ вашимъ стадамъ заблудиться, а хлѣбу сгорѣть.

— Смѣешь ли ты передъ лицомъ неба грозить грабежемъ. и пожарами имуществу церкви? Я прошу всѣхъ свидѣтелей запомнить слова этого негодяя. Вспомни, сколько мошенниковъ твоего ремесла лордъ Джэмсъ потопилъ въ Джедартскомъ пруду! Я непремѣнно пожалуюсь ему и примасу Шотландіи.

Выведенный изъ себя, Кристи взялъ копье на перевѣсъ, и уже готовъ былъ кинуться на помощника пріора. Эльспетъ бросилась звать людей на помощь: Тибъ Такетъ! Мартынъ! Куда вы запропастились! — Кристи, ради Бога опомнись, вѣдь это служитель алтаря!

— Я не боюсь копья, сказалъ отецъ Евстафій. — Если я и погибну, защищая права и привилегіи своей общины, то примасъ съумѣетъ наказать это преступленіе.

— Пусть онъ и самъ-то бережется, проворчалъ Кристи, опустивъ однако свое копье и приставивши его къ стѣнѣ. — Если вѣрить солдатамъ Файфскаго графства, которые приходили сюда во время послѣдней войны, то губернаторъ Норманъ Лесли врагъ примаса, и не намѣренъ щадить его. А вѣдь извѣстно, что Норманъ Лесли кого разъ зацѣпитъ, того ужъ не выпуститъ. — Да, наконецъ, прибавилъ Кристи, чувствуя можетъ быть, что зашелъ далеко, я и не думалъ оскорбить почтеннаго отца; вѣдь я солдатъ: только и знаю что копье да стремя. У меня нѣтъ привычки разсуждать съ учеными и духовниками; если я и сказалъ что нибудь обидное, то я готовъ извиниться и просить благословенія.

— Ради самаго неба! шепнула Эльспетъ помощнику пріора, — простите его, умоляю васъ. Заснемъ ли мы спокойно хоть одну ночь, если абатство поссорится съ этими людьми!

— Вы правы, отвѣчалъ отецъ Евстафій, — надо прежде всего подумать о вашей безопасности. — Солдатъ! Я прощаю тебя, и прошу Бога благословить тебя и ниспослать тебѣ честныя правила!

Кристи неохотно поклонился и пробормоталъ сквозь зубы: — Это все равно что пожелать мнѣ отъ Бога голодной смерти! — Однако, серъ монахъ, возвратимся къ порученію моего господина: что я долженъ ему отвѣчать?

— Что тѣло вдовы Вальтера Авенеля будетъ положено рядомъ съ ея доблестнымъ супругомъ, со всѣми почестями, должными ея происхожденію. Что же касается до трехдневнаго визита, который хочетъ намъ сдѣлать вашъ господинъ со своей свитой и друзьями, то я не могу дать отвѣта на такой вопросъ, и вы должны самому отцу абату сообщить о намѣреніи Юліана Авенеля.

— Только лишнпя ѣзда! Да впрочемъ мнѣ все равно, дѣлать нечего. — Ну, мальчуганъ, обратился онъ къ Тальберту, взявшемуся за копье, — что скажешь объ этой игрушкѣ? Не хочешь ли записаться къ намъ въ компанію?

— Сохрани Господи! живо воскликнула мать. Но потомъ, боясь обидѣть Кристи своей выходкой, она поспѣшила объяснить, что съ тѣхъ поръ какъ ея бѣдный Симонъ погибъ отъ стрѣлы, она безъ ужаса не можетъ видѣть ни лука, ни копья, никакого орудія, наносящаго смерть.

— Надо выйдти въ другой разъ замужъ, госпожа Эльспетъ; тогда всѣ эти пустяки вылетятъ у васъ изъ головы. Что вы скажете, напримѣръ о такомъ молодцѣ, какъ я? Эта старая башня еще довольно прочна; да если бы къ ней кто нибудь подступилъ слишкомъ близко, то вѣдь кругомъ есть горы, и лѣса, и болота. Право, здѣсь можно жить удобно, имѣть дюжину товарищей, хорошо вооруженныхъ и на добрыхъ коняхъ, содержать исправно хозяйство съ помощью копья да прогулокъ по окрестностямъ, и вдобавокъ ко всему этому ухаживать за старой красоткой. Что вы на то скажете, госпожа Эльспетъ?

— Ахъ, Кристи, можно ли вести такія рѣчи съ бѣдной вдовой, и еще въ то время когда здѣсь покойникъ!

— Потому-то что она вдова, ей и нужно взять другаго мужа. Первый умеръ, втораго нужно выбрать покрѣпче, чтобы онъ не свалился отъ типуна, какъ цыпленокъ. — Ну, да хорошо! Дайте мнѣ только закусить, а объ этомъ мы еще поговоримъ!

Эльспетъ хорошо знала своего собесѣдника: она одинаково и презирала его, и боялась; тѣмъ не менѣе она не могла не улыбнуться въ отвѣтъ на его грубое ухаживанье. — Лишь бы только успокоить его, шепнула она помощнику пріора. И она угостила Кристи ужиномъ, приготовленымъ для отца Евстафія, надѣясь, что хорошее угощеніе и могущество ея прелестей совершенно завлекутъ солдата-разбойника, и онъ перестанетъ думать о недавней ссорѣ.

Помощнику пріора и въ голову не приходило поселять раздоръ между абатствомъ и такимъ человѣкомъ какъ Юліанъ Авенель. Умѣреность и твердость были одинаково необходимы для поддержки римской церкви противъ сыпавшихся на нее нападеній; отецъ Евстафій понималъ это, и отлично зналъ, что не въ примѣръ прошлому, теперешнія столкновенія между церковью и мірянами почти всегда оканчивались выгодно для послѣднихъ. Сообразивъ все это, монахъ рѣшился передъ отъѣздомъ избѣгать всякаго повода къ покой ссорѣ, по все таки не забылъ о книгѣ, увезенной вчера ризничимъ и возвращенной въ башню чудеснымъ образомъ.

Эдуардъ, младшій сынъ Эльспетъ, рѣшительно не захотѣлъ отдавать книгу; Мэри вѣроятно сдѣлала бы то же самое, но она въ это время была въ другой комнатѣ съ Тибъ, которая употребляла все сное краснорѣчіе, чтобы утѣшить дѣвочку въ смерти матери. Эдуардъ вступился за права своей юпой подруги съ такою твердостью, какой въ немъ до сихъ поръ не замѣчали, и объявилъ, что послѣ умершей лэди Авенель книга принадлежитъ Мэри, и только Мэри можетъ ею распоряжаться.

— Но если ей вовсе не слѣдуетъ читать эту книгу, возразилъ кротко помощникъ пріора, — неужели вы захотите чтобы она все таки оставалась у нея?

— Мать ея читала же, возразилъ юный защитникъ собствености, — значитъ тутъ еще нѣтъ вреда. Вамъ не удастся сдѣлать по своему. Гдѣ же Тальбертъ? Онъ вѣрно слушаетъ хвастуна Кристи; у него все на умѣ сраженія да битвы, отчего его нѣтъ здѣсь?

— Какъ, Эдуардъ! Неужели вы станете драться со мной, съ духовнымъ лицомъ, со старикомъ?

— Будь вы святѣе самого папы, отвѣчалъ мальчикъ, и старше нашихъ горъ, все таки, говорю вамъ, вы не возьмете книгу Мэри безъ ея позволенія; иначе и я стану драться съ вами.

— Но, мой юный другъ, кто же вамъ говоритъ, что я хочу оставить у себя эту книгу? Вѣдь я могу взять ее на время? А въ залогъ я вамъ оставлю прекрасный молитвепикъ, взгляните!

Эдуардъ съ любопытствомъ развернулъ молитвеникъ, и принялся разсматривать украшавшія его картинки.

— Вотъ св. Георгій и драконъ, сказалъ онъ. — Тальберту это очень понравится. Вотъ Св. Михаилъ грозитъ своимъ мечемъ злому духу; и это опять по вкусу Тальберта. Св. Іоаннъ ведетъ въ пустыню агнца съ маленькимъ тростниковымъ крестомъ, съ мѣшкомъ на плечахъ и съ посохомъ въ рукахъ: это будетъ мой образокъ. А кто эта прекрасная женщина, которая плачетъ и горюетъ?

— Это святая Марія Магдалина, кающаяся въ грѣхахъ, мое милое дитя.

— Ну, это не годится для нашей Мэри; она никогда не грѣшитъ, и никогда напрасно не сердится на насъ.

— Ну, такъ вотъ вамъ другая Марія, которая будетъ покровительницей для васъ и всѣхъ добрыхъ дѣтей. Посмотрите, какъ она сіяетъ въ своей одеждѣ, усыпаной звѣздами!

Ребенокъ съ восхищеніемъ смотрѣлъ на изображеніе Дѣвы, которую помощникъ пріора показывалъ ему.

— Вотъ это какъ разъ наша Мэри, отвѣчалъ наконецъ Эдуардъ. — Теперь вы пожалуй можете взять себѣ черную книгу, а эту я оставлю для Мэри. Но все таки можетъ случиться, что она захочетъ лучше сберечь книгу своей матери; такъ вы дайте мнѣ слово, что пріѣдете къ намъ опять и привезете ее назадъ.

— Конечно, я опять пріѣду къ вамъ, уклончиво отвѣчалъ отецъ Евстафій; — и если вы будете послушно вести себя, такъ и научу васъ читать, писать и рисовать прекрасные образки голубыми, зелеными красками, и ускрашать ихъ золотомъ.

— И рисовать такихъ же святыхъ, какъ эти, и особено какъ двѣ Маріи?

— Конечно, съ ихъ благословенія я научу васъ всему этому, насколько самъ умѣю, и насколько вы окажетесь способнымъ.

— Ну, тогда я нарисую портретъ Мэри. Только не забудьте привезти назадъ черную книгу. Обѣщайте же, что привезете.

Помощникъ пріора, желая отдѣлаться отъ настойчиваго мальчугана, и выѣхать прежде чѣмъ Кристи окончитъ свой ужинъ, во избѣжаніе новой встрѣчи, далъ Эдуарду требуемое имъ обѣщаніе, и тотчасъ же усѣлся на лошака и отправился по дорогѣ въ монастырь.

Онъ дольше пробылъ въ башнѣ нежели расчитывалъ; день близился къ концу; рѣзкій западный вѣтеръ свистѣлъ между сухими листьями и рвалъ ихъ съ деревьевъ. — Вотъ наша жизнь, подумалъ монахъ, чѣмъ дальше, тѣмъ грустнѣе будущее. Что я пріобрѣлъ своею поѣздкою? Я узналъ только, что ересь возстаетъ противъ насъ съ необыкновенною дѣятельностью, и все ближе и быстрѣе подвигается къ намъ опасное повѣтріе, грозящее насиліемъ духовенству и грабежомъ имуществамъ церкви, — повѣтріе, столь распространенное во всѣхъ западныхъ областяхъ Шотландіи.

Въ эту минуту послышался сзади конскій топотъ, прервавшій размышленія помощника пріора; онъ обернулся и увидѣлъ всадника, оставленаго имъ въ башнѣ.

— Добрый вечеръ, сынъ мой! да благословитъ васъ небо, сказалъ онъ, когда грубый солдатъ поровнялся съ нимъ. Но Кристи едва кивнулъ ему головою въ отвѣтъ, и давъ шпоры лошади поскакалъ такъ быстро, что оставилъ далеко позади монаха съ его лошакомъ.

— Вотъ, подумалъ опять отецъ Евстафій, — вотъ еще одна язва нашего времени. Этотъ молодецъ родился ходить за сохой, но пагубныя, еретическія смуты страны сдѣлали его смѣлымъ, предпріимчивымъ грабителемъ. Шотландскіе бароны всѣ превратились въ разбойниковъ и воровъ, притѣсняющихъ бѣдняковъ и опустошающихъ церковныя имѣнія своимъ безстыднымъ нахлѣбничествомъ въ пріоратахъ и монастыряхъ. Я боюсь, что не поспѣю во-время посовѣтовать нашему абату крѣпко держаться противъ этихъ наглыхъ притѣснителей^[30]. Надо ѣхать скорѣе.

И онъ ударилъ своего лошака; но животное не ускорило шага, а вдругъ остановилось, заупрямилось, и ничто не могло заставить его двинуться впередъ.

— Неужели и ты зараженъ духомъ времени? Всегда такой послушный, сегодня ты упрямишься какъ дерзкій жакъ или упорный еретикъ! сказалъ монахъ.

Пока онъ старался побѣдить упрямство строптиваго животнаго, пѣвучій женскій голосъ раздался у него надъ ухомъ, или по крайней мѣрѣ гдѣ то очень близко:

— Добрый вечеръ монахъ! Какъ ты рѣшился забраться такъ далеко со своимъ лошакомъ и широкою рясою? Впрочемъ, гдѣ бы ты ни ѣздилъ, въ долинѣ или на горахъ, я тебя поджидала. Отдай черную книгу, я должна ее возвратить кому она принадлежитъ.

Помощникъ пріора осмотрѣлся вокругъ, но не видѣлъ ни дерева, ни впадины, гдѣ кто нибудь могъ бы спрятаться. — Да спасетъ меня Св. Дѣва! воскликнулъ онъ. Чувства мои, кажется, не измѣняютъ мнѣ; но какимъ же образомъ мои мысли сами складываются такъ странно, и женскій голосъ музыкально звучитъ у меня въ ушахъ, давно отвыкнувшихъ отъ такой мелодіи? Я тутъ рѣшительно ничего не понимаю, а вѣдь это похоже на видѣніе отца ризничаго. — Ну, подвигайся же, подвигайся, лошакъ! Оставимъ эти мѣста, пока я еще не потерялъ разсудка.

Но лошакъ словно пустилъ корни въ землю, и по его прижатымъ ушамъ, и глазамъ, почти вышедшимъ изъ своихъ впадинъ, ясно было видно, что имъ овладѣлъ необычайный ужасъ.

Между тѣмъ, какъ отецъ Евстафій то ласками, то ударами хотѣлъ двинуться впередъ, невидимый голосъ въ двухъ шагахъ отъ него раздался снова:

— Такъ вотъ зачѣмъ ты ѣздишь: чтобы ограбить могилу? Откажись отъ своей добычи, смерть ожидаетъ тебя въ долинѣ, — бойся ея губительной косы! Именемъ моего господина заклинаю тебя, возврати книгу.

— Именемъ Творца всѣхъ существъ, воскликнулъ монахъ, — я заклинаю тебя сказать мнѣ кто ты такая?

Голосъ отвѣчалъ:

— Не принадлежу ни источнику зла, ни началу добра, — ни небу, ни аду. Я облачко тумана, рѣчной пузырь, нѣчто среднее между мыслью и сновидѣніемъ, существо, являющееся полусонному человѣку въ сумерки ночныя.

— Это болѣе чѣмъ игра воображенія, подумалъ помощникъ пріора, у котораго волосы стали дыбомъ и сердце замерло отъ мысли, что находится вблизи сверхъестественаго существа. Заклинаю тебя, продолжалъ онъ вслухъ, оставь меня, злой духъ, ты долженъ преслѣдовать только людей, нерадиво трудящихся въ вертоградѣ господнемъ.

Голосъ тотчасъ же возразилъ:

— Напрасно, монахъ, ты думаешь ограничить мои права! Подобно звѣздамъ я могу летѣть въ ночной мглѣ, могу гулять на поверхности воды и ѣздить на вѣтрѣ по воздуху. мы встрѣтимся опять на поворотѣ долины.

Путь по видимому сдѣлался свободнымъ, потому что лошакъ сталъ спокойнѣе и началъ двигаться впередъ, но обильная испарина свидѣтельствовала о страхѣ, которому онъ до этого подвергался.

— Я сомнѣвался въ существованіи кабалистовъ и розенкрейцеровъ, подумалъ бенедектинецъ, — но теперь, клянусь святымъ орденомъ, я не знаю какъ это объяснить. Мой пульсъ бьется спокойно, руки холодны и грѣхъ излишества не тяготѣетъ на мнѣ; всѣ мои способности въ порядкѣ… Одно изъ двухъ: или врагу рода человѣческаго позволено дать мнѣ почувствовать свою силу, или же есть доля правды въ томъ что пишутъ Корнелій Агриппа, Парацельсъ и другіе чернокнижники. — На поворотѣ долины! Не хотѣлось бы мнѣ во второй разъ испытать такую встрѣчу; но я служу святой церкви, и врата адовы не одолѣютъ меня.

Онъ продолжалъ ѣхать впередъ, хотя и не безъ предосторожностей и не безъ опасенія; онъ не зналъ навѣрное, гдѣ и когда имено невидимое существо вторично помѣшаетъ его путешествію, такъ какъ въ долинѣ было нѣсколько поворотовъ. Проѣхавши около мили, онъ достигъ того мѣста, гдѣ рѣка близко подходя къ горнымъ утесамъ, оставляетъ свободнымъ проходъ ровно для одной лошади, и потомъ быстро сворачиваетъ налѣво; тутъ лошакъ снова заупрямился, обнаружилъ прежній испугъ и остановился. Хорошо понимая причину, монахъ не сталъ подгонять его, и обратился къ невидимому существу съ торжествеными заклятіями, которыя употребляетъ въ такихъ случаяхъ римская церковь.

Голосъ отвѣчалъ:

— Хорошіе люди смѣлы и спокойны, дурные же безразсудны и трусливы. Спрячься не теряя ни минуты за угломъ горы. Если тебя увидятъ, ты погибъ!

Помощникъ пріора слушалъ, обернувшись въ ту сторону, откуда, какъ казалось, неслись звуки; вдругъ онъ почувствовалъ чье то прикосновеніе, и прежде чѣмъ онъ могъ разглядѣть что нибудь, неодолимая сила ловко выбросила его изъ сѣдла. Онъ упалъ безъ чувствъ, и не скоро пришелъ въ себя: солнце еще освѣщало верхушки горъ, когда онъ свалился на землю, а когда онъ снова открылъ глаза, луна уже сіяла на небѣ. Еще не оправившись отъ страха онъ постарался встать, и убѣдился, что единственая непріятность, которую онъ чувствовалъ, происходила отъ ночнаго холода, но поврежденій никакихъ не оказывалось. Раздавшійся возлѣ шумъ заставилъ его вздрогнуть; онъ быстро поднялся; и оглядѣвшись кругомъ, съ радостью увидѣлъ своего собственаго лошака, мирно щипавшаго траву, росшую въ изобиліи въ этомъ уединенномъ уголкѣ.

Монахъ, собравшись съ духомъ, не медля пустился въ дорогу, размышляя о своемъ необыкновенномъ приключеніи, и вскорѣ добрался до Твійда. Подъемный мостъ тотчасъ же опустился въ отвѣтъ на крикъ отца Евстафія, который до такой степени овладѣлъ расположеніемъ сторожа, что тотъ вышелъ даже посвѣтить ему своимъ фонаремъ. Разглядѣвши при огнѣ лице почтеннаго монаха, Питеръ замѣтилъ ему:

— Однако, ваше преподобіе сильно устали: вы блѣдны какъ смерть! Впрочемъ, вѣдь всѣ вы привыкли жить въ кельяхъ, и сущіе пустяки сваливаютъ васъ съ ногъ. Вотъ я, пока еще не засѣлъ здѣсь между небомъ и водою, бывало отмѣривалъ до завтрака по 30 миль — и оставался свѣжъ и румянъ, какъ роза. Не хотите ли закусить чего нибудь и выпить водки? это вамъ будетъ полезно.

— Я далъ обѣтъ поститься сегодня, отвѣчалъ помощникъ пріора; тѣмъ не менѣе, я вамъ очень благодаренъ за любезность, а то что вы мнѣ теперь предлагаете я прошу васъ отдать первому богомольцу, который прійдетъ сюда такимъ же блѣднымъ и усталымъ какъ я. Вамъ обоимъ это будетъ выгодно: ему въ здѣшнемъ свѣтѣ, а вамъ на небѣ.

— И клянусь честью, я это сдѣлаю изъ любви къ вамъ, отвѣчалъ мостовый сторожъ. — Это удивительно, какъ охецъ Евстафій умѣетъ ладить съ людьми, не то что остальные клобучники, которые только и думаютъ о томъ, какъ бы имъ наѣсться, да напиться. — Эй, жена! слушай! Первому богомольцу, который пойдетъ здѣсь, надобно дать кусокъ хлѣба и стаканъ водки, и потому не мѣшаетъ сберечь на этотъ случай то что осталось тамъ въ кружкѣ, на днѣ, да испорченый ячменный хлѣбъ, котораго дѣти не стали ѣсть.

Пока Питеръ давалъ эти милосердныя и благоразумныя приказанія, тотъ кто побудилъ его къ столь необыкновенному подвигу благодѣянія, продолжалъ свой путь.

Теперь помощнику пріора предстояло заглянуть въ глубину своего сердца, и раздавить тамъ врага болѣе опаснаго, чѣмъ всѣ прислужники сатаны, которыхъ онъ могъ бы встрѣтить на дорогѣ. — Дѣло въ томъ, что ему хотѣлось скрыть отъ всѣхъ свое непонятное приключеніе, и искушеніе было тѣмъ сильнѣе, что онъ съ такимъ недовѣріемъ слушалъ подобный же разсказъ отца ризничаго. Въ самомъ дѣлѣ, онъ замѣтилъ, что съ нимъ уже не было книги, взятой имъ изъ башни; безъ сомнѣнія, ее стащили у него во время обморока.

— Если я разскажу этотъ странный случай, то сдѣлаюсь басней для всей братіи, а вѣдь примасъ поручилъ мнѣ здѣсь поддерживать порядокъ и дисциплину. Абатъ получитъ тогда надо мной огромное преимущество, и чего добраго, въ своей невѣжественой простотѣ онъ можетъ злоупотребить имъ ко вреду и позору для церкви. Но если я рѣшусь на непозволительную скрытность, то какъ же осмѣлюсь впослѣдствіи совѣтовать другимъ и укорять ихъ? Сознайся, гордое сердце, что тебя больше занимаетъ боязнь униженія, нежели благо святой церкви! Небо покарало тебя имено въ твоей сильной сторонѣ, въ умственомъ тщеславіи и въ свѣтской мудрости! Ты торжествовалъ надъ неопытностью твоихъ братьевъ, претерпи же теперь и ихъ торжество. Разскажи имъ то, чему они даже не захотятъ повѣрить; признайся имъ во всемъ, и тебя сочтутъ за безумнаго мечтателя или обманщика. Да, я исполню свою обязаность, и начальникъ мой узнаетъ все. А если я черезъ это перестану быть полезнымъ для монастыря, то Господь и пречистая Дѣва пошлютъ меня въ другое мѣсто, гдѣ я въ состояніи буду съ большею пользой служить имъ.

Такъ говорилъ отецъ Евстафій, и не мало было заслуги въ рѣшеніи, принятомъ имъ съ такою набожностью и съ такимъ благородствомъ. На всѣхъ ступеняхъ общества люди стремятся заслужить уваженіе отъ лицъ одного съ ними класса; въ монастырской жизни, въ отдаленіи отъ міра, безъ всякихъ дружественыхъ сношеній внѣ ограды, уваженіе собратій все для монаха. Помощникъ пріора готовился явиться смѣшнымъ, и можетъ быть даже виноватымъ въ глазахъ абата и многихъ братьевъ, завистливыхъ и недовольныхъ его значеньемъ въ обществѣ; но это униженіе не въ силахъ было помѣшать ему исполнить то что онъ считалъ своею обязаностью.

Приближаясь къ наружнымъ воротамъ абатства, онъ съ удивленіемъ нашелъ тамъ цѣлую толпу всадниковъ и пѣшихъ людей, среди которыхъ можно было, при свѣтѣ факеловъ, различить сновавшихъ во всѣ стороны монаховъ. Всеобщій крикъ радости при его появленіи показалъ ему, что онъ былъ причиной ихъ безпокойства.

— Вотъ онъ! Вотъ онъ! Хвала Господу! онъ живъ и здоровъ, закричали васалы, между тѣмъ какъ монахи начали пѣть: Тебѣ Бога хвалимъ.

— Что случилось, дѣти мои? что съ вами, братья? спросилъ отецъ Евстафій, слѣзая съ лошака.

— Да развѣ вы не знаете, братъ мой? отвѣчалъ одинъ изъ монаховъ. — Ну, такъ идите за нами въ трапезную, и тамъ все разскажутъ. А теперь сообщу только, что нашъ достойный абатъ уже отдалъ нашимъ вѣрнымъ и ревностнымъ васаламъ приказаніе спѣшить къ намъ на помощь. — Вы можете удалиться, дѣти, продолжалъ тотъ же монахъ, обращаясь къ толпѣ, а завтра каждый изъ васъ получитъ на монастырской кухнѣ по куску ростбифа и по кружкѣ хорошаго эля.

Васалы разошлись съ веселыми восклицаніями, а монахи торжествено повели въ трапезную помощника пріора.

ГЛАВА X.

Да, это я, и, благодаря Бога, безъ малѣйшей царапины, здоровый, какъ и прежде, до этой западни, которая чуть-чуть не укоротила мой вѣкъ. Декеръ.

Первымъ предметомъ, попавшимся на глаза помощнику пріора при входѣ его въ трапезную, былъ Кристи, сидѣвшій у камина, въ оковахъ и подъ стражею нѣсколькихъ васаловъ абатства. На лицѣ, солдата была видна та мрачная и дикая рѣшимость, которую нерѣдко можно встрѣтить у людей, загрубѣлыхъ въ порокахъ и преступленіи, передъ ожидающимъ ихъ наказаніемъ; но когда отецъ Евстафій подошелъ къ нему, то черты его приняли выраженіе дикаго изумленія.

— Это дьяволъ, воскликнулъ онъ, — самъ дьяволъ возвращаетъ мертвыхъ къ живымъ.

— Скажи лучше, возразилъ ему одинъ изъ монаховъ, — что Св. Дѣва защищаетъ своихъ вѣрныхъ служителей противъ козней злыхъ. Слава Богу, нашъ дорогой братъ остался въ живыхъ.

— Такъ онъ живъ! закричалъ негодяй, стараясь приблизиться къ помощнику пріора. — Если это правда, то невѣрна пословица: вѣренъ какъ сталь. Но, ей Богу, прибавилъ онъ, глядя на отца Евстафія съ неописанымъ удивленіемъ, онъ не раненъ, нѣтъ ни одной царапины, даже ряса не порвана.

— Но кто же могъ меня ранить? спросилъ у него отецъ Евстафій.

— Мое доброе копье, которое до сихъ поръ никогда не дѣлало промаха, возразилъ Кристи Клинтгилль.

— Да проститъ тебѣ небо твой жестокій умыселъ! Неужели ты хотѣлъ умертвить служителя алтаря?

— Не велика штука, если бы васъ и всѣхъ перебили. Вспомните, сколько народу погибло при Флоденъ-Фильдѣ!

— Несчастный! мало того, что ты убійца, ты еще и еретикъ!

— О нѣтъ! клянусь Св. Эгидіемъ! Я довольно охотно слушалъ лэрда изъ Монанса, когда онъ честилъ васъ бездѣльниками и обманщиками, но когда онъ сталъ посылать меня къ какому то Вайзгарту, проповѣднику евангелія, какъ ихъ зовутъ, то онъ могъ съ такимъ же успѣхомъ заставить дикую лошадь стать на колѣни, чтобы удобнѣе было влѣзать на нее.

— Въ немъ однако есть еще кое что и хорошее, сказалъ отецъ ризничій входившему въ это время абату. — Онъ отказался слушать еретическаго проповѣдника.

— Да принесетъ ему это пользу въ иномъ мірѣ, отвѣтилъ сановникъ, — а ты, сынъ мой, приготовься покинуть земное существованіе. Нашъ судья сейчасъ явится; я предамъ тебя свѣтской власти, и съ разсвѣтомъ дня тебя отведутъ на висѣлицу, уготованую правосудіемъ.

— Аминь! заключилъ Кристи. — Рано или поздно, я отъ нея не ушелъ бы. А не все ли равно, съѣдятъ ли меня вороны абатства или Карляйля.

— Позвольте мнѣ, ваше преподобіе, вмѣшался помощникъ пріора, — просить васъ обождать немного, чтобы я могъ удостовѣриться…

— Какъ, воскликнулъ абатъ, который еще не зналъ о его пріѣздѣ и только теперь замѣтилъ его, — такъ нашъ любезный братъ возвращенъ намъ имено въ ту минуту, когда мы отчаявались въ его жизни! О, не склоняйтесь передъ грѣшникомъ, подобнымъ мнѣ. Встаньте и примите мое благословеніе. Когда этотъ злодѣй, мучимый безъ сомнѣнія угрызеніями совѣсти, явился въ монастырь съ признаніемъ въ своемъ убійствѣ, мнѣ показалось, что обрушился главный столбъ нашего дома. Не должно допускать, чтобы столь драгоцѣнная жизнь продолжала подвергаться опасностямъ въ пограничной странѣ; не должно допускать, чтобы человѣкъ, столь очевидно хранимый небомъ, продолжалъ занимать въ церкви такое незначительное мѣсто, какъ должность помощника пріора; я напишу примасу и попрошу его о вашемъ скорѣйшемъ повышеніи.

— Но объясните же мнѣ, прервалъ его отецъ Евстафій. — Развѣ этотъ солдатъ увѣряетъ, что онъ убилъ меня?

— Онъ говорилъ, что наскакалъ на васъ и пронзилъ васъ копьемъ. Но только что вы упали съ лошака, по его мнѣнію, смертельно раненый, какъ вдругъ передъ нимъ появилась наша славная заступница и покровительница.

— Я этого не говорилъ, вмѣшался арестантъ. — Я сказалъ, что женщина въ бѣломъ явилась мнѣ въ ту минуту, какъ я уже хотѣлъ слѣзать съ лошади, чтобы пошарить въ карманахъ упавшаго монаха; я вѣдь знаю, что они рѣдко бываютъ пусты. У женщины этой была тростинка; она чуть-чуть дотронулась ею до меня, и свалила меня съ лошади также легко, какъ я сшибъ бы съ ногъ желѣзнымъ ломомъ четырехлѣтняго ребенка. А потомъ, какъ настоящая чертовка, она принялась пѣть:

Остролистникъ святой

Защитилъ жизнь твою,

Иначе ты въ міръ иной,

Снесъ бы голову свою.

Я поднялся совсѣмъ ошеломленный, и взобравшись на лошадь прискакалъ сюда, какъ сумасшедшій, на свою собственую погибель.

— Видите, братъ мой, сказалъ абатъ своему помощнику, — какъ покровительствуетъ вамъ наша заступница, если ужъ она сама удостоила охранять вашу жизнь. Со временъ нашего основателя она никому не оказывала такой милости. Не мнѣ недостойному имѣть надъ вами духовное преимущество, и я льщу себя надеждой, что мнѣ не откажутъ въ просьбѣ утвердить васъ начальникомъ въ вакантномъ абатствѣ Абербротвика.

Монастырь.

— Увы, отецъ мой, ваши слова пронзаютъ мнѣ душу, и я сейчасъ открою вамъ на исповѣди, почему я считаю себя скорѣе игралищемъ особаго духа, но никакъ не избранникомъ и любимцемъ небесныхъ силъ. Позвольте мнѣ только сперва сдѣлать нѣсколько вопросовъ этому несчастному.

— Сколько вамъ угодно, братъ мой, но я все таки останусь убѣжденъ, что вамъ не слѣдуетъ долѣе занимать низшую должность въ монастырѣ Св. Маріи.

— Я хотѣлъ бы спросить у этого человѣка, что заставило его покуситься на жизнь того, кто не сдѣлалъ ему ни малѣйшаго зла?

— А развѣ вы не грозили мнѣ? отвѣчалъ Кристи. — Или вы не помните своихъ разсказовъ о примасѣ, о лордѣ Джэмсѣ и о Джедвудскомъ прудѣ? Вѣдь я знаю пословицу, что монахъ никогда не прощаетъ. Не считаете ли вы меня такимъ глупцомъ, что я стану дожидаться, пока вы затянете мнѣ петлю на шеѣ или зашьете въ мѣшокъ? Это было бы такъ же умно, какъ и то, что я самъ явился сюда доносить на себя. Должно быть во мнѣ сидѣлъ дьяволъ, когда я сдѣлалъ такую глупость.

— И такъ изъ-за одного слова, вырвавшагося въ минуту нетерпѣнія и тотчасъ же забытаго, вы хотѣли отнять у меня жизнь?

— Да, изъ за этого, и еще изъ любви къ вашему золотому кресту.

— Праведное небо! Этотъ желтый металлъ, это грубое, хотя и блестящее вещество заставило васъ забыть помѣщенное на немъ святое изображеніе? Многоуважаемый отецъ, предоставьте этого грѣшника моему прощенію.

— Вашему правосудію, если хотите, братъ мой, вмѣшался отецъ ризничій, — по не вашему прощенію. Подумайте, что Св. Дѣва покровительствуетъ не всѣмъ намъ одинаково, и невѣроятно, чтобы всякая монашеская ряса могла служить кольчугою противъ ударовъ копья?

— Имено по этому я и не желалъ бы, при всемъ своемъ ничтожествѣ, быть причиною раздора между нашею общиной и Юліаномъ Авенелемъ, господиномъ этого человѣка.

— Не дай Богъ, воскликнулъ ризничій, — вѣдь это второй Юліанъ Отступникъ!

— И такъ съ позволенія нашего почтеннаго отца, продолжалъ помощникъ пріора, — я требую чтобы съ него сняли оковы и освободили его. Другъ мой, сказалъ онъ потомъ Кристи, подавая ему свой золотой крестъ, — я добровольно отдаю тебѣ то что ты хотѣлъ отнять у меня вмѣстѣ съ жизнью. Да поселитъ въ тебѣ это священное изображеніе лучшія мысли, чѣмъ тѣ, которыя внушилъ тебѣ металлъ, послужившій для него матерьяломъ. Я позволяю тебѣ продать его въ случаѣ надобности, но съ условіемъ, что бы ты пріобрѣлъ себѣ другой, изъ болѣе дешеваго вещества, но не менѣе цѣнный въ глазахъ тѣхъ, которые смотрятъ на него лишь какъ на символъ людскаго спасенія. Этотъ крестъ достался мнѣ по наслѣдству отъ дорогаго друга; онъ будетъ хорошо употребленъ, если сможетъ возвратить небу грѣшную душу.

Солдатъ, освобожденный отъ цѣпей, взглядывалъ поперемѣнно то на помощника пріора, то на золотой крестъ.

— Клянусь Св. Эгидіемъ, воскликнулъ онъ наконецъ, — я васъ не понимаю: если вы мнѣ даете золото за то, что я поднялъ копье противъ васъ, сколько же вы дадите мнѣ, если я направлю его противъ какого нибудь еретика?

— Церковь, отвѣчалъ отецъ Евстафій, — прежде чѣмъ употреблять губительный мечъ Св. Петра, испытываетъ нравственыя средства для возвращенія заблудшихъ овецъ въ овчарню.

— Прекрасно; однако, какъ говорятъ, примасъ увѣряетъ, что веревка и висѣлица помогаютъ его увѣщаніямъ. Въ концѣ концовъ, прощайте; я обязанъ вамъ жизнью, и не забуду этого.

Въ эту самую минуту явился запыхавшійся судья въ полной формѣ и въ сопровожденіи трехъ алебардистовъ.

— Я немного замедлилъ явиться по приказанію вашего преподобія, обратился онъ къ абату; — но право, я такъ растолстѣлъ послѣ битвы при Пинки, что теперь мнѣ нужно на туалетъ гораздо больше времени. Тюрьма, впрочемъ готова, и хотя, какъ я уже сказалъ, я немного замедлилъ…

Но тутъ человѣкъ, котораго судья расчитывалъ увезти арестантомъ, важно подошелъ къ нему и проговорилъ насмѣшливо:

— Да, вы таки немножко замедлили, я многимъ обязанъ вашей дородности и времени, потраченому на вашъ туалетъ. Еслибъ свѣтское правосудіе явилось получасомъ раньше, то я уже не нуждался бы въ духовной пощадѣ. А засимъ имѣю честь кланяться; желаю вамъ вылѣзти изъ вашего мундира съ меньшимъ трудомъ, нежели въ него влѣзли.

— Негодяй! закричалъ чиновникъ, побагровѣвъ отъ досады; — не будь тутъ почтеннаго, уважаемаго абата, я научилъ бы тебя…

— Если вы хотите научить меня чему нибудь, такъ вы найдете меня завтра, на разсвѣтѣ, у источника Св. Маріи.

— Закоренѣлый грѣшникъ! воскликнулъ отецъ Евстафій. — Можешь ли ты имѣть такія мысли въ ту самую минуту, когда тебѣ только что пощадили жизнь?

— Я съ тобой еще встрѣчусь, и научу тебя пѣть oremus (помолимся!), сказалъ судья.

— Пока это случится, отвѣчалъ Кристи, — я освидѣтельствую твой скотъ въ одну изъ лунныхъ ночей, и узнаю такъ же ли онъ жиренъ какъ его хозяинъ.

— А я тебя повѣшу въ какое нибудь туманное утро, безстыдный разбойникъ! вскричалъ свѣтскій служитель церкви.

— Ты самъ безстыднѣе всякаго разбойника, ревѣлъ жакъ, — и когда остовъ твой достанется червямъ, я могу надѣяться, что преподобные отцы позволятъ мнѣ занять твою должность!

— Отъ преподобныхъ отцовъ ты можешь получить только духовника, а отъ меня веревку; вотъ и все.

Помощникъ пріора, видя что монастырская братія заинтересовалась этою распрей между правосудіемъ и беззаконіемъ болѣе нежели то могло допустить строгое приличіе, попросилъ соперниковъ удалиться.

— Судья, сказалъ онъ, — уведите вашу стражу; въ вашемъ присутствіи здѣсь нѣтъ болѣе нужды. А ты, Кристи, уѣзжай тотчасъ же, и помни, что обязанъ жизнью великодушію нашего почтеннаго абата.

— Говорите что хотите, возразилъ Кристи, — а я нахожу, что обязанъ жизнью вашему великодушію, и повторяю, что не забуду этого.

И онъ удалился посвистывая, такъ же спокойно, какъ будто не подвергался ни малѣйшей опасности.

— Огрубѣлъ до звѣрства, замѣтилъ отецъ Евстафій, — а впрочемъ, какъ знать, можетъ быть его душа лучше его внѣшности.

— Избавить вора отъ висѣлицы!… сказалъ отецъ ризничій, — но конецъ поговорки вы знаете. Положимъ даже, что по милости божіей этотъ дерзкій негодяй и не покусится на нашу жизнь, но кто же поручится, что онъ оставить въ покоѣ нашъ хлѣбъ и наши стада?

— Въ этомъ я могу быть порукой, братія, вмѣшался одинъ старый монахъ. — Вы еще не знаете, на что способенъ раскаивающійся воръ. Во времена абата Ингильрама — помню, словно это вчера было, мы не безъ удовольствія принимали грабителей въ абатствѣ. Они платили намъ десятину со всѣхъ стадъ, которыя они приводили съ юга, а иногда отдавали и седьмую часть, смотря потому, какъ принимался за нихъ духовникъ. Съ башни видишь, бывало, какъ подвигаются къ монастырю десятка два жирныхъ быковъ или превосходное стадо овецъ; гонятъ ихъ два или три вооруженныхъ человѣка, и ихъ шлемы, кирасы и длинныя копья такъ и сверкаютъ издалека. Въ такихъ случаяхъ, добрый абатъ Ингильрамъ, — а онъ таки любилъ пошутить, — говаривалъ всегда: вотъ десятина съ добычи, отнятой у египтянъ. — Я видѣлъ знаменитаго Джона Армстронга^[31], — красавецъ былъ и набожный такой; право жаль, что онъ умеръ съ пеньковымъ галстукомъ на шеѣ. Я видѣлъ, говорю, какъ онъ являлся въ монастырскую церковь, съ девятью крестами на шляпѣ, а каждый крестъ былъ сдѣланъ изъ девяти золотыхъ монетъ. И пойдетъ онъ, бывало, изъ часовни въ часовню, отъ одного святаго къ другому, отъ алтаря къ алтарю; тутъ оставитъ одну монету, тамъ двѣ, а иной разъ и весь крестъ, пока у него наконецъ на шапкѣ останется золота не больше, чѣмъ на моемъ клобукѣ. Ну, гдѣ вы найдете теперь такого человѣка?

— Такого рода грабителей больше нѣтъ, братъ Николай, отвѣчалъ абатъ. — Теперешніе болѣе склонны отнимать золото у церкви, а не дарить его. А что касается до похищаемыхъ ими стадъ, то я думаю — имъ все равно, принадлежатъ ли эти стада англійскому фермеру, или шотландскому монастырю.

— Это развращенные люди, истые негодяи, подхватилъ отецъ Николай. — Они совсѣмъ не похожи на тѣхъ, которыхъ я видалъ прежде. Тѣ были совсѣмъ приличные люди; и не только приличные, но даже сострадательные и благочестивые.

— Не станемъ болѣе говорить объ этомъ, братъ Николай, сказалъ абатъ. — Времена сильно перемѣнились. Теперь, братія, вы можете удалиться. На эту ночь я васъ освобождаю отъ утреней службы: ее замѣнило теперешнее собраніе. Однако, отецъ ризничій, въ обыкновенное время все таки надобно звонить, въ назиданіе вѣрующимъ и для призыва на молитву послушниковъ. — Благословеніе мое на васъ, братіи! Отправляйтесь въ столовую, тамъ келарь дастъ вамъ по стакану вина и по куску хлѣба; вы подвергались безпокойству и волненіямъ, а при такихъ обстоятельствахъ опасно засыпать съ тощимъ желудкомъ.

— Gratias agimus quam maximas, domine reverendissime^[32], произнесли монахи, выходя изъ комнаты по старшинству чиновъ.

Когда всѣ удалились, отецъ Евстафій, преклонивъ колѣни передъ пріоромъ, просилъ принять его исповѣдь. Чтобы избавиться отъ нея, абатъ охотно сослался бы на усталость и безпокойства, испытаныя имъ въ этотъ вечеръ, но его помощникъ былъ имено такимъ человѣкомъ, въ глазахъ котораго ему вовсе не хотѣлось выказать равнодушіе къ исполненію религіозныхъ обязаностей. Отецъ Евстафій въ исповѣди своей разсказалъ подробно и точно всѣ необыкновенныя событія, случившіяся съ нимъ во время его путешествія. Выслушавъ его, абатъ спросилъ — не чувствуетъ ли онъ себя виновнымъ въ какомъ нибудь тайномъ грѣхѣ, который могъ бы отдать его на нѣкоторое время подъ власть нечистаго. Отецъ Евстафій согласился, что онъ могъ заслужить это наказаніе за не совсѣмъ братскую строгость, съ которою онъ осуждалъ поведеніе ризничаго.

— Небо, добавилъ помощникъ настоятеля, — можетъ быть хотѣло убѣдить меня, что оно властно не только допускать общеніе между нами и существами особой природы, называемыми нами сверхъестествеными, но также и наказывать насъ за гордость, съ которою мы приписываемъ себѣ болѣе мужества, бодрости и познаній чѣмъ другимъ.

Справедливо говорятъ, что добродѣтель находитъ награду въ самой себѣ, и безъ сомнѣнія никогда исполненьи! долгъ не былъ вознагражденъ лучше, чѣмъ въ настоящемъ случаѣ. Абатъ противъ желанія уступилъ просьбѣ своего помощника; но когда онъ услыхалъ исповѣдь человѣка, бывшаго для него предметомъ страха или зависти, а можетъ быть и обоихъ этихъ чувствъ вмѣстѣ, когда онъ услышалъ сознаніе въ погрѣшности, за которые самъ Евстафій внутрено осуждалъ его, — тогда гордость абата была вполнѣ удовлетворена, и разсудительность восторжествовала. Родъ страха, который онъ чувствовалъ къ отцу Евстафію, исчезъ теперь изъ его сердца, упустивъ мѣсто природной добротѣ. Абатъ вовсе не думалъ воспользоваться исповѣдью, и вволю помучить своего подчиненнаго; вотъ почему произнесенное имъ затѣмъ наставленіе представило довольно комическую смѣсь удовлетвореннаго тщеславія съ желаніемъ не оскорбить щекотливости отца Евстафія.

— Братъ мой, началъ онъ тономъ проповѣдника, — по своей проницательности и безпристрастію вы могли замѣтить, что мы не разъ приносили наше мнѣніе въ жертву вашему, даже въ наиболѣе важныхъ дѣлахъ общины. Не заключайте однако изъ этого, будто мы признаемъ себя послѣднимъ въ общинѣ по уму и разсудительности; это было бы съ вашей стороны большою ошибкою. Дѣйствуя такимъ образомъ мы имѣли цѣлью внушить нашимъ молодымъ братьямъ то мужество, которое необходимо для свободнаго выраженія мыслей; мы хотѣли поощрить нашихъ подчиненныхъ, и въ особености нашего любезнаго брата, помощника, говорить съ нами вполнѣ откровенно и безбоязнено. Можетъ быть это вниманіе, эта скромность съ нашей стороны дали вамъ поводъ возъимѣть слишкомъ высокое мнѣніе о вашихъ талантахъ, вашихъ способностяхъ и познаніяхъ, — мнѣніе, которое могло сдѣлать васъ игралищемъ злаго духа, давъ ему власть надъ вами. Небо, какъ вамъ извѣстно, цѣнитъ насъ только по смиренію нашему, а можетъ быть я и самъ заслужилъ упрекъ въ униженіи достоинства своего сана, начальника абатства, допуская слишкомъ часто управлять и руководить собою голосу подчиненнаго. Итакъ въ будущемъ, мой дорогой братъ, слѣдуетъ намъ избѣгать той же самой ошибки, т. е. вамъ не приписывать слишкомъ большаго значенія своимъ мірскимъ познаніямъ, а мнѣ не унижать своего духовнаго достоинства. Однако, повѣрьте, мы вовсе не намѣрены отказываться отъ выгодъ, которыя мы уже имѣли и будемъ имѣть въ вашихъ мудрыхъ совѣтахъ; тѣмъ болѣе, что это такъ угодно первосвященному примасу; но мы впередъ будемъ получать ихъ отъ васъ въ частныхъ разговорахъ, а когда заблагоразсудимъ воспользоваться ими, то представимъ ихъ въ капитулъ, какъ результатъ нашихъ собственыхъ соображеній. Такимъ образомъ, видимая постороннимъ и столь сильно искушавшая васъ слава будетъ у васъ отнята, и мы сами не впадемъ въ тотъ избытокъ скромности, который можетъ унизить наше достоинство, что весьма важно въ глазахъ общины, ввѣреной Господомъ нашему управленію.

Не смотря на все уваженіе отца Евстафія, какъ ревностнаго католика, къ таинству исповѣди, онъ готовъ былъ улыбнуться, слушая какъ абатъ Бонифацій изложилъ умно и просто придуманыя средства пользоваться по прежнему знаніями и опытностью своего помощника, приписывая отнынѣ всю заслугу себѣ, но совѣсть говорила кающемуся, что преподобный абатъ правъ. — Мнѣ слѣдовало, думалъ отецъ Евстафій, меньше заботиться о личности, чѣмъ о санѣ, покрыть плащемъ наготу моего духовнаго отца, и постараться сдѣлать его болѣе полезнымъ, снискавъ ему уваженіе братій и всѣхъ окружающихъ. Абатъ не могъ быть униженъ безъ того, чтобы вся община не раздѣляла этого униженія.

По этому онъ смиренно призналъ справедливость словъ абата, и заявилъ, что онъ сочтетъ всегдашнимъ своимъ долгомъ подать свое мнѣніе въ случаѣ необходимости; потомъ поблагодаривъ отца Бонифація за взятый имъ на себя трудъ удалить отъ грѣшника всякій поводъ къ тщеславію и гордости, онъ попросилъ назначить ему приличную эпитимію, и добавилъ, что самъ уже наложилъ на себя строгій постъ въ теченіе дня.

— Имено за это то я васъ и осуждаю, возразилъ абатъ вмѣсто того чтобы похвалить его за его воздержаніе. — Благодаря пощенію, пары отъ желудка поднимаются въ голову и порождаютъ въ ней тщеславіе, а слѣдовательно наполняютъ насъ суетностью и гордостью. Прилично и справедливо, когда послушники переносятъ бодрствованіе и постъ, потому что это воздержаніе удаляетъ отъ нихъ дурныя мысли и плотскія пожеланія, но для насъ съ вами, дорогой братъ, уже умершихъ для міра, такая воздержность излишня и производитъ душевную горделивость. И такъ я вамъ приказываю отправиться въ столовую, и поѣсть тамъ какъ слѣдуетъ, съ приправою добраго вина. А такъ какъ высокое мнѣніе о собственой мудрости побуждало васъ иногда презрительно относиться къ тѣмъ изъ братіи, которые менѣе васъ знакомы съ мірскою наукой, то я вамъ приказываю поужинать въ обществѣ нашего почтеннаго отца Николая, и въ продолженіе часа, терпѣливо, и не прерывая, слушать его неистощенные разсказы о событіяхъ временъ досточтимаго нашего предшественика, абата Ингильрама, да успокоитъ Господь его душу! Что же касается до благочестивыхъ упражненій, которыми вы должны искупить грѣхи, исповѣданью вами со смиреніемъ и раскаяніемъ, то мы подумаемъ о нихъ въ эту ночь, и завтра утромъ сообщимъ вамъ наше рѣшеніе.

Нужно замѣтить, что съ этого достопамятнаго вечера, почтенный абатъ уже болѣе благосклонно смотрѣлъ на своего совѣтника, и питалъ къ нему болѣе дружелюбныя чувства, нежели прежде, когда онъ считалъ его человѣкомъ безгрѣшнымъ и безупречнымъ, на добродѣтели котораго нельзя было найдти ни пятнышка. Можно сказать, что сознаніе въ собственыхъ несовершенствахъ доставило отцу Евстафію полную любовь начальника.

Впрочемъ эта возрастающая благосклонность сопровождалась такими обстоятельствами, которыя для высокой души помощника пріора переносить было гораздо труднѣе, нежели длинные и скучные разсказы болтливаго отца Николая. Абатъ, напримѣръ, уже не отзывался о немъ иначе, какъ словами: нашъ любезный братъ Евстафій, бѣднякъ! И когда онъ увѣщевалъ молодыхъ братьевъ остерегаться отъ ловушекъ, разставляемыхъ сатаною тому, кто считаетъ себя добродѣтельнѣе другихъ, то всегда выражался такимъ образомъ, что и безъ прямыхъ указаній всякій узнавалъ отца Евстафія въ праведникѣ, не устоявшемъ однажды противъ искушенія. Чтобы терпѣливо переносить подобное состраданіе и покровительство, отецъ Евстафій долженъ былъ соединить въ себѣ дисциплину монаха и философію стоика съ терпѣніемъ и смиреніемъ христіанина. Вслѣдствіе всего этого помощникъ пріора сталъ вести болѣе уединенную жизнь, рѣже мѣшался въ дѣла общины, и когда абатъ обращался къ нему за совѣтомъ, то онъ давалъ его уже не тѣмъ самоувѣренымъ тономъ, какъ прежде, чувствуя что самоувѣреность эта теперь къ нему не идетъ.

ГЛАВА XI.

Такъ вотъ что вы называете порядкомъ? Да это просто стадо барановъ, подгоняемое кнутомъ пастуха. Передніе идутъ себѣ спокойно пріостанавливаясь, чтобы пощипать зеленой травки; на несчастныхъ же отставшихъ обрушиваются всѣ удары и вся брань. Старая комедія.

Протекло дна или три года, въ теченіе которыхъ буря, грозившая произвести переворотъ въ дѣлахъ церкви, принимала все большіе и большіе размѣры, и готовилась разразиться. Вслѣдствіе обстоятельствъ, изложеныхъ въ концѣ предыдущей главы, помощникъ пріора, Евстафій, значительно измѣнилъ свой образъ жизни. Хотя во всѣхъ важныхъ случаяхъ, когда абатъ или капитулъ обращались къ нему за совѣтомъ, онъ охотно дѣлился съ ними своимъ знаніемъ и опытностію, но видимо было, что дѣла общины занимаютъ его менѣе прежняго, и что онъ желаетъ болѣе жить для самого себя.

Ему случалось часто на нѣсколько дней отлучаться изъ монастыря. Послѣ глендеаргскаго происшествія, которое произвело на него глубокое впечатлѣніе, онъ сдѣлался частымъ гостемъ уединенной башни: сироты, жившія подъ ея кровлею, возбуждали въ немъ живое участіе. Притомъ же онъ горѣлъ любопытствомъ узнать, была ли возвращена въ Глендеаргскую башню книга, потеряная имъ въ то время когда онъ былъ такимъ чуднымъ образомъ спасенъ отъ копья убійцы.

— Странно, думалъ онъ, — что духъ (по его мнѣнію голосъ, слышаный имъ, принадлежалъ духу) въ одно и то же время беретъ подъ свою защиту ересь, и спасаетъ жизнь ревностному католическому монаху!

Но всѣ его попытки узнать, находится ли копія съ перевода Священнаго Писанія въ Глендеаргской башнѣ остались безуспѣшны.

Между тѣмъ посѣщенія почтеннаго отца имѣли громадное значеніе для Эдуарда Глендиннига и Мэри Авенель. Отецъ Евстафій былъ пораженъ блестящими способностями и необыкновенною памятью перваго: онъ въ одно и то же время былъ понятливъ и прилеженъ, живъ и внимателенъ, и представлялъ сочетаніе таланта съ терпѣніемъ, — качества, рѣдко идущія рука объ руку.

Отцу Евстафію очень хотѣлось, чтобы Эдуардъ, такъ богато одаренный природою, посвятилъ себя служенію церкви. Судя по тому, что юноша имѣлъ характеръ покойный и созерцательный, любилъ уединеніе и смотрѣлъ, какъ казалось, на науку, какъ на главную цѣль жизни, а на пріобрѣтеніе знанія какъ на величайшее удовольствіе, онъ заключилъ, что Эдуардъ охотно согласится принять монашескій чинъ. Что касается до матери, то помощникъ пріора не сомнѣвался въ томъ, что привыкшая съ дѣтства относиться съ глубокимъ почтеніемъ къ монахамъ монастыря Св. Маріи, она почтетъ себя счастливою помѣстивъ одного изъ своихъ сыновей въ ихъ уважаемую общину. Но добрый отецъ ошибался и въ томъ, и въ другомъ. Когда онъ говорилъ Эльспетъ Глендинингъ о томъ что всегда пріятно материнскому сердцу, — о способностяхъ и успѣхахъ ея сына, то она слушала его съ наслажденіемъ. Но когда отецъ Евстафій касался обязаности посвящать служенію церкви дарованія, очевидно могущія служить къ ея защитѣ и укрѣпленію, госпожа Эльспетъ тотчасъ же старалась перемѣнить разговоръ; если же онъ продолжалъ настаивать, она ссылалась на свою неспособность, какъ одинокой женщины, вести хозяйство: на то, что ея сосѣди легко могутъ воспользоваться ея беззащитнымъ положеніемъ, и на свое желаніе, чтобы Эдуардъ занялъ мѣсто своего отца, остался бы жить въ башнѣ и со временемъ закрылъ ей глаза.

На подобныя возраженія помощникъ пріора отвѣчалъ, что даже съ мірской точки зрѣнія семья выиграетъ въ матеріальномъ отношеніи, если одинъ изъ ея сыновей поступитъ въ общину Св. Маріи, такъ какъ трудно предположить, чтобы имѣя возможность оказать могущественое покровительство своей семьѣ, онъ отказался бы это сдѣлать. Что можетъ быть для матери пріятнѣе, какъ видѣть своего сына занимающимъ почетное мѣсто, и утѣшительнѣе мысли, что къ отходу въ загробный міръ ее будетъ напутствовать ея собственый сынъ, уважаемый за святость жизни и чистоту нравовъ? Онъ старался наконецъ убѣдить ее въ томъ, что ея старшій сынъ Тальбертъ какъ по старшинству, такъ и вслѣдствіе своего отважнаго, рѣшительнаго и предпріимчиваго характера, дѣлавшаго его неспособнымъ къ ученымъ занятіямъ, годился болѣе Эдуарда возиться съ мірскими дѣлами и управлять небольшимъ помѣстьемъ.

Эльспетъ, изъ боязни огорчить монаха, не рѣшалась окончательно отвергнуть его предложеніе, но какъ только разговоръ касался его, она всегда находила новыя препятствія. Тальбертъ, по ея словамъ, не походилъ ни на одного изъ сосѣднихъ мальчиковъ; онъ былъ выше всѣхъ своихъ сверстниковъ на цѣлую голову и вдвое сильнѣе ихъ. Но онъ былъ неспособенъ на тихую, мирную жизнь, на которую обрекалъ его отецъ Евстафій. Ему приходились одинаково не по вкусу книги, плугъ и соха. Онъ наточилъ старую отцовскую шпагу, прицѣпилъ ее себѣ за поясъ, и рѣдко разставался съ нею. — Дѣлайте по немъ, онъ будетъ кротокъ и вѣжливъ, но при малѣйшемъ противорѣчіи превращается въ дьявола. Словомъ, добрый отецъ, прибавила она заливаясь слезами, отнимая у меня Эдуарда, вы лишаете мой домъ подпоры; я предчувствую, что Тальбертъ пойдетъ по слѣдамъ своего отца, и ему не избѣжать его участи.

Какъ только разговоръ переходилъ на эту тему, добродушный монахъ старался замять его, надѣясь что время смягчитъ предубѣжденіе Эльспетъ (такимъ считалъ онъ ее несогласіе на его планъ), противъ того, чтобы Эдуардъ посвятилъ себя служенію церкви.

Когда, наговарившись съ матерью, помощникъ пріора обращался къ сыну, воодушевляя его рвеніе къ пріобрѣтенію знаній указаніемъ на громадную пользу, какую они принесутъ ему въ случаѣ его согласія постричься въ монахи, онъ встрѣчалъ то же самое отвращеніе къ его предложенію, какое высказывала и госпожа Эльспетъ. Эдуардъ ссылался на отсутствіе въ себѣ призванія къ духовному сану, на свое нежеланіе покинуть мать, и приводилъ разныя другія причины, на которыя помощникъ пріора смотрѣлъ какъ на пустыя отговорки.

— Я вижу ясно, сказалъ онъ однажды въ отвѣтъ на возраженія Эдуарда, — что дьяволъ имѣетъ своихъ слугъ, какъ и небо, и что они равны по силѣ, или скорѣе, о горе! даже дѣятельнѣе небесныхъ служатъ своему господину. Надѣюсь, молодой человѣкъ, продолжалъ онъ, что вашъ отказъ вступить на предлагаемое мною вамъ поприще не есть слѣдствіе лѣни, любви къ запрещеннымъ удовольствіямъ, къ наживѣ и къ мірскому величію, — всѣмъ тѣмъ приманкамъ, посредствомъ которыхъ искуситель губитъ души. Меня страшитъ мысль, чтобы тщеславное желаніе пріобрѣсть высшее знаніе, — грѣхъ, свойствепый большей части людей съ хорошими способностями — не натолкнуло васъ случайно на знакомство съ вреднымъ ученіемъ, распространяемымъ въ настоящее время противъ религіи. Въ тысячу разъ лучше для васъ быть грубымъ невѣждою, подобно животнымъ, обреченнымъ погибнутъ безслѣдно, чѣмъ изъ тщеславія благосклонно слушать еретиковъ.

Эдуардъ Глендинингъ выслушалъ выговоръ съ опущеными глазами, но когда отецъ Евстафій закончилъ свою рѣчь, онъ живо возсталъ противъ обвиненія въ изученіи книгъ, запрещенныхъ церковью; и монахъ остался въ полномъ невѣденіи на счетъ его нерасположенія вступить въ монашество.

Старая пословица, встрѣчающаяся у Чаусера и приводимая Елизаветою, гласитъ: «Самые ученые люди не всегда самые умные». Эта пословица справедлива сама по себѣ, а не потому что поэтъ переложилъ ее въ стихи, или потому что королева приводила ее. Еслибы мысль о распространеніи ереси не поглощала всецѣло отца Евстафія, и онъ обращалъ бы болѣе вниманія на то что происходило въ башнѣ, то онъ прочелъ бы въ выразительныхъ глазахъ Мэри Авенель причину нежеланія ея юнаго товарища произнести монашескій обѣтъ. Мэри шелъ въ это время пятнадцатый годъ, и какъ уже сказано выше, она пользовалась уроками добраго монаха, на котораго ея невинность и дѣтская красота вліяли болѣе чѣмъ онъ самъ сознавалъ. Ея положеніе въ свѣтѣ и предстоящее наслѣдство давали ей право изучать искуство читать и писать; и каждый урокъ, заданный ей монахомъ, она приготовляла съ помощью Эдуарда, который объяснялъ ей все на тысячу различныхъ ладовъ, пока она вполнѣ не усвоивала урока.

Тальбертъ началъ было учиться вмѣстѣ съ ними, по вскорѣ отсталъ. Его заносчивость и нетерпѣливость были несовмѣстимы съ занятіями, отъ которыхъ нельзя ожидать успѣха, безъ настойчивости и неустаннаго вниманія. Посѣщенія помощника пріора были неправильны; ему случалось не появляться по цѣлымъ недѣлямъ, и въ подобныхъ случаяхъ Тальбертъ обыкновенно позабывалъ заданный урокъ и большую часть того что зналъ прежде. Ему было непріятно отставать отъ другихъ, но все таки не настолько, чтобы это могло сдѣлать его прилежнѣе.

Въ теченіе нѣкотораго времени, подобно всѣмъ празднымъ людямъ, онъ вмѣсто того, чтобы заниматься самому, старался мѣшать своему брату и Мэри Авенель приготовлять ихъ уроки, и между ними завязывались слѣдующіе разговоры:

— Эдуардъ, бери шапку и пойдемъ скорѣе: лэрдъ Комсли уже показался въ долинѣ со своими собаками.

— Это меня не занимаетъ, отвѣчалъ младшій братъ; — собаки и безъ меня затравятъ оленя, а мнѣ надо помочь Мэри Авенель приготовить урокъ.

— Ты кончишь съ уроками отца Евстафія тѣмъ, что самъ преобразишься въ монаха, возразилъ Тальбертъ. — Мэри, пойдемъ со мною, я покажу тебѣ голубиное гнѣздо, о которомъ я тебѣ говорилъ.

— Я не могу идти, Тальбертъ, отвѣчала Мэри, — мнѣ надо приготовить урокъ, а это отнимаетъ много времени; я очень тупа. Вотъ еслибы я могла такъ скоро приготовлять уроки, какъ Эдуардъ, я съ удовольствіемъ пошла бы съ тобою.

— Если такъ, то я подожду, и также начну заниматься, сказалъ Тальбертъ.

Улыбаясь и вздыхая взялъ онъ часословъ, и принялся твердить его, дѣлая неимовѣрныя усилія запомнить то что ему велѣно было изучить. Какъ бы изгнанный изъ общества брата и его подруги, онъ печально сѣлъ въ отдаленіи, въ углу окна, и послѣ тщетныхъ усилій преодолѣть трудности урока и свое нежеланіе учиться, вмѣсто того, чтобы заниматься, онъ безсознательно принялся слѣдить за дѣйствіями другихъ двухъ учащихся.

Картина, представлявшаяся его глазамъ, была прелестна сама по себѣ, во ему она но неизвѣстной причинѣ не доставила большаго удовольствія. Красивая дѣвушка, стараясь преодолѣть затрудненія, встрѣчавшіяся ей въ урокахъ, со взоромъ, исполненымъ невинности и любознательности, постоянно обращалась за разъясненіями къ Эдуарду. Онъ сидѣлъ подлѣ нея, не спуская съ нея глазъ, и готовый дать ей всѣ необходимыя свѣденія, гордый успѣхами своей ученицы и тѣмъ, что былъ въ состояніи оказывать ей помощь. Между ними существовала тѣсная живая связь: желаніе пріобрѣсть знаніе и торжество при устраненіи встрѣчавшихся. трудностей.

Сильно встревоженый, но не сознавая ни свойства, ни причины своего волненія, Тальбертъ былъ не въ силахъ болѣе глядѣть на эту мирную сцену, быстро вскочилъ, и отбросивъ книгу, громко воскликнулъ: — Къ чорту всѣ эти книги и мечтателей, писавшихъ ихъ! Я желалъ бы, чтобы десятка два англичанъ сошли въ долину, и убѣдили насъ въ ничтожествѣ всего этого бормотанія и маранія.

Мэри Авенель и его братъ съ испугомъ и удивленіемъ посмотрѣли на Тальберта, который съ большимъ одушевленіемъ, съ раскраснѣвшимся лицомъ и съ глазами, полными слезъ, продолжалъ:

— Да, Мэри, я желалъ бы, чтобы десятка два англичанъ сегодня же пришли въ долину; и вы убѣдились бы, что сильная рука и острая сабля лучше защитятъ васъ, чѣмъ всѣ писаныя книги и всѣ перья, выросшія на крылѣ у гуся.

Мэри, не смотря на то что отчасти была удивлена и испугана пылкостію его рѣчей, тотчасъ же ласково отвѣтила ему:

— Тебѣ не пріятно, Тальбертъ, что ты не можешь такъ же скоро готовить уроки какъ Эдуардъ; но вѣдь и мнѣ трудно съ ними справляться. Пойди сюда и сядь подлѣ Эдуарда: онъ будетъ учить насъ.

— Ему меня учить нечему! возразилъ Тальбертъ тѣмъ же гнѣвнымъ голосомъ; — я никакъ не могу научить его дѣлать чего нибудь честнаго и благороднаго, и ему нечего меня учить монашескимъ хитростямъ. Я ненавижу монаховъ съ ихъ протяжнымъ носовымъ голосомъ, похожимъ на лягушечій, съ ихъ длинными черными рясами наподобіе женскихъ юпокъ, съ ихъ преподобіями и преосвященствами, съ ихъ лѣнивыми васалами, которые только и знаютъ что возятся съ плугомъ да сохою въ болотѣ съ самыхъ раннихъ поръ до Михайлова дня. Я признаю господиномъ того только, кто умѣетъ съ саблею въ рукахъ отстоять свои права; и только того я считаю за человѣка, кто ведетъ себя съ достоинствомъ и самъ себѣ господинъ.

— Братъ, ради Бога, замолчи! сказалъ Эдуардъ. — Если твои слова услышатъ и передадутъ, они погубятъ нашу мать.

— Поди, самъ передай ихъ: это тебѣ принесетъ пользу и повредитъ только мнѣ. Скажи имъ, что Тальбертъ Глендинингъ никогда не будетъ васаломъ старика въ клобукѣ и съ выбритою макушкою, когда есть двадцать бароновъ, носящихъ шлемы съ перьями и нуждающихся въ храбрыхъ солдатахъ. Пусть они отдадутъ тебѣ это ничтожное помѣстье, съ котораго едва соберешь на кашу.

Онъ поспѣшно вышелъ изъ комнаты, по затѣмъ тотчасъ же вернулся и продолжалъ говорить прежнимъ заносчивымъ и раздраженнымъ голосомъ: — Напрасно вы оба такъ гордитесь, особено ты, Эдуардъ, своимъ искуствомъ понимать эту старинную книгу. Клянусь честью, я въ короткое время научусь читать не хуже васъ; у меня есть учитель лучше вашего угрюмаго старика, и книга лучше вашего разукрашенаго картинками молитвеника, я еще поспорю съ Эдуардомъ въ учености.

Съ этими словами онъ вышелъ изъ комнаты и не возвращался болѣе.

— Что съ нимъ? спросила Мэри, смотря въ окно вслѣдъ за Тальбертомъ, который поспѣшнымъ и неровнымъ шагомъ пустился бѣжать внизъ по долинѣ. — Куда отправился твой братъ, Эдуардъ? О какой книгѣ, о какомъ учителѣ говоритъ онъ?

— Почему я могу знать? сказалъ Эдуардъ. — Онъ разсердился самъ не знаетъ на что, и не помнитъ что говоритъ; примемся за уроки; нагулявшись вдоволь онъ вернется домой.

Это объясненіе не разсѣяло безпокойства Мэри насчетъ поведенія Тальберта. Она отказалась продолжать урокъ подъ предлогомъ головной боли, и Эдуарду не удалось уговорить ее приняться за него въ теченіе этого утра.

Между тѣмъ Тальбертъ, съ непокрытою головою, съ чертами лица, искаженными страданіями ревности, и съ глазами еще влажными отъ слезъ, бѣжалъ по безплодной и дикой сторонѣ небольшой Глендеаргской долины съ быстротою лани, выбирая въ порывѣ отчаянія самыя опасныя тропинки и добровольно подвергаясь на каждомъ шагу опасностямъ, которыхъ могъ бы избѣжать, своротивъ немного въ сторону. Подобно стрѣлѣ, пущеной въ цѣль, онъ все бѣжалъ въ прямомъ направленіи, и достигъ наконецъ до узкаго, но глубокаго оврага, перерѣзывавшаго уединенную часть долины, на днѣ котораго протекалъ ручеекъ, снабжавшій водою рѣку, омывавшую Глендинингъ. Не пріостанавливая ни на одну минуту своего стремительнаго бѣга и не глядя по сторонамъ, Тальбертъ направился вдоль берега, и остановился лишь добѣжавъ до источника, откуда ручеекъ беретъ свое начало.

Остановившись, Тальбертъ бросилъ мрачный и почти испуганый взглядъ на окружавшіе его предметы. Передъ нимъ возвышался громадный утесъ, въ трещинѣ котораго росъ дикій остролистникъ, прикрывая своими темнозелеными вѣтвями журчавшій у подножія его источникъ. Берега съ обѣихъ сторонъ подымались такъ высоко и находились въ такомъ близкомъ разстояніи одинъ отъ другаго, что солнечные лучи только во время солнцестоянія и въ полдень достигали до глубины пропасти, на днѣ которой стоялъ Тальбертъ. Но въ настоящее время было лѣто, полуденный часъ, и солнце ярко отражалось въ прозрачныхъ водахъ источника.

— Теперь удобное время года и самый удобный часъ, сказалъ Тальбертъ самому себѣ; и теперь я… я могу сдѣлаться умнымъ и превзойдти Эдуарда въ учености, не смотря на всѣ прилагаемыя имъ старанія! Мэри увидитъ, что не къ нему одному она можетъ обращаться за совѣтами, и что не онъ одинъ имѣетъ право сидѣть подлѣ нея, наклоняться надъ нею, когда она читаетъ, и объяснять ей каждое слово и каждую букву. Она меня любитъ больше его, я въ этомъ увѣренъ; она должна презирать медлительность и трусость: въ ней течетъ благородная кровь. — Но въ настоящую минуту развѣ я самъ не похожъ на лѣниваго и робкаго монаха? Отчего я не рѣшаюсь вызвать этого духа, эту тѣнь? Я уже видѣлъ ее, отчего же не увидать и въ это время? Что можетъ она мнѣ сдѣлать, мнѣ, человѣку изъ костей и мяса? Притомъ же со мною отцовская сабля. Если ужъ при мысли вызвать тѣнь сердце мое перестаетъ биться и волосы подымаются дыбомъ, то что же будетъ со мною при встрѣчѣ съ толпою англичанъ, живыхъ людей! Клянусь душою перваго Глендининга, я испробую силу заклинаній!

Сбросивъ съ правой ноги кожаный башмакъ или сапожокъ, онъ сталъ въ боевую позицію, обнажилъ отцовскую саблю, и оглядѣвшись кругомъ, какъ бы набираясь рѣшимости, три раза поклонился остролистнику и три раза источнику, произнося твердымъ голосомъ слѣдующее заклинаніе:

Три поклона остролистнику,

Три поклона и источнику:

О, проснись, невидимая,

Бѣлая дѣва Авенельская!

Полдень освѣщаетъ озеро,

Полдень озаряетъ небо;

О, проснись, невидимая,

Бѣлая дѣва Авенельская!

Едва Тальбертъ Глендинингъ успѣлъ произнести эти слова, какъ въ трехъ шагахъ отъ него появилась женщина вх бѣломъ одѣяніи.

Признаюсь, я испугался бы

Роскоши подобной женщины,

Ослѣпительной красоты *).

• ) Христабелла, Кольриджа.

ГЛАВА XII.

Въ древнемъ суевѣріи, не смотря на всю его нелѣпость, есть что то привлекательное. Источникъ, выступая изъ нѣдръ одинокаго утеса и журчи на тысячу ладовъ, можетъ быть считаемъ за жилище, достойное духа, болѣе непорочнаго, чистаго и могущественаго нежели человѣкъ. Старая комедія.

Какъ сказано въ концѣ предыдующей главы, молодой Тальбертъ Глендинингъ едва успѣлъ произнести таинственыя слова, и передъ нимъ предстало видѣніе въ образѣ прекрасной женщины, одѣтой въ бѣломъ. Ужасъ, объявшій Тальберта, взялъ верхъ надъ его природнымъ мужествомъ и надъ твердою рѣшимостью не пугаться сверхъестественаго созданія, которое онъ уже видѣлъ два раза. Человѣку какъ то страшно и неловко сознавать что находится въ присутствіи существа, на видъ подобнаго ему, но несхожаго съ нимъ ни по способностямъ, ни по природѣ, такъ что онъ не въ силахъ понять его цѣли или. предугадать образъ его дѣйствій.

Тальбертъ Глендинингъ стоялъ молча, едва переводя дыханіе; волосы у него поднялись дыбомъ, ротъ былъ открытъ, взоръ неподвиженъ, и какъ единственое доказательство его рѣшимости, рука, вооруженная саблею, была вытянута впередъ. Наконецъ Бѣлая женщина, такъ мы будемъ называть это существо, голосомъ невыразимо нѣжнымъ произнесла, или скорѣе, пропѣла слѣдующіе стихи:

Скажи, красавецъ черноокій,

Зачѣмъ изъ области далекой

Меня ты призывалъ?

Зачѣмъ ты здѣсь, когда въ смущеньи,

Въ тревогѣ, въ ужасѣ, въ сомнѣньи

Ты духомъ такъ упалъ?

Нѣтъ!.. Съ нами кто имѣетъ дѣло,

Тотъ долженъ быть отважный, смѣлый;

Ни трусъ, ни негодяй

Языкъ духовъ не понимаютъ,

Даровъ ихъ не воспринимаютъ…

Ты это знай!

Я изъ египетской пустыни

Черезъ воздушныя равнины

Сюда перенеслась:

Была мнѣ колесницей туча,

Конемъ крылатымъ — вѣтръ могучій…

Мнѣ дорогъ каждый часъ!

Ты слышишь, вѣтеръ завываетъ:

Меня торопитъ, призываетъ…

Я скоро удалюсь —

И не погаснетъ лучъ денницы

Какъ на воздушной колесницѣ

Въ Аравію умчусь!

Тальбертъ, кое-какъ преодолѣвъ свой ужасъ, имѣлъ силу произнести, хотя и дрожащимъ голосомъ: — Именемъ Бога, заклинаю тебя, — кто ты?

Стихи, пропѣтые въ отвѣтъ, не были похожи на первые ни по мелодіи, ни по размѣру:

Я не могу тебѣ сказать

Ни слова о моемъ рожденьи,

Ты смертный, и не долженъ знать

О тайныхъ чудесахъ творенья!

Я между небомъ и землей

Влачу свое существованье;

Не знаю смерти я людской,

Чужда недуговъ и страданья.

Могу я пѣть и говорить,

То видима я, то незрима;

Добро и зло могу творить,

Сама же я неуязвима.

Среди равнинъ, болотъ, полей

Живу близъ воднаго потока;

Вихрь замѣняетъ мнѣ копей,

И мчитъ, куда хочу, далеко!

Намъ незнакомъ огонь страстей:

Имъ призракъ только подражаетъ…

Такъ на поверхности своей

Зерцало ликъ твой отражаетъ!

По вышней волѣ мы живемъ,

И не безъ цѣли, не напрасно:

Борьбу съ добромъ, борьбу со зломъ

Всю жизнь ведемъ мы ежечасно.

Нашъ вѣкъ длиннѣе въ двадцать разъ

Опредѣленнаго вамъ вѣка…

При всемъ томъ, злополучнѣй насъ

Ты не отыщешь человѣка:

Вамъ смерть жизнь вѣчную даетъ,

У васъ есть горе, есть отрада…

А насъ уничтоженье ждетъ!

Ничтожество страшнѣе ада!

Вотъ все что я могу сказать —

Но ничего другова…

Ты все узналъ что можешь знать,

Но болѣе — ни слова!

Бѣлая женщина остановилась, какъ бы выжидая отвѣта, а Тальбертъ медлилъ, не зная въ какую форму облечь свою рѣчь, и вотъ видѣніе стало понемногу исчезать, принимая неуловимый обликъ. Боясь, чтобы оно совсѣмъ не исчезло, Тальбертъ наконецъ принудилъ себя заговорить:

— Лэди, когда я видѣлъ васъ въ долинѣ, въ то время, какъ вы возвратили намъ книгу Мэри Авенель, вы сказали мнѣ, что я со временемъ научусь читать ее.

Бѣлая женщина отвѣчала:

Тайну я тебѣ открыла,

Чтобъ меня ты вызывалъ,

Заклинаньямъ научила,

Но безплодно трудъ пропалъ!

Какъ на тяжкую работу

Ты на знаніе взиралъ —

И ему предпочиталъ

Соколиную охоту.

Другъ, сознайся: ты лѣнивъ,

Ты чуждаешься науки

И къ ученью нерадивъ,

Не берешь и книгу въ руки.

Сабля, мѣткая стрѣла,

Скачки, травли да облавы,

Вотъ онѣ твои забавы

И единыя дѣла!

— Прекрасная женщина, я не буду больше поступать такъ, сказалъ Тальбертъ. — Я хочу учиться, и ты обѣщала быть мнѣ помощницею, какъ только я этого пожелаю. Твое присутствіе не внушаетъ мнѣ болѣе страха, и я не хочу остаться невѣждою.

По мѣрѣ того какъ онъ произносилъ эти слова, образъ Бѣлой женщины становился все яснѣе и яснѣе, и сдѣлался наконецъ также явственъ, какъ былъ въ началѣ ея появленія: безформеный обликъ, безцвѣтная тѣнь приняли снова человѣческую форму, хотя краски были менѣе ярки и очеркъ фигуры менѣе отчетливъ чѣмъ у обыкновенныхъ смертныхъ; такъ по крайней мѣрѣ казалось Тальберту.

— Исполнишь ли ты мое желаніе, прекрасная женщина, сказалъ онъ, — и отдашь ли ты мнѣ на сохраненіе святую книгу, о которой такъ часто плакала Мэри Авенель?

Бѣлая женщина отвѣчала:

Такъ, я тебѣ не довѣряла…

Не самъ ли ты тому виной?

Довѣріе къ тебѣ и лѣность подрывала

И нравъ трусливый твой.

Такъ путникъ, запоздавъ домой,

Напрасно ломится въ ворота и стучится:

Ему воротъ не отопрутъ,

И не входя въ родной пріют

Онъ на порогѣ спать ложится.

Ты счастья баловень: лучистая звѣзда

Такъ ярко надъ тобой сіяла…

Но ты ея не замѣчалъ тогда,

Теперь она тусклѣе стала,

Готова путь свой измѣнить…

Ты можешь блескъ ей возвратить,

И дать ей прежнее точенье:

Для этого въ себѣ ты долженъ воскресить

Отвагу, бодрость и терпѣнье!

— Я до сихъ поръ лѣнился, это правда, отвѣчалъ молодой Глендинингъ, — но теперь обѣщаюсь вернуть съ лихвою потеряное время. Мой умъ, мое сердце были заняты другими мыслями, но теперь, клянусь небомъ, я совершенно измѣню свой образъ жизни. Этотъ день для меня равняется году. Я пришелъ сюда ребенкомъ, уйду человѣкомъ, — человѣкомъ, который не только въ состояніи говорить съ подобными себѣ, но и съ существами, которымъ Господь позволяетъ иногда показываться намъ. Я узнаю что содержитъ эта таинственая книга; я узнаю за что лэди Авенель ее такъ любила, почему монахи ее такъ сильно боятся и хотѣли даже украсть ее; почему наконецъ ты два раза выручала ее отъ нихъ! Что за тайна заключается въ ней? Скажи, заклинаю тебя!

Бѣлая женщина, принявъ необыкновенно печальный и торжественый видъ, наклонила голову, и скрестивъ на груди руки, отвѣчала:

Той книги тайныя сказанья

Источникъ мудрости святой,

Она одна есть кладязь званья,

Наполненый воды живой!

Лишь въ ней иыможешь научиться —

Бояться, вѣрить и молиться

И путь къ блаженству отыскать!

Но лучше было бъ не родиться,

Иль вовсе книги не читать

Тому, въ чьемъ сердцѣ это чтенье

Способно чувства возбуждать —

Негодованье, иль сомнѣнья!

— Отдай мнѣ книгу, сказалъ молодой Глендинингъ. — Меня считаютъ лѣнивымъ, меня считаютъ тупымъ, но съ помощью Божіей у меня хватитъ терпѣнія и смысла понять ее. Дай мнѣ книгу!

Видѣніе снова отвѣчало:

Въ глубокихъ нѣдрахъ преисподней

Та книга мной схоронена;

Она огнемъ освѣщена,

Зажженымъ дланію Господней…

И тотъ огонь — эѳиръ

Святую книгу охраняетъ,

Тамъ вѣкъ звучитъ, не умолкаетъ

Гармонія незримыхъ лиръ!

Та книга есть залогъ священный,

Творцомъ дарованый вселенной…

Всѣ сферы эту книгу чтутъ,

Чтить будутъ до скончанья вѣка,

Ей поклоненье воздаютъ —

За исключеньемъ человѣка!

И то, чего никто не видѣлъ изъ людей

Увидишь ты! Дай руку, будь смѣлѣй!

Гильбертъ Глендинингъ смѣло подалъ руку Бѣлой женщинѣ.

— Развѣ ты боишься идти со мною? спросила она, чувствуя какъ онъ дрожитъ отъ прикосновенія къ ея мягкой и холодной рукѣ.

Ты испугался, малодушный?

Что-жъ, ты свободенъ — выбирай:

Невѣждой будь, нуждѣ послушный,

Впрягися въ плугъ, пахать ступай;

Трави и зайцевъ, и оленей,

Въ своемъ незнаніи коснѣй…

Но болѣе вступать не смѣй

Въ мои таинственыя сѣни!

— Если ты говоришь правду, отвѣчалъ неустрашимый юноша, — то судьба моя не въ твоихъ рукахъ. Никто не можетъ запретить мнѣ посѣщать источникъ и лѣсъ; никакая сила, естественая или сверхъестественая, не помѣшаетъ мнѣ бродить по долинѣ, гдѣ я родился.

Едва произнесъ онъ эти слова, какъ они оба стали спускаться въ глубину земли съ быстротою, отъ которой у Тальберта захватывало духъ. Наконецъ они остановились, и толчекъ былъ такъ силенъ, что смертный посѣтитель этихъ неизвѣстныхъ мѣстъ, полетѣлъ бы стремглавъ внизъ, еслибы чудесная спутница не поддержала его.

Прійдя въ себя отъ удивленія, Тальбертъ оглядѣлся кругомъ, и увидѣлъ себя посреди грота или природной пещеры, стѣны которой были покрыты блестящими кристаллами, отражавшими тысячью призматическихъ цвѣтовъ блескъ пламени, горѣвшаго на алебастровомъ жертвеникѣ. Жертвеникъ этотъ стоялъ въ срединѣ грота, имѣвшаго круглую форму и высокій потолокъ, который походилъ отчасти на куполъ церкви. Соотвѣтствено четыремъ странамъ свѣта шли четыре безконечныя галереи или аркады изъ того же блестящаго матеріала, какъ и гротъ съ его куполомъ.

Никакое человѣческое воображеніе не можетъ себѣ представить, и никакими словами нельзя описать ту необыкновенную лучезарность, которую распространяло яркое пламя, блистая сотнями тысячъ цвѣтовъ на-колонахъ изъ многочисленыхъ призматическихъ кристалловъ. Пламя не оставалось покойнымъ и неизмѣннымъ: оно то поднималось до половины купола, въ видѣ блестящей огненой пирамиды, то принимая болѣе нѣжный, розовый оттѣнокъ сосредоточивалось надъ поверхностью жертвеника, какъ бы для того, чтобы, собравшись съ силами, снова воспрянуть могущественымъ столбомъ. Никакое топливо по видимому не поддерживало его, и оно не производило ни дыму, ни паровъ.

Но что всего замѣчательнѣе, черная книга, о которой такъ часто упоминалось, лежала теперь на жертвеникѣ, охваченая яркимъ пламенемъ, способнымъ, казалось, растопить алмазъ; и она оставалась невредимою: огонь не имѣлъ на нее ни малѣйшаго дѣйствія, не смотря на то, что она находилась въ самой его срединѣ.

Бѣлая женщина, давъ молодому Глендинингу время осмотрѣться, обратилась къ нему по прежнему съ пѣніемъ:

Отважный искатель, вполнѣ заслужилъ

Владѣть этой книгой святою…

Ты право владѣнья купилъ

Высокой цѣною!

Уже немного освоившись съ чудеснымъ и страстно желая доказать свою храбрость, Глендинингъ не колеблясь опустилъ руку въ пламя, чтобы схватить книгу, расчитывая быстротою движенія предохранить себя отъ сильнаго обжога. Но его ожиданіе не сбылось: рукавъ его платья быстро воспламенился, и хотя Тальбертъ тотчасъ же выдернулъ руку изъ огня, но она страшно обгорѣла, и онъ едва не закричалъ отъ боли. Онъ удержался однако отъ естественаго выраженія страданій; затаеный стонъ, искаженныя черты лица одни выдали его. Бѣлая женщина провела своею холодною рукою по его рукѣ, и прежде чѣмъ она окончила слѣдующіе стихи, страданія его совершенно прекратились, и не осталось слѣдовъ обжога:

Нетлѣннаго, безсмертнаго огня,

Одеждой тлѣнной не касайся —

И не спросивъ совѣта у меня,

На собственую мощь не полагайся!..

Теперь вторично попытайся!..

Повинуясь тайному смыслу словъ своей путеводительницы, Тальбертъ обнажилъ руку до плеча, сбросивъ обгорѣлые остатки рукава, которые, упавъ на полъ, свернулись въ клубокъ, скоробились и превратились силою невидимаго огня въ легкій пепелъ, и послѣдній разсѣялся въ пространствѣ внезапно налетѣвшимъ порывомъ вѣтра. Бѣлая женщина, замѣтивъ удивленіе юноши, тотчасъ продолжала:

Ваши ткани рукотворныя

Здѣсь огонь испепелитъ;

Твердыя породы горныя

Онъ мгновенно размягчитъ;

Ваше злато драгоцѣнное —

Опаленное огнемъ,

Станетъ глиною презрѣнною;

Вашъ алмазъ растаетъ льдомъ!

Чуждый страха и сомнѣнія,

Полный мужества, терпѣнія —

Руку протяни, дерзай!

Я беру въ тебѣ участіе…

Ты свое, вторично, счастіе

Испытай!

Ободренный этими словами Тальбертъ Глендинингъ рѣшился на вторую попытку, и погрузивъ обнаженную руку въ пламя, вынулъ изъ него священную книгу, не ощутивъ ни малѣйшей боли. Удивленный и почти испуганый своимъ успѣхомъ, онъ смотрѣлъ, какъ пламя, собравшись въ клубокъ, быстро вытянулось столбомъ, достигавшимъ, какъ казалось, до верха пещеры, и затѣмъ, внезапно опустившись, совершенно угасло. Наступилъ полный мракъ, и прежде чѣмъ Тальбертъ успѣлъ опомниться, Бѣлая женщина схватила его за руку, и они поднялись на поверхность земли съ такою же быстротою, съ какою спустились во внутрь ея.

Выйдя изъ нѣдръ земли, они очутились у источника Корри-нан-Шіанъ; осмотрѣвшись кругомъ, Тальбертъ съ удивленіемъ замѣтилъ, что солнце уже клонилось къ закату и день погасалъ. За разъясненіемъ этого онъ обратился къ своей путеводительницѣ, но ея фигура уже начала исчезать въ воздухѣ: щеки поблѣднѣли, черты лица стали менѣе явствены, и весь обликъ слился съ туманомъ, поднимавшимся надъ глубокимъ оврагомъ. То что еще такъ недавно представляло симетрію формъ и нѣжный цвѣтъ лица красивой женщины, походило теперь на колеблющуюся, блѣдную тѣнь дѣвушки, умершей отъ любви, такою какою она является при свѣтѣ луны своему невѣрному поклоннику.

— Духъ, остановись! закричалъ юноша, ободренный своимъ успѣхомъ въ подземельи. — Тебѣ не слѣдуетъ покидать меня, не научивъ пользоваться орудіемъ, которымъ ты меня наградилъ. Ты долженъ выучить меня искуству читать, писать и понимать эту книгу; иначе какая мнѣ польза быть ея обладателемъ!

Но фигура Бѣлой женщины, продолжая меркнуть, превратилась въ обликъ блѣдный и едва явственый, какъ обликъ луны въ зимнее утро, и она совсѣмъ исчезла прежде чѣмъ кончила слѣдующіе стихи:

Будь же книги обладателемъ —

кладязь мудрости она!

Намъ, воздушнымъ обитателямъ,

Не доступны письмена…

Это смертныхъ достояніе,

Провидѣнья благодать!

Мы же низшія созданія

Не умѣемъ книгъ читать.

Уповай на Вседержителя,

Правды лучъ тебѣ блеснетъ:

Новаго руководителя

Царь небесъ тебѣ пошлетъ!

Привидѣніе исчезло, и голосъ его замеръ мало по малу на мягкихъ, грустныхъ нотахъ; какъ будто бы оно удалялось понемногу отъ своего мѣста. Въ эту минуту Глендинингомъ овладѣлъ тотъ неизъяснимый ужасъ, который онъ умѣлъ мужествено побороть въ началѣ. Его энергію до сихъ поръ поддерживали необходимость дѣйствовать и присутствіе таинственаго существа, хотя и страшнаго, но, какъ ему казалось, ограждавшаго его отъ опасностей. Теперь же когда онъ могъ спокойно обсудить то что съ нимъ случилось, дрожь пробѣгала по его тѣлу, волоса поднимались дыбомъ, и онъ не рѣшался оглянуться, боясь увидѣть подлѣ себя еще что-нибудь болѣе страшное нежели первый призракъ.

Внезапно поднявшійся вѣтерокъ осуществилъ прекрасную и странную мысль одного изъ новѣйшихъ поэтовъ^[33], одареннаго крайне пылкимъ воображеніемъ:

«Онъ ласкалъ его щеки, онъ колыхалъ его волосы, подобно тому, какъ весною онъ колышетъ траву; увеличивалъ его страхъ и въ то же время былъ ему пріятенъ».

Удивленный юноша стоялъ молча, въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ. Ему казалось, что видѣный имъ необыкновенный призракъ, бывшій для него въ одно и то же время покровителемъ и предметомъ ужаса, парилъ надъ нимъ на крыльяхъ вѣтра, и онъ ждалъ его вторичнаго появленія.

— Говори! воскликнулъ онъ, дико потрясая руками. — Дай услышать тебя снова! Явись еще разъ, милое видѣніе! Трижды я видѣлъ тебя, и не смотря на то, мысль о твоемъ невидимомъ присутствіи надо мною или возлѣ меня заставляетъ мое сердце биться сильнѣе, чѣмъ еслибы земля разверзлась и породила дьявола!

Но ничто не указывало на присутствіе Бѣлой женщины, и прежнія сверхъестественыя явленія не повторились. Взывая къ духу, Тальбертъ обрѣлъ свою природную смѣлость, и оглянувшись еще разъ кругомъ, онъ по уединенной тропинкѣ спустился въ долину, тайные ходы которой стали ему теперь доступны.

Бурный гнѣвъ, овладѣвшимъ Гальбертомъ когда онъ направлялся по камнямъ и утесамъ къ Корри-нан-Шіанъ, представлялъ разительную противоположность съ тихимъ настроеніемъ духа, въ которомъ онъ теперь возвращался домой, благоразумно выбирая торныя дорожки, не изъ желанія избѣжать опасностей, но для того чтобы излишнимъ трудомъ не развлекать своего вниманія, всецѣло поглощеннаго необыкновенною сценой, которой онъ былъ свидѣтелемъ. Выходя изъ дому онъ хотѣлъ физическою усталостью побороть внутренее волненіе и изгнать изъ памяти причину своего гнѣва; теперь же онъ избѣгалъ на своемъ пути всякихъ трудностей, изъ боязни чтобы они не разсѣяли, не смутили его глубокихъ размышленій. Медлено подвигаясь впередъ и походя скорѣе на богомольца чѣмъ на охотника за оленями, Тальбертъ къ концу вечера добрался до отцовской башни.

ГЛАВА XIII.

Еслибъ вы видѣли этого мельника! Десятеро не испугали бы его: это былъ здоровый мужичина, котораго не слѣдовало затрогивать. Церковь Христа среди долины.

Солнце, какъ мы уже сказали, зашло когда Тальбертъ воротился домой. Въ это время года полдень былъ обѣденымъ часомъ, а ужинали вскорѣ по наступленіи вечера. Обѣдъ прошелъ такимъ образомъ безъ Тальберта, но его отсутствіе, хотя и непріятное для матери, не причиняло ей никакого безпокойства, потому что она уже привыкла къ неисправности своего сына, отъ которой никакъ не могла отучить его, и потому ограничивалась въ подобныхъ случаяхъ ворчливымъ выговоромъ. Однако на этотъ разъ она разсердилась сильнѣе обыкновеннаго, не только изъ-за бараньей головы съ ножками, красовавшимися на столѣ вмѣстѣ съ гаггисъ^[34] и телячьимъ бокомъ, но также и по случаю прибытія въ домъ важной особы; это былъ Гобъ Миллеръ, какъ его прозвали, хотя имя его было просто Гапперъ.

Посѣщеніе мельника, подобно посольствамъ вліятельныхъ особъ, имѣло двѣ цѣли: одну явную, другую тайную. По видимому онъ дѣлалъ объѣздъ владѣній абатства съ цѣлью принять участіе въ праздникахъ, которые обыкновенно устраивались деревенскими жителями по окончаніи жатвы, и возобновить сношеніе съ пріятелями. Въ дѣйствительности же ему хотѣлось имѣть точныя свѣденія о количествѣ зерна, собранаго каждымъ ленникомъ, такъ чтобы никто не могъ уклониться отъ помольныхъ пошлинъ. Всѣмъ извѣстно, что въ каждомъ свѣтскомъ и церковномъ баронствѣ въ Шотландіи, земледѣльцы обязаны доставлять свой хлѣбъ на мѣстную мельницу, платя за помолъ значительную пошлину. Я могъ бы упомянуть также о налогахъ со ввозимыхъ и вывозимыхъ предметовъ, но оставимъ это: сказанаго мною довольно, чтобы доказать, что я говорю на основаніи документовъ. Жители крѣпостныхъ земель, — желавшіе избавиться отъ помольнаго налога и моловшіе на другихъ мельницахъ, подвергались штрафамъ; а такъ какъ неподалеку отъ Глендеарга, на землѣ одного свѣтскаго барона, находилась мельница, владѣтель который былъ очень обязателенъ и довольствовасля малымъ, то и требовалась вся зоркость Гоба Миллера, чтобы помѣшать нарушенію его монополіи. Для достиженія этого онъ придумалъ самое дѣйствительное средство, т. е. ежегодно посѣщалъ главныхъ земледѣльцевъ, васаловъ монастыря, тотчасъ по окончаніи жатвы; подъ предлогомъ засвидѣтельствовать имъ свое расположеніе, онъ осматривалъ ихъ риги, сосчитывалъ снопы въ скирдахъ, лично удостовѣрялся въ качествѣ и количествѣ собранаго зерна, и соображалъ вѣроятный итогъ; такимъ образомъ онъ въ состояніи былъ судить потомъ — не отправлено ли что нибудь окольнымъ путемъ на другую мельницу.

Какъ и прочіе ленники абатства, госпожа Эльспетъ обязана была переносить эти домашніе осмотры, совершаемые подъ предлогомъ учтивости; впрочемъ она не видала мельника со смерти своего мужа, вѣроятно потому, что глендеаргская башня была слишкомъ отдалена, и къ ней принадлежало немного пахатнымъ земель, называемыхъ «внутренія земли». Въ этомъ же году, уступая совѣтамъ Мартына, вдова Глендинингъ вспахала нѣсколько десятинъ земли, извѣстной подъ именемъ «внѣшнія поля», и благодаря хорошей погодѣ, выдумка эта дала порядочный доходъ; безъ сомнѣнія это обстоятельство и побудило честнаго мельника въ своемъ ежегодномъ объѣздѣ захватить и глендеаргскую башню.

Эльспетъ съ удовольствіемъ приняла посѣщеніе, которое въ прежнія времена подвергало бы ея терпѣніе жестокому испытанію; вотъ причина этой перемѣны: мельникъ привезъ съ собою свою дочь Мизію, костюмъ которой старушка описала помощнику пріора съ большой точностью, но не была въ состояніи дать понятіе о ея наружности. До упоминаемаго нами дня она вовсе не думала объ этой молодой дѣвушкѣ; но вопросы отца Евстафія возбудили ея любопытство, и послѣ многихъ справокъ, намековъ и прямыхъ вопросовъ, вдова Глендинингъ узнала, что Мизія добрая дѣвушка, охотница повеселиться и съ превосходнымъ характеромъ, что у нея черные глаза, румяныя щечки, и кожа, бѣлая какъ та крупичатая мука, изъ которой пекли маленькіе хлѣбцы абату. Что касается до столь важнаго предмета, какъ состояніе, то Мизія вѣдь была единственою дочерью, а отецъ ея, благодаря мельницѣ и вошедшей въ пословицу ловкости своей, нажилъ порядочный участокъ земли, и ея будущій мужъ могъ надѣяться унаслѣдовать всѣ права и собственость своего тестя, въ особености еслибы ему удалось заслужить расположеніе абата Св. Маріи, вмѣстѣ съ покровительствомъ, помощника пріора ризничаго и т. д. — Словомъ, размышляя обо всѣхъ этихъ преимуществахъ, мать Тальберта пришла къ убѣжденію, что единственое средство помѣшать сыну вполнѣ отдаться проявляемой имъ склонности къ шпорамъ, пикѣ и уздечкѣ пограничной стражи, и спасти его отъ петли и стрѣлы, это женить его, а Мизія Гапперъ будетъ нарѣченной невѣстой.

Эта мысль почти не покидала Эльспетъ, и она была занята ею въ то время, когда увидѣла пріѣздъ мельника на его толстой лошади, на крестцѣ которой сидѣла его дочь, со щечками, розовыми какъ піонъ (не знаю только, видала ли госпожа Эльспетъ піоны), и одѣтая съ деревенскимъ кокетствомъ. Волосы на головѣ ея чернѣли, какъ вороново крыло, и вообще Мизія Гапперъ, прекрасно сложеная, вполнѣ олицетворяла собою красивый идеалъ, искомый госпожею Глендинингъ, такъ что черезъ полчаса она уже рѣшила, что само Небо посылаетъ Мизію для укрощенія тревожнаго и непослушнаго Тальберта. Правда, что вѣроятно Мизія, судя по наружности, любила больше танцовать вокругъ майскаго дерева, нежели заниматься хозяйствомъ, а Тальбертъ былъ скорѣе склоненъ разбивать головы шпагой, чѣмъ таскать мѣшки съ мукою, но вѣдь мельникъ и долженъ быть всегда здоровымъ молодцомъ, и такимъ онъ всегда описывался со временъ Чаусера и Якова I^[35] Дѣйствительно, не уступать никому изъ обитателей мѣстности, даже побѣждать ихъ во всѣхъ физическихъ упражненіяхъ, — вотъ что было лучшимъ средствомъ облегчить сборъ своихъ доходовъ, изъ-за которыхъ пожалуй еще поспорили бы съ противникомъ менѣе опаснымъ. Что касается Мизіи, то если она и не способна держать домъ въ порядкѣ, такъ объ этомъ позаботится ея свекровь. — Я буду жить съ ними, думала Эльспетъ; башня что-то становится скучна, и къ тому же въ мои преклонныя лѣта пріятнѣе быть поближе къ церкви, тогда и Эдуардъ могъ бы какъ нибудь уговориться съ братомъ на счетъ помѣстья. Онъ же любимецъ помощника пріора; да и отчего ему не жить въ башнѣ, какъ жилъ въ ней его достойный отецъ? А почемъ знать, можетъ быть когда нибудь Мэри Авенель, не смотря на свою знатность, займетъ мое большое кресло у камина! Правда, у нея нѣтъ ничего, но не найдется дѣвушки съ большимъ благоразуміемъ и красотою. Я знаю всѣхъ въ округѣ Св. Маріи: она самая кроткая, самая красивая. Хоть дядюшка и захватилъ всѣ ея помѣстья, но можетъ быть какая нибудь стрѣла найдетъ отверстіе въ его нагрудникѣ! Богъ да хранитъ насъ! Вѣдь и лучше его умирали.

— Если же они будутъ упирать на свою родословную и на благородство крови, то Эдуардъ можетъ напомнить ея родственикамъ, — кто радушно принялъ ее, когда она позднимъ вечеромъ, какъ нищая, постучалась въ ворота Глендеаргской башни! Я не оспариваю знатности Авенелей, однако Эдуардъ могъ бы сказать, по пословицѣ:

Благородное обхожденье

Стоитъ благороднаго рожденья!

Да наконецъ вѣдь и у него не простая кровь, а кровь Брайдоновъ и Глендининговъ. Эдуардъ говоритъ…

Громкій голосъ мельника внезапно прервалъ размышленія госпожи Эльспетъ и напомнилъ ей, что если она хочетъ видѣть осуществленіе своихъ воздушныхъ замковъ, то должна положить имъ основаніе, принявши вѣжливо своихъ гостей, а не оставляя ихъ безъ вниманія закутаными въ дорожные плащи, какъ будто они сейчасъ же должны были уѣхать назадъ.

— Кажется, вы очень заняты, госпожа Эльспетъ, сказалъ мельникъ; — въ такомъ случаѣ я и Мизія взберемся опять на лошадь и сѣздимъ въ долину, чтобъ воротиться къ Джону Броксмоуту, который приглашалъ насъ провести у него денекъ.

Среди своихъ грезъ о сватьбѣ, о мельницѣ, о владѣніяхъ мельника, о баронахъ, Эльспетъ очутилась почти въ положеніи сказочной молочницы, когда та опрокинула кувшинъ, содержаніе котораго должно было осуществить столько золотыхъ плановъ. Но кувшинъ съ молокомъ только закачался на головѣ у почтенной вдовы, и она поспѣшила возстановить равновѣсіе. Вмѣсто того чтобы извиняться въ своей разсѣяности и недостаткѣ вниманія къ гостямъ, — что было бы и трудно, вдова Глендинингъ напала сама, какъ искусный генералъ, желающій прикрыть свою слабость смѣлой атакой. Она обидѣлась и горько жаловалась на своего стараго друга, который хоть одну минуту можетъ сомнѣваться въ удовольствіи, доставляемомъ ей посѣщеніемъ его и дочери, и думать о возвращеніи къ Джону Буоксмоуту, когда старая башня вся къ его услугамъ, хоть онъ и забылъ ее, кажется, за послѣднее время, а еще бѣдный Симонъ считалъ его своимъ лучшимъ другомъ на свѣтѣ! Словомъ, она столько наговорила, что убѣдила наконецъ и самое себя, также какъ и мельника, который кромѣ того и не былъ расположенъ принимать что либо въ дурную сторону, и порѣшивъ заранѣе провести ночь въ башнѣ, удовольствовался бы и менѣе радушнымъ пріемомъ.

— Не сердитесь же, госпожа Эльспетъ, отвѣчалъ онъ. — Я полагалъ, что вамъ не до насъ, такъ какъ мнѣ казалось, что вы насъ едва замѣтили. Да я и кромѣ того думалъ не сердиты ли вы за нѣсколько словъ, сказаныхъ мною Мартыну относительно помольной платы за послѣдній, сѣяный вами ячмень! Я знаю, что сухую молотьбу^[36] иногда трудно переваривать; всякъ свое бережетъ, а между тѣмъ вездѣ заговорятъ: онъ вмѣстѣ мельникъ и его помощникъ, т. е. мельникъ и бездѣльникъ^[37].

— Ахъ, какъ вы можете говорить это, сосѣдъ Гобъ? Возможно ли, чтобы Мартынъ сталъ спорить изъ-за помола? Я намылю ему голову, повѣрьте слову вдовы! Вы знаете, одинокой женщинѣ плохо повинуются слуги.

— Нѣтъ, госпожа Эльспетъ, возразилъ мельникъ снимая поясъ, стягивавшій его плащъ и въ то же время державшій шпагу, настоящій клинокъ Андрея Ферары; нѣтъ, не браните Мартына: я на него не сержусь. Но я считаю своимъ долгомъ защищать всѣ свои права сбора съ помола. И я дѣйствую основательно, потому что, какъ говорится въ старинной пѣснѣ:

Я живу своей мельницей, благослови ее Богъ!

Она кормитъ меня, мою мать и моихъ дѣтей!

Бѣдная мельница! Я ею существую, и какъ говорю своимъ работникамъ, привязанъ къ ней и въ правдѣ, и въ неправдѣ, да и всякій такъ привязалъ къ своему заработку. — Ну, Мизія, снимай же свой плащъ, если ужъ нашей сосѣдкѣ такъ пріятно насъ видѣть. Я то же съ неменьшимъ удовольствіемъ нахожусь у нея, потому что во всемъ вѣдомствѣ абатства никто такъ исправно не платить за помолъ, какъ она, и не посылаетъ такъ правильно все свое зерно ко мнѣ на мельницу.

Безъ дальнѣйшихъ церемоній онъ освободилъ свои плечи отъ широкаго плаща, и повѣсилъ его на оленьи рога, прибитые къ стѣнѣ и служившіе для того же употребленія, какъ и вѣшалки позднѣйшей эпохи.

Съ своей стороны Эльспетъ, уже смотрѣвшая на Мизію какъ на свою невѣстку, помогала ей скинуть большой плащъ съ капюшономъ, и это занятіе позволило ей вдоволь насмотрѣться на дочь богатаго мельника. На Мизіи было бѣлое платье, всѣ швы котораго покрывались узорами изъ зеленаго шелка съ серебреною нитью; сѣтка того же цвѣта сдерживала ея черные волосы, выскользавшіе кое-гдѣ длинными локонами, завитыми искуствомъ и природой. У нея было очень пріятное лицо: черные, продолговатые, бойкіе глаза, маленькій ротикъ, розовыя, пухлыя губки, зубы безукоризненой бѣлизны и плѣнительная ямочка на подбородкѣ;, бѣленькая, полная, Мизія была сложена превосходно. Хотя черты лица ея впослѣдствіи обѣщали сдѣлаться мужскими, что составляетъ обыкновенный недостатокъ шотландской красоты, но въ шестнадцать лѣтъ Мизія обладала станомъ Гебы; такъ что Эльспетъ, не смотря на материнское пристрастіе, не могла не сознаться внутрено, что и болѣе красивый мужчина, нежели Тальбертъ, могъ бы отправиться далеко и не найдти лучшей. Мизія казалась немного вѣтрена, Тальберту не было еще и девятнадцати лѣтъ; но что за бѣда? Пора его женить — старушка постоянно приходила къ этому — и она не могла найдти лучшаго случая.

Какъ хитрый политикъ, Эльспетъ, желая пріобрѣсть любовь своей будущей невѣстки, расточала комплименты ея прелестямъ и наряду, какъ говорится, отъ ленты волосъ до обуви. Мизія слушала ее съ удовольствіемъ въ продолженіе пяти минутъ, но потомъ она скорѣе была расположена смѣяться, нежели тщеславиться, потому что природа, давъ ей веселый нравъ, прибавила къ нему извѣстную долю насмѣшливости. Самому Гапперу наскучили длинныя похвалы, расточаемыя его дочери, и онъ наконецъ прервалъ ихъ.

— Да, сказалъ онъ, — она не дурна, скоро она будетъ въ состояніи взвалить на лошадь мѣшокъ съ мукою, не хуже всякаго молодца. Но гдѣ же ваши сыновья, госпожа Эльспетъ? Говорятъ, что Тальбертъ сдѣлался непосѣдомъ; въ какую нибудь лунную ночь о немъ заговорятъ и въ Вестморлэндѣ.

— Боже сохрани! сосѣдъ, Боже сохрани! съ живостью закричала Эльспетъ; такъ какъ намекнуть ей, что Тальбертъ можетъ сдѣлаться однимъ изъ грабителей, число которыхъ было такъ велико на границахъ, значило затронуть ея чувствительную струну. Однако, боясь дать замѣтить свои собственыя опасенія, она поспѣшила прибавить, что съ пораженія при Пинки она не можетъ не задрожать при видѣ лука или копья, или даже если только услышитъ о нихъ; но ея дѣти, благодаря Бога, остаются вѣрными и мирными ленниками абатства, какимъ былъ бы и ихъ отецъ, еслибъ не эта ужасная война, стоившая жизни столькимъ храбрымъ людямъ.

— Ну, я это знаю, возразилъ мельникъ; — вѣдь я самъ былъ тамъ, и еслибы не двѣ добрыя пары ногъ моей лошади, я остался бы тамъ съ другими. Когда я увидѣлъ наши ряды разорваными и нашихъ солдатъ, сжатыхъ какъ зерно подъ жерновомъ, я повернулъ направо кругомъ и выбрался изъ суматохи.

— Вы всегда были благоразумны и осторожны, сосѣдъ; и еслибъ мой бѣдный Симонъ походилъ на васъ, онъ былъ бы еще здѣсь и разсказывалъ объ этомъ днѣ. Но онъ постоянно кричалъ о благородствѣ своего рода, и всего пріятнѣе было для него отправиться на войну съ графами, баронами и рыцарями, не заботившимися о своихъ женахъ, да и ихъ жены мало безпокоились о нихъ; не то что въ нашемъ быту. За Тальберта я не боюсь; если къ несчастью онъ очутится въ подобномъ положеніи, то у него такія ноги, какихъ нѣтъ на двадцать миль кругомъ; онъ не отстанетъ отъ вашей лошади.

— Что, это онъ? спросилъ мельникъ, увидя входящаго молодаго человѣка.

— Нѣтъ, сосѣдъ, это мой второй сынъ, Эдуардъ; онъ читаетъ и пишетъ не хуже самого абата Св. Маріи, если только можно сказать это, не нарушая уваженія къ его преподобію.

— Да, да, это молодой ученый, котораго такъ хвалитъ помощникъ пріора: отецъ Евстафій говоритъ, что онъ пойдетъ далеко. Какъ знать, можетъ быть въ свою очередь онъ будетъ помощникомъ пріора? Я же вѣдь былъ работникомъ на мельницѣ, прежде чѣмъ сталъ хозяиномъ.

— Прежде чѣмъ сдѣлаться помощникомъ пріора, возразилъ Эдуардъ, — надо быть монахомъ, а я не чувствую къ тому ни малѣйшаго призванія.

— Нѣтъ, нѣтъ, сосѣдъ, сказала Эльспетъ, — онъ придержится плуга, и надѣюсь, Тальбертъ также. Я хочу, чтобы вы его видѣли. — Гдѣ вашъ братъ, Эдуардъ?

— Я думаю, что онъ на охотѣ; сегодня утромъ я слышалъ въ долинѣ лай, и видѣлъ собакъ лорда Комсли.

— Еслибы я ихъ встрѣтилъ, сказалъ мельникъ, — то сдѣлалъ бы, можетъ быть, нѣсколько лишнихъ миль; я страстно люблю охоту. Сколько разъ я бѣгалъ за собаками лэрда Сесфорда, когда былъ мальчикомъ на мельницѣ въ Морбатлѣ; меня не останавливало ничто: ни плетни, ни рвы; ни одинъ охотникъ не могъ опередить меня въ бѣгѣ. Старый лэрдъ замѣтилъ меня, и сказалъ однажды: — Я сдѣлаю что нибудь для тебя, если ты бросишь мельницу и поступишь ко мнѣ на службу.. — Но я предпочелъ жерновъ, и былъ правъ, потому что вскорѣ баронъ Перси повѣсилъ пятерыхъ солдатъ лэрда Сесфорда, сжегшихъ по его приказанію нѣсколько домовъ, около Фобери. Пожалуй и я попалъ бы въ это число!

— Я вамъ говорю, что вы всегда были благоразумны и осторожны, сосѣдъ; но если вы любите охоту, то Тальбертъ непремѣнно вамъ понравится; онъ знаетъ всѣ охотничьи выраженія также хорошо, какъ лѣсничій абатства.

— А знаетъ ли онъ время обѣда, госпожа Эльспетъ? У насъ, въ Кеннаквайрѣ полдень служитъ обѣденымъ часомъ.

Эльспетъ должна была признаться, что онъ иногда забываетъ его; мельникъ, качая головой, сдѣлалъ намекъ на пословицу о гусяхъ Макъ-Фарлэна, любящихъ болѣе игру, чѣмъ ѣду^[38].

Эльспетъ, боясь чтобы маленькое промедленіе не расположило мельника еще строже судить Тальберта, позвала Мэри Авенель занимать гостей, и сложивъ на нее заботу о разговорахъ, отправилась въ кухню, гдѣ раздѣляя обязаности, лежавшія на Тибъ Такетъ, старалась ускорить обѣденыя приготовленія, вынимая изъ огня кострюльку и всовывая въ него вертелъ, вытирая блюда, и отдавая такія многосложныя приказанія, что терявшая терпѣнье Тибъ бормотала въ полголоса:

— Ахъ, Боже мой! сколько шуму изъ-за стараго мельника! Какъ будто принимаютъ потомка Брюса!

Но такъ какъ она говорила это какъ бы про себя, то мисисъ Глендинингъ и не считала нужнымъ слушать ее.

ГЛАВА XIV.

Для моихъ друзей у меня всегда готовъ самый прихотливый обѣдъ; однообразія въ кушаньяхъ я не допускаю. Для пастора сочный ростбифъ, англійское національное блюдо. Для достойнаго судьи жирный яблочный пудингъ. Этому щеголю поставимъ гуся. Для капитана, пожалуй, найдется пѣтухъ. Разнообразіе — условіе хорошаго обѣда. Новая комедія.

— Кто эта красивая дѣвушка? спросилъ мельникъ, увидя Мэри Авенель, пришедшую на смѣну къ Эльспетъ Глендинингъ.

— Это молодая лэди Авенель, батюшка, отвѣчала Мизія, присѣдая самымъ старательнымъ образомъ, и Гобъ Миллеръ, скинувъ колпакъ, поклонился Мэри, хотя и не такъ почтительно, какъ онъ это сдѣлалъ бы, если бы она явилась передъ нимъ со всею роскошью и величіемъ своихъ предковъ, но во всякомъ случаѣ достаточно вѣжливо, чтобы показать то уваженіе къ знатному роду, которымъ всегда отличались шотландцы.

Благодаря примѣру матери и врожденному чувству такта, Мэри Авенель умѣла держать себя съ такимъ достоинствомъ, что люди, по состоянію равные ей, не могли однако фамиліарно обращаться съ нею, и думать что она стоитъ съ ними на одной доскѣ. Обладая мягкимъ и спокойнымъ характеромъ, она легко забывала обиды, а по природной робости и сдержаности, она любила уединеніе и избѣгала забавъ своего возраста. Когда ярмарка или вообще какое либо празднество представляло ей случай повеселиться съ молодыми подругами, она, если и появлялась на минуту въ общество, то относилась къ этимъ забавамъ съ такимъ равнодушіемъ, которое ясно показывало, какъ мало она испытываетъ удовольствія, и какъ сильно ея желаніе оставить поскорѣе шумный кружокъ.

Сосѣди скоро узнали, что она родилась наканунѣ дня Всѣхъ Святыхъ, а по общераспространенному въ Шотландіи повѣрью родившіеся въ этотъ день пользуются нѣкотораго рода віастью надъ невидимымъ міромъ. Вотъ почему вся молодежь въ окрестностяхъ звала ее въ разговорахъ между собою не иначе, какъ «Авенельскимъ духомъ», намекая на то, что со своимъ стройнымъ и гибкимъ станомъ, своими блѣдными щеками, голубыми глазами и длинными волосами, она должна была принадлежать къ невещественому міру. Кромѣ того и всѣмъ извѣстное преданіе о Бѣлой женщинѣ, покровительницѣ ея семьи, придавало особое значеніе деревенской шуткѣ. Молодые Глендининги однако обижались этимъ, и когда въ ихъ присутствіи называли такъ ихъ молодую подругу, то Эдуардъ старался основательно доказать всю нелѣпость подобнаго прозвища, а Тальбертъ кулакомъ заставлялъ молчать насмѣшниковъ. Надобно согласиться, что въ такихъ случаяхъ Тальбертъ значительно уступалъ своему младшему брату, которому онъ не могъ ничѣмъ помочь въ разсужденіяхъ, между тѣмъ какъ Эдуардъ, самъ никогда не затѣвавшій ссоры, всегда былъ однако готовъ принять сторону своего старшаго брата, и оказать ему поддержку въ тѣхъ случаяхъ, когда тотъ отъ словъ переходилъ къ дѣлу.

Вслѣдствіе уединеннаго положенія Глендеаргской башни, братьевъ никто почти не зналъ даже въ ближайшихъ деревняхъ; поэтому ихъ привязаность къ Мэри и заступничество за нее не имѣли никакого вліянія на мнѣнія окрестныхъ жителей, которые смотрѣли на нее, какъ будто она упала сюда съ неба. Ей однако всѣ оказывали если не сердечное расположеніе, то по крайней мѣрѣ почетъ; кромѣ того заботы помощника пріора о ея воспитаніи, вмѣстѣ съ именемъ Юліана Авенеля, дѣлавшагося все болѣе и болѣе опаснымъ въ эти смутныя времена, придавали не мало значенія его племянницѣ, такъ что одни изъ тщеславія старались познакомиться съ ней, а болѣе робкіе заботливо внушали своимъ дѣтямъ необходимость оказывать уваженіе знатной сиротѣ. Такимъ образомъ, мало извѣстная, а потому и мало любимая, Мэри Авенель пользовалась таинственымъ почетомъ, которымъ она была обязана отчасти страху передъ соучастниками ея дяди, отчасти своимъ сдержанымъ манерамъ и уединенному образу жизни, а главнымъ образомъ мѣстнымъ суевѣріямъ того времени.

Имено такого рода чувство испытывала и Мизія, оставшись наединѣ съ молодою дѣвушкой, стоявшей гораздо выше ея по роду и не похожей на нее по манерамъ и обращенію. Отецъ Мизіи воспользовался первымъ попавшимся предлогомъ, чтобы отправиться, какъ бы случайно, въ ту сторону, гдѣ была житница, заглянуть въ нее и расчесть приблизительно, сколько обѣщаетъ жатва для его мельницы. Но между молодежью существуетъ извѣстнаго рода масонство, помогающее ихъ взаимному знакомству безъ лишнихъ разговоровъ; оно сближаетъ ихъ и дружитъ въ.самое короткое время. Только позднѣе, набравшись притворства въ сношеніяхъ съ людьми, мы научаемся скрывать свой характеръ, уклоняться отъ наблюденій и утаивать передъ другими свои настоящія чувства.

Такимъ образомъ наши молодыя дѣвушки скоро отыскали себѣ занятія, подходившія къ ихъ возрасту. Сначала онѣ побывали у голубей Мэри, о которыхъ она заботилась съ материнскою нѣжностью, а потомъ приступили къ обозрѣнію запаса нарядовъ, хотя и скромнаго, но все таки содержавшаго въ себѣ нѣсколько предметовъ, способныхъ возбудить удивленіе Мизіи — дѣвушки слишкомъ добросердечной и еще не умѣвшей завидовать. Золотыя четки и кое-какія женскія драгоцѣнности, спасенныя отъ грабежа скорѣе вѣрною Тибъ, нежели самою лэди Авенель, совсѣмъ позабывшею о нихъ въ ту роковую минуту, поразили изумленіемъ дочь мельника: въ своей простотѣ она воображала, что за исключеніемъ статуй святыхъ и ковчеговъ абатства, въ цѣломъ мірѣ нельзя набрать столько золота, сколько она теперь видѣла передъ собою въ этихъ бездѣлушкахъ. А Мэри, хоть и не была тщеславна, все таки не могла удержаться отъ удовольствія при видѣ изумленія, выказанаго ея наивной собесѣдницей.

Трудно было себѣ представить различіе болѣе поразительное нежели наружность этихъ двухъ дѣвушекъ: мельничиха съ открытымъ, веселымъ лицомъ, выражавшимъ чистосердечное удивленіе, разсматривала золотыя бездѣлушки, считая ихъ по своей неопытности за нѣчто весьма дорогое и рѣдкое, и съ добродушнымъ и смиреннымъ сознаніемъ своего невѣжества разспрашивала о ихъ употребленіи и цѣнности; а Мэри Авенель съ достоинствомъ и спокойствіемъ, свойственымъ ей, выкладывала вещи одна за другою для забавы своей подруги.

Онѣ скоро сблизились, и Мизія уже рѣшилась спросить у Мэри, почему та не бываетъ на деревенскихъ праздникахъ, какъ вдругъ послышался топотъ лошадей, остановившихся у воротъ башни. Не ожидая отвѣта, Мизія бросилась къ окну съ быстротою, какой можно было ожидать отъ молодой, любопытной дѣвушки.

— Св. Марія! Милая лэди, воскликнула она, — сюда подъѣхали два всадника на отличныхъ лошадяхъ. Да посмотрите же!

— Къ чему? отвѣчала Мэри. — Вы мнѣ скажете кто это.

— Ну, какъ хотите. Только вѣдь я ихъ не знаю, такъ чтожъ я скажу вамъ? — Ахъ, нѣтъ, постойте, одного знаю; да и вы то же, мисъ Авенель. Это военный, который, говорятъ, не совсѣмъ чистъ на руку; но теперешніе храбрецы не видятъ въ этомъ большой бѣды. Это конюшій вашего дядюшки, Кристи Клинтгилль. Онъ однако не надѣлъ своего стараго зеленаго кафтана и заржавленыхъ латъ: на немъ пунцовое платье съ серебренымъ галуномъ пальца въ три шириной, а кираса такъ свѣтла, что въ нее можно глядѣться. Да пойдите же сюда, взгляните на него.

— Если это Кристи, спокойно отвѣчала сиротка Авенель, такъ я еще успѣю вдоволь насмотрѣться на него: отъ его посѣщенія мнѣ нельзя ждать ни удовольствія, ни утѣшенія.

— Ну, если вы не хотите вставать для Кристи, воскликнула молодая мельничиха со сверкающими отъ любопытства глазами, такъ подойдите и скажите мнѣ, кто это молодой человѣкъ, который пріѣхалъ съ нимъ. Я сроду не видѣла лучше его.

— Должно быть это мой молочный братъ Тальбертъ, по видимому совершенно равнодушно отвѣчала Мэри. Она звала своими молочными братьями обоихъ сыновей Эльспетъ, и дѣйствительно по братски жила съ ними.

— О, нѣтъ клянусь Св. Дѣвой! это не онъ: я очень хорошо знаю обоихъ Глендининговъ, а этотъ рыцарь, кажется, изъ чужихъ странъ. На немъ шапка малиноваго бархата, изъ подъ которой выбиваются длинные черные волосы; онъ съ усами, но подбородокъ у него чисто выбритъ за исключеніемъ чернаго пятнышка по серединѣ; полукафтанье и панталоны свѣтлоголубые, обшитые бѣлымъ атласомъ; а оружія у него нѣтъ, кромѣ прекрасной шпаги на боку. Если-бъ я была мужчиной, я носила бы только шпагу да кинжалъ; это такъ легко, такъ красиво! Развѣ лучше громадная сабля моего отца, вѣсомъ по крайней мѣрѣ въ полпуда, и съ заржавленой рукояткой. А вамъ правятся шпага и кинжалъ, милэди?

— Если ужъ отвѣчать на подобный вопросъ, то я вамъ скажу, что самое лучшее оружіе то, которое служить на защиту праваго дѣла, и которымъ искусно дѣйствуютъ, когда оно вынуто изъ ноженъ.

— Не можете ли вы догадаться кто этотъ иностранецъ?

— Его спутникъ вовсе не внушаетъ мнѣ желаніе узнать его.

— Онъ сходитъ съ лошади, увѣряю васъ. Право, я такъ рада, какъ будто отецъ подарилъ мнѣ серебреныя серьги, которыя обѣщаетъ такъ часто. Да вы подошли бы къ окну; вѣдь рано или поздно придется же вамъ увидѣть его.

Вѣроятно Мэри гораздо раньше заняла бы наблюдательный постъ, если бы слишкомъ пылкое любопытство подруги не принуждало ее сдерживать свое собственое; но наконецъ это чувство одержало верхъ, и она сочла возможнымъ удовлетворить ему, показавъ сначала то равнодушіе, которое по ея мнѣнію было необходимо для поддержанія своего достоинства. Подойдя къ окну, она дѣйствительно увидѣла Кристи Клинтгилля въ сопровожденіи всадника, одѣтаго крайне щегольски. Судя по его манерамъ, по богатству костюма и по красотѣ лошадиной сбруи, незнакомца нужно было принять, какъ это и сдѣлала Мэри со своей новой подругой, за человѣка знатнаго.

Кристи какъ будто чувствовалъ, что можетъ на этотъ разъ быть еще нахальнѣе чѣмъ обыкновенно, и кричалъ у воротъ безъ всякихъ стѣсненій: — эй, кто тамъ въ домѣ? Дурачье слуги! Отвѣтитъ ли мнѣ кто нибудь, когда я зову? Эй, Мартынъ, Тибъ! госпожа Эльспетъ! Развѣ можно заставлять насъ ждать, когда наши лошади всѣ въ мылѣ и надаютъ отъ усталости!

Наконецъ показался Мартынъ.

— А, здорово, старина! обратился къ нему Кристи. — Возьми лошадей, сведи ихъ въ конюшню, засыпь овса, и дай имъ свѣжую подстилку. Да постарайся вычистить ихъ такъ, чтобы волосокъ лежалъ къ волоску.

Мартынъ повелъ лошадей въ конюшню, но какъ только увидѣлъ возможность дать волю своему негодованію безъ опасеній за послѣдствія, онъ уже пересталъ себя сдерживать.

— Подумаешь, обратился онъ къ Джасперу, старому работнику, который, пришелъ на подмогу и слышалъ повелительные крики солдата, — подумаешь, право, что этотъ разбойникъ, Кристи Клинтгилль, хозяинъ нашъ, лордъ по меньшей мѣрѣ, а вѣдь я помню, какъ его изъ состраданія воспитывали въ Авенельскомъ замкѣ, и онъ тамъ состоялъ у вертела въ кухнѣ, возлѣ котораго въ морозные дни каждый грѣлъ себѣ руки. А теперь онъ важная особа, бранится направо и налѣво, посылаетъ всѣхъ къ чорту. Какъ будто знатные люди не могутъ оставить при себѣ свои пороки и не тянуть за собою въ адъ подобныхъ негодяевъ! Право мнѣ хочется предложить ему, чтобы онъ самъ занялся своею лошадью, вѣдь онъ съумѣетъ это сдѣлать не хуже меня.

— Полно, полно, прервалъ его Джасперъ, — говорите потише. Лучше уступить сумашедшему, чѣмъ затѣвать съ нимъ драку.

Мартынъ призналъ справедливость поговорки, и поручивъ Джасперу лошадь Кристи, самъ принялся за другую, увѣряя что ему даже пріятно чистить такое красивое животное. Наконецъ, въ точности исполнивши всѣ данныя ему приказанія, онъ вымылъ руки, чтобы отправиться въ столовую, не служить за обѣдомъ, какъ это можетъ подумать читатель нашихъ временъ, но обѣдать тамъ вмѣстѣ съ господами.

Въ это время Кристи представлялъ госпожѣ Глендинингъ своего спутника, подъ именемъ Пирси Шафтона; онъ объяснилъ, что это другъ его и лэрда Авенеля, пріѣхавшій провести въ башнѣ три или четыре дня въ тишинѣ. Добрая женщина недоумѣвала, откуда ей свалилась такая честь, и ей хотѣлось намекнуть на неимѣніе всего нужнаго для принятія столь знатнаго гостя; чужестранецъ съ своей стороны, взглянувъ на голыя стѣны, на огромный закопченый дымомъ каминъ и на бѣдное, старинное убранство комнаты, видя кромѣ того, что его появленіе нѣкоторымъ образомъ смущаетъ хозяйку, выказалъ неохоту оставаться въ домѣ, гдѣ онъ очевидно не могъ жить не стѣсняя хозяйки и не подвергая лишеніямъ себя самого. Но и Эльспетъ и онъ имѣли дѣло съ неумолимымъ человѣкомъ, который на всѣ возраженія отвѣчалъ, что такъ угодно его господину.

— Хотя воля барона Авенеля, добавилъ онъ, — должна быть закономъ на двадцать миль вокругъ его владѣній, но вотъ вамъ еще и письмо отъ вашего барона въ юпкѣ, вашего владыки абата, который предлагаетъ вамъ принять какъ можно лучше этого храбраго рыцаря, и позаботиться, чтобы онъ жилъ здѣсь въ тишинѣ такъ, какъ онъ этого желаетъ. А вы, серъ Пирси Шафтонъ, подумайте, что въ настоящее время тайна и безопасность для васъ важнѣе самой мягкой постели и самаго роскошнаго стола. Кромѣ того, не спѣшите судить по наружности; вы увидите по тому обѣду, который вамъ подадутъ, что васаловъ церкви никогда не поймаешь въ расплохъ, съ пустой корзиной.

Затѣмъ Кристи самымъ любезнымъ образомъ представилъ чужестранца Мэри Авенель, какъ племяницѣ своего барона.

Пока клевретъ Юліана Авенеля склонялъ сера Пирси Шафтона покориться судьбѣ, Эльспетъ заставила Эдуарда прочесть письмо абата, и убѣдившись въ справедливости словъ Кристи, нашла что не можетъ избавиться отъ пріема незнакомца, а тотъ, подчинись необходимости, рѣшился наконецъ благосклонно принять гостепріимство госпожи Глендинингъ, предложеное ему довольно холодно.

Кристи оказался правъ: запоздалый по обстоятельствамъ обѣдъ, который подали въ это время, былъ сытенъ, хорошъ, и показывалъ достатокъ хозяевъ. Эльспетъ Глендинингъ сама позаботилась о немъ. Удовольствіе при видѣ заманчивыхъ блюдъ, симетрично расположеніяхъ на столѣ, заставило даже хозяйку позабыть и о брачныхъ планахъ, и о досадѣ, причиненной ей появленіемъ чужестранца; она заботилась теперь только объ угощеніи своихъ гостей, внимательно слѣдя за каждой пустой тарелкой и спѣта наполнять ее прежде чѣмъ успѣли отказаться отъ повторенія.

Собесѣдники между тѣмъ изучали другъ друга, и.занимались взаимной оцѣнкой характеровъ. Серъ Пирси Шафтонъ удостоивалъ обращаться только къ одной Мэри Авенель, то есть, онъ дарилъ ее тѣмъ снисходительнымъ вниманіемъ, которое современный щеголь оказываетъ молодой провинціалкѣ, если въ обществѣ нѣтъ другой женщины, болѣе красивой или болѣе извѣстной. Онъ все таки внесъ въ разговоръ нѣкоторое разнообразіе, такъ какъ упражненіе съ зубочисткой, зѣвота, пришепетываніе, напоминавшее нищаго, который увѣрялъ что турки отрѣзали ему языкъ, наконецъ, притворная глухота и слѣпота, все это въ то время было еще не въ модѣ. Но если узоры его рѣчей и были разнообразны, то фонъ ихъ оставался неизмѣннымъ, а изысканью комплименты, которыми любезникъ XVI вѣка приправлялъ свою болтовню, точно такъ же обязаны были своимъ происхожденіемъ эгоизму и самолюбію, какъ и смѣшныя выраженія щеголя XIX вѣка.

Англійскій рыцарь былъ нѣсколько смущенъ, замѣчая что Мэри Авенель слушаетъ его съ равнодушнымъ видомъ и отвѣчаетъ весьма коротко на множество прекрасныхъ фразъ, которыя по его мнѣнію должны были ослѣпить ее своимъ блескомъ или поразить своею темнотой; но если онѣ и не производили желаемаго впечатлѣнія на ту, къ которой были обращены, за то дочь мельника очаровалась ими тѣмъ больше, что она не понимала въ нихъ ни слова. Дѣйствительно рѣчи этого господина были такъ возвышены, что непониманіе ихъ можно было бы простить и людямъ выше Мизіи по развитію.

Въ эту имено эпоху достигъ высшей степени своей нелѣпости и славы знаменитый въ тѣ времена поэтъ «остроумный, комичный и шутовской Джонъ Лилли, — тотъ, котораго Аполлонъ допускалъ на свои пиры, и которому Фебъ отдалъ свой лавровый вѣнокъ, не оборвавъ ни одного листка»^[39], словомъ тотъ, который сочинилъ странную и смѣшную книгу подъ заглавіемъ: Эфуэсъ и его Англія. Жеманный и принужденный слогъ, употребленный имъ въ своей Анатоміи ума имѣлъ громадный, по мимолетный успѣхъ. Всѣ придворныя дамы хотѣли усвоить его себѣ, и употребленіе эфуизмовъ для куртизана было также необходимо, какъ умѣнье владѣть шпагою или танцевать. По этому неудивительно, что хорошенькая мельничиха была ослѣплена этимъ ученымъ и изысканіямъ разговоромъ не меньше, чѣмъ пылью отцовскихъ мѣшковъ. Раскрывъ ротъ и глаза также широко, какъ дверь и два окна мельницы, и показывая зубки бѣлѣе лучшей муки, она старалась изъ реторическихъ жемчужинъ, изобильно разсыпаемыхъ серомъ Пирси, запомнить хоть нѣсколько словъ для собственаго употребленія.

Эдуардъ, слушаясь какою невиданою свободой и легкостью молодой и красивый придворный говоритъ самые обыкновенные комплементы, устыдился сдержаности и застѣнчивости своего обращенія. Правда его здравый смыслъ скоро убѣдилъ его, что это не имѣетъ ни малѣйшаго значенья, но увы, гдѣ мы отыщемъ скромнаго и даровитаго человѣка, который не страдалъ бы, видя что его затмѣваютъ въ разговорѣ и опережаютъ въ жизни люди менѣе достойные, но за то обладающіе большимъ наружнымъ блескомъ и смѣлостью. Надо имѣть очень твердый характеръ, чтобы безъ всякой досады уступить пальму первенства соперникамъ, не заслуживающимъ ее. Эдуардъ Глендинингъ дошелъ до такого философскаго взгляда; презирая выраженія изящнаго рыцаря, тѣмъ не менѣе онъ завидовалъ бѣглости его рѣчей, его самодовольному тону и ловкости, съ которою тотъ оказывалъ маленькія услуги, столь частыя за обѣденымъ столомъ. Говоря правду, онъ потому больше завидовалъ всѣмъ этимъ качествамъ, что они очевидно пускались въ ходъ ради одной только Мэри Авенель. Хотя молодая дѣвушка лишь въ крайнемъ случаѣ принимала любезности сера Пирси, но изъ его внимательности уже было достаточно видно, что онъ желаетъ заслужить расположеніе Мэри, а всѣхъ остальныхъ собесѣдниковъ не находитъ заслуживающими его вниманія. Званіе незнакомца, его положеніе въ свѣтѣ, его красивая фигура, кое-какія искры ума и веселости, проскакивавшія въ хаосѣ наговоренныхъ имъ глупостей, все это могло сдѣлать его «привлекательнымъ въ глазахъ молодой дѣвушки» какъ говорится въ пѣснѣ, а бѣднякъ Эдуардъ, со всѣми своими природными достоинствами и пріобрѣтенными знаніями, одѣтый въ домашнее сукно, съ голубою шапкою на головѣ и въ кожаныхъ панталонахъ, казался паяцемъ рядомъ съ этимъ придворнымъ. Вотъ почему, чувствуя свою незначительность, онъ не могъ дружелюбно смотрѣть на затмѣвающаго его человѣка.

На другомъ концѣ стола Кристи Клинтгилль, вполнѣ удолетворивъ тотъ богатырскій апетитъ, благодаря которому люди его свойства, подобно волкамъ и орламъ, въ состояніи такъ набивать свой желудокъ, чтобы затѣмъ поститься нѣсколько дней сряду, началъ думать, что онъ остается въ тѣни болѣе чѣмъ бы то слѣдовало. Кромѣ другихъ хорошихъ качествъ, эта достойная особа обладала еще и высокимъ мнѣніемъ о самой себѣ; а при его смѣломъ и дерзкомъ характерѣ, онъ не былъ способенъ поддаться чьему либо превосходству. И съ тою грубою фамильярностію, которую иные принимаютъ за грацію и простоту, онъ прерывалъ самыя изящныя рѣчи рыцаря также безцеремонно, какъ онъ пронизалъ бы своимъ копьемъ какое нибудь расшитое платье. Въ такомъ случаѣ серъ Пирси Шафтонъ, которому по его званію и роду невыносимо было это слишкомъ развязное обращеніе, или совсѣмъ не отвѣчалъ ему, или отвѣчалъ достаточно коротко, что видно было какъ мало онъ обращаетъ вниманія на грубаго солдата, смѣющаго разговаривать съ нимъ на равной ногѣ.

Мельникъ больше молчалъ; обыкновенно онъ разсказывалъ о своей мельницѣ и о барышахъ съ права помола, но теперь онъ не имѣлъ ни малѣйшаго желанья хвастаться своими богатствами въ присутствіе Кристи или прерывать англійскаго рыцаря.

Здѣсь не будетъ излишнимъ привести обращикъ разговора, хотя бы для того только, чтобы познакомить современныхъ молодыхъ дѣвицъ съ прекрасными рѣчами, которыхъ онѣ лишились, явившись на свѣтъ послѣ того, какъ эфуизмъ вышелъ изъ моды.

— Повѣрьте, прекрасная, лэди, говорилъ рыцарь Мэри, — имено таково искуство нашихъ теперешнихъ англійскихъ придворныхъ; они крайне тщательно обработали простой и грубый языкъ нашихъ отцовъ, и по моему мнѣнію рѣшительно и окончательно невѣроятно, чтобы потомки наши въ вертоградѣ ума и вѣжливости могли позволить себѣ съ успѣхомъ само-малѣйшее отклоненіе отъ нынѣшнихъ правилъ. Только рѣчамъ Меркурія съ охотою внимаетъ Венера, только Александру Буцефалъ позволилъ укротить себя, только Орфей имѣлъ право касаться лиры Аполлона.

— Храбрый рыцарь, отвѣчала Мэри, съ большимъ трудомъ удерживаясь отъ смѣха, — мы можемъ только радоваться, что случай почтилъ насъ въ этой пустынѣ лучемъ солнца вѣжливости, хотя онъ не освѣщаетъ, а ослѣпляетъ насъ.

— Превосходно сказано, прекрасная лэди! Ахъ, отчего я не взялъ съ собою мою «Анатомію Ума», эту квинтэсенцію человѣческаго разума. Это сокровище, которое неизбѣжно дѣлаетъ невѣжду краснорѣчивымъ, глупца умнымъ, и раскрываетъ богатства выраженій самому тупому пониманію. Это необходимый самоучитель всему что только нужно знать! Изъ него вы узнали бы, что давъ этому, искуству названіе эфуизма, мы воздали ему вполнѣ совершенную и совершенно полную хвалу!

— Св. Дѣва! если бы вы мнѣ сказали, что оставили сокровище въ замкѣ Прудое, вмѣшался Кристи Клинтгилль, — то Длинный Дикъ и я конечно привезли бы его на своихъ лошадяхъ; но вѣдь я впервые слышу отъ васъ объ этомъ. Вы говорили прежде только о вашихъ серебреныхъ щипцахъ для завивки усовъ.

Кристи не воображалъ себѣ, что всѣ эти громкія и пышныя похвалы могли относиться къ маленькой книгѣ въ четвертую часть листа. Серъ Пирси презрительнымъ взглядомъ отвѣтилъ на глупую выходку солдата, и снова съ напыщеною рѣчью обратился къ Мэри, какъ къ единственой особѣ, которую онъ считалъ достойной своего вниманія.

— Точно также, сказалъ онъ, — свиньи не понимаютъ роскоши восточныхъ жемчужинъ; точно также безполезно предлагать всѣ прелести великолѣпнаго пира длинноухому животнему, предпочитающему жесткіе стебли чертополоха; точно также несомнѣнно безполезно расточать всѣ сокровища ораторскаго искуства предъ невѣждами, и столь же безполезно предлагать изысканыя умственыя яства тѣмъ, которые въ нравственомъ и физическомъ отношеніи стоЛтъ не выше ословъ!

— Господинъ рыцарь, если уже таково ваше званіе, замѣтилъ ему Эдуардъ, — мы не можемъ отвѣчать вамъ вашимъ слогомъ, но пока вы удостоиваете своего присутствія домъ моего отца, я попрошу насъ избавить насъ отъ подобныхъ сравненій.

— Успокойся, добрый поселянинъ, снова началъ рыцарь съ граціознымъ жестомъ; — успокойся молодой поселянинъ, тебѣ слѣдовало бы, да и вамъ тоже, мой путеводитель, котораго я съ трудомъ могу назвать почтеннымъ, подражать похвальной молчаливости вотъ этого достойнаго человѣка, который нѣмъ какъ рыба, и этой миленькой дѣвочки, желающей по видимому понять то что выше ея пониманія, подобно тому, какъ лошадь, не знающая нотной азбуки, слушаетъ лютню.

— Какія прелестныя слова, сказала Эльспетъ Глендинингъ, начинавшая тяготиться молчаніемъ; — не правда ли какія прелестныя слова, сосѣдъ Гапперъ?

— Достойныя слова, очень достойныя слова, госпожа Эльспетъ; но, говоря по правдѣ, я не далъ бы за нихъ и четверти отрубей.

— И вы правы, подхватилъ Кристи Клинтгилль. — Я помню, какъ въ Моргамскомъ дѣлѣ, возлѣ Бервика, я однимъ ударомъ копья снялъ съ лошади молодаго англичанина и отбросилъ его шаговъ на шесть. Куртка его была вышита золотомъ, такъ я и вздумалъ посмотрѣть — нѣтъ ли у него золота и въ карманахъ, что впрочемъ далеко не всегда случается. Я спросилъ что онъ дастъ мнѣ за свой выкупъ, но онъ пустилъ въ меня цѣлой тучей словъ, похожихъ на тѣ, которыя вы сейчасъ слышали; увѣрялъ меня, что если я настоящій сынъ Марса, то долженъ даровать ему пощаду…

— И конечно ничего отъ тебя не добился, даю въ томъ клятву! прервалъ рыцарь, который удостаивалъ быть эфуистомъ только съ дамами.

— Я уже собирался положить конецъ его красивымъ рѣчамъ, но тутъ старый Гунсдонъ и Генри Карей сдѣлали свою проклятую вылазку, которая заставила насъ обернуться лицемъ къ сѣверу; такъ что я пришпорилъ Баяра и послѣдовалъ за другими: когда рука не помогаетъ, надо пускать въ ходъ ноги, говорятъ тинедэльцы.

— Я отъ всей души сожалѣю о васъ, обратился серъ Пирси къ Мэри Авенель. — Вы отрасль благороднаго семейства, и я нахожу васъ нѣкоторымъ образомъ принужденною обитать въ пещерѣ невѣжества, подобно драгоцѣнному камню въ головѣ жабы^[40] или гирляндѣ розъ на головѣ осла. — Но что это за юноша, который вошелъ сюда? Его платье гораздо хуже его манеръ, и видъ у него гордый, неводъ стать одеждѣ? Онъ походитъ…

— Прошу васъ, господинъ рыцарь, перебила его Мэри, — поберегите ваши сравненія для болѣе изысканыхъ ушей, и позвольте представить вамъ моего молочнаго брата Тальберта Глендининга.

— Безъ сомнѣнія, сынъ доброй хозяйки этой хижины? Я кажется слышалъ, что такъ называли владѣтельницу жилища, которое, сударыня, вы украшаете своимъ присутствіемъ. Что же касается до этого молодаго человѣка, то по фигурѣ его можно подумать, что онъ болѣе благороднаго происхожденія. Впрочемъ, не всякій же угольщикъ черенъ.

— И не всякій мельникъ бѣлъ, подхватилъ Гапперъ, восхищенный случаемъ вставить словечко въ разговоръ.

Тальбертъ, раздраженный манерою, съ какою смотрѣлъ на него чужестранецъ, и не находя никакого удовольствія въ его рѣчахъ, живо обратился къ нему со слѣдующими словами:

— Господинъ рыцарь, въ нашей сторонѣ есть пословица: не презирай куста, въ которомъ ты прячешься. Если прислуга сказала мнѣ правду, то вы явились сюда искать убѣжища отъ какой-то опасности; такъ не презирайте же ни простоту этого дома, ни его простыхъ обитателей. Вы долго могли бы оставаться при англійскомъ дворѣ, и мы не подумали бы надоѣдать вамъ своимъ присутствіемъ. Но если уже судьба привела васъ къ намъ, то удовольствуйтесь предлагаемымъ вамъ гостепріимствомъ, и не старайтесь оскорблять насъ: у шотландцевъ терпѣніе коротко, а шпага длинна.

Всѣ глаза были обращены на Тальберта во время его рѣчи, и всякій находилъ въ немъ теперь такой умъ и такое достоинство, которыхъ прежде никогда не замѣчали. Не былъ ли онъ обязанъ этой перемѣной встрѣчѣ съ таинственымъ существомъ? Мы не беремся рѣшить этого, по несомнѣнно, что съ той минуты онъ сдѣлался совсѣмъ другимъ человѣкомъ, во всѣхъ дѣйствіяхъ сталъ проявлять твердость, самоувѣреность и рѣшительность, свойственыя болѣе зрѣлому возрасту, и въ обращеніи его сказалось особеное благородство, свойствепое людямъ высокаго происхожденія.

Рыцарь добродушно принялъ его упрекъ. — Клянусь честью, добрый юноша, ты правъ! Но потокъ моихъ словъ не имѣлъ источникомъ презрѣніе къ кровлѣ, защищающей мою голову: все что я говорилъ относилось къ твоей похвалѣ; я хотѣлъ объяснить, что ты, хотя и рожденъ въ темномъ мѣстѣ, но можешь выдержать и яркій свѣтъ: жаворонокъ, вылетающій изъ скромной борозды, такъ же поднимается къ солнцу, какъ и орелъ, гнѣздо котораго помѣщено на самыхъ высокихъ скалахъ.

Это прекрасное разсужденіе было прервано хозяйкой, которая по матерински принялась наполнять тарелку сына, не забывая однако упрекать его за отсутствіе. — Смотри, говорила она ему, бѣгая по всѣмъ глухимъ уголкамъ когда нибудь встрѣтишься съ тѣми существами, у которыхъ нѣтъ ни костей, ни мяса; и случится съ тобой то же что съ Мунго Муреемъ, который однажды вечеромъ заснулъ на Киркгильскомъ лугу, а проснулся на другое утро въ Бридалбэнскихъ горахъ. Или въ чаду охоты встрѣтишься съ бѣшенымъ оленемъ, и угоститъ онъ тебя своими рогами, какъ это случилось съ Дикономъ Торбурномъ, оставшимся калѣкою на всю жизнь. Напрасно ты гуляешь вѣчно съ твоей широкой шпагой у пояса, это вовсе не идетъ къ мирнымъ людямъ: того и гляди поссоришься съ такимъ, у кого есть и шпага, и копье; а вѣдь въ нашей сторонѣ много такихъ господъ, которые ни Бога не боятся, ни людей не уважаютъ.

Выговоривъ послѣднія слова, она нечаяно взглянула на Кристи Клинтгилля. Боязнь обидѣть его заставила Эльспетъ перенести на другіе предметы свою заботливость, и она прекратила свои материнскія наставленія, для которыхъ, какъ и для супружескихъ объясненій, всегда слѣдуетъ выбирать приличное время и мѣсто. А тутъ еще въ живомъ и проницательномъ взглядѣ Кристи она подмѣтила выраженіе злости и лукавства, заставившее ее подумать, что она зашла далеко. Въ воображеніи бѣдной женщины уже мелькала дюжина ея лучшихъ коровъ, уводимыхъ подъ покровомъ ночи шайкою грабителей. Вотъ почему она поспѣшила оговориться.

— Я вовсе не хочу сказать что нибудь дурное о пограничныхъ военныхъ, поправилась она; — я знаю, что на нашихъ границахъ узда и стремя такъ же нужны мужчинѣ, какъ вѣеръ дамѣ и перо монаху. — Не правда ли, вѣдь я часто говорила вамъ это, Тибъ?

Хотя и не такъ скоро, какъ того желала бы Эльспетъ, служанка ея все таки рѣшилась наконецъ засвидѣтельствовать уваженіе своей госпожи къ военнымъ, и отвѣчала:

— Конечно, конечно, вы говорили что-то подобное.

— Матушка, твердо и рѣшительно обратился къ ней Тальбертъ, — чего вы боитесь? Чего можете вы бояться подъ кровлей моего отца? Надѣюсь, что здѣсь никто не помѣшаетъ вамъ говорить вашимъ дѣтямъ все что вы найдете нужнымъ? Мнѣ досадно, что я вернулся такъ поздно, но вѣдь я не ожидалъ встрѣтить такое прекрасное общество. Если вы довольны этимъ извиненіемъ, такъ его будетъ достаточно и для вашихъ гостей.

Всѣ одобрили этотъ отвѣтъ, заключавшій въ себѣ и покорность матери и достоинство, естественое въ человѣкѣ, который по праву рожденія былъ главою семьи. На другой день Эльспетъ сама призналась Тибъ, что она не ожидала отъ Тальберта такого самообладанія и гордости.

— До сихъ поръ, говорила она, — при малѣйшемъ упрекѣ Тальбертъ выходилъ изъ себя, какъ четырехгодовалый ребенокъ, а вчера вечеромъ онъ былъ такъ же серьезенъ и спокоенъ, какъ самъ абатъ Св. Маріи. Не знаю что съ нимъ будетъ, но въ немъ уже есть благородная гордость.

Когда общество разошлось, каждый занялся своимъ дѣломъ. Кристи отправился въ конюшню посмотрѣть, не нужно ли чего нибудь его лошади. Эдуардъ принялся за книгу, а Тальбертъ, ловкость котораго въ ручныхъ работахъ равнялась его неспособности къ наукамъ, ушелъ въ свою комнату, чтобы спрятать тамъ гдѣ нибудь переводъ Св. Писанія, доставшійся ему такимъ чудеснымъ образомъ. Съ этою цѣлью онъ отдѣлилъ одну изъ половицъ, и приладилъ ее такъ, что могъ поднимать по желанію во всякое время, а снаружи не было ничего замѣтно.

Что касается сера Пирси Шафтона, то онъ неподвижно усѣлся на стулѣ въ столовой, скрестилъ руки на груди, вытянулъ ноги и уставилъ глаза въ потолокъ, какъ будто бы задалъ себѣ задачу сосчитать всѣ ниточки во множествѣ висѣвшей на верху паутины; онъ смотрѣлъ такъ торжествено, какъ будто его существованіе зависѣло отъ вѣрности счета. Англійскій рыцарь оставался погруженнымъ въ свои думы до самаго ужина, за которымъ не явились ни Мэри, ни Мизія. Тогда онъ оглянулся раза два-три, какъ бы отыскивая что-то, но не спросилъ о причинѣ, почему дѣвицъ не было за столомъ. Самъ онъ ни о чемъ не заводилъ рѣчи, и односложно безъ тропъ и фигуръ отвѣчалъ собесѣдникамъ, обращавшимся къ нему съ вопросами, и говорилъ простымъ англійскимъ языкомъ, который онъ отлично зналъ.

Кристи, овладѣвшій разговоромъ, принялся подробно описывать свои подвиги всякому, кому была охота слушать; но отъ его разсказовъ волосы вставали дыбомъ на головѣ Эльспетъ, а Тибъ ими очень забавлялась, и внимала имъ съ такимъ же участіемъ, съ какимъ Дездемона выслушивала разсказы Отелло. Что касается до двухъ братьевъ, то оба они были погружены въ свои размышленія, и опомнились только тогда, когда Эльспетъ пригласила вставать изъ-за стола.

ГЛАВА XV.

Онъ не чеканитъ монеты, но чеканитъ фразы, и продаетъ ихъ при случаѣ за золотые жетоны, отъ которыхъ отказывается умный человѣкъ, а глупецъ беретъ ихъ. Старая комедія.

На другой день Кристи Клинтгилль исчезъ; но эта почтенная особа почти всегда путешествовала безъ трубнаго звука, а потому никто и не удивился такому тайному отъѣзду при свѣтѣ луны. Боялись только одного: что Кристи уѣхалъ не съ пустыми руками. Тогда, по выраженію народной баллады:

Одинъ побѣжалъ къ буфету, другой къ своему шкафу, все было однако цѣло, какъ это ни невѣроятно.

Дѣйствительно, все оказалось въ порядкѣ: Кристи положилъ ключъ отъ конюшни надъ дверью, а ключъ отъ рѣшетки оставилъ въ замкѣ; словомъ, онъ принялъ всѣ необходимыя мѣры, чтобы успокоить спящій людъ и обезпечить себя отъ всякаго упрека.

Сохранность имущества дознана была Тальбертомъ. Противъ обыкновенія, онъ не побѣжалъ въ лѣсъ съ ружьемъ и лукомъ, но осмотрѣлъ все въ башнѣ со внимательностью, какой отъ него въ его годы нельзя было ожидать. Послѣ этого осмотра, юноша отправился въ столовую, гдѣ обыкновенно завтракали въ семь часовъ утра.

Эфуистъ сидѣлъ уже тамъ въ томъ же положеніи, какъ и вчера, т. е. скрестивъ руки, вытянувъ ноги, со взорами устремленными на паутину потолка. Повидимому онъ былъ погруженъ въ столь глубокія размышленія, что даже не отвѣчалъ на дважды повторенное привѣтствіе Тальберта. Недовольный этою напускною, лѣнивою важностью и раздосадованый упорствомъ гостя, Глендинингъ рѣшился, какъ говорится, сломать ледъ и заставить эфуиста объяснить причины, которыя привели въ Глендеаргскую башню этого крайне высокомѣрнаго, несообщительнаго человѣка.

— Господинъ рыцарь, съ твердостью обратился къ нему Тальбертъ, — я вамъ уже два раза пожелалъ добраго утра, а вы по видимому этого и не замѣтили, или не дали себѣ труда отвѣтить. Въ вашей волѣ не отвѣчать учтивостью на учтивость, но такъ какъ я долженъ поговорить съ вами о предметахъ, касающихся до васъ, то я прошу васъ дать мнѣ знать хоть какимъ нибудь движеніемъ, что вы удостаиваете меня своимъ вниманіемъ; тогда я буду увѣренъ, что говорю не со статуей.

Въ отвѣтъ на эта неожиданое обращеніе, серъ Пирси высокомѣрно и съ удивленіемъ посмотрѣлъ на Тальберта, но видя, что не можетъ заставить юношу потупить глаза, онъ счелъ нужнымъ перемѣнить свое положеніе; подобравъ ноги и поднявъ глаза, устремилъ ихъ на молодаго Глендининга съ видомъ человѣка, слушающаго, что ему говорятъ; а чтобы придать болѣе очевидности споему намѣренію, онъ выразилъ его словами:

— Говорите, я васъ слушаю.

— Господинъ рыцарь, снова началъ Тальбертъ, — мы не привыкли обращаться Съ вопросами къ путешественикамъ, которые пользуются гостепріимствомъ въ этомъ домѣ въ теченіе сутокъ; такъ какъ мы знаемъ, что въ числѣ вашихъ гостей могутъ быть богомольцы, желающіе укрыться въ монастырѣ отъ преслѣдованія правосудія или заимодавцевъ, то мы никогда и не домогаемся отъ нихъ причины, заставившей ихъ отправиться на богомолье. Но когда человѣкъ, гораздо выше насъ по положенію въ свѣтѣ, изъявляетъ намѣреніе остаться у насъ на болѣе долгое время, то мы обыкновенно считаемъ нужнымъ знать тому причину и спросить откуда онъ.

Англійскій рыцарь сначала зѣвнулъ два или три раза, а потомъ уже рѣшился отвѣтить насмѣшливо:

— По правдѣ говоря, мой милый, вопросъ вашъ немного затрудняетъ меня, такъ какъ вы говорите о такихъ обстоятельствахъ, относительно которыхъ я и самъ еще не составилъ опредѣленнаго мнѣнія. Но пока достаточно будетъ сказать вамъ, что вы имѣете отъ вашего абата приказаніе обращаться со мною и содержать меня наилучшимъ образомъ; хотя этотъ «наилучшій образъ» и не совсѣмъ то, чего желали бы мы съ абатомъ.

— Господинъ рыцарь, я желаю болѣе опредѣленнаго отвѣта.

— Другъ, не горячитесь. Можетъ быть у васъ, шотландцевъ, принято врываться въ тайны людей, стоящихъ выше васъ по положенію, но какъ струны лютни издаютъ несогласные звуки, когда къ нимъ притрогивается неопытная рука, точно также и… Но можно ли говорить о несогласныхъ звукахъ, прибавилъ серъ Пирси, увидя входящую Мэри Авенель, когда душа самой гармоніи является предъ нашими очами въ образѣ красоты? Какъ лисицы, волки и другія неразумныя твари бѣгутъ отъ солнца, сіяющаго на небѣ во всей своей славѣ, точно также гнѣвъ и другія дурныя страсти должны исчезать предъ сверкающими лучами, которые ослѣпляютъ насъ въ это мгновенье; передъ ними нашъ гнѣвъ смягчается, наши заблужденія проясняются, трудности устраняются, разстроеный умъ исцѣляется и наступаетъ полный душевный покой. Что дневной свѣтъ для міра физическаго и матеріальнаго, то же для умственаго микрокосма эти очаровательные глаза, предъ которыми я преклоняюсь.

Заключеніемъ этой рѣчи былъ глубокій поклонъ, обращенный къ Мэри, которая съ удивленіемъ посмотрѣвъ на рыцаря и Тальберта, легко поняла, что они между собою не въ ладахъ.

— Ради самого Неба, Тальбертъ! воскликнула она. — Что это все значитъ?

Только что пріобрѣтеная ея молочнымъ братомъ разсудительность еще не была достаточна для того, чтобы онъ могъ объяснить ей рѣчь рыцаря, и Тальбертъ недоумѣвалъ, какъ ему держать себя относительно человѣка, который принималъ на себя столь важный и покровительственый видъ, и выражался всегда такъ, что нельзя было разобрать — шутитъ онъ или говоритъ серьезно.

Внутрено рѣшившись вынудить сера Пирси Шафтона на объясненіе, Тальбертъ въ настоящую минуту не хотѣлъ однако заходить дальше, что впрочемъ было и невозможно, такъ какъ въ это время вошла его мать съ Мизіей, а вслѣдъ за ними и мельникъ, который возвращался съ поля, объѣхавши скирды ячменя и овса, чтобы сообразить какъ великъ будетъ въ этотъ годъ помолъ.

Во время своего объѣзда честный Гапперъ убѣдился, что за вычетомъ монастырской десятины и его собственой доли за помолъ, Глендинингамъ осталось бы все таки много хлѣба. Я не знаю, натолкнула ли его эта мысль на планъ подобный тому, о которомъ уже подумывала сама Эльспетъ, но во всякомъ случаѣ несомнѣнно, что онъ съ замѣтнымъ удовольствіемъ принялъ отъ имени дочери сдѣланое ей приглашеніе провести недѣльку другую въ Глендеаргской башнѣ.

Всѣ дѣла смѣнились завтракомъ, во время котораго не переставали царствовать веселье и согласіе. Серу Пирси такъ польстило вниманіе Мизіи ко всѣмъ его рѣчамъ, что не смотря на громадное разстояніе между нимъ и ею, онъ не разъ удостоивалъ обращаться къ дочери мельника съ любезностями и тропами низшаго разбора.

Мэри Авенель, не будучи болѣе вынуждена выносить на себѣ одной весь трудъ разговора съ рыцаремъ, теперь уже охотнѣе принимала въ немъ участіе, а серъ Пирси, поощряемый знаками одобренія отъ прекраснаго пола, ради любви къ которому онъ развивалъ свой ораторскій талантъ, серъ Пирси, говоримъ мы, сдѣлался теперь болѣе сообщительнымъ и откровеннымъ, нежели въ разговорѣ съ Тальбертомъ: между прочимъ онъ далъ понять, что серьезная опасность принуждаетъ его скрываться въ продолженіе нѣкотораго времени.

Послѣ завтрака все общество разошлось. Мельникъ пошелъ готовиться къ отъѣзду, а дочь его — устроить все для своего дальнѣйшаго пребыванія въ Глендеаргѣ; Мартынъ позвалъ Эдуарда, чтобы посовѣтоваться съ нимъ на счетъ полевыхъ работъ, въ которыя Тальбертъ никогда не мѣшался; Эльспетъ отправилась хозяйничать по дому, и Мэри хотѣла уже идти за ней, но тутъ ей пришло въ голову, что если Тальбертъ и иностранецъ останутся вдвоемъ, то между ними легко можетъ возникнуть ссора. Во избѣжаніе этой опасности она осталась съ ними, и присѣла на каменой скамьѣ возлѣ окна, зная что ея присутствіе сдержитъ природную вспыльчивость Глендининга, внушавшую ей нѣкоторое опасеніе.

Иностранецъ, замѣтивъ ее, тотчасъ подсѣлъ къ ней, отчасти принявъ ея присутствіе за желаніе побесѣдовать съ нимъ, отчасти повинуясь законамъ вѣжливости, предписывавшимъ не оставлять даму въ молчаніи и одиночествѣ. Онъ заговорилъ въ такихъ выраженіяхъ:

— Повѣрьте, прекрасная дама, хоть я и лишенъ всѣхъ удовольствій моей родины, тѣмъ не менѣе я испытываю живѣйшее наслажденіе въ этой темной деревенской хижинѣ сѣвера, гдѣ я нашелъ невинную душу и чарующую красоту, которой я могу выражать свои чувства. Такъ позвольте же мнѣ, по обычаю англійскаго двора, этого рая высшихъ умовъ, просить у васъ позволенія выбрать для себя и для васъ какія нибудь имена, подъ которыми мы могли бы обращаться другъ къ другу. Васъ я напримѣръ буду называть моимъ Покровительствомъ, а вы меня своею Привѣтливостью.

— Этотъ обычай еще не перешелъ къ намъ, господинъ рыцарь, отвѣчала Мэри, — а если когда нибудь его здѣсь и примутъ, то ужъ никакъ не въ разговорахъ съ посторонними лицами.

— По истинѣ, прекрасная дама, вы похожи на неукрощеннаго скакуна, который пугается развернутаго передъ нимъ платка, хотя скоро онъ долженъ броситься на копья, украшеныя флагами. Вѣдь я предлагаю вамъ ничто иное какъ обмѣнъ любезностей, столь обычныхъ при встрѣчѣ мужества и красоты. Сама Елизавета Англійская зоветъ Филипа Сиднея своею Храбростью, а Сидней зоветъ ее своимъ Вдохновеніемъ. Итакъ, мое прелестное Покровительство: съ этихъ поръ я иначе васъ звать не буду…

— Если только мисъ Авенель вамъ это позволитъ, закричалъ Тальбертъ, — а я надѣюсь, что ваше странное придворное обращеніе не позволитъ вамъ забыть обыкновенныя правила вѣжливости.

— Любезный поселянинъ, холодно и вѣжливо возразилъ ему рыцарь, но тономъ болѣе высокомѣрнымъ, чѣмъ тотъ, съ которымъ онъ обращался къ молодой лэди; — при англійскомъ дворѣ есть еще другой обычай: не бесѣдовать съ тѣмъ, кто не находится съ нами въ степени равенства, и я долженъ вамъ напомнить, что хотя нужда и заставляетъ меня времено обитать въ вашей хижинѣ, все же она не ставитъ насъ на одинъ и тотъ же уровень.

— Клянусь Св. Маріей! закричалъ Тальбертъ, — а я думаю какъ разъ наоборотъ. Кто ищетъ пристанища, тотъ обязывается относительно своего хозяина, и пока вы находитесь подъ этой кровлей, я буду смотрѣть на себя какъ на равнаго вамъ.

— Это странная ошибка, и чтобы разубѣдить васъ, я объясню вамъ наше относительное положеніе. Я считаю себя не вашимъ гостемъ, а гостемъ вашего главы, абата Св. Маріи, который но причинамъ, извѣстнымъ ему и мнѣ, далъ мнѣ убѣжище въ этой хижинѣ, у своего слуги и васала. Слѣдовательно вы ничто иное какъ орудіе рукъ абата, и я обязанъ вамъ не болѣе, чѣмъ этой неуклюжей и скверной каменой скамьѣ, на которой я сижу, или вотъ той деревяной тарелкѣ, на которой я ѣмъ дурно приготовленый обѣдъ. Итакъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ Мэри, прелестная хозяйка, или, какъ я сказалъ, мое милое Покровительство^[41].

Мэри Авенель хотѣла заговорить, но Тальбертъ разсерженымъ и угрожающимъ тономъ воскликнулъ:

— Самому королю Шотландіи, будь онъ живъ, не прошло бы даромъ такое обращеніе со мною!

Мэри быстро поднялась съ мѣста, и подбѣжала къ нему.

— Ради самаго Неба, Тальбертъ, сказала она, — подумай, что хочешь ты дѣлать?

— Не бойтесь ничего, прелестное Покровительство, съ величайшимъ хладнокровіемъ обратился къ ней серъ Пирси. — Деревенскія манеры дурно воспитанаго молодаго поселянина не заставятъ меня забыть о вашемъ присутствіи и о собственомъ достоинствѣ. Скорѣе сталь выбьетъ огонь изъ льда, нежели хоть искра гнѣва зажжетъ мою кровь, сдерживаемую уваженіемъ къ моему милому Покровительству!

— Вы правы, что зовете ее вашимъ Покровительствомъ, господинъ рыцарь, отвѣчалъ Глендинингъ. — Клянусь Св. Андреемъ, это единственое разумное слово, которое я отъ васъ слышалъ! Но мы можемъ встрѣтиться въ такомъ мѣстѣ, гдѣ это покровительство не поможетъ вамъ.

— Любезное Покровительство, продолжалъ придворный, не удостаивая Тальберта ни словомъ, ни взглядомъ, — будьте, вполнѣ увѣрены, что грубыя рѣчи этого добраго поселянина оказываютъ на вашу неизмѣнную Привѣтливость не больше вліянія, чѣмъ лай дворной собаки на луну, когда это животное, гордо сидя на навозной кучѣ, изливаетъ свой безсильный гнѣвъ противъ блистательнаго свѣтила.

Трудно рѣшить, до чего это нелестное сравненіе могло бы довести негодованіе Тальберта, еслибы Эдуардъ не появился съ извѣстіемъ, что два главнѣйшіе служителя монастыря, братъ поваръ и братъ келарь, прибыли въ башню съ лошакомъ, нагруженнымъ съѣстными припасами, и объявили, что абатъ, помощникъ пріора и отецъ ризничій уже выѣхали изъ монастыря и явятся въ башню къ обѣду. Въ лѣтописяхъ Св. Маріи и Глендеарга не было примѣра столь необыкновеннаго событія, хотя старинное преданіе и гласитъ, будто нѣкогда одинъ абатъ обѣдалъ здѣсь заблудившись какъ то во время охоты въ пустыняхъ, лежащихъ на сѣверѣ отъ башни. Но, чтобы отецъ Бонифацій нарочно совершилъ путешествіе въ этотъ отдаленный и мало доступный уголокъ, въ настоящую Камчатку его владѣній, это было такимъ происшествіемъ, которое никому и въ голову придти не могло и которое поразило удивленіемъ всѣхъ членовъ семьи, исключая Тальберта.

Этотъ гордый юноша былъ слишкомъ занятъ нанесеннымъ ему оскорбленіемъ, и не могъ думать ни о чемъ другомъ.

— Я очень радъ, что абатъ пріѣзжаетъ сюда, сказалъ онъ брату; — пусть онъ объяснитъ, по какому праву онъ присылаетъ къ намъ иностранца, который думаетъ распоряжаться нами, точно мы рабы или невольники, а не свободные люди. Я скажу этому тщеславному монаху, да, я скажу ему прямо въ лицо…

— Что ты говоришь, братъ? Подумай, какъ дорого обойдется тебѣ подобная рѣшимость!

— Мнѣ еще дороже моя оскорбленная честь и мой справедливый гнѣвъ, и я не принесу ихъ въ жертву изъ боязни въ присутствіе абата…

— Но вспомни о матушкѣ! Если у нея все отнимутъ, если ее прогонятъ отсюда, какъ поправишь ты это несчастіе, слѣдствіе твоей вспыльчивости?

— Это правда, клянусь Небомъ! сказалъ Тальбертъ, поднося руку ко лбу; потомъ, топнувъ ногою въ знакъ досады и гнѣва, которымъ не могъ больше давать волю, онъ прошелся раза два по комнатѣ и затѣмъ убѣжалъ.

Мэри Авенель боязливо взглянула на чужеземца, стараясь придумать, въ какихъ выраженіяхъ она будетъ просить его не разсказывать абату о буйномъ поведеніи Тальберта, которое могло повредить всему семейству. Это нѣмое краснорѣчіе произвело свое дѣйствіе на рыцаря, отличавшагося примѣрною вѣжливостью; онъ увидѣлъ смущеніе молодой дѣвушки, и поспѣшилъ успокоить ее.

— Повѣрьте; мое прекрасное Покровительство, сказалъ онъ ей, — ваша Привѣтливость неспособна ни видѣть, ни слышать, ни передавать что бы то ни было изъ происходящаго здѣсь во время своего пребыванія въ этой башнѣ. Ничто не смутитъ меня въ раѣ, украшеномъ вашимъ присутствіемъ. Ураганъ тщетнаго гнѣва можетъ волновать душу грубаго поселянина, но душа придворнаго ему не поддается. Какъ ледяная поверхность озера не подчиняется вліянію вѣтровъ, такъ и…

Въ эту минуту послышался голосъ мисисъ Глендинингъ; она звала Мэри, которая и поспѣшила къ ней довольная тѣмъ, что можетъ избавиться отъ комплиментовъ и сравненій придворнаго любезника.

Ея отсутствіе по видимому не возбудило большихъ сожалѣній въ сердцѣ рыцаря: едва она вышла, какъ лице его приняло выраженіе усталости и скуки, и послѣ двухъ или трехъ громогласныхъ зѣвковъ онъ воскликнулъ:

— Мало того, что я запертъ въ лачужкѣ, которая въ Англіи не годилась бы и для собаки; мало того, что я долженъ выносить грубости молодаго простолюдина и зависѣть отъ честности грабителя и продажнаго негодяя; мало того, что у меня нѣтъ времени подумать о моемъ собственомъ несчастій, — я еще вынужденъ быть веселымъ и беззаботнимъ, долженъ обращаться съ пышными рѣчами къ этой блѣдной куклѣ, потому только, что у нея въ жилахъ течетъ благородная кровь! Клянусь честью, говоря безъ предразсудковъ, молоденькая мельничиха во сто разъ лучше! Но терпѣніе, Пирси Шафтонъ! Надо беречь славу поклонника прекраснаго пола и умнаго, ловкаго придворнаго. Еще тебѣ надо благодарить Небо, что оно помѣстило здѣсь женщину, къ которой ты можешь, не унижая себя, обращаться съ комплиментами (въ благородствѣ крови Авенелей нѣтъ никакого сомнѣнія): такимъ образомъ ты не потеряешь этой драгоцѣнной привычки; есть оселокъ для точенія ножа, есть цѣль для стрѣлъ любезности. Какъ клинокъ изъ Бильбао дѣлается болѣе блестящимъ по мѣрѣ тренія… Однако, что же это я трачу запасъ уподобленій въ разговорѣ съ самимъ собою?.. Клянусь честью! да это монахи двигаются въ долинѣ, словно стая вороновъ! Надѣюсь, что они не позабыли моихъ сундуковъ, поглощенные заботами о съѣстныхъ припасахъ для себя; вотъ была бы бѣда, еслибъ они сдѣлались добычею какихъ нибудь грабителей!

Эта мысль причинила ему живое и внезапное безпокойство; онъ поспѣшно сошелъ внизъ, велѣлъ осѣдлать свою лошадь, и во весь опоръ поскакалъ на встрѣчу къ абату, и встрѣтилъ его со своею свитою за милю отъ башни; почтенный отецъ подвигался съ медленостью, приличной его сану. Привѣтствовавъ его самымъ цвѣтистымъ слогомъ, серъ Пирси поспѣшилъ освѣдомиться о своихъ вещахъ, и имѣлъ удовольствіе видѣть, что сундуки его находятся тутъ же; успокоеный онъ повернулъ лошадь и присоединился къ свитѣ абата.

А въ башнѣ между тѣмъ дѣлались всеобщія приготовленія къ достойному пріему абата и его свиты. Монахи конечно мало расчитывали на съѣстные припасы госпожи Эльспетъ; но тѣмъ не менѣе хозяйка намѣревалась прибавить къ ихъ кушаньямъ все нужное для того чтобы заслужить благодарность своего феодальнаго владыки и духовнаго отца. Встрѣтивъ Тальберта, еще разгоряченнаго столкновеніемъ съ Пирси Шафтономъ, она велѣла ему взять лукъ или пищаль, отправиться въ лѣсъ и не возвращаться безъ дичи. — Вѣдь ты часто бываешь въ лѣсу ради собственаго удовольствія, прибавила она, такъ поохоться же тамъ разокъ, чтобы поддержать честь дома.

Мельникъ въ это время уѣхалъ домой и пообѣщалъ прислать хорошаго лосося съ своимъ работникомъ. Эльспетъ, видя какъ много собралось у нея гостей, уже начинала раскаяваться, что пригласила Мизію, и искала удобнаго предлога отправить ее вмѣстѣ съ отцомъ, а проекты о замужствѣ отложить до другаго времени, по неожиданый подвигъ великодушія со стороны Гоба Миллера не позволялъ ей и думать о томъ, какъ бы избавиться отъ дочери, и мельникъ одинъ отправился домой. Вѣжливость Эльспетъ тотчасъ же была награждена. Мизія жила слишкомъ близко къ абатству, чтобы не имѣть свѣденій въ благородной поварской наукѣ, которую отецъ ея поощрялъ въ такихъ размѣрахъ, что по праздникамъ заказывалъ такія же лакомыя кушанья, какія подавались за столомъ абата. Добрая дѣвушка, переодѣвшись попроще и завернувъ до локтей рукава на своихъ бѣлыхъ какъ снѣгъ рукахъ, принялась помогать хозяйкѣ во всѣхъ ея заботахъ: тутъ она выказала необыкновенныя способности и неутомимое усердіе, а особено отличалась она въ приготовленіи миндальныхъ желе и другихъ лакомствъ, о которыхъ Эльспетъ не имѣла ни малѣйшаго понятія.

Оставя въ кухнѣ свою ловкую помощницу, и сожалѣя, что воспитаніе Мэри Авенель позволяло ей заняться только разбрасываніемъ тростника въ большой залѣ да украшеніемъ ея цвѣтами, смотря по времени года, вдова Глендинингъ поспѣшила надѣть свое праздничное платье, и съ трепещущимъ сердцемъ отправилась внизъ ждать его преподобіе. Эдуардъ, стоя возлѣ матери, испытывалъ такое же волненіе, и никакъ не могъ объяснить его съ помощью своей философіи. Онъ еще не зналъ, съ какимъ трудомъ разсудокъ пріучается побѣждать силу внѣшнихъ обстоятельствъ, и какъ привычка притупляетъ наши впечатлѣнія, изощряемыя новизной.

Въ настоящемъ случаѣ онъ испытывалъ удивленіе, смѣшаное съ уваженіемъ, видя десятокъ всадниковъ, управляющихъ послушными скакунами и одѣтыхъ въ длинныя платья, черный цвѣтъ которыхъ выдѣлялся еще сильнѣе подъ бѣлыми нарамниками. Они приближались медлено, точно похороный поѣздъ, и только серъ Пирси Шафтонъ нарушалъ правильное движеніе мирныхъ ѣздоковъ. Сгарая желаніемъ выказать свой наѣздническій талантъ, онъ заскакивалъ впередъ, возвращался назадъ, и заставлялъ гарцовать своего ретиваго коня, къ великому неудовольствію абата. Порядочно испуганый, абатъ Бонифацій вскрикивалъ поминутно: — Прошу васъ, серъ!… Благородный рыцарь! Серъ Пирси, пожалуйста! Тише, тише, Бенуа! — Тпру, тпру!.. — Словомъ, онъ повторилъ цѣлую массу просьбъ и криковъ, которыми робкій всадникъ проситъ пощады у болѣе искуснаго товарища и успокоиваетъ своего собственаго скакуна. Наконецъ онъ отъ чистаго сердца произнесъ Deo gratias^[42], когда благополучно добрался до Глендеаргской башни.

Всѣ ея обитатели преклонили колѣни, чтобы принять благословеніе абата и поцѣловать его руку, — церемонія, отъ которой и монахи не избавлены были въ извѣстныхъ случаяхъ. Однако почтенный абатъ, проѣхавшись въ обществѣ сера Пирси, усталъ до такой степени, что уже не могъ совершить этотъ обрядъ со всею торжественостью и съ обычнымъ своимъ благодушіемъ. — Одною рукою онъ вытиралъ бѣлоснѣжнымъ платкомъ свой лобъ, другую далъ поцѣловать васаламъ, и осѣнивъ воздухъ крестнымъ знаменіемъ, воскликнулъ: Богъ да благословитъ васъ, Богъ да благословить васъ, мои дѣти! — Затѣмъ онъ поспѣшилъ въ домъ, ворча на спиральную, узкую и темную лѣстницу, которая вела въ большую залу, гдѣ ему приготовлено было, не скажу превосходное, но все таки лучшее изъ креселъ всего дома, въ которое онъ и опустился, изнемогая отъ усталости.

ГЛАВА XVI.

Музыка, вино, обѣды и наряды, вотъ блаженство этаго безпримѣрнаго фата, вотъ въ чемъ видитъ онъ дорогу къ безсмертію; придворный блескъ чаруетъ его; тамъ его стихія, и въ пріятномъ самозабвеніи онъ тамъ проводитъ свои дни. Магнетическая дама.

Когда абатъ такъ неожидано ускользнулъ отъ своихъ преданыхъ васаловъ, помощникъ пріора счелъ долгомъ загладить передъ этими добрыми людьми невнимательность своего начальника, и благосклонно принялся разговаривать съ ними, особено съ госпожею Эльспетъ, съ молодою Мэри и съ Эдуардомъ.

— А гдѣ же этотъ гордый Немвродъ, Тальбертъ? спрсилъ онъ у нихъ снисходительно. Надѣюсь, что онъ по примѣру этого знаменитаго государя еще не научился, обращать свое охотничье оружіе противъ ближнихъ?

— Благодаря Бога, нѣтъ, наше преподобіе, отвѣчала Эльспетъ. — Тальбертъ пошелъ въ лѣсъ добыть дичи, а безъ этого онъ конечно былъ бы здѣсь, и не пропустилъ бы дня, столь лестнаго для меня и для моихъ домашнихъ.

— Такъ онъ пошелъ за дичью! проговорилъ вполголоса отецъ Евстафій. — Это хорошее средство угодить нашему абату. — Однако, добрая женщина, снова обратился онъ къ Эльспетъ, извините меня: я долженъ идти къ моему начальнику.

— Еще словечко, пожалуйста, сказала вдова, удерживая его за руку. — Будьте такъ добры, заступитесь за насъ, если не все окажется въ порядкѣ или не хватитъ чего нибудь. Вѣдь все наше серебро разграблено послѣ битвы при Пинки, въ которой я потеряла и моего бѣднаго Симона, а это было тяжелѣе всего.

— Будьте спокойны и ничего не опасайтесь, отвѣчалъ помощникъ пріора, освобождая потихоньку свою рясу. — Братъ келарь привезъ съ собою серебро абата, и повѣрьте, если даже не хватитъ чего нибудь за вашимъ обѣдомъ, то это будетъ съ излишкомъ вознаграждено вашимъ усердіемъ.

Съ этими словами онъ ускользнулъ отъ собесѣдницы, и поднялся въ большую залу, гдѣ онъ нашелъ сера Пирси и нѣсколько монаховъ около абата, сидѣвшаго въ креслѣ, на подушкѣ котораго сложили всѣ хозяйскіе плэды, чтобы сдѣлать кресло удобнѣе и мягче.

— Bénédicité! Это кресло, сказалъ онъ, — не лучше послушничьей скамьи. Господинъ рыцарь, какъ провели вы ночь въ этой трущобѣ? Если ваша постель не мягче этого кресла, значитъ вы заснули бы также хорошо и на камняхъ Св. Пахомія. Когда проѣдешь верхомъ десять добрыхъ миль, такъ захочется помѣститься лучше, чѣмъ мнѣ теперь пришлось.

Ризничій и келарь, полные сочувствія къ страданіямъ абата, помогли ему привстать, чтобы удобнѣе устроить ему его сѣдалище. Теперь онъ былъ довольнѣе прежняго, хотя и продолжалъ жаловаться на усталость и на тяжесть обязаностей, которыя ему приходилось исполнять; онъ продолжалъ:

— Надо вамъ знать, странствующій рыцарь, что и мы трудимся и устаемъ не меньше васъ. Вотъ ужъ могу сказать о себѣ самомъ и о воинахъ Св. Маріи, капитаномъ которыхъ я считаю себя, что мы не пугаемся дневнаго жара или ночной свѣжести, когда дѣло идетъ объ исполненіи долга; клянусь Св. Маріей, не пугаемся! Какъ только я узналъ, что вы здѣсь, и что извѣстныя обстоятельства не позволяютъ вамъ пріѣхать въ монастырь, гдѣ мы могли бы лучше принять васъ, я тотчасъ ударилъ молоткомъ по столу, чтобы позвать брата прислужника. Тимоѳей, сказалъ я ему, завтра утромъ, сейчасъ же послѣ третьей службы, вели сѣдлать Бенуа и сказать помощнику пріора да десятку братьевъ, чтобы они приготовились ѣхать со мною въ Глендеаргъ. Тимоѳей просто ушамъ своимъ не повѣрилъ; я однако повторилъ приказъ и добавилъ: Брата повара и брата келаря послать впередъ со съѣстными припасами, чтобы помочь нашимъ бѣднымъ васаламъ приготовить намъ приличное угощеніе. И такъ вы видите, серъ Пирси, что и мы, подобно другимъ, не избавлены отъ заботы и безпокойствъ; простите же намъ тѣ неудобства, которыя вы теперь испытываете.

— Честное слово, отвѣчалъ рыцарь, — тутъ не можетъ быть и рѣчи объ извиненіяхъ. Если уже вы, духовные воители, переносите подобные труды и усталость, то мнѣ, свѣтскому грѣшнику, неприлично жаловаться на жесткую постель, на супъ, который сильно пахнетъ дымомъ, на говядину, своимъ чернымъ цвѣтомъ напоминающую мнѣ жареную голову мавра, съѣденую Ричардомъ Львиное сердце, — наконецъ на всѣ деревенскія кушанья этой сѣверной страны.

— Мнѣ право досадно, рыцарь, что мои бѣдные васалы не могутъ оказать вамъ лучшаго пріема, но будьте увѣрены, прошу васъ, что еслибы обстоятельства сера Пирси Шафтона дозволили ему почтить своимъ присутствіемъ абатство Св. Маріи, то онъ былъ бы тамъ принятъ болѣе приличнымъ образомъ.

— Я могъ бы сообщить вашему преподобію причины, которыя мѣшаютъ мнѣ воспользоваться вашимъ столь извѣстнымъ гостепріимствомъ, но для этого нужно время и по меньше слушателей, прибавилъ онъ понижая голосъ.

— Братъ Илларіонъ, обратился абатъ къ своему келарю, — сходите въ кухню и узнайте отъ нашего брата повара, въ которомъ часу будетъ готовъ обѣдъ. Усталость и лишенія, испытаныя этимъ благороднымъ рыцаремъ, не говоря уже о нашихъ собственыхъ нуждахъ, заставляютъ насъ желать, чтобы трапеза была подана тотчасъ какъ ее приготовятъ, ни слишкомъ поздно, ни слишкомъ рано.

Братъ Илларіонъ мгновенно исчезъ, и черезъ полминуты возвратился съ извѣстіемъ, что обѣдъ будетъ готовъ ровно въ часъ. — Если поторопиться, добавилъ исправный келарь, то недостаточно поджарятся вафли и другія пирожныя, и будутъ вредны для желудка; если же отложить обѣдъ хотя на десять минуть позднѣе часа, то по словамъ повара, дичь не удастся, не смотря на всѣ усилія поваренка, котораго онъ вамъ хвалилъ.

— Дичь! воскликнулъ абатъ; — да откуда же она взялась? Ее не было въ спискѣ съѣстныхъ припасовъ, который вы мнѣ показывали.

— Одинъ изъ сыновей хозяйки убилъ оленя, нѣтъ и часа тому назадъ. И такъ какъ животная теплота еще не оставила тѣло, то братъ поваръ и увѣряетъ, что мясо будетъ нѣжно, какъ цыпленокъ. Этотъ молодой человѣкъ удивительно ловокъ въ охотѣ за дикими звѣрями! Онъ всегда попадаетъ въ голову или сердце, и животное не затекаетъ кровью, какъ это случается слишкомъ часто. Олень прекрасный, жирный! Ваше преподобіе рѣдко изволили кушать подобную дичь.

— Довольно, довольно, братъ Илларіонъ! прервалъ его абатъ, глотая слюнки. — Святости нашего ордена не приличествуетъ воздавать такую хвалу тѣлесной пищѣ, особено въ то время когда мы такъ истощены воздержаніемъ и усталостью (что рѣдко бываетъ съ простыми смертными), и легче поддаемся впечатлѣнцо разсказовъ о лакомомъ кускѣ (здѣсь онъ снова облизнулся). Позаботься однако справиться объ имени этого молодаго человѣка; заслуги должны быть вознаграждены, и мы сдѣлаемъ его frater ad succurendum^[43] нашей кухни.

— Увы! высокопочтенный отецъ, я уже собралъ о немъ свѣденія, и узналъ, что онъ предпочитаетъ каску клобуку и свѣтскій мечъ духовнымъ орудіямъ.

— Ну, такъ мы сдѣлаемъ изъ него не брата монаха, а воина, и произведемъ въ помощники лѣсничаго. Тальбой становится старъ, зрѣніе у него слабѣетъ; сколько прекрасныхъ оленей онъ уже перепортилъ, попадая имъ въ ляжку. А это большой грѣхъ не исполнять въ точности нашихъ приказаній: не такъ убивать дичь, какъ слѣдуетъ, или недостаточно за нами ухаживать, или плохо готовить намъ кушанья! Вотъ и надобно, отецъ Илларіонъ, такъ или иначе затащить этого молодаго человѣка на монастырскую службу. — А теперь, господинъ рыцарь, у насъ еще больше часа времени до обѣда, и я прошу васъ разсказать мнѣ причину вашего пріѣзда въ эти страны, и главное, объяснить что мѣшаетъ вамъ переселиться въ наше hospitium (прибѣжище), гдѣ мы конечно приняли бы васъ насколько возможно лучше.

— Вашей мудрости небезъизвѣстно, высокопочтенный отецъ, сказалъ ему потихоньку серъ Пирси, — что у стѣнъ есть уши и что необходима строжайшая тайна тамъ, гдѣ человѣкъ опасается за свою голову.

Абатъ велѣлъ выйдти всѣмъ монахамъ, исключая помощника пріора. — Вы можете, господинъ рыцарь, сказалъ онъ потомъ, — объясниться безъ всякой боязни въ присутствіе нашего вѣрнаго друга и мудраго совѣтника, отца Евстафія, услугами котораго намъ предстоитъ не долго пользоваться, такъ какъ онъ вѣроятно соотвѣтствено своимъ способностямъ не замедлитъ получить высшее назначеніе, гдѣ я отъ души ему желаю найдти себѣ такого же неоцѣненнаго друга и совѣтника, какого мы имѣемъ въ немъ, и я могу приложить къ нему стихъ одного изъ нашихъ монастырскихъ гимновъ:

Dixit abbas ad prions:

Tu es homo boni moris,

Quia semper sanidris

Mihi das consilia *).

• ) И сказалъ абатъ пріору: Ты человѣкъ надежный, ибо всегда даешь мнѣ мудрые совѣты. — Конецъ этого гимна можно найдти въ ученомъ сочиненіи Фосбрука о британскомъ монашествѣ.

Въ сущности мѣсто помощника пріора вовсе не соотвѣтствуетъ заслугамъ и способностямъ нашего любезнаго брата, но мы не возводимъ его въ достоинство пріора, такъ какъ эта должность по извѣстнымъ причинамъ должна оставаться незанятою въ нашемъ монастырѣ. Вотъ почему я постоянно боюсь лишиться его мудрыхъ совѣтовъ, еслибы рѣшились дать ему высшее назначеніе. Какъ бы то ни было, отецъ Евстафій пользуется полнымъ нашимъ довѣріемъ и заслуживаетъ вашего; объ немъ можно сказать: intravit in secretis nostris^[44].

Серъ Пирси поклонился, и испустивъ вздохъ, способный сломать его стальную кирасу, онъ заговорилъ въ слѣдующихъ выраженіяхъ:

— Безъ сомнѣнія, высокопочитаемые отцы, мнѣ позволительно вздыхать: я мѣняю нѣкоторымъ образомъ рай на адъ, я покидаю блистательную сферу королевскаго двора Англіи, и забиваюсь въ темный уголокъ недоступной пустыни; наконецъ я оставляю поле турнировъ, гдѣ я всегда былъ готовъ переломить копье съ равными мнѣ изъ любви къ чести или въ честь любви, и долженъ направить оружіе противъ грабителей и презрѣнныхъ разбойниковъ; я отказываюсь отъ блестящихъ салоновъ, гдѣ я такъ граціозно танцовалъ легкіе и тяжелые танцы, и долженъ сидѣть у дымнаго камина въ собачьей шотландской канурѣ; вмѣсто восхитительныхъ звуковъ лютни, уши мои раздираются несогласными звуками волынки; наконецъ, что хуже всего, я покидаю улыбки красавицъ, которыя образуютъ небесную галерею вокругъ англійскаго трона, и нахожу здѣсь холодную вѣжливость необразованой дѣвицы и удивленные взгляды дочери мельника. Я могъ бы также прибавить, что разговоръ съ любезными рыцарями, вѣжливыми придворными людьми моего званія, мысли которыхъ быстры и блестящи какъ молнія, — этотъ разговоръ я смѣняю на разсужденіе съ монахами и церковниками, но съ моей стороны было бы невѣжливо настаивать на послѣднемъ обстоятельствѣ.

Между тѣмъ какъ серъ Пирси производилъ эту длинную жалобу, абатъ смотрѣлъ на него во всѣ глаза, явно доказывая этимъ, что его умъ не въ силахъ былъ достигнуть высотъ ораторскаго искуства рыцаря. Когда же этотъ послѣдній остановился перевести духъ, Бонифацій взглянулъ на помощника пріора, какъ бы желая сказать ему, что онъ не можетъ отвѣтить на столь необыкновенное вступленіе.

Отецъ Ефстафій поспѣшилъ прійдти на помощь къ своему начальнику.

— Господинъ рыцарь, сказалъ онъ, — мы искрено сожалѣемъ объ испытаныхъ вами непріятностяхъ, и особено сожалѣемъ о неудобствѣ для васъ жить среди людей, которые сознавая себя недостойными такой чести, вовсе и не желали ея. Но все это еще не объясняетъ причину цѣлаго ряда вашихъ огорченій, или говоря яснѣе, причину, понудившую васъ стать въ положеніе, имѣющее для васъ такъ мало привлекательнаго.

— Ваше преподобіе должны извинить несчастливца, который, разсказывая исторію своихъ бѣдствій, не можетъ удержаться отъ желанія хорошо начертать ихъ картину; точно также и человѣкъ, упавшій въ глубину пропасти, поднимаетъ глаза къ небу, чтобы измѣрить высоту, съ которой онъ былъ сброшенъ.

— Но мнѣ кажется, продолжалъ отецъ Евстафій, — что съ его стороны было бы умнѣе объяснить людямъ, пришедшимъ къ нему на помощь, какой изъ его членовъ сломанъ.

— Вы правы, господинъ помощникъ пріора. Въ поединкѣ нашихъ умовъ копье ваше попало въ цѣль, а я промахнулся. Простите мнѣ, если я говорю языкомъ турнировъ; онъ долженъ показаться страннымъ для вашихъ почтенныхъ ушей. О, встрѣчи храбрости и красоты! О, тронъ любви! Цитадель чести! О, небесныя красавицы, сверкающіе глаза которыхъ служатъ для нея укрѣпленіями! Пирси Шафтонъ, цѣль всѣхъ взоровъ, не появятся болѣе на аренѣ, съ копьемъ на перевѣсъ, пришпоривая своего скакуна, при звукѣ трубъ, такъ благородно зовущихъ гласомъ войны! Онъ не бросится на своего противника съ искусно направленіемъ копьемъ, и не объѣдетъ потомъ любезнаго круга, чтобы получить награды, которыми красота счастливитъ рыцарство!

При этихъ словахъ онъ всплеснулъ руками, поднялъ глаза къ небу, и по видимому предался грустнымъ мыслямъ о непріятной перемѣнѣ въ своей судьбѣ.

— Да онъ сумасшедшій, совсѣмъ сумасшедшій, потихоньку сказалъ абата помощнику пріора. — Намъ слѣдовало бы отъ него поскорѣе отдѣлаться, иначе я боюсь, чтобы сумасшествіе не перешло въ бѣшенство. Не позвать ли сюда нашихъ братьевъ?

Но отецъ Евстафій лучше абата умѣлъ отличить исковерканый языкъ отъ помѣшательства, и зналъ до какихъ нелѣпостей можетъ довести желаніе слѣдовать за модой. По этому онъ далъ рыцарю время успокоить свои преувеличеныя волненія, а потомъ напомнилъ ему, что почтенный абатъ, предпринимая поѣздку, столь тяжелую въ его лѣта и противорѣчащую его привычкамъ, имѣлъ единственою цѣлью оказать услугу серу Пирси Шафтону; а для этого прежде всего нужно, разумѣется, узнать причину, понудившую рыцаря скрыться въ Шотландіи. — Солнце подвигается въ своемъ пути, добавилъ отецъ Евстафій, глядя въ окно, — и если абатъ вернется въ монастырь, не получивъ никакихъ свѣденій, то сожалѣнія наши будутъ обоюдны, но проиграете отъ этого только вы одинъ.

Послѣдняя фраза произвела на рыцаря надлежащее дѣйствіе. — Богиня вѣжливости, воскликнулъ онъ, — неужели я упустилъ изъ виду твои законы и потратилъ на безполезныя жалобы время этого достойнаго священнослужителя! Знайте же, преподобные отцы, что я близкій родственникъ Пирси Нортумберланда, слава котораго распространена повсюду, гдѣ только извѣстно англійское достоинство. А теперешній графъ Нортумберландъ, исторію котораго я разскажу вамъ вкратцѣ…..

— Совершенно лишнее, прервалъ его абатъ, — мы знаемъ, этого благороднаго и благочестиваго вельможу; мы знаемъ что это одинъ изъ самыхъ твердыхъ столповъ католической вѣры, не смотря на то, что еретичка-королева возсѣдаетъ нынѣ на престолѣ Англіи. Вотъ, какъ его родственику и вѣрному и преданому слугѣ нашей Св. Матери-Церкви, мы готовы, говорю я, оказать вамъ, Пирси Шафтону, самое радушное гостепріимство, и желаемъ быть вамъ по возможности полезными.

— Итакъ я долженъ вамъ сообщить, что мой почтенный двоюродный братъ графъ Нортумберландъ, въ сообществѣ со мною и другими знатными лицами, избранѣйшими умами нашего вѣка, предпринялъ возстановить въ англійскомъ королевствѣ католическое богослуженіе. Подобно тому какъ обращаются къ помощи друга, чтобы поймать и осѣдлать вырвавшагося коня, онъ обратился ко мнѣ съ просьбою помочь ему въ этомъ дѣлѣ, и я настолько участвовалъ въ немъ что мнѣ необходимо стало позаботиться о своей личной безопасности. Мы имѣли данныя предполагать, что королева Елизавета, окруженная совѣтниками, ловко умѣющими охранять права престола и мѣшать утвержденію католической церкви, узнала о нашемъ пороховомъ подкопѣ ранѣе чѣмъ мы успѣли подложить огонь. Въ такихъ обстоятельствахъ, мой почтенный двоюродный братъ разсудилъ, что лучше ужъ одному человѣку отвѣчать за все, и взвалилъ все бремя отвѣтствености на меня. Я согласился тѣмъ охотнѣе, что мое помѣстье съ нѣкотораго времени несетъ на себѣ порядочные долги, и мнѣ не хватаетъ доходовъ, чтобы жить съ блескомъ, который долженъ отличать благороднаго человѣка отъ простонародья.

— Такимъ образомъ, сказалъ помощникъ пріора, — благодаря состоянію вашихъ дѣлъ, путешествіе въ чужія страны имѣло для васъ менѣе неудобствъ, нежели для вашего благороднаго и достойнаго родственика.

— Имено такъ, почтенный серъ, отвѣчалъ придворный, — rem acu tetigisti^[45]. Я немного поистратился на праздники и турниры, и уже не могъ появляться на нихъ съ блескомъ, приличнымъ моему знанію, а лондонскіе купцы, торгаши-лихоимцы, не вѣрили мнѣ больше въ долгъ, хотя это и было необходимо для спасенія чести всей націи и моей собственой. Говоря откровенно, я желалъ произвести реформу въ положеніи Англіи отчасти и для того, чтобы поправить свои дѣла.

— Слѣдовательно, продолжалъ отецъ Евстафій; — съ одной стороны неуспѣхъ вашего предпріятія въ дѣлахъ политическихъ, а съ другой ваши разстроеныя средства заставили васъ искать убѣжища въ Шотландіи?

— Еще разъ, почтенный отецъ, rem acu tetigisti. И я имѣлъ основаніе такъ поступить, потому что если бы я оставался въ Англіи, на моей шеѣ вмѣсто золотой цѣпи могла бы очутиться пеньковая веревка. Я такъ быстро отправился на сѣверъ, что успѣлъ только смѣнить свою куртку изъ генуэзскаго бархата персиковаго цвѣта и вышитую золотомъ, на эту кирасу, работы миланскаго Бонамико. Я полагалъ, что лучше всего отыскать двоюроднаго брата Нортумберланда въ одномъ изъ его замковъ, но по дорогѣ въ Аливикъ, куда я скакалъ съ быстротою звѣзды, стремглавъ летящей внизъ, я встрѣтилъ въ Норталлертонѣ довѣренаго слугу моего родственика, Генри Вогана, и этотъ Генри сообщилъ мнѣ, что я не долженъ являться къ брату, если не хочу лишиться свободы, такъ какъ графъ, согласно приказаніямъ, полученнымъ отъ англійскаго двора, принужденъ будетъ арестовать меня.

— Это было-бы, замѣтилъ абатъ, — довольно крутою мѣрою со стороны вашего почтеннаго родственика.

— Пожалуй, что и такъ; но во всякомъ случаѣ я до конца жизни буду стоять за честь моего достойнаго двоюроднаго брата. Воганъ далъ мнѣ отличную лошадь, туго набитый кошелекъ и двухъ провожатыхъ. По самымъ ужаснымъ тропинкамъ, куда, я думаю, ни одинъ изъ рыцарей не попадалъ со временъ Ланселота и Тристрема, они привели меня въ Шотландское королевство къ нѣкоему барону, по его словамъ по крайней мѣрѣ, именемъ Юліанъ Авенель. Онъ принялъ меня такъ, какъ дозволяло время и обстоятельства.

— Ну, значить очень плохо, сказалъ абатъ: — судя по апетиту Юліана, когда онъ въ гостяхъ, дома онъ вѣроятно не всегда ѣстъ до-сыта.

— Ваше преподобіе правы; продовольствіе было плохое, да и за него я поплатился передъ отъѣздомъ, хотя Юліанъ не считаетъ этого за плату: онъ такъ расхваливалъ мой кинжалъ, превосходной работы, съ серебреной вызолоченой рукояткой, что надо было предложить ему это оружіе, а онъ конечно не заставилъ себя просить дважды, и сунулъ его за поясъ, гдѣ мой бѣдный кинжалъ сдѣлался скорѣе похожъ на ножикъ мясника, чѣмъ на оружіе порядочнаго человѣка,

— За такой прекрасный подарокъ, сказалъ отецъ Евстафій, — вы разумѣется имѣли право погостить у него еще нѣсколько времени.

— Это было бы очень досадно: своими похвалами баронъ обобралъ бы меня до конца, клянусь всѣми богами гостепріимства! Онъ уже поглядывалъ съ завистью на мою кирасу, и увѣрялъ, что никогда не видѣлъ такъ хорошо закаленаго клинка, какъ моя шпага. Я принужденъ былъ развернуть всѣ паруса, чтобы спасти всѣ остальныя снасти. Его слуга также пощипалъ меня, похитивъ у меня красный плащъ и стальные доспѣхи, принадлежавшіе моему пажу, съ которымъ я принужденъ былъ разстаться. Къ счастію мой почтенный двоюродный братъ увѣдомилъ меня въ это время, что онъ писалъ къ вамъ обо мнѣ и прислалъ два сундука съ моимъ платьемъ, а имено: малиновый шелковый кафтанъ, подбитый золотымъ сукномъ, который я надѣвалъ на послѣднемъ праздникѣ, и къ нему подходящая перевязь, потомъ шелковое полукафтанье тѣлеснаго цвѣта, обшитое мѣхомъ; въ немъ я танцовалъ въ балетѣ на послѣднемъ придворномъ праздникѣ, затѣмъ двѣ пары…

— Господинъ рыцарь, прервалъ его помощникъ пріора, — не трудитесь перечислять намъ до конца всѣ свои наряды. Монахи Св. Маріи не похожи на бароновъ-грабителей, и вы найдете въ своихъ сундукахъ все что тамъ было до перевозки ихъ въ монастырь. Судя по вашимъ словамъ и по письму графа Нортумберланда, мы должны думать, что вы хотите въ настоящее время оставаться въ неизвѣстности и не обращать на себя вниманія, насколько это возможно при вашей славѣ и положеніи въ свѣтѣ.

— Увы, почтенный отецъ, самая яркая лампа не свѣтитъ, если она прикрыта колпакомъ; блескъ лучшаго алмаза не видѣнъ, если онъ лежитъ въ своемъ ящичкѣ; такъ и слава, принужденная прятаться, перестаетъ возбуждать восторгъ. Въ моемъ убѣжищѣ я могу обратить на себя вниманіе лишь тѣхъ немногихъ лицъ, съ которыми столкнутъ меня обстоятельства.

— Я полагаю, почтенный отецъ, обратился помощникъ пріора къ абату, — что ваша мудрость укажетъ этому благородному рыцарю такой ооразъ поведенія, который обезпечитъ и его собственую безопасность, и интересы вашей общины. Вы знаете, съ какою дерзостью пытаются нынѣ потрясти основы Св. церкви; вы знаете, что не разъ уже наша община подвергалась угрозамъ. До сихъ поръ мы съумѣли отстоять себя противъ частыхъ нападеній враговъ, но въ настоящую минуту партія, защищающая политическіе виды англійской королевы и еретическія ученія, господствуетъ при шотландскомъ дворѣ, и наша государыня при всемъ своемъ желаніи не можетъ оказать своей гонимой церкви особенаго покровительства.

— Я думаю, сказалъ рыцарь, — что вашимъ преподобіямъ удобнѣе обсудить этотъ предметъ въ моемъ отсутствіи; а я, откровенно говоря, стараго нетерпѣніемъ взглянуть на состояніе моего гардероба; боюсь, что въ немъ не все уложено, какъ слѣдуетъ, и онъ могъ пострадать отъ перевозки. Онъ состоитъ изъ четырехъ паръ платья самаго новѣйшаго и изящнѣйшаго покроя, который можетъ создать только воображеніе хорошенькой женщины; каждая изъ этихъ паръ имѣетъ тройной рядъ разноцвѣтныхъ лентъ, опушекъ и бахромы, такъ что въ случаѣ нужды изъ четырехъ нарядовъ можно сдѣлать двѣнадцать совершенно разнообразныхъ. Затѣмъ, тамъ находится мое платье для верховой ѣзды темнаго цвѣта и три рубашки съ отложными воротниками, вышитыми англійскимъ шитьемъ. Итакъ, прошу васъ извинить меня, что я васъ покину для столь важнаго дѣла.

При этихъ словахъ онъ ускользнулъ изъ комнаты, и помощникъ пріора, проводивъ его выразительнымъ взглядомъ, прибавилъ: гдѣ сокровище, тамъ и сердце!

— Св. Марія, сохрани намъ разсудокъ! воскликнулъ абатъ, ошеломленный пустой болтовней рыцаря; — трудно встрѣтить человѣческую голову, набитую въ такой степени шелкомъ, сукномъ, англійскимъ шитьемъ и всякою дрянью. И такого легкомысленаго фата графъ Нортумберландъ рѣшился избрать главнымъ своимъ повѣренымъ въ столь важномъ и опасномъ дѣлѣ!

— Еслибы у рыцаря было побольше здраваго смысла, отвѣчалъ отецъ Евстафій, — то онъ не годился бы играть роль козла отпущенія, а его почтенный двоюродный братъ, конечно, съ самаго начала выбралъ его для этого, на случай неудачи. Я немного знаю сера Пирси Шафтона: были сомнѣнія насчетъ законности его матери, которая, по его словамъ, происходитъ изъ рода Пирси, и онъ крайне щекотливъ относительно этого вопроса. Если испытаная храбрость и величайшая любезность достаточны для доказательства такого происхожденія, то законность нашего рыцаря неоспорима. Въ концѣ концовъ это одинъ изъ современныхъ щеголей, который подобно Роланду Іорку, Стукли^[46] и другимъ, безумно промоталъ все свое состояніе, изъ хвастовства подвергалъ жизнь опасности, желая прослыть первостепеннымъ франтомъ своего времени, и затѣмъ, чтобы поправить свои дѣла, вступилъ въ отчаяный заговбръ, задуманый умнѣйшими людьми. Чтобы опредѣлить характеръ этого храбраго дурака, я сдѣлаю по его примѣру напыщеное уподобленіе, и сравню его съ соколомъ, сидящимъ съ покрытою головой на рукѣ загонщика, ожидая пока его спустятъ на добычу.

— Св. Марія! сказалъ абатъ, — это плохой гость для нашего мирнаго жилища. Наши послушники и молодые монахи ужъ и безъ того занимаются своимъ одѣяніемъ больше, чѣмъ это прилично нашимъ священнымъ занятіямъ, а этотъ рыцарь вскружитъ имъ всѣмъ голову, начиная съ хранителя одежды до послѣдняго поваренка.

— Можетъ случиться и хуже. въ наши трудныя времена отбираютъ, продаютъ и покупаютъ церковную собственость, какъ будто это имѣнія свѣтскихъ бароновъ. Чему же мы не подвергнемся, если дадимъ убѣжище человѣку, виновному въ возмущеніи противъ той женщины, которую зовутъ англійской королевой? Толпа чужеядныхъ шотландцевъ тотчасъ примется выпрашивать уступку имъ нашихъ земель, и англійская армія наводнитъ ихъ, чтобы разорять и жечь. Въ прежнее время обитатели Шотландіи были настоящими шотландцами, единодушными, стойкими, любящими родину, забывающими все, кромѣ нея, когда на границахъ появлялась опасность, а теперь… Кто они? Одни французы, другіе англичане, и всѣ смотрятъ на свою страну, какъ на мѣстность, гдѣ чужестранцамъ позволительно разрѣшать свои распри.

— Bénédicité! произнесъ абатъ; — это совершенно справедливо; мы живемъ въ тяжелыя времена, и путь нашъ скользокъ и опасенъ.

— Вотъ почему и надобно двигаться съ осторожностью. Прежде всего намъ не слѣдуетъ, конечно, принимать этого человѣка въ монастырь Св. Маріи.

— Но что же намъ дѣлать съ нимъ? Подумайте, вѣдь онъ пострадалъ за дѣло католической церкви; его родственикъ, графъ Нортумберландъ, всегда былъ хорошъ съ нами, и владѣнія его такъ близки отъ нашихъ, что онъ можетъ дѣлать намъ и добро, и зло, смотря по тому, какъ мы обойдемся съ человѣкомъ, которому онъ покровительствуетъ.

— Всѣ эти причины, въ соединеніи съ христіанскимъ милосердіемъ, заставляютъ насъ помочь ему. Не станемъ отсылать его къ Юліану Авенелю: этотъ безсовѣстный баронъ не задумается обобрать несчастнаго чужестранца. Пусть онъ остается здѣсь. Чѣмъ скромнѣе и отдаленнѣе мѣсто, тѣмъ безопаснѣе для него. Кромѣ того мы поможемъ ему устроиться здѣсь поудобнѣе.

— Безъ сомнѣнія: я пришлю ему свою дорожную постель и хорошее кресло.

— Наконецъ, это очень близко отъ насъ, и ужъ еслибы какая нибудь опасность угрожала рыцарю, то онъ можетъ явиться въ абатство, и мы найдемъ возможность укрыть его тамъ, пока ему можно будетъ выѣхать, не боясь препятствій.

— Не лучше ли отправить его къ шотландскому двору, и сразу избавиться отъ его особы?

— Да, но это было бы невыгодно для нашихъ друзей. Пока этотъ мотылекъ будетъ порхать въ Глендеаргской долинѣ, никто его не замѣтитъ; но въ Голирудѣ онъ, не смотря на всѣ опасности, захочетъ блистать въ глазахъ королевы и ея двора: въ три дня онъ обратитъ на себя всеобщее вниманіе, и миръ между двумя оконечностями острова будетъ нарушенъ человѣкомъ, который какъ безумная бабочка не утерпитъ, чтобы не покружиться около огня.

— Вы правы, отецъ Евстафій, но я усовершенствую вашъ планъ, чтоты облегчить рыцарю пребываніе здѣсь: я ему пошлю потихоньку не только мебель, но и хорошяго вина, и пшеничнаго хлѣба. Тутъ есть одинъ молодой васалъ, очень искусный въ охотѣ за оленями; я ему прикажу добывать дичь для рыцаря.

— Мы должны снабдитъ его всѣмъ нужнымъ, не подвергаясь случайности открыть его мѣстопребываніе.

— Сдѣлаю больше, я тотчасъ пошлю приказъ брату хранителю нашей одежды доставить сюда все что ему можетъ понадобиться. Позаботьтесь объ этомъ, отецъ Евстафій.

— Сейчасъ. Но я слышу, что нашъ рыцарь зоветъ на помощь, чтобы затянуть его шнурки^[47]; онъ былъ бы вполнѣ счастливъ, еслибы нашелъ себѣ здѣсь камердинера.

— Однако, пора ему придти сюда; братъ-келарь уже принесъ кушанья. Честное слово! отъ верховой ѣзды у меня разыгрался апетитъ!

ГЛАВА XVII.

Я съумѣю пойдти себѣ другую помощь: говорятъ, что духи летаютъ вокругъ насъ въ видѣ атомовъ, и танцуютъ въ солнечныхъ лучахъ. Если только этотъ талисманъ властенъ вызвать ихъ, они явятся ко мнѣ съ совѣтомъ. Джэмсъ Дуффъ.

Теперь мы обратимъ вниманіе читателя на Тальберта Глендининга. Онъ покинулъ Глендеаргскую башню тотчасъ послѣ ссоры съ Пирси Шафтономъ, и быстрыми шагами направился къ долинѣ въ сопровожденіи старика Мартына, который упрашивалъ его поменьше волноваться.

— Вы не доживете до сѣдыхъ волосъ, если будете вспыхивать изъ-за малѣйшаго грубаго слова, говорилъ ему Мартынъ.

— А зачѣмъ мнѣ и доживать до старости, если я долженъ подвергаться оскорбленіямъ отъ каждаго встрѣчнаго глупца? Ну, вотъ ты, ужъ старикъ, а зачѣмъ ты живешь изо дня въ день? Какое удовольствіе просыпаться утромъ, зная что придется работать безъ устали все время до самаго вечера, и тогда только прилечь отдохнуть на жесткой постелькѣ? Не лучше ли заснуть и не просыпаться совсѣмъ, а не переходить такимъ образомъ отъ работы къ безчувствію и отъ безчувствія къ работѣ?

— Господи помилуй! Въ вашихъ словахъ можетъ быть правда, но только, пожалуйста, идите потише: старыя ноги не угоняются за молодыми. Идите медленѣе, и я разскажу вамъ какъ можно мириться со старостью, хоть въ ней и немного веселья.

— Ну, разсказывай, отвѣчалъ Тальбертъ, умѣривъ шагъ; — но помни только, что намъ нужно добыть дичи для святыхъ отцовъ, которые такъ устали, проѣхавъ нѣсколько миль. Только въ Броксбурнскомъ лѣсу можно встрѣтить оленей.

— Знайте же, милый Тальберта, вы, кого я люблю какъ роднаго сына, что я безропотно буду переносить жизнь, пока смерть не позоветъ меня къ себѣ, потому что такова воля Создателя. Жизнь моя тяжела: лѣтомъ я обливаюсь потомъ, зимой дрожу отъ холода; сплю на голой землѣ, ѣмъ плохо, считаюсь рабомъ, и все таки я думаю, что будь я совсѣмъ ненуженъ на этомъ свѣтѣ, Господь прибралъ бы меня къ себѣ.

— Бѣдный старикъ, можетъ ли убѣжденіе въ твоей полезности примирить тебя съ униженымъ положеніемъ?

— Положеніе мое было не лучше и не выше въ тотъ день, когда я спасъ свою госпожу и ея дочь, и далъ имъ убѣжище, которое они напрасно искали бы въ другомъ мѣстѣ.

— Правда, Мартынъ: одного этого поступка довольно, чтобы искупить всю жизнь, прошедшую въ униженіи.

— А это развѣ мало, Тальбертъ, что теперь вотъ я имѣю право дать вамъ урокъ терпѣнія и покорности волѣ провидѣнія? Значитъ, мои сѣдые волосы годятся на что нибудь, если они позволяютъ мнѣ служить молодости наставленіемъ и примѣромъ.

Тальбертъ поникъ головой и замолчалъ; черезъ нѣсколько минутъ онъ заговорилъ снова: — Мартынъ, не замѣтилъ ли ты во мнѣ перемѣны съ нѣкотораго времени?

— Съ нѣкотораго времени! Ну, да, со вчерашняго дня. До того вы были живы, нетерпѣливы, вспыльчивы и неосмотрительны; сегодня же пылкость осталась все та же, но у васъ такой видъ благородства и достоинства, котораго я у васъ прежде не замѣчалъ.

— А ты способенъ отличать видъ благородства и достоинства.

— Почему же нѣтъ? Развѣ я не ѣздилъ съ моимъ господиномъ Вальтеромъ Авенелемъ и въ городъ, и ко двору, и на поле битвы? За мои заслуги онъ и построилъ мнѣ домикъ, и далъ позволеніе пасти скотъ на его лугахъ. Но я самъ въ разговорѣ съ вами замѣчаю, что стараюсь пріискивать выраженія, и не знаю почему мой сѣверный выговоръ смягчается.

— Но ты не можешь найдти причину такой перемѣны во мнѣ и въ тебѣ?

— Такой перемѣны? Но, клянусь Св. Дѣвою, во мнѣ перемѣны никакой нѣтъ! Мнѣ кажется только, что ни съ того, ни съ сего я сталъ обращаться съ вами какъ съ моимъ старымъ господиномъ тридцать лѣтъ тому назадъ, еще до женитьбы на Тибъ. Удивительно, что сегодня ваше общество такъ дѣйствуетъ на меня; прежде этого не было.

— А не замѣчаешь ли ты во мнѣ задатковъ, которые помогли бы стать когда нибудь на ровную ногу съ тѣми гордецами, которые теперь выказываютъ ко мнѣ презрѣніе?

— Безъ сомнѣнія, Тальбертъ, отвѣчалъ Мартынъ послѣ короткаго молчанія, — это бываетъ: я самъ видалъ какъ тщедушные ягнята дѣлались первыми баранами въ стадѣ. Слыхали ли вы когда нибудь о Гюгѣ Дунѣ, ушедшемъ изъ нашей стороны лѣтъ тридцать пять назадъ. Это былъ мальчикъ смышленый, умѣлъ читать и писать не хуже монаха, а съ копьемъ да со щитомъ управлялся лучше всякаго рыцаря. Я вотъ какъ теперь помню его. Другаго такого не было во всѣхъ владѣніяхъ Св. Маріи; ну, за то же онъ и ушелъ далеко.

— Чего же онъ добился? живо спросилъ Тальбертъ.

— Да вотъ чего, отвѣчалъ Мартынъ гордо выпрямляясь: — онъ сдѣлался служителемъ архіепископа въ абатствѣ Св. Андрея.

Огонь, блиставшій въ глазахъ Тальберта, сразу потухъ.

— Слуга! и кого же? — монаха! Такъ вотъ что дали ему всѣ его познанія и способности? воскликнулъ онъ.

Въ свою очередь Мартынъ взглянулъ на юношу съ крайне удивленнымъ видомъ.

— А на что же больше онъ могъ расчитывать при всемъ счастьи? Сынъ церковнаго васала не изъ той глины, изъ которой дѣлаютъ рыцарей да лордовъ; храбрость и наука не могутъ облагородить крови простолюдина. Впрочемъ, это не помѣшало ему выдать свою дочь за судью въ Питенвіймѣ, и отсчитать ей въ приданое пятьсотъ добрыхъ фунтовъ шотландскимъ серебромъ.

Пока Тальбертъ искалъ отвѣта, на тропинкѣ показался олень; въодно мгновеніе юноша натянулъ свой лукъ, стрѣла мелькнула, и олень, сдѣлавъ прыжокъ, упалъ мертвымъ на зеленый дернъ.

— Вотъ и дичь для госпожи Эльспетъ, сказалъ Мартынъ. — Кто бы подумалъ, что въ теперешнее время года олень забѣжитъ въ эти мѣста? Славное животное! На груди жиру пальца въ три! Вамъ во всемъ счастье: стоитъ только вамъ захотѣть, и вы поступите въ стражники абата, и будетъ у васъ красная куртка, не хуже чѣмъ у любаго изъ нихъ.

— Если когда нибудь я и поступлю на службу, то къ одной королевѣ! Позаботься стащить оленя въ башню, Мартынъ, его тамъ ждутъ, а я обойду болото. У меня за поясомъ еще нѣсколько стрѣлъ; можетъ быть попадутся дикіе гуси.

При этихъ словахъ Глендинингъ удвоилъ шаги, а Мартынъ все время, пока, тотъ не скрылся, смотрѣлъ ему вслѣдъ, ворча про себя: — Изъ этого мальчугана что нибудь да выйдетъ, если только честолюбіе не погубитъ его. Служить королевѣ! Что-жъ, клянусь честью, у нея много слугъ похуже его. И отчего бы ему не держать себя такъ гордо? Только тотъ, кто поднимается по лѣстницѣ, въ состояніи добраться до послѣдней ступеньки. —Ну, сударь, обратился онъ къ оленю, вы доберетесь до Глендеарга на двухъ моихъ ногахъ, не такъ скоро какъ на собственыхъ четырехъ. Однако вы не легки. Возьму теперь только заднюю половину, а за остальнымъ ворочусь на лошади.

Между тѣмъ какъ Мартынъ съ дичью отправился въ башню, Тальбертъ продолжалъ свой путь, вздохнувъ свободнѣе по уходѣ своего собесѣдника.

— Служитель архіепископа въ округѣ Св. Андрея! повторялъ онъ себѣ, — лакей у гордаго монаха! И эта должность, да родство съ деревенскимъ судьею, считается вѣнцомъ всѣхъ прошедшихъ, настоящихъ и будущихъ надеждъ церковнаго васала! Клянусь Небомъ! еслибы я не чувствовалъ непреодолимаго отвращенія къ ночнымъ грабежамъ, я во сто разъ охотнѣе взялся бы за копье и записался бы въ жаки какого нибудь барона! Надо же однако на что нибудь рѣшиться: я не могу дольше жить здѣсь униженымъ, обезчещенымъ, въ презрѣніи у перваго иностранца съ золочеными шпорами на черныхъ сапогахъ, который забредетъ къ намъ съ юга. Это невѣдомое существо, этотъ духъ, этотъ призракъ, — словомъ, кто бы онъ ни былъ, я хочу вызвать его еще разъ. Съ тѣхъ поръ какъ я говорилъ съ нимъ и прикасался къ его рукѣ, я чувствую въ себѣ такое волненіе и такія мысли, о которыхъ я прежде не имѣлъ понятія. Если ужъ родная долина слишкомъ тѣсна для моего честолюбія, то неужели я перенесу обиду, нанесенную мнѣ пустымъ, легкомысленымъ придворнымъ, да еще въ присутствіи Мэри Авенель? Клянусь Небомъ, я этого такъ не оставлю!

Разсуждая такимъ образомъ, Тальбертъ достигъ наконецъ до пустыннаго мѣста, называемаго Корри-нан-Шіанъ. Было около полудня; юноша нѣсколько мгновеній смотрѣлъ на источникъ, стараясь угадать, какой пріемъ сдѣлаетъ ему Бѣлая женщина. Собствено говоря, она не запрещала ему вызывать ее снова; но ея прощальныя слова, которыми она велѣла ему найдти другаго путеводителя, звучали въ родѣ запрещенія.

Смѣлость лежала въ основѣ характера Тальберта, а недавняя перемѣна только усилила въ немъ это качество. Скоро онъ отбросилъ всякую нерѣшительность: обнажилъ свою шпагу, разулъ правую ногу, трижды поклонился фонтану и старому остролистнику и произнесъ заклинаніе:

Троекратно преклоняюсь

Остролистникъ предъ тобой!

Троекратно прикасаюсь

Я ко влагѣ ключевой!

Дочь эѳира и тумана

Гдѣ ты чудная Вѣлана?

Отзовись

Голосомъ нѣжнѣй свирѣли…

Добрый геній Авенелей

Явись!

Можетъ быть полдневнымъ зпоемъ

Ты теперь утомлена,

Наслаждаешься покоемъ

Въ сладкій сонъ погружена…

Дочь эѳира и тумана,

Чудная моя Бѣлана

Отзовись —

Голосомъ нѣжнѣй свирѣли

Добрый геній Авенелей —

Пробудись!

Онъ устремилъ глаза на остролистникъ, и не безъ волненія увидѣлъ, что при послѣднемъ стихѣ воздухъ между нимъ и деревомъ заколебался, сталъ гуще и наконецъ принялъ форму человѣческой фигуры, по форму до того прозрачную, что онъ различалъ сквозь нее и вѣтви и листья, какъ будто легкая креповая ткань отдѣляла его отъ дерева.

Мало по малу однако видѣніе стало опредѣленнѣе, и Бѣлая женщина явилась передъ нимъ въ прежней своей формѣ, но съ выраженіемъ неудовольствія на лицѣ. Она обратилась къ нему со слѣдующими словами, которыя отчасти пропѣла, отчасти продекламировала, то употребляя бѣлые стихи, то прежній рифмованый лирическій размѣръ:

Всѣ духи лѣсовъ и морей

Объ участи тяжкой своей

Слезы жгучія,

Горючія,

Проливаютъ!

Въ великій этотъ день, въ былыя времена,

Торжествено была принесена

Божественая жертва!

Такъ воплощенная небесная любовь

На землю низошла и источила кровь,

Три дня пробыла мертва,

Чтобъ грѣшниковъ на вѣки искупить

И смертнымъ вѣчное блаженство возвратить!

Такъ, благость искупила преступленье

И людямъ изрекла прощенье!

А мы, отверженцы и неба и земли,

Мы искупленью не были причастны;

На насъ не простиралась благодать.

Вотъ почему, въ великій этотъ день

Мы плачемъ и стенаемъ!

Зачѣмъ ты вызывалъ меня

Въ завѣтный часъ таинственаго дня?

Ужели

Не вѣдалъ ты, что насъ не должно вызывать…

Ты, человѣкъ, не долженъ забывать

Дня пятаго недѣли!

— Духъ! произнесъ Тальбертъ съ твердостью, — безполезно грозить тому, кто презираетъ жизнь. Твой гнѣвъ можетъ только погубить меня, да и то я не думаю, чтобы твоя власть или твоя воля заходили такъ далеко. Моя душа недоступна страху, который производитъ на другихъ людей присутствіе существъ, подобныхъ тебѣ. Мое сердце окрѣпло въ отчаяніи. Если я, какъ видно изъ твоихъ словъ, принадлежу къ той породѣ, къ которой Небо наиболѣе благосклонно, то я долженъ приказывать, а ты повиноваться, потому что мое происхожденіе выше твоего.

Пока онъ говорилъ такимъ образомъ, сверхъестественое существо смотрѣло на него съ гордымъ и раздраженнымъ видомъ. Это была все та же Бѣлая женщина, но только лице ея сдѣлалось мрачно и злобно: глаза какъ-то странно сжимались и сверкали гнѣвнымъ блескомъ; всѣ черты судорожно двигались, какъ будто она готовилась принять новую, болѣе страшную форму. Въ этомъ видѣ она напоминала тѣ фантастическія, странныя фигуры, которыя появляются воображенію, возбужденному дѣйствіемъ опія, и которыя сначала бываютъ красивы, а потомъ обыкновенно дѣлаются смѣшными и безобразными.

Однако, едва Тальбертъ успѣлъ закончить свою рѣчь, какъ это волненіе прекратилось, черты Бѣлой женщины приняли свое прежнее грустное выраженіе, и вмѣсто того, чтобы представиться глазамъ безразсуднаго молодаго человѣка въ новой ужасной формѣ, она, скрестивъ на груди руки, обратилась къ нему со слѣдующими словами:

Ты выдержалъ мой грозный взглядъ,

Въ лицѣ не измѣнился…

Но оробѣй ты — и наврядъ

Домой бы воротился!

Хотя изъ персти ты рожденъ,

Я изъ небесной влаги,

Но ты душой своей силенъ,

Исполненой отваги…

Власть надо мной тебѣ дана

И я тебѣ подчинена!

— Объясни же, какія чары произвели ту перемѣну, которую я замѣчаю въ моемъ умѣ и въ моихъ мысляхъ? Отчего я пересталъ думать объ охотѣ, о моемъ лукѣ и стрѣлахъ? Отчего духъ мой горитъ нетерпѣніемъ вырваться изъ этой тѣсной долины? Отчего кровь моя закипаетъ при мысли объ оскорбленіи, нанесенномъ мнѣ тѣмъ человѣкомъ, которому нѣсколько дней назадъ я былъ готовъ держать стремя, одно слово или взглядъ котораго показались бы мнѣ милостью? Зачѣмъ я хочу стать равнымъ рыцарямъ, баронамъ и вельможамъ? Я ли еще вчера спалъ во мракѣ и не помышлялъ выйдти изъ него, а сегодня проснулся, горя честолюбіемъ и стремясь къ славѣ? Говорю: объясни мнѣ, если можешь, откуда такая перемѣна? Былъ ли я прежде подъ вліяніемъ какого либо колдовства, или оно теперь овладѣло мною? Я чувствую себя совсѣмъ инымъ, и въ то же время сознаю, что остался тѣмъ, чѣмъ былъ прежде. Отвѣчай! Не твое ли могущество произвело все это?

Бѣлая женщина отвѣчала ему:

Я на вопросъ отвѣчу дерзновенный:

Нѣтъ! Есть властитель во вселенной —

Онъ путь свѣтиламъ указалъ,

Законъ природѣ начерталъ!

Его законы непреложны;

Все что живетъ — въ его рукахъ:

Орелъ парящій въ облакахъ,

И червь мельчайшій и ничтожный,

Твой нравъ и умъ во власти Бога…

Ты долженъ эту власть признать.

Жильцу лачуги и чертога —

Своей судьбы не избѣжать!

— Не говори такъ темно, сказалъ юноша, краснѣя до того, что его лице, шея и руки сдѣлались багровыми. Дай мнѣ понять яснѣе смыслъ твоихъ словъ.

Духъ продолжалъ:

Въ своей сердечной глубинѣ,

Ты образъ Мэри сохраняешь

И на яву ты и во снѣ

О ней одной лишь помышляешь.

Спроси у сердца своего:

Зачѣмъ оно сильнѣе бьется,

Когда до слуха твоего

Звукъ голоса ея коснется?

Зачѣмъ не можешь выносить

При ней презрительнаго взгляда?

Ты, скромнаго васала чадо,

Ты рыцаремъ желаешь быть?

Ты любишь Мэри, нѣтъ сомнѣнья;

Въ груди твоей горитъ волканъ…

Источникъ страшнаго томленья…

Любовь — твой талисманъ!

— Если ужъ ты сказала мнѣ то, въ чемъ я не рѣшался признаться самому себѣ, заговорилъ Тальбертъ съ пылающими щеками, — то скажи, какъ мнѣ добиться ея любви, какъ мнѣ объяснить ей свои чувства?

Видѣніе опять заговорило:

На твой вопросъ мнѣ трудно отвѣчать…

Намъ духамъ незнакомы страсти;

Намъ не дано ихъ ощущать —

Мы внѣ ихъ власти!

Для насъ огонь страстей того сіянья лучъ,

Которое зимой, въ ночную пору

Столпами яркими сверкаетъ изъ за тучъ:

Оно пріятно взору —

Но грѣетъ ли? Конечно нѣтъ:

Такъ и огонь страстей — для насъ полярный свѣтъ.

— Однако, или люди ошибаются, или твоя судьба связана съ судьбою смертныхъ?

Бѣлая женщина продолжала въ слѣдующихъ выраженіяхъ:

Отъ неба далека земная грязь,

Но между ними есть таинственная связь,

И наша участь съ участью людскою —

Связуется порою!

Когда родился первый Авенель,

Норманъ Ульрикъ — младенца колыбель

Звѣзда сіяньемъ яркимъ озарила…

Лишь только раздался младенца крикъ,

Изъ нѣдръ звѣзды въ тотъ самый мигъ

Блестящая жемчужина упала;

И канула въ источникъ водяной

Жемчужина, рожденная росой,

И въ существо живое обратилась…

И небо изрекло надъ нимъ свой приговоръ:

Моя судьба съ тѣхъ самыхъ поръ

Съ судьбою Авенелей съединилась!

— Говори мнѣ яснѣе, сказалъ Тальбертъ, я едва понимаю тебя. Какая же связь существуетъ между тобой и родомъ Авенелей? Какая судьба ожидаетъ этого дома?

Духъ отвѣчалъ:

Видишь ли поясъ на мнѣ роковой?

Я опоясана витью златой…

Но не таковъ былъ въ минувшіе годы

Поясъ, мнѣ данный рукою природы:

Прочный, широкій, изъ злата сплетенъ,

Несокрушимый;

Не разорвалъ бы его и Сампсонъ

Непобѣдимый!

Въ мірѣ подлунномъ вѣчнаго нѣтъ:

Поясъ мой крѣпкій, съ теченіемъ лѣтъ

Въ слабую ткань превращался;

Нитка за ниткой рѣдѣлъ, распускался

И утончалась его канитель

По мѣрѣ того какъ слабѣлъ Авенель —

И когда этотъ родъ пресѣчется

То послѣдняя нитка порвется…

Вмѣстѣ съ нею конецъ моего бытія

И стихіи поглотятъ меня,

Какъ живущее все поглощаютъ…

Но, молчу! Звѣзды мнѣ говорить запрещаютъ.

— Ты можешь читать въ звѣздахъ? Скажи же мнѣ по крайней мѣрѣ, что будетъ съ моею страстью, если ты не въ силахъ покровительствовать ей?

Бѣлая женщина отвѣчала опять:

При блескѣ утреннихъ лучей

Огонь лампады замираетъ:

Такъ нынѣ блескъ звѣзды моей

Слабѣетъ, тускнетъ, чуть мерцаетъ,

Свое теченье измѣняетъ…

О, Авенель, твоя звѣзда

Погаснуть хочетъ навсегда!

Какому страшному вліянью

Она подвержена: вражда,

Невзгоды, ненависть, смятенья,

Соперничество и мученья!

— Соперничество? повторилъ Тальбертъ. — Такъ значитъ мои опасенія оправдались. Но неужели предопредѣлено, что этотъ англійскій мотылекъ посмѣетъ вступить со мною въ борьбу въ домѣ моего отца, въ присутствіи Мэри Авенель! Духъ, дай мнѣ средства побѣдить его, уничтожить ту разницу въ нашемъ положеніи, благодаря которой онъ считаетъ себя въ правѣ отказаться отъ борьбы со мною; поставь насъ лицемъ къ лицу, а ужъ тамъ, не смотря на предсказанія звѣздъ, шпага моего отца одолѣетъ ихъ вліяніе.

Бѣлая женщина тотчасъ отвѣчала:

Тѣлъ средствомъ я могу тебя снабдить,

Но послѣ на меня не жалуйся напрасно:

Дары мои (должна тебя предупредить)

Подчасъ бываютъ и опасны…

Но о послѣдствіяхъ я не могу судить —

Ни злобѣ, ни любви мы не причастны:

Не одаренные безсмертною душой,

Чувствъ, свойственныхъ другимъ твореньямъ,

Мы лишены. Подарокъ мой

Быть можетъ гибелью, быть можетъ и спасеньемъ —

Распоряжайся имъ съ разсудкомъ и умѣньемъ.

— О, дай мнѣ средства возстановить мою честь, и отплатить моему сопернику за нанесенныя имъ мнѣ оскорбленія, а потомъ будь что будетъ: я хочу только наказать его дерзость, а затѣмъ усну покойно и все перенесу.

Бѣлая женщина вынула золотую иглу, сдерживавшую ея волосы, и подавая ее Тальберту, сказала:

Инаго средства не употребляй:

Лишь покажи иглу — гордецъ смирится;

Твое желанье совершится…

Но солнце къ западу клонится…

Прощай!

Сказавъ это она встряхнула головой; волосы ея упали какъ покрывало; черты ея потускнѣли, лице помертвѣло, какъ луна въ первой четверти; вся фигура сдѣлалась прозрачна, и вскорѣ она совсѣмъ исчезла.

Мы привыкаемъ къ чудесамъ, но все таки Тальбертъ, оставшись одинъ у источника, еще разъ испыталъ, хотя и въ меньшей степени, тотъ страхъ, который охватилъ его, когда онъ въ первый разъ видѣлъ исчезновеніе Бѣлой женщины. Безпокойная мысль представилась его уму: могъ ли онъ съ чистою совѣстью пользоваться дарами существа, которое само признавалось, что оно не принадлежитъ къ ангеламъ? существа, можетъ быть гораздо худшаго по своей природѣ, чѣмъ оно увѣряло. — Я поговорю объ этомъ съ Эдуардомъ; онъ силенъ въ духовныхъ наукахъ, и скажетъ мнѣ что дѣлать. — Нѣтъ, Эдуардъ слишкомъ остороженъ, слишкомъ придирчивъ. Я подвергну испытанію дѣйствіе этого подарка на Пирси Шафтона, если онъ еще посмѣетъ обходиться со мною неприлично, и тогда узнаю по опыту, опасно ли слушать Бѣлую женщину? А теперь вернусь въ башню! Скоро я увижу, могу ли я тамъ оставаться или нѣтъ: а со шпагой моего отца у пояса и въ присутствіе Мэри, я ужъ не стерплю ни малѣйшей обиды.

ГЛАВА XVIII.

Я дамъ тебѣ восемнадцать пенсовъ въ сутки, и ты станешь моимъ слугой, сказалъ король. — Ты будешь начальствовать надъ всей страной. А и дамъ тебѣ тринадцать пенсовъ въ сутки, въ свою очередь сказала королева, и ты можешь получить ихъ, когда пожелаешь, никто не будетъ тебѣ въ этомъ помѣхою. Вилльямъ Клаудизлей.

Нравы того времени не дозволяли жителямъ Глендеарга принять участія въ обѣдѣ лорда-абата, его свиты и сера Пирси Шафтона. Госпожа Глендинингъ не могла быть къ нему допущена вслѣдствіе своего низкаго общественаго положенія, и своего пола, такъ какъ настоятелю монастыря Св. Маріи воспрещалось обѣдать въ женскомъ обществѣ, хотя это правило часто не соблюдалось. Мэри Авенель была исключена изъ числа приглашенныхъ въ силу послѣдняго обстоятельства, а Эдуардъ Глендинингъ вслѣдствіе первой причины; но его преподобію угодно было пригласить ихъ всѣхъ въ столовую, и любезно поблагодарить за оказаное радушное гостепріимство.

Паръ клубился надъ поставленымъ на столъ жаренымъ оленемъ; келарь съ должнымъ почтеніемъ подвязалъ подбородокъ абата бѣлоснѣжной салфеткой; ждали только сера Пирси Шафтона, чтобы приступить къ обѣду. Наконецъ явился и онъ, блестающій какъ солнце, въ пунцовой бархатной курткѣ, подшитой серебристой матеріей, и въ шляпѣ новѣйшаго фасона съ золотою лентою. На шеѣ у него была надѣта золотая цѣпь, украшеная рубинами и топазами, судя по цѣнности которыхъ можно было заключить, что его безпокойство на счетъ поклажи было основано не на одной только любви къ простымъ украшеніямъ. Эта роскошная цѣпь, походившая на цѣпи рыцарей высшихъ орденовъ, спускалась ему на грудь, и заканчивалась медальономъ.

— Мы ждали сера Пирси Шафтона, чтобы сѣсть за столъ, сказалъ абатъ, усаживаясь поспѣшно въ большое кресло, которое келарь поспѣшилъ пододвинуть къ столу.

— Прошу извиненія у почтеннаго отца и добраго лорда, отвѣчалъ этотъ образецъ вѣжливости; — я едва успѣлъ сбросить съ себя дорожное платье и преобразиться въ нѣчто болѣе достойное такого благороднаго общества.

— Хвалю вашу учтивость, господинъ рыцарь, отвѣчалъ абатъ, — а въ особености ваше благоразуміе въ выборѣ подходящаго времени для наряда, подобнаго вашему. Если бы вы надѣли вашу драгоцѣнную цѣпь во время одной изъ вашихъ остановокъ въ послѣднее путешествіе, то вамъ пришлось бы распрощаться съ нею.

— Такъ вы замѣтили эту цѣпь, ваше преподобіе, отвѣчалъ серъ Пирси, — но это игрушка, бездѣлка, малоцѣнная вещица, не имѣющая никакого вида на этой курткѣ. Вотъ когда я надѣвалъ ее на темно-пунцовую, тогда дѣйствительно она хорошо выдѣлялась на темномъ фонѣ, блистая подобно звѣздамъ среди густыхъ облаковъ.

— Не сомнѣваюсь, сказалъ абатъ, — но прошу васъ садиться за столъ.

Серъ Пирси, заговоривъ о своемъ туалетѣ, любимомъ предметѣ его разсужденій, былъ неистощимъ. — Весьма вѣроятно, продолжалъ онъ, — что эта вещица, не смотря на свою малоцѣнность, могла прельстить Юліана… Св. Марія! воскликнулъ онъ, прерывая свою рѣчь; я и не замѣтилъ присутствія моего прелестнаго и добрѣйшаго Покровительства, которое я назову лучше моею Скромностью! — Непростительно было, со стороны вашей Привѣтливости, о моя прелестнѣйшая Скромность, дозволить овчарнѣ своихъ устъ выпустить заблудшіяся слова, которыя, перепрыгнувъ черезъ плетень вѣжливости, ворвались во владѣніе неблагопристойности.

— Въ настоящее время, проговорилъ абатъ, теряя терпѣніе, — пристойнѣе всего будетъ приступить къ горячему обѣду. — Отецъ Евстафій, прочти молитву, и разрѣжь оленя.

Помощникъ пріора тотчасъ же исполнилъ первое приказаніе абата, но прежде чѣмъ приступить ко второму, сказалъ ему: — Сегодня пятница, наше преподобіе (Намекъ былъ сдѣланъ по-латыни для того, чтобы иностранецъ не понялъ его).

— Мы путешественики, возразилъ абатъ въ отвѣтъ, и viatoribus licituni est^[48]. Вамъ извѣстно правило: продлагаемое да ясте. — Я разрѣшаю всѣмъ вамъ ѣсть сегодня мясо, съ условіемъ, чтобы вы, братія, передъ отходомъ ко сну прочли Confiteor^[49], а вы, рыцарь, подайте милостыню, не обременительную для вашего кошелька. Всѣ же вы должны въ теченіе слѣдующаго мѣсяца, въ день наиболѣе для васъ удобный, воздержаться отъ употребленія мяса. Теперь со спокойною совѣстью приступимъ къ трапезѣ, а ты отецъ келарь, da mixtus^[50].

Во время этой рѣчи, опредѣлявшей условія, на которыхъ разрѣшилось ѣсть мясо, абатъ успѣлъ уже проглотить кусокъ дичины, и запилъ его стаканомъ рейнвейна, слегка разбавленнаго водою.

— Вѣрно сказано, замѣтилъ онъ, обращаясь къ келарю за вторымъ кускомъ, — что награда за добродѣтель заключается въ ней самой. Вотъ, хотя это кушанье и самое обыкновенное, изготовлено на скорую руку, и подано въ бѣдной комнатѣ, а я не помню, чтобы ѣлъ когда нибудь съ такимъ апетитомъ какъ сегодня, съ тѣхъ поръ какъ былъ простымъ монахомъ въ Дундренанскомъ абатствѣ, гдѣ принужденъ былъ работать въ саду съ утра до вечера, пока отецъ абатъ не ударитъ въ кимвалъ. Умирая отъ голода, съ горломъ пересохшимъ отъ жажды (da mihi vinum quaeso, et merum sit^[51]), я садился за трапезу, и все что ни подавалось за столъ, соотвѣтствено уставу монастыря, я ѣлъ съ апетитомъ: скоромные, постные дни, caritas или penitentia, были для меня безразличны. Желудокъ мой тогда работалъ превосходно, и не нуждался ни въ помощи вина, ни въ утолченныхъ кушаньяхъ, чтобы возбудить апетитъ и облегчить пищевареніе.

— Очень можетъ быть, святой отецъ, возразилъ помощникъ пріора, — что изрѣдка поѣздка на границы владѣній монастыря Св. Маріи будетъ имѣть такое же благодѣтельное вліяніе на ваше здоровье, какъ воздухъ дундренанскаго сада.

— Дѣйствительно, эти путешествія, съ помощью нашей покровительницы, могутъ принести мнѣ пользу, сказалъ абатъ. — Нужно только позаботиться о томъ, чтобы приготовляемая для насъ дичь была застрѣлена охотникомъ, знающимъ свое дѣло.

— Съ дозволенія лорда абата, сказалъ поваръ, — я позволю себѣ замѣтить, что лучшимъ средствомъ для обезпеченія его преподобія относительно этого важнаго предмета, было бы сдѣлать лѣсничимъ или помощникомъ лѣсничаго старшаго сына этой доброй женщины, госпожи Эльспетъ, присутствующей здѣсь. Мнѣ ли по моему ремеслу не умѣть отличить хорошо застрѣленую дичь! а я могу по совѣсти сказать, что ни я и никакой другой поваръ никогда не видѣлъ выстрѣла болѣе вѣрнаго: онъ попалъ въ самое сердце оленя.

— Можно ли что нибудь заключить по одному выстрѣлу, отецъ, возразилъ серъ Пирси; — я вамъ напомню пословицу: одинъ вѣрный выстрѣлъ не означаетъ еще хорошаго стрѣлка, какъ появленіе одной ласточки не дѣлаетъ весны. Я видѣлъ парня, о которомъ вы говорите, и если его рука такъ же ловко владѣетъ лукомъ, какъ его языкъ смѣло произноситъ дерзости, то я готовъ признать его стрѣлкомъ не хуже Робина Гуда.

— Мы обратимся къ самой госпожѣ Глендинингъ за разъясненіемъ этого вопроса, сказалъ абатъ. — Неблагоразумно было бы съ нашей стороны принять какое бы то ни было поспѣшное рѣшеніе относительно этого дѣла, такъ какъ надо рачительно обращаться со всѣмъ тѣмъ что Небо и наша покровительница, по своей великой милости, посылаютъ намъ, и не слѣдуетъ ничего дѣлать негоднымъ для употребленія достойныхъ людей. — Подойди сюда, госпожа Глендинингъ, и отвѣчай намъ, твоему владыкѣ свѣтскому и духовному, по истинѣ и по совѣсти, ничего не страшась и ничего не скрывая, такъ какъ это дѣло чрезвычайной важности, дѣйствительно ли твой сынъ такъ ловко владѣетъ лукомъ, какъ утверждаетъ братъ поваръ?

— Съ дозволенія вашего благороднаго преподобія, отвѣчала госпожа Глендинингъ, низко присѣдая, — я дорого заплатила за свое знаніе о стрѣльбѣ, такъ какъ мой мужъ — Господи, упокой его душу! — былъ убитъ стрѣлою изъ лука на Пинкійскомъ полѣ, сражаясь подъ знаменами церкви, какъ подобаетъ вѣрноподданому васалу монастыря Св. Маріи. Онъ былъ храбрый человѣкъ, съ дозволенія вашего преподобія, и честный; вотъ только любилъ онъ хорошій кусокъ дичи, да еще случалось ему иногда по примѣру баронскихъ солдатъ ѣздить на границу, — а кромѣ этого я не знаю за нимъ никакого другаго грѣха. И хотя я заказывала за упокой его души нѣсколько обѣденъ, стоявшихъ мнѣ сорокъ шилинговъ, не считая четверти пшена и четырехъ мѣръ ржи, я все таки еще не увѣрена, чтобы душа его вышла изъ чистилища.

— Мы объ этомъ позаботимся, госпожа Глендинингъ, отвѣчалъ лордъ-абатъ; — и если, какъ ты говоришь, твой мужъ погибъ сражаясь за церковь и подъ ея знаменемъ, то положись на насъ: мы нашими молитвами освободимъ его отъ чистилища, конечно, если онъ только находится тамъ. — Но въ настоящее время, мы тебя спрашиваемъ не о мужѣ, а о сынѣ; не о томъ, какъ былъ убитъ шотландецъ, а о томъ какъ былъ застрѣленъ олень. Итакъ, отвѣчай же мнѣ на вопросъ: хорошій стрѣлокъ твой сынъ, да или нѣтъ?

— Увы, преподобный лордъ, отвѣчала вдова, — мои земли были бы лучше обработаны, если бы я могла отвѣтить вашему преподобію, нѣтъ. Мой сынъ очень искусный стрѣлокъ! Я лучше желала бы, Св. отецъ, чтобы онъ занимался чѣмъ нибудь другимъ, а не стрѣльбою; онъ умѣетъ стрѣлять изъ всякаго рода оружія. И если будетъ угодно высокопочтенному джентльмену, нашему гостю, подержать свою шляпу на разстояніи сотни шаговъ, то я бьюсь объ закладъ на четверть овса, что мой Тальбертъ пробьетъ ее стрѣлою или пулею, какъ вамъ будетъ угодію, не коснувшись до ленты; но только, почтенный джентльменъ, не трясите руку, а держите ее не шевеля. На моихъ глазахъ онъ не разъ дѣлалъ это съ нашимъ старикомъ Мартыномъ, и высоко преподобный помощникъ пріора, если только ему угодно будетъ припомнить, былъ самъ тому свидѣтелемъ.

— Не думаю, чтобы я когда нибудь могъ позабыть это, госпожа Эльспетъ, сказалъ отецъ Евстафій; — я не зналъ чему больше удивляться — хладнокровію и смѣлости молодаго стрѣлка или твердости руки старика, державшаго мишень. Но я не совѣтовалъ бы серу Пирси Шафтону подвергать опасности свою драгоцѣнную шляпу и еще болѣе драгоцѣнную личность, если только у него нѣтъ на то собственаго желанія.

— Вы можете быть увѣрены, что его нѣтъ, отвѣчалъ серъ Пирси Шафтонъ съ живостью; — вы можете быть увѣрены, Св. отецъ, что его нѣтъ. Я не сомнѣваюсь въ искуствѣ, которое ваше преподобіе приписываетъ этому мальчугану. Но лукъ ничто иное какъ дерево, тетива ничто иное какъ ленъ, и пожалуй испражненіе шелковичнаго червя; стрѣлокъ не болѣе какъ человѣкъ, пальцы его могутъ скользнуть по тетивѣ, взоръ можетъ быть отуманенъ; слѣпой можетъ попасть въ цѣль, а лучшій стрѣлокъ ошибиться въ расчетѣ. Не къ чему подвергать себя такому испытанію.

— Какъ вамъ будетъ угодно, серъ Пирси, сказалъ абатъ. — Но, имѣя въ виду равно интересы душевные и тѣлесные, мы желаемъ чтобы для насъ, утомленныхъ духомъ, охота служила развлеченіемъ чтобы улучшилась пища нашей бѣдной общины, и чтобы всегда была кожа для переплета книгъ нашей библіотеки. Вотъ почему мы назначаемъ этого юношу смотрителемъ лѣсовъ, дарованіяхъ намъ добрымъ королемъ Давидомъ!

— На колѣни, женщина, на колѣни! воскликнули въ одинъ голосъ келарь и поваръ, обращаясь къ госпожѣ Глендинитъ. — Цѣлуй руки его преподобія за милость, оказаную твоему сыну!

И они принялись одинъ передъ другимъ въ видѣ дуэта, перекликаться, какъ на клиросѣ, перечисляя всѣ преимущества мѣста лѣсничаго.

— Къ Троицыну дню ему дается зеленый кафтанъ и штаны, сказалъ поваръ.

— Къ Срѣтенью четыре серебреныя марки, прибавилъ келарь.

— Къ Мартынову дню боченокъ двойнаго пива, а простаго въ волю, только умѣлъ бы ладить съ келаремъ.

— Келарь человѣкъ разсудительный, всегда поощряющій ревность монастырскихъ слугъ, замѣтилъ абатъ.

— По большимъ праздникамъ миска супу и кусокъ телятины или говядины, продолжалъ поваръ.

— Право пасти на монастырскихъ лугахъ двухъ коровъ и лошадь, прибавилъ келарь.

— Ежегодно бычачья кожа на сапоги для ходьбы по лѣсу, сказалъ поваръ.

— И множество другихъ постороннихъ доходовъ, quae nunc praescribere longuin^[52], добавилъ абатъ, съ подобающей ему важностью подводя итогъ премуществъ, сопряженныхъ съ должностью монастырскаго стрѣлка. Госпожа Эльспетъ все это время, стоя на колѣняхъ между двумя монахами, машинально повертывала голову то на право то на лѣво въ видѣ маятника, и какъ только монахи умолкали, она раболѣпно цѣловала щедрую руку абата. Зная однако несговорчивость Тальберта относительно нѣкоторыхъ обстоятельствъ, она при многократныхъ изліяніяхъ своей благодарности, не могла удержаться, чтобы не выразить надежду, что Тальбертъ будетъ благоразуменъ, пойметъ свою пользу и не откажется отъ предлагаемаго ему мѣста.

— Какъ, сказалъ абатъ, нахмуривъ брови, — вы сомнѣваетесь, чтобы онъ принялъ его? — женщина, но развѣ твой сынъ не въ своемъ умѣ?

Эльспетъ, пораженная тономъ этого вопроса, была не въ состояніи тотчасъ же на него отвѣтить. Да ея отвѣтъ и не былъ бы разслышенъ, такъ какъ отецъ келарь и отецъ поваръ снова заголосили въ два голоса.

— Откажется! закричалъ поваръ.

— Откажется! повторилъ келарь, еще громче перваго.

— Откажется отъ четырехъ серебреныхъ марокъ въ годъ!

— Отъ эля и пива, отъ супа и баранины, отъ травы для коровы и лошади! воскликнулъ поваръ.

— Отъ платья и штановъ! продолжалъ келарь.

— Минуту терпѣнія, братія! прервалъ ихъ помощникъ пріора. — Не будемъ удивляться, пока наше удивленіе ничѣмъ не вызнано. Эта добрая женщина лучше насъ знаетъ характеръ и наклонности своего сына. Что до меня касается, то я могу сказать о немъ, что у него нѣтъ расположенія ни къ чтенію, ни къ ученію, не смотря на всѣ мои старанія возбудить у него къ нимъ охоту. Однако этотъ юноша обладаетъ необыкновеннымъ умомъ, въ немъ много схожаго (по моему слабому сужденію) съ тѣми, которыхъ Богъ избираетъ среди народа, когда желаетъ совершить его освобожденіе посредствомъ физической силы и мужества. Такіе люди часто бываютъ настойчивы, даже упрямы; близкіе имъ считаютъ ихъ несговорчивыми, глупыми, пока не представится случай, въ которомъ они по волѣ провидѣнія являются необходимымъ орудіемъ для исполненія великихъ цѣлей.

— Твои слова очень кстати, отецъ Евстафій, сказалъ абатъ. — Мы поговоримъ съ этимъ юношею прежде чѣмъ рѣшимъ что съ нимъ дѣлать. Вѣдь я полагаю, серъ Пирси Шафтонъ, что при дворѣ ищутъ человѣка для мѣста, а не мѣсто для человѣка.

— Съ дозволенія вашего преподобія, отвѣчалъ нортумберландскій рыцарь, — я отчасти, т. е. въ нѣкоторой степени, раздѣляю мудрое замѣчаніе, высказаное, — вами. Но, не въ обиду будь сказано помощнику пріора, я не думаю, чтобы въ хижинахъ черни появились вожаки и освободители народа. Вѣрьте мнѣ, что искра воинственаго духа въ этомъ юношѣ, которой я не берусь оспаривать въ немъ (хотя мнѣ рѣдко приходилось видѣть, чтобы тщеславіе и высокомѣріе шли рука объ руку съ истиннымъ мужествомъ), этой искры, говорю я, еще не достаточно, чтобы выдвинуть его изъ толпы, изъ его тѣснаго узкаго круга. Онъ подобенъ свѣтящемуся червяку, производящему великолѣпныя зрѣлища среди лужайки, но совершенно безполезному на маякѣ.

— А вотъ кстати и самъ молодой охотникъ на лицо, сказалъ помощникъ пріора, увидѣвъ въ окно Тальберта, поднимавшагося на холмъ, на вершинѣ котораго стояла башня.

— Позвать его сюда, сказалъ лордъ-абатъ; и два монаха, прислуживавшіе за столомъ, мгновенно бросились исполнять его приказаніе, желая перещеголять другъ друга въ проворствѣ. Госпожа Глендинингъ встала, чтобы послѣдовать вслѣдъ за ними, отчасти для того чтобы имѣть время посовѣтовать Тальберту подчиниться волѣ начальника монастыря, отчасти затѣмъ, чтобы уговорить его переодѣться, прежде чѣмъ явиться къ абату. Но поваръ и келарь, говоря въ одинъ голосъ и держа Тальберта за руку, торжествено ввели его въ комнату, такъ что госпожа Эльспетъ только могла проговорить: «Да будетъ Его воля; хоть по крайней мѣрѣ одѣтъ то бы онъ былъ по праздничному».

Не смотря на всю скромность и ограниченость этого желанія, судьбѣ не угодно было исполнить его, и Тальбертъ Глендинингъ предсталъ передъ лордомъ-абатомъ и его свитою, не зная въ чемъ дѣло и не имѣя времени надѣть свое праздничное платье, что на языкѣ того времени значило имѣть на себѣ штаны и чулки.

Не смотря на всю неожиданость своего появленія среди многочисленаго собранія, взоры котораго были устремлены на него, Тальбертъ съумѣлъ держать себя съ достоинствомъ, заставившимъ отнестись къ нему съ нѣкоторою долею уваженія общество, куда его ввели такъ безцеремонно и большая часть котораго была расположена обойтись съ нимъ высокомѣрно, если не съ полнымъ презрѣніемъ. Но описаніе его появленія и сдѣланаго ему пріема мы относимъ къ слѣдующей главѣ.

ГЛАВА XIX.

Юноша, тебѣ предстоитъ выборъ между богатствомъ и почестями; передъ тобой лежитъ достаточно золота, чтобъ доставить тебѣ веселую молодость, шумную зрѣлость и спокойную старость; но взявъ золото ты долженъ проститься съ честолюбіемъ, проститься со всякою надеждою на улучшеніе своего положенія, и ты навсегда останешься среди грубой толпы, вынужденный изъ-за куска хлѣба обработывать землю. Старая комедія.

Мы скажемъ нѣсколько словъ о наружности и манерахъ молодаго Глендининга прежде чѣмъ приступить къ описанію его свиданія съ абатомъ монастыря Св. Маріи, имѣвшаго вліяніе на всю его остальную жизнь.

Тальберту было девятнадцать лѣтъ; высокій, подвижной, онъ не былъ плотнаго тѣлосложенія, но его твердые члены и мышцы обѣщали большую силу по достиженіи ими полнаго роста и развитія. Онъ былъ превосходно сложенъ, и какъ большая часть людей, обладающихъ этимъ премуществомъ, очень ловокъ; манеры его были полны простоты и изящества, и вслѣдствіе этого его ростъ не бросался въ глаза, и обращалъ на себя вниманіе только при сравненіи съ другими, такъ какъ молодой Глендинингъ имѣлъ шесть футовъ вышины. Необычайный ростъ совокупно съ совершенною соразмѣрностью формъ и изяществомъ прелестной осанки, давалъ молодому наслѣднику Глендеарга, не смотря на его низкое происхожденіе и грубое воспитаніе, громадное преимущество даже надъ самимъ серомъ Пирси Шафтономъ, который былъ ниже его ростомъ, и хотя члены его, отдѣльно взятые, не представляли ничего уродливаго, но въ цѣломъ были менѣе соразмѣрны. Съ другой стороны, красивое лице сера Пирси имѣло то рѣшительное превосходство надъ лицомъ шотландца, какое правильныя черты и изящный цвѣтъ лица могутъ дать надъ чертами красивыми, но рѣзкими, и надъ цвѣтомъ лица, постоянно подвержимымъ вліянію открытаго неба, которое, смѣшавъ красное съ бѣлымъ, превратило ихъ въ коричневый, и окрасило на подобіе вишни шею и лобъ Тальберта, придавъ первой совсѣмъ темный цвѣтъ. Большіе каріе глаза Тальберта, составлявшіе главную и отличительную часть его лица, сверкали въ минуты оживленія такимъ необыкновеннымъ блескомъ, что казалось будто они дѣйствительно изливаютъ свѣтъ, а его темные каштановые волосы, вившіеся отъ природы мелкими кудрями, придавали большую прелесть лицу, смѣлое и энергическое выраженіе котораго не согласовалось ни съ его положеніемъ, ни съ его прежней застѣнчивостью и неуклюжимъ поведеніемъ до этого времени.

Что касается до его одежды, то она не могла служить къ украшенію его наружности: куртка, штаны и шапка были изъ одного и того же грубаго деревенскаго сукна; на поясѣ, съ лѣвой стороны висѣла широкая сабля, о которой мы уже упомянули, а съ правой торчали пять или шесть стрѣлъ, да большой пожъ съ роговою рукояткою, называвшійся тогда кинжаломъ. Для полноты описанія наряда, слѣдуетъ упомянуть о широкихъ сапогахъ изъ оленьей кожи, которые по желанію можно было подымать до колѣнъ, и опускать ниже икръ; ихъ носили въ тѣ времена, когда приходилось по обязаности или изъ удовольствія, при охотѣ за дичью, бродить по лѣсамъ; они предохраняли ноги отъ колючихъ растеній. — Таковъ былъ наружный видъ Тальберта Глендининга.

Гораздо, труднѣе дать понятіе о выраженіи его лица, когда онъ неожидано очутился среди общества, на которое съ ранняго дѣтства привыкъ смотрѣть со страхомъ и уваженіемъ. Въ смущеніи, видимо овладѣвшимъ имъ, не было ничего раболѣпнаго или растерянаго: онъ держалъ себя какъ слѣдуетъ смѣлому, благородному, простодушному и совершенно неопытному юношѣ, которому приходится въ первый разъ въ жизни самостоятельно говорить и дѣйствовать среди подобнаго общества и при такихъ неблагопріятныхъ условіяхъ. Истиный другъ не пожелалъ бы ему ни на каплю болѣе застѣнчивости и ни на каплю болѣе самоувѣрености.

Опустившись на колѣни, онъ поцѣловалъ руку абата, затѣмъ, приподнявшись и отступивъ шага на два, почтительно поклонился всѣмъ присутствовавшимъ, отвѣтивъ улыбкою на дружеское привѣтствіе помощника пріора, знавшаго его лично; онъ покраснѣлъ при встрѣчѣ съ тревожнымъ взглядомъ Мэри Авенель, съ безпокойствомъ ожидавшей испытанія, которому долженъ былъ подвергнуться ея молочный братъ. Быстро оправившись отъ волненія, охватившаго его при этомъ взглядѣ, Тальбертъ спокойно гадалъ, пока абатъ соблаговолитъ обратиться къ нему съ рѣчью. Простодушное выраженіе лица, благородная осанка и привѣтливое обращеніе молодаго человѣка расположили въ его пользу присутствовавшихъ монаховъ. Абатъ, оглядѣвшись кругомъ, обмѣнялся милостивымъ и одобрительнымъ взглядомъ со своимъ совѣтникомъ, отцомъ Евстафіемъ; но вѣроятно въ такомъ дѣлѣ, какъ назначеніе лѣсничаго, онъ былъ расположенъ обойдтись безъ совѣта помощника пріора, хотя бы для того только, чтобы доказать свою свободу дѣйствій. Однако впечатлѣніе, произведенное на него наружностью молодаго человѣка, было таково, что абатъ, забывъ всѣ остальныя соображенія, спѣшилъ подѣлиться своею радостью, что выборъ его палъ на столь подходящее лицо. Отецъ Евстафій, обладавшій добрымъ сердцемъ, искрено радовался, что хорошее мѣсто доставалось человѣку вполнѣ заслуживающему его. Онъ не видалъ Тальберта послѣ того какъ особеныя обстоятельства произвели такую существеную перемѣну въ его наружности и образѣ мыслей, и потому не сомнѣвался, что предлагаемое назначеніе, не смотря на высказаное сомнѣніе со стороны его матери, совершенно придется по вкусу юношѣ, который по видимому очень любилъ охоту и былъ врагомъ сидячей жизни и всякаго правильнаго занятія. Келарю и повару такъ понравилась располагающая наружность Тальберта, что по ихъ мнѣнію, никто не былъ достойнѣе этого энергическаго и красиваго юноши получить жалованіе, посторонніе доходы, пастбище, кафтанъ и штаны.

Серъ Пирси Шафтонъ, оттого ли что былъ всецѣло поглощенъ своими собственный размышленіями, или потому что предметъ, о которомъ шла рѣчь, не заслуживалъ его вниманія, не раздѣлялъ общаго сочувствія къ юношѣ. Онъ сидѣлъ съ полузакрытыми глазами, съ руками сложеніями на груди, погруженный, какъ казалось, въ соображенія болѣе глубокія, чѣмъ тѣ, къ которымъ могла подать поводъ разыгрывавшаяся передъ нимъ сцена. Но не смотря на видимое безучастіе къ окружающему и разсѣяность, онъ постоянно мѣнялъ свое положеніе на стулѣ, принимая различныя граціозныя позы (такими по крайней мѣрѣ онъ считалъ ихъ), и время отъ времени бросалъ украдкой взоръ на женскую половину общества, желая знать на сколько онъ успѣлъ привлечь къ себѣ ея вниманіе, причемъ на его прекрасномъ лицѣ вспыхивалъ яркій румянецъ тщеславія. Однако, не смотря на то, что черты лица Тальберта Глендининга были менѣе правильны и рѣзче чѣмъ у сера Пирси, но при сравненіи юноша выигрывалъ выраженіемъ спокойной, мужественой рѣшимости.

Изъ женщинъ, находившихся въ комнатѣ, только одна дочь мельника была на столько спокойна духомъ, чтобы восхищаться прелестными положеніями сера Пирси Шафтона. Мэри Авенель и госпожа Глендинингъ со страхомъ и безпокойствомъ ждали отвѣта, который Тальбертъ долженъ былъ дать на предложеніе абата, и съ ужасомъ предугадывали послѣдствія его вѣроятнаго отказа. А Эдуардъ, юноша отъ природы застѣнчивый, почтительный и робкій, выказалъ въ этомъ случаѣ, въ одно и то же время, благородство и любовь къ брату. Этотъ младшій сынъ госпожи Эльспетъ стоялъ незамѣчепымъ въ углу, послѣ того какъ абатъ по просьбѣ помощника пріора почтилъ его минутнымъ вниманіемъ, и обратившись къ нему съ обыденными вопросами на счетъ его успѣховъ въ Donatus и въ Promptuarium Parvuloium, не дождался на нихъ отвѣта. Изъ угла онъ пробрался къ брату, и вставъ немного позади его, положилъ свою правую руку въ лѣвую руку охотника, и нѣжнымъ пожатіемъ, на которое Тальбертъ тотчасъ же отвѣчалъ тѣмъ же съ горячимъ чувствомъ, выразилъ ему и свое участіе къ его положенію и свою рѣшимость раздѣлить его участь.

Братья стояли въ этомъ положеніи, когда послѣ двухъ или трехъ минутъ молчанія, въ продолженіе которыхъ абатъ, прихлебывая понемногу вино изъ стакана, соображалъ какимъ образомъ, не теряя своего достоинства, объявить о своемъ намѣреніи, онъ наконецъ обратился къ Тальберту съ слѣдующими словами:

— Сынъ мой, мы, вашъ законный владыка и Божіею милостью абатъ общины Св. Маріи, слышали о вашихъ разнообразныхъ способностяхъ, и въ особености о томъ, что вы искусный охотникъ, убиваете дичь правильно, какъ слѣдуетъ человѣку, не желающему злоупотреблять небесными дарами, и не портите мясо, какъ это часто дѣлаютъ небрежные стрѣлки. — Здѣсь абатъ остановился, но замѣтивъ, что на его лестные отзывы Глендинингъ отвѣчалъ только однимъ поклономъ, продолжалъ: — Сынъ мой, твоя скромность похвальна, тѣмъ не менѣе, мы желаемъ чтобы ты свободно высказалъ намъ твое мнѣніе на счетъ задуманаго нами для тебя назначенія; мы хотимъ поручить тебѣ должность стрѣлка и лѣсничаго, заключающую въ себѣ завѣдываніе охотою и лѣсами, полученными нашею общиною въ даръ отъ благочестивыхъ королей и дворянъ, души которыхъ теперь пользуются плодами ихъ щедротъ и преданости къ церкви; въ завѣдываніи твоемъ будутъ находиться и лѣса, принадлежащіе намъ по исключительному праву собствености на вѣчныя времена. Преклони же колѣни, сынъ мой, и мы лично, не теряя времени, примемъ тебя въ твою новую должность.

— На колѣни! сказалъ поваръ, съ одной стороны. На колѣни! повторилъ келарь съ другой.

Но Тальбертъ не трогался съ мѣста.

— Я готовъ преклонить колѣни для выраженія вамъ моей благодарности и признательности за ваше лестное предложеніе, ваше преподобіе, отвѣчалъ онъ. — Но я не могу стать на колѣни для принятія почетной должности, такъ какъ я рѣшился искать счастія другими путями.

— Что это значитъ, сударь? воскликнулъ абатъ, нахмуривъ брови. — Вѣрно ли я понялъ васъ? Какъ, вы, родившійся во владѣніяхъ монастыря Св. Маріи, вы хотите промѣнять мою службу на чужую въ ту минуту, какъ я даю вамъ такое высокое доказательство моего расположенія къ вамъ?

— Господинъ мой, отвѣчалъ Тальбертъ Глендинингъ, — мнѣ прискорбна мысль, что вы можете считать меня способнымъ не цѣнить вашего великодушнаго предложенія и предпочесть вамъ другаго повелителя. Но ваше лестное предложеніе только ускоряетъ исполненіе давно уже задуманаго мною рѣшенія.

— Если это дѣйствительно такъ, сынъ мой, то рано научились вы принимать рѣшенія, не посовѣтовавшись съ тѣми, которымъ вы подчинены по закону. А можно узнать въ чемъ состоитъ это мудрое рѣшеніе?

— Уступить брату и матери, отвѣчалъ Тальберта, — мою часть въ помѣстьѣ Глендеарга, принадлежавшаго моему отцу, Симону Глендинингу, и просить ваше преподобіе быть для нихъ такимъ же добрымъ и великодушнымъ господиномъ, какими ваши предшественики, почтенные абаты монастыря Св. Маріи, были для моихъ предковъ; что же касается до меня, то я рѣшился идти искать счастія тамъ, гдѣ представится больше случаевъ на успѣхъ.

Госпожа Глендинингъ, увлекаемая материнскою нѣжностью, не могла удержаться отъ восклицанія: — О, сынъ мой. — Эдуардъ, прижимаясь къ брату, скорѣе прошепталъ, чѣмъ проговорилъ: — Братъ! братъ!

Помощникъ пріора, полагая, что любовь, которую онъ постоянно выказывалъ семейству Глендеарга, даетъ ему право выразить свое порицаніе поведенію Тальберта, сказалъ: — Непокорный юноша, какая безумная цѣль побуждаетъ тебя отталкивать протягимаемую тебѣ руку помощи? Какое воображаемое благо имѣешь ты въ виду, и можетъ оно замѣнить тебѣ честное и независимое положеніе, къ которому ты относишься съ такимъ презрѣніемъ?

— Четыре серебреныя марки въ годъ, безпрекословно уплачиваемыя въ срокъ, прибавилъ поваръ.

— Пастбище для коровы, кафтанъ и штаны, вторилъ келарь.

— Тише, братія, остановилъ ихъ помощникъ пріора. — Не соблаговолитъ ли ваша милость, почтенный отецъ, по моей просьбѣ, дать этому упрямому юношѣ одинъ день на размышленіе; я беру на себя растолковать ему, какъ должно быть его поведеніе въ этомъ случаѣ относительно вашего преподобія, своей семьи и самого себя.

— Приношу глубокую благодарность, преподобный отецъ, за вашу доброту, отвѣчалъ юноша. — Она составляетъ продолженіе цѣлаго ряда услугъ, за которыя я могу лишь выразить вамъ искренюю признательность. Это мое несчастіе, а не ваша вина, что я не оправдалъ вашихъ заботъ. Но мое настоящее рѣшеніе непоколебимо: я не могу принять великодушнаго предложенія господина абата; судьба призываетъ меня въ другія страны, гдѣ я покончу свою жизнь или составлю себѣ имя.

— Святая дѣва! воскликнулъ абатъ, — да этотъ юноша или съума сошелъ, или вы, серъ Пирси, составили себѣ о немъ вѣрное мнѣніе, предсказывая, что онъ окажется неспособнымъ занять предназначаемое нами ему мѣсто. Вы вѣроятно имѣли уже случай узнать его своевольный нравъ?

— Ни чуть, отвѣчалъ серъ Пирси Шафтонъ, съ своимъ обыкновеннымъ равнодушіемъ. — Я основывалъ свое сужденіе о немъ на его рожденіи и воспитаніи: рѣдко благородный соколъ вылупится изъ яйца коршуна.

— Ты самъ коршунъ, да еще въ добавокъ пустельга, возразилъ Тальбертъ, не задумавшись ни минуты.

— Какъ ты смѣешь такъ говорить въ нашемъ присутствіи съ благороднымъ человѣкомъ! закричалъ абатъ, побагровѣвъ отъ гнѣва.

— Да, мой господинъ, отвѣчалъ юноша, — даже въ вашемъ присутствіи я не позволю этому гордецу безнаказано оскорблять меня. Я обязанъ дорожить честью рода моего отца, павшаго съ оружіемъ въ рукахъ при защитѣ своего отечества.

— Неблаговоспитаный мальчишка! вспылилъ абатъ.

— Прошу, ваше преподобіе, сказалъ рыцарь, — извинить меня, что я такъ невѣжливо прерываю васъ, но умоляю не гнѣвайтесь на этого невѣжу. Вѣрьте мнѣ, я такъ мало придаю значенія дерзкимъ словамъ его, что скорѣе сѣверный вѣтеръ потащитъ одинъ изъ вашихъ утесовъ, чѣмъ серъ Пирси Шафтонъ потеряетъ свое хладнокровіе.

— Какъ ни велика ваша увѣреность, господинъ рыцарь, въ вашемъ мнимомъ превосходствѣ, сказалъ Тальбертъ, — но не совѣтую ручаться за свою невозмутимость духа.

— Клянусь, что ни на чемъ тебѣ не удастся вывести меня изъ терпѣнія.

— Знакома ли вамъ эта вещица, спросилъ молодой Глендинитъ, показывая ему серебреную иглу, полученную имъ отъ Бѣлой женщины.

Трудно представить себѣ болѣе мгновенный переходъ отъ невозмутимаго, презрительнаго спокойствія къ яростнѣйшему гнѣву, какъ тотъ, который совершился съ серомъ Пирси Шафтономъ. Для уподобленія можетъ служить разница, существующая между пушкою, спокойно стоящей на бойницѣ, и той, къ жерлу которой поднесенъ фитиль. Онъ вскочилъ, всѣ члены его задрожали отъ гнѣва, лице побагровѣло, черты исказились, онъ походилъ болѣе на бѣснующагося, чѣмъ на человѣка въ полномъ разумѣ. Сжавъ кулаки, онъ съ угрозою замахивался ими на Глендининга, испугавшагося бѣшенства, въ которое онъ привелъ рыцаря. Затѣмъ серъ Пирси, ударивъ себѣ по лбу, въ страшномъ волненіи выбѣжалъ изъ комнаты. Все это произошло такъ внезапно, что никто изъ присутствовавшихъ не имѣлъ времени опомниться.

По удаленіи сера Пирси Шафтона наступила минута молчанія; затѣмъ всѣ въ одинъ голосъ обратились къ Тальберту съ просьбою немедлено объяснить, какимъ образомъ онъ произволъ такую поразительную перемѣну въ обращеніи англійскаго рыцаря.

— Я ничего не дѣлалъ, сказалъ Глендинингъ, — кромѣ того, что вы видѣли. Развѣ я долженъ отвѣчать за его бѣшеный характеръ?

— Мальчуганъ, сказалъ абатъ повелительнымъ тономъ, — эти увертки ни къ чему не поведутъ. Этого человѣка трудно вывести изъ терпѣнія безъ достаточнаго повода; а поводъ подалъ ты, и ты долженъ знать его. Я повелѣваю тебѣ, если не желаешь подвергнуться строгому наказанію, объяснить мнѣ, чѣмъ ты заставилъ вашего друга прійдти въ такой гнѣвъ? Мы не можемъ позволить нашимъ васаламъ приводить въ бѣшенство нашихъ гостей въ нашемъ присутствіи, и мы должны знать что было тому причиною.

— Я только показалъ ему эту вещицу, ваше преподобіе, отвѣчалъ Тальбертъ Глендинингъ, подавая ее абату, который разсмотрѣвъ ее со вниманіемъ, покачалъ головою, и не сказавъ ни слова передалъ помощнику пріора.

Отецъ Евстафій, осмотрѣвъ внимательно таинственую иглу, сказалъ Тальберту строгимъ и суровымъ голосомъ: — Молодой человѣкъ, если ты не желаешь дать намъ поводъ къ страннымъ подозрѣніямъ, то тотчасъ же открой намъ, откуда у тебя эта вещица, и какое она имѣетъ отношеніе къ серу Пирси Шафтону? — Тальбертъ находился въ такомъ положеніи, что ему было чрезвычайно трудно какъ избѣжать подобнаго затруднительнаго вопроса, такъ и отвѣтить на него. Въ тѣ времена сознаться въ истинѣ, значило подвергать себя опасности быть сожженымъ на кострѣ, въ наше же время подобное признаніе не заслужило бы ему ничего болѣе, какъ репутацію безсовѣстнаго лгуна. Появленіе сера Пирси Шафтона вывело его изъ затрудненія. — Входя въ залу, рыцарь слышалъ вопросъ помощника пріора, и не дожидаясь отвѣта Тальберта Глендининга, быстро приблизился къ нему и мимо ходомъ шепнулъ ему на ухо:.

— Храни тайну, и ты получишь удовлетвореніе, котораго осмѣлился добиваться.

По возвращеніи къ своему мѣсту лице сера Пирси хранило слѣды недавняго волненія; но онъ по видимому сталъ спокойнѣе, и оглянувшись кругомъ извинился передъ обществомъ въ странности своего поведенія, приписывая его внезапному и сильному заболѣванію. Всѣ хранили молчаніе, подозрительно переглядываясь между собой.

Абатъ велѣлъ всѣмъ удалиться изъ комнаты за исключеніемъ сера Пирси Шафтона и помощника пріора.

— Не спускать съ глазъ этого дерзкаго юноши, прибавилъ онъ, — и если только посредствомъ какихъ либо чаръ или иначе онъ повліялъ на здоровье нашего гостя, то клянусь своимъ стихаремъ и епископскою шляпою, что онъ получитъ примѣрное наказаніе.

— Владыко и преподобный отецъ, сказалъ Тальбертъ, почтительно кланяясь, — не безпокойтесь, я не захочу уклониться отъ приговора правосудія. Я надѣюсь, что достойный рыцарь лучше меня объяснитъ вамъ причину своего волненія и мое незначительное участіе въ ней.

— Можешь быть увѣренъ, пробормоталъ рыцарь, не поднимая глазъ, — что я исполню желаніе господина абата.

Затѣмъ общество удалилось, и вмѣстѣ съ ними молодой Глендинингъ. Когда абатъ, помощникъ пріора и англійскій рыцарь остались одни, отецъ Евстафій, наперекоръ своему обыкновенію, не могъ удержаться, чтобы не заговорить первымъ: — Объясните намъ, благородный рыцарь, сказалъ онъ, — какая таинственая сила заключается въ этой булавкѣ, одинъ видъ которой такъ сильно встревожилъ васъ и заставилъ потерять терпѣніе, тогда какъ всѣ вызывающія слова этого самоувѣренаго и страннаго юноши не могли возмутить вашего хладнокровія.

Рыцарь взялъ серебреную иглу изъ рукъ добраго монаха, тщательно и съ величайшимъ спокойствіемъ осмотрѣлъ ее, и затѣмъ возвратилъ ее со слѣдующими словами: — По чести, почтенный отецъ, я удивляюсь, что не смотря на мудрость, которой можно ожидать отъ васъ по вашимъ сѣдымъ волосамъ и высокому положенію, занимаемому вами, вы подобно худо выученой собакѣ (простите это сравненіе) охотитесь по ложному слѣду. Надо считать меня похожимъ на осину, трепещещую при малѣйшемъ дуновеніи вѣтра, чтобы предполагать, что бездѣлка, подобная этой, не имѣющая до меня никакого отношенія, можетъ волновать меня. Дѣло въ томъ, что съ ранней юности, я подверженъ жестокой болѣзни, припадка которой вы были свидѣтелемъ. Это страшная боль, проникающая до мозга костей, подобно острой шпагѣ въ рукахъ храбраго солдата, разсѣкающей члены и мускулы, но она скоро проходитъ, какъ вы могли судить.

— Однако это нисколько не объясняетъ, почему юноша поднесъ вамъ эту иглу, съ цѣлью напомнить вамъ нѣчто, по видимому очень непріятное.

— Вы вольны, ваше преподобіе, предполагать что вамъ угодно, отвѣчалъ серъ Пирси, — и я не намѣренъ служить вамъ путеводною питью. Надѣюсь, что я не обязанъ отвѣчать за безумные поступки наглаго мальчишки!

— Конечно, мы не станемъ продолжать никакихъ разспросовъ, если они непріятны нашему гостю. Тѣмъ не менѣе, прибавилъ отецъ Евстафій, обращаясь къ своему владыкѣ, это обстоятельство можетъ въ нѣкоторой степени измѣнить намѣреніе вашего преподобія помѣстить на короткое время нашего достойнаго гостя въ этой башнѣ, отдаленное и уединенное положеніе которой представляетъ тайное убѣжище, необходимое для сера Пирси въ виду нашихъ теперешнихъ отношеній съ Англіею.

— Сомнѣнію нѣтъ мѣста, когда истина такъ очевидна! отвѣчалъ абатъ. — Во всѣхъ владѣніяхъ монастыря Св. Маріи, я не знаю болѣе удобнаго убѣжища, но послѣ невоздержаныхъ рѣчей своевольнаго юноши, я не рѣшаюсь предлагать эту башню нашему достойному гостю.

— Почтенные отцы, за кого же вы меня принимаете! воскликнулъ серъ Пирси Шафтонъ. — Клянусь честью, если выборъ зависитъ отъ меня, то я остаюсь въ этомъ домѣ. Я нисколько не обиженъ тѣмъ, что юноша вспылилъ, хоти искра его гнѣва упала мнѣ на голову. Я уважаю молодца за это. Я останусь здѣсь, и мы вмѣстѣ съ нимъ будемъ охотиться на олепя. Мнѣ пріятно подружиться съ нимъ, если онъ дѣйствительно такой хорошій стрѣлокъ, какъ говорятъ; вы увидите, почтенный абатъ, что мы на дняхъ же пришлемъ вамъ лань громадной величины, убитую такъ искусно, что самъ отецъ поваръ будетъ нами доволенъ.

Это было сказано такимъ веселымъ и спокойнымъ тономъ, что абатъ не сталъ болѣе настаивать на случившемся, и принялся пересчитывать своему гостю мебель, обои и съѣстные припасы, которые онъ намѣревался прислать ему въ Глендеаргскую башню, для доставленія ему большаго удобства. Эта бесѣда, съ приправою одного или двухъ стакановъ вина, длилась до тѣхъ поръ, пока абатъ не приказалъ своей свитѣ готовиться къ возвращенію въ монастырь.

— Такъ какъ мы, сказалъ онъ, — вслѣдствіе этого тяжелаго путешествія, лишились полуденнаго сна^[53], то я дозволяю людямъ моей свиты, утомленнымъ ѣздой, не являться на ночную молитву, и провести это время въ misericord или indulgentia^[54].

Озаботившись такимъ образомъ о спокойствіи своихъ вѣрныхъ служителей, которымъ они вѣроятно не преминули воспользоваться, добрый абатъ, видя что все готово къ отъѣзду, благословилъ семью, собравшуюся провожать его: госпожѣ Глендинингъ онъ далъ поцѣловать свою руку, самъ же поцѣловалъ въ щеку Мэри Авенель и даже дочь мельника, когда онѣ обѣ подошли къ нему подъ благословеніе; Гальберту приказалъ онъ сдерживать свой нравъ и быть послушнымъ слугою англійскаго рыцаря, Эдуарду поручилъ продолжать быть discipulus impiger atque strenuus^[55], затѣмъ любезно простился съ серомъ Пирси Шафтономъ, совѣтуя ему не удаляться отъ башни, чтобы не попасться въ руки къ англійскимъ солдатамъ пограничной стражи, которые могутъ быть подосланы схватить его. Исполнивъ такимъ образомъ долгъ вѣжливости относительно всѣхъ присутствовавшихъ, абатъ вышелъ на дворъ въ сопровожденіи своей свиты и семьи Глендининговъ. Здѣсь почтенный отецъ съ тяжелымъ вздохомъ, похожимъ на стопъ, взобрался на своего параднаго коня, покрытаго краснымъ чапракомъ, касавшимся до земли, и довольный тѣмъ что нѣтъ подлѣ него сера Пирси, боевой конь котораго своими прыжками горячилъ его лошадь, тихою и ровною рысью отправился въ направленіи къ монастырю.

Когда помощникъ пріора сѣлъ на лошадь, чтобы сопровождать своего владыку, онъ отыскалъ глазами Тальберта, стоявшаго въ сторонѣ это всѣхъ за угломъ стѣны, отчасти скрывавшей его, и смотрѣвшаго на отъѣзжающую кавалькаду и на людей, окружавшихъ ее. Недовольный объясненіями, полученными на счетъ таинственаго происшествія съ серебреною иглою, и принимая участіе въ самомъ юношѣ, о характерѣ котораго онъ составилъ себѣ благопріятное понятіе, почтенный монахъ порѣшилъ воспользоваться первымъ удобнымъ случаемъ для изслѣдованія этого дѣла. Теперь же онъ серьезно взглянулъ на Тальберта, въ знакъ предостереженія поднялъ палецъ кверху, и кивнувъ головою присоединился къ остальнымъ монахамъ и послѣдовалъ за своимъ владыкою внизъ по долинѣ.

ГЛАВА XX.

Я надѣюсь, что вы докажете мнѣ ваше благородное происхожденіе, и примете мой вызовъ, серъ, какъ подобаетъ честному человѣку. Мое требованіе, серъ, основательно, и минуты дороги. Слѣдуйте же за мною. Пилигримство Амура.

Взглядъ, брошеный уходившимъ помощникомъ пріора на Тальберта Глендининга, и предостереженіе, данное ему движеніемъ руки, проникли въ душу молодаго человѣка. Хотя онъ менѣе Эдуарда пользовался уроками достойнаго отца, однако онъ питалъ къ нему столько же любви, какъ уваженія. Послѣ короткаго размышленія онъ созналъ, что впутался въ опасное дѣло, и не могъ прійдти ни къ какому заключенію о степени оскорбленія, нанесеннаго имъ серу Пирси Шафтону, но онъ чувствовалъ, что обида была смертельна, и что долженъ вынести ея послѣдствія.

Чтобы не ускорить ихъ возобновленіемъ оскорбленій, Тальбертъ рѣшился прогуляться въ окрестностяхъ, и подумать о томъ, какъ ему поступить съ гордымъ иностранцемъ. Теперь это ему было удобно сдѣлать, не подавая вида, что онъ избѣгаетъ сера Пирси, такъ какъ всѣ члены семейства разошлись, чтобы продолжать свои занятія, прерваныя посѣщеніемъ бенедиктинцевъ, или возстановить порядокъ нарушенный ихъ посѣщеніемъ.

Выйдя незамѣченымъ, какъ ему казалось, изъ башни, и сойдя съ маленькаго холма, на которомъ она была расположена, Тальбертъ направился въ долину, простиравшуюся до перваго поворота рѣки, омывавшей подножіе холма, намѣреваясь дойдти до лѣска дубовъ и березъ, гдѣ онъ могъ бы укрыться отъ всѣхъ глазъ. Но только что онъ достигъ его, какъ сильный ударъ по плечу заставилъ его вздрогнуть, и обернувшись онъ узналъ сера Пирси Шяфтона, шедшаго за нимъ слѣдомъ.

Когда недостатокъ убѣжденія въ справедливости нашего дѣла или какая нибудь другая причина поколеблетъ наше мужество, ничто насъ такъ не смущаетъ, какъ видимая пылкость нашего противника. Тальбертъ Глендинингъ, хотя и неустрашимый по природѣ, не могъ преодолѣть нѣкотораго замѣшательства, видя незнакомца, котораго онъ раздражилъ, стоящимъ передъ нимъ съ далеко не мирными намѣреніями. Сердце у него билось сильнѣе обыкновеннаго; но гордость побудила его скрыть всякій признакъ волненія. — Что вамъ угодно отъ меня, серъ Пирси? спросилъ онъ, не смущаясь грознымъ видомъ своего противника.

— Что мнѣ отъ васъ угодно? повторилъ серъ Пирси: — милый вопросъ послѣ вашего поведенія относительно меня! Молодой человѣкъ, я не знаю, какое самообольщеніе побудило тебя вести себя такъ грубо и враждебно съ человѣкомъ, пользующимся гостепріимствомъ твоего господина, абата Св. Маріи, и который, уже потому только, что находится подъ кровлею твоей матери, долженъ быть огражденъ отъ всякаго оскорбленія. Я не спрашиваю тебя и мало забочусь о томъ, какимъ образомъ ты узналъ роковую тайну, открытіемъ которой угрожаетъ обезчестить меня. Но я прямо говорю тебѣ, что знаніе этой тайны будетъ стоить тебѣ жизни.

— Надѣюсь, что нѣтъ, если только моя рука и шпага могутъ защитить ее, смѣло отвѣчалъ Тальбертъ.

— Я далекъ отъ мысли лишить тебя средствъ справедливой защиты; мнѣ только непріятно думать, что при твоей молодости и неопытности, она принесетъ тебѣ мало пользы. Предупреждаю тебя, что это будетъ поединокъ на смерть: ты не долженъ ожидать никакой пощады.

— Будь увѣренъ, гордецъ, что я не попрошу ея. Ты говоришь, какъ будто я уже у ногъ твоихъ. Какова бы ни была моя судьба, я никогда не стану умолять тебя о милосердіи.

— Итакъ ты ничего не намѣренъ дѣлать, чтобы избѣжать грозящей тебѣ участи?

— Что же я могу сдѣлать? спросилъ Тальбертъ, болѣе желая проникнуть мысль рыцаря, нежели выказать покорность.

— Объяснить мнѣ сейчасъ откровенно и безъ увертокъ, какимъ образомъ ты нашелъ средство нанести моей чести столь глубокую рану; и если ты можешь указать мнѣ врага, болѣе достойнаго моего мщенія, можетъ быть я позволю твоему дерзкому обращенію прикрыться покровомъ твоего темнаго ничтожества.

— Этотъ тонъ слишкомъ высокомѣренъ, твердымъ голосомъ отвѣчалъ Глендинингъ, — и твоя надменность должна быть наказана. Ты явился въ домъ моей матери, насколько я могъ догадаться, изгнанникомъ, бѣглецомъ, и показалъ намъ только гордость и презрѣніе. Твоя совѣсть должна сказать тебѣ, почему я могу отвѣчать тебѣ презрѣніемъ на презрѣніе. Мнѣ достаточно указать на право свободно рожденнаго шотландца, не оставляющаго ни одного оскорбленія безъ отвѣта, ни одной обиды безъ мщенія.

— Довольно. Завтра съ разсвѣтомъ мы рѣшимъ это дѣло съ оружіемъ въ рукахъ. Ты назначишь мѣсто битвы, и мы выйдемъ, какъ будто на охоту.

— Согласенъ. Я проведу тебя въ такое мѣсто, гдѣ сто человѣкъ могутъ драться и умереть, и никто имъ не помѣшаетъ.

— Прекрасно. Теперь разстанемся. — Многіе найдутъ это признаніемъ правъ джентльмена за сыномъ пахаря; я унижаю свое личное достоинство, подобно тому какъ благословенное солнце-унизило бы свое, захотѣвъ сравнить или слить свои золотые лучи съ блѣднымъ, потухающимъ мерцаніемъ сальной свѣчи. Но никакое соображеніе не можетъ мнѣ помѣшать наказать тебя за нанесенное мнѣ оскорбленіе. Помни только, серъ поселянинъ, не нужно выдавать себя передъ почтенными обитателями башни, а завтра шпаги наши порѣшатъ, кто правъ, кто виноватъ. — Съ этими словами рыцарь повернулъ на дорогу къ башнѣ.

Нельзя пройдти безъ вниманія, что въ послѣднемъ разговорѣ, серъ Пирси употребилъ только отчасти цвѣты краснорѣчія, которыми онъ украшалъ всѣ свои бесѣды. Сознаніе своей обиды, жажда мести, занимали его безъ сомнѣнія такъ сильно, что но давали времени подумать о смѣшной привычкѣ. Воодушевленный энергіей, какой онъ еще не проявлялъ съ тѣхъ поръ, какъ прибылъ въ Глендеаргъ, англійскій рыцарь никогда не казался своему молодому противнику заслуживающимъ настолько уваженія и почтенія, какъ во время этого короткаго разговора, въ которомъ они обмѣнялись враждебными фразами. Тальбертъ медлено слѣдуя за нимъ къ дому, не могъ не признаться, что еслибы этотъ человѣкъ былъ всегда такимъ, какимъ онъ его только что видѣлъ, онъ не былъ бы такъ склоненъ оскорбляться его рѣчами. Во всякомъ случаѣ, обида была смертельна, и смыть ее могла только кровь.

Когда всѣ собрались за ужиномъ, серъ Пирси Шафтонъ, болѣе общительный чѣмъ когда либо, удостоилъ своего разговора большинство присутствовавшихъ, обыкновенно оставленыхъ имъ безъ вниманія. Чаще всего онъ обращался, какъ и надо было ожидать, къ своей неподражаемой и божественой Скромности, какъ ему угодно было называть Мэри Авенель; однако онъ удѣлилъ нѣсколько изящныхъ любезностей и хорошенькой мельничихѣ, называя ее Любезной Дѣвицей, и даже хозяйкѣ дома, названой имъ Почтенной Матроной. Изъ боязни, что прелестей его краснорѣчія будетъ недостаточно для снисканія удивленія, онъ прибѣгнулъ къ своему голосу, и выразивъ горькое сожалѣніе о томъ, что нѣтъ при немъ его віолончели, онъ угостилъ общество пѣсней, написаной, какъ говорилъ онъ, неподражаемымъ Астрофелемъ, котораго смертные называли Филипомъ Сидней, еще во время малолѣтства его музы, чтобы показать міру, чего должно ожидать отъ нея по достиженіи совершеннолѣтія. — Стихи эти, сказалъ онъ, со временемъ появятся въ несравненномъ произведеніи человѣческаго ума, посвященномъ имъ своей сестрѣ, очаровательной Партенопѣ, которую люди называютъ графиней Пемброкъ. Не смотря на мою ничтожность, онъ удостоилъ сообщить мнѣ это твореніе своей музы, и я могу сказать, что все меланхолическое въ немъ такъ удачно смягчено блестящими уподобленіями, нѣжными описаніями, такими очаровательными стихами и занимательными прибавленіями, что ничто болѣе не напоминаетъ звѣздъ на небесной тверди, украшающихъ черное платье ночи. Его изящныя пѣсни много пострадаютъ отъ вдовства моего голоса, лишеннаго своего дорогаго товарища, віолончеля, однако, я попытаюсь дать вамъ понятіе объ очаровательной поэзіи неподражаемаго Астрофеля.

Послѣ этой похвалы поэту онъ пропѣлъ, не щадя слушателей, до пятисотъ стиховъ, и чтобы дать понятіе о нихъ достаточно будетъ привести содержаніе двухъ первыхъ и четырехъ послѣднихъ:

Какія уста опишутъ ея превосходныя качества! Для описанія одного изъ нихъ недостаточно всѣхъ существующихъ перьевъ.

*  *  *

Чтобы восхвалить ее достойными ея стихами, доброта служитъ перомъ, небо бумагою, и чернила доставляетъ безсмертная слава. Какъ я началъ, такъ я долженъ и кончить.

Такъ какъ серъ Пирси имѣлъ обыкновеніе пѣть съ полузакрытыми глазами, то только по окончаніи, посмотрѣвъ вокругъ, онъ замѣтилъ, что большая часть его слушателей уступила очарованію сна. Мэри Авенель изъ вѣжливости боролась съ дремотою и бодрствовала, не смотря на все многословіе божественаго Астрофеля; но Мизія, перенесенная мыслено на мельницу своего отца, спала посреди мѣшковъ съ мукою. Самъ Эдуардъ, слушавшій сначала съ большимъ вниманіемъ, подъ конецъ крѣпко заснулъ; а носъ госпожи Глендинингъ, еслибы она могла соразмѣрить его звуковые переходы, могъ бы служить басомъ акомпанимента. Одинъ Тальбертъ, не испытывая ни малѣйшаго искушенія предаться прелестямъ сна, внимательно смотрѣлъ на рыцаря, не потому что онъ увлекся словами пѣсни или чтобы онъ находилъ въ пѣніи болѣе удовольствія, чѣмъ остальное общество, но потому что онъ удивлялся и можетъ быть завидовалъ спокойствію этого человѣка, который долженъ былъ посвятить слѣдующее утро битвѣ на смерть. Онъ замѣтилъ также, что серъ Пирси взглядывалъ иногда на него украдкою, какъ будто хотѣлъ удостовѣриться въ впечатлѣніи, произведенномъ на противника его хладнокровіемъ и душевнымъ спокойствіемъ.

— Онъ не увидитъ на моемъ лицѣ ничего что дало бы ему поводъ считать меня взволнованымъ болѣе его самого, подумалъ мужественый Глендинингъ, — и онъ занялся приготовленіемъ рыболовныхъ удочекъ, чтобы показать своему противнику полное равнодушіе къ событію слѣдующаго дня. Онъ приготовилъ такимъ образомъ болѣе десяти крючковъ (для свѣденія восхищающихся искуствомъ рыбной ловли въ старину мы можемъ сказать, что онъ употреблялъ черную лесу) къ тому времени, какъ серъ Пирси покончилъ съ безконечными стихами божественаго Астрофеля.

Было уже поздно, и семейство Глендинингъ стало расходиться. Тогда рыцарь приблизился къ госпожѣ Глендинингъ и сказалъ ей: — Вашъ сынъ Альбертъ…

— Тальбертъ! напыщено прервала Эльспетъ; — Тальбертъ, какъ и предокъ его — Тальбертъ Брайдонъ.

— Хорошо, проговорилъ серъ Пирси, — я просилъ вашего сына Тальберта встать завтра съ разсвѣтомъ, чтобы поднять лань. Я хочу видѣть, дѣйствительно ли онъ такъ искусенъ, какъ о немъ идетъ слава.

— Увы! господинъ рыцарь, отвѣчала мисисъ Эльспетъ, — онъ слишкомъ искусенъ, да и не удивительно: у него въ рукахъ постоянно какое нибудь оружіе. Но во всякомъ случаѣ онъ въ вашемъ распоряженіи, и надѣюсь, вы дадите ему почувствовать, что онъ обязанъ повиноваться нашему преподобному владыкѣ, абату Св. Маріи, и склоните его принять мѣсто, представляющее такія большія выгоды, и какъ справедливо говорили двое монаховъ, будетъ большою поддержкою для вдовы.

— Положитесь на меня, почтенная матрона; я намѣренъ поучить его такимъ образомъ, чтобы онъ не нарушалъ впередъ уваженія и покорности, которыми онъ обязанъ къ стоящимъ выше его. Итакъ, сказалъ онъ, обратившись къ Тальберту, мы встрѣтимся въ концѣ долины, въ березовомъ лѣскѣ, какъ только око дня подниметъ свои вѣжды. — Тотъ отвѣчалъ ему только утвердительнымъ знакомъ. — Теперь, продолжалъ рыцарь, пожелавъ моей обожаемой Скромности пріятныхъ сновъ, парящихъ вокругъ ложа красоты, благосклонности Морфея этой Любезной Дѣвѣ, и покойной ночи остальному обществу, я попрошу позволенія отправиться отдохнуть, хотя бы я могъ сказать съ поэтомъ:

Что такое отдыхъ? — перемѣна мѣста и положенія. Что такое сонъ? — обморокъ ослабѣвшей природы. Постель? — подушка набитая камнями: Нѣтъ отдыха, сна и ложа для изгнанника.

Съ низкимъ поклономъ, онъ оставилъ комнату, не слушая вдову Глендинингъ, увѣрявшую его, что не найдетъ ни одной иглы въ постелѣ, и что онъ отдохнетъ отлично, такъ какъ изъ абатства вмѣстѣ съ другими вещами принесли превосходную перину и пуховое стеганое одѣяло. Но добрый рыцарь, полагая вѣроятно, что все впечатлѣніе, произведенное его удаленіемъ, пропадетъ, если онъ вернется для разговора о вещахъ столь земныхъ и обыкновенныхъ, не дослушалъ конца рѣчи своей заботливой хозяйки.

— Онъ очень любезный человѣкъ, хотя и причудливый, сказала Эльспетъ, — онъ знаетъ прекрасныя пѣсни, по онѣ немного длинны. Конечно, его общество весьма пріятно, но я бы желала знать, когда онъ разсчитываетъ уѣхать.

Выразивъ такимъ образомъ уваженіе къ гостю, и давъ при этомъ понять, что вполнѣ достаточно насладилась его обществомъ, она подала знакъ и примѣръ къ уходу изъ комнаты, посовѣтовавъ Тальберту не забывать своего утреняго свиданія съ серомъ Пирси Шафтономъ.

Улегшись въ одной комнатѣ съ братомъ, Тальбертъ могъ безъ сомнѣнія завидовать сну, сомкнувшему тотчасъ вѣки Эдуарда и отказывавшему ему въ той же милости. Теперь онъ ясно понялъ смутный намекъ таинственаго духа на то, что талисманъ, который онъ даровалъ ему уступая его неблагоразумной просьбѣ, принесетъ ему болѣе вреда, чѣмъ пользы. Онъ сознавалъ, хотя уже поздно, всѣ опасности, всѣ бѣдствія, грозящія его семейству, каковъ бы ни былъ исходъ этого роковаго поединка. Если погибнетъ онъ самъ, для него лично все будетъ кончено въ этомъ мірѣ; но оставитъ въ отчаяніи и затрудненіи мать и брата, — мысли объ этомъ не дѣлали болѣе привлекательнымъ образъ смерти и безъ того мрачный. Совѣсть говорила ему, что гнѣвъ абата Св. Маріи падетъ на его семейство, если только не будетъ отвращенъ великодушіемъ побѣдителя. А Мэри Авенель? Его смерть лишитъ ее защитника; она станетъ невольною жертвою бѣдствій, которыя, благодаря ему, падутъ на домъ, пріютившій ее съ дѣтства. Къ этимъ мрачнымъ размышленіямъ еще присоединилось горькое, тоскливое чувство, овладѣвающее даже самыми смѣлыми людьми при мысли о сомнительномъ исходѣ поединка, когда имъ случается въ первый разъ участвовать въ подобномъ дѣлѣ, и если даже поводомъ къ ссорѣ была благоразумная причина.

Но какъ ни была мрачна будущность, она представлялась ему въ болѣе грустномъ видѣ, въ случаѣ если побѣдителемъ будетъ онъ. Что онъ могъ надѣяться получить? Жизнь и удовольствіе видѣть свою гордость удовлетворенною. Послѣдствія его торжества будутъ для его матери, брата, Мэри Авенель, неизбѣжно болѣе гибельны, нежели послѣдствія его пораженія и смерти. Если судьба оружія будетъ благопріятна англійскому рыцарю, то изъ великодушія онъ безъ сомнѣнія окажетъ имъ покровительство; въ противномъ случаѣ, кто защититъ ихъ отъ гнѣва абата, разсерженаго нарушеніемъ мира, царствовавшаго въ его владѣніяхъ, и тѣмъ, что его гость палъ отъ руки васала, въ домѣ котораго онъ пріютилъ его. Такимъ образомъ съ какой стороны Тальбертъ ни разсматривалъ вопроса, онъ видѣлъ въ будущемъ только гибель всего наиболѣе для него дорогаго, гибель, единственымъ виновникомъ которой будетъ онъ. Подобныя мысли должны были конечно смутить духъ Тальберта и прогнать сонъ отъ его очей.

Осталось только одно средство избѣжать поединка, но оно влекло за собою униженіе; притомъ еслибы даже рѣшился на послѣднее, опасность не была бы вполнѣ устранена. Конечно онъ могъ разсказать англійскому рыцарю странный случай, сдѣлавшій его обладателемъ таинственой иглы, которую Бѣлая женщина (не охотно, какъ онъ сознавалъ теперь) дала ему для того, чтобы онъ поднесъ ее серу Пирси Шафтону. Но гордость не позволяла унизиться до подобнаго признанія, и разсудокъ, являющійся въ такихъ случаяхъ на помощь гордости, говорилъ ему, что унизившись такимъ образомъ, онъ совершитъ только безполезную подлость.

— Если я разскажу эту необыкновенную исторію, меня конечно сочтутъ за лжеца, или накажутъ какъ колдуна! Еслибы англійскій рыцарь былъ прямъ, благороденъ и великодушенъ, какъ герои романовъ, онъ понялъ бы меня, и я могъ выйдти безъ униженія изъ того положенія, въ которомъ нахожусь. Но онъ, какъ кажется, полонъ высокомѣрія, надменности и тщеславія. Напрасно я стану унижаться передъ нимъ. Нѣтъ, я не унижусь! Съ этими словами Тальбертъ вскочилъ съ постели, и схвативъ шпагу обнажилъ ее, и принялся размахивать ею по воздуху при лунномъ свѣтѣ, проникавшемъ черезъ глубокую нишу, служившую окномъ; каково же было удивленіе и ужасъ Тальберта, когда онъ увидѣлъ передъ собою воздушную форму, стоявшую въ полосѣ свѣта, но не пресѣкавшей его лучей. По звуку голоса онъ узналъ въ этомъ прозрачномъ видѣніи Бѣлую женщину.

Никогда Тальбертъ не испытывалъ такого волненія въ ея присутствіи. Когда призывалъ ее, онъ былъ готовъ къ ея появленію и ко всему что могло пропзойдти. На этотъ же разъ Бѣлая женщина явилась безъ всякаго ожиданія; ея появленіе, по его мнѣнію, было предвѣстникомъ какого-то несчастія, и онъ испытывалъ страхъ отъ сообщества съ адскимъ духомъ, намѣреній и могущества котораго онъ не зналъ, и надъ волей котораго не имѣлъ никакой власти. Объятый ужасомъ смотрѣлъ онъ на привидѣніе, произносившее пѣвучимъ голосомъ слѣдующія слова:

Тотъ, чье сердце жаждетъ мщенія,

Проливаетъ кровь безъ содраганья.

Сталь должна обиду смыть,

Храбрость твой позоръ сокрыть.

— Удались, духъ зла, закричалъ Тальбертъ, — я слишкомъ дорого поплатился ga твои совѣты. Удались во имя всемогущаго Бога!

Духъ засмѣялся, и въ холодномъ, неестественомъ звукѣ его смѣха было что-то страшное, не походившее на прежній грустный тонъ. Она отвѣчала:

— Ты вызывалъ меня разъ, ты вызывалъ меня въ другой, въ третій разъ я являюсь незванной. Непрошенымъ, нежеланнымъ ты пришелъ ко мнѣ въ долину; нежеланная, неприглашенная я снова явилась къ тебѣ.

Уступая непреодолимому ужасу, Глендинингъ закричалъ брату: Эдуардъ! Эдуардъ! Ради Святой Дѣвы, проснись!

Эдуардъ открылъ глаза и спросилъ что ему надо.

— Взгляни, взгляни пожалуйста, ты не видишь никого въ комнатѣ?

— Нѣтъ, увѣряю тебя, отвѣчалъ тотъ, оглядываясь по сторонамъ.

— Какъ, ты не видишь ничего, тамъ, на лунномъ свѣтѣ, на полу?

— Положительно ничего, за исключеніемъ тебя, который стоишь облокотившись на обнаженную шпагу. Я желалъ бы, Тальбертъ, чтобы ты болѣе надѣялся на духовное оружіе и менѣе на сталь и желѣзо. Сколько разъ я слышалъ, какъ ты вскакиваешь съ постели, стонешь, говоришь во снѣ о духѣ, привидѣніяхъ, битвахъ, о домовыхъ; теперь сонъ не освѣжаетъ тебя: ты бредишь даже на яву. Прочти, пожалуйста pater и credo; предоставь себя покровительству Всевышняго, и ты спокойно заснешь и проснешься со свѣжей головой.

— Можетъ быть, отвѣчалъ Тальбертъ медлено, устремивъ глаза на женскую форму, которая все еще ясно видѣлась ему, — быть можетъ, любезный Эдуардъ, но какъ возможно, чтобы ты никого не видѣлъ въ комнатѣ?

— Никого, снова подтвердилъ Эдуардъ, приподнявшись на локтѣ. — Положи свою шпагу, братъ, помолись и постарайся заснуть.

Въ эту минуту духъ презрительно улыбнулся, смотря на Тальберта, и бѣлыя щеки поблекли въ блѣдномъ свѣтѣ луны прежде чѣмъ исчезла сама улыбками видѣніе, которое Тальбертъ такъ желалъ показать своему брату, скрылось.

— Боже! сохрани мой разсудокъ! воскликнулъ Тальбертъ, и повѣсивъ шпагу снова кинулся въ постель.

— Аминь! дорогой братъ, отвѣчалъ Эдуардъ. — Если мы обращаемся къ Небу въ нашихъ горестяхъ, не будемъ вызывать его гнѣва легкомысліемъ. Не сердись, что я такъ говорю, Тальбертъ. Я не знаю, почему ты удалился отъ меня въ послѣднее время. Правда, у меня нѣтъ атлетической силы, ни мужества, которыми ты отличался съ дѣтства; но до послѣдняго времени ты не чуждался моего общества. Повѣрь, что я хотя тайно плакалъ объ этомъ, но не хотѣлъ мѣшать тебѣ въ твоихъ уединенныхъ прогулкахъ. Прежде ты не пренебрегалъ мною, мы часто бывали вмѣстѣ, хотя я и не могу гоняться за дичью съ такою страстью какъ ты, и убивать съ такою ловкостью; но взамѣнъ того, когда мы отдыхали съ тобою у источника или гдѣ нибудь подъ деревомъ, ты слушалъ съ удовольствіемъ разсказъ о читаныхъ или слышаніяхъ мною исторіяхъ о прежнихъ временахъ. Теперь же я потерялъ твое уваженіе, твою привязаность, и за что, — этого я не знаю. Что ты такъ дико вскидываешь руки? Прочь безумные сны. Не въ горячечномъ ли ты бреду? Позволь мнѣ теплѣе укрыть тебя.

— Нѣтъ, Эдуардъ, нѣтъ, оставь меня; твои жалобы неосновательны и безпокойство нелѣпо.

— Послушай, братъ: слова, произносимыя тобою во снѣ, теперешній бредъ въ бодрственомъ состояніи, — все это касается существъ, не имѣющихъ ничего общаго ни съ этимъ міромъ, ни съ человѣческой породой. Нашъ добрый отецъ Евстафій объяснилъ мнѣ, что хотя и не должно придавать вѣры всѣмъ разсказамъ о духахъ и привидѣніяхъ, однако священное писаніе позволяетъ намъ вѣрить въ пребываніе злыхъ духовъ въ мѣстахъ дикихъ, уединенныхъ, и тотъ кто одинъ посѣщаетъ эти пустыни, становится добычею или игрушкою этихъ блуждающихъ дьяволовъ. Братъ, позволь же сопровождать тебя въ первый разъ какъ ты отправишься въ долину, пользующуюся, какъ ты знаешь, дурной славой. Ты не нуждаешься въ моемъ обществѣ; но, Тальбертъ, въ столкновеніи съ подобною опасностью нужнѣе умственая сила, чѣмъ тѣлесная. Я не хвалюсь обладаніемъ большой мудрости, но та, которою обладаю, почерпнута мною изъ знакомства съ прошедшими временами.

Была минута въ теченіе этой рѣчи, когда Тальбертъ, почти готовъ былъ облегчить свою душу, довѣривъ Эдуарду что такъ тяготило его; но когда его братъ напомнилъ ему, что завтрашній день — канунъ большаго праздника, и что отложивъ въ сторону всѣ дѣла и удовольствія, онъ долженъ идти въ монастырь на исповѣдь къ отцу Евстафію, обязаному по очереди быть въ исповѣдной весь день, гордость одержала верхъ. Если я разскажу эту необыкновенную исторію, подумалъ онъ, меня сочтутъ за обманщика, или за что нибудь еще хуже. Отецъ мой дрался съ людьми почище этого англичанина, и я не отступлю назадъ, хотя бы его искуство драться превосходило его ловкость говорить непонятнымъ языкомъ.

Гордость, спасавшая, какъ говорятъ, мужчинъ и даже женщинъ отъ многихъ паденій, особено вліяетъ на умъ, когда защищаетъ дѣло страсти; въ такомъ случаѣ она рѣдко не торжествуетъ надъ совѣстью и разсудкомъ. Принявъ окончательное хотя и не самое благоразумное рѣшеніе, Тальбертъ наконецъ заснулъ крѣпкимъ сномъ, и пробудился только съ разсвѣтомъ на слѣдующій день съ первыми солнечными лучами.

ГЛАВА XXI.

Хладнокровенъ онъ, это правда, но не мастеръ своего дѣла; однако простолюдину случалось побѣдить франта, превосходно владѣвшаго шпагою. Старая комедія.

Тальбертъ поднялся при первомъ блѣдномъ лучѣ разсвѣта; наскоро одѣвшись, онъ привѣсилъ къ поясу свою шпагу, взялъ въ руки лукъ, какъ будто онъ отправлялся на охоту, ощупью спустился по витой лѣстницѣ, и отворилъ какъ можно тише дверь и наружныя желѣзныя ворота. Выйдя на дворъ онъ взглянулъ на башню, въ которой мирно спала его семья, и замѣтилъ, что кто то машетъ ему платкомъ; онъ остановился, предполагая что это его противникъ; но то была Мэри Авенель, какъ тѣнь проскользнувшая въ низкія ворота. Тальбертъ былъ пораженъ ея появленіемъ, и испытывалъ чувства человѣка, пойманаго на мѣстѣ преступленія. Въ первый разъ ея присутствіе было ему непріятно. Встревоженая, грустная Мэри спросила его тономъ упрека, куда онъ отправляется; онъ указалъ ей на свой лукъ, и уже хотѣлъ было сослаться на приготовленый имъ предлогъ, какъ она остановила его.

— Нѣтъ, Тальбертъ, нѣтъ, эта увертка не достойна человѣка, изъ устъ котораго я слышала до сихъ поръ только истину; не погибель оленя замышляешь. ты; твои помыслы направлены къ другой цѣли: ты идешь драться съ иностранцемъ.

— За что мнѣ ссориться съ нашимъ гостемъ? спросилъ онъ, сильно краснѣя.

— Многія причины должны были бы удержать тебя отъ этого, отвѣчала дѣвушка, — и нѣтъ ни одной, которая могла бы служить поводомъ къ ссорѣ; а все таки въ настоящее время таково твое намѣреніе.

— Какъ могла прійдти тебѣ въ голову подобная мысль, Мэри? спросилъ Тальбертъ, стараясь скрыть свое смущеніе, — Серъ Пирси гость моей матери; онъ подъ покровительствомъ абата Св. Маріи, нашего свѣтскаго владыки; онъ знатнаго рода; почему же ты предполагаешь, что я буду пылать мщеніемъ за нѣсколько невѣжливыхъ словъ, сказаныхъ имъ скорѣе по легкомыслію чѣмъ по злобѣ сердца?

— Увы! этотъ вопросъ не оставляетъ мнѣ никакого сомнѣнія, Тальбертъ. Еще съ дѣтства ты являлся предпріимчивымъ, и скорѣе искалъ опасности, чѣмъ избѣгалъ ее; ты находилъ удовольствіе во всемъ что имѣло видъ приключенія, и ловилъ случай показать свое мужество. Страхъ не принудитъ тебя отказаться отъ твоего рѣшенія, но пусть же сдѣлаетъ это жалость, Тальбертъ, жалость къ твой доброй матери, которую твоя смерть или побѣда одинаково лишитъ утѣшенія и поддержки ея преклонныхъ лѣтъ.

— У нея остается братъ Эдуардъ, отвѣчалъ Тальбертъ, быстро отварачиваясь отъ нея.

— Да, умный, спокойный и скромный Эдуардъ, одаренный мужествомъ какъ и ты, Тальбертъ, но безъ твоей пылкости; одушевленный какъ и ты благородною гордостью, но. съ большимъ благоразуміемъ въ поведеніи. Онъ не заставилъ бы ни мать, ни свою пріемную сестру напрасно умолять себя не подвергать свою жизнь опасности, и не лишать ихъ всякой надежды на счастіе, всякой увѣрености въ защитѣ.

При этомъ упрекѣ гордость Тальберта снова возмутилась.

— И прекрасно, сказалъ онъ; — къ чему столько разсужденій? У васъ есть покровитель болѣе умный и болѣе сдержаный, но также храбрый, какъ и я. Чего же вамъ еще? Я вамъ совершенно безполезенъ.

Онъ повернулся, чтобы удалиться;. Мэри остановила его за руку, но такъ нѣжно, что онъ едва чувствовалъ прикосновеніе ея, и не смотря на то не могъ сдѣлать и шагу. Съ занесенною ногою, какъ бы готовый выйдти со двора, но не рѣшающійся отправиться, онъ похожъ былъ на путешественика, остановленати непреодолимою властью и не имѣющаго силы ни измѣнить своего положенія, ни продолжать путь. Молодая дѣвушка воспользовалась этимъ колебаніемъ:

— Послушай, Тальбертъ, сказала она ему, — я сирота, а само Небо внимаетъ сиротамъ. Я была подругой твоего дѣтства, и къ кому же Мэри Авенель можетъ обратиться, если даже ты отвергаешь ея робкую мольбу?

— Я тебя слушаю, дорогая Мэри; но поторопись. Ты ошибаешься относительно причины, заставившей меня выйдти, дѣло идетъ только объ охотѣ и…

— Не говори такъ, не меня тебѣ увѣрить подобными рѣчами. Ты можешь обмануть другихъ, но никогда не обманешь меня. Съ самой ранней молодости во мнѣ было всегда что то такое что давало мнѣ возможность открыть неправду; обманъ не можетъ удаться со мною. Я не знаю почему судьба одарила меня такимъ преимуществомъ, но хотя я и выросла безъ образованія въ этой пустыной долинѣ, мои глаза часто замѣчаютъ то что хотѣло бы отъ меня скрыть сердце людей; я вижу мрачный планъ, скрываемый подъ улыбкой; одинъ взглядъ говоритъ мнѣ болѣе чѣмъ клятвы и увѣренія другимъ.

— Такъ если для тебя нѣтъ ничего скрытаго въ сердцѣ человѣческомъ, то скажи, дорогая Мэри, что ты видишь въ моемъ, Скажи: вѣдь тебя не оскорбляетъ то что ты читаешь въ немъ? Скажи только это, и ты будешь управлять всѣми моими дѣйствіями, я буду дѣлать только то что ты мнѣ прикажешь, и даже мою честь я передамъ въ твои руки.

Въ то время какъ говорилъ Тальбертъ, живой румянецъ, замѣнившійся внезапною блѣдностью, выступилъ на лицѣ Мэри; но когда повернувшись къ ней Тальбертъ взялъ ея руку, она тихо отняла ее и отвѣчала: — Я не могу читать въ сердцѣ, Тальбертъ, и не желаю прочесть въ твоемъ того, чего ты не можешь сказать. Я могу только судить по наружнымъ знакамъ, по словамъ, по дѣйствіямъ, по видимому самымъ ничтожнымъ, съ большею увѣреностью чѣмъ кто либо, также какъ мои глаза видѣли иногда, какъ ты знаешь, предметы, оставшіеся невидимыми для другихъ.

— А меня они видятъ теперь въ послѣдній разъ! воскликнулъ Глендинингъ, и отвернувшись еще разъ отъ нея бросился со двора, не оглядываясь назадъ.

Мэри Авенель вскрикнула, и закрыла лице обѣими руками.

Она оставалась въ такомъ положеніи около минуты, какъ вдругъ услышала за собою голосъ: — Это великодушно съ вашей₄стороны, моя всемилостивѣйшая Скромность, прятать эти блестящіе глаза, которые затмили бы болѣе скромные лучи, начинающіе золотить восточный горизонтъ. Конечно, можно опасаться, что Аполлонъ повернетъ назадъ своихъ копей, передъ опасностью подобной встрѣчи, и оставитъ міръ, покрытый глубокимъ мракомъ. Повѣрьте, милая Скромность….

Серъ Пирси Шафтонъ (читатель безъ сомнѣнія легко узналъ его по цвѣтамъ краснорѣчія) хотѣлъ въ то же время взять руку Мэри, вѣроятно для того чтобы продолжать свою рѣчь, но быстро вырвавъ ее она бросила на него взглядъ, въ которомъ выказывались волненіе и ужасъ, и поспѣшно удалилась въ башню.

Рыцарь посмотрѣлъ ей вслѣдъ съ выраженіемъ, показывавшимъ досаду оскорбленнаго тщеславія. — Клянусь честью! произнесъ онъ, я трачу для этой деревенской Фиделіи такую рѣчь, которую желала бы услышать самая гордая красота двора Фелиціи (я такъ назову Елисейскія поля, изъ которыхъ я изгнанъ), и которую она назвала бы утреней службой Купидона. Судьба загнавшая тебя въ эти дикія мѣста, Пирси Шафтонъ, настолько жестока, настолько неумолима, что принуждаетъ употреблять твой умъ только для глупыхъ поселянокъ, и храбрость противъ грубыхъ невѣждъ. Но хотя бы виновникомъ этого оскорбленія, этой обиды былъ самый ничтожный изъ людей, онъ все таки долженъ заплатить за нее своею жизнью. Громадность преступленія должна заставить забыть неравенство званія. Надѣюсь, что этотъ грубый хвастунъ съумѣетъ владѣть шпагою также хорошо какъ работаетъ языкомъ.

Разсуждая такимъ образомъ самъ съ собою, серъ Пирси Шафтонъ поспѣшными шагами подвигался къ условленому мѣсту, гдѣ и нашелъ своего противника. Вѣжливо поклонившись Глендппингу онъ обратился къ нему со слѣдующими словами: — Прошу васъ замѣтить, что снимая предъ вами шляпу, я не унижаю своего званія, не смотря на неизмѣримое его превосходство надъ вашимъ; потому что, удостоивая васъ чести драться съ вами, я по мнѣнію славнѣйшихъ рыцарей возвышаю васъ до своего уровня, — честь, которая не должна вамъ казаться купленою слишкомъ дорого, когда вы заплатите за нее своею жизнью, если таковъ будетъ исходъ нашего поединка.

— За эту снисходительность, отвѣчалъ Тальбертъ, — я долженъ быть благодаренъ иглѣ, которую я вамъ показывалъ.

Рыцарь покраснѣлъ, и съ бѣшенствомъ заскрежеталъ зубами. — Вынимайте шпагу! сказалъ онъ.

— Здѣсь намъ могутъ помѣшать. Я приведу васъ въ такое мѣсто, гдѣ мы не подвергнемся подобному препятствію.

Глендинингъ рѣшилъ, что поединокъ произойдетъ у входа въ Корри-нан-Шіанъ, не только оттого что это мѣсто считалось мѣстопребываніемъ фей, и никто не рѣшался подходить къ нему, но также и потому, что онъ считалъ его имѣющимъ какое то вліяніе на его участь: и онъ хотѣлъ, чтобы оно было свидѣтелемъ его побѣды или пораженія.

Противники шли нѣкоторое время рядомъ, не произнося ни одного слова, какъ великодушные враги, которые не имѣя никакого дружелюбнаго замѣчанія для разговора, пренебрегаютъ безполезнымъ обмѣномъ словъ. Но для сера Пирси Шафтона молчаніе было томительнымъ состояніемъ, и гнѣвъ скоропреходящею страстью. Не находя причины хранить убійственое для него молчаніе, онъ весьма любезно обратился къ своему противнику съ лестнымъ отзывомъ о ловкости и проворствѣ, которыя тотъ выказывалъ посреди препятствій, представлявшихся имъ на пути.

— Повѣрьте, достойный поселянинъ, сказалъ онъ, — на нашихъ придворныхъ празднествахъ мы не ходимъ такою легкою и твердою поступью, и еслибы шелковые панталоны покрывали ваши ноги, онѣ съ большцмъ преимуществомъ показали бы себя въ курантѣ или въ какомъ нибудь другомъ танцѣ. Но поговоримте о чемъ нибудь ближе касающемся цѣли нашего свиданія. Я полагаю, прибавилъ онъ, что вы имѣли случай обучиться искуству фехтованія?

— Я знаю только то, отвѣчалъ Тальбертъ, — чему научилъ меня старый пастухъ, именемъ Мартынъ. Я взялъ также нѣсколько уроковъ у Кристи Клинтгилля. Но болѣе всего я разсчитываю на добрую шпагу, сильную руку и твердое сердце.

— Клянусь Св. Маріей! я въ восхищеніи, что вы обучены не болѣе этого, моя юная Смѣлость; я буду называть васъ такъ, пока мы находимся съ вами въ отношеніяхъ такого чудовищнаго равенства, и позволяю вамъ называть меня вашею Снисходительностью. Да, я восхищенъ вашимъ невѣжествомъ. Мы поклонники Марса соразмѣряемъ наказаніе, налагаемое нами на нашихъ противниковъ, съ временемъ, потерянымъ вами по ихъ милости, и съ опасностью, которой мы подвергаемся сами. Такъ какъ вы новичокъ, то я не знаю почему бы мнѣ не удовольствоваться, наказавъ васъ лишеніемъ уха, глаза, даже пальца, а также и доброй раной, соразмѣрной совершенному вами проступку. Напротивъ, еслибы вы были въ состояніи оказать мнѣ сопротивленіе, не знаю, была ли бы смерть достаточнымъ возмездіемъ за вашу дерзость и ваше высокомѣріе?

— Клянусь Богомъ и Божіей Матерью! закричалъ Тальбертъ, бывшій не въ состояніи болѣе удерживаться, — надо быть очень тщеславнымъ, чтобы говорить съ такимъ высокомѣріемъ объ исходѣ не начинавшейся еще битвы. Считаете вы себя Богомъ, чтобы располагать такимъ образомъ моею жизнью и моими членами? Или вы судья, который рѣшаетъ въ своемъ судилищѣ, не подвергаясь ни малѣйшей опасности, что сдѣлать съ головою и съ туловищемъ преступника, осужденнаго на смерть?

— Нѣтъ, моя юная Смѣлость; я не Богъ, чтобы предрѣшать исходъ битвы, ни судья, чтобы располагать по своей волѣ членами осужденнаго; но я порядочный мастеръ биться, лучшій ученикъ лучшаго учителя лучшей школы фехтованія въ Англіи, удивительнаго и искуснаго Винченціо Савіола, давшаго мнѣ твердость ноги, быстроту взгляда, легкость руки и другія качества, доказательства которыхъ я представлю вамъ, моя наидеревенская Смѣлость, тотчасъ какъ мы будемъ на мѣстѣ, приличномъ для такихъ опытовъ.

Въ это время противники достигли входа въ ущелье, которое вело къ Корри-нан-Шіанъ, гдѣ Глендинингъ имѣлъ сначала намѣреніе устроить поединокъ; но замѣтивъ, что мѣстность, весьма неровная, была кромѣ того стѣснена со всѣхъ сторонъ скалами, онъ подумалъ, что такъ какъ только одно проворство можетъ замѣнить ему знаніе фехтовальнаго искуства, то благоразуміе требуетъ выбора болѣе удобнаго мѣста, и онъ продолжалъ идти до источника, котораго безъ сомнѣнія не забыли наши читатели. Между этимъ источникомъ и возвышавшеюся противъ него скалою лежала совершенно ровная, покрытая дерномъ площадка, правда не слишкомъ обширная, сравнительно съ громадной высотой утесовъ, окружавшихъ ее со всѣхъ сторонъ, кромѣ той, гдѣ протекалъ источникъ, но достаточная для свободнаго достиженія цѣли обоихъ противниковъ.

Въ этомъ мѣстѣ, отдаленное положеніе и дикій видъ котораго дѣлали его столь удобнымъ театромъ смертельнаго поединка, они съ большимъ удивленіемъ увидали могилу, вырытую у подножія скалы. Кто-то имѣлъ даже заботливость положить съ одной стороны дернъ, нарѣзаный правильными четыреугольниками, а съ другой землю. Заступъ и лопата находились возлѣ могилы.

Серъ Пирси сдѣлался серьезенъ, наморщилъ брови, и устремивъ глаза на Тальберта, спросилъ его: — Что это значитъ, молодой человѣкъ? Не замыслили ли вы какой нибудь измѣны? Не завели ли вы меня въ ловушку?

— Нѣтъ, клянусь моею душою, я никому не разсказывалъ о нашемъ намѣреніи, и за тронъ Шотландіи я не желалъ бы подлостью пріобрѣсть преимущество надъ кѣмъ бы то ни было.

— Желаю тебѣ вѣрить, моя Смѣлость, отвѣчалъ рыцарь, снова принявъ искуственый тонъ, сдѣлавшійся у него второю натурою. — Эта могила превосходно сдѣлана; можно считатъ ее образцовымъ произведеніемъ человѣка, приготовляющаго послѣднее жилише себѣ подобнымъ, т. е. могильщика. Итакъ поблагодаримъ случай или неизвѣстнаго друга, который приготовилъ для одного изъ насъ это скромное погребеніе, и посмотримъ, кому изъ насъ выпадетъ преимущество пользоваться съ нынѣшняго дня непрерывнымъ покоемъ.

Съ этими словами серъ Пирси скинулъ свой плащъ, заботливо свернулъ его и положилъ на большой камень, потомъ снялъ также свою куртку; Тальбертъ, не безъ нѣкотораго волненія сдѣлалъ то же. Однако мѣсто, въ которомъ они находились, внушило Глендинингу нѣкоторыя предположенія.

— Эта такъ кстати вырытая могила должна быть дѣломъ рукъ Бѣлой женщины, думалъ онъ: — духъ предвидѣлъ исходъ поединка. Я уйду отсюда убійцей, или останусь здѣсь мертвымъ.

Отступать было слишкомъ поздно; всякая возможность выйдти изъ дѣла съ честью, не теряя жизни и не отнимая ее у своего противника, — возможность, поддерживающая мужество столькихъ единоборцевъ, казалось, совершенно исчезла. Послѣ минутнаго размышленія отчаяное положеніе придало Тальберту новое мужество, убѣдивъ его, что онъ не имѣлъ другаго выбора, кромѣ побѣды или пораженія.

— Такъ какъ мы лишены помощи секундантовъ, сказалъ серъ Пирси, — мнѣ кажется приличнымъ, чтобы вы обыскали меня, провели руками по моему тѣлу, потомъ я сдѣлаю то же относительно васъ. Не то чтобы я подозрѣвалъ на васъ какіе нибудь защищающіе доспѣхи, но просто съ тою цѣлью, чтобы соблюсти древній и похвальный обычай, принятый въ подобныхъ случаяхъ.

Въ то время какъ Тальбертъ изъ угожденія своему противнику совершалъ этотъ обычай, серъ Пирси не упустилъ случая дать ему замѣтить тонкость своей шитой рубашки. — Въ этой самой рубашкѣ, сказалъ онъ, о моя Смѣлость, я присутствовалъ на турнирѣ, участниками котораго были божественый Астрофель, т. е. несравненный Сидней, и лордъ Оксфордъ, и въ которомъ я предводительствовалъ партіей, одержавшей побѣду въ общей, заключительной битвѣ. Всѣ красавицы Фелиціи — имя, данное мною нашей дорогой Англіи — были въ галереѣ и поощряли сражавшихся махапьемъ своихъ платковъ и лестными восклицаніями. Послѣ этого благороднаго боя, мы были угощены роскошнымъ пиромъ; благородной Ураніи — въ этотъ день ею была несравненная графиня Пемброкъ — угодно было предложить мнѣ свой собственый вѣеръ, чтобы освѣжить мое пылавшее лице; въ благодарность за такую любезность, я сказалъ ей, призвавъ на свое лице меланхолическую улыбку:

— О, божественая Уранія! возьмите назадъ этотъ роковой вѣеръ; онъ не столько походитъ на зефира, котораго дыханіе такъ нѣжно и такъ свѣжо, сколько на жгучій сирокко, разжигающій еще болѣе то что уже и такъ пламенѣетъ. При этихъ словахъ она взглянула на меня съ притворнымъ видомъ пренебреженія, подъ которымъ опытный придворный угадалъ бы извѣстную форму нѣжнаго одобренія.

Тальбертъ сначала терпѣливо слушалъ, но наконецъ найдя, что серъ Пирси слишкомъ подробенъ въ своихъ воспоминаніяхъ, сказалъ: Господинъ рыцарь, все это не кажется мнѣ особено важнымъ для дѣла, за которымъ мы пришли сюда, и которымъ мы и займемся, если вамъ это угодно. Вамъ слѣдовало оставаться въ Англіи, если вы желаете тратить время въ пустыхъ разговорахъ; здѣсь мы не привыкли къ этому.

— Вы правы, деревенская Смѣлость, но я забываю все, когда воспоминанія о божественомъ дворѣ Фелиціи толпятся въ моей памяти; точно также святой находится подъ очарованіемъ представлявшагося ему небеснаго видѣнія. Ахъ! счастливая Фелиція, нѣжная кормилица прекраснаго, избраное жилище мудрости, мѣсто рожденія и колыбель благородства, храмъ вѣжливости и веселаго рыцарства! О, божественый дворъ, или скорѣе небо дворовъ, украшеныхъ танцами, чарующихъ гармоническими звуками, орнаментами которыхъ служатъ турниры, гдѣ на шелкѣ, бархатѣ и самыхъ дорогихъ тканяхъ сверкаютъ алмазы и самые драгоцѣнные камни, великолѣпно выдающіеся на бархатѣ, атласѣ…

— Иглу! господинъ рыцарь, вспомните иглу! воскликнулъ Глендинингъ, утомленный этою нескончаемою болтовнею. Онъ сообразилъ, что лучшимъ средствомъ заставить его заняться предметомъ ихъ свиданія, послужитъ напоминаніе причины ихъ ссоры.

Онъ не ошибся. Только что онъ произнесъ эти слова, какъ серъ Пирси воскликнулъ: — Ты правъ; часъ твоей смерти пробилъ; на мѣсто! — Двѣ шпаги обнаружились въ одно время, и поединокъ начался.

Предположеніе Тальберта, что его противникъ превосходитъ его въ искуствѣ владѣть оружіемъ, не замедлило оправдаться: серъ Пирси Шафтонъ не хвастался чрезъ мѣру, выдавая себя мастеромъ этого дѣла, и Глендинингъ вскорѣ убѣдился, что ему трудно будетъ выйдти живымъ и съ честью изъ этого поединка: англійскому рыцарю были извѣстны всѣ пріемы, stoccata, imbrocata, punto-reverso, incartata, словомъ, все что ввели въ употребленіе на послѣднее время италіянскіе учителя фехтованія. Однако и Тальбертъ съ своей стороны не былъ вполнѣ новичкомъ въ правилахъ этого искуства по старинной шотландской методѣ, и онъ обладалъ самымъ необходимымъ изъ всѣхъ качествъ — невозмутимымъ хладнокровіемъ.

Сначала, чтобы испытать силы рыцаря и познакомиться съ его манерою, онъ оставался въ оборонительномъ положеніи, нога, глаза, рука и все тѣло въ совершенномъ согласіи, твердо держа шпагу и постоянно направляя ея остріе къ противнику; послѣ нѣсколькихъ ударовъ, серъ Пирси попытался дѣлать нѣсколько очень искусныхъ нападеній, но Тальбертъ или отражалъ ихъ, или во время отступалъ. Удивленный такимъ сопротивленіемъ, рыцарь счелъ нужнымъ въ свою очередь быть осторожнѣе, изъ боязни дать Глендинингу преимущество, нападая на него очень близко; но этотъ послѣдній былъ слишкомъ благоразуменъ, чтобы тѣснить человѣка, ловкость котораго уже не разъ ставила его на волосокъ отъ смерти, и онъ избѣгалъ этой участи только благодаря своему глазомѣру и проворству. Наконецъ, какъ бы по общему согласію, они прекратили поединокъ, опустили въ одно и то же время остріе своихъ шпагъ, и смотрѣли другъ на друга въ молчаніи. Глендинингъ, который, не смотря на свое мужество, начиналъ можетъ быть испытывать за свою семью болѣе безпокойства, нежели прежде, когда еще не зналъ силы своего врага, не могъ удержаться чтобы не сказать: Господинъ рыцарь! настолько ли важна причина нашей ссоры, что одинъ изъ насъ необходимо долженъ занять эту могилу? Не можемъ ли мы съ честью вложить наши шпаги въ ножны и разстаться друзьями?

— Мужественная деревенская Смѣлость, отвѣчалъ рыцарь юга, — съ вопросомъ о чести вы не можете обратиться ни къ кому въ мірѣ, кто былъ бы способнѣе отвѣчать вамъ. Сдѣлаемъ на минуту перерывъ, пока я не подамъ вамъ своего мнѣнія; несомнѣнно, что разсудительные люди не должны подвергать себя гибели, какъ грубыя животныя и дикіе звѣри, но умерщвлять другъ друга съ сознаніемъ причины, хладнокровіемъ и размышленіемъ. Если мы разсмотримъ какъ должно положеніе вещей, то позволительно сомнѣваться, чтобы три сестры, дочери рока, осудили одного изъ насъ служить имъ жертвою въ эту минуту. Вы меня понимаете?

— Да, отвѣчалъ Тальбертъ, послѣ минутнаго размышленія. — Кажется я припоминаю, что слышалъ отъ отца Евстафія объ этихъ трехъ фуріяхъ, держащихъ нить и ножницы…

— Довольно, довольно! закричалъ серъ Пирси съ лицомъ, вспыхнувшимъ отъ новаго припадка ярости. — Нить твоихъ дней будетъ обрѣзана. И онъ съ яростью напалъ на молодаго шотландца, который только что успѣлъ стать въ оборонительное положеніе.

Но, какъ это часто случается, слѣпая пылкость сера Пирси была для него гибельна; Тальбертъ отклонилъ отчаяный ударъ, и прежде чѣмъ рыцарь успѣлъ въ свою очередь приготовиться къ защитѣ, шпага Тальберта смѣлымъ stoccata (употребляя собственое выраженіе рыцаря) погрузилась въ него по рукоятку, и серъ Пирси Шафтонъ упалъ на землю.

ГЛАВА XXII.

Да, огонь жизни потухъ безвозвратно. Это блѣдное, окровавленое тѣло отнынѣ мертво и для ненависти, и для любви. Въ его сердцѣ нѣтъ мѣста страстямъ, и моя рука, не дрогнувъ, превратила это существо, рожденное мыслить и чувствовать, въ груду гніющихъ веществъ, гдѣ жадные черви найдутъ себѣ пищу. Старая комедія.

Я думаю, что немногіе изъ счастливыхъ поединщиковъ, если только выраженіе «счастливый» приложимо къ столь грустной побѣдѣ, — немногіе, говорю я, могутъ смотрѣть на противника, павшаго къ ихъ ногамъ, и не сожалѣть о невозможности собственою кровью искупить пролитую ими кровь ближняго. Во всякомъ случаѣ, нельзя было ожидать подобнаго равнодушія со стороны молодаго Тальберта Глендининга; имъ овладѣли страхъ и мучительныя угрызенія совѣсти, когда онъ увидѣлъ, что серъ Пирси упалъ предъ нимъ на траву, а кровь, это жизненое начало, потокомъ хлынула изъ его груди. Отбросивъ далеко отъ себя губительное желѣзо, юноша сталъ на колѣни возлѣ своего несчастнаго противника, приподнялъ его на рукахъ, и тщетно старался остановить выступавшую изъ раны кровь. Серъ Пирси имѣлъ еще силу едва внятно выговорить нѣсколько словъ, въ промежуткахъ между обмороками, но даже и въ эту страшную минуту онъ не покинулъ своего обычнаго жеманнаго и высокомѣрнаго тона, не мѣшавшаго ему однако быть великодушнымъ.

— Молодой поселянинъ, сказалъ онъ, — счастье одолѣло науку, и Смѣлость взяла верхъ надъ Снисхожденіемъ, какъ иногда коршунъ побѣждаетъ благороднаго сокола. Бѣги немедля, спасайся! Изъ кармана моихъ пурпурныхъ.шелковыхъ пантолонъ возьми мой кошелекъ: онъ пригодится шотландскому простолюдину. Позаботься отослать мои сундуки съ вещами въ монастырь Св. Маріи (здѣсь его голосъ ослабѣлъ, и по видимому память уже измѣняла ему). Я завѣщаю свой вышитый бархатный камзолъ небесноголубаго цвѣта и панталоны того же… О Господи, спаси мою душу!

— Мужайтесь, серъ, сказалъ Тальбертъ, полный состраданія и мучимый угрызеніями совѣсти. — Я надѣюсь, что вы останетесь живы! О, если бы можно было достать теперь доктора!

— Еслибъ ихъ тутъ стояло двадцать, моя великодушная Смѣлость, то картина была бы величественая, а жизни они мнѣ все таки не спасли бы. Я чувствую, что. она покидаетъ меня. Напомни обо мнѣ той сельской нимфѣ, которую я звалъ своею Скромностью! О Кларидіана! истиная владычица моего сердца, обливающагося кровью!.. Помоги мнѣ протянуться на зеленомъ дернѣ, моя Смѣлость. Тебѣ предназначено судьбой погасить блистательнѣйшее свѣтило счастливаго двора Фелиціи. О Святые и ангелы, дамы и рыцари, маски и театры, драгоцѣнности и наряды, любовь, честь и красота!..

Глухой стонъ послѣдовалъ за этими словами, которыя рыцарь произносилъ какъ бы безсознательно, вспоминая о блескѣ англійскаго двора; затѣмъ члены его тѣла потеряли гибкость, глаза закрылись, и онъ сдѣлался неподвиженъ.

Побѣдитель въ отчаяніи рвалъ на себѣ волосы, и бросился на бездыханый трупъ своей жертвы, какъ бы надѣясь спасти ее. Слабое дыханіе и біеніе сердца убѣдили его, что жизнь еще не совсѣмъ погасла; но какъ отдалить близкую смерть, не имѣя подъ руками никакой помощи? — О, зачѣмъ, вскричалъ Тальбертъ въ своемъ безполезномъ раскаяніи, зачѣмъ вызвалъ я его на этотъ гибельный поединокъ? Лучше было бы мнѣ подвергнуться самымъ жестокимъ обидамъ, нежели явиться отвратительнымъ орудіемъ кровавой стычки! Дважды проклято это мрачное мѣсто, выбраное мною для борьбы! Вѣдь я зналъ, что оно служитъ убѣжищемъ духу, волшебницѣ или демону! Во всякомъ другомъ мѣстѣ я досталъ бы помощь, я бросился бы за ней, я сталъ бы кричать, но здѣсь кого найду я? Кто меня услышитъ, кромѣ этого злаго духа, виновника всѣхъ этихъ несчастій? Теперь не его часъ, но что за дѣло, я испытаю заклинаніе, и если онъ въ силахъ помочь мнѣ, то онъ согласится на это, а иначе увидитъ на что способенъ, даже противъ неземной силы, человѣкъ пожираемый отчаяніемъ!

Тальбертъ тотчасъ же исполнилъ всѣ формулы вызыванія, уже описаныя нами, но никакое видѣніе не представилось ему, не раздалось никакаго голоса, и Бѣлая женщина повидимому отказалась исполнить его просьбы. Внѣ себя, съ прирожденною ему смѣлостью, онъ закричалъ наконецъ: Волшебница, духъ, демонъ! отчего ты не внимаешь моимъ мольбамъ о помощи, а являешься такъ быстро, когда мнѣ нужно удовлетворять свою месть? Покажись, отвѣчай мнѣ, или я засыплю твой источникъ, вырву съ корнемъ твой старый остролистникъ, и надѣлаю въ этомъ гибельномъ мѣстѣ столько опустошеній, сколько ихъ надѣлали въ моемъ сердцѣ твои коварные совѣты!

Эти угрозы, внушенныя отчаяніемъ, были прерваны отдаленнымъ крикомъ, выходившимъ, какъ казалось, изъ глубины рва. Тальбертъ принялъ это за человѣческій голосъ, — Хвала Св. Маріи! воскликнулъ онъ поспѣшно завязывая свои сапоги; это человѣкъ, и въ моемъ крайнемъ положеніи онъ можетъ быть дастъ мнѣ помощь и совѣтъ.

Самъ испустивъ страшный крикъ, онъ побѣжалъ съ быстротой оленя, преслѣдуемаго охотниками, какъ будто рай былъ впереди, а позади адъ со всѣми его фуріями, и спасеніе или гибель его души зависѣли отъ скорости бѣга. Только шотландскій горецъ, въ напряженномъ и возбужденномъ состояніи, могъ въ такое короткое время, какъ Тальбертъ, достичь конца ущелья и того мѣста, гдѣ ручеекъ впадалъ въ рѣку, извившуюся по Глендеаргской долинѣ. Тамъ Тальбертъ остановился, оглянулся кругомъ, и не замѣтилъ ни одного живаго существа. Сердце у него похолодѣло. Но извилистая, неровная мѣстность не давала видѣть вдаль, и человѣкъ, крикъ котораго онъ слышалъ, могъ находиться гдѣ нибудь здѣсь же. хотя и скрытый отъ его глазъ. Вѣтви стараго дуба, прислоненнаго къ отвѣсному утесу, представили смѣлому и ловкому Тальберту средство разъяснить дѣло. Въ одинъ прыжокъ онъ досталъ нижнія вѣтви, поднялся такъ высоко, насколько дерево могло выдержать его тяжесть, соскочилъ потомъ на одинъ изъ выступовъ утеса, и въ двѣ минуты достигъ высоты, откуда его глазамъ представлялись всѣ окрестности. Какой-то человѣкъ дѣйствительно шелъ внизъ по долинѣ; но это не былъ ни пастухъ, ни охотникъ, единственыя существа, которыя можно было встрѣтить въ этой пустынѣ, особено въ сѣверной ея части, гдѣ лежало опасное болото, дававшее начало рѣкѣ. Не размышляя о томъ кто этотъ человѣкъ и какова можетъ быть цѣль его путешествія, Тальбертъ помнилъ только, что это земное существо, могущее въ его крайнемъ положеніи оказать ему помощь и подать совѣтъ, а этого для него было достаточно. Глендинингъ съ высоты утеса смѣло прыгнулъ на дубъ, и ухватившись за ближайшую вѣтвь, спустился на землю, благодаря своей ловкости и силѣ, съ быстротою сокола, бросающагося на добычу, и остался цѣлъ и невредимъ.

Тальбертъ уже начиналъ опасаться не обмануты ли его чувства призракомъ, созданымъ его воображеніемъ, или духами, которые по народному новѣрью обитали въ этой долинѣ, какъ вдругъ, обогнувши одну громадную скалу, онъ увидѣлъ не вдалекѣ передъ собою человѣка въ одеждѣ очень походившей на платья богомольца. Юноша крайне обрадовался. Путешественикъ казался пожилыхъ лѣтъ, и носилъ длинную бороду; на немъ была шляпа съ широкими полями и нѣчто въ родѣ гусарскаго плаща изъ черной саржи, верхняя часть котораго спадала ему на руки. Маленькая котомка за плечами, кожаная бутылка у пояса и толстая палка въ рукѣ дополняли его костюмъ. Шелъ онъ медлено, какъ человѣкъ, истощенный усталостью.

Глендинингъ скоро нагналъ его. — Да Спасетъ васъ Богъ, отецъ мой, сказалъ онъ ему. — Нѣтъ сомнѣнія, чсо само Небо посылаетъ васъ ко мнѣ на помощь.

— Но чѣмъ же, сынъ мой, столь слабое созданье можетъ помочь тебѣ? спросилъ у него старикъ, пораженный внезапнымъ появленіемъ рослаго молодаго человѣка, черты лица котораго были искажены безпокойствомъ, лобъ покрытъ потомъ, а руки и платье обрызганы кровью.

— Въ этой долинѣ, въ двухъ шагахъ отсюда, человѣкъ плаваетъ въ своей собственой крови. Пойдите со мною, пойдите! Судя по лѣтамъ вашимъ, вы должны быть опытны, по крайней мѣрѣ ваши чувства спокойны, а мои меня покидаютъ.

— Человѣкъ въ крови? и въ этомъ пустынномъ мѣстѣ!

— Да, отецъ мой, да! Но теперь не время разспрашивать. Пойдемъ помочь ему. Слѣдуйте за мною, не теряя ни минуты.

— Сынъ мой, нельзя повиноваться такъ слѣпо первому, кого встрѣтишь въ глухомъ мѣстѣ. Прежде чѣмъ я пойду за тобою, сообщи мнѣ твое имя, твое намѣреніе и твою нужду.

— Нѣтъ времени для объясненій, закричалъ Тальбертъ. — Я вамъ говорю, что дѣло идетъ о человѣческой жизни, и если вы добровольно не пойдете за мною, то я поведу васъ насильно.

— Это лишне; если ты говоришь правду, я съ удовольствіемъ послѣдую за тобою, тѣмъ болѣе что я знаю немного медицину, и въ сумкѣ у меня есть кое-какія лекарства, которыя могутъ помочь твоему другу. Иди только потише, прошу тебя; я изнемогаю отъ усталости.

Съ нетерпѣніемъ пылкаго скакуна, котораго всадникъ принуждаетъ ровняться съ тощею клячею, Глендинингъ умѣрилъ свою походку, мучимый безпокойствомъ, но стараясь скрыть его, чтобы не испугать старика, по видимому не вполнѣ довѣрявшаго ему. Когда они достигли поворота ко рву, составлявшему входъ въ Корри-нан-Шіанъ, старика остановилъ дикій видъ этой дороги. Молодой человѣкъ, сказалъ онъ, если вы злоумышляете противъ моихъ сѣдыхъ волосъ, то вы немного этимъ выиграете: у меня нѣтъ земныхъ сокровищъ, способныхъ возбудить жадность грабителя или убійцы.

— Я ни то, ни другое; а между тѣмъ, о Боже мой, право я могу сдѣлаться убійцей, если вы опоздаете помочь несчастному раненому.

— Можетъ ли это быть? Неужели человѣческія страсти смущаютъ природу въ ея глубочайшемъ уединеніи? Но зачѣмъ удивляться, что въ царствѣ мрака совершаются мрачныя дѣла? Дерево узнается по его плодамъ. Идите, несчастный юноша, идите, я слѣдую за вами! И, какъ бы забывая свою усталость, незнакомецъ употребилъ всѣ усилія, чтобы соразмѣрить свой шагъ съ нетерпѣніемъ спутника.

Каково было удивленіе Тальберта, когда прійдя на роковое мѣсто, онъ не нашелъ уже тамъ ни тѣла сера Пирси Шафтона, ни его одеждъ, за исключеніемъ куртки, лежавшей на прежнемъ мѣстѣ. Помятая трава носила слѣды ихъ поединка, и мѣсто, гдѣ упалъ рыцарь, еще было покрыто кровью. Глядя кругомъ съ выраженіемъ ужаса и изумленія, Тальбертъ искалъ могилы, которая еще такъ недавно ждала своей добычи; но могила была засыпана, и, казалось, приняла въ себя смертные останки, потому что земля образовала родъ холмика, тщательно выложенаго дерномъ, какъ бы опытною рукою могильщика. Глендинингъ былъ непоколебимо убѣжденъ, что земля эта покрываетъ того, кого онъ изъ за пустой ссоры лишилъ жизни и превратилъ въ прахъ, холодный и безжизненый, какъ земля, гдѣ онъ покоился. Рука, приготовившая могилу, не хотѣла оставить свое дѣло незаконченымъ; но кому же она принадлежитъ, если не этому таинственому и подозрительному существу, которое онъ имѣлъ безразсудство вызвать и дать ему такимъ образомъ вліяніе на свою судьбу?

Ломая руки, обращая глаза къ небу и проклиная свою вспыльчивость, Тальбертъ предавался самымъ мрачнымъ размышленіямъ; ихъ прервалъ голосъ незнакомца, сдѣлавшагося недовѣрчивымъ при видѣ совершенно иного зрѣлища, чѣмъ то, котораго онъ ожидалъ по словамъ Тальберта.

— Молодой безумецъ! сказалъ старикъ, — ваши уста вооружились ложью, чтобы на нѣсколько дней укоротить жизнь человѣка, котораго природа не замедлила бы и безъ того призвать въ свое лоно, и тогда у васъ на совѣсти не лежало бы ускореніе конца его земнаго странствованія.

— Клянусь Небомъ, клянусь Св. Дѣвою!… пробормоталъ Тальбертъ.

— Не клянитесь ни Небомъ, престоломъ Бога, ни землей, подножіемъ Его, ни тварями, которыхъ Онъ создалъ, какъ и насъ, изъ пыли и праха! Скажите да или нѣтъ, но пусть только истина внушаетъ вамъ слова: объясните мнѣ, зачѣмъ вы придумали сказку и завели въ это дикое мѣсто путешественика, который и безъ того сбился съ дороги?

— Также вѣрно, какъ я христіанинъ, я оставилъ здѣсь человѣка плавающимъ въ крови; но я не вижу его тѣла, и сильно подозрѣваю, что эта насыпь скрываетъ его бренные останки.

— А какъ имя человѣка, объ участи котораго вы такъ сильно безпокоитесь? Возможно ли чтобы въ такомъ уединенномъ мѣстѣ успѣли унести его далеко отсюда или похоро нить?

— Его имя?… имя его серъ Пирси Шафтонъ. Я оставилъ его здѣсь окровавленымъ. Вотъ слѣды его крови, вотъ его куртка. Куда же онъ дѣвался самъ? Этого я не могу понять также какъ и вы.

— Пирси Шафтонъ? Серъ Пирси Шафтонъ Вильвертонъ, родственикъ, какъ говорятъ, великаго графа Пирси Нортумберланда? Если вы дѣйствительно умертвили его, то оставаться во владѣніяхъ См. Маріи, значитъ осуждать свою шею на висѣлицу. Этотъ серъ Пирси пользуется большою извѣстностью; онъ былъ слѣпымъ орудіемъ въ рукахъ хитрыхъ заговорщиковъ. Легкомыслено продавши свою совѣсть, этотъ приверженецъ папы принесенъ былъ въ жертву тѣми, которымъ служилъ, — политиками, очень способными на интриги, но не имѣвшимъ мужества приводить въ исполненіе свои замыслы. Слѣдуйте за мною, молодой человѣкъ, и постарайтесь избѣгнуть дурныхъ послѣдствій вашего преступленія, чтобы имѣть время раскаяться въ немъ. Проводите меня въ Авенельскій замокъ, а въ награду вы тамъ найдете покровительство и безопасность.

Прежде чѣмъ отвѣтить на это предложеніе, Тальбертъ принялся размышлять. Безъ сомнѣнія абатъ захочетъ самымъ страшнымъ образомъ отомстить за смерть сера Пирси, своего гостя и знакомца. Разсматривая передъ поединкомъ дѣло со всѣхъ сторонъ, Тальбертъ упустилъ изъ виду одну, и очень важную, имено, какъ ему поступить въ случаѣ побѣды надъ серомъ Пирси: воротиться въ Глендеаргъ, это значило бы навлечь на всю семью, и даже на Мэри Авенель, гнѣвъ абата и всей общины; убѣжать, скрыться значило бы открыто признать себя единственымъ виновникомъ смерти рыцаря, и онъ одинъ подвергнется мести абата. Расположеніе помощника пріора къ Эдуарду позволяло надѣяться на покровительство со стороны этого почтеннаго монаха: объяснивъ ему все происшедшее, Тальбертъ конечно убѣцилъ бы его дѣятельно вступиться за его семью.

Всѣ эти мысли быстро промелькнули у него въ головѣ, и наконецъ онъ рѣшился бѣжать, принявъ предложеніе незнакомца, хотя онъ и сомнѣвался, чтобы Авенельскій замокъ, послужившій убѣжищемъ для англійскаго рыцаря, могъ дать безопасный пріютъ и его головѣ.

— Добрый отецъ, сказалъ Тальбертъ, — я боюсь, что вы плохо знаете человѣка, въ покровительствѣ котораго обнадеживаете меня. Вѣдь имено у барона Юліана остановился серъ Пирси по пріѣздѣ своемъ въ Шотландію, а въ Глендеаргъ его провелъ Кристи Клинтгилль, начальникъ жаковъ барона.

— Если вы хотите имѣть ко мнѣ такое же довѣріе, какое я выказалъ къ вамъ, то я ручаюсь, что вы найдете у Юліана Авенеля хорошій пріемъ или по крайней мѣрѣ покровительство.

— Отецъ мой, трудно согласовать ваше обѣщаніе съ обычнымъ образомъ дѣйствій Юліана Авенеля; впрочемъ я мало забочусь о безопастности такого несчастнаго и безвозвратно погибшаго человѣка, какъ я. Къ тому же въ вашихъ словахъ видны откровенность и правду; наконецъ я долженъ отвѣчать довѣріемъ на довѣріе, и вотъ почему и пойду съ вами въ замокъ этого барона. Я проведу васъ туда ближайшей дорогой, которой вы сами никогда не нашли бы.

Сказавъ это, Тальбертъ пошелъ впередъ, и незнакомецъ молча послѣдовалъ за нимъ.

ГЛАВА XXIII.

Когда проходитъ горячность воина, онъ ощущаетъ боль отъ своей раны; когда уменьшается лихорадка, душа грѣшника чувствуетъ раскаяніе. Старая комедія.

Для того вѣка, когда человѣческая жизнь цѣнилась дешево, Тальбертъ Глендинингъ испытывалъ болѣе горькое раскаяніе, нежели чувствовалъ бы кто нибудь другой изъ его согражданъ при подобномъ печальномъ обстоятельствѣ, хотя это раскаяніе не имѣло той силы, которую оно оказываетъ на душу, управляемую началами болѣе возвышеной религіи и болѣе привыкшую подчиняться общественымъ законамъ. Тѣмъ не менѣе оно было живо и горячо, и сердце Тальберта дѣлилось между нимъ и сожалѣніемъ о покинутой Мэри Авенель и о башнѣ своихъ предковъ. Старый странникъ, пройдя нѣсколько времени въ молчаніи рядомъ съ нимъ, не могъ удержаться, чтобы не спросить о причинѣ его печали.

— Сынъ мой, говорятъ, что скорбь должно высказать или угнетать. Объясни мнѣ причину твоего глубокаго унынія? Разскажи твои несчастія; можетъ быть моя старая опытность подастъ нѣсколько совѣтовъ, и принесетъ пользу твоей пылкой юности?

— Увы! отвѣчалъ Тальбертъ, — должно ли васъ удивлять овладѣвшее мною уныніе? Я бѣгу изъ отцовскаго дома, удаляюсь отъ моей матери, отъ моихъ друзей, покрытый кровью человѣка, оскорбившаго меня лишь нѣсколькими легкомыслеными рѣчами, за которыя я отплатилъ кровавою местью! Мое сердце говоритъ мнѣ, что я совершилъ не доброе дѣло, и сердце это было бы тверже скалы, еслибы оно могло хладнокровно перенести мысль, что жертва моей жестокости отправилась отдать страшный отчетъ, не имѣя возможности къ нему приготовиться.

— Постой, сынъ мой. Не уважать образа Божьяго въ лицѣ своего ближняго, и повинуясь суетной заносчивости, или еще болѣе суетной гордости, отдавать прахъ праху, — это безъ сомнѣнія одинъ изъ самыхъ ужасныхъ грѣховъ. А не оставить грѣшнику времени, которое могло бы дать ему Небо для раскаянія, дѣлаетъ грѣхъ еще болѣе ужаснымъ; однако, есть утѣшеніе въ Гилеадѣ.

— Я васъ не понимаю, отецъ мой, отвѣчалъ Глендинингъ, пораженный торжественымъ тономъ своего спутника.

Старикъ продолжалъ: Ты убилъ твоего врага, это варварскій поступокъ; ты убилъ его можетъ быть въ то время, когда онъ еще не успѣвалъ раскаяться отъ своихъ грѣховъ — это поступокъ еще болѣе преступный. Но слѣдуй моимъ совѣтамъ, и если ты послалъ одну душу въ царство Сатаны, пусть твои усилія вырвутъ по крайней мѣрѣ другую изъ его власти.

— Я понимаю васъ, отецъ: вы хотите, чтобы во искупленіе моего преступленія, я старался добиться помилованія души моего противника. но какъ это сдѣлать? У меня нѣтъ денегъ, чтобы заказать обѣдни. Я охотно пошелъ бы босыми ногами въ Святую землю, чтобы освободить его душу изъ чистилища, еслибы не боялся…

— Сынъ мой, прервалъ его старикъ, — грѣшникъ, о спасеніи котораго я заклинаю тебя позаботиться, не находится въ числѣ мертвыхъ; не за душу твоего врага увѣщеваю тебя молиться; милосердый и справедливый судія уже постановилъ свой приговоръ; а еслибы ты обратилъ эту скалу въ червонцы, и употребилъ ихъ на служеніе католическихъ обѣденъ — это не принесло бы никакой пользы умершему. Дерево остается на томъ мѣстѣ, гдѣ оно упало, молодой же побѣгъ, полный сока жизни, получаетъ направленіе, которое желаютъ ему дать.

— Развѣ вы духовное лице, отецъ мой? Если нѣтъ, то отъ кого получили вы право говорить о столь важныхъ дѣлахъ?

— Отъ Всемогущаго моего Владыки, подъ знаменемъ котораго я нахожусь, отвѣчалъ странникъ.

Что касается религіи, то Тальбертъ зналъ только катехизисъ архіепископа Св. Андрея и книжку подъ заглавіемъ «Twapennie Faith»^[56]. Обѣ эти книги были въ большомъ ходу, и монахи монастыря Св. Маріи очень заботились о ихъ распространеніи. Но хотя свѣденія Тальберта по вопросамъ вѣры были очень ограничены, и онъ равнодушно относился къ нимъ, однако молодой человѣкъ началъ подозрѣвать, что его спутникъ былъ одинъ изъ тѣхъ проповѣдниковъ Евангелія или еретиковъ, вліяніе которыхъ колебало старую религію въ самыхъ ея основаніяхъ. Воспитаный съ дѣтства въ священномъ ужасѣ къ этимъ грознымъ раскольникамъ, Тальбертъ въ первую минуту не могъ сдержать негодованія, которое долженъ былъ испытывать всякій вѣрный слуга римской церкви.

— Старикъ! воскликнулъ онъ, — если ваша рука въ состояніи поддержать то что ваши уста имѣли неблагоразуміе произнести противъ нашей святой матери-церкви, то мы увидимъ сейчасъ же, которая изъ нашихъ религій имѣетъ лучшаго защитника.

— Послушай, сынъ мой, если ты вѣрный слуга Рима, то ни разница нашихъ лѣтъ, ни превосходство твоей силы, не отвратятъ тебя отъ твоего намѣренія. Слушай же, я указывалъ тебѣ средства примириться съ Небомъ, и ты отклонилъ мое предложеніе; теперь я укажу тебѣ средства примириться съ сильными этого міра. Отдѣли эту сѣдую голову, ослабѣвшую подъ бременемъ лѣтъ, отъ бреннаго тѣла, поддерживающаго ее, отнеси ее гордому абату Бонифацію, и когда, разсказавъ ему, что ты убилъ Пирси Шафтона, увидишь, что его гнѣвъ достигъ самой высшей степени, брось къ его ногамъ голову Генри Вардена, и ты будешь осыпанъ похвалами вмѣсто того, чтобы быть наказанымъ.

Глендинингъ отступилъ съ изумленіемъ, и произнесъ:

— Какъ! Вы Генри Варденъ, столь извѣстный между еретиками, что даже имя Нокса произносится ими не такъ часто, какъ ваше? Если такъ, то какъ же вы рѣшаетесь приближаться къ монастырю Св. Маріи?

— Да, я Генри Варденъ, недостойный безъ сомнѣнія быть даже упомянутымъ послѣ Нокса, но тѣмъ не менѣе готовый пренебрегать опасностями для служенія моему Господу.

— Послушайте! Зарѣзать васъ было бы подлостью; сдѣлать васъ плѣникомъ у меня не хватитъ духа, потому что кровь ваша все равно падетъ на мою голову; покинуть васъ одного, безъ проводника, въ этихъ пустыняхъ будетъ также безчеловѣчно. Итакъ я провожу васъ цѣлымъ и невредимымъ, какъ обѣщалъ, въ замокъ Авенель; но не произнесите ни слова во время пути противъ правилъ Святой Церкви: я ревностный хотя и не свѣдущій членъ ея. Когда вы туда прибудете, остерегайтесь совершить малѣйшее неблагоразуміе. Значительное вознагражденіе обѣщано тому, кто принесетъ вашу голову, и Юліанъ Авенель любитъ видъ золотыхъ шапокъ^[57].

— Ты считаешь его способнымъ изъ корысти продать кровь своего гостя? спросилъ протестантскій проповѣдникъ.

— Нѣтъ, если вы являетесь по его приглашенію и положившись на его честь, отвѣчалъ юноша. — Какъ ни развращенъ Юліанъ, онъ не осмѣлится нарушить законы гостепріимства. Хотя мы, жители болотъ, не можемъ снести ни малѣйшаго притѣсненія, но эти законы для насъ священны, и наше уваженіе къ нимъ доходитъ до идолопоклонства. Если кто нибудь нарушитъ ихъ, родственики виновнаго смоютъ его кровно позоръ сдѣланый всему роду; они отмстятъ за свою честь. Но если вы являетесь къ нему сами по себѣ, если онъ не далъ вамъ никакого обѣщанія, то подвергаетесь большой опасности.

— Я въ рукахъ Божіихъ; по Его повелѣнію я прохожу по этимъ пустынямъ среди окружающихъ меня опасностей всякаго рода; ничто не помѣшаетъ мнѣ, пока я въ силахъ служить моему Господу; а когда, подобно изсохшей смоковницѣ, я перестану приносить плоды, не все ли равно, кто первый нанесетъ ударъ топоромъ безполезному стволу?

— Ваше мужество и преданость достойны лучшаго дѣла.

— Нѣтъ дѣла, которое было бы лучше моего.

Оба спутника продолжали идти въ молчаніи. Тальбертъ искусно выбиралъ дорогу посреди скалъ и трясинъ, отдѣлявшихъ владѣнія Св. Маріи отъ баронства Авенель; но время отъ времени онъ принужденъ былъ останавливаться, чтобы помочь своему товарищу перейдти топи, встрѣчавшіяся на каждомъ шагу среди этихъ болотъ.

— Смѣлѣй, старикъ! ободрялъ онъ его, видя что тотъ почти истощенъ отъ усталости. Скоро мы будемъ на болѣе твердой почвѣ. И здѣсь на этой трясинѣ я видѣлъ какъ веселый сокольничій бѣгалъ съ быстротою лани, преслѣдуя свою добычу.

— Правда, сынъ мой, — я все таки буду продолжать называть тебя такъ, хотя ты не зовешь меня болѣе отцомъ. — Такъ беззаботная юность слѣдуетъ по суетному пути своихъ забавъ, не думая какими опасностями усѣяны тѣ тропинки, по которымъ она такъ смѣло бросается.

— Я уже вамъ сказалъ, отвѣчалъ Тальбертъ твердымъ тономъ, — что не хочу слышать ничего что напоминало бы ваше ученіе.

— И даже твой духовный отецъ не говорилъ бы тебѣ иначе противъ истины сказаныхъ мною словъ.

— Я знаю, что это ваша обыкновенная манера привлекать насъ прекрасными словами, и выдавать себя за ангеловъ свѣта, чтобъ свободнѣе распространить царство мрака.

— Пусть Богъ проститъ тому, кто клевещетъ такъ на его вѣрныхъ служителей! Я не стану оскорблять тебя, сынъ мой, пытаясь обратить тебя. Ты повторяешь только то, чему тебя научили. Однако я хочу думать, что когда нибудь столь доброе сердце какъ твое, будетъ спасено подобно головнѣ, выхваченной изъ пламени.

Наконецъ, спутники вышли изъ болотъ и стали спускаться по тропинкѣ: это былъ Гринсвардъ; при взглядѣ издали, его узкая и зеленѣющая линія рѣзко выдѣлялась изъ темнаго окружавшаго его вереска, хотя эту разницу не легко было замѣтить, когда по немъ проходили^[58]. Старикъ продолжалъ свой путь съ большимъ удобствомъ, и не желая вновь раздражать своего спутника толками о религіи, перемѣнилъ предметъ разговора.

Его рѣчь была серьезна, нравствена и поучительна. Онъ много путешествовалъ, и былъ знакомъ съ языкомъ и нравами многихъ странъ. Тальбертъ Глендинингъ, опасавшійся быть принужденнымъ покинуть Шотландію, слушалъ съ жадностью, и дѣлалъ тысячу вопросовъ, на которые охотно отвѣчалъ его собесѣдникъ. Вскорѣ, наконецъ, ему показался разговоръ со старикомъ крайне привлекательнымъ, и были минуты когда Тальбертъ забывалъ, что говоритъ съ еретикомъ; онъ не разъ назвалъ его отцомъ прежде чѣмъ замѣтилъ башни замка Авенель.

Положеніе этой древней крѣпости было замѣчательно: она возвышалась на маленькомъ полуостровѣ, посреди горнаго озера, имѣвшаго около мили въ окружности и окруженнаго скалами замѣчательной высоты. Кустарники и нѣсколько старыхъ деревьевъ наполняли лощины, отдѣлявшія горы одну отъ другой, а что въ особености возбуждало удивленіе, — это обширное вмѣстилище воды посреди безплодныхъ, утесистыхъ горъ. Мѣстность эта представляла скорѣе дикій видъ, нежели романическій, или величественый, но не лишенный прелести. Въ жгучіе лѣтніе жары, гладкая и лазурная поверхность озера пріятно ласкала зрѣніе, и вносила въ душу блаженное чувство мира и уединенія. Зимою, когда снѣгъ, скопившійся на горахъ, казалось достигалъ облаковъ, озеро, спокойное и неподвижное, образовывало какъ будто обширное зеркало вокругъ утесистаго полуострова и стѣнъ стараго замка.

Такъ какъ замокъ и его пристройки занимали всѣ выдающіяся части скалы, служившей ему основаніемъ, то онъ казался, подобно гнѣзду дикаго лебедя, совершенно окруженнымъ со всѣхъ сторонъ водою, за исключеніемъ маленькой полосы земли, соединявшей островъ съ берегомъ. Но крѣпость представлялась обширнѣе, нежели была въ дѣйствительности, и нѣкоторыя изъ строеній уже развалились и не были обитаемы. Во время могущества и величія рода Авенелей, эти строенія помѣщали въ себѣ довольно многочисленый гарнизонъ васаловъ и солдатъ; но потомъ они были во большой части заброшены, и Юліанъ Авенель выбралъ бы безъ сомнѣнія для своего пребыванія помѣщеніе, болѣе соотвѣтствующее его скромному состоянію, еслибы этотъ старый замокъ не представлялъ безопаснаго мѣстопребыванія для человѣка, принужденнаго подобно ему постоянно быть на-сторожѣ, вслѣдствіе его безпокойной жизни. Въ этомъ отношеніи невозможно было выбрать лучшаго мѣстожительства, такъ какъ замокъ легко можно было сдѣлать почти неприступнымъ; полоса земли соединявшая его съ берегомъ, имѣла не болѣе ста шаговъ, и перерѣзывалась двумя канавами, — одною на половинѣ дороги между островомъ и противоположнымъ берегомъ, другою — около наружныхъ воротъ. Эти канавы являлись неодолимымъ препятствіемъ на пути непрошенаго гостя. Каждая изъ нихъ была защищена подъемнымъ мостомъ, и ближайшій къ замку оставался поднятымъ и днемъ; ночью же поднимались оба моста^[59]. Всѣ эти предосторожности были необходимы для безопасности Юліана Авенеля, принимавшаго участіе во всевозможныхъ распряхъ своихъ сосѣдей и почти во всѣхъ темныхъ и таинственыхъ продѣлкахъ, совершавшихся на этой пустынной военной границѣ. Двусмысленое и сомнительное поведеніе барона еще увеличивало его опасность: Обѣ партіи, раздѣлявшія государство, считали его за своего приверженца, и онъ служилъ поперемѣнно той или другой изъ нихъ, смотря по тому, которая изъ двухъ партій могла принести болѣе пользы его непосредственымъ цѣлямъ; вслѣдствіе этого у него не было ни союзниковъ, ни покровителей, но не было и заклятыхъ враговъ. Его жизнь была полна приключеній и опасностей, и преслѣдуя свои личныя цѣли, ему часто приходилось ошибаться въ разсчетѣ только потому, что вмѣсто прямаго пути онъ выбиралъ кривой.

ГЛАВА XXIV.

Я осторожно пойду впередъ, вооруживъ глаза предусмотрительностью, сердце мужествомъ, руку оружіемъ, подобно человѣку, собирающемуся войдти въ львиное логовище. Старая комедія.

По выходѣ изъ ущелья, примыкавшаго къ берегамъ озера, наши путешественики увидѣли наконецъ древній замокъ Авенелей. Старикъ остановился, оперся локтемъ на свой посохъ, и внимательно сталъ смотрѣть на открывшуюся передъ нимъ картину. Замокъ, какъ мы уже сказали, во многихъ мѣстахъ разрушался, что было замѣтно даже издали по неправильнымъ очертаніямъ стѣнъ и башенъ. Другія же части его казались еще довольно прочными; дымъ, выходившій изъ трубъ и длинною струей тянувшійся въ чистомъ воздухѣ, служилъ признакомъ, что замокъ былъ обитаемъ, но кругомъ по берегу озера не виднѣлось ни огородовъ, ни луговъ, доказывающихъ заботливость объ удобствахъ жизни и поддержаніи ея, и встрѣчавшихся обыкновенно около домовъ бароновъ, какъ богатыхъ, такъ и бѣдныхъ. Тутъ не было ни домиковъ, ни садовъ, обсаженіяхъ красивыми кленами; не было церкви съ ея всегдашнею башенкой среди долины, ни одного барана на холмахъ, и въ лугахъ не было рабочаго скота, ни малѣйшаго слѣда мирныхъ промышленыхъ занятій. Очевидно, жители феодальнаго Авенельскаго укрѣпленія, сколько бы ихъ тамъ ни было, составляли гарнизонъ замка, и средства къ существованію добывали не мирнымъ путемъ.

Къ такому имено убѣжденію пришелъ и странникъ, воскликнувшій, глядя на замокъ: lapis offensionis et petra scandâli^[60], Потомъ, обратясь къ Тальберту, онъ прибавилъ:

— Мы можемъ сказать объ этомъ замкѣ то же что король Іаковъ произнесъ о другой крѣпости вашего округа: тотъ, кто ее построилъ, былъ въ глубинѣ души настоящимъ разбойникомъ^[61].

— О нѣтъ, отвѣчалъ Глендинингъ, — этотъ замокъ построенъ еще тѣми Авенелями, которыхъ столько же любили въ мирное время, сколько и боялись во время войны. Они защищали границы отъ чужеземцевъ и спасали жителей отъ всякаго притѣсненія со стороны туземныхъ господъ. Но тотъ кто завладѣлъ ихъ имѣніями и титулами похожъ на нихъ какъ сова на сокола тѣмъ только, что живетъ на той же скалѣ.

— Такъ сосѣди не очень жалуютъ и уважаютъ Юліана Авенеля?

— Да, такъ что за исключеніемъ жаковъ, которыхъ онъ набралъ себѣ довольно много, не знаю кто согласился бы жить въ его обществѣ. Уже нѣсколько разъ то Англія, то Шотландія объявляли его стоящимъ внѣ покровительства законовъ; имѣнія его были конфискованы, за голову назначено вознагражденіе; но въ наши смутныя времена у такого предпріимчиваго человѣка какъ Юліанъ всегда найдутся друзья, готовые спасти его отъ законной кары за какія-нибудь тайныя услуги.

— По твоимъ словамъ это человѣкъ очень опасный.

— Вы сами въ этомъ убѣдитесь, если только не перехитрите его, а легко можетъ случиться, что онъ отдѣлился отъ истиной церкви и направился по тропинкамъ ереси.

— То что ты называешь тропинками ереси, замѣтилъ Варденъ, — дѣйствительно узкій путь: кто идетъ по немъ, того уже не собьютъ въ сторону ни мірскія выгоды, ни мірскія страсти. Дай Богъ, чтобы этотъ человѣкъ дѣйствовалъ подъ вліяніемъ тѣхъ же чувствъ, которыя понуждаютъ меня, безъизвѣстнаго, проповѣдывать слово Божіе. Я не знаю лично барона Авенеля: онъ не принадлежитъ къ нашей общинѣ, но у меня къ нему письма отъ лицъ, которыхъ онъ если и не уважаетъ, то по крайней мѣрѣ долженъ бояться; вотъ почему я и не опасаюсь явиться къ нему. Будемъ продолжать путь; этотъ минутный отдыхъ вполнѣ возстановилъ мои силы.

— Выслушайте же кое-какія предостереженія, которыя считаю полезнымъ дать вамъ: они основаны на моемъ знакомствѣ съ этой мѣстностью и ея обитателями. Если у васъ въ виду какое-нибудь другое убѣжище, то лучше не входите въ замокъ Авенеля; если же вы рѣшились проникнуть туда, то постарайтесь по крайней мѣрѣ выпросить у Юліана охранный листъ, и заставьте его при этомъ поклясться чернымъ крестомъ; наконецъ наблюдайте, сядетъ ли онъ вмѣстѣ съ вами за столъ, и отопьетъ ли изъ привѣтственаго кубка прежде чѣмъ предложитъ его вамъ, а иначе не довѣряйте ему.

— Увы! этотъ опасный замокъ теперь единственое мѣсто, гдѣ я могу расчитывать на убѣжище, и надѣюсь съ Божіею помощью найдти его тамъ. Но ты, добрый юноша, развѣ не боишься войдти въ эту страшную берлогу?

— Для меня въ ней нѣтъ никакой опасности, отвѣчалъ Тальбертъ: — меня знаетъ Кристи Клинтгилль, начальникъ жаковъ Юліана Авенеля, притомъ у меня нѣтъ ничего что могло бы возбудить жадность и корыстолюбіе.

Въ эту минуту собесѣдники услышали позади себя конскій топотъ, и обернувшись, увидѣли всадника. Лучи заходящаго солнца играли на его стальной каскѣ и остріи копія; онъ быстро приближался къ нимъ. Тальбертъ узналъ Кристи Клинтгилля, и сообщилъ объ этомъ Вардену.

— А, а! молодой пріятель, сказалъ Кристи Глендинингу, — наконецъ то ты попалъ въ наши страны? Вѣдь я предсказывалъ тебѣ, что ты этимъ кончишь. Ты конечно хочешь стать подъ знамя моего благороднаго господина? Ну, что жъ! Чортъ возьми, это умно. Ты найдешь во мнѣ вѣрнаго друга; въ одинъ мѣсяцъ я такъ научу тебя нашему ремеслу, какъ будто ты родился въ жакетѣ и съ копьемъ въ рукахъ. А что это за старый сычъ съ тобою? Онъ не изъ монастыря Св. Маріи, по крайней мѣрѣ у него нѣтъ на спинѣ монастырскаго тавра.

— Это путешествевикъ, которому нужно видѣться съ Юліаномъ Авенелемъ. А что касается до меня, то я иду въ Эдинбургъ; хочу посмотрѣть королеву и дворъ, а когда ворочусь, то мы поговоримъ о вашемъ предложеніи. Теперь же, такъ какъ вы часто звали меня въ замокъ, я прошу въ немъ пріюта на эту ночь для себя и для моего спутника.

— Тебя мы примемъ очень охотно, юный пріятель, но мы не пускаемъ къ себѣ богомольцевъ или кого нибудь въ томъ же родѣ.

— Позвольте вамъ замѣтить, вмѣшался Варденъ, — что у меня рекомендательныя письма къ вашему господину; ихъ передалъ мнѣ надежный другъ, которому баронъ съ удовольствіемъ окажетъ и большую услугу, чѣмъ пріютить меня на короткое время. Я не богомолецъ, и презираю предразсудокъ, заставляющій странствовать по монастырямъ. — Говоря такъ онъ подалъ Кристи свои письма.

Кристи покачалъ головой и отдалъ ихъ назадъ.

— Ладно! мой господинъ все разсудитъ; я думаю впрочемъ, что онъ и самъ едва разберетъ ихъ; а что касается до меня, то копье и шпага — мои книги и псалтирь; другихъ у меня не было съ двѣнадцатилѣтняго возраста. Я провожу васъ въ замокъ, а тамъ баронъ Авенель порѣшитъ что дѣлать съ вами.

Въ это время они находились у подъемнаго моста. Кристи пронзительнымъ свисткомъ далъ знать о себѣ сторожамъ, и мостъ тотчасъ опустился. Кристи прошелъ первый, и вскорѣ скрылся подъ темнымъ сводомъ воротъ замка.

Гленденингъ и его спутникъ слѣдовали за нимъ въ отдаленіи; на одну минуту они остановились у воротъ, гдѣ еще виднѣлся старинный гербъ Авенельскаго дома, вырѣзаный на красномъ камнѣ. Совершенно закутаная женщина занимала все поле гербоваго щита; ее считали изображеніемъ таинственаго существа, извѣстнаго подъ именемъ Бѣлой авенельской женщины^[62]. Видъ этого герба, почти исглаженаго временемъ, напомнилъ Тальберту тѣ странныя обстоятельства, которыя связали его судьбу съ участью Мэри и познакомили его съ фамильнымъ духомъ семьи этой молодой сиротки. Онъ уже видѣлъ его изображеніе на печати Вальтера, спасенной отъ грабежа и попавшей въ Глендеаргъ, когда покойная Алиса принуждена была покинуть свой наслѣдственый замокъ.

— Ты вздыхаешь, сынъ мой, сказалъ старикъ, замѣтившій выраженіе грусти на лицѣ Тальберта, но не отгадавшій ея причины; — если ты боишься войдти, то мы еще можемъ вернуться назадъ.

— Ну, нѣтъ, теперь уже поздно, сказалъ Кристи Клинтгилль, показавшійся въ эту минуту изъ боковой двери, выходившей подъ сводомъ. — Впрочемъ, обернитесь и взгляните что вамъ будетъ удобнѣе: перебраться черезъ рѣку вплавь, по утиному, или махнуть въ летъ, какъ коростель.

Они посмотрѣли и дѣйствительно убѣдились, что мостъ, по которому они прошли въ замокъ, теперь былъ снова поднятъ, и заслонялъ собою лучи заходящаго солнца, что еще болѣе усугубляло мракъ свода, подъ которымъ они стояли. Кристи засмѣялся, и пригласилъ ихъ слѣдовать за нимъ; потомъ, обратившись къ Тальберту, онъ потихоньку прибавилъ: — О чемъ бы тебя ниспросилъ баронъ, отвѣчай смѣло и безъ боязни. Не затрудняйся въ выраженіяхъ, и главное, не струсь передъ нимъ. Дьяволъ не такъ черепъ, какъ его малюютъ.

Съ этими словами Кристи ввелъ гостей въ обширную пріемную, которая въ то же время была и столовой. Въ каминѣ горѣлъ яркій огонь, и длинный дубовый столъ, расположеный по обычаю посрединѣ комнаты, уже былъ приготовленъ для ужина барона и его главнѣйшихъ васаловъ. Пятеро или шестеро изъ нихъ, люди громаднаго роста и силы, гуляли въ концѣ залы; ихъ тяжелая обувь и длинныя шпаги, тащившіяся по полу, производили не особено пріятный звукъ. Буйволовыя жакетки, обшитыя желѣзомъ, составляли главную часть ихъ одежды; на головахъ у нихъ были каски или нѣчто въ родѣ большихъ низенькихъ шляпъ, на которыхъ развѣвались разноцвѣтныя перья.

Баронъ Авенель отличался тѣмъ воинственымъ видомъ и тѣми атлетическими формами, которыя такъ любила воспроизводить кисть Сальватора Розы. На плечи его былъ небрежно наброшенъ плащъ, богато вышитый, но потерявшій свой первоначальный блескъ и цвѣтъ отъ постояннаго употребленія, даже и въ дождливую погоду. Изъ подъ плаща виднѣлся буйволовый камзолъ, покрывавшій собою тонкую кольчугу, которую называли секретомъ, потому что она служила тайной защитой противъ убійцъ. За кожанымъ поясомъ съ одной стороны была заткнута длинная и тяжелая шпага, а съ другой блестящій кинжалъ, принадлежавшій серу Пирси Шафтону; его богатая рукоятка однако уже потемнѣла или вслѣдствіе небрежности, или потому, что кинжалъ не разъ сослужилъ службу своему владѣльцу. Не смотря на странность костюма, Юліанъ держалъ себя съ достоинствомъ, и отличался манерами отъ своихъ приближенныхъ. Ему было по крайней мѣрѣ лѣтъ пятдесятъ; сѣдина блестѣла въ его черныхъ волосахъ, но года не ослабили его огненнаго взгляда и не умѣрили пылкости характера. Онъ имѣлъ красивую наружность, такъ какъ красота была наслѣдствена въ ихъ семьѣ; однако усталость уже провела морщины на его лицѣ, а потворство буйнымъ страстямъ и жизнь на открытомъ воздухѣ сообщили его чертамъ отпечатокъ жестокости, несвойственой имъ отъ природы.

Баронъ казалось былъ погруженъ въ глубокую думу, и прохаживался большими шагами въ нѣкоторомъ разстояніи отъ своего маленькаго двора. Время отъ времени онъ останавливался, чтобы приласкать сокола, сидѣвшаго у него на рукѣ и привязанаго за ногу путлями (т. е. ремнями). Птица по видимому не оставалась нечувствительной къ ласкамъ: она встряхивала перьями и поклевывала руку хозяина; но если баронъ и улыбался при этомъ, то сейчасъ же снова предавался своимъ мрачнымъ мыслямъ. Онъ даже не удостаивалъ взглядомъ предметъ, предъ которымъ всякій другой не могъ бы пройдти не заплативъ дани восторга.

Это была женщина необычайной красоты, одѣтая не столько богато, какъ изящно, и сидѣвшая возлѣ камина. Браслеты на рукахъ, обернутая вокругъ шеи золотая цѣпь, зеленое платье съ длиннымъ шлейфомъ, вышитый серебромъ поясъ со связкою ключей, которыми въ то время еще не отказались украшать себя хорошія хозяйки дома, головной уборъ изъ желтой шелковой матеріи, закрывавшій отчасти ея прекрасные черные волосы, и наконецъ (обстоятельство, на которое такъ деликатно намекаетъ старинная балада) узкость ея пояса и платья для ея стана, — все это заставляло принять ее за супругу барона. Но скромное кресло, на которомъ она сидѣла, отпечатокъ глубокой грусти въ чертахъ лица, на которомъ появлялась робкая улыбка всякій разъ, какъ она надѣялась встрѣтить взглядъ Юліана Авенеля, ея нѣмая горесть и внезапная слеза, смѣнявшая принужденную улыбку, вызваную сознаніемъ своего одиночества — всѣ эти признаки показывали, что если это и жена, то во всякомъ случаѣ жена заброшеная и очень несчастная.

Юліанъ Авенель продолжалъ ходить по залѣ, не оказывая ей того молчаливаго вниманія, на которое имѣетъ право всякая женщина и которое уже сдѣлалось обязательной любезностью; онъ по видимому не замѣчалъ даже ни ея присутствія, ни присутствія своихъ друзей, и выходилъ изъ своей задумчивости для того только, чтобы заняться соколомъ. Сидѣвшая у камина женщина постоянно слѣдила за нимъ глазами, какъ будто она хотѣла заговорить съ нимъ, или отыскивала загадки въ тѣхъ замѣчаніяхъ, съ которыми онъ обращался къ соколу.

Наши путешественики имѣли достаточно времени, чтобы замѣтить все это. Какъ только они вошли въ комнату, ихъ путеводитель, Кристи Клинтгилль, переглянувшись съ другими домашними, сдѣлалъ знакъ Тальберту и его спутнику остановиться молча у дверей. Самъ же онъ приблизился къ столу, и выбралъ такое мѣсто, гдѣ баронъ скорѣе всего могъ бы замѣтить его, еслибы вздумалъ оглянуться кругомъ; но заговорить съ своимъ господиномъ и прервать его размышленія начальникъ жаковъ не осмѣлился. Поведеніе этого человѣка, отъ природы смѣлаго и дерзкаго, сильно измѣнялось въ присутствіе Юліана. Такъ сердитый бульдогъ, наказаный своимъ хозяиномъ, смирно ложится у его ногъ, и терпѣливо ждетъ какого нибудь знака или ласки.

Не смотря на странность своего положенія и на внушаемое имъ тяжелое чувство, вниманіе Тальберта обратилось на даму, сидѣвшую у камина никѣмъ не замѣченой. Онъ видѣлъ съ какою нѣжною заботливостью вслушивалась она въ малѣйшее слово Юліана, и съ какимъ боязливымъ вниманіемъ украдкой она взглядывала на него, готовая отвернуться тотчасъ, какъ онъ замѣтитъ это.

Въ это время Юліанъ продолжая играть со своей любимой птицей, то подавалъ ей, то отдергивалъ кусочекъ мяса, возбуждая такимъ образомъ ея жадность, чтобы потомъ имѣть удовольствіе удовлетворить ее.

— Какъ, еще? Ахъ, негодная, тебѣ все мало! Дай тебѣ кусокъ, ты захочешь и все. Да, да! приподнимайся, кокетничай: ты думаешь, что я тебя не знаю теперь? Ты думаешь, я не знаю, что все это дѣлается не въ угоду хозяину, а чтобы выпросить отъ него побольше, маленькая лакомка? Ну, возьми, возьми! Успокойся! Теперь ты довольна. Вотъ чѣмъ можно понравиться тебѣ и всему твоему полу!

Онъ еще разъ прошелся по залѣ; потомъ взявъ съ тарелки другой кусокъ сырой говядины, принялся дразнить имъ.птицу, подвигая къ ней мясо, но не выпуская его изъ рукъ, пока не возбудилъ дикихъ и кровожадныхъ инстинктовъ своей любимицы. — А, а! ты злишься, ты не можешь клюнуть! Тебѣ хочется улетѣть отъ меня, не правда ли? Да, но вѣдь ты въ плѣну; ноги твои опутаны ремнями; ты тогда полетишь, когда я этого захочу. Перестань лучше, глупенькая, или я на этихъ дняхъ велю отрубить тебѣ голову. Ну, возьми, дрянь, вѣдь ты знала, что этимъ кончится. — Эй! Дженкинъ! — Къ нему подошелъ одинъ изъ его домашнихъ. — Возьми ее, она мнѣ надоѣла. Позаботься, чтобъ ее сегодня выкупали, а завтра мы ее пустимъ полетать. — Какъ, Кристи, уже воротился?

Кристи подошелъ къ своему господину, и разсказалъ о своей поѣздкѣ, какъ полицейскій доноситъ своему начальнику, т. е., знаками и голосомъ.

— Мой благородный господинъ, сказалъ его достойный сподвижникъ, — лэрдъ изъ…-- онъ не назвалъ мѣста, но показалъ пальцемъ на юго-западъ, — говоритъ, что не можетъ сопровождать васъ въ назначеный день, какъ это предполагалъ сдѣлать, потому что начальникъ заставъ погрозилъ ему…

Тутъ новая остановка, которую Кристи, довольно краснорѣчиво пополнилъ, весьма выразительно проведя пальцемъ по своему затылку и склонивъ голову на бокъ.

— Несчастный трусишка! воскликнулъ Юліанъ. — Честное слово, только трусы бываютъ на свѣтѣ; храбрымъ теперь нѣтъ мѣста. Идите хоть цѣлый день безъ отдыха, вы не увидите въ воздухѣ ни одного шлема съ перьемъ, не услышите ржанія лошади. Благородный пылъ нашихъ предковъ угасъ между нами. Животныя, и тѣ выродились. Скотъ, добываемый нами съ опасностью жизни, теперь кости да кожа; соколы наши хватаютъ добычу только за перышки; собаки годны только смотрѣть за вертелами; мужчины обабились, а женщины…

Тутъ онъ въ первый разъ взглянулъ на молодую женщину и не кончилъ своей фразы, но по небрежному и презрительному взгляду на нее, легко можно было истолковать его молчаніе! очевидно, онъ хотѣлъ сказать: — А наши женщины похожи на нее! — Онъ однако удержался, а дама, желая во что бы то ни стало привлечь его вниманіе, поднялась и подошла къ нему; но ея принужденная веселость плохо скрывала испытываемый ею страхъ.

— Ну что же, Юліанъ, что вы хотите сказать о женщинахъ?

— Рѣшительно ничего, кромѣ того, что это добрыя созданія, какъ ты, Кэтъ!

Молодая женщина покраснѣла, и вернулась на свое мѣсто.

— Что это за люди, которые стоятъ тамъ, какъ двѣ каменыя статуи? спросилъ баронъ опять обращаясь къ Кристи.

— Того, кто повыше, зовутъ Тальбертъ Глендинингъ; это старшій сынъ старой вдовы Эльспетъ изъ Глендеарга.

— Зачѣмъ онъ здѣсь? Нѣтъ ли у него какого нибудь порученія къ намъ отъ Мэри Авенель?

— Нѣтъ, сколько мнѣ извѣстно; онъ, я думаю, бродитъ, самъ не зная что ему дѣлать и куда идти. У него всегда былъ довольно странный характеръ. Бѣгать по лѣсамъ и долинамъ для него блаженство. Я могу засвидѣтельствовать вамъ это: вѣдь я зналъ его, когда онъ еще былъ не выше моей шпаги.

— Есть у него какія нибудь способности?

— Еще бы! онъ умѣетъ спалить оленя, загнать козу, спустить сокола, травить собаками. Такого стрѣлка нѣтъ въ цѣлой Шотландіи; а копьемъ или шпагой онъ владѣетъ почти также какъ и я. Кажется этого достаточно чтобы сдѣлать изъ него храбраго молодца.

— А кто этотъ жалкій старичишка, стоящій рядомъ съ нимъ?

— Какой-то церковный служитель, я полагаю; онъ говоритъ, что у него для васъ письма.

— Пусть они оба подойдутъ.

Когда Варденъ и Тальбертъ приблизились къ барону, то пораженный ростомъ и силою послѣдняго, онъ сказалъ ему:

— Я узналъ, молодой человѣкъ, что ты ищешь по свѣту удачи. Если хочешь поступить на службу къ Юліану Авенелю, то дальше тебѣ искать незачѣмъ.

— Извините, отвѣчалъ Глендинингъ, — у меня есть причины поскорѣе оставить эту страну; я отправляюсь въ Эдинбургъ.

— А! такъ я готовъ биться объ закладъ, что ты убилъ какого нибудь королевскаго оленя; а можетъ быть ты отогналъ не въ ту сторону нѣсколько штукъ коровъ, которыя паслись на монастырскихъ лугахъ!

— Нѣтъ, господинъ баронъ, я совсѣмъ въ другомъ положеніи.

— Ну, въ такомъ случаѣ ты вѣроятно отправилъ на тотъ свѣтъ какого нибудь невѣжду, рѣшившагося отбивать у тебя предметъ твоей страсти. Ты не изъ такихъ, которые могутъ спустить подобную обиду.

Возмущенный тономъ Юліана и его манерой говорить, Тальбертъ Глендинингъ хранилъ молчаніе, и внутрено спрашивалъ себя, что сказалъ бы баронъ, еслибы онъ узналъ, что дочь его брата была причиной ссоры, о которой онъ отзывался такъ легко.

— Но, по чему бы ты ни скрывался, прибавилъ Юліанъ, — неужели думаешь, что законъ и его исполнители могутъ преслѣдовать тебя даже на этомъ островѣ, и схватить тебя, если ты находишься подъ защитой у Авенеля? Посмотри какъ глубоко озеро, и какъ прочны эти стѣны. Взгляни на моихъ сподвижниковъ; неужели ты думаешь, что они позволятъ кому нибудь положить руку на ихъ товарища? А меня самого ты развѣ считаешь способнымъ покинуть своего вѣрнаго служителя, правъ онъ будетъ или виноватъ? Ты можешь разсчитывать, что въ тотъ день, когда надѣнешь мои цвѣта, настанетъ вѣчное перемиріе между тобой и правосудіемъ, — вѣдь такъ, кажется, зовутъ эту штуку? Тебѣ можно будетъ пройдти мимо начальника заставъ, и собака его не посмѣетъ на тебя залаять.

— Я благодарю васъ за ваше предложеніе, но не могу принять его; мнѣ нужно искать удачи въ другомъ мѣстѣ.

— Сумасшедшій! сказалъ Юліанъ, повертываясь къ нему спиной, и подозвавъ къ себѣ Кристи, онъ шепнулъ ему на ухо:

— А вѣдь этотъ парень пригодился бы, Кристи; надо его какъ нибудь приручить. Люди такого свойства дороги. Съ нѣкоторыхъ поръ ты приводишь ко мнѣ все какое-то отрепье, нищихъ, на которыхъ жаль потратить и стрѣлу. Этотъ молодой человѣкъ сложенъ какъ Св. Георгій. Вели дать ему вина въ волю, и пусть наши красотки опутаютъ его, какъ пауки; понимаешь?

Кристи отвѣчалъ выразительнымъ движеніемъ головы, и отодвинулся на почтительное разстояніе.

— А ты, старикъ, сказалъ баронъ, оборачиваясь къ Генри Вардену, — и ты гоняешься за удачей? Мнѣ кажется однако, что до сихъ поръ ты ее нигдѣ еще не встрѣтилъ.

— Можетъ быть я заслуживалъ бы больше сожалѣнія, чѣмъ теперь, отвѣчалъ старецъ, — еслибы я въ самомъ дѣлѣ нашелъ эту удачу, за которой я имѣлъ безуміе гоцяться подобно другимъ во времена моей юности.

— Слушай, пріятель: если ты совершенно доволенъ своимъ саржевымъ платьемъ и длиннымъ посохомъ, то я очень радъ, что ты теперь на столько бѣденъ, на сколько того требуетъ благо твоего тѣла и твоей души. Я хочу только знать, какая причина привела тебя въ мой замокъ, гдѣ мы такъ рѣдко видимъ птицъ твоего полета. Я готовъ думать, что ты бѣдный монахъ какого нибудь закрытаго монастыря, и теперь, въ старости, дорого расплачиваешься за ту покойную праздность, въ которой ты провелъ свою молодость. Или ты богомолецъ, съ сумкою полною шарлатанскими штуками, принесенными отъ Св. Іакова изъ Компостелло и Лоретской Божіей Матери; или ты наконецъ одинъ изъ торгашей мощами и индульгенціями, которые пріѣзжаютъ сюда изъ Рима выкупать намъ грѣхи за извѣстную сумму денегъ. Я догадываюсь зачѣмъ ты подхватилъ этого молодца: онъ вѣроятно долженъ таскать твою сумку и просить за тебя милостыню. Это тебѣ не удастся; я не потерплю, чтобы храбрый молодой человѣкъ совсѣмъ забылся, и сталъ шляться со старымъ грѣшникомъ, подобнымъ тебѣ, Симону и его брату^[63]. Убирайся отсюда, прибавилъ онъ съ выраженіемъ возрастающаго гнѣва, желая безъ сомнѣнія напугать старика и заставить его уйдти безъ отвѣта на его быструю рѣчь. Убирайся отсюда, съ твоими лохмотьями, мѣшкомъ и морщинистою рожею! или, клянусь Авенелями, я спущу на тебя собакъ!

Варденъ съ величайшимъ терпѣніемъ ждалъ, пока Юліанъ Авенель, удивленный безсиліемъ своихъ угрозъ и гнѣва, остановился самъ, и менѣе повелительнымъ тономъ спросилъ:

— Ну, что жъ ты, дьяволъ, не отвѣчаешь?

— Когда вы перестанете говорить, сказалъ старикъ спокойно, — тогда я буду въ состояніи отвѣтить вамъ.

— Говори сейчасъ же, клянусь всѣми чертями! Только не смѣй просить здѣсь милостыни. Будь это корки сыра, крысьи объѣдки или кусокъ, котораго не захотѣли съѣсть мои собаки, или ржаное сѣмя, или десятая часть полушки, я и того не подалъ бы такому человѣку какъ ты.

— Еслибы вы знали, кого прикрываетъ мое платье, вы меньше придирались бы къ нему, холодно отвѣчалъ Варденъ. — Я не монахъ, не принадлежу къ нищенствующимъ орденамъ, и я былъ бы даже очень радъ узнать, на что вы можете сослаться для обвиненія этихъ обманщиковъ, присвоившихъ себѣ права надъ христіанскою паствою.

— Но кто же ты, наконецъ, и зачѣмъ пришелъ въ этотъ замокъ, если ты не монахъ и не солдатъ?

— Я проповѣдую слово Божіе, а вотъ это письмо объяснитъ вамъ, зачѣмъ вы меня здѣсь видите.

Проповѣдникъ вручилъ письмо барону, который, бросивъ взглядъ на печать, съ удивленіемъ принялся разсматривать его. Содержаніе изумило его по видимому еще болѣе. Пристально взглянувъ на чужестранца, онъ сказалъ ему угрожающимъ тономъ: — Ты конечно не посмѣешь ни обмануть, ни предать меня?

— Мой характеръ и мое занятіе должны служить вамъ въ томъ самой надежной порукой.

Юліанъ отошелъ въ углубленіе окна, чтобы прочесть или по крайней мѣрѣ попытаться прочесть полученную бумагу, и часто поднималъ глаза на незнакомца, какъ будто желая найдти объясненіе въ его взглядахъ. Наконецъ, онъ позвалъ молодую женщину, и сказалъ ей: — Кэтъ, потревожься, и принеси мнѣ то письмо, которое я тебѣ отдалъ на сохраненіе, потому что не зналъ гдѣ его спрятать.

Катерина повиновалась съ поспѣшностью женщины, довольной тѣмъ, что она можетъ принести пользу. Походка сдѣлала еще замѣтнѣе ея положеніе, требующее болѣе свободнаго пояса, широкаго платья и заботливости со стороны мужчинъ. Вскорѣ она воротилась, и передала письмо Юліану, который довольно холодно сказалъ ей: — Спасибо, моя милая; ты исправный секретарь.

Раза два перечиталъ онъ эту вторую бумагу, бросая по временамъ на Вардена все тѣ же испытующіе взгляды. Не смотря на опасность своего положенія проповѣдникъ сохранялъ величайшее хладнокровіе, и спокойный видъ, орлиный или скорѣе ястребиный взглядъ барона столько же смущалъ его, какъ еслибы на него смотрѣлъ простой миролюбивый поселянинъ. Юліанъ сложилъ наконецъ оба письма и сунулъ ихъ въ карманъ своего плаща; лице его прояснилось! и обратившись къ молодой женщинѣ, онъ сказалъ ей:

— Катерина, я несправедливо оскорбилъ этого достойнаго человѣка, принявъ его за одного изъ римскихъ негодяевъ. Это проповѣдникъ, Катерина, проповѣдникъ новаго ученія вѣры.

— Ученія Св. Писанія, очищеннаго отъ лживой людской примѣси, отвѣчалъ Варденъ.

— Можетъ быть; называйте его какъ хотите; я знаю только, что мнѣ хвалятъ это ученіе, потому что оно разсѣеваетъ всѣ пустыя выдумки о святыхъ, объ ангелахъ, о чертяхъ; потому наконецъ, что оно освобождаетъ насъ отъ тиранніи монаховъ, а Богу извѣстно, щадили ли они насъ. Не надо больше обѣденъ, приношеній десятины, псалмовъ, молитвъ, крещеній, и главное, не надо больше исповѣди и браковъ.

— Позвольте мнѣ замѣтить вамъ, что мы возстаемъ противъ испорчености, но не противъ основныхъ догматовъ церкви; мы хотимъ возродить, но не разрушить.

— Молчите! Намъ, мірянамъ, нѣтъ дѣла до того что вы хотите устраивать, лишь бы вы смахнули съ нашей дороги всякую помѣху. Намъ, пограничнымъ шотландцамъ, этого то и нужно; вѣдь наше ремесло ставить все вверхъ дномъ, и мы счастливы когда самые низы всплываютъ на верхъ.

Варденъ хотѣлъ было отвѣчать, но баронъ не далъ ему на это времени, и ударивъ по столу своимъ кинжаломъ крикнулъ: — Эй вы, лѣнтяи холопы, живо подавайте ужинъ! Развѣ вы не видите, что этотъ святой человѣкъ нетерпѣливо ожидаетъ его? Развѣ вы не знаете: что монахи, да проповѣдники привыкли ѣсть пять разъ въ сутки?

Ему тотчасъ повиновались, и принесли нѣсколько большихъ блюдъ, наполненыхъ огромными кусками вареной и жареной говядины, приготовленой впрочемъ на одинъ ладъ, безъ овощей и даже безъ хлѣба, за исключеніемъ нѣсколькихъ овсяныхъ пироговъ, поставленыхъ въ корзинѣ на концѣ стола.

Юліанъ счелъ долгомъ извиниться передъ своимъ гостемъ: — Васъ рекомендовало намъ лице, которое мы безконечно уважаемъ, господинъ проповѣдникъ.

— Я увѣренъ, отвѣчалъ Варденъ, — что благороднѣйшій лордъ…

— Тсъ! зачѣмъ называть его, когда мы и безъ того понимаемъ другъ друга? Я хотѣлъ сказать, что насъ просятъ позаботиться о вашей безопасности и обходиться съ вами сообразно вашему достоинству. Что касается перваго, то вамъ нечего бояться: взгляните на эти стѣны и на окружающее ихъ озеро. Вотъ удобства — дѣло другое; у насъ у самихъ нѣтъ хлѣба, а привозить его съ юга труднѣе, чѣмъ рогатый скотъ, такъ какъ у хлѣба нѣтъ ногъ. Во всякомъ случаѣ вино у васъ будетъ, и самое лучшее; вы сядьте за столомъ между Катериною и мною. — Ты, Кристи, позаботься о нашемъ молодомъ гостѣ, и распорядись чтобы намъ дали вина.

Слѣдуя обычаю, баронъ сѣлъ на верхнемъ концѣ стола, а Катерина кротко пригласила чужестранца занять назлачепое ему мѣсто; но не смотря на усталость и голодъ, Генри Варденъ продолжалъ стоять.

ГЛАВА XXV.

Когда честная женщина уступаетъ страсти, и узнаетъ, но слишкомъ поздно, что мужчина обманщикъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Гольдсмитъ.

Юліанъ Авенель съ удивленіемъ смотрѣлъ на поведеніе благочестиваго иностранца. — Прокляни меня Богъ! воскликнулъ онъ, у этихъ новыхъ реформаторовъ также есть постные дни? Прежніе налагали это воздержаніе только на насъ мірянъ.

— Мы вовсе не признаемъ подобныхъ правилъ, отвѣчалъ проповѣдникъ; — мы полагаемъ, что наша вѣра не заключается въ употребленіи или неупотребленіи нѣкоторыхъ кушаній въ опредѣленные дни, и постясь мы раздираемъ наше сердце, а не одежды наши.

— Тѣмъ лучше; тѣмъ лучше для васъ и тѣмъ хуже для портного. Но, садись, и если ужъ необходимо, чтобы ты далъ намъ обращикъ твоего новаго ученія, начинай бормотать свои заклинанія.

— Господинъ баронъ, и въ чужой странѣ, гдѣ, какъ вижу, неизвѣстны ни моя миссія, ни мое ученіе, и даже то и другое дурно истолкованы. Мой долгъ не дѣлать ничего что могло бы унизить достоинство моего владыки, и не придавать грѣху покой смѣлости кажущимся одобреніемъ.

— Постой! Тебя прислали сюда ради твоей безопасности, а не для того, я полагаю, чтобы читать мнѣ проповѣди или повѣрять мои дѣйствія. Чего ты хочешь, господинъ проповѣдникъ? Не забывай, что говоришь съ человѣкомъ, у котораго терпѣніе коротко, и я люблю, чтобы за столомъ поменьше разговаривали и побольше пили.

— Ну, такъ, сказалъ Генри Варденъ, — эта дама…

— Какъ? эта дама? Что ты хочешь этимъ сказать? закричалъ баронъ, въ которомъ разгорался уже гнѣвъ.

— Хозяйка ли она у васъ? спросилъ проповѣдникъ, поискавъ съ минуту лучшаго способа выразить то что онъ хотѣлъ сказать. — Словомъ, жена ли она вамъ?

Несчастная женщина закрыла лице руками, но по яркому румянцу, выступившему на ея лбу и шеѣ, можно было заключить, что и щеки ея пылали; а слезы, пробившіяся между нѣжными пальцами, свидѣтельствовали о ея скорби и смущеніи.

— Клянусь прахомъ моего отца! закричалъ баронъ, поднимаясь и отталкивая свое кресло съ такою силою, что оно стукнулось о стѣну противоположной стороны комнаты. Но, вдругъ остановившись, онъ сказалъ самому себѣ: Не стоитъ обращать вниманія на рѣчи безумца! Затѣмъ онъ снова занялъ свое мѣсто и отвѣчалъ холодно и презрительно:

— Нѣтъ, господинъ духовникъ, или господинъ проповѣдникъ, Катерина мнѣ не жена. — Перестань же плакать, глупая! — Повторяю: она мнѣ не жена, но наши руки соединены^[64], и этого ей достаточно, чтобы быть честной женщиной.

— Ваши руки соединены? повторилъ Генри Варденъ.

— Ты не знаешь этого обычая? отвѣчалъ Авенель тономъ насмѣшки, — такъ я тебѣ объясню его. Мы, пограничные жители, обладаемъ большимъ благоразуміемъ, чѣмъ ваши поселяне въ графствѣ Файфѣ и Лотіанѣ, — мы не прыгаемъ черезъ ровъ съ закрытыми глазами. Прежде чѣмъ надѣть на себя цѣпи, мы хотимъ посмотрѣть: не будутъ ли онѣ для насъ тяжелы. Мы беремъ нашихъ женъ, какъ лошадей, сначала на испытаніе. Когда наши руки соединены, это обычное выраженіе, мы становимся мужемъ и женою на годъ съ однимъ днемъ; по прошествіи этого времени каждый свободенъ или сдѣлать другой выборъ, или призвать монаха, чтобы навѣки закрѣпить свой бракъ: вотъ что у насъ значитъ народный обычай соединить руки.

— Я же, радѣя о спасеніи вашей души, скажу вамъ, благородный баронъ, что это нечестивый, грубый и развратный обычай, и держаться его опасно и грѣшно. Онъ соединяетъ васъ со слабымъ существомъ пока оно служитъ предметомъ вашихъ желаній, и освобождаетъ васъ отъ клятвъ тогда, когда оно болѣе всего имѣетъ право на сожалѣніе; онъ приноситъ все въ жертву чувствености, и парализуетъ благородныя и великодушныя чувства. Да, я не побоюсь сказать, что тотъ кто способенъ разорвать подобный союзъ, бросить несчастную, соединившую съ нимъ свою судьбу, сдѣлавшую его можетъ быть отцомъ, во сто разъ болѣе грубъ и болѣе жестокъ, нежели хищныя птицы, потому что послѣднія покидаютъ своихъ подругъ тогда, когда ихъ дѣти могутъ уже летать сами. Но въ особености этотъ обычай противорѣчитъ началамъ христіанства, которое даетъ жену человѣку, чтобы раздѣлять его труды, смягчать печали, удваивать радости и украшать его жизнь; а не какъ суетную игрушку, не какъ цвѣтокъ, сорвавъ который, можетъ его бросить, если онъ перестаетъ ему нравиться.

— Клянусь всѣми святыми! вотъ назидательное поученіе, и въ особености проповѣдникъ хорошо выбралъ своихъ слушателей. Но, господинъ евангелистъ, не думаете ли вы, что имѣете дѣло съ дуракомъ? Развѣ я не знаю, что ваша секта поднялась съ помощью суроваго Генри Тюдора, потому что вы помогли ему перемѣнить его Катерину. Почему же я не свободенъ сдѣлать то же съ моею? Тсс! другъ; благослови пищу, которую тебѣ даютъ, и не мѣшайся въ то что до тебя не касается: нельзя обмануть Юліана Авенеля.

— Онъ самъ себя обманываетъ. Еслибы онъ и намѣренъ былъ загладить, насколько это въ его власти, сдѣланую имъ ошибку, можетъ ли онъ возвратить своей несчастной жертвѣ сознаніе чести и достоинства? Развѣ ея дитя не будетъ все-таки сыномъ виновной матери? Безъ сомнѣнія онъ можетъ ввести ихъ обоихъ въ свои права, давъ ей имя супруги, и этимъ дѣлать ея ребенка законнымъ сыномъ; но въ общественомъ мнѣніи имена ихъ будутъ загрязнены пятномъ, котораго не сотрутъ эти запоздалыя попытки. Однако, окажите имъ, баронъ Авенель, окажите имъ эту справедливость; прикажите мнѣ соединить васъ навсегда и торжествовать день вашего союза не праздниками и удовольствіями, но слезами пролитыми о прошедшихъ заблужденіяхъ, и принятіемъ рѣшенія начать новую жизнь: тогда я благословлю случай, давшій мнѣ доступъ въ этотъ замокъ, хотя меня и привели сюда несчастье и неизвѣстность куда направить свои шаги, подобно листу, гонимому сѣвернымъ вѣтромъ.

Некрасивыя и даже грубыя черты лица ревностнаго проповѣдника оживились и облагородились подъ вліяніемъ восторженаго состоянія его духа. Рѣзкій и необузданый баронъ, хотя и привыкшій презирать всѣ нравственые и религіозные законы, чувствовалъ можетъ быть въ первый разъ въ своей жизни вліяніе высшаго ума. Онъ хранилъ молчаніе, не зная хорошо, какому изъ чувствъ повиноваться, стыду или гнѣву, но все таки присмирѣлъ передъ этими столь справедливыми упреками.

Бѣдная Катерина, считая счастливымъ предзнаменованіемъ молчаніе и задумчивый видъ своего тирана, преодолѣла свой страхъ и смущеніе, въ надеждѣ что Авенель наконецъ смягчится; бросивъ на него умоляющій взоръ, она приблизилась понемногу къ его креслу, и положивъ трепещущую руку на его плащъ, она рѣшилась сказать ему:

— О, благородный Юліанъ! послушайся этого достойнаго человѣка!

Но слова и движеніе ея были несвоевремены и произвели на этого гордаго и своевольнаго человѣка дѣйствіе, противоположное тому, какого она желала. Разъяреный баронъ вскочилъ, и бѣшено крикнулъ: Какъ, несчастная! ты настолько безумна, что поддерживаешь этого бродягу, оказывающаго мнѣ неуваженіе въ моемъ собственомъ замкѣ? Удались сейчасъ же и знай что я не поддаюсь ни женскому, ни мужскому лицемѣрію.

Бѣдная женщина дрожала, какъ будто ослѣпленная молніями, вылетавшими изъ глазъ барона; блѣдная, но стараясь повиноваться, она сдѣлала нѣсколько шаговъ къ дверямъ; однако силы измѣнили ей, и она упала на полъ. При томъ положеніи, въ которомъ она находилась, это паденіе могло имѣть очень дурныя послѣдствія. Лице ея обагрилось кровью, и Тальбертъ Глендинингъ не могъ удержаться при видѣ такого ужаснаго зрѣлища; съ яростною бранью онъ быстро поднялся и занесъ руку на шпагу съ намѣреніемъ поразить ею жестокаго, безчеловѣчнаго Юліана. Кристи Клинтгилль, угадавъ его намѣреніе, обхватилъ его руками, и помѣшалъ ему привести его въ исполненіе.

Самъ Авенель былъ слишкомъ взволнованъ, чтобы замѣтить эту сцену; опечаленный гибельными слѣдствіями своей жестокости, онъ поддерживалъ въ своихъ рукахъ голову Катерины и старался по своему утѣшить ее.

— Успокойся же, прошу тебя, успокойся, глупенькая дѣвочка! Хоть я и не желаю слушать проповѣди этого стараго враля, но вѣдь я еще не сказалъ что можетъ случиться, если ты дашь мнѣ красиваго мальчика, сильнаго и храбраго. Ну, ну! Утри же свои слезы и позови служанокъ. Эй! куда запропастились эти негодяйки, Кристи? Ролей! Гутчонъ. Притащите ихъ сюда за косы!

Шесть растрепаныхъ женщинъ съ испугаными взорами бросились въ комнату, и унесли ту, которую одинаково можно было считать ихъ госпожею и подругою. Что она еще жива замѣтно было только по жалобному шопоту, соскользавшему съ ея губъ, и по рукѣ, лежавшей у ея сердца.

Только что затворилась за нею дверь, какъ баронъ подошелъ къ столу, налилъ кубокъ вина, и залпомъ выпилъ его; потомъ, овладѣвъ своими страстями, онъ обратился къ проповѣднику, котораго происшедшая сцена поразила ужасомъ. — Вы обошлись съ нами слишкомъ строго, господинъ проповѣдникъ, сказалъ онъ ему; но, судя по тому, какъ мнѣ васъ рекомендовали, не сомнѣваюсь, что у васъ были добрыя намѣренія. Мы вспыльчивѣе васъ, жителей внутренихъ странъ Файфа и Лотіана. Выслушайте же мой совѣтъ. Не горячите лошади и безъ того уже слишкомъ пылкой, не погружайте слишкомъ глубоко лемехъ плуга въ нетронутую землю. Проповѣдуйте намъ духовную свободу, и мы будемъ васъ слушать, но мы не поддадимся духовному рабству. Теперь садитесь; выпьемъ и поговоримъ о чемъ нибудь другомъ.

— Имено отъ духовнаго рабства, отвѣчалъ проповѣдникъ тѣмъ же тономъ, — я хочу освободить васъ; отъ рабства, болѣе ужаснаго, чѣмъ самая темница, отъ рабства вашихъ роковыхъ страстей.

— Садитесь, гордо повторилъ Юліанъ; — садитесь и не сердите меня болѣе. Иначе, клянусь шлемомъ моего отца и честью моей матери…

— Ну, шепнулъ Кристи Клинтгилль на ухо Тальберту, — если старикъ откажется сѣсть, я не дамъ и гроша за его голову!

— Господинъ баронъ! вы напрасно думаете, что угрозы испугаютъ меня, холодно отвѣчалъ Варденъ; — если надо измѣнить моему дѣлу или потерять жизнь, то мой выборъ несомнѣненъ. Да, я скажу вамъ то же, что Св. Іоаннъ-Креститель сказалъ Ироду: Вамъ не позволено жить съ этою женщиною, и я повторю вамъ то же самое, хотя бы мнѣ стоило это свободы и жизни; жизнь ничто въ сравненіи съ долгомъ, налагаемымъ на меня моимъ званіемъ.

Взбѣшенный этою великодушною твердостью, Авенель правою рукою съ силою бросилъ кубокъ, изъ котораго намѣревался пить за здоровье гостей, а съ другой прогналъ сокола, принявшагося бѣшено летать по комнатѣ. Первымъ движеніемъ барона было схватиться за кинжалъ, но перемѣнивъ намѣреніе онъ крикнулъ: Пусть запрутъ въ башню этого дерзкаго бродягу, и никто не смѣй заступаться за него! Присмотри за соколомъ, Кристи, болванъ! Если онъ улетитъ, я всѣхъ васъ отправлю въ погоню за нимъ. Прочь же съ глазъ этого лицемѣра и сумасброда! Тащи его, если будетъ упираться.

Оба его приказанія были немедлено исполнены. Кристи поймалъ сокола, наступивъ на ремень, между тѣмъ какъ Генри Варденъ, не показывая ни малѣйшаго страха, послѣдовалъ за двумя приближенными барона, который прохаживался нѣсколько минутъ храня угрюмое молчаніе. Потомъ, подозвавъ одного изъ служителей, тихо далъ ему порученіе, безъ сомнѣнія, справиться о здоровьи несчастной Катерины, и затѣмъ сказалъ громко:

— Охъ, ужъ эти безумные церковники! надо имъ всюду мѣшаться! Клянусь Небомъ! Они дѣлаютъ насъ хуже, чѣмъ мы были бы безъ нихъ^[65].

Отвѣтъ полученный имъ въ эту минуту, казалось, успокоилъ немного его волненіе, и онъ снова сѣлъ за столъ, приказавъ другимъ послѣдовать его примѣру. Всѣ молча усѣлись и принялись ѣсть. За столомъ Кристи напрасно пытался завязать разговоръ съ Тальбертомъ, который ссылаясь на усталость отказался пить крѣпкія вина, довольствуясь вересковымъ элемъ, бывшимъ въ тѣ времена въ большомъ употребленіи.

Всѣ попытки поддержать веселость были тщетны, пока баронъ, выведенный изъ терпѣнія гробовымъ молчаніемъ, не закричалъ, ударивъ по столу: Господа, что съ вами? Развѣ вы не солдаты, а монахи или нищенствующая братія, что молча сидите за столомъ? Если никто не хочетъ говорить, пусть по крайней мѣрѣ кто нибудь споетъ. Музыка даетъ веселое расположеніе духа и способствуетъ пищеваренію. — Людовикъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ самому молодому изъ своихъ подчиненныхъ, спой намъ: ты кажется не любишь заставлять себя просить.

Людовикъ посмотрѣлъ сначала на своего господина, потомъ на потолокъ залы, и грубымъ, но довольно благозвучнымъ голосомъ пропѣлъ пѣсню, на старинный мотивъ «Голубыя шапки пограничной стражи». Содержаніе ея было слѣдующее:

Собирайтесь же, собирайтесь, Этрикъ и Тевіотдэль, и выступайте стройными рядами! Собирайтесь же, собирайтесь, Эскдэль и Лидсдэль; всѣ голубыя шапки направляются къ границѣ.

Тысяча знаменъ развѣваются; тысяча знаменитыхъ рыцарей, жителей горъ и долинъ, сѣдлаютъ коней и идутъ на бой за королеву и старую шотландскую славу.

Съ холмовъ, гдѣ пасутся козы, изъ долинъ, гдѣ бѣгаетъ лань, вооружись щитомъ, копьемъ и лукомъ, собираются войска близь утеса, у яркаго маяка.

Трубы трубятъ.

Лошади ржутъ.

Равняйтесь же и въ бой! Англія никогда не забудетъ о кровавой битвѣ съ Голубыми Шапками.

Это пѣніе, не смотря на свою простоту, имѣло тотъ воинственый характеръ, который при всякихъ другихъ обстоятельствахъ произвелъ бы живое впечатлѣніе на умъ Тальберта, слишкомъ озабоченаго въ эту минуту, чтобы поддаться его вліянію. Онъ даже просилъ Кристи позволить ему удалиться въ назначеную для него комнату, и эта достойная особа согласилась на его просьбу тѣмъ охотнѣе, что его прозелитъ, не казался расположеннымъ слушать его. Никогда извѣстный сержантъ Кейтъ не принималъ болѣе предосторожностей, чтобы добыча не могла ускользнуть: Глендинингъ былъ проведенъ въ комнату, выходившую на озеро; въ ней находилась выдвижная кровать; но прежде чѣмъ оставить его, Кристи заботливо осмотрѣлъ рѣшетку съ наружной стороны окна, и выходя онъ не забылъ запереть дверь двойнымъ поворотомъ ключа. Эти мелкія обстоятельства показали молодому человѣку, что онъ не долженъ разсчитывать покинуть замокъ Авенель когда ему будетъ угодно, однако онъ счелъ болѣе благоразумнымъ оставить безъ вниманія всѣ тревожные признаки.

Оставшись одинъ, Глендинингъ сталъ припоминать всѣ событія дня, и къ крайнему своему удивленію нашелъ, что его собственое непрочное положеніе и даже смерть сера Пирси Шафтона занимали его менѣе, чѣмъ твердость и необыкновенная смѣлость его спутника, Вардена.

Провидѣніе, избирающее средства, соотвѣтственыя своимъ цѣлямъ, создало для дѣла реформы въ Шотландіи общество проповѣдниковъ, энергія которыхъ превосходила ихъ знанія, мужественныхъ до безразсудства, твердыхъ въ вѣрѣ, шедшихъ къ выполненію своей задачи путемъ самымъ.тягостнымъ, лишь бы онъ былъ самымъ короткимъ. Вѣтерокъ можетъ согнуть иву; но надо стремительное дыханіе бури, чтобы пошевелить вѣтви дуба. Въ менѣе грубый вѣкъ нравы этихъ вдохновенныхъ людей мало соотвѣтствовали бы установившимся обычаямъ; но они превосходно успѣвали въ своей миссіи среди суроваго народа, къ которому она была обращена. Вслѣдствіе этихъ причинъ доводы проповѣдника не имѣли вліянія на Тальберта Глендининга, между тѣмъ какъ твердость, выказыная имъ въ спорѣ съ Юліаномъ Авенелемъ, произвела на него сильное впечатлѣніе.

Конечно, неблагоразумно и неумѣстно было при такихъ свидѣтеляхъ упрекать въ заблужденіяхъ раздражительнаго барона, бывшаго независимымъ по характеру и по положенію; но что-то благородное и высокое проявлялось въ энергической стойкости старика. Одно только глубокое сознаніе обязаностей своего званія могло дать Вардену силу поддержать ее; и Глендинингъ, бывшій не въ силахъ смотрѣть безъ отвращеніи на поведеніе Авенеля, принималъ участіе въ мужественомъ старцѣ, который готовъ былъ скорѣе подвергать опасности свою жизнь, нежели удержаться отъ хулы, заслуженной порокомъ. Этотъ излишекъ усердія въ дѣлѣ религіи онъ приравнивалъ требованіямъ рыцарства отъ своихъ приверженцевъ: полнѣйшему самоотреченію, употребленію всѣхъ своихъ способностей и всей своей энергіи на исполненіе долга.

Тальбертъ былъ въ томъ счастливомъ возрастѣ, когда сердце свободно раскрывается для великодушныхъ движеній и умѣетъ цѣнить ихъ въ другихъ; онъ чувствовалъ, самъ не зная почему, что спасеніе этого человѣка, католикъ онъ или еретикъ, сильно занимало его. Къ чувству участія примѣшивалось также и любопытство: онъ съ изумленіемъ спрашивалъ себя, каково должно быть это ученіе, способное произвести въ принявшемъ его столь полное самозабвеніе, и поставить его выше страха цѣпей и смерти. Конечно, онъ слышалъ о святыхъ и мученикахъ древнихъ временъ, переносившихъ за вѣру смерть и муки; но ихъ ревность о вѣрѣ была давно уже забыта, по безпечности ихъ послѣдователей, и ихъ приключенія, какъ похожденія странствующихъ рыцарей, читались скорѣе для развлеченія чѣмъ для назиданія. Необходимъ былъ новый толчокъ, чтобы возжечь яркое пламя религіознаго усердія. Этотъ толчокъ былъ уже данъ въ пользу болѣе чистаго ученія, и молодой Тальбертъ въ первый разъ столкнулся съ однимъ изъ наиболѣе пламеныхъ его проповѣдниковъ.

Мысль, что онъ самъ плѣнникъ и находится во власти этого свирѣпаго барона, нисколько не уменьшала участія, которое принималъ Глендинингъ въ судьбѣ своего товарища по заключенію: онъ рѣшился подражать его мужеству, и обѣщалъ себѣ, что ни угрозы, ни муки никогда не принудятъ его поступить на службу къ господину, подобному Авенелю. Вскорѣ его мысли приняли другое направленіе, и онъ сталъ искать, нѣтъ ли какого нибудь средства убѣжать, и принялся прежде всего осматривать окно. Комната его находилась въ первомъ этажѣ, и была не такъ удалена отъ скалы, служившей основаніемъ замку, чтобы смѣлый и предпріимчивый человѣкъ не могъ спуститься на утесистое возвышеніе, поднимавшееся какъ разъ подъ окномъ, и откуда уже легко было броситься въ озеро, разстилавшееся передъ нимъ, и въ свѣтлыхъ и голубыхъ водахъ котораго отражалась полная луна. — Если бы я добрался до этого возвышенія, подумалъ Тальбертъ, Юліанъ Авенель и Кристи не скоро увидали бы меня.

Величина окна благопріятствовала побѣгу, но желѣзная рѣшетка, которою оно было защищено, представляла по видимому неодолимое препятствіе. Въ то время какъ Тальбертъ, полный надежды, энергіи и рѣшимости, дѣлалъ этотъ осмотръ, онъ услышалъ звуки, раздававшіеся какъ будто снизу; удвоивъ вниманіе, онъ различилъ голосъ проповѣдника, совершавшаго свою вечернюю молитву. Первою его мыслью было попытаться заговорить съ нимъ; онъ рѣшился потихоньку позвать его, и ему отвѣтили снизу: Это ты, сынъ мой? — Голосъ былъ болѣе ясенъ, нежели въ первый разъ, потому что Варденъ приблизился къ маленькому отверстію, служившему окномъ для его тюрьмы; оно находилось противъ утеса подъ окномъ Тальберта, и пропускало слабый лучъ свѣта черезъ стѣну страшной толщины.

Плѣнники были такъ близко другъ къ другу, что могли разговаривать въ полголоса. Глендинингъ сообщилъ о своемъ намѣреніи убѣжать изъ замка, и прибавилъ, что было бы возможно привести этотъ планъ въ исполненіе, еслибы не желѣзная рѣшетка у окна. Во ими Неба! сынъ мой, испытай свои силы, отвѣчалъ проповѣдникъ. Тальбертъ повиновался ему, не смѣя питать ни малѣйшей надежды, но къ его величайшему удивленію, и даже почти къ его ужасу, одна изъ полосъ, которая не была задѣлана въ стѣну въ верхнемъ концѣ, подалась; раскачивая ее во всѣ стороны, Тальбертъ вырвалъ ее окончательно, и тотчасъ сказалъ тихимъ голосомъ, но настолько энергично, насколько это допускалъ шопотъ: — Клянусь Небомъ! Желѣзная полоса осталась въ моихъ рукахъ.

— Возблагодари Небо, сынъ мой, вмѣсто того чтобы клясться имъ, отвѣчалъ Варденъ.

Тальбертъ Глендинингъ безъ труда пролѣзъ черезъ отверстіе, которое ему удалось такъ счастливо сдѣлать, и употребить свой кожаный поясъ вмѣсто веревки, онъ привязалъ его къ одной изъ полосъ рѣшетки и спустился на выступъ скалы, куда выходило окно тюрьмы, гдѣ былъ запертъ Варденъ. Но было невозможно, чтобы проповѣдникъ пролѣзъ черезъ это отверстіе, величиною не болѣе бойницы, для которой оно кажется и служило.

— Не могу ли я чѣмъ нибудь помочь вашему бѣгству, отецъ мой? спросилъ молодой человѣкъ.

— Ничѣмъ, сынъ мой; но ты можешь оказать мнѣ большую услугу, и можетъ быть, даже спасти мнѣ жизнь.

— Говорите что надо сдѣлать.

— Взять письмо, которое я напишу; въ сумкѣ у меня все что нужно, даже чтобы добыть огня. Отправляйся немедля по дорогѣ въ Эдинбургъ; ты встрѣтишь отрядъ кавалеріи, направляющійся къ югу. Передай мое письмо начальнику отряда, графу Муррею, и скажи ему въ какомъ положеніи ты меня оставилъ. Можетъ быть услуга эта и не останется безъ вознагражденія.

Черезъ минуту или двѣ Тальбертъ увидалъ въ отдушинѣ свѣтъ маленькой лампы, и скоро проповѣдникъ передалъ ему письмо съ помощью своей палки.

— Пустъ Богъ защититъ тебя своею благодатью, сынъ мой, и окончить начатое Имъ чудо, сказалъ ему старикъ.

— Аминь, торжествено отвѣчалъ Тальбертъ, и приступилъ къ исполненію своего предпріятія.

Онъ колебался съ минуту, не зная, попытаться ли ему спуститься къ берегу озера; по скала была покрыта уступами и ночь темна, что дѣлало это предпріятіе весьма опаснымъ; по этому онъ отказался отъ этого плана, и сложивъ руки надъ головою бросился впередъ насколько возможно дальше, изъ опасенія скрытыхъ подводныхъ камней, и погрузился въ озеро съ такою силою, что оставался болѣе минуты подъ поверхностью воды. Тальбертъ былъ опытнымъ и смѣлымъ пловцомъ; всплывъ на поверхность онъ направился черезъ озеро въ сѣверномъ направленіи. Достигнувъ берега и бросивъ взглядъ назадъ на замокъ, онъ увидѣлъ, что была уже поднята тревога; факелы свѣтились въ каждомъ окнѣ; вскорѣ онъ услыхалъ какъ опустился подъемный мостъ, и по немъ проѣхали всадники. Не мало встревоженый, видя себя преслѣдуемымъ среди мрака, онъ отряхнулъ воду, покрывавшую его одежды, и углубившись въ тундру, направилъ свой путь къ сѣверовостоку, руководясь полярною звѣздою.

ГЛАВА XXVI.

Что это за безтолковое обвиненіе? Вы, кажется, всѣ хлебнули изъ кубка Цирцеи! Гдѣ вы посадили его, тамъ онъ и долженъ находиться. Будь онъ сумасшедшій, онъ не защищался бы такъ хладнокровно. Шекспиръ.-- Комедія ошибокъ.

Теперь, оставивъ Тальберта Глендининга идущимъ подъ охраною своего мужества и счастья, мы вернемся въ Глендеаргскую башню, гдѣ произошли событія, съ которыми надо познакомить читателя.

Наступалъ полдень, и обѣдъ приготовлялся соединенными заботами Эльспетъ и Тибъ, въ распоряженіе которыхъ поступили всѣ припасы, доставленые изъ монастыря. Занятія ихъ не мѣшали имъ вести оживленную бесѣду, и сплетни, конечно, играли въ ней не послѣднюю роль.

— Тибъ, не зѣвай же! говорила Эльспетъ. — Симми, поверни вертелъ, негодникъ; ты кажется галокъ считаешь. Задалъ же намъ работу серъ Пирси, и Богъ его знаетъ сколько еще времени онъ здѣсь пробудетъ.

— Да, ужъ нечего сказать! отвѣчала ея вѣрная служанка, — да и вообще это имя не принесло ничего хорошаго для прекрасной Шотландія. Подождите, онъ еще надѣлаетъ вамъ хлопотъ. Не мало вдовъ и сиротъ произвели господа Пирси своими нападеніями на пограничныя земли. Знаменитый. Готспуръ и многіе другіе изъ этого жестокаго рода не одинъ разъ со временъ короля Малькольма переходили наши границы, какъ говоритъ Мартынъ.

— Мартынъ сдѣлалъ бы лучше, еслибы попридержалъ свой языкъ, и не говорилъ бы такъ вольно о людяхъ, живущихъ въ Глендеаргѣ; кромѣ того увѣряю тебя, сера Пирси Шафтона очень уважаютъ добрые отцы общины, которые вознаградятъ насъ хорошими словами или хорошими дѣлами за все что мы дѣлаемъ для него; господинъ абатъ важное лицо.

— Да; онъ любитъ развалиться на мягкой подушкѣ. А я видѣла не одного богатаго барона, садившагося на скамью. Но если вы довольны, то я то же.

— Вотъ наша молодая мельничиха, сказала Эльспетъ. — Откуда вы, Мизія? Все идетъ плохо, когда васъ нѣтъ здѣсь.

— Я была только у рѣки; мисъ Авенель нездоровилось, и она не хотѣла выходить, я и прошлась одна до самаго берега.

— Вѣроятно, чтобы посмотрѣть, не возвращаются ли съ охоты наши молодые люди, сказала Эльспетъ. — Вотъ что значитъ молодыя дѣвушки, Тибъ! Онѣ думаютъ только объ удовольствіяхъ и предоставляютъ всю работу другимъ.

— Вовсе нѣтъ, госпожа Эльспетъ, отвѣчала Мизія, обнажая свои красивыя руки и весело присматриваясь, въ чемъ бы ей помочь. — Желая угодить намъ, я ходила посмотрѣть — не возвращаются ли они, и не пора ли подавать обѣдъ.

— И вы ихъ видѣли?

— И слѣда нѣтъ; а я взбиралась на холмъ, откуда могла бы видѣть, еслибы прекрасное бѣлое перо англійскаго рыцаря подымалось надъ кустарниками.

— Бѣлое перо рыцаря, дурочка! Голова моего Тальберта покажется прежде пера рыцаря, какъ бы оно ни бѣлѣлось, я въ этомъ увѣрена, прибавила Эльспетъ.

Мизія ничего не отвѣчала, но принялась мѣсить тѣсто для торта, замѣтивъ, что серъ Пирси ѣлъ его наканунѣ и очень хвалилъ. Чтобы поставить въ огонь кастрюлю, назначеную для приготовленія этого деликатнаго кушанья, Мизія отодвинула ту, въ которой Тибъ сама варила кушанье по своему вкусу.

Тибъ ворчала сквозь зубы: — Надо, чтобы бульонъ моего бѣднаго ребенка уступилъ мѣсто лакомствамъ этого обжоры англичанина! Прекрасное было время при Валласѣ и королѣ Робертѣ, когда эти южные пудинги^[66] получали здѣсь только добрые сабельные удары; но посмотримъ какъ еще все это кончится!

Эльспетъ не считала удобнымъ обращать вниманіе на эти выраженія неудовольствія, но они производили на нее тягостное впечатлѣніе, потому что она смотрѣла на Тибъ, какъ на человѣка кое-что понимающаго въ дѣлѣ войны и политики, въ которыхъ ея опытность, какъ горничной въ замкѣ Авенель, дѣлала ее болѣе свѣдущей, чѣмъ мирные, жители владѣній общины.

И такъ Эльспетъ заговорила только для того, чтобы выразить свое удивленіе но случаю замедленія охотниковъ.

— Тѣмъ хуже для нихъ, если они вскорѣ не явятся, возразила Тибъ, — потому что они найдутъ жаркое поджаренымъ. Вотъ и бѣдняга Симми не можетъ болѣе стоять у вертела: малютка таетъ, какъ снѣгъ на солнцѣ. Пойди прогуляйся минутку, дитя мое, я поверчу за тебя.

— Взберись на самый верхъ башни, сказала Эльспетъ, — тамъ и свѣжѣе, чѣмъ гдѣ нибудь, и приди намъ сказать, когда увидишь Тальберта и джентльмена въ долинѣ.

Мальчикъ былъ довольно долго въ отсутствіи, такъ что Тибъ начинала раскаиваться въ своемъ великодушіи и находить, что на занимаемомъ ею мѣстѣ немного жарко. Наконецъ Симми вернулся и объявилъ, что никого не видалъ.

Что касается Тальберта, то въ этомъ обстоятельствѣ не было ничего удивительнаго. Въ башнѣ привыкли къ тому, что онъ проводилъ цѣлые дни на охотѣ и возвращался только вечеромъ; но никто не зналъ, что серъ Пирси Шафтонъ былъ такимъ страстнымъ охотникомъ, да и мысль, что англичанинъ можетъ предпочесть охоту своему обѣду, была несовмѣстна со сложившимся понятіемъ о національномъ характерѣ южанъ. Среди удивленій и предположеній, часъ обѣда давно прошелъ; обитатели башни наскоро съѣли по куску, и отложили остальное до возвращенія молодыхъ людей, которыхъ они считали увлеченными слишкомъ далеко удовольствіями охоты.

Къ четыремъ часамъ увидѣли прибытіе не ожидаемыхъ охотниковъ, но помощника пріора, котораго вовсе не ждали. Сцена вчерашняго дня осталась въ памяти отца Евстафія, любившаго вникать во все что имѣло таинственый видъ. Онъ принималъ участіе въ благоденствіи семейства Глендининговъ, которое онъ зналъ съ давняго времени, и кромѣ того община должна была стараться поддерживать миръ между серомъ Пирси Шафтономъ и Тальбертомъ, потому что все что могло привлечь общественое вниманіе на перваго, было опаснымъ для нея, какъ доказательство, что она оказала ему помощь и покровительство. Отецъ Евстафій нашелъ все семейство въ сборѣ, за исключеніемъ Мэри Авенель, и узналъ, что Тальбертъ и серъ Пирси, ушедшіе съ разсвѣтомъ на охоту, еще не возвращались. Это обстоятельство не возбудило въ немъ никакого безпокойства: молодые люди и охотники рѣдко соблюдаютъ опредѣленные часы.

Въ то время, какъ Евстафій разговаривалъ съ Эдуардомъ о предметахъ, касавшихся занятій, въ которыхъ онъ продолжалъ руководить его, послышался громкій крикъ, выходившій изъ комнаты Мэри Авенель. Всѣ стремглавъ бросились туда, и нашли дѣвушку въ обморокѣ, поддерживаемую Мартыномъ, полагавшимъ, что онъ убилъ ее. Дѣйствительно ея закрытые глаза, блѣдность и неподвижность заставляли предполагать, что она лишилась жизни. Ужасъ овладѣлъ всею семьею. Мэри поспѣшно поднесли къ окну, въ надеждѣ, что свѣжій воздухъ приведетъ ее въ чувство, и помощникъ пріора, имѣвшій, подобно многимъ монахамъ, нѣкоторыя свѣденія въ медицинѣ, поспѣшилъ распорядиться всѣмъ что онъ считалъ необходимымъ въ подобномъ случаѣ, между тѣмъ какъ женщиипы, отъ излишняго усердія мѣшая одна другой, спорили кто скорѣе исполнитъ его приказанія.

— Вѣроятно она видѣла духа, какъ это случалось не разъ, сказала госпожа Глендинингъ.

— Это нервный припадокъ, подобно тѣмъ, какіе бывали съ ея матерью, въ свою очередь подхватила Тибъ.

— Она получила какое нибудь дурное извѣстіе, прибавила дочь мельника.

Въ это время Мэри давали нюхать жженныя перья, брызгали въ лице холодной водой, и употребляли всѣ средства, принимаемыя вообще для возвращенія чувствъ при обморокѣ; но все было безуспѣшно.

Наконецъ новое лицо, незамѣтно вошедшее въ комнату, предложило также свою помощь въ слѣдующихъ выраженіяхъ:

— Что случилось, моя прелестная Скромность? Какая причина заставила алую рѣку вашей жизни повернуть свое теченіе обратно къ цитадели сердца, покинувъ черты лица, которыя она должна была бы украшать съ гордостью? Позвольте мнѣ приблизиться къ ней; эта могущественая эсенція, приготовленая прекрасными ручками божественой Ураніи, которую смертные называютъ графиней Пемброкъ, имѣетъ силу остановить улетающую душу, даже въ самое мгновеніе ея исчезновенія.

Въ то же время серъ Пирси Шафтонъ, опустивъ колѣно на землю передъ Мэри, далъ ей понюхать эсенцію изъ маленькаго серебренаго флакона дорогой работы.

Да, добрый читатель, это былъ самъ серъ Пирси Шафтонъ, котораго вы совсѣмъ не ожидали видѣть; правда, его щеки были очень блѣдны, одежда кое гдѣ окровавлена, но въ остальномъ онъ былъ вполнѣ тотъ же, какъ и наканунѣ. Но только что Мэри Авенель открыла глаза и замѣтила услужливаго придворнаго, какъ вскрикнула слабымъ голосомъ:

— Задержите убійцу!

Всѣ присутствовавшіе остались неподвижными отъ изумленія, но никто не удивился болѣе эфуиста, услышавшаго, что его обвиняетъ столь неожиданымъ и столь страннымъ образомъ та, которой онъ оказалъ помощь и которая теперь съ выраженіемъ ужаса отвергала его дальнѣйшія заботы.

— Прочь его! повторила она опять, — прочь убійцу!

— Клянусь честью рыцаря, сказалъ серъ Пирси, — ваши милыя способности, физическія или умственна, моя прелестная Скромность, затемнены какимъ-то страннымъ заблужденіемъ; потому что или ваши глаза не различаютъ, что это Пирси Шафтонъ, ваша Привѣтливость, въ настоящую минуту стоить вередъ вами, или, если ваши глаза узнаютъ его, то вашъ умъ совершенно неправильно полагаетъ, что онъ виновенъ въ какомъ нибудь преступномъ насиліи, которому чужда рука его. Сегодня не совершено никакого другаго убійства, моя спѣсивая Скромность, кромѣ того, въ которомъ виновны въ эту минуту ваши раздраженные взоры въ отношеніи вполнѣ покорнаго вамъ плѣнника.

Въ это время помощникъ пріора говорилъ въ сторонѣ съ Мартыномъ, и узналъ подробно обстоятельства, которыя неосторожно сообщенныя Мэри, были причиною овладѣвшаго ею обморока.

— Господинъ рыцарь, сказалъ онъ торжествено, хотя и съ нѣкоторою нерѣшимостью, — мнѣ сообщили обстоятельства, по видимому столь необыкновенныя, что хотя мнѣ и весьма непріятно говорить тономъ власти человѣку, пользующемуся гостепріимствомъ нашей почтенной общины, я все таки долженъ потребовать у васъ объясненія: вы вышли изъ этой башни сегодня утромъ на разсвѣтѣ въ сопровожденіи старшаго сына мисисъ Глендинингъ, и возвратились сюда безъ него; въ какомъ мѣстѣ и въ какомъ часу вы разстались съ нимъ?

Послѣ минутнаго размышленія англійскій рыцарь отвѣчалъ: — Я удивляюсь торжественому тону, съ которымъ ваше преподобіе обращаетесь ко мнѣ изъ за такихъ пустяковъ. Я оставилъ поселянина, называемаго вами Тальбертомъ Глендинингомъ, часъ или два спустя по восходѣ солнца.

— Но въ какомъ мѣстѣ, прошу васъ сообщить мнѣ?

— Въ глубокой лощинѣ, гдѣ находится источникъ у подошвы высокой скалы, подобной одному изъ Титановъ, сыну Земли, который поднимаетъ свою сѣдую голову, какъ…

— Избавьте насъ отъ дальнѣйшихъ сравненій, это мѣсто намъ извѣстно. Но, съ утра этотъ молодой человѣкъ не являлся домой, и вы обязаны объяснить намъ его отсутствіе.

— Сынъ мой! сынъ мой! завопила встревоженая Эльспетъ. — Да, преподобный отецъ, заставьте этого негодяя сказать гдѣ мой сынъ!

— Я клянусь вамъ, добрая женщина, хлѣбомъ и водою, поддерживающими тѣлесную жизнь…

— Клянись виномъ и мясомъ, это они поддерживаютъ твою жизнь, обжора-англичанинъ! закричала Эльспетъ. — Бездѣльникъ, чревоугодникъ! Тебѣ мало того, что ты поѣлъ всѣ ваши лучшіе припасы, ты еще вздумалъ убивать тѣхъ, которые тебя кормятъ!

— Я тебѣ говорю, женщина, что я былъ только на охотѣ съ твоимъ сыномъ.

— Охота, въ которой бѣдный мальчикъ служилъ тебѣ дичью! воскликнула Тибъ. — И я всего этого ожидала, какъ только взглянула на твою англійскую рожу! Отъ рода Пирси ничего нельзя было ожидать путнаго.

— Молчи, женщина! сказалъ отецъ Евстафій; — не слѣдуетъ оскорблять рыцаря: противъ него нѣтъ явныхъ уликъ, и мы имѣемъ только подозрѣнія.

— Мы вырвемъ у него сердце, закричала Эльспетъ, и бросилась на рыцаря; ея примѣру послѣдовала и вѣрная служанка. Эфуисту пришлось бы весьма плохо, еслибы помощникъ пріора и Мизія не защитили его отъ нападенія.

Эдуардъ, выходившій на минуту, вернулся въ это время со шпагою въ рукѣ, въ сопровожденіи Мартына и Джаспера, изъ которыхъ первый былъ вооруженъ охотничьимъ дротикомъ, а второй арбалетомъ.

— Стерегите двери, сказалъ онъ имъ, — и если онъ попытается выйдти, не давайте ему пощады. Клянусь Небомъ! если онъ захочетъ спастись бѣгствомъ, я положу его на мѣстѣ.

— Что я слышу, Эдуардъ? сказалъ помощникъ пріора. — Вы забылись до того, что замыслили насиліе противъ гостя монастыря, и въ моемъ присутствіи, въ глазахъ представителя вашего верховнаго владыки?

— Простите, преподобный отецъ; но въ этомъ дѣлѣ голосъ природы говоритъ громче вашего, отвѣчалъ Эдуардъ выступая впередъ съ обнаженною шпагою въ рукѣ. — Я обращаю остріе сабли противъ этого гордаго человѣка, и спрашиваю у него что сдѣлалось съ моимъ братомъ, сыномъ моего отца, наслѣдникомъ нашего имени. Если онъ откажется дать мнѣ въ этомъ отчетъ, то не избѣгнетъ моего мщенія.

Хотя и сильно смущенный, серъ Пирси не показывалъ однако никакого страха, и сказалъ: — Молодой человѣкъ, вложи въ ножны твою саблю. Пирси Шафтонъ не станетъ въ одинъ и тотъ же день драться противъ двухъ поселянъ.

— Вы слінните, преподобный отецъ, воскликнулъ Эдуардъ, — онъ сознался въ преступленіи.

— Терпѣніе, сынъ мой, отвѣчалъ помощникъ пріора, стараясь утишить пылкость молодаго человѣка. — Предоставь мнѣ получить правосудіе, и ты достигнешь этого скорѣе нежели силою; а вы, женщины, молчите, или лучше удалитесь!

Тибъ и другія служанки увели бѣдную мать и Мэри Авенель въ отдѣльную комнату. Эдуардъ со шпагою въ рукѣ прохаживался вдоль и поперекъ комнаты, какъ будто для того, чтобы отнять у сера Пирси всякую возможность ускользнуть, а помощникъ пріора снова настаивалъ, чтобы рыцарь сообщилъ имъ что сдѣлалось съ Тальбертомъ послѣ того какъ онъ вышелъ съ нимъ.

Положеніе сера Пирси становилось чрезвычайно затруднительнымъ. Его самолюбіе возмущалось при мысли разсказать исходъ своего поединка съ Глендинингомъ, и онъ не могъ рѣшиться сдѣлать это унизительное признаніе; о томъ же что сдѣлалось съ Тальбертомъ онъ не имѣлъ никакого понятія, какъ это уже извѣстно нашимъ читателямъ.

Однако отецъ Евстафій понуждалъ его своими увѣщаніями, и просилъ обратить вниманіе, что отказываясь дать полный отчетъ во всемъ что произошло между нимъ и Тальбертомъ, онъ только усиливалъ вѣроятность подозрѣній, говорящихъ противъ него.

— Вы не можете отрицать, сказалъ онъ ему, — что предались вчера сильному порыву гнѣва противъ несчастнаго молодаго человѣка, и вашъ гнѣвъ стихъ такъ внезапно, что мы всѣ были удивлены этимъ. Вчера вечеромъ вы предложили ему охоту на сегодняшній, день. Вы вышли на разсвѣтѣ утромъ. Вы признаете, что оставили его часъ или два по восходѣ солнца около источника, и кажется, что прежде чѣмъ разстаться, у васъ была ссора.

— Я не говорилъ этого, возразилъ рыцарь. — Сверхъ того слишкомъ много ужъ шума изъ за васала, отправившагося можетъ быть (туда ему и дорога!) присоединиться къ какой нибудь шайкѣ грабителей. И у меня, рыцаря крови Пирси, вы требуете отчета о такомъ подломъ бѣглецѣ? Какую цѣну назначаете вы за его голову? Я выплачу ее вашему монастырскому казначею.

— И такъ, вы признаетесь, что убили моего брата! закричалъ Эдуардъ, снова вмѣшиваясь въ разговоръ. — Такъ я намъ покажу, какую цѣну мы, шотландцы, назначаемъ за кровь нашихъ родствениковъ!

— Молчи, Эдуардъ, молчи! сказалъ помощникъ пріора, — я тебя прошу, я тебѣ приказываю. Что касается васъ, господинъ рыцарь, остерегитесь думать, что вы можете проливать шотландскую кровь, не подвергаясь другой непріятности кромѣ платы, какъ платятъ за вино, пролитое на пиру. Этотъ молодой человѣкъ не рабъ. Вы знаете, что въ вашей странѣ вы не посмѣете поднять руку на подданаго Англіи, и что законъ накажетъ васъ за убійство послѣдняго изъ ея гражданъ. Не надѣйтесь, чтобы здѣсь было иначе, ошибетесь въ разсчетѣ!

— Я теряю всякое терпѣнье, подобно быку, доведенному до бѣшенства непосильнымъ трудомъ, горячился серъ Пирси Шафтонъ. — Какъ я могу сказать что сдѣлалось съ молодымъ олухомъ, который покинулъ меня два часа послѣ восхода солнца?

— Но вы можете объяснить почему, какъ и при какихъ обстоятельствахъ онъ васъ покинулъ.

— Но, но имя дьявола, какія обстоятельства вы хотите чтобъ я вамъ объяснилъ? Я не могу допустить насилія, употребляемаго вами относительно меня: оно недостойно меня, оно противно законамъ гостепріимства. Однако, я хотѣлъ бы положить конецъ этому допросу, если только слова могутъ покончить этотъ споръ.

— Если слова не кончатъ его, сказалъ Эдуардъ, — то позаботится кончить моя рука.

— Тише! нетерпѣливый юноша, сказалъ помощникъ пріора; — а вы, серъ Пирси Шафтонъ, скажите мнѣ, почему покрыта кровью трава въ Корри-нан-Шіанѣ, около источника, въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ какъ вы говорите вы разстались съ Тальбертомъ Глендинингомъ?

Рѣшившись не признаваться, если можетъ обойдтись, въ своемъ пораженіи, рыцарь отвѣчалъ высокомѣрнымъ тономъ, что не удивительно видѣть кровь тамъ, гдѣ охотники убили оленя.

— Мало того, что вы его убили, отвѣчалъ отецъ Евстафій, — кажется, что вы также предали его погребенію. Надо чтобъ вы намъ объяснили, чье тѣло покрываетъ земля, недавно наваленная надъ могилой, вырытой у подножія скалы въ нѣсколькихъ шагахъ отъ источника, возлѣ травы, еще запятнанной свѣжею кровью. Вы видите, что не можете обмануть меня; будьте же откровенны, и признайтесь, что тѣло несчастнаго молодаго человѣка покоится подъ этимъ окровавленымъ дерномъ.

— Если это такъ, то должно быть его зарыли живымъ, потому что, клянусь вамъ, преподобный отецъ, этотъ юный поселянинъ покинулъ меня безъ царапины. Пусть отроютъ могилу, и если найдется тамъ его тѣло, я подчиняюсь всякому наказанію, которое вамъ угодно будетъ наложить на меня.

— Не я буду рѣшать вашу участь; это право принадлежитъ преподобному абату и его капитулу. Я стараюсь только исполнить мою обязаность, собирая свѣденія, могущія дать ихъ мудрости возможность произнести приговоръ.

— Если это не будетъ нескромнымъ вопросомъ, преподобный отецъ, я желалъ бы знать, чье свидѣтельство породило противъ меня такія неосновательныя подозрѣнія?

— Весьма легко, и мнѣ было бы непріятно скрыть это отъ васъ, если это можетъ быть полезно для вашей защиты. Мисъ Авенель, опасаясь что вы скрываете подъ дружественымъ видомъ глубокую злобу къ ея молочному брату, благоразумно поручила старому Мартыну слѣдовать за вами, и наблюдать, чтобъ не случилось какого нибудь несчастія. Но, какъ видно, ваша ненависть могла преодолѣть предосторожности дружбы, потому что когда Мартынъ, идя по вашимъ слѣдамъ, остававшимся на росѣ, достигъ до Корри-нан-Шіана, то увидѣлъ окровавленую траву и груду земли, которая по видимому покрывала недавно вырытую могилу; послѣ тщетныхъ стараній отыскать васъ и Тальберта, онъ явился передать печальную вѣсть пославшей его Мэри Авенель.

— Не видѣлъ ли онъ тамъ моей куртки? Когда я пришелъ въ себя, на мнѣ былъ мой плащъ, ни недоставало нижняго платья, какъ ваше преподобіе можете видѣть.

Съ этими словами Пирси Шафтонъ раскрылъ свою одежду, не подумавъ съ характеризовавшимъ его легкомысліемъ, что онъ показываетъ въ то же время окровавленую рубашку.

— Жестокій человѣкъ, воскликнулъ помощникъ пріора, видя подтвержденіе своихъ подозрѣній, — будешь ли еще отрицать свое преступленіе, когда ты носишь на себѣ пролитую тобою кровь? Будешь ли отрицать, что твоя преступная рука лишила мать ея сына, нашу общину одного изъ ея васаловъ, королеву Шотландіи одного изъ ея подданныхъ. На что ты можешь еще надѣяться? Самое меньшее что мы можемъ сдѣлатъ, это предать тебя Англіи, какъ недостойнаго нашего покровительства!

— Клянусь всѣми святыми, сказалъ рыцарь, окончательно разбитый въ своихъ оправданіяхъ, — если эта кровь является свидѣтельствомъ противъ меня, то это мятежная кровь, потому что она еще сегодня утромъ при восходѣ солнца текла въ моихъ собственыхъ жилахъ.

— Какъ это можетъ быть, серъ Пирси? Я не вижу никакой раны, изъ которой она могла бы течь.

— Въ этомъ то имено и заключается тайна; но взгляните! — Въ то же время онъ распахнулъ одежду, открылъ грудь, и показалъ мѣсто, гдѣ проколола ее шпага Тальберта. Но рана, уже затянутая, казалась зажившею.

— Вы злоупотребляете моимъ терпѣніемъ, господинъ рыцарь, вспылился помощникъ пріора, — и заканчиваете насиліе оскорбленіемъ. Не принимаете ли вы меня за ребенка или безумца, стараясь меня увѣрить, что еще совсѣмъ свѣжая кровь, которой запятнано ваше бѣлье, есть кровь раны, зажившей уже нѣсколько недѣль, можетъ быть нѣсколько мѣсяцевъ? Злосчастный шутникъ, ты думаешь такимъ образомъ обмануть меня? Я вполнѣ увѣренъ, что обвиняющая тебя кровь происходить отъ твоей несчастной жертвы, погибшей въ отчаяномъ и смертельномъ бою!

— Преподобный отецъ, отвѣчалъ рыцарь послѣ минутнаго размышленія, — я не скрою отъ васъ ничего; но прикажите всѣмъ удалиться, и я разскажу вамъ безъ всякой утайки все что знаю объ этомъ таинственомъ дѣлѣ. Не удивляйтесь, однако, если оно покажется вамъ необъяснимымъ, потому что, сознаюсь, я и самъ ничего въ немъ не понимаю.

Отецъ Евстафій велѣлъ удалиться Эдуарду съ его двумя помощниками, прибавивъ, что его разговоръ съ плѣнникомъ не будетъ продолжителенъ, и позволилъ ему охранять снаружи дверь комнаты, — позволеніе, безъ котораго ему трудно было бы убѣдить Эдуарда удалиться. Выйдя изъ комнаты и поставивъ Мартына и Джаспера на часахъ у двери, Эдуардъ поспѣшилъ къ двумъ или тремъ сосѣднимъ семействамъ, съ которыми онъ былъ въ наиболѣе дружественыхъ отношеніяхъ, чтобы сообщить имъ объ убіеніи Тальберта рукою одного англичанина, и побудить ихъ прислать немедлено вооруженную помощь въ Глендеаргскую башню. Мщеніе въ подобномъ случаѣ считалось въ Шотландіи такимъ священнымъ долгомъ, что Эдуардъ не сомнѣвался въ прибытіи силы, достаточной для задержанія плѣнника. Наконецъ онъ заперъ всѣ ворота башни. Принявъ эти предосторожности, онъ присоединился къ своему горюющему семейству, и старался утѣшить его, увѣряя, что убійца его брата не уйдетъ отъ наказанія.

ГЛАВА XXVII.

Этотъ приговоръ, шерифъ, мнѣ кажется слишкомъ строгимъ. Я, человѣкъ извѣстный по положенію и богатству, буду заключенъ въ этой крѣпости! Изъ за жалкаго лѣсничаго, все имущество котораго состоитъ въ мѣдной пряжкѣ на поясѣ, служащей для прикрѣпленія криваго ножа? Старая комедія.

Между тѣмъ какъ Эдуардъ, томимый жаждою пылкой мести, — чувства, до сихъ поръ вовсе незамѣтнаго въ немъ, принималъ мѣры, чтобы обезпечить наказаніе предполагаемаго убійцы его брата, серъ Пирси Шафтонъ съ большой неохотой разсказывалъ о происшедшемъ отцу Евстафію, который принужденъ былъ слушать очень внимательно, потому что повѣствованіе рыцаря не всегда отличалось достаточной ясностью: самолюбіе заставляло его пропускать или сокращать подробности, необходимыя однако для точности разсказа.

— Надо вамъ знать, уважаемый отецъ, сказалъ онъ, — что этотъ сельскій юноша въ вашемъ присутствіи, въ присутствіи вашего достойнаго начальника и мисъ Авенель, которую я, безъ всякой посторонней мысли, зову своею Скромностью, — наконецъ въ присутствіи еще нѣсколькихъ лицъ осмѣлился тяжко оскорбить меня, чего я ужъ никакъ не могъ вынести принимая во вниманіе время и мѣсто обиды. Мой справедливый гнѣвъ до такой степени превысилъ мою гордость, что я рѣшился даровать ему право равенства, и сдѣлать ему честь вступить съ нимъ въ поединокъ.

— Но, господинъ рыцарь, вы оставляете въ темнотѣ дна весьма важныя обсоятельства: во первыхъ, отчего вещь, показаная вамъ Тильбертомъ, такъ глубоко оскорбила васъ, — мы всѣ это замѣтили, — и потомъ, какимъ образомъ этотъ молодой человѣкъ, знающій васъ такъ недавно, могъ открыть средство произвести на васъ столь сильное впечатлѣніе?

— Если вы мнѣ позволите, уважаемый отецъ, краснѣя сказалъ рыцарь, — я не отвѣчу на первый вопросъ, потому что онъ не имѣетъ никакой связи съ лежащимъ на мнѣ обвиненіемъ. Относительно же втораго, я и самъ знаю не больше васъ, если только не оправдается мое предположеніе, что этотъ молодой поселянинъ заключилъ договоръ съ Сатаной; но къ этому мы еще возвратимся. И такъ, въ теченіе вечера я скрывалъ свои планы подъ безмятежностью лица, какъ это привыкли дѣлать мы, дѣти Марса, никогда не допускающіе своей физіономіи принять враждебные цвѣта, прежде чѣмъ наша рука въ состояніи защитить ихъ оружіемъ. Я забавлялъ мою прекрасную Скромность пѣсенками и другими бездѣлицами, которыя должны были очень пріятно дѣйствовать въ ея неопытный слухъ. Сегодня утромъ я всталъ весьма рано, и сошелся съ моимъ противникомъ, который, надо отдать ему справедливость, велъ себя на столько благородно, на сколько этого можно было требовать отъ деревенскаго неуча. Наконецъ я перехожу къ поединку, уважаемый отецъ. Сначала, въ видѣ испытанія, я нанесъ на него полдюжины ударовъ, изъ которыхъ каждый логъ бы, еслибы я желалъ, отправить его въ царство тѣней, но мнѣ не хотѣлось пользоваться его неопытностью: милосердіемъ укротилъ я свое справедливое негодованіе, и рѣшилъ ранить юношу не очень опасно. Однако, среди моей умѣрености, онъ, вдохновляемый самимъ дьяволомъ, какъ я полагаю, нанесъ мнѣ снова оскорбленіе, подобное первому. Тогда, сознаюсь откровенно, я уже пустилъ въ ходъ все свое искуство, и употребилъ ударъ, который долженъ былъ разсѣчь его на двое; но въ это время нога моя поскользнулась, что конечно слѣдуетъ считать не ошибкой съ моей стороны и не его умѣньемъ, а скорѣе вмѣшательствомъ дьявола, какъ я уже и замѣтилъ вамъ. Прежде чѣмъ я могъ стать въ прежнюю позицію, почва была скользкая, шпага противника встрѣтила мою незащищенную грудь, и кажется проткнула ее насквозь. Тогда мальчуганъ, нѣкоторымъ образомъ испуганый неожиданымъ и незаслуженнымъ успѣхомъ, пустился въ бѣгство, покинулъ меня, и я лишился чувствъ вслѣдствіе потери крови, которую такъ безумно расточилъ. Когда я пришелъ въ себя, мнѣ показалось, что очнулся послѣ глубокаго сна; на мнѣ былъ надѣтъ мой плащъ, снятый мною передъ поединкомъ, также какъ и куртка (о потерѣ послѣдней я и теперь не могу не сожалѣть); лежалъ я среди купы березъ, въ сотнѣ шаговъ отъ того мѣста, гдѣ мы дрались. Меня удивило, что боль я испытывалъ весьма незначительную, и чувствовалъ только сильную слабость. Я ощупалъ свою рану: она затянулась и зажила какъ вы сейчасъ видѣли. Потомъ я всталъ, явился сюда, и вотъ вся исторія моего дня.

— На этотъ необычайный разсказъ, промолвилъ отецъ Евстафій, — я могу отвѣтить только слѣдующее: невѣроятно, чтобы серъ Пирси Шафтонъ надѣялся заставить меня повѣрить ему. Ссора, причину которой вы скрываете, рана, полученная утромъ и совершенно зажившая къ вечеру, пустая могила, побѣжденный въ живыхъ и побѣдитель, исчезнувшій неизвѣстно куда, — все это такого рода обстоятельства, господинъ рыцарь, которымъ нельзя вѣрить какъ Евангелію.

— Прошу васъ замѣтить, уважаемый отецъ, что если я и далъ вамъ желаемыя объясненія, то исключительно изъ почтенія къ вашей одеждѣ и къ вашему ордену. Кромѣ духовника, дамы и моего государя, я всякому доказываю то что уже разъ сказалъ, не иначе какъ остріемъ своей шпаги. Давши свои объясненія, я могу только честью завѣрить васъ, что высказаное мною сущая правда.

— Это завѣреніе очень сильно, господинъ рыцарь, но вѣдь это только завѣреніе, и вы не можете указать мнѣ причину, на основаніи которой я долженъ вѣрить тому что противно природѣ и разуму. Позвольте мнѣ спросить васъ, была ли могила, существующая на мѣстѣ поединка, открыта или засыпана при его началѣ?

— Я ничего не утаю отъ васъ, уважаемый отецъ: я хочу показать вамъ сокровенныя глубины моего сердца, подобно тому, какъ чистѣйшій источникъ позволяетъ видѣть на днѣ своихъ прозрачныхъ водъ малѣйшій камешекъ, и подобно тому, какъ…

— Ради самого Неба, говорите яснѣе! Эти праздныя фразы не годятся въ серьезныхъ дѣлахъ. До сраженія могила была открыта?

— Да, уважаемый отецъ, я признаю это, точно также какъ я призналъ бы…

— Избавьте меня отъ вашихъ сравненій, сынъ мой, и выслушайте меня. Вчера на томъ мѣстѣ не было могилы: вѣдь Мартынъ проходилъ тамъ, отыскивая забѣжавшій скотъ; а по вашимъ словамъ она была уже готова на разсвѣтѣ. Тамъ произошелъ вашъ поединокъ; изъ двухъ противниковъ на мѣстѣ остался одинъ, хотя и въ крови, но по видимому нераненый (здѣсь рыцарь сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе)… Сынъ мой, прошу минуту вниманія. Могила была засыпана и прикрыта дерномъ. Не должны ли мы думать, что въ ней находится тѣло побѣжденнаго?

— Клянусь Небомъ, это невозможно! воскликнулъ рыцарь. — Развѣ только молодой поселянинъ ухитрился убить и зарыть самого себя, чтобы меня сочли за его убійцу!

— Разумѣется, завтра могилу вскроютъ, и я самъ буду присутствовать при этомъ, сказалъ помощникъ пріора.

— Но я объявляю вамъ, уважаемый отецъ, что заранѣе отрицаю тѣ заключенія, которыя могутъ явиться противъ меня послѣ этого вскрытія. Почему я знаю, можетъ быть сакъ дьяволъ приметъ форму этого молодаго человѣка, чтобы снова поставить меня въ затруднительное положеніе! Увѣряю васъ, отецъ мой, чертовщина видимо замѣшалась во все что происходитъ со мною съ самаго появленія моего въ эту страну. Меня уважали самые почтенные вельможи двора Фелиціи, а здѣсь я подвергаюсь оскорбленіямъ отъ ничтожнаго поселянина. Меня Винченціо Савіола всегда считалъ самымъ проворнымъ и ловкимъ изъ своихъ учениковъ, а здѣсь, если ужъ говорить прямо, меня протыкаетъ шпагою насквозь какой то пастухъ, не имѣющій ни малѣйшаго понятія о фехтованьи. Когда опомнился, я очутился во ста шагахъ отъ того мѣста, гдѣ упалъ; рана моя зажила, и теперь не хватаетъ только моей пурпуровой куртки, подбитой атласомъ: должно быть дьяволъ обронилъ ее въ кустахъ. Это великолѣпная куртка; въ первый разъ я надѣлъ ее на праздникѣ, который королева давала въ Соутваркѣ.

— Вы удивительно отклонитесь отъ цѣли, господинъ рыцарь. Я васъ разспрашиваю о жизни человѣка, а вы мнѣ толкуете о какомъ то старомъ платьѣ.

— Старомъ? да клянусь всѣми святыми, я его надѣвалъ только три раза. Позволяю вамъ счесть меня лжецомъ, если во всемъ англійскомъ дворѣ найдется щеголь, болѣе меня прихотливо-внимательный и внимательно-прихотливый, болѣе разборчиво-изысканый и изыскано-разборчивый въ частой перемѣнѣ всѣхъ богатыхъ принадлежностей туалета, какъ то и прилично истому придворному!

Монахъ подумалъ, хотя и не сказалъ, что имѣетъ право сомнѣваться въ правдивости эфуиста относительно разсказанаго имъ чудеснаго происшествія; однако, воспоминаніе о славныхъ приключеніяхъ, случившихся съ нимъ самимъ и съ отцомъ ризничимъ, ставило въ тупикъ помощника пріора. Онъ спросилъ только у рыцаря, не имѣетъ ли онъ другихъ доказательствъ участія колдовства въ этомъ дѣлѣ.

— Мнѣ остается только, отвѣчалъ тотъ, — разсказать вамъ обстоятельство самое необычайное, такой фактъ, котораго одного довольно, — еслибы даже я не проигралъ поединка и не былъ раненъ и исцѣленъ въ теченіе нѣсколькихъ часовъ, — чтобы безъ всякаго другаго подтвержденія доказать, насколько я подпалъ вліянію недоброжелательной силы. Конечно, почтенный отецъ, не совсѣмъ прилично мужчинѣ разсказывать о своихъ любовныхъ похожденіяхъ, и серъ Пирси одинъ изъ тѣхъ, которые никому не станутъ хвастаться своими успѣхами въ кругу первѣйшихъ и избраннѣйшихъ придворныхъ красавицъ. Словомъ, вамъ достаточно будетъ знать, что одна изъ ярчайшихъ звѣздъ, совершающихъ свое круговращеніе въ областяхъ чести, веселья и красоты, имя которой я не открою, называла меня своею Молчаливостью. Я долженъ сказать вамъ правду, и слова мои подтвердятъ вамъ весь дворъ, лагерь, а за ними городъ и провинція: чрезвычайною находчивостью, изысканою нѣжностью взгляда, изящнымъ выборомъ лестныхъ комплиментовъ, всею артиллеріею мелкихъ услугъ, наконецъ постоянною заботливостью въ важномъ дѣлѣ туалета, серъ Пирси до такой степени съумѣлъ расположить къ себѣ прекрасный полъ; что никто въ этомъ случаѣ не можетъ равняться съ нимъ; словомъ, онъ вѣчно плавалъ на всѣхъ парусахъ въ океанѣ дамской благосклонности. Какимъ же образомъ теперь, почтенный отецъ, когда я встрѣчаю въ этомъ дикомъ мѣстѣ молодую дѣвушку, къ которой ея происхожденіе позволяетъ мнѣ обращаться съ любезностями, — а это весьма кстати, потому что я не хочу потерять привычку къ блестящему слогу, любимому красавицами, — когда я удостаиваю даже называть эту дѣвицу моею Скромностью, скорѣе изъ снисхожденія, а не по ея заслугамъ, точно также какъ охотникъ, не найдя дичи, выстрѣлитъ хоть въ ворону, лишь бы не принести ружье заряженнымъ домой, — какимъ же образомъ, спрашиваю я…

— Безъ сомнѣнія мисъ Авенель цѣнитъ вашу внимательность, прервалъ помощникъ пріора, — но что же вы хотите доказать всѣми этими подробностями о вашемъ прошломъ и настоящемъ франтовствѣ?

— Что или она, моя Скромность, или я, околдованы! Какъ! вмѣсто того чтобы отвѣчать на мои любезности ласковымъ поклономъ, на мой взглядъ сдержаною улыбкой, мое появленіе или удаленіе сопровождать нѣжнымъ вздохомъ, къ чему пріучили меня знаменитѣйшія танцовщивы и надменнѣйшія красавицы двора Фелиціи, — Мэри Авенель остается совершенно равнодушной, какъ будто съ ней любезничаетъ одинъ изъ шалопаевъ сосѣднихъ горъ! Не дальше какъ сегодня, послѣ того какъ я, преклонивъ колѣно у ногъ ея, привелъ ее въ чувство, давая нюхать острую квинтзсенцію лучшихъ духовъ, приготовленыхъ прелестнѣйшими ручками двора Фелиціи, она обратила на меня взглядъ, полный отвращенія, и даже, какъ мнѣ показалось, оттолкнула, меня ногой, какъ будто желая выразить, что присутствіе мое ей непріятно. Согласитесь же, почтенный отецъ, что все это не въ порядкѣ вещей, все странно, знаменательно и сверхъестествено; только чарами да колдовствомъ можно объяснить подобные случаи! А теперь, давши вашему преподобію безъискуственый, полный и правдивый отчетъ обо всемъ происшедшемъ, я предоставляю вамъ выводить какія угодно заключенія; что же касается до меня, то я рѣшился завтра съ разсвѣтомъ отправиться въ Эдинбургъ.

— Мнѣ было бы непріятно мѣшать вообще исполненію вашихъ намѣреній, господинъ рыцарь, по исполненіе послѣдняго мнѣ кажется затруднительнымъ.

— Затруднительнымъ, почтенный отецъ? возразилъ крайне изумленный рыцарь. — Вы это говорите относительно моего отъѣзда? Знайте же, что онъ непремѣнно состоится.

— А я, серъ Пирси, скажу вамъ, что это невозможно, пока его преподобіе, абатъ Св. Маріи, не изъявитъ на то своего согласія.

— Я питаю глубокое уваженіе къ вашему абату, отвѣчалъ рыцарь, гордо выпрямляясь, — и я обязанъ ему признательностью, но въ этомъ случаѣ я буду руководиться собственымъ желаніемъ, а не предписаніями его преподобія.

— Извините, господинъ рыцарь, но я долженъ вамъ замѣтить, что въ этомъ дѣлѣ абатъ имѣетъ рѣшающій голосъ.

Блѣдныя щеки сера Пирси начали понемногу оживляться. — Я съ удивленіемъ слышу, сказалъ онъ, — что ваше преподобіе выражаетесь такимъ образомъ. Рѣшитесь ли вы, изъ за предполагаемой смерти ничтожнаго васала посягнуть на свободу одного изъ членовъ рода Пирси?

— Ни вашъ гнѣвъ, ни знаменитое ваше происхожденіе, господинъ рыцарь, ни къ чему не послужатъ вамъ въ этомъ дѣлѣ; человѣкъ, явившійся искать убѣжища на землѣ Св. Маріи, не можетъ безнаказано пролить на ней кровь шотландца.

— Я вамъ повторяю, что пролита только одна моя кровь!

— Надобно это доказать. Мы, члены общины Св. Маріи, не удовольствуемся волшебною сказкою какъ платой за жизнь.одного изъ нашихъ васаловъ.

— А мы, члены дома Пирси, не подчиняемся ни угрозамъ, ни принужденію! Я вамъ объявляю, что уѣду завтра утромъ во чтобы то ни стало.

— Съ своей стороны объявляю вамъ, господинъ рыцарь, отвѣчалъ помощникъ пріора тѣмъ же рѣшительнымъ тономъ, — что вы не уѣдете. Я не дозволю этого. Подумайте, вѣдь во владѣніяхъ Св. Маріи найдется достаточно людей, чтобы отомстить за шоруганыя права.

— Повѣрьте, что мой двоюродный братъ, графъ Нортумберландъ, съумѣетъ отплатить за подобное обхожденіе съ однимъ изъ его родствениковъ.

— Абатъ Св. Маріи вооруженъ мечемъ свѣтской и духовной власти: онъ защититъ права своей общины. Кромѣ того, если мы даже препроводимъ васъ завтра къ вашему двоюродпому брату въ Аливикъ или Варквортъ, развѣ онъ не задержитъ васъ и не отправитъ къ королевѣ англійской? Вспомните, господинъ рыцарь, что вы на скользкой почвѣ, и согласитесь добровольно остаться здѣсь плѣнникомъ, пока абатъ не произнесетъ своего рѣшенія. У насъ довольно вооруженныхъ людей, чтобы помѣшать вашему бѣгству. Будьте же терпѣливы и покорны, какъ того требуютъ обстоятельства.

Съ этимъ словомъ помощникъ пріора хлопнулъ въ ладони, и позвалъ сторожей. Эдуардъ, вернувшійся къ своему мѣсту, вошелъ въ сопровожденіи двухъ хорошо вооруженныхъ молодыхъ людей.

— Эдуардъ, сказалъ ему отецъ Евстафій, — смотрите на сера Пирси Шафтона какъ на плѣнника, порученнаго вамъ абатомъ и капитуломъ монастыря Св. Маріи. Позаботьтесь, чтобы онъ ни въ чемъ не нуждался; обращайтесь съ нимъ вѣжливо, по прежнему, но пусть онъ не выходитъ изъ этой комнаты. Если же онъ замыслитъ побѣгъ, то употребляйте силу; но въ случаѣ его покорности, помните, что вы отвѣчаете за каждый волосъ, павшій съ его головы.

— Почтенный отецъ, отвѣчалъ Эдуардъ, — чтобы не ослушаться васъ, я не стану показываться на глаза этому человѣку. Мнѣ было бы стыдно не исполнять вашихъ приказаній, но не менѣе стыдно оставлять безнаказаною смерть моего брата.

Когда Эдуардъ говорилъ такимъ образомъ, кровь отхлынула отъ его щекъ, губы побѣлѣли, и онъ хотѣлъ удалиться, но помощникъ пріора подозвалъ его и сказалъ торжественымъ тономъ:

— Эдуардъ, я знаю васъ съ дѣтства; я всѣми силами старался быть вамъ полезнымъ; не говорю уже о томъ, чѣмъ вы обязаны мнѣ, какъ представителю вашего духовнаго и свѣтскаго владыки, ни о покорности, которую васалъ долженъ оказывать помощнику пріора Св. Маріи; но отецъ Евстафій надѣется, что его дорогой ученикъ Эдуардъ Глендинитъ не позволитъ себѣ никакого насильственаго дѣйствія, противнаго обязаностямъ христіанина и подданаго, хотя бы онъ думалъ, что имѣетъ на то право.

— Отъ меня далека мысль, достойный и уважаемый отецъ, чѣмъ либо нарушить уваженіе къ святой общинѣ, всегда оказывавшей покровительство моей семьѣ, и совершить поступокъ, который заставилъ бы васъ усумниться въ моей признательности за всю вашу доброту; но кровь моего брата не должна тщетно вопіять о мщеніи, а вы знаете обычаи нашей родины.

— Мнѣ принадлежитъ мщеніе, сказалъ Господь, — отвѣчалъ отецъ Евстафій. — Владычествующій въ этой мѣстности адскій обычай собственоручно мстить за смерть родственика или друга пролилъ потоки крови въ Шотландіи, и невозможно исчислить всѣхъ его гибельныхъ послѣдствій. На восточной границѣ Гомы въ войнѣ съ Свинтонами, а на южной Скотты и Керры въ своихъ домашнихъ распряхъ пролили больше крови, чѣмъ могло бы пролиться ея въ войнѣ съ Англіей; на западѣ Джонстоны поклялись въ смертельной ненависти къ Максвеллямъ, а Беллы къ Джарденамъ. Цвѣтъ нашей молодежи, которая должна служить оплотомъ противъ внѣшнихъ враговъ, гибнетъ въ междуусобнихъ битвахъ, послѣдствіемъ которыхъ всегда является опустошеніе родной страны, и безъ того уже раздираемой внутренній несогласіями. Не позволяйте, любезный Эдуардъ, овладѣть вашимъ умомъ этому роковому предразсудку! Я не требую отъ васъ равнодушія: я знаю, что это невозможно. Но чѣмъ болѣе скорбите о смерти вашего брата, — смерти предполагаемой только до сихъ поръ, тѣмъ болѣе вы должны стараться получить несомнѣнныя доказательства виновности рыцаря. Серъ Пирси разсказалъ мнѣ сейчасъ необыкновенные случаи, которые я не колеблясь ни минуты призналъ бы невѣроятными, еслибы не вспомнилъ о происшествіи со мною самимъ въ этой долинѣ. Но теперь не время говорить объ этомъ: достаточно сказать, что не смотря на всю неправдоподобность исторіи сера Пирси, я однако по опыту не могу признать ее невозможною.

— Отецъ мой, сказалъ Эдуардъ, видя что монахъ не желаетъ высказаться опредѣленнѣе, — вы дѣйствительно были для меня истинымъ отцомъ, и знаете, что моя рука съ большимъ удовольствіемъ берется за книгу, чѣмъ за шпагу. Я не обладаю воинственымъ и предпріимчивымъ духомъ, которымъ отличался….

Тутъ голосъ его прервался, но чрезъ нѣсколько секундъ онъ живо и рѣшительно добавилъ:

— Я не равенъ Тальберту по мужеству и смѣлости, но его здѣсь нѣтъ, и я остаюсь представителемъ семьи, наслѣдникомъ всѣхъ его правъ (тутъ глаза его засверкали), и я обязанъ поступать такъ, какъ дѣйствовали бы братъ и отецъ. Теперь я сталъ другимъ человѣкомъ: съ увеличеніемъ моихъ правъ и обязаностей усилилось и мое мужество. Итакъ, не смотря на все уваженіе къ вамъ, отецъ мой, я откровенно и рѣшительно объявляю вамъ, что этотъ человѣкъ своею жизнью поплатится за кровь моего брата, если только она пролита его рукою. Тальбертъ не останется забытымъ въ своей уединенной могилѣ; духъ отца нашего не умеръ съ нимъ: его кровь течетъ въ моихъ жилахъ, и пока смерть брата не будетъ отомщена, я не найду себѣ покоя. Ни моя бѣдность, ни мое низкое происхожденіе не помѣшаютъ мнѣ раздѣлаться какъ слѣдуетъ съ благороднымъ убійцей. Ни моя спокойная натура, ни мои мирныя наклонности не спасутъ его. Я терпѣливо буду ждать приговора абата и капитула. Если они воздадутъ правосудіе памяти моего брата, я возблагодарю Бога. Но помните, отецъ мой, если человѣкъ этотъ избѣгнетъ кары закона, то у меня найдется мужества и рѣшимости воздать ему должное, хотья и не люблю крайнихъ мѣръ. Кто принимаетъ наслѣдіе брата, тотъ долженъ и мстить за его смерть!

Помощникъ пріора не безъ удивленія видѣлъ, что Эдуардъ, при всей своей уступчивости и кротости, твердо хранилъ однако въ сердцѣ ложные принципы предковъ и общества, среди котораго онъ жилъ. Глаза его сверкали, онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ, и можно было принять за выраженіе удовольствія жажду мести, оживлявшую черты его лица.

— Да поможетъ намъ Небо, проговорилъ монахъ. — Какъ трудно намъ, слабымъ созданіямъ, устоять противъ искушеній! Эдуардъ! дайте мнѣ слово не поступать опрометчиво: я на эте разсчитываю.

— Я вамъ сказалъ, отецъ мой, что дождусь суда. Но кровь моего брата, слезы матери и… слезы Мэри Авенель не прольются напрасно. Я не стану васъ обманывать, отецъ мой: если Пирси Шафтонъ убилъ моего брата, онъ погибнетъ, хотя бы кровь рода Пирси текла въ его жилахъ!

Выраженіе, съ которымъ Эдуардъ произнесъ эти слова, указывало на твердую, торжественую, непоколебимую рѣшимость. Отецъ Евстафій вздохнулъ, и покорился обстоятельствамъ. Приказавъ подать огня, онъ въ молчаніи принялся ходить по комнатѣ.

Тысячи мыслей пробѣгали и сталкивались въ его умѣ. Разсудокъ отказывался вѣрить разсказу сера Пирси о чудесномъ исцѣленіи его раны, и однако, какъ мы уже замѣтили, случаи съ нимъ самимъ и съ братомъ ризничимъ въ этой самой долинѣ, не позволяли ему считать подобный фактъ за положительную выдумку. Онъ не зналъ какъ удержать въ должныхъ границахъ братскую привязаность Эдуарда; положеніе отца Евстафія можно было теперь сравнить съ положеніемъ сторожа воспитывавшаго дикаго звѣря, льва или тигренка, который вслѣдствіе случайнаго раздраженія оскаливаетъ зубы, выпускаетъ когти и возвращается къ своей природной свирѣпости, не повинуясь болѣе голосу господина и готовый вступить въ бой съ цѣлымъ свѣтомъ. Какъ затушить эту жажду мщенія, когда примѣръ и мѣстные правы ввели его въ обычай? Уже одна эта мысль была достаточнымъ источникомъ безпокойства, а сколько еще къ ней прибавлялось другихъ причинъ! Помощникъ пріора долженъ былъ подумать и о своей общинѣ. Она унизила бы себя, еслибъ оставила безнаказанымъ убійство одного изъ своихъ васаловъ; подобное обстоятельство въ тѣ трудныя времена могло бы послужить поводомъ къ возмущенію противъ абатства, подъ предлогомъ, что оно не обезпечиваетъ своимъ данникамъ защиты и безопасности. Съ другой стороны, если поступить по всей строгости законовъ съ близкимъ родственикомъ дома Пирси, находящагося въ союзѣ со всѣми знатными семействами Нортумберланда, то это дастъ поводъ къ ихъ вторженію во владѣніе Св. Маріи, чѣмъ они конечно не преминутъ воспользоваться. Во всякомъ случаѣ отецъ Евстафій хорошо понималъ, что какъ скоро окажется предлогъ къ войнѣ, возстанію или набѣгу, дѣло уже не можетъ быть рѣшено ни разумомъ ни очевидностью; онъ страдалъ въ глубинѣ сердца, и разсчитывая всѣ послѣдствія этой затруднительной задачи, видѣлъ что ему предстоитъ выборъ между двумя одинаково неодолимыми непріятностями. Помощникъ пріора былъ монахъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и человѣкъ; какъ человѣкъ, онъ могъ чувствовать лишь справедливое негодованіе противъ предполагаемаго убійства молодаго Глендининга рыцаремъ, гораздо болѣе опытнымъ въ сраженіяхъ, нежели церковный васалъ. Желаніе возмездія, жалость къ юношѣ, котораго онъ зналъ съ дѣтства, нанесенное общинѣ оскорбленіе, — все это громко говорило въ его сердцѣ и возмущало его противъ позорной безнаказаности. А потомъ являлась мысль: какъ взглянутъ на дѣло при шотландскомъ дворѣ, стоящемъ въ настоящее время за реформу и связаномъ съ Елизаветою религіей и интересами? Отцу Евстафію было извѣстно, насколько высшія правительственыя лица завидовали доходамъ церкви (говоря языкомъ того времени), и съ какою поспѣшностью они, чтобы завладѣть помѣстьями Св. Маріи, схватятся за подобный предлогъ, какъ безнаказаность англійскаго католика и непокорнаго подданаго Елизаветы, убившаго шотландца.

Съ другой стороны выдать Англіи или, что все равно, шотландскому двору англійскаго рыцаря, соединеннаго съ Пирси родствомъ и политикой, вѣрнаго слугу католической церкви, явившагося искать убѣжища на монастырской землѣ, — это было въ глазахъ помощника пріора недостойнымъ поступкомъ, способнымъ навлечь на всѣхъ монаховъ проклятіе Неба, не говоря уже о гнѣвѣ Пирси и громадныхъ мірскихъ бѣдствіяхъ, которыми онъ грозилъ. Почти все управленіе было въ рукахъ протестантской партіи, но королева все таки оставалась католичкой, и еще неизвѣстно было при переворотахъ, возможныхъ въ такомъ взволнованомъ государствѣ, не станетъ ли она со временемъ во главѣ дѣлъ и не окажетъ ли покровительство своимъ вѣрноподданымъ. Кромѣ того, хотя дворъ и королева Англіи предались протестантизму, за то въ сѣверныхъ графствахъ, дружба или вражда которыхъ имѣли большое значеніе для общины, было еще довольно католиковъ, и начальники ихъ могли отомстить за сера Пирси Шафтона.

Перебирая такимъ образомъ въ своемъ умѣ различныя опасности, могшія произойдти изъ этого неожиданаго событія, помощникъ пріора старался придумать средства избѣжать ихъ. Но все что онъ могъ сдѣлать въ данную минуту, это подражать мужественому кормчему, не покидающему руля во время бури и старающемуся обойдти подводные камни, грозящіе его кораблю, а остальное предоставлялъ Небу и ангелу хранителю.

Когда отецъ Евстафій выходилъ изъ комнаты, рыцарь попросилъ его распорядиться, чтобы перенесли къ нему въ спальню его сундуки, потому что онъ желаетъ перемѣнить кое что изъ своего костюма^[67].

— Да, да, вамъ ихъ пришлютъ, отвѣчалъ монахъ. — Видъ куртокъ и драгоцѣнностей, прибавилъ онъ про себя, сходя съ лѣстницы, утѣшитъ его и заставитъ даже позабыть о заключеніи. Но мнѣ предстоитъ болѣе важное и болѣе трудное дѣло, — успокоить мать, плачущую о потерѣ своего первенца.

Войдя въ большую залу, гдѣ обыкновенно собиралось все семейство, онъ узналъ, что Мэри Авенель сильно заболѣла и слегла въ постель. Вдова Глендинингъ и Тибъ предавались своей скорби возлѣ погасавшаго огня, при слабомъ свѣтѣ маленькой желѣзной лампы. Бѣдная Эльспетъ прикрыла голову своимъ передникомъ, но и сквозь него были слышны ея рыданія и сѣтованія о красивомъ, храбромъ Тальбертѣ, который былъ живымъ портретомъ Симона, поддержкою и утѣшеніемъ ея преклонныхъ лѣтъ.

Вѣрная Тибъ вторила своей госпожѣ, но ея жалобы были шумнѣе, и она примѣшивала къ нимъ угрозы мщенія Пирси Шафтону: — Покуда останется въ Шотландіи хоть одинъ мужчина, умѣющій стрѣлять изъ лука, и хоть одна женщина, способная свить веревку… Появленіе помощника пріора заставило ее умолкнуть, а послѣдній, сѣвши около несчастной матери, и религіей, и разумомъ пытался облегчить ея скорбь, но это ему не удалось. Она, правда, не безъ участія стала слушать его, когда онъ, ссылаясь на свое вліяніе, обѣщалъ ей, что монастырь, въ вознагражденіе за страшную потерю, причиненную гостемъ, дастъ ради Эдуарда новыя привилегіи Глендеаргскому помѣстью, и прибавитъ къ нему земли. Но это развлекло вдову лишь на нѣсколько минутъ; она даже упрекнула себя за мысль о мірскихъ благахъ въ то время, какъ ея бѣдный Тальбертъ лежитъ недвижимъ въ окровавленой сорочкѣ. Не удалось помощнику пріора успокоить ее и обѣщаніемъ похоронить Тальберта на святой землѣ и молиться за упокой его души. Голосъ утѣшителя не былъ услышанъ, и онъ поневолѣ предоставилъ горю идти своимъ естественымъ путемъ.

ГЛАВА XXVIII.

Онъ свободенъ, и обязанъ этимъ мнѣ! Если въ силу закона меня арестуютъ, то дѣвы, сострадательныя души, воспоютъ меня въ своихъ пѣсняхъ, и засвидѣтельствуютъ потомству, что я погибъ благородною смертью, почти смертью мученика. Два благородные родственика.

Выйдя изъ комнаты, которая должна была служить тюрьмою серу Пирси и въ которой дѣлали необходимыя приготовленія, чтобы онъ могъ провести тамъ ночь, помощникъ пріора Св. Маріи оставлялъ за собою въ затрудненіи не одно лицо.

Рядомъ съ комнатою, назначеною для сера Пирси, и непосредствено сообщавшаяся съ нею, находилась небольшая пристройка или выдающаяся часть зданія, служившая въ обыкновенное время спальнею для Мэри Авенель; вслѣдствіе же неожиданаго стеченія гостей, прибывшихъ въ башню въ предшествующій вечеръ, это помѣщеніе было предоставлено Мизіи Гапперъ, дочери мельника. Какъ въ прежнія времена, такъ и теперь шотландскіе дома никогда не соотвѣтствовали своими размѣрами гостепріимству ихъ владѣтелей, и для удобнаго помѣщенія гостей необходимо было всякій разъ прибѣгать къ различнымъ соображеніямъ и перемѣщеніямъ.

Роковая вѣсть о смерти Тальберта Глендининга смутила весь домъ. Мэри Авенель, положеніе которой прежде всего требовало вниманія, была перенесена въ комнату, до сихъ поръ принадлежавшую Тальберту и Эдуарду, а этотъ послѣдній рѣшился не ложиться всю ночь и сторожить дверь плѣнника. Никто не думалъ о бѣдной Мизіи, и естествено она удалилась въ свою спальню, не зная, что комната, черезъ которую надо было проходить, чтобы попасть къ ней, назначена была ночнымъ покоемъ для англійскаго рыцаря.

Мѣры, принятыя для обращенія этой комнаты въ тюрьму, были такъ быстры, что она узнала о нихъ только тогда, когда уже всѣ другія женщины, по приказанію помощника пріора, удалились, и пропустивъ удобный случай послѣдовать за ними, Мизія, изъ глубокаго уваженія къ монахамъ, не рѣшалась выходить, пока отецъ Евстафій бесѣдовалъ съ англичаниномъ. Ей пришлось волей неволей дожидаться конца свиданія, и такъ какъ дверь была тонкая и неплотно притворялась, то ей отъ слова до слова было слышно все что говорилъ отецъ Евстафій съ рыцаремъ.

Въ окно своей спальни она видѣла прибытіе въ башню значительнаго числа вооруженныхъ молодыхъ людей, явившихся по приглашенію Эдуарда, и это обстоятельство заставило ее подозрѣвать, что жизнь сера Пирси Шафтона подвергается близкой опасности. Сердце женщины естествено открыто состраданію, особено когда тотъ, кто возбуждаетъ это чувство, красивый молодой человѣкъ. Пріятная фигура, изящная одежда и изысканые рѣчи англійскаго рыцаря не произвели никакого впечатлѣнія на благородный и возвышеный умъ Мэри Авенель, но онѣ ослѣпили воображеніе молодой мельничихи, и сильно подѣйствовали на ея сердце. Серъ Пирси это замѣтилъ: польщенный тѣмъ, что отдаютъ справедливость его достоинству, онъ расточалъ Мизіи болѣе любезностей, нежели она имѣла право ожидать, по его мнѣнію, соотвѣтствую положенію, занимаемому ею въ обществѣ, и дѣвушка, чувствуя свою ничтожность, принимала ихъ съ признательностью. Чувство благодарности вмѣстѣ съ боязнью, которую испытывала дочь Гаппера за безопасность рыцаря, производили въ эту минуту большое волненіе въ ея молодомъ и отъ природы нѣжномъ сердцѣ.

— Конечно, онъ очень виноватъ, убивъ Тальберта, говорила она себѣ; — но все таки, это человѣкъ знатнаго рода, военный и… онъ такой ласковый, такой учтивый, что навѣрно молодой Глендинингъ самъ началъ ссору: всѣ знаютъ, что оба брата влюблены въ Мэри, и не взглянутъ ни на одну молодую дѣвушку во всемъ округѣ владѣній Св. Маріи, какъ будто онѣ совсѣмъ другой породы. Тальбертъ одѣвается какъ простой поселянинъ, хотя и держитъ себя высокомѣрно, а этотъ бѣдный молодой джентльменъ, одѣтый настоящимъ принцемъ; этотъ изгнанникъ подвергается гоненіямъ за то, что буянъ затѣялъ съ нимъ ссору, и можетъ быть убитъ родствениками и друзьями этого олуха.

Такая мысль заставила ее горько плакать; а когда ея сердце приняло сторону беззащитнаго иностранца, который одѣвался такъ хорошо и говорилъ такія прекрасныя слова, Мизія начала придумывать, не можетъ ли она быть ему полезна въ его крайности. Тутъ мысли ея приняли совсѣмъ другое направленіе. Сначала она заботилась только о средствахъ выйдти изъ своей комнаты незамѣчепою; теперь она стала думать, что Небо оставило ее здѣсь, чтобы спасти преслѣдуемаго иностранца. Обладая характеромъ простымъ и нѣжнымъ, но въ то же время живымъ и предпріимчивымъ, Мизія была склонна слишкомъ охотно выслушивать любезности и ослѣпляться изысканымъ туалетомъ, но она была одарена также силой и мужествомъ, рѣдко встрѣчающимися у ея пола. — Я его спасу, думала она; это дѣло рѣшенное, и тогда посмотримъ что онъ скажетъ о бѣдной дочери мельника, умѣющей совершить для него то, чего не рѣшатся сдѣлать всѣ прекрасныя дамы Лондона и Голируда.

Въ то время какъ Мизія думала о своихъ отважныхъ планахъ, благоразуміе говорило ей, что чѣмъ живѣе будетъ признательность сера Пирси Шафтона, тѣмъ будетъ она опаснѣе для его благодѣтельницы. Увы! бѣдное благоразуміе, ты можешь сказать съ нашимъ поэтомъ моралистомъ:

Я поучаю, но поучаю въ пустынѣ!

Въ то время какъ твой тайный голосъ давалъ это нежелательное предостереженіе, молодая мельничиха взглянула въ маленькое зеркало, около котораго она поставила свою лампу, и увидала тамъ личико и блестящіе глаза, горѣвшіе въ эту минуту огнемъ, воодушевляющимъ обыкновенно тѣхъ, которые рѣшились на какой нибудь великодушный подвигъ и приготовились къ исполненію его.

— Это лице, эти глаза и услуга, если я окажу ее серу Пирси, не уменьшать ли они разстоянія, раздѣляющаго насъ? Таковъ былъ вопросъ, сдѣланый женскимъ тщеславіемъ воображенію, на который послѣднее не смѣло даже отвѣчать утвердительно, а прибѣгло къ сдѣлкѣ. Сначала поможемъ ему, внушало оно, а въ остальномъ положимся на счастье.

Изгнавъ изъ своего ума всякое личное соображеніе, смѣлая и великодушная дѣвушка думала только о средствахъ исполнить свое предпріятіе.

Препятствія были весьма значительны. Страсть мщенія, это чувство, общее всей Шотландіи въ случаяхъ смертельной обиды — убійства одного изъ родствениковъ, составляла отличительную черту характера этой страны. И Эдуардъ, отъ природы мягкаго нрава, слишкомъ любилъ своего брата, чтобы отступить отъ обычая своей родины, и не отмстить жестоко за его смерть. Чтобы спасти рыцаря, надо было отпереть дверь его тюрьмы, двое воротъ башни и потомъ ворота внѣшняго двора. Затѣмъ ему нужны были проводникъ и средства къ побѣгу, безъ которыхъ нельзя было и думать спастись отъ преслѣдованія. Но когда женщина составила какой нибудь планъ, когда твердо рѣшилась привести его въ исполненіе, она рѣдко останавливается передъ самыми затруднительными препятствіями.

Немного прошло времени послѣ того, какъ помощникъ пріора оставилъ комнату плѣнника, а Мизія придумала уже для возвращенія послѣднему свободы планъ дѣйствительно отважный, по который при извѣстной ловкости, казалось, долженъ былъ удаться. Чтобы привести его въ исполненіе, слѣдовало дождаться часа, когда заснуть всѣ обитатели башни за исключеніемъ часовыхъ; и этотъ промежутокъ времени Мизія употребила, чтобы подслушать что дѣлалъ человѣкъ, о спасеніи котораго она такъ великодушно заботилась.

Серъ Пирси прохаживался въ длину и ширину своей комнаты, предаваясь безъ сомнѣнія мало-пріятнымъ размышленіямъ о своемъ ненадежномъ положеніи и объ ожидающей его участи. Вскорѣ шумъ открываемыхъ сундуковъ, перенесенныхъ въ эту комнату по распоряженію помощника пріора, далъ знать молодой дѣвушкѣ, что онъ перемѣняетъ платье или приводитъ въ порядокъ находящуюся въ нихъ одежду, казалось, что это занятіе возвратило ему спокойствіе ума, потому что начавъ снова прохаживаться, онъ произносилъ сонетъ, насвистывалъ куранты, или напѣвалъ сарабанду. Наконецъ она услыхала, какъ онъ, пробормотавъ поспѣшно свои молитвы, бросился на приготовленую ему постель, и вскорѣ прекращеніе всякаго шума заставило ее предположить, что онъ заснулъ.

Мизія въ это время занялась обсужденіемъ своего предпріятія съ различныхъ сторонъ. Конечно, исполненіе ея плана требовало много отважности, но только соображая впередъ всѣ опасности, Мизія могла придумать средство взбѣжать ихъ. Любовь и жалость, чувства, имѣющія столько власти надъ сердцемъ женщины, соединились въ ея сердцѣ и заставили ее пренебрегать всѣми затрудненіями..

Пробилъ часъ ночи; всѣ въ башнѣ спали глубокимъ сномъ, за исключеніемъ Эдуарда и тѣхъ изъ его друзей, которые сторожили у дверей плѣнника; и если печаль отгоняла сонъ отъ изголовья бѣдной Эльспетъ и доброй Мэри Авенелъ, то онѣ слишкомъ были погружены въ скорбь, чтобъ обратить вниманіе на что бы то ни было. Имѣя подъ рукою средства добыть огонь, Мизія зажгла маленькую лампу, и съ трепещущимъ сердцемъ, дрожа отъ волненія, отворила дверь, отдѣлявшую ее отъ комнаты, гдѣ заключенъ былъ рыцарь; она уже готова была отказаться отъ своего намѣренія, когда увидѣла себя подлѣ плѣнника. Онъ лежалъ, закутавшись въ плащъ, и спалъ крѣпкимъ сномъ. Не смѣя поднять на него глазъ, и отвернувъ отъ него голову, она дернула рыцаря потихоньку за платье, но онъ не пошевелился; она дернула во второй и третій разъ, и тогда только онъ проснулся, и узнавъ красивую мельничиху, готовъ былъ вскрикнуть отъ изумленія.

Мизія, у которой страхъ преодолѣлъ застѣнчивость, приложила палецъ къ своимъ губамъ въ знакъ молчанія, потомъ, протянувъ руку къ двери, дала ему понять, что за нею находится стража.

Серъ Пирси Шафтонъ, приподнявшись на ложѣ, смотрѣлъ съ изумленнымъ видомъ на молодую и прелестную дѣвушку, очутившуюся такъ неожидано передъ его глазами; слабый свѣтъ лампы, которую она держала въ своихъ рукахъ, придавалъ новую прелесть ея изящному стану, прекраснымъ волосамъ и миловидному лицу; онъ приготовлялся сказать ей какую нибудь изученную фразу, приличную случаю, но она не дала на это времени. — Я пришла спасти намъ жизнь, потому что она въ опасности, сказала ему Мизіи. — Если вы хотите мнѣ отвѣчать, то говорите тише: вооруженные люди на часахъ у вашей двери.

— О, наилюбезнѣйшая изъ мельничихъ! отвѣчалъ серъ Пирси, — примите мою благодарность за ваше вниманіе, но не бойтесь ничего за мою безопасность. Повѣрьте моему слову, я не проливалъ мутной жидкости (которую здѣшніе поселяне называютъ кровью) ихъ неотесанаго родственика, въ чемъ меня обвиняютъ, и слѣдовательно, мнѣ нечего безпокоиться о послѣдствіяхъ этого дѣла. Но, прелестнѣйшая изъ красавицъ, я приношу тебѣ благодарность, на которую твоя любезность имѣетъ право разсчитывать.

— Я не заслуживаю благодарности, господинъ рыцарь, отвѣчала Мизія, говоря такъ тихо, что онъ ее едва слышалъ, — если вы не послѣдуете моимъ совѣтамъ. Эдуардъ посылалъ за нѣкоторыми сосѣдними молодыми людьми. Между ними я узнала Данъ Голетъ-Гирста и Эди Айкенша, а они привели съ собой еще троихъ человѣкъ, и всѣ вооружены луками и дротиками. Я слышала, какъ они войдя на дворъ говорили Эдуарду, что отмстятъ за смерть Тальберта, хотя бы всѣ клобуки въ мирѣ воспротивились этому. Теперь васалы стали своевольны, и абатъ не смѣетъ прекословить имъ, изъ боязни что они сдѣлаются еретиками и откажутся платить десятину.

— Дѣйствительно, это сильное искушеніе, и можетъ быть сами монахи будутъ рады избавиться отъ непріятностей, отдавъ меня связанаго по рукамъ и ногамъ комендантамъ крѣпостей на англійской границѣ, серу Джону Форстеру или лорду Гунсдону, устроивъ такимъ образомъ на мой счетъ миръ со своими васалами и съ Англіей. И такъ, моя прекрасная Молинара^[68], я предоставляю себя въ твое распоряженіе, и если тебѣ удастся освободитъ меня изъ этого несчастнаго логовища, я прославлю твой умъ и твои прелести такимъ образомъ, что булочница Рафаэля Урбино окажется не болѣе какъ египтянкой рядомъ съ моей Молинарой.

— Молчите, я васъ прошу; если замѣтятъ, что вы не спите, мой планъ не удастся; слава Богу и Святой Дѣвѣ, что насъ еще не услышали и не открыли.

— Я нѣмъ какъ беззвѣздная ночь. Однако, прекрасная мельничиха, также добрая какъ и прекрасная, если твой планъ подвергаетъ тебя малѣйшей опасности, то будетъ недостойно меня принять твою помощь.

— Не думайте обо мнѣ, отвѣчала Мизія съ живостью. — Мнѣ нечего бояться; я позабочусь о себѣ, когда вы будете далеко отъ мѣста, гдѣ вы окружены опасностями. Если вы хотите взять съ собою какіе нибудь пожитки, какія нибудь вещи, не теряйте времени.

Однако рыцарь все таки потерялъ его немного, прежде чѣмъ рѣшилъ взять или оставить ту или другую часть изъ своего гардероба; всѣ его наряды были ему дороги по воспоминаніямъ о пирахъ и празднествахъ, на которыхъ онъ ихъ носилъ. Мизія дала ему нѣсколько минутъ свободы, чтобы самой приготовиться къ отъѣзду; но когда, вернувшись къ нему съ узелкомъ въ рукахъ, она нашла его въ той же нерѣшительности, то сильно настаивала, чтобы онъ немедлено приготовился попытать счастья, добавивъ, что иначе придется совсѣмъ отказаться отъ предпріятія. Понуждаемый такимъ образомъ, огорченный рыцарь наскоро связалъ въ узелокъ свои драгоцѣнности и кое что изъ платья, и взглянувъ въ послѣдній разъ на свои два сундука съ нѣмымъ выраженіемъ печали, объявилъ что готовъ слѣдовать за своей доброй путеводительницей.

Мизія направилась къ двери комнаты, сдѣлавъ ему знакъ слѣдовать за ней, и потушивъ свою лампу, тихонько постучалась два или три раза. Эдуардъ Глендинингъ наконецъ услышалъ, и спросилъ кто тамъ и что нужно.

— Говорите тише, сказала Мизія, — а то вы разбудите плѣнника. Это я, Мизія Гапперъ. Я хочу выйдти. Вы заперли меня здѣсь, и я была принуждена ждать, пока заснетъ англичанинъ!

— Какъ, вы заперты! повторилъ Эдуардъ съ удивленіемъ.

— Да, отвѣчала мельничиха, — эту дверь заперли пока я была въ спальнѣ Мэри Авенель.

— Такъ не можете ли вы остаться тамъ до завтра, если ужъ такъ случилось?

— Какъ! отвѣчала Мизія тономъ, показывавшимъ, что ея скромность оскорблена подобнымъ предложеніемъ. Останусь ли я здѣсь хоть минуту, когда могу выйдти такъ что меня и не увидитъ иностранецъ. За всѣ владѣнія Св. Маріи я не останусь ни минуты въ комнатѣ, соединяющейся со спальнею мужчины, когда могу этого избѣгнуть. За кого или за что вы меня принимаете? Дочь мельника Гаппера не привыкла навлекать подозрѣнія на свою честность.

— Хорошо, выходите и отправляйтесь потихоньку въ вашу спальню, сказалъ Эдуардъ отворивъ двери.

Ночь была очень темна, и на лѣстницѣ не оставлено никакого свѣта, въ чемъ Мизія удостовѣрилась еще прежде черезъ замочную скважину. Выходя изъ комнаты, она схватила руку Эдуарда, какъ будто чтобы поддержать себя, и стала такимъ образомъ между нимъ и серомъ Пирси Шафтономъ, который слѣдовалъ за нею снявъ съ себя сапоги, и тихо спускался съ лѣстницы, между тѣмъ какъ Мизія спрашивала у Эдуарда какъ бы ей достать огня.

— Я не могу идти за огнемъ, сказалъ онъ ей; — я долженъ оставаться здѣсь на часахъ; вы найдете огонь въ большой залѣ.

— Хорошо, отвѣчала Мизія. — Я проведу тамъ остальную ночь. — И, спускаясь въ свою очередь, она услыхала, что Эдуардъ осторожно запираетъ двери комнаты, гдѣ уже никого не было.

Внизу лѣстницы она догнала предметъ своихъ заботъ, ожидавшій ея дальнѣйшихъ приказаній: она посовѣтовала ему соблюдать глубочайшее молчаніе, и въ первый разъ въ жизни онъ, казалось, охотно подчинился этому; потомъ Мизія провела его, съ такими же предосторожностями, какъ будто они шли по скрипучему снѣгу, въ темный чуланъ, служившій для склада дровъ, велѣла ему спрятаться за вязанками, и терпѣливо ждать ея возвращенія. Потомъ она отправилась въ большую залу, гдѣ нашла огонь, зажгла лампу, и не желая чтобы кто нибудь засталъ ее безъ дѣла, взяла прялку и начала прясть.

Время отъ времени Мизія подходила къ окну, чтобы посмотрѣть не показываются ли первые лучи утреней зари, наступленіе которой было ей необходимо для окончательнаго исполненіи ея плана; когда она увидѣла слабый свѣтъ, зародившійся на востокѣ, она сложила руки, возблагодарила Небо, и помолилась святой Дѣвѣ объ оказаніи ей покровительства. Вдругъ она вздрогнула почувствовавъ чью-то руку на своемъ плечѣ, и услышавъ грубый голосъ, говорившій ей: — Что это! Мизія съ мельницы уже за дѣломъ! Пусть Богъ благословитъ прекрасные глазки, открывающіеся такъ рано! Мнѣ нуженъ поцѣлуй ради наступающаго дня.

Волокита, обратившійся къ ней съ такимъ лестнымъ предложеніемъ, былъ Данъ Голетъ-Гирстъ; и когда онъ отъ словъ переходилъ къ дѣйствію, вознагражденіемъ ему была пощечина, которую онъ принялъ также любезно, какъ щеголь принимаетъ въ подобномъ случаѣ легкій ударъ вѣеромъ, во которая, данная сильной рукой мельничихи, смутила бы болѣе слабаго ухаживателя.

— Какъ, господинъ франтъ, сказала она въ тоже время, — вмѣсто того чтобы сторожить вашего плѣнника, вы тревожите мирныхъ людей своими грубыми шутками.

— Вы ошибаетесь, милая Мизія, отвѣчалъ Данъ, — я еще не брался за дѣло. Я иду смѣнить Эдуарда; и еслибы мнѣ не было стыдно оставить его подольше на своемъ мѣстѣ, я не могъ бы, клянусь честью! рѣшиться уйдти отъ васъ еще часа два.

— Вы еще успѣете насмотрѣться на кого бы то ни было, и по совѣсти, вы должны идти смѣнить бѣднаго Эдуарда: онъ провелъ всю ночь у двери плѣнника, и долженъ нуждаться въ отдыхѣ.

— Прежде мнѣ нуженъ другой поцѣлуй.

Но Мизія была на-сторожѣ, и оказала такое мужественое сопротивленіе, что волокита, проклиная суровость мельничихи, оставилъ ее, выбранивъ далеко нелюбезно, и отправился смѣнить своего друга на часахъ. Подкравшись къ двери, дѣвушка услыхала какъ онъ съ минуту разговаривалъ съ Эдуардомъ, потомъ этотъ послѣдній удалился, а вновь пришедшій занялъ его мѣсто.

Мизія, дождавшись разсвѣта и давъ юношѣ время забыть ея суровое обращеніе съ нимъ, отправилась къ часовому, Дану Голетъ-Гирсту, и потребовала у него ключи отъ обоихъ воротъ башни и отъ воротъ двора.

— На что они вамъ нужны?

— Чтобы подоить коровъ и выгнать ихъ на пастбище. А вы хотите, чтобы эти несчастныя животныя оставались въ хлѣву все утро? Подумайте, что все семейство въ такомъ горѣ, и кромѣ меня и птичницы некому позаботиться о скотѣ.

— А гдѣ же птичница?

— Она ждетъ меня въ кухнѣ.

— Хорошо, вотъ вамъ ключи, злючка Мизія.

— Благодарю, негодный Данъ, отвѣчала мельничиха, и она была уже впизу лѣстницы.

Пробѣжать въ темный чуланъ, укутать рыцаря въ юпку, платье и чепчикъ служанки, которыми она позаботилась запастись, было дѣломъ одной минуты; потомъ, велѣвъ ему слѣдовать за собою, она отворила внутренія и наружныя двери, и не забыла запереть ихъ потомъ двойнымъ поворотомъ ключа. Оттуда она направилась къ хлѣву.

Серъ Пирси Шафтонъ сдѣлалъ нѣсколько замѣчаній объ опасности, которую могло причинить это замедленіе.

— Прекрасная и великодушная мельничиха! Не лучше ли прямо отнереть ворота двора и отправиться отсюда, какъ можно скорѣе, подобно парѣ чаекъ, ищущихъ благосклонной скалы, чтобы укрыться отъ бури?

— Надо выгнать коровъ, отвѣчала Мизія. — Я не хочу, чтобы скотъ бѣдной вдовы голодалъ цѣлое утро; это было бы обидно какъ для нея, такъ и для самихъ бѣдныхъ животныхъ; притомъ надо распорядиться, чтобы насъ не могли догнать. Вамъ нужна ваша лошадь: ея быстрыя ноги помогутъ намъ бѣжать скорѣе, и мы наверстаемъ потеряное время.

Отворивъ хлѣвъ она вывела коровъ, пока рыцарь сѣдлалъ свою лошадь; и въ то время какъ скотъ сходилъ въ долину, Мизія отперла ворота двора, съ намѣреніемъ взять также свою лошадку. Все это не могло сдѣлаться безъ нѣкотораго шума, достигшаго до бдительнаго слуха Эдуарда. Онъ показался у окна испросилъ что тамъ дѣлается.

Мизія отвѣчала, что она выпускаетъ коровъ, а то онѣ совсѣмъ исчахнутъ, стоя въ хлѣвѣ. — Благодарю васъ, добрая Мизія, сказалъ онъ ей; — но что это за женщина съ вами?

Она хотѣла отвѣчать, но серъ Пирси, желая также участвовать въ великомъ дѣлѣ своего освобожденія, не далъ ей на это времени. — Это я, молодой пастушекъ, моимъ заботамъ поручены молочныя матери стада.

— Адъ кромѣшный и его фуріи! закричалъ Эдуардъ. — Это Пирси Шафтонъ! Измѣна! Измѣна! Го! Го! Данъ! Мартынъ! Эди! Джасперъ! Злодѣй ускользаетъ отъ насъ!

— На лошадь! на лошадь! кричала въ то же время Мизія; и она вспрыгнула на спину лошади позади рыцаря, бывшаго уже въ сѣдлѣ.

Эдуардъ натянулъ лукъ и пустилъ стрѣлу, просвистѣвшую около ушей мельничихи, и она стала понукать своего спутника: — Впередъ, господинъ рыцарь, впередъ! Вторая стрѣла можетъ быть не промахнется. Еслибы первая была пущена Тальбертомъ, а не Эдуардомъ, мы не далеко ушли бы.

Серъ Пирси сдавилъ бока своего коня, и онъ, прорѣзавъ стадо, вскорѣ спустился съ холма, на которомъ стояла башня. Выбравшись въ долину, благородное животное продолжало скакать, не смотря на двойную тяжесть, и вскорѣ бѣглецы были уже такъ далеко, что не слышали криковъ, выходившихъ изъ Глендеаргской башни.

По странному стеченію обстоятельствъ, два человѣка бѣжали въ одно и то же время въ различныхъ направленіяхъ, и каждый изъ нихъ обвинялся въ убійствѣ другаго.

ГЛАВА XXIX.

Какъ! неужели онъ покинетъ меня здѣсь? Если онъ поступитъ такъ низко, то какая же дѣвушка будетъ послѣ этого вѣрить мужчинамъ? Два благородные родственика.

Рыцарь ѣхалъ вскачь, насколько это позволяла дорога, пока наконецъ онъ не миновалъ маленькую Глендеаргскую долину и не вступилъ въ широкую долину Твійда, величествено катившаго свои прозрачныя воды и отражавшаго въ нихъ громадный сѣрый монастырь Св. Маріи, высившійся на противоположномъ берегу, и башни и колокольни котораго едва-едва освѣщались первыми лучами восходящаго солнца: до такой степени зданіе монастыря было укрыто среди горъ, поднимавшихся на югѣ.

Вскорѣ, повернувъ налѣво, рыцарь продолжалъ путь по сѣверному берегу рѣки, и наконецъ добрался до шлюза, служившаго мѣстомъ приключенія необыкновенной водяной поѣздки отца Филипа.

До этой минуты серъ Пирси, умъ котораго не воспринималъ двухъ идей сразу, скакалъ впередъ, не думая о цѣли своего путешествія. Видъ абатства напоминалъ ему, что онъ все еще на опасной почвѣ, и что ему необходимо составить опредѣленный планъ бѣгства. Потомъ мысли это перенеслись къ его спасительницѣ; эгоистомъ и неблагодарнымъ онъ не былъ. И въ эту-то минуту онъ услышалъ, что молодая дѣвушка, склонивъ голову на его плечо, горько рыдаетъ.

— Что съ тобою, моя великодушная Молинара? спросилъ онъ у нея. — Чѣмъ Пирси Шафтонъ можетъ доказать признательность своей прекрасной избавительницѣ.

Мизія ничего не отвѣчала; она только указала рукой на противоположный берегъ Твійда, не смѣя сама взглянуть туда.

— Объяснись, наивеликодушнѣйшая дѣвушка, сказалъ рыцарь, поставленый на этотъ разъ въ такое же затруднительное положеніе, въ какое ставилъ онъ часто слушателей своею изысканною рѣчью, — я не понимаю, увѣряю тебя, что ты хочешь сказать, протягивая такимъ образомъ свою прелестную ручку.

— Это домъ моего отца, отвѣчала она голосомъ, прерываемымъ рыданіями.

— И я невѣжливо хотѣлъ увести тебя отъ твоего жилища! воскликнулъ рыцарь, не понявъ настоящей причины ея рыданій. — Да будетъ проклятъ тотъ часъ, когда Пирси Шафтонъ, ради собственой безопасности, забылъ свой долгъ относительно женщины и притомъ благодѣтельницы своей! Сойди же, любезная Молинара, если только ты не захочешь, чтобы я довезъ тебя до мельницы твоего отца; я готовъ сдѣлать это, даже еслибы мнѣ приходилось подвергнуться гнѣву всѣхъ монаховъ и всѣхъ мельниковъ вселенной.

Мизія подавила свои рыданія, и не безъ труда объяснила, что хочетъ сойдти съ лошади, и одна доберется до дома. Какъ истиный поклонникъ прекраснаго пола, рыцарь считалъ себя обязанымъ оказывать всякой женщинѣ почтительныя услуги, не говоря уже о правахъ Мизіи на его признательность. И такъ, онъ соскочилъ съ лошади, и принялъ въ свои объятія не перестававшую плакать молодую дѣвушку. Но, ступивъ на землю, она по видимому не могла держаться сама; по крайней мѣрѣ она осталась безъ движенія въ рукахъ рыцаря, какъ бы не зная^:.что ей дѣлать. Серъ Пирси повелъ ее къ плакучей мнѣ на берегу рѣки, положилъ на дернъ и умолялъ успокоиться.

— Вѣрь мнѣ, великодушная избавительница, сказалъ онъ, увлекаемый природнымъ чувствомъ доброты, взявшимъ верхъ надъ искуственою жеманностью, — Пирси Шафтонъ счелъ бы слишкомъ дорогою оказаную тобою, услугу, еслибы онъ зналъ заранѣе, что она будетъ стоить тебѣ такихъ слезъ. Объясни мнѣ причину твоего горя, и если я могу разсѣять его, то повѣрь, ты пріобрѣла надо мною столько правъ, что я исполню Твои желанія, какъ волю самой королевы. Говори же, любезная Молинара, что прикажешь ты тому, кто теперь вмѣстѣ и должникъ твой, и защитникъ. Говори, что долженъ я сдѣлать?

— Удалиться какъ можно скорѣе и достичь безопаснаго мѣста, отвѣчала Мизія, съ большимъ усиліемъ произнося эти слова.

— Но я не могу покинуть тебя, не оставивъ тебѣ чего нибудь на память.

Еслибы слезы не мѣшали ей говорить, то конечно Мизія отвѣчала бы, что не имѣетъ въ томъ никакой нужды, и сказала бы сущую правду.

— Пирси Шафтонъ теперь не богатъ, продолжалъ рыцарь, — но эта цѣпь докажетъ тебѣ по крайней мѣрѣ, что онъ признателенъ своей освободительницѣ.

И снявъ съ шеи дорогую цѣпь съ медальономъ, о которой мы уже говорили, онъ положилъ ее на руку бѣдной дѣвушкѣ; но та не пошевельнулась и какъ будто не замѣтила этого, до такой степени было ей тяжело и грустно.

— Мы увидимся, добавилъ онъ, — по крайней мѣрѣ я надѣюсь на это. Ну, не плачь же, любезная Молинара, если только ты меня любишь.

Рыцарь произнесъ послѣднія слова, не придавая имъ значенія и положительнаго смысла; но совершенно иначе прозвучали они въ ушахъ Мизіи: она утерла свои слезы, и когда онъ съ рыцарскою вѣжливостью наклонился поцѣловать ее на прощанье, молодая дѣвушка встала, чтобы принять эту ласку съ должнымъ почтеніемъ и благодарностью.

Серъ Пирси снова вскочилъ на лошадь и отправился въ путь; но едва онъ успѣлъ сдѣлать нѣсколько шаговъ, какъ изъ любопытства или ради другаго, болѣе сильнаго чувства, обернулся и увидѣлъ, что дочь мельника стоитъ неподвижно на прежнемъ мѣстѣ подъ деревомъ, не отводя глазъ отъ уѣзжающаго, и машинально, не замѣчая того, держитъ въ рукахъ подаренную ей цѣпь.

Только тогда рыцарь сильно заподозрилъ состояніе сердца Мизіи и побудительныя причины ея поступковъ. Любезники того времени, безкорыстные, полные благородства и великодушія, не смотря даже на ихъ крайнее фатовство, были чужды низкихъ, постыдныхъ преслѣдованій, извѣстныхъ на обыкновенномъ языкѣ подъ именемъ любовныхъ интригъ съ женщинами низшаго класса. Они не помышляли еще гоняться за скромными дѣвушками равнинъ и унижать самихъ себя, отнимая у деревенскихъ красавицъ ихъ невинный покой и добродѣтель. Не желая покорять ихъ сердца, они естествено не обращали на нихъ никакого вниманія, и когда представлялся случай, подобный настоящему, они не думали имъ «пользоваться», и послѣднее выраженіе принадлежитъ уже новѣйшему времени. Товарищу Астрофеля, цвѣтку турнировъ Фелиціи, и въ голову не приходило, что его изящество и его прекрасныя рѣчи завоевали сердце Мизіи. Красавица, сидящая въ первыхъ рядахъ оперныхъ ложъ, также не думаетъ о губительныхъ ранахъ, нанесенныхъ ея прелестями какому нибудь писарю, скромно сидящему въ райкѣ. Въ настоящемъ случаѣ аристократическая, сословная гордость произнесла бы скромной обожательницѣ рыцаря тотъ самый приговоръ, который изрекъ щеголь Фійльдингъ всему прекрасному полу: — пусть ихъ восхищаются и умираютъ! Но серъ Пирси былъ столько обязанъ хорошенькой мельничихѣ, что не могъ поступить съ нею невѣжливо; кромѣ того онъ очень былъ польщенъ побѣдой, одержаной его достоинствами. Вотъ почему онъ, хотя и не безъ смущенія, повернулъ назадъ, и въ одно мгновеніе снова очутился возлѣ молодой дѣвушки.

При всей своей скромности и боязливости, Мизія не могла не выказать удовольствія, видя возвращеніе рыцаря; ее выдали молнія радости, сквозь слезы блеснувшая въ глазахъ, и та ласка, съ которою она безсознательно обняла голову лошади, привезшей назадъ милаго всадника.

— Чѣмъ еще могу я услужить вамъ, нѣжная Молинара? спросилъ рыцарь, колеблясь и краснѣя. Къ чести вѣка королевы Елизаветы скажемъ, что у ея придворныхъ было больше стали на груды, чѣмъ бронзы на лицѣ, и что въ своемъ тщеславіи они сохраняли еще меркнувшее пламя стариннаго бла-городства, одушевлявшаго нѣкогда прелестнаго рыцаря, который по словамъ Чаусера «былъ скроменъ, какъ красная дѣвица».

Мизія въ свою очередь покраснѣла, опустивъ глаза къ землѣ; а серъ Пирси съ прежнимъ смущеніемъ продолжалъ: — можетъ быть, вы боитесь вернуться одна домой, моя нѣжная Молинара? Хотите, я провожу васъ?

— Увы! отвѣчала она, и щечки ея изъ розовыхъ превратились блѣдныя, — у меня нѣтъ болѣе дома.

— Какъ, нѣтъ дома! Но вѣдь только одинъ кристальный ручей отдѣляетъ мою великодушную Молинару отъ отцовскаго жилища?

— У меня нѣтъ больше ни отца, ни крова. Отецъ мой — вѣрный слуга монастыря; я оскорбила абата, и отецъ убьетъ меня, если я покажусь къ нему на глаза.

— Онъ не посмѣетъ этого сдѣлать! Клянусь вамъ честью и рыцарствомъ, что если дотронутся хоть до одного волоска на вашей головѣ, войска моего двоюроднаго брата, графа Нортумберланда, сроютъ монастырь до основанія, такъ что лошадь не спотыкнется ни на одинъ камень тамъ, гдѣ онъ теперь существуетъ. Вооружитесь же мужествомъ, прекрасная Мизинда, такъ я буду называть васъ съ этой поры, и знайте, что вы обязали человѣка, который съумѣетъ защитить васъ противъ всякой обиды.

При этихъ словахъ онъ соскочилъ съ лошади, схватилъ руку Мизіи и пожалъ ее, чему молодая дѣвушка и не думала противиться. Бѣдный рыцарь! Пара черныхъ глазокъ смотрѣла на него съ выраженіемъ, понятнымъ для самаго скромнаго человѣка; и онъ не безъ волненія глядѣлъ на ея нѣжные глаза, на щечки, которымъ лучъ надежды возвращалъ ихъ обычную краску, и на полуоткрытыя уста, походившія на два розовые цвѣтка и показывавшія два ряда зубовъ, бѣлыхъ какъ самая чистая жемчужина. Созерцать все это было очень опасно, и серъ Пирси Шафтонъ, предложивъ снова, но уже гораздо слабѣе, отвезти прекрасную Мизинду къ отцу, кончилъ тѣмъ, что пригласилъ ее ѣхать съ нимъ. — Оставайтесь со мною по крайней мѣрѣ до тѣхъ поръ, прибавилъ онъ, пока не отыщу для васъ безопасное мѣсто.

Мизія не отвѣчала ни слова, но румянецъ удовольствія, и отчасти стыда, показалъ, что она готова согласиться на послѣднее предложеніе. Молодая дѣвушка, прижимая къ себѣ узелокъ, бывшій у нея подъ мышкой, подвинулась къ лошади, какъ бы собираясь занять на ней свое мѣсто. — А что же я буду дѣлать съ этимъ? спросила она у рыцаря, указывая ему на цѣпь, которую она по видимому только что замѣтила.

— Сохраните ее изъ любви ко мнѣ, прелестная Мизинда, сказалъ рыцарь.

— О нѣтъ! серьезно отвѣчала Мизія. — Дѣвушки нашей стороны не принимаютъ такихъ подарковъ отъ тѣхъ, которые стоитъ выше ихъ, а я и безъ того не забуду сегодняшняго утра.

Серъ Пирси сильно настаивалъ, чтобы она приняла цѣпь, но рѣшеніе молодой дѣвушки было непоколебимо. Можетъ быть она боялась, что принявъ награду за оказаную ею услугу, она придастъ своему поступку корыстный видъ. Какъ бы то ни было, было условлено, что Мизія спрячетъ цѣпь въ карманъ изъ боязни, чтобы по ней не узнали рыцаря, если онъ надѣнетъ ее снова себѣ на шею.

Усѣвшись на лошадь, они продолжали путь, и Мизія, бывшая въ иныхъ случаяхъ столько же смѣла и осторожна, на сколько въ другихъ она была проста и чувствительна, въ нѣкоторой степени взяла на себя роль путеводительницы, справившись предварительно, какого держаться направленія и получивъ въ отвѣтъ, что серъ Пирси Шафтонъ желаетъ отправиться въ Эдунбургъ, гдѣ онъ надѣется найдти друзей и покровительство, Мизія воспользовалась своимъ знакомствомъ съ мѣстностью для того, чтобы какъ можно скорѣе выбраться изъ владѣній монастыря Св. Маріи и попасть во владѣнья свѣтскаго барона, державшагося, какъ предполагали, реформатскаго ученія, гдѣ по ея мнѣнію, преслѣдователи не посмѣютъ совершить никакого насильственаго поступка. Въ сущности она не слишкомъ страшилась погони, разсчитывая не безъ. основанія, что жителямъ Глендеаргской башни не легко будетъ выйдти оттуда, такъ какъ она передъ бѣгствомъ предусмотрительно замкнула наружныя ворота.

Бѣглецы продолжали путь въ добромъ согласіи. Чтобы сократить время, серъ Пирси Шафтонъ принялся своимъ обычнымъ тономъ разсказывать дочери мельника анекдоты двора Фелиціи; хотя Мизіи не понимала въ нихъ и десятой доли, тѣмъ не менѣе она слушала съ величайшимъ вниманіемъ. Она восхищалась рѣчами рыцаря, какъ это бываетъ со многими хорошенькими, но не особено умными поклонницами въ присутствіи любимаго и знающаго человѣка. Что же касается до сера Пирси, то онъ былъ совершенно въ своей сферѣ, и увѣреный во вниманіи и одобреніи своей слушательницы, путался въ самыхъ темныхъ, въ самыхъ нелѣпыхъ фразахъ эфуизма. Такъ прошло все утро, а къ полудню путники достигли береговъ небольшой рѣки, гдѣ возвышался старинный баронскій замокъ, окруженный большими деревьями. Невдалекѣ виднѣлись деревенскіе домики, разбросаные тамъ и сямъ по тогдашнему обыкновенію, а среди нихъ помѣщалась церковь.

— Я знаю эту деревню, сказала Мизіи. — Тутъ двѣ гостиницы, и та, которая похуже, для насъ будетъ удобнѣе, потому что стоитъ отдѣльно. Ктому же и хозяинъ мнѣ знакомъ: онъ не разъ покупалъ муку у моего отца.

Эта causa scieutiae, говоря адвокатскимъ языкомъ, пришлась далеко не во время: рыцарь, увлекшись своимъ собственымъ краснорѣчіемъ, уже начиналъ питать величайшее уваженіе къ своей спутницѣ; онъ былъ очарованъ вниманіемъ ея къ его бесѣдѣ, и почти забывалъ, что она вовсе не изъ тѣхъ благородныхъ красавицъ, исторію которыхъ онъ ей разсказывалъ: довольно было нѣсколькихъ словъ, чтобы напомнить ему непріятное обстоятельство касательно происхожденія Мизіи. Онъ однако промолчалъ; да что онъ могъ бы сказать? Совершенно, естествено дочери мельника знать трактирщиковъ, покупающихъ муку у ея отца. Во всемъ этомъ можно было удивляться только стеченію обстоятельствъ, сдѣлавшихъ столь низкорожденную дѣвушку путеводительницей и спутницей сера Пирси Шафтона Вильвертона, родственика графа Нортумберланда, котораго даже принцы крови и государи звали своимъ двоюроднымъ братомъ^[69]. Развѣ не наказаніемъ было для него странствовать по Шотландіи съ дочерью мелькика за спиною? Онъ оказался на столько неблагодаренъ, что даже съ нѣкоторымъ стыдомъ остановился у дверей маленькой гостиницы.

Но Мизія, вѣчно живая и смѣтливая, избавила его отъ необходимости краснѣть за собственое достоинство. Она быстро соскочила на землю, кинулась къ хозяину, съ разинутымъ ртомъ подошедшему къ двери, чтобы принять вельможу, какимъ казался серъ Пирси. Она сочинила ему цѣлую исторію, въ которой все было такъ перепутано, что серъ Пирси, далеко не отличавшійся изобрѣтательностью, рѣшительно не могъ прійдти въ себя отъ изумленія. Она сообщила, что путешественикъ знатный англичанинъ, ѣхавшій изъ монастыря Св. Маріи къ шотландскому двору, и она служила ему проводницей; что ея собственая лошадка Билль, измученая отъ вчерашней перевозки муки, не могла бѣжать больше, и она оставила ее пастись въ Таскерской рощѣ возлѣ Криплькроса, такъ какъ все равно лошадка подвигалась впередъ не скорѣе жены Лота, обращенной въ соляной столбъ, что по этому рыцарь великудушно позволилъ своей путеводительницѣ усѣсться за нимъ на лошади, и она привела его въ гостиницу своего стараго пріятеля, предпочитая ее трактиру Питера Педди, покупавшаго свой солодъ на Меллерстэнской мельницѣ. Въ концѣ концовъ она велѣла приготовить самыя лучшія кушанья, и добавила, что рыцарю надобно спѣшить, и по этому сама поможетъ на кухнѣ.

Все это она разсказала удивительно бѣгло, и трактирщикъ не возъимѣлъ ни малѣйшаго подозрѣнія относительно правдивости ея сообщеній. Онъ велѣлъ поставить лошадь въ конюшню, и провелъ своего гостя въ самую лучшую изъ комнатъ гостиницы. Дѣятельная и услужливая Мизія принялась готовить обѣдъ, накрывала на столъ, и вообще всячески старалась, по мѣрѣ своей опытности, чтобы рыцарь ни въ чемъ не почувствовалъ недостатка. Этотъ послѣдній впрочемъ не желалъ бы видѣть ее занятою подобными хлопотами, потому что хотя ея заботливость и чіе могла не льстить ему, все таки онъ съ тяжелымъ чувствомъ смотрѣлъ на свою Мизинду, погруженную въ такую низкую работу и очевидно опытную въ ней. Однако это чувство смѣшивалось съ удовольствіемъ, такъ какъ онъ нашелъ ее удивительно милою при исполненіи ея кухоныхъ занятій: ему чудилось тогда, что темная комната дрянной гостиницы превращается въ роскошный будуаръ, гдѣ фея или ужъ по крайней мѣрѣ аркадская пастушка вооружалась всѣми прельщеніями противъ сердца рыцаря, предназначенаго судьбою къ болѣе возвышенымъ мыслямъ и болѣе блестящему союзу.

Грація и быстрота, съ которыми Мизія накрыла столъ бѣлоснѣжною скатертью и поставила на него жаренаго каплуна съ бутылкою бордоскаго вина, были конечно сами по себѣ прелестями плебейскими; но каждый взглядъ, брошеный на нее рыцаремъ, порождалъ въ его сердцѣ новое ощущеніе. Ея ловкость и живость, ея изящный станъ, плечи и руки восхитительной бѣлизны, ея прекрасные глаза, постоянно устремленные на Шафтона, когда онъ этого не замѣчалъ, и опускавшіеся тотчасъ при встрѣчѣ съ его взглядомъ, — все это по истинѣ дѣлало ее неотразимо привлекательною. Наконецъ скромность ея привязаности и поведеніе, вмѣстѣ съ несомнѣнною храбростью и умомъ, облагораживали ея услуги, и заставляли рыцаря думать, что «прелестная грація, облекшись въ скромную одежду, явилась прислуживать ему».

Но съ другой стороны ему приходила въ голову досадная мысль, что все это вниманіе внушено не столько чувствомъ нѣжности, сколько привычкой дочери мельника услуживать каждому состоятельному поселянину, привозившему свое зерно на мельницу ея отца. Эта мысль зажимала ротъ тщеславію и порожденной имъ любви.

Среди такихъ разнообразныхъ ощущеній серъ Пирси не забылъ однако пригласить виновницу ихъ къ столу, и раздѣлить съ нимъ обѣдъ. Рыцарь ожидалъ, что она приметъ это предложеніе можетъ быть и робко, но ужъ во всякомъ случаѣ съ благодарностію, и былъ очень удивленъ, когда молодая дѣвушка такъ вѣжливо и рѣшительно отказалась, что онъ не зналъ, сердиться ему на это или быть довольнымъ.

Мизія, выйдя изъ комнаты, оставила эфуиста на свободѣ предаваться размышленіямъ относительно послѣдняго недоумѣнія, по которому онъ крайне затруднился бы высказать свое мнѣніе, еслибы это оказалось нужнымъ. — Серъ Пирси постарался развлечь себя иными мыслями; онъ выпилъ нѣсколько стакановъ бордоскаго, и спѣлъ про себя пѣсенку божественаго Астрофеля, но ни вино, ни серъ Филипъ Сидней не могли выгнать у него изъ головы прелестную Молинару или Мизинду; не безъ смущенія раздумывалъ онъ о той связи, которая теперь образовалась между ними, и о ея послѣдствіяхъ. Къ счастію обычаи того времени, какъ мы уже замѣтили, согласовались съ его природнымъ великодушіемъ, и онъ счелъ бы смертнымъ грѣхомъ противъ вѣжливости, рыцарства и нравствености вознаградить услуги бѣдной дѣвушки, злоупотребивъ ея довѣрчивостью. Надо отдать справедливость серу Пирси, подобная мысль и не приходила ему на умъ. Онъ конечно пустилъ бы въ ходъ всѣ imbroccata, stoccata, punto reverso и всѣ таинства фехтовальнаго искуства, въ которое его посвятилъ Винченціо Савіола, противъ всякаго, кто осмѣлился бы заподозрить его въ такой низости. Однако онъ, какъ мужчина, предвидѣлъ, что ихъ поѣздка вдвоемъ можетъ поставить имъ ловушку и подать поводъ къ злословію; наконецъ онъ былъ фатъ и придворный, значитъ боялся показаться смѣшнымъ, путешествуя съ дочерью мельника, что конечно могло повести къ нелестнымъ для нихъ обоихъ подозрѣніямъ и къ унизительнымъ насмѣшкамъ.

— Уны! произнесъ онъ почти вслухъ. — Еслибы только это не повредило спокойствію и имени слишкомъ честолюбивой, но и весьма разсудительной мельничихи, мы пошли бы разными путями, открытыми намъ природою. Такъ смѣлый корабль, распустивши всѣ паруса, направляется въ дальнія моря, увозя отважныхъ искателей приключеній, а скромная лодка, наполненая ихъ огорченными и плачущими друзьями, возвращается къ берегу.

Только что успѣлъ онъ выразить это желаніе, какъ оно уже и осуществилось: трактирщикъ пришелъ сказать, что лошадь осѣдлана, зануздана и готова въ дорогу, а рыцарь спросилъ: гдѣ же… дѣвица… т. е. молодая дѣвушка?

— Мизія Гапперъ? отвѣчалъ трактирщикъ. — Она уже уѣхала, и просила только передать вамъ, что теперь вы уже не заблудитесь до Эдинбурга: Вамъ нужно только держаться большой дороги, а она нигдѣ не расходится на двое.

Рѣдко наши желанія исполнялись такъ мгновенно, можетъ быть, потому что Небу хорошо извѣстна наша неблагодарность. Такъ оно и случилось теперь съ Пирси Шафтономъ: когда хозяинъ извѣстилъ его объ отъѣздѣ Мизіи, онъ готовъ былъ вскрикнуть отъ удивленія и досады, и спросить куда я когда она уѣхала? Отъ восклицанія онъ благоразумно сдержался, но отъ вопроса — нѣтъ.

— Куда? повторилъ трактирщикъ, глядя на сера Пирси, — да къ отцу, разумѣется. Она велѣла сѣдлать лошадь вашей милости, подождала пока она съѣла овесъ, а потомъ и уѣхала. Она конечно могла бы довѣрить мнѣ присмотръ за этимъ, но вѣдь мельники всѣхъ считаютъ ворами. Теперь она, чай, мили за три отсюда.

— Такъ она уѣхала! думалъ рыцарь, расхаживая по комнатѣ изъ угла въ уголъ. — Уѣхала! Ну что жъ! пусть будетъ такъ! Мое общество могло только повредить ея доброму имени, а ея присутствіе не приносило мнѣ никакой чести. Можетъ быть, она теперь уже смѣется съ какимъ нибудь поселяниномъ, а моя богатая цѣпь будетъ для нея хорошимъ приданымъ. Но развѣ это несправедливо? Будь она и вдесятеро дороже, все таки она вполнѣ заслужена! Пирси Шафтонъ! неужели ты пожалѣешь о вещи, купленой такъ дорого твоею избавительницею? Неужели воздухъ этого сѣвернаго климата погубилъ цвѣты твоего великодушія, какъ онъ губитъ цвѣты тутоваго дерева! И однако, я не думалъ, чтобы она такъ легко и охотно покинула меня. Бросимъ же это. — Хозяинъ, подайте счетъ, и велите подвести мнѣ лошадь.

Но трактирщикъ по видимому въ свою очередь не мало волновался. Можетъ быть, онъ допрашивалъ свою совѣсть, въ состояніи ли она перенести тяжесть двойной платы. Отвѣта пришлось ждать долго, и онъ былъ отрицательный.

— Зачѣмъ лгать, проговорилъ тогда хозяинъ, — счетъ уже заплаченъ; но если вашей милости угодно прибавить что нибудь за труды…

— Какъ заплаченъ? Кѣмъ?

— Мизіей Гапперъ, говоря по правдѣ, отвѣчалъ трактирщикъ, который испытывалъ, сознаваясь въ этомъ, такую же муку, какъ будто онъ сильнѣйшимъ образомъ лгалъ. — Она уплатила мнѣ изъ тѣхъ денегъ, которыя абатъ передалъ ей для вашихъ путевыхъ издержекъ. Ужъ я то не захочу обирать благородныхъ господъ, дѣлающихъ мнѣ честь своимъ посѣщеніемъ, но если, какъ я сейчасъ сказалъ, вашему великодушію угодно будетъ…

Серъ Пирси сразу оборвалъ эту рѣчь, давши трактирщику монету, которую называли благородной розой и которая по всей вѣроятности вторично сполна оплатила шотландскій счетъ, хотя для счета гостиницы Трехъ журавлей или Винтри въ Лондонѣ понадобилось бы чуть не втрое больше. Хозяинъ былъ такъ тронутъ этою щедростью, что побѣжалъ нацѣдить стаканъ вина изъ лучшей своей бочки, и предложилъ его на прощанье своему гостю, за что тотъ поблагодарилъ хозяина со всею вѣжливостью елизаветинскаго придворнаго. Затѣмъ рыцарь сѣлъ на лошадь и направился къ сѣверу по дорогѣ, хотя и не похожей на нынѣшнія шоссе, но достаточно ровной и торной, чтобы ее можно было отличить отъ множества проселочныхъ путей.

— Она конечно знала, думалъ серъ Пирси дорогого, — что мнѣ теперь не нужно указывать путь; вотъ почему она и уѣхала такъ внезапно, чего я разумѣется не могъ ожидать. Въ концѣ концовъ я долженъ порадоваться этому. Вѣдь просимъ же мы въ своихъ молитвахъ не вводить насъ во искушеніе? Но для меня кажется непостижимымъ, какимъ образомъ она могла не понять наши взаимныя отношенія и совершить такую грубую ошибку, уплативъ по моему счету въ гостиницѣ! Я желалъ бы увидѣться съ нею, хотя бы на минутку, чтобы объяснить ей этотъ неумѣстный поступокъ, слѣдствіе ея неопытности.

Въ то время, какъ серъ Пирси предавался такимъ размышленіямъ, онъ въѣзжалъ въ болотистую мѣстность, усѣяную множествомъ холмовъ и покрытую кустарниками и купами деревьевъ.

— Мнѣ кажется однако, продолжалъ онъ, — что помощь моей прекрасной Аріадны не была бы здѣсь для меня безполезна., я вступаю въ лабиринтъ, гдѣ трудно обойдтись безъ путеводной нити.

Такъ онъ разсуждалъ съ самимъ собою, какъ вдругъ услышалъ позади конскій топотъ. Обернувшись, онъ увидѣлъ молодаго человѣка на сѣрой шотландской лошадкѣ. Незнакомецъ вскорѣ нагналъ его; одѣтъ онъ былъ подеревенски, но опрятно и даже съ нѣкоторымъ щегольствомъ; на немъ была сѣрая суконная куртка, такіе же панталоны, вышитые шерстью по всѣмъ швамъ, и сапоги изъ оленьей кожи съ хорошенькими серебреными шпорами; широкій темнокоричневый плащъ закрывалъ нижнюю часть лица, а шапка изъ чернаго бархата, съ маленькимъ перомъ, была надвинута на самыя брови.

Серъ Пирси, любившій общество, кромѣ того желалъ имѣть и проводника. Физіономія незнакомца располагала въ его пользу, и рыцарь не замедлилъ спросить у мего, откуда онъ и куда ѣдетъ? Тотъ, глядя въ сторону, отвѣчалъ, что ѣдетъ въ Эдинбургъ, и думаетъ наняться тамъ въ услуженіе къ. какому нибудь благородному семейству.

— А мнѣ скорѣе кажется, отвѣчалъ рыцарь, — что вы убѣжали отъ своего господина, и потому не рѣшаетесь смотрѣть мнѣ прямо въ лице.

— О нѣтъ, увѣряю васъ, отвѣчалъ молодой человѣкъ, поднявъ на него глаза и тотчасъ опустивши ихъ снова.

Этого мгновеннаго взгляда достаточно было, чтобы раскрыть всю истину. Большіе черные глаза и румяныя щечки, на которыхъ смущеніе пряталось подъ улыбкой, тотчасъ же открыли тайну, и не смотря на переодѣваніе серъ Пирси узналъ хорошенькую мельничиху, милую Мизинду. Онъ былъ на столько очарованъ возвращеніемъ своей спутницы, что уже забылъ превосходные доводы, еще недавно утѣшавшіе его въ потерѣ, и спросилъ только откуда она достала свой новый нарядъ? Молодая дѣвушка отвѣчала, что получила его отъ одной пріятельницы въ деревнѣ; это была праздничная одежда ея сына, который только что былъ призванъ подъ знамена владѣтельнаго барона. Она взяла этотъ нарядъ подъ предлогомъ, что собирается участвовать въ сельскомъ маскарадѣ, а въ залогъ оставила свою одежду, которая стоитъ по крайней мѣрѣ десятью кронами дороже.

— А лошадь, моя изобрѣтательная Молинара, откуда эта хорошенькая лошадка?

— Я ее выпросила у трактирщика, въ обмѣнъ на Балль, которую онъ пошлетъ искать въ Таскерской рощѣ, въ Криплькросѣ. Онъ будетъ счастливъ, если найдетъ ее тамъ, прибавила Мизія улыбаясь.

— Но вѣдь такимъ образомъ бѣднякъ лишится своей лошади, хитрая Молинара, замѣтилъ рыцарь, уваженіе котораго къ правамъ собствености было возмущено такимъ способомъ пріобрѣтенія, болѣе сообразнымъ съ понятіями дочери мельника, жившей среди пограничныхъ грабителей, чѣмъ съ принципами знатнаго англичанина.

— А если и лишится, такъ вѣдь онъ не первый и не послѣдній. Впрочемъ онъ ничего не потеряетъ; ручаюсь вамъ, что съумѣетъ вычесть ея цѣну изъ своего долга моему отцу.

— Тогда пострадаетъ вашъ отецъ, замѣтилъ опять серъ Пирси Шафтонъ съ настойчивою честностью.

— Зачѣмъ вы говорите мнѣ объ отцѣ? недовольнымъ тономъ возразила Мизія. Но она сразу опомнилась. — Увы, прибавила она, утирая глаза, — сегодня мой отецъ потерялъ то что было для него дороже всѣхъ земныхъ богатствъ.

Пораженный выраженіемъ грусти и раскаянія, которымъ его спутница произнесла эти слова, серъ Пирси по чести и совѣсти счелъ себя обязанымъ доказать, какъ только могъ основательнѣе, что ей слѣдовало бы воротиться къ отцу, и что настоящія дѣйствія могли повредить ея честному имени. Рѣчь его, хотя и переполненая излишними украшеніями, одинаково дѣлала честь и его разсудку, и его сердцу. Молодая дѣвушка слушала его, опустивъ голову на грудь, какъ бы опечаленная или погруженная въ думы. Когда рыцарь пересталъ говорить, она подняла голову, пристально посмотрѣла на него, и съ твердостію отвѣчала:

— Если вамъ надоѣло мое общество, серъ Пирси Шафтонъ, то вамъ стоитъ только сказать слово, и дочь мельника Св. Маріи избавитъ васъ отъ своего присутствія. Хоть мы и ѣдемъ вмѣстѣ въ Эдинбургъ, но вы не должны бояться, что я буду вамъ въ тягость: я слишкомъ горда для этого. Во всякомъ случаѣ не говорите мнѣ больше о возвращеніи къ отцу. Все что вы мнѣ скажете по этому поводу, я уже не разъ повторяла самой себѣ; но вы видите, что я здѣсь, — значитъ это было безполезно. Мнѣ уже удалось помочь вамъ, можетъ быть, я и еще пригожусь. Вѣдь вы здѣсь не въ Англіи, гдѣ, какъ говорятъ, правосудіе безпристрастно; здѣсь сила служитъ закономъ, и защищаться можно только ловкостью и присутствіемъ духа. Я знаю лучше васъ тѣ опасности, которымъ вы подвергаетесь.

Серъ Пирси нѣсколько обидѣлся, видя что мельничиха разсчитываетъ быть ему полезной не только какъ проводница, но и въ качествѣ покровительницы; въ отвѣтъ ей онъ проговорилъ нѣсколько словъ на счетъ того, что его руки и шпаги достаточно для защиты. Мизія очень спокойно возразила, что она и не сомнѣвалась въ его храбрости, но это-то и было теперь опасно. Эфуистъ, никогда не отличавшійся послѣдовательностью въ идеяхъ, пропустилъ безъ отвѣта это опроверженіе, и остановился на мысли, что молодая дѣвушка прибѣгаетъ къ предлогу съ цѣлью скрыть настоящую причину своихъ поступковъ, привязаность къ нему. Его тщеславіе было польщено романическимъ приключеніемъ, и давъ волю своему разыгравшемуся воображенію, онъ уже сравнивалъ себя съ однимъ изъ тѣхъ героевъ, баснословныя исторіи которыхъ онъ читалъ, и ради которыхъ любовь производила подобныя же превращенія.

Серъ Пирси часто взглядывалъ изъ подлобья на своего новаго пажа, и съ каждымъ разомъ все болѣе и болѣе оставался имъ доволенъ. Мизія, выросшая въ деревнѣ, съ дѣтства привыкла къ верховой ѣздѣ; она правила своею лошадью и граціозно, и ловко. Никакъ нельзя было отгадать ея пола, не будь этого робкаго смущенія, когда она замѣчала направленіе глазъ рыцаря, — смущенія, только увеличивавшаго ея красоту.

Довольные другъ другомъ, они путешествовали такимъ образомъ въ теченіе цѣлаго дня, а подъ вечеръ остановились переночевать въ одной гостиницѣ, гдѣ всѣ вслухъ удивлялись благороднымъ манерамъ рыцаря и необыкновенной красотѣ его молодаго пажа. Тутъ Мизія Гапперъ дала понять серу Пирси Шафтону, съ какою сдержаностью намѣрена она вести себя: она заявила о немъ, какъ о своемъ господинѣ, служила ему съ усердіемъ и почтеніемъ настоящаго слуги, не позволяя ему никакой фамильярности, даже самой невинной. Напримѣръ серъ Пирси, большой знатокъ въ новыхъ модахъ, что мы уже знаемъ, сталъ разсказывать ей послѣ ужина, какія перемѣны къ лучшему намѣренъ онъ произвести въ ея костюмѣ, по прибытіи въ Эдинбургъ, и какъ онъ одѣнетъ ее въ свои цвѣта: розовый и тѣлесный. Мизія внимательно слушала описанія оторочекъ, кружевъ, разрѣзовъ и опушекъ, но когда онъ, увлеченный восторгомъ при описаніи воротника, вздумалъ къ теоріи присоединить наглядныя доказательства, и безъ всякаго умысла дотронулся до верхней части ея шеи, то дѣвушка отодвинулась назадъ и серьезно напомнила ему, что она одинока и находится подъ его покровительствомъ.

— Вы знаете причину, заставившую меня слѣдовать за вами, сказала она, — но если вы хоть на одну минуту обойдетесь со мной вольнѣе, чѣмъ съ любой принцесой, окруженной цѣлымъ дворомъ, то вы уже не увидите больше дочери мельника; она улетитъ, какъ соломенка отъ удара цѣпа на току.

— Увѣряю васъ, прекрасная Молинара, что я очень далекъ отъ… Но прекрасная Молинара уже исчезла. — Странное созданіе! сказалъ серъ Пирси самъ себѣ; необыкновенное созданіе, на столько же разсудительное, какъ и прекрасное. Конечно было бы стыдно допустить малѣйшую мысль, противную ея чести. И она также употребляетъ сравненія, но къ несчастію беретъ ихъ изъ ремесла своего отца… Еслибъ она прочла Эфуэса, и могла забыть проклятую мельницу со всѣми ея принадлежностями, то я убѣжденъ, что ея разговоръ также блисталъ бы жемчужинами, какъ рѣчи придворной дамы, вполнѣ посвященной въ таинства реторики. Надѣюсь, что она вернется.

Но благоразуміе Мизіи не удовлетворяло его ожиданія, и серъ Пирси увидѣлся съ ней лишь на другое утро, отправляясь въ дальнѣйшій путь.

Оставимъ пока англійскаго рыцаря и его пажа на дорогѣ къ Эдинбургу, и посмотримъ что дѣлается въ Глендеаргской башнѣ.

ГЛАВА XXX.

Вы называете его злымъ ангеломъ, и можетъ быть вы правы; но мнѣ кажется это страннымъ, потому что это первый демонъ, ведущій того, кто слушаетъ его совѣты, путями истинаго счастья. Старая комедія.

Вернемся къ тому времени, когда Мэри Авенель была перенесена въ комнату братьевъ Глендининговъ. Ея вѣрная Тибъ истощила безполезныя усилія, чтобы успокоить ее. Усердіе отца Евстафія не избавило ее отъ обыкновенныхъ утѣшеній, которыя дружба всегда спѣшитъ предложить печали, неспособной ихъ слушать. Получивъ наконецъ возможность предаться своимъ размышленіямъ, Мэри испытывала то что чувствуютъ лица, полюбившія въ первый разъ, и теряющія предметъ своей любви прежде чѣмъ время и повторенныя несчастья научатъ ихъ, что всякое нечастье изгладимо или по крайней мѣрѣ до извѣстной степени сносно.

Понять такую печаль легче чѣмъ описать, какъ это извѣстно всякому, кто испыталъ ее. Однако, исключительное положеніе Мэри Авенель пріучило ее смотрѣть на себя, какъ на дитя судьбы, а меланхолическій и задумчивый характеръ дѣлалъ ея скорбь еще болѣе глубокою. Могила, такъ думала она, окровавленная могила покрывала молодаго человѣка, къ которому она была тайно, но нѣжно привязана, а сила и пылкость характера Тальберта имѣли особеное сродство съ энергіей, воодушевлявшею ея способности.

Печаль молодой дѣвушки не исчерпалась вздохами и слезами, но какъ только прошло первое волненіе, она сосредоточилась въ глубокомъ размышленіи, чтобы сообразить, подобно разорившемуся должнику, всю громадность своей потери; ей казалось, что порваны всѣ узы, привязывавшія ее къ землѣ. Она никогда не смѣла разсуждать о возможности брачнаго союза съ Тальбертомъ, однако предполагаемая смерть ея друга казалась ей паденіемъ единственаго дерева, которое могло бы защитить ее отъ бури. Она уважала болѣе мягкій характеръ и болѣе мирныя качества Эдуарда; но отъ нея не ускользнуло (что обыкновенно никогда не ускользаетъ отъ женщины въ ея положеніи), что Эдуардъ былъ соперникомъ брата, а болѣе мужественыя наклонности Тальберта нравились ей болѣе, какъ принадлежавшей къ гордому и воинственому роду. Никогда особа ея пола не бываетъ болѣе несправедлива къ оставшемуся поклоннику, какъ при сравненіи его съ тѣмъ, кого уже нѣтъ.

Материнская привязаность необразованой госпожи Эльспетъ и слѣпая преданость старой Тибъ казались ей теперь единствеными дружелюбными чувствами къ ней. Она не удержалась, чтобы не сравнить ихъ съ преданостью пылкаго юноши, котораго укрощалъ одинъ ея взглядъ, какъ всадникъ управляетъ по своей волѣ рѣзвымъ скакуномъ.

Среди этихъ размышленій Мэри Авенель почувствовала въ первый разъ пустоту, оставленую въ ея сердцѣ жалкимъ невѣжествомъ и изувѣрствомъ, въ которыхъ римская церковь воспитывала тогда своихъ дѣтей. Она хотѣла помолиться; но она не привыкла возноситься духомъ къ верховному Существу; она могла только повторить нѣкоторыя молитвы, выученыя ею въ выраженіяхъ, совершенно для нея непонятныхъ, и она не нашла въ нихъ ни облегченія, ни утѣшенія.

— На землѣ не существуетъ для меня помощи, воскликнула она въ отчаяніи, — и я не знаю какъ испросить ее у Неба!

При этихъ словахъ она подняла глаза, и увидала таинственаго родоваго духа, стоявшаго посреди комнаты и освѣщеннаго луною. Онъ уже не разъ являлся ей, какъ это извѣстно читателю, и было ли то по природной смѣлости или вслѣдствіе прирожденной странности характера, но она не боялась его, На этотъ разъ Бѣлая женщина была замѣтна яснѣе, и имѣла болѣе тѣлесную оболочку. Мэри чувствовала себя устрашенною ея присутствіемъ. Она хотѣла заговорить съ нею, но старое преданіе увѣряло, что хотя другіе люди и могли видѣть Бѣлую женщину, дѣлать ей вопросы и получать отвѣты, но всѣ члены рода Авенель, осмѣливавшіеся обратиться къ ней съ рѣчью, вскорѣ умирали. Кромѣ того призракъ, казалось, знаками приглашалъ Мэри Авенель, сидѣвшую на постели, хранить молчаніе и слушать его. Ударивъ ногою о землю, онъ пропѣлъ тономъ, ясно выражавшимъ печаль, слѣдующія слова:

Но плачь красавица напрасно,

И слезы грусти осуши:

Онъ живъ! — и ты не такъ несчастна

Какъ мы лишенныя души,

Въ сонъ непробудный погруженны!

Здѣсь кладъ хранится драгоцѣнный:

Возьми себѣ и имъ владѣй,

Будь весела, и слезъ не лей!

Съ этими словами Бѣлая женщина нагнулась, какъ бы желая дотронуться до доски, на которой она стояла; но въ то же время ея форма приняла болѣе воздушный видъ, и она исчезла, мелькнувъ подобно перистому облаку между землею и луною.

Чувство сильнаго ужаса, какого ей еще не приходилось испытывать во всю свою жизнь, овладѣло Мэри Авенель, и она готова была пасть въ обморокъ; но мужествено поборовъ страхъ, она обратилась съ молитвою къ святымъ и ангеламъ, почитаемымъ католическою церковью. Наконецъ, поддавшись усталости, она заснула, но сонъ ея былъ непокоенъ, и на разсвѣтѣ ее разбудили крики: Измѣна! Измѣна! Держите! Держите! раздавшіеся въ башнѣ, по открытіи бѣгства Пирси Шафтона. Опасаясь какого нибудь новаго несчастія, она поспѣшно оправила свою одежду, такъ какъ спала не раздѣваясь, и выйдя изъ своей спальни узнала отъ Тибъ, бѣгавшей изъ комнаты въ комнату и съ своими растрепаными сѣдыми волосами похожей на сивиллу, что злодѣй англичанинъ убѣжалъ, и что бѣдный Тальбертъ останется неотмщеннымъ и неуспокоеннымъ въ своей кровавой могилѣ.

Молодые люди, привлеченные въ башню жаждою мщенія, страшно шумѣли и облегчали проклятіями свое бѣшенство, испытываемое ими отъ невозможности преслѣдовать бѣглеца, благодаря предосторожности, принятой Мизіей. Помощникъ пріора, ночевавшій въ Глендеаргѣ, тщетно требовалъ молчанія. Чувствуя, тогда, что ея присутствіе не приноситъ никакой пользы среди этой сумятицы, Мэри удалилась въ свою комнату.

Остальное семейство собралось въ большой залѣ для совѣта. Эдуардъ былъ внѣ себя отъ гнѣва; самъ помощникъ пріора былъ не мало оскорбленъ дерзостью, съ какою Мизія Гапперъ составила свой планъ, и ея смѣлостью и ловкостью; но ни гнѣвъ, ни негодованіе не могли исправить зла. Окна съ желѣзными рѣшетками, прочно вдѣланный въ стѣны и защищавшими жителей отъ нападенія извнѣ, препятствовали въ настоящее время всякому выходу. Правда, взобраться на платформу башни было легко, но не отыскивалось ни веревокъ, ни лѣстницъ, могущихъ замѣнить крылья, чтобы спуститься оттуда наружу. Жители хижинъ, расположеніяхъ вокругъ башни за оградою, собрались на крики о помощи, но мужчины находились внутри башни, гдѣ стояли на часахъ ночью, и въ деревнѣ оставались лишь женщины да дѣти, не могшія принести какую бы то ни было помощь, а прочіе ближайшіе сосѣди находились въ разстояніи нѣсколькихъ миль. Госпожа Эльспетъ не оставалась безучастною къ внѣшнимъ дѣламъ, не смотря на обильныя слезы, и у нея хватило голоса крикнуть женщинамъ и дѣтямъ, стоявшимъ за оградою, что вмѣсто шума лучше имъ пойдти присмотрѣть за коровами. Между тѣмъ мужчины, не находя другаго средства къ выходу, единодушно порѣшили сломать ворота, и для этой цѣли были употреблены всѣ домашнія орудія, годныя на это дѣло. Внутреняя дверь изъ толстаго дуба три долгіе часа выдерживала многочисленые удары; оставалась еще желѣзная, и чтобы раскачать ее требовалось еще больше времени.

Пока всѣ были заняты этою неблагодарною работою, Мэри Авенель съ гораздо меньшимъ трудомъ доискалась до точнаго значенія того, на что духъ намекалъ ей въ своихъ таинствепыхъ стихахъ. Разсмотрѣвъ доску, на которую призракъ указывалъ рукою, она замѣтила, что доска эта была слабо укрѣплена. Приподнявъ ее, дѣвушка очень удивилась, найдя подъ нею черную книгу, принадлежавшую ея матери, и взявъ ее она почувствовала такую радость, какую только могла испытывать въ ея настоящемъ положеніи.

Не зная большей части того что въ ней заключалось, Мэри съ дѣтства была воспитана въ самомъ глубокомъ уваженіи къ этой священной книгѣ; вѣроятно покойница отложила намѣреніе посвятить свою дочь въ тайны божественаго слова до того времени, когда молодая дѣвушка будетъ въ состояніи понимать и наставленія, заключающіяся въ ней, и опасность, которой подвергаются изучающіе ее. Смерть похитила лэди Авенель прежде чѣмъ времена стали благопріятнѣе реформаторамъ, и когда Мэри не была еще въ такомъ возрастѣ, чтобы оцѣнить всю важность этого религіознаго ученія. Но на всякій случай, нѣжная мать приготовила дѣло, столѣ близкое ея сердцу въ этомъ мірѣ: книга содержала въ себѣ рукописные листы, въ которыхъ сравненіе различныхъ мѣстъ Священнаго писанія указывало на человѣческія заблужденія и выдумки, которыми римская церковь обезобразила простое зданіе, завѣщаное людямъ божественою рукою. Эти примѣры противорѣчія обсуждались съ спокойствіемъ и христіанскою любовью, и могли бы служить примѣромъ богословамъ этого вѣка; они были поддержаны ясно и прямо необходимыми дозательствами и текстами. Другія бумаги, писаныя тою же рукою, не имѣли никакого отношенія къ полемикѣ; это было изліяніе набожной души, въ ея бесѣдахъ съ собою. Между этими бумагами была одна, которую очевидно просматривали чаще другихъ; въ нее вдова Вальтера Авенеля вписала тѣ трогательные тексты, къ которымъ обращается сердце въ скорби, и которые даютъ намъ увѣреность въ благоволеніи и покровительствѣ, просимыхъ сынами обѣтованія. При настоящемъ душевномъ настроеніи, Мари предпочитала всѣмъ прочимъ эти наставленія, начертаныя столь дорогою рукою и доставшіяся ей въ такую критическую минуту столь необыкновеннымъ образомъ.

Мэри прочла трогательное обѣщаніе: «Я не покину тебя во вѣки», и столь утѣшительное увѣщаніе: «Призови Меня въ день скорби, и я успокою тебя». Она прочла ихъ, и внутрено произнесла, какъ и ея мать, слѣдующія слова: «Воистину, — это слово Божіе!»

Есть люди, которымъ религіозное чувство было внушено среди грозъ и бурь; у другихъ оно сказывалось среди сценъ разврата и мірской суеты; нѣкоторые же слышали этотъ небесный голосъ посреди спокойствія и наслажденія сельской жизни; но можетъ быть самое прочное познаніе запечатлѣвается въ насъ тогда, когда насъ посѣщаютъ скорби и слезы, — та благодѣтельная роса, которая оплодотворяетъ небесное сѣмя и укореняетъ его въ сердцѣ. Такъ по крайней мѣрѣ было съ Мэри Авенель; она незамѣчала ни шума, раздававшагося внизу, ни стука желѣза, ни ударовъ рычагами, ни голосовъ работавшихъ, которые, соединивъ свои усиліи, помогали голосомъ движенію своихъ рукъ, осиная жестокими проклятіями бѣглецовъ, виновниковъ ихъ тяжелой работы. Вся эта суматоха, составлявшая, весьма несогласный концертъ, и выражавшая все, только не чувства мира, любви и прощенія, не могла отвлечь Мэри Авенель отъ новаго направленія, принятаго ея мыслями.

— Спокойствіе Неба распространяется надо мною, сказала она; — окружающій же меня шумъ — голосъ земли, голосъ земныхъ страстей.

Былъ полдень, и обитатели Глендеаргской башни оставались еще заключенными въ ея стѣнахъ, когда къ нимъ явилась неожиданая помощь въ лицѣ Кристи Клинтгилля. Онъ былъ во главѣ маленькаго отряда, состоявшаго изъ четырехъ всадниковъ, шапки которыхъ были украшены вѣтвями остролистника, что отличало солдатъ, состоявшихъ на службѣ авенельскаго дома.

— Эй! Отворите ворота! кричалъ онъ: — я привезъ вамъ плѣнника.

— Вы сдѣлали бы лучше, еслибы освободили насъ отъ плѣна, отвѣчалъ ему Данъ Голетъ-Гирстъ.

Узнавъ положеніе дѣла Кристи воскликнулъ: — Пусть меня повѣсятъ, по я. не могу удержаться отъ смѣха, видя васъ всѣхъ за вашими рѣшетками, какъ крысъ, выглядывающихъ изъ мышеловки. Что это за старая крыса позади васъ, съ длинной бородой?

— Тише, грубіянъ! сказалъ Эдуардъ. — Это помощникъ пріора Св. Маріи; и теперь не время и не мѣсто для глупыхъ шутокъ.

— Ого! мой молодой господинъ, вы не въ духѣ; но знайте, что еслибы это былъ мой родной отецъ, я не могъ бы удержаться отъ смѣха. Однако вижу, что вамъ надо помочь, вамъ не хватаетъ умѣнья. Положите рычагъ поближе къ крюкамъ; такъ, хорошо. Передайте мнѣ другой сквозь рѣшетку вашей клѣтки. Я сломалъ столько воротъ въ замкахъ, сколько у васъ зубовъ во рту: между прочими я сошлюсь на коменданта замка Лохмабенъ.

Кристи не преувеличивалъ своего умѣнья въ такомъ дѣлѣ, и когда всѣ исполнили приказанія этого опытнаго инженера, менѣе чѣмъ въ полчаса желѣзныя ворота, до сихъ поръ не уступавшія ихъ усиліямъ, отворились передъ ними.

— Теперь мои друзья, воскликнулъ Эдуардъ, — на лошадей и въ погоню за злодѣемъ Шафтономъ!

— Стой! сказалъ Кристи. — Преслѣдовать нашего гостя, друга моего господина и моего! Мы поговоримъ объ этомъ! И за какимъ дьяволомъ вы хотите его преслѣдовать?

— Пропустите меня, никто меня не удержитъ. Злодѣй убилъ моего брата!

— Что онъ говоритъ? спросилъ Кристи у прочихъ; — Убилъ кого? Я ничего не понимаю.

— Англичанинъ Пирси Шафтонъ, отвѣчалъ Данъ Голетъ-Гирстъ, убилъ вчера утромъ Тальберта Глендининга, и мы всѣ вооружились для мщенія.

— Надо всѣхъ васъ отправить въ Бедламъ; правы были заперевшіе васъ въ башню, чтобы помѣшать вамъ мстить за убійство, которое никогда не было совершено.

— Я вамъ говорю, закричалъ Эдуардъ, — что мой братъ убитъ, и закопанъ вчера утромъ этимъ проклятымъ англичаниномъ.

— А я вамъ говорю, что вчера вечеромъ видѣлъ его живымъ и здоровымъ. Желалъ бы я, чтобы мнѣ сказали, какимъ образомъ онъ всталъ изъ подъ трехъ футовъ земли? Это труднѣе, чѣмъ убѣжать изъ самой крѣпкой тюрьмы.

Всѣ остановились, собрались вокругъ Кристи и смотрѣли на него въ молчаніи; помощникъ пріора подойдя къ нему, спросилъ дѣйствительно ли онъ видѣлъ наканунѣ вечеромъ Тальберта Глевдининга?

— Отецъ мой, сказалъ онъ ему съ большимъ уваженіемъ, нежели оказывалъ кому либо, за исключеніемъ своего господина, — признаюсь, что я иногда забавляюсь на счетъ людей вашего званія; но этого никогда не будетъ относительно васъ, такъ какъ я не забылъ, что обязанъ вамъ жизнью. Что Тальбертъ Глендинингъ ужиналъ вчера вечеромъ у моего господина, барона Авенеля, это также справедливо какъ то, что намъ свѣтитъ солнце. Онъ явился въ сопровожденіи стараго болтуна, о которомъ я сейчасъ поговорю съ вами.

— Гдѣ же онъ теперь? спросилъ помощникъ пріора.

— Одинъ чортъ можетъ отвѣтить на этотъ вопросъ; я думаю, что всѣмъ семействомъ овладѣлъ дьяволъ. Кажется, что ему не понравилось нѣсколько словъ, сказаныхъ барономъ Авенелемъ, и онъ бросился въ озеро, какъ дикая утка, и достигъ вплавь другого берега. Робинъ Редкасль отбилъ ноги у своей лошади, преслѣдуя его.

— А почему онъ преслѣдовалъ его? Какое преступленіе совершилъ этотъ молодой человѣкъ?

— Никакого, на сколько мнѣ извѣстно; но таково было приказаніе барона, желавшаго вѣроятно завербовать его въ свою службу.

— Эдуардъ, куда же вы торопитесь? спросилъ помощникъ пріора.

— Въ Корри-нан-Шіанъ, отецъ мой. Я хочу раскопать могилу. Мартынъ, Данъ, Эди, берите лопаты и кирки, и слѣдуйте за мною, если вы мужчины.

— Замѣтьте хорошенько все что вы найдете тамъ, сказалъ отецъ Евстафій.

— Ну, ну, сказалъ Кристи, — если вы тамъ найдете что нибудь похожее на тѣло Тальберта, то я обязуюсь съѣсть его безъ соли. Но посмотрите, какъ пустился этотъ молодецъ! Людей хорошо узнаешь только на дѣлѣ. Кто бы подумалъ, что въ немъ столько энергіи, взглянувъ на него когда онъ сидитъ въ углу у камина, занятый своею книгою, перомъ или другимъ вздоромъ? — Это то что. заряженное ружье, которое похоже на скверную палку, пока у него не спустятъ курка и оно не извергнетъ огня и дыма. Но мнѣ порученъ плѣнникъ, и отложивъ всѣ прочія дѣла въ сторону, я долженъ поговорить съ вами о немъ, господинъ помощникъ пріора. Я нарочно за этимъ пріѣхалъ.

Кристи сдѣлалъ знакъ своему отряду, остававшемуся у воротъ двора, и солдаты ввели сидѣвашго на лошади со связавшій руками и ногами проповѣдника Евангелія, Генри Вардена.

ГЛАВА XXXI.

Я зналъ его въ школѣ; это былъ остроумный мальчикъ, степенный, задумчивый, державшійся въ сторонѣ отъ товарищей, посвящавшій труду часы игръ и обѣда, истощавшій тѣло ради обогащенія ума. Старая комедія.

Помощникъ пріора, вернувшись въ башню, по просьбѣ Кристи отправился вмѣстѣ съ нимъ въ большую залу. Солдатъ, затворивъ дверь, подошелъ къ нему съ довѣрчивымъ и фамильярнымъ видомъ, и сказалъ:

— Господинъ помощникъ пріора, мнѣ поручено передать вамъ привѣтствіе моего господина, собствено вамъ предпочтительно передъ самимъ абатомъ: хотя его и называютъ всемилостивѣйшимъ государемъ и пр., но всѣмъ извѣстно, что вы душа общины.

— Если вы должны сказать мнѣ что нибудь касательно нашей общины, я васъ прошу безъ предисловій приступить къ дѣлу. Мнѣ время дорого, и участь Тальберта Гленденинга сильно тревожитъ меня.

— Я вамъ отвѣчаю за него головою. Увѣряю васъ, что онъ живехонекъ, не хуже меня.

— Не долженъ ли я передать эту счастливую новость безутѣшной матери? подумалъ добрый отецъ; — но нѣтъ; лучше подождать результата розысковъ Эдуарда, — Какое же порученіе далъ вамъ ко мнѣ вашъ господинъ? спросилъ онъ вслухъ.

— Мой повелитель и господинъ имѣетъ основаніе думать, что по свѣденіямъ, полученнымъ вамъ отъ услужливыхъ друзей, поблагодарить которыхъ онъ позаботится въ свободное время, вы считаете его человѣкомъ, мало преданымъ святой церкви, сообщникомъ еретиковъ, и алчущимъ наслѣдства отъ монастыря Св. Маріи.

— Я васъ прошу, будьте кратки, любезный другъ; никогда дьяволъ не такъ страшенъ какъ тогда, когда онъ примется проповѣдывать.

— И такъ скажу въ двухъ словахъ, что мой господинъ желаетъ пріобрѣсти вашу дружбу, и чтобы опровергнуть клеветы враговъ, онъ присылаетъ къ вамъ связанаго по рукамъ и ногамъ того Генри Вардена, проповѣди котораго вскружили голову многимъ въ Шотландіи, а вы поступайте съ нимъ какъ будетъ угодно церкви и вашему абату.

Глаза помощника пріора заблестѣли радостью при этомъ извѣстіи, потому что уже давно хотѣли схватить этого проповѣдника, ревность котораго пріобрѣла для протестантской вѣры болѣе прозелитовъ и была болѣе опасна для римской церкви, нежели самыя энергичныя усилія знаменитаго Нокса. Дѣйствительно, старая система, такъ хорошо примѣнявшая свои ученія къ нуждамъ и вкусамъ грубаго вѣка, съ открытіемъ книгопечатанія и успѣхами знаній, стала похожа на громаднаго кита, покрытаго острогами многочисленыхъ ловцовъ; въ особености шотладская церковь была при своемъ послѣднемъ издыханіи и напрягала послѣднія силы, чтобы отразить враговъ, со всѣхъ сторонъ нападавшихъ на нее. Во многихъ большихъ городахъ монастыри были разрушены народною яростью, въ другихъ мѣстахъ ихъ владѣнія были захвачены знатными людьми, принявшими новую религію. Однако духовная іерархія составляла еще часть обычнаго государственаго права, и католическое духовенство сохраняло свои владѣнія и привилегіи повсюду, гдѣ оно имѣло силу заставить уважать ихъ. Абатство Св. Маріи въ Кеннаквайрѣ находилось по видимому въ подобномъ положеніи: оно не потеряло ничего изъ своихъ богатствъ и вліянія; сильные сосѣдніе бароны не захватывали его земель, отчасти потому что принадлежали къ партіи, желавшей поддержать римскую религію, отчасти и потому что не могли согласиться относительно раздѣла ихъ; кромѣ того знали, что абатъ пользовался исключительнымъ покровительствомъ могущественыхъ графовъ: Вестмурланда и Нортумберланда, усердіе которыхъ позднѣе было причиною возмущенія, разразившагося на десятомъ году царствованія Елизаветы.

Такое счастливое положеніе заставляло сторонниковъ католицизма думать, что нѣсколько примѣровъ силы и строгости остановятъ развитіе зарождающейся секты тамъ гдѣ не были еще тронуты льготы церкви и продолжаетъ пользоваться уваженіемъ ея право суда. Подобное поведеніе, при поддержкѣ существовавшихъ законовъ и покровительствѣ королевы, казалось имъ лучшимъ средствомъ, чтобы сохранить въ Шотландіи земли, принадлежавшія къ владѣніямъ Рима, и даже возвратить потеряныя имъ.

Этотъ вопросъ, не разъ обсуждаемый католиками сѣверной Шотландіи, получилъ ободреніе южныхъ, и отецъ Евстафій связаный своими явными и тайными обѣтами, подалъ мнѣніе, чтобы передать въ руки уголовнаго правосудія перваго проповѣдника реформы, или всякаго важнаго еретика, который окажется въ предѣлахъ общины. Отъ природы любящее, чувствительное и благородное сердце, въ этомъ случаѣ, какъ и приходится видѣть очень часто, обманывалось своимъ собственымъ великодушіемъ. Помощникъ пріора былъ бы очень плохимъ инквизиторомъ въ Испаніи, гдѣ католическая религія всемогуща, гдѣ судьи не подвергались ни малѣйшей отвѣтствености за свои приговоры. Въ подобномъ положеніи, когда отъ него зависѣло бы помиловать или погубить человѣка, у него никогда не хватило бы духу строго осудить его. Совсѣмъ иначе шло дѣло въ Шотландіи во время настоящаго кризиса; здѣсь возникъ вопросъ, осмѣлится ли членъ духовенства, подъ опасностью жизни, выступить на защиту правъ церкви? Или эти громовыя стрѣлы, нѣкогда столь грозныя, сдѣлались, подобно тѣмъ, которыя даютъ въ руки мраморному Юпитеру, скорѣе предметомъ насмѣшки, нежели ужаса? Все соединилось, чтобы воспламенить душу отца Евстафія: требовалось привести въ исполненіе съ стоическою суровостью мѣру, по общему мнѣнію, долженствовавшую принести пользу церкви; слѣдуя древнимъ законамъ, а также и своей совѣсти, Евстафій счелъ ее не только дозволеною, но даже необходимою.

При такихъ то обстоятельствахъ случай предлагалъ жертву католикамъ: Генри Варденъ, одушевленный пылкимъ усердіемъ, отличавшимъ реформаторовъ того времени, на столько преступилъ границы свободы, допущеной для его секты, что достоинство королевы казалось требовало, чтобы онъ былъ преданъ суду. Отдали приказъ арестовать его; онъ бѣжалъ въ Эдинбургъ съ рекомендательными письмами отъ лорда Джэмса Стюарта, впослѣдствіи извѣстнаго графа Муррея, къ нѣкоторымъ пограничнымъ владѣтелямъ, которыхъ онъ просилъ помочь бѣгству проповѣдника въ Англію. Одно изъ этихъ писемъ было адресовано Юліану Авенелю, такъ какъ этотъ баронъ находился въ сношеніяхъ съ обѣими партіями; и онъ не выдалъ бы рекомендованаго ему гостя, еслибы неблагоразумное рвеніе реформатора не заставило его вмѣшаться въ то что баронъ называлъ своими семейными дѣлами. Но, желая отомстить за наставленіе, которое Варденъ осмѣлился сдѣлать ему, и за соблазнъ, произведенный имъ въ его замкѣ, Юліанъ рѣшился соединить заботу о своихъ выгодахъ съ желаніемъ мести, и вмѣсто того чтобы собственоручпо наказать наглеца, оскорбившаго его у себя, онъ придумалъ передать его абату Св. Маріи, чтобы имѣть предлогъ потребовать отъ отца Бонифація или денежнаго вознагражденія, или уступки земель за низкую цѣну, что было однимъ изъ средствъ, употреблявшихся тогда баронами для захвата монастырскихъ владѣній.

И такъ помощникъ пріора неожидано увидалъ въ своей власти самаго дѣятельнаго врага церкви, и чувствовалъ себя обязанымъ исполнить обѣщанія, данныя имъ друзьямъ католической вѣры, затушить ересь кровью одного изъ наиболѣе ревностныхъ ёя распространителей.

Надо однако сказать къ чести отца Евстафія, что извѣстіе о взятіи Генри Вардена заставило его испытывать скорѣе печальное, нежели радостное волненіе; но вскорѣ сердце его отдалось чувству торжества. — Жестоко, говорилъ онъ самому себѣ, заставлять страдать человѣка; ужасно проливать кровь; но судья, которому поручены мечъ Св. Павла и ключи Св. Петра, не долженъ отступать передъ своей задачей. Мечъ нашъ обратится противъ нашей собственой груди, если мы не направимъ его твердою рукою противъ непримиримыхъ враговъ святой церкви; pereat iste! (пусть погибнетъ). Онъ навлекъ на себя эту казнь, и еслибы за нимъ стояли вооруженными всѣ еретики Шотландіи, этотъ приговоръ былъ бы неизмѣненъ. — Пусть введутъ его, продолжалъ онъ, отдавая приказаніе повелительнымъ тономъ.

Вардена ввели со связанный руками. — Пусть всѣ удалятся, сказалъ помощникъ пріора, — за исключеніемъ часоваго, чтобы наблюдать за плѣнникомъ.

Кристи отослалъ своихъ помощниковъ, и обнаживъ шпагу сталъ самъ на часахъ у двери. Судья и подсудимый находились другъ передъ другомъ, и въ чертахъ каждаго изъ нихъ виднѣлась прямодушная честность. Монахъ приготовлялся исполнить то что онъ въ своемъ невѣжествѣ считалъ своимъ долгомъ, а проповѣдникъ, воодушевленный болѣе просвѣщеннымъ, но не болѣе жаркимъ рвеніемъ, готовъ былъ перенести все изъ любви къ Господу и запечатлѣть кровью, если это понадобится, свое божественое посланіе. Живя въ болѣе позднее время, мы можемъ оцѣнить значеніе различныхъ убѣжденій, руководившихъ ими, и не станемъ колебаться кому изъ нихъ отдать пальму первенства; но усердіе отца Евстафія было также чуждо личныхъ соображеній и страстей, какъ если бы онъ посвятилъ его дли лучшаго дѣла.

Враги приблизились другъ къ другу, вооруженные для духовнаго поединка, и измѣряя другъ друга глазами, какъ будто каждый изъ нихъ надѣялся открыть какой нибудь недостатокъ въ вооруженіи своего противника. Но въ эту минуту старыя воспомицанія начали пробуждаться въ ихъ сердцахъ, и они въ одно и тоже время обнаружили знаки удивленія, узнавъ знакомыя черты, измѣненныя временемъ, но не забытыя. Повелительное выраженіе лица помощника пріора мало по малу исчезло. Варденъ покинулъ свой вызывающій, строго спокойный видъ, и оба утратили свою мрачную торжественость. Бывъ друзьями по школѣ и университету, они не видались съ тѣхъ поръ; монахъ, принимая духовное званіе, перемѣнилъ имя, слѣдуя обычаю, а проповѣдникъ перемѣнилъ его для своей безопасности, и они не могли узнать другъ друга во враждебныхъ роляхъ, которыя играли тотъ и другой въ великой религіозной и политической драмѣ.

— Генри Вельвудъ! воскликнулъ помощникъ пріора.

— Вильяммъ Алланъ! отвѣчалъ проповѣдникъ.

И оба растроганые этими знакомыми именами и воспоминаніями о никогда не изглаживающейся школьной дружбѣ, обмѣнялись привѣтливымъ пожатіемъ руки.

— Развяжите его веревки! сказалъ отецъ Евстафій, и самъ помогъ Кристи исполнить это приказаніе, хотя плѣнникъ почти не соглашался на свое освобожденіе, утверждая выразительно, что онъ радуется за дѣло, ради котораго онъ терпитъ позоръ. Однако, когда его руки получили свободу, онъ выразилъ свою признательность, отвѣчая на дружеское пожатіе помощника пріора и обмѣнявшись съ нимъ привѣтливымъ взоромъ.

И съ той и съ другой стороны привѣтствіе было великодушно и искрено, но вскорѣ оно стало ничѣмъ инымъ, какъ знакомъ уваженія, которымъ обмѣниваются два бойца, готовые сразиться и доказать, что они повинуются чувству чести, а не ненависти. При мысли о своемъ положеніи они отняли руки какъ бы по общему согласію, и съ выраженіемъ печали взглянули другъ на друга. Помощникъ пріора первый прервалъ молчаніе.

— Такъ вотъ къ чему привели, воскликнулъ онъ, — эта неутомимая дѣятельность ума, эта пылкая жажда истины, которую ничто не могло удовлетворить, эта любовь къ труду, которую не могло остановить никакое препятствіе! Вотъ конецъ поприща Вельвуда! Мы знали, любили, уважали другъ друга въ самые лучшіе годы нашей жизни, и теперь встрѣчаемся уже стариками, я въ качествѣ судьи, и ты какъ подсудимый.

— Нѣтъ, ни судьи, ни подсудимаго! возразилъ Варденъ; мы будемъ продолжать называть его этимъ послѣднимъ именемъ во избѣжаніе всякаго недоразумѣнія. — Стоятъ здѣсь лицомъ къ лицу слѣпой притѣснитель и жертва съ радостью идущая на закланіе. Я въ свою очередь могу спросить, что сталось съ богатою жатвою надеждъ, которыя подавалъ своими класическими знаніями, разумомъ, проницательностью и обширною ученостью Вильямъ Алланъ? Какъ онъ могъ запереться въ кельѣ, подобно трутню, отличаясь отъ остальнаго улья только тѣмъ, что вооружился мстительнымъ мечемъ Рима, чтобы поражать осмѣливающихся бороться противъ него?

— Ни тебѣ и никакому другому смертному, отвѣчалъ помощникъ пріора, — я не стану отдавать отчета во власти, которою облекла меня церковь. Власть эта дана только для пользы, и я употреблю ее, не смотря на всѣ опасности, безъ страха и безъ пристрастія.

— Я и не ожидалъ ничего другого отъ твоего дурно направленаго усердія; ты встрѣтишь во мнѣ человѣка, надъ которымъ можешь безбоязнено проявить свою власть, такъ какъ я боюсь ее столько же сколько снѣгъ Монблана, гдѣ мы съ тобою были вмѣстѣ, боится палящихъ лучей солнца.

— Я вѣрю тебѣ; я вѣрю, что душа твоя дѣйствительно металлъ, не поддающійся силѣ. Но она поддастся убѣжденію. Обсудимъ же наши догматы также, какъ нѣкогда мы имѣли обыкновеніе вести научные споры, когда проходили часы и дни во взаимномъ обмѣнѣ нашихъ умственыхъ способностей. Можетъ быть повинуясь голосу пастыря, ты вернешься въ покинутое стадо.

— Нѣтъ Алланъ; дѣло идетъ не объ отвлеченномъ вопросѣ, обсуждаемомъ учеными мечтателями для изощренія ума. Заблужденія, оспариваемыя мною, подобны демонамъ, которые могутъ быть изгнаны только постамъ и молитвою. Въ этомъ дѣлѣ причастны не одни мудрецы и ученые, деревни и хижины принесутъ свидѣтельство противъ католическихъ школъ и ихъ учениковъ. Твоя мудрость ничто иное какъ безуміе, и оно заставляетъ тебя, какъ это было нѣкогда съ греками, считать безуміемъ истиную мудрость.

— Это, возразилъ монахъ суровымъ тономъ, — языкъ невѣжественаго увлеченія, возстающаго противъ науки и власти, данной намъ Богомъ, руководящимъ нами черезъ посредство соборовъ и отцовъ церкви, — увлеченія, ссылающагося на произвольное и безразсудное толкованіе Св. Писанія, примиряемое съ частнымъ мнѣніемъ каждаго еретика.

— Я не стану отвѣчать на это обвиненіе; между моею и твоею церковью вопросъ въ томъ, должны ли мы быть судимы Св. Писаніемъ или предразсудками и приговорами людей, способныхъ поддаться заблужденію, также какъ и мы, и обезобразившихъ нашу святую религію пустыми обрядами, воздвигнувъ идоловъ изъ камня и дерева для грѣшныхъ земныхъ созданій, заставляя воздавать имъ поклоненіе, должное одному Творцу, установивъ таможню между небомъ и адомъ, этимъ чистилищемъ, ключи отъ котораго находятся у папы. Какъ неправедный судья смягчаетъ наказаніе за деньги, такъ…

— Молчи, богохульникъ! или я велю заткнуть твои святотатственыя уста!

— Да, вотъ свобода преній, къ которымъ такъ любезно приглашаютъ насъ поклонники Рима… Насиліе, застѣнокъ, топоръ палача вотъ ultima ratio Romae (самыя вѣскія доказательства Рима). Но знай, мой старый другъ, что лѣта не измѣнили характера твоего прежняго товарища, и что онъ за дѣло истины рѣшился пренебречь всѣми муками, которымъ будетъ подвергать его твоя горделивая іерархія.

— О! относительно этого я нисколько не сомнѣваюсь; ты всегда былъ львомъ, готовымъ броситься на охотника, а не оленемъ бѣгущимъ при звукѣ рога. — Отецъ Евстафій въ молчаніи прохаживался нѣсколько времени по комнатѣ. — Взльвудъ, сказалъ онъ наконецъ, мы не можемъ быть болѣе друзьями; наша вѣра, упованіе, якорь спасенія въ будущемъ уже не одинаковы.

— Съ глубокою скорбью слышу я высказаную тобою истину, отвѣчалъ апостолъ реформы. — Богъ мнѣ свидѣтель, что я готовъ купить кровью обращеніе души, подобной твоей.

— Я могу выразить тоже желаніе, и съ большимъ основаніемъ: не должна ли рука, подобная твоей, защищать оплоты церкви? а ты направляешь таранъ, чтобы поколебать ихъ и проложить путь тамъ, куда грабежъ и опустошеніе призвали уже кажется все что есть низкаго и легкомысленаго въ этотъ вѣкъ нововведеній! Но если ваша судьба запрещаетъ намъ сражаться друзьями, рядомъ другъ съ другомъ, будемъ дѣйствовать по крайней мѣрѣ какъ великодушные враги; ты не могъ забыть этихъ стиховъ:

О gran bonta dei cavalieri antiqui!

Erano nemici, eran’di fede diversa *).

• ) О, великодушіе древнихъ рыцарей: они были врагами, были розной вѣры…

— Но можетъ быть, прибавилъ онъ, прервавъ внезапно свою цитату, — твоя новая вѣра обязываетъ тебя изгнать изъ памяти чувства справедливости и великодушія, которыя прославляются великими поэтами..

— Вѣра Буханана, возразилъ проповѣдникъ, — вѣра Буханана и Теодора Беза не можетъ быть врагомъ литературы; но приведенный тобою поэтъ годится скорѣе для досуговъ развратнаго двора, нежели для уединеннаго монастыря.

— Я могъ бы сказать кое-что объ этомъ Теодорѣ Безѣ, сказалъ помощникъ пріора улыбаясь; — но мнѣ противно сужденіе, которое подобно могильному червю проходитъ мимо всего что пользуется жизнью и набрасывается только на гніющее. Обратимся къ дѣлу: если я уведу тебя или отошлю плѣнникомъ въ монастырь Св. Маріи, ты проведешь эту ночь въ темницѣ и завтра будешь повѣшенъ на висѣлицѣ. Если я возвращу тебѣ свободу, то нарушу свой долгъ относительно святой церкви и связывающихъ меня торжественыхъ обѣтовъ. Въ столицѣ могутъ прійдти къ другому рѣшенію; могутъ наступить быстро лучшія времена. Согласенъ ли ты остаться плѣнникомъ на слово, что бы ни случилось въ послѣдствіи? Обѣщаешь ли мнѣ торжествено, что по моему первому требованію явишься передъ абатомъ и капитуломъ Св. Маріи, и что не удалишься отъ этого дома дальше четверти мили? Хочешь ли ты, говорю, дать мнѣ въ этомъ слово? Я на столько довѣряю твоей чести, что ты останешься здѣсь безъ всякаго надзора и лишь съ обязательствомъ явиться къ нашему верховному суду.

Проповѣдникъ подумалъ минуту: — Я не желалъ бы, сказалъ онъ, — связывать моей природной свободы никакимъ личнымъ обязательствомъ; но я въ твоей власти, и ты имѣешь право требовать отъ меня отвѣта. Обѣщая не переходить условленыхъ границъ и явиться, когда я буду призванъ, я не отказываюсь отъ остающейся мнѣ свободы; напротивъ, находясь въ настоящее время въ плѣну, я получаю свободу, которой не имѣлъ. И такъ я принимаю твое предложеніе, и съ уваженіемъ отнесусь къ твоей снисходительности.

— Постой, сказалъ помощникъ пріора; — я забылъ важное условіе; надо также чтобы ты обѣщалъ не злоупотреблять твоею свободой, не проповѣдовать и не поучать прямо или косвено ни одной изъ тѣхъ заразительныхъ ересей, которыя въ настоящее время вырвали столько душъ изъ царства свѣта для царства мрака.

— Тогда нашъ договоръ не состоится, сказалъ Варденъ съ твердостью. — Горе мнѣ, если я откажусь проповѣдовать Евангліе!

Лице отца Евстафія сдѣлалось мрачно, онъ опять прошелся большими шагами по комнатѣ, бормоча въ полголоса: — Пусть будетъ проклято его упорное безуміе! — Потомъ вдругъ остановившись, онъ снова началъ убѣждать Вардена.

— Этотъ отказъ, Генри, ничто иное, какъ дѣтское упрямство. Я могъ бы бросить тебя въ темницу, гдѣ ничье ухо не услышитъ твоихъ криковъ: такимъ образомъ, давъ мнѣ требуемое мною обѣщаніе ты согласишься только на то, отъ чего не имѣешь возможности отказаться.

— Не знаю. Правда, что ты можешь посадить меня въ темницу, но какъ знать, можетъ быть мой Господь приготовляетъ мнѣ тамъ жатву для сбора. Цѣпи святыхъ не разъ служили для того, чтобы порвать цѣпи демона, и блаженной памяти Св. Павелъ въ темницѣ пролилъ свѣтъ спасенія на своего тюремщика и всю его семью.

— Если ты имѣешь тщеславіе сравнивать себя со святымъ апостоломъ, возразилъ помощникъ пріора полугнѣвнымъ, полупрезрительнымъ тономъ, — то пора закончить нашъ разговоръ. Приготовься подвергнуться тому что ты заслужилъ своимъ упорствомъ и ересью. Свяжите его, сказалъ онъ обращаясь къ Кристи.

Съ гордостью покоряясь своей участи, и смотря на монаха какъ бы съ улыбкою превосходства, проповѣдникъ самъ протянулъ свои руки.

— Не щадите меня, сказалъ онъ солдату, который самъ колебался крѣпко стягивать веревки.

Однако помощникъ пріора спустилъ на глаза свой капюшонъ, какъ бы для того, чтобы скрыть свое волненіе. Такое волненіе испытываетъ охотникъ, готовый нанести роковой ударъ благородному оленю, величіе котораго внушаетъ ему родъ почтеннаго состраданія; таковы волненія человѣка, который цѣлясь изъ своего ружья въ красиваго орла, съ трудомъ рѣшается воспользоваться своимъ преимуществомъ, видя что воздушный монархъ со своими поднятыми крыльями гордо презираетъ грозящую ему опасность. Сердце отца Евстафія (какъ бы ни было суевѣрно его рвеніе) смягчалось, и онъ сомнѣвался — долженъ ли онъ, для строгаго исполненія своего дѣла, не обращать вниманіе на угрызеніе совѣсти, которыя ему причинитъ казнь человѣка съ столь честнымъ и съ столь независимымъ характеромъ. Кромѣ того этотъ человѣкъ былъ ему другомъ въ болѣе счастливые годы, проведенные въ благородномъ занятіи науками и посвященные въ промежуткахъ для отдыха болѣе пріятному и менѣе серьезному изученію изящныхъ искуствъ.

Его рука закрыла лице, уже почти спрятаное подъ капюшономъ, и глаза устремились въ землю, какъ будто для того, чтобы скрыть борьбу его чувствъ.

— Еслибы я не боялся, думалъ онъ, — за Эдуарда, умъ котораго такъ пылокъ, такъ воспріимчивъ къ новымъ знаніямъ, я могъ бы безопасно оставить здѣсь этого восторженаго человѣка съ женщинами, предупредивъ ихъ, что они не могутъ слушать, не совершая грѣха, мечты его распаленнаго воображенія.

Сильный шумъ, поднявшійся у воротъ башни, отилекъ его вниманіе, и въ тоже время Эдуардъ съ блистающими взорами и воспламененнымъ, полнымъ рѣшимости лицомъ, ворвался въ комнату.

ГЛАВА XXXII.

Пойдемъ скорѣе по тропинкѣ, ведущей къ этому монастырю. Тамъ въ грубой одеждѣ я стану жить одиноко, забывая всѣ свои печали, и возсылая молитвы къ Небу за свою неумолимую красавицу. Жестокая женщина горъ.

— Брать мой не умеръ, уважаемый отецъ! воскликнулъ Эдуардъ при входѣ. — Онъ живъ, онъ воротится къ намъ! Въ Корри-нанъ-Шіанъ нѣтъ ни малѣйшаго признака могилы. Земля тамъ не взрыта ни заступомъ ни лопатой, и дернъ вокругъ источника ни чуть не тронутъ. Слава Богу! онъ живъ; это такъ же ясно какъ день.

Пылкость молодого человѣка, увлеченіе съ которымъ онъ выражался, быстрыми тагами ходя по комнатѣ, взглядъ, полный огня и нѣкоторыя черты лица невольно напомнили Вардену Тальберта Глендиннинга, еще такъ недавно служившаго ему проводникомъ. Въ братьяхъ дѣйствительно замѣчалось семейное сходство, хотя старшій былъ выше ростомъ, плотнѣе и проворнѣе, а младшій имѣлъ обыкновенно болѣе спокойный и разсудительный видъ. Вниманіе проповѣдника было возбуждено не менѣе помощника пріора.

— О комъ говорите вы, сынъ мой? спросилъ проповѣдникъ такъ спокойно, какъ будто онъ и не подвергался опасностямъ тюрьмы и смерти. — О комъ говорите вы? Если это черноволосый молодой человѣкъ, съ черными глазами, немножко загорѣвшій, съ открытымъ лицомъ, почти однихъ съ вами лѣтъ, только побольше ростомъ и плотнѣе сложепый, но очень похожій на васъ чертами лица и голосомъ, — если вашъ братъ соотвѣтствуетъ этому описанію, то я могу дать извѣстіе о немъ.

— Говорите же, говорите скорѣе! воскликнулъ Эдуардъ. — Живъ онъ или нѣтъ?

Отецъ Евстафій обратился къ проповѣднику съ тою же просьбою, и Варденъ не замедлилъ подробно разсказать о своей встрѣчѣ съ Глендинингомъ, и такъ точно описалъ его одежду и манеры, что сомнѣваться далѣе было невозможно; но, дойдя въ своемъ повѣствованіи до пустыннаго уголка, въ которомъ слушатели тотчасъ узнали Корри-нан-Шіанъ, онъ прибавилъ, что видѣлъ тамъ траву, залитую кровью и только что зарытую могилу, и что при этомъ молодой человѣкъ самъ обвинялъ себя въ убійствѣ сера Пирси Шафтона на дуэли. Тутъ помощникъ пріора съ удивленіемъ посмотрѣлъ на Эдуарда.

— Вы только что увѣряли насъ, сказалъ онъ ему, — что въ томъ мѣстѣ нѣтъ и малѣйшаго признака могилы?

— Земля ни чуть не тронута, отвѣчалъ Эдуардъ, — и трава также, какъ будто она росла тамъ въ покоѣ со временъ праотца нашего Адама. А дернъ дѣйствительно кое-гдѣ помятъ, и на немъ слѣды крови.

— Все это чары врага рода человѣческаго, сказалъ помощникъ пріора, осѣняя себя крестнымъ знаменемъ. — Христіанинъ не можетъ тутъ болѣе сомнѣваться.

— Если такъ, возразилъ Варденъ, — то христіанамъ слѣдовало бы прибѣгать къ молитвамъ, а не къ одному внѣшнему обряду, совершаемому пальцами.

— Жалѣю о тебѣ, отвѣчалъ помощникъ пріора, — жалѣю, Генри, и не хочу спорить съ тобой. Какъ не перемѣрить тебѣ океанъ рѣшетомъ, такъ и не опредѣлить тебѣ правилами твоего разума значеніе священныхъ словъ, знаковъ и тѣлодвиженій.

— Не разумомъ сужу я о нихъ, а съ помощью священнаго писанія, вѣрнаго свѣтильника на путяхъ нашихъ, — свѣтильника, рядомъ съ которымъ человѣческій разумъ ни что иное, какъ потухающій факелъ, а хваленое преданіе католиковъ только обманчивый блудящій огонекъ. Укажи мнѣ на мѣсто въ Св. Писаніи, оправдывающее вашу вѣру въ силу принятыхъ вами знаковъ.

— Я предлагалъ тебѣ прекрасный предметъ для разсужденій; ты отказался, и я не хочу болѣе возвращаться къ нему.

— Пусть это будутъ послѣднія слова моихъ устъ, воскликнулъ реформаторъ, — пусть меня вздернутъ на столбъ среди пламени и удушающаго дыма, все таки я буду возставать противъ суевѣрныхъ обычаевъ Рима!

Монахъ съ трудомъ удержался отъ возраженія, и обернувшись къ Эдуарду Глендинингу, сказалъ ему, что пора увѣдомить мать о существованіи ея старшаго сына.

— Вы. уже сдѣлали бы это два часа тому назадъ, еслибы повѣрили мнѣ, вмѣшался Кристи, — но вы кажется больше довѣряете словамъ стараго болтуна, сѣдая борода котораго только распространяетъ ядъ ереси, нежели словамъ порядочнаго человѣка, не отправлявшагося ни въ одну пограничную экспедицію не прочитавъ «Отче нашъ» передъ отъѣздомъ.

— Ступайте же, повторилъ отецъ Евстафій Эдуарду, — извѣстите вашу мать, что могила возвратила ей сына, какъ нѣкогда, прибавилъ монахъ, смотря на Вардена, она возвратила сына сарептской вдовы. Я молился Св. Бенедикту, покровителю нашего ордена, и онъ оказалъ намъ свое заступничество.

— Неудивительно, что будучи самъ въ заблужденіи, ты и другихъ стараешься вовлечь въ него, тотчасъ отвѣчалъ Варденъ. — Не мертвецу, не созданію изъ праха и глины праведный пророкъ молился, когда пораженный горькими жалобами Суламиты, онъ умолялъ Всемогущаго возвратить душу въ безжизненое тѣло.

— Все таки чудо произошло благодаря его ходатайству, ибо что говоритъ Вульгата: Et exaudivit Dominus vocem Helie; et reversa est anima pueri intra’eum, et revixit (Господь внялъ просьбѣ Иліи; душа ребенка была возвращена тѣлу, и онъ воскресъ). А развѣ ты думаешь, что заступничество нашего святаго умершаго и уже сопричастнаго вѣчной славѣ, менѣе значитъ у Бога, нежели просьбы того же святаго во время его земной жизни, когда онъ еще состоитъ изъ праха и видитъ лишь плотскими очами?

Впродолженіе этого разговора Эдуардъ горѣлъ нетерпѣніемъ и ощущалъ живѣйшее волненіе. Было ли это радостью, горемъ, безпокойствомъ или надеждою? трудно сказать. Противъ своего обыкновенія онъ осмѣлился прервать отца Евстафія, который былъ не прочь отъ новаго повода къ разсужденіямъ, и попросить у него свиданія наединѣ.

— Уведите плѣнника, сказалъ Кристи помощникъ пріора; — пусть его стерегутъ, но не оскорбляютъ.

Когда приказаніе было исполнено, молодой Глендинингъ остался одинъ съ духовнымъ своимъ отцомъ, который заговорилъ съ нимъ въ слѣдующихъ выраженіяхъ:

— Что съ вами, Эдуардъ? Отчего глаза ваши такъ не покойны? Отчего ваше лице то покрывается густымъ румянцемъ, то смертельною блѣдностью? Зачѣмъ вы несвоевремено и неумѣстно прервали меня, когда я готовъ былъ раздавить еретика могуществеными доказательствами? Наконецъ, главное, отчего не поспѣшили вы осушить слезы своей огорченной матери радостнымъ извѣстіемъ о ея сынѣ, оставшемся въ живыхъ, благодаря заступничеству Св. Бенедикта, покровителя нашего ордена, которому велитъ молиться наша св. церковь.

— Значитъ я долженъ сообщить ей, что если она нашла одного сына, то скоро потеряетъ другого?

— Какъ такъ? Что вы хотите этимъ сказать, Эдуардъ?

— Отецъ мой, отвѣчалъ юноша, падая на колѣни, — я долженъ исповѣдать вамъ свой позоръ и свой грѣхъ, вы собствеными глазами убѣдитесь, какое покаяніе наложу я на себя.

— Я васъ не понимаю, сынъ мой! Что заставляетъ васъ обвинятъ себя такимъ образомъ? или и вы раскрыли слухъ свой демону ереси, опаснѣйшему искусителю для тѣхъ, которые подобно несчастному Вардену отличаются любовью къ наукѣ?

— Въ этомъ я не могу упрекнуть себя, достойный отецъ; во мнѣ нѣтъ настолько умѣнія, чтобы думать о религіи не такъ какъ вы научили меня и какъ учитъ святая церковь.

— Что же безпокоитъ вашу совѣсть? Говорите, я постараюсь утѣшить васъ. Велико милосердіе церкви къ ея послушнымъ дѣтямъ, не сомнѣвающимся въ ея власти.

— Мои признанія будутъ имѣть нужду въ этомъ милосердіи. Братъ мой Тальбертъ былъ такъ добръ, мужественъ, привязанъ ко мнѣ; онъ думалъ, говорилъ и дѣйствовалъ; всегда побуждаемый любовью ко мнѣ; его рука помогала мнѣ во всѣхъ затрудненіяхъ; онъ бдительно смотрѣлъ за мною, какъ орелъ наблюдаетъ за орлятами, когда они въ первый разъ испытываютъ свои крылья, — и что же! когда я узналъ о внезапной, преждевременой, ужасной смерти этого брата, я обрадовался. Узналъ я потомъ, что онъ воротится къ намъ, и я почувствовалъ горе!

— Ваша голова не въ порядкѣ, Эдуардъ! Какая причина можетъ побудить васъ къ столь черной неблагодарности? Умъ вашъ разстроенъ, и вы ошибаетесь въ собственыхъ чувствахъ. Идите, сынъ мой, и молитесь. Постарайтесь успокоить ваше волненіе, и мы въ другой разъ поговоримъ объ этомъ предметѣ.

— Нѣтъ! отецъ мой, нѣтъ! воскликнулъ Эдуардъ съ силою. — Теперь или никогда! Я найду средство укротить это мятежное сердце! Ошибаться въ своихъ чувствахъ! Нѣтъ, отецъ мой, горе нельзя принять за радость. Всѣ вокругъ меня предавались печали и отчаянію: моя мать, служители и она также… она, причина моего преступленія. Всѣ рыдали, а я съ трудомъ скрывалъ мою жестокую радость подъ видомъ жажды мщенія. Братъ мой, говорилъ я самому себѣ, ни одной слезы не могу я дать тебѣ, но отдамъ за тебя всю кровь мою. Да, отецъ мой, я замѣчалъ бой часовъ, сторожа англійскаго рыцаря, и каждый разъ думалъ: вотъ еще однимъ часомъ я ближе къ надеждѣ и счастію!

— Я васъ не понимаю, Эдуардъ. Я не понимаю какимъ образомъ предполагаемая смерть вашего брата могла внушить вамъ столь неестественую радость. Возможно ли, чтобы грязное желаніе овладѣть его небольшимъ наслѣдствомъ…

— Что мнѣ за дѣло до этихъ жалкихъ мірскихъ богатствъ! возразилъ Эдуардъ съ возрастающимъ волненіемъ. — Нѣтъ, отецъ мой! Яростная ревность и любовь, любовь къ Мэри Авенель, вотъ что породило во мнѣ тѣ пеестественыя чувства.

— Къ Мэри Авенель! къ дѣвушкѣ, положеніе которой въ свѣтѣ гораздо выше вашего! Возможно ли, чтобы вы или Тальбертъ могли смотрѣть на нее иначе какъ съ почтеніемъ и уваженіемъ?

— Любовь не принимаетъ въ разсчетъ происхожденія. Да и чѣмъ Мэри, воспитаная вмѣстѣ съ нами на глазахъ у матушки, отличается отъ насъ, если только не длиннымъ рядомъ предковъ, теперь уже не существующихъ? Словомъ, мы любили ее, любили оба; но Тальберту Мэри платила взаимностью; онъ не зналъ и не замѣчалъ этого, а у меня глаза были лучше. Я видѣлъ, что Мэри одобряла мое поведеніе, но сердце ея говорило за брата. Со мной она проводила цѣлые часы въ общихъ занятіяхъ, съ невинностью и простотой сестры; оставаться съ Тальбертомъ она не рѣшалась, изъ боязни выдать свои настоящія чувства. Она измѣнялась въ лицѣ, дрожала, когда онъ подходилъ къ ней, а вслѣдъ за его удаленіемъ становилась печальна и задумчива! Я видѣлъ все это, отецъ мой, и выносилъ! Я былъ свидѣтелемъ возрастающихъ успѣховъ брата въ ея сердцѣ, и однако я не чувствовалъ къ нему ненависти; я не могъ ненавидѣть его!

— И съ какой же стати, молодой безумецъ? Неужели вы стали бы ненавидѣть своего брата потому только, что вы оба одинаково виноваты?

— Отецъ мой, всѣ славятъ вашу мудрость и ваше знаніе сердца человѣческаго, но сдѣланый вами вопросъ доказываетъ, что вы никогда не любили. Лишь съ величайшимъ трудомъ удержался я отъ ненависти къ доброму и нѣжному брату, который не подозрѣвалъ соперничества, и всегда оказывалъ мнѣ братскую любовь. Выдавались даже минуты, когда я со всею силою восторга былъ готовъ отвѣчать на его нѣжность; никогда я не испытывалъ этого такъ сильно, какъ въ послѣднюю ночь, проведенную мною вмѣстѣ съ нимъ. И однако я не удержался отъ радостнаго чувства, узнавъ что онъ перестаетъ быть препятствіемъ моимъ желаніямъ, и я огорчился, когда узналъ, что онъ снова становится между мною и предметомъ моей привязаности.

— Да хранитъ тебя Небо, сынъ мой! Расположеніе твоего духа дѣйствительно ужасно. Таково оно было и у перваго смертоубійцы, когда онъ поднялъ руку на брата потому только, что жертва Авеля была пріятнѣе Господу.

— Я возстану противъ злаго духа, преслѣдующаго меня, отецъ мой; я возстану противъ него и одолѣю его. Но мои глаза не должны быть свидѣтелями того что здѣсь произойдетъ. Я не вынесу радости во взорѣ Мэри Авенель, когда она снова увидитъ свэего любимца; это можетъ меня сдѣлать вторымъ Каиномъ. Жажда преступленія смѣнила мою неистовую, кратковременую радость, и почему знать на что я рѣшусь въ бѣшенствѣ отчаянія!

— Несчастный! какъ смѣешь ты подумать даже о такомъ преступленіи?

— Моя судьба рѣшена, отецъ мой! сказалъ Эдуардъ рѣшительнымъ тономъ. — Я посвящаю себя религіи, какъ вы мнѣ это и совѣтовали не разъ. Я отправлюсь вмѣстѣ съ вами въ монастырь Св. Маріи, и тамъ, съ помощью святой Дѣвы и святаго Бенедикта, я испрошу у абата позволеніе постричься въ монахи.

— Только не теперь, сынъ мой, не въ настоящемъ разстроеномъ расположеніи духа. Человѣкъ мудрый и добрый не приметъ жертвы, сдѣланой въ горячности страстей, и о которой впослѣдствіи можно пожалѣть. Неужели мы можемъ подносить наши дары Всеблагому и Всепремудрому съ рѣшимостью менѣе торжественой и съ меньшею обдуманостью, чѣмъ нашему смертному спутнику въ этой юдоли мрака? Я вовсе не хочу, сынъ мой, отвратить тебя отъ избираемаго тобою пути, — нѣтъ, я хочу только, чтобы ты убѣдился въ своемъ призваніи.

— Есть такого рода намѣренія, отецъ мой, отвѣчалъ Эдуардъ, — которыя необходимо исполнять немедлено; мое рѣшеніе принадлежитъ къ этому числу. Надо сейчасъ же привести его въ исполненіе или перестать думать о немъ. Позвольте мнѣ уѣхать съ вами. Я не долженъ видѣть Тальберта въ этомъ домѣ. Стыдъ за недостойныя чувства, испытываемыя мною, присоединится къ пожирающимъ меня ужаснымъ страстямъ. Повторяю, отецъ мой, позвольте мнѣ уѣхать съ вами.

— Хорошо, сынъ мой, я конечно возьму тебя съ собою, но знай, что нашъ уставъ и самый разсудокъ требуютъ, чтобы ты провелъ съ нами извѣстное время искуса, въ качествѣ послушника, прежде чѣмъ тебѣ позволятъ произнести окончательные обѣты, въ силу которыхъ, покидая міръ, ты всецѣло посвятишь себя на служеніе Богу.

— А когда мы поѣдемъ, отецъ мой? спросилъ молодой человѣкъ съ такою поспѣшностью, какъ будто бы онъ отправлялся на празднество.

— Хоть сію минуту, если тебѣ этого хочется, отвѣчалъ отецъ Евстафій, уступая его порывамъ. — Иди и готовься къ отъѣзду. Впрочемъ, обожди немного, прибавилъ онъ, когда Эдуардъ, съ непривычной ему живостью, хотѣлъ уже удалиться. — Подойди сюда, сынъ мой, и стань на колѣни.

Эдуардъ повиновался и опустился на колѣни передъ нимъ. Хотя худая фигура и тонкія черты помощника пріора не отличались величіемъ, но его энергическій тонъ, его живая и искреняя набожность внушали чувство уваженія всѣмъ его духовнымъ чадамъ. На столько же по долгу своему, на сколько и по сердечной охотѣ исполнялъ онъ свои монашескія обязаности; а духовное лицо, глубоко убѣжденное въ важности своего служенія, всегда почти убѣждаетъ въ томъ же самомъ и своихъ слушателей. Въ такихъ случаяхъ невысокій ростъ отца Евстафія принималъ величественые размѣры; черты лица его облагораживались, а голосъ, всегда прекрасный и выразительный, тутъ какъ бы вдохновлялся божествомъ; все наконецъ обличало въ немъ не простаго смертнаго, а органъ церкви, лицо, которому она вручила свою власть избавлять грѣшниковъ отъ бремени беззаконій.

— Сынъ мой, сказалъ онъ, — откровенно ли ты передалъ мнѣ всѣ обстоятельства, внезапно побудившія тебя желать поступленія въ монашество?.

— Я сознался вамъ во всѣхъ моихъ прегрѣшеніяхъ, отецъ мой; но я вамъ не разсказалъ еще объ одномъ странномъ приключеніи, которое, какъ я полагаю, способствовало моей рѣшимости.

— Такъ разскажи. Ты долженъ все открыть мнѣ, чтобы я могъ вполнѣ знать всѣ испытываемыя тобою искушенія.

— Неохотно я передамъ вамъ это, отецъ мой. Я призываю Бога въ свидѣтели, что скажу вамъ сущую правду, хотя я самъ склоненъ считать это выдумкой.

— Пусть такъ, но объяснись прямо. У меня могутъ быть причины считать справедливымъ то что другимъ показалось бы ложью.

— Знайте же, отецъ мой, что со страхомъ и надеждой… Боже мой! надеждой увидѣть окровавленный трупъ брата, я отправился въ дикое мѣсто, которое зовутъ Корри-нан-Шіанъ. но какъ уже извѣстно вашему преподобію, я не нашелъ тамъ никакого слѣда могилы; видѣной Мартыномъ поутру; не было даже признака, что землю когда нибудь взрывали. Мѣсто это и безъ того не пользуется хорошею славою, и товарищи мои, вы знаете, какъ они суевѣрны, не найдя того, что ожидали видѣть, испугались, и быстро убѣжали какъ бы застигнутые на мѣстѣ преступленія. Я такъ ошибся въ своей жестокой надеждѣ, что впалъ въ сильное волненіе, и не могъ уже бояться ни мертвыхъ, ни живыхъ. Медлеными шагами пошелъ я, часто оглядываясь назадъ, довольный отчасти тѣмъ, что трусость моихъ товарищей доставила мнѣ возможность на свободѣ заняться своими мрачными мыслями. Страхъ какъ будто придалъ крылья бѣглецамъ, и я уже потерялъ ихъ изъ виду, когда обернувшись еще разъ къ обманувшему меня мѣсту, я увидѣлъ женщину, стоявшую возлѣ источника.

— Подумай хорошенько что ты говоришь мнѣ, сынъ мой, и не шути при такихъ обстоятельствахъ.

— Я не шучу, отецъ мой, и Богъ знаетъ, прійдется ли мнѣ шутить когда нибудь отнынѣ. Я вамъ говорю, что увидѣлъ женщину, одѣтую въ бѣломъ, какъ представляютъ духа, которому по преданію поручено блюсти за участью Авенелей. Вѣрьте мнѣ, отецъ мой! Небомъ и землей клянусь вамъ, я разсказываю только то что видѣлъ собствеными глазами.

— Вѣрю тебѣ, сынъ мой. Продолжай свой странный разсказъ.

— Эта женщина, или лучше сказать, это видѣніе медлено и грустно пропѣло нѣсколько стиховъ. Какъ ни странно вамъ это покажется, но слова ея запечатлѣлись въ моей памяти, какъ будто я заучилъ ихъ еще въ дѣтствѣ. Вотъ что она пѣла:

Въ надеждѣ, въ страхѣ и въ томленьи

Съ печалью на лицѣ и съ радостью въ груди,

Зачѣмъ явился ты въ мое уединенье

Пришлецъ угрюмый? Уходи

И не ищи здѣсь мѣста погребенья

Того кто на землѣ живетъ…

Иди къ нему, тебя онъ ждетъ!

Всѣмъ людямъ сродны помышленья

Которыми ты обуянъ…

Обѣты лишь спасутъ отъ страстнаго волненья,

И рясою прикрой сердечныя раны.

Ты ревность угаси смиреніемъ,

Молитва, постъ, святой пріютъ —

Тебѣ блаженство подадутъ!

— Пѣснь странная, сказалъ помощникъ пріора, — и пропѣтая, боюсь, не съ добрымъ намѣреніемъ. Но мы все таки можемъ обратить козни сатаны къ его же посрамленію. Ты поѣдешь со мной, Эдуардъ, какъ ты этого хотѣлъ, и начнешь свое испытаніе въ монастырской жизни, къ которой я уже издавна считаю тебя призванымъ. Ты поможешь моей дрожащей рукѣ, сынъ мой, поддерживать святой ковчегъ, слишкомъ часто оскверняемый смѣлыми и безразсудными людьми. Ступай и простись съ матерью.

— Я никого не хочу видѣть, воскликнулъ Эдуардъ. — Я не хочу подвергнуться искушенію перемѣнить свое намѣреніе. Уже изъ монастыря Св. Маріи извѣщу я своихъ о немъ. Они узнаютъ тогда всѣ, моя мать, Мэри Авенель и мой счастливый братъ. Они узнаютъ, что Эдуардъ не существуетъ болѣе для свѣта, и никому не будетъ помѣхой. Мэри не прійдется больше сдерживать себя и придавать своимъ взглядамъ выраженіе холодности и равнодушія потому что она видитъ меня возлѣ себя; ей можно будетъ…

— Сынъ мой, прервалъ его отецъ Евстафій, — готовясь возложить на себя обязаности монашескаго чина, не слѣдуетъ оглядываться назадъ, не слѣдуетъ вспоминать о суетахъ сего міра и о царящихъ въ немъ страстяхъ. — Вели сѣдлать лошадей, а дорогой я тебѣ объясню истины, посредствомъ которыхъ наши мудрые предки овладѣли драгоцѣннымъ искуствомъ находить счастье даже въ самомъ страданіи.

ГЛАВА XXXIII.

Клянусь честью, все это кажется мнѣ очень запутанымъ, точно клубокъ, который какая нибудь вязальщица, лѣниво дремлющая у своего камина, незамѣтно выпускаетъ изъ рукъ, и шаловливый котенокъ, схвативъ его, таскаетъ по комнатѣ. Вѣрьте: потребуется не мало искуства распутать его. Старая комедія.

Эдуардъ приготовилъ лошадь себѣ и помощнику пріора съ торопливостью человѣка, боящагося раздумать. Потомъ онъ поблагодарилъ своихъ сосѣдей за оказаную ими помощь, и сообщилъ имъ о своемъ отъѣздѣ, который удивилъ ихъ также, какъ и оборотъ, принятый обстоятельствами.

— Вотъ ужъ не слишкомъ горячее гостепріимство, сказалъ Данъ Голетъ-Гирстъ своимъ товарищамъ. Всѣ Глендининги въ мірѣ могутъ теперь умирать и воскресать, если имъ угодно, но я не занесу для нихъ и ноги въ стремя.

Мартынъ смягчилъ ихъ, подавъ эль и обѣдъ, приготовленый для нихъ; но они ѣли и пили въ молчаніи, и уѣхали съ недовольнымъ видомъ.

Счастливая вѣсть, что Тальбертъ живъ, вскорѣ распространилась по всему дому. Мать поперемѣнно плакала и благодарила Небо; но по мѣрѣ того какъ ея умъ становился спокойнѣе, надъ нею брала власть привычка къ домашнимъ хлопотамъ. — Надо однако позаботиться о починкѣ воротъ, говорила она: въ такомъ видѣ они не помѣшаютъ даже собакѣ войдти въ домъ.

Тибъ заявила теперь свое твердое убѣжденіе, что никакой Пирси въ свѣтѣ не въ состояніи убить такъ легко молодого человѣка, храбраго и ловкаго, какъ Тальбертъ; — пусть говорятъ что хотятъ объ этихъ англичанахъ, но у кого изъ нихъ найдется столько мужества и силы, чтобы сравняться съ добрымъ шотландцемъ?

Еще болѣе глубокое впечатлѣніе это радостное извѣстіе произвело на Мэри Авенель, которая, читая Библію во все утро, научилась изъ нея молиться; ей казалось, что небесное состраданіе снизошло на нее чудеснымъ образомъ, и отворило двери гробницы, чтобы выпустить изъ нея того, кого она такъ живо оплакивала. Это увлеченіе можетъ быть и не было согласно съ истинамъ духомъ религіи, но оно вытекало изъ самаго искреняго благочестія. Чтобы скрыть священную книгу, которую она считала драгоцѣннымъ сокровищемъ, Мэри завернула ее въ шелковое вышитое покрывало, одну изъ самыхъ дорогихъ принадлежностей своего гардероба. Но много въ этой книгѣ оставалось для нея непонятнымъ, и она сожалѣла, что не имѣетъ подъ рукою человѣка, способнаго просвѣтить ее. Она и не подозрѣвала, что неполное или невѣрное толкованіе нѣкоторыхъ мѣстъ этой книги, казавшихся ей наиболѣе понятными, повергло бы ее еще въ большее смущеніе. Но Небо спасло ее отъ той и другой случайности.

Въ то время какъ Эдуардъ занимался приготовленіями къ отъѣзду, Кристи Клинтгилль спросилъ у помощника пріора, какія приказанія онъ дастъ ему относительно еретическаго проповѣдника; и этотъ уважаемый человѣкъ снова задумался о средствахъ согласить свои обязаности по церкви съ состраданіемъ, которое внушалъ ему, почти помимо его воли, старый товарищъ, обладавшій такою удивительною твердостью. Но неожиданое рѣшеніе Эдуарда устранило главное препятствіе къ пребыванію Вардена въ Глендеаргѣ.

— Если я отведу этого Вельвуда или Вардена въ абатство, думалъ Евстафій, — его погибель несомнѣнна. Онъ умретъ въ своемъ ослѣпленіи. Гибель тѣла повлечетъ за собою и гибель души. Правда, примѣръ считаютъ необходимымъ, чтобы поразить ужасомъ еретиковъ; но число ихъ въ настоящее время такъ значительно, что онъ можетъ только возбудить ихъ ярость и внушить имъ планы мщенія. Положимъ, что Варденъ отказывается обѣщать не сѣять плевела среди нашей пшеницы; но здѣсь почва слишкомъ скудна, чтобы эти вредныя сѣмена могли принести плоды. Я могъ бы бояться за Эдуарда при его пылкой жаждѣ къ пріобрѣтенію новыхъ знаній. Но эта опасность уже не существуетъ, такъ какъ онъ ѣдетъ со много. И такъ, Вельвудъ не можетъ распространять здѣсь своего губительнаго ученія; я спасу ему жизнь, и почему знать, что не спасу такимъ образомъ его душу, какъ добычу отъ сѣтей птицелова. Постараюсь убѣдить его силою доводовъ; во время нашихъ юношескихъ занятій я не уступалъ ему, и дѣло, за которое я ратую теперь, безъ сомнѣнія дастъ мнѣ новыя силы, еслибы я оказался слабѣе, чѣмъ предполагаю. Если только этотъ человѣкъ покинетъ свои заблужденія, то его духовное возрожденіе будетъ во сто разъ полезнѣе, чѣмъ плотская его смерть.

Послѣ этихъ размышленій, внушенныхъ ему человѣколюбіемъ, а можетъ быть отчасти также и самообольщеніемъ, добрый отецъ Евстафій приказалъ ввести плѣнника.

— Генри, сказалъ онъ ему, — чего бы ни требовалъ отъ меня строгій долгъ, я не могу рѣшиться послать тебя на вѣрную смерть: наша прежняя дружба и христіанское милосердіе запрещаютъ мнѣ это. Въ прежнія времена ты былъ великодушенъ, не смотря на строгость и непоколебимость твоихъ рѣшеній; не увлекайся же тѣмъ, что ты считаешь своею обязаностью: возьми меня въ примѣръ. Помни, что Всевѣчный въ свое время потребуетъ отъ тебя отчета въ твоихъ дѣйствіяхъ, и тебѣ придется отвѣчать за каждую заблудшую овцу, похищенную у стада. Я требую только отъ тебя обѣщанія остаться плѣнникомъ на слово въ этой башнѣ, и по требованію явиться ко мнѣ.

— Ты нашелъ средство, Вилльямъ, отвѣчалъ проповѣдникъ, — хранить твоего плѣнника лучше, чѣмъ всѣ цѣпи, которыми могли бы сковать его въ темницахъ твоего монастыря. Я не сдѣлаю ничего что могло бы навлечь на тебя порицаніе и упреки твоихъ начальниковъ. Я останусь здѣсь тѣмъ охотнѣе, что надѣюсь увидѣть тебя, вырвать твою душу изъ когтей сатаны, какъ выхватываютъ головню изъ огня, и заставить тебя сбросить ливрею антихриста, торгующаго грѣхами и душами людей; можетъ быть, благодаря мнѣ, ты найдешь вѣрную пристань въ концѣ жизни.

Слыша эти слова, напоминавшія ему его собственыя чувства, помощникъ пріора ощущалъ тотъ же пылъ, который охватываетъ бойкаго пѣтуха, когда онъ слышитъ вызовъ своего противника.

— Слава Богу и Божіей Матери, сказалъ онъ, — моя вѣра уже бросила якорь у скалы, на которой Св. Петръ основалъ свою церковь.

— Это ложное примѣненіе текста, возразилъ Варденъ, — пустая игра словъ, несчастное созвучіе.

Огонь распри готовъ былъ вспыхнуть, и она можетъ быть окончилась бы приказаніемъ отвести въ монастырь несчастнаго проповѣдника, еслибы Кристи Клинтгилль не замѣтилъ, что солнце начинаетъ заходить, а надо было переѣзжать долину, не пользующуюся слишкомъ завидной славою, и что пора было думать объ отъѣздѣ. По этому помощникъ пріора отложилъ свой полемическій споръ, и простился съ Генри Варденомъ, сказавъ что разсчитываетъ на его благодарность за свое великодушіе.

— Будь увѣренъ, что я добровольно не сдѣлаю ничего что могло бы тебѣ повредить; но если мой Владыка призоветъ меня въ свой вертоградъ, я долженъ повиноваться голосу Бога скорѣе чѣмъ голосу людей.

Эти два человѣка, оба высоко стоявшіе по своимъ природнымъ способностямъ и пріобрѣтеннымъ знаніямъ, походили другъ на друга болѣе нежели хотѣли въ этомъ сознаться. Дѣйствительно, главное различіе между ними заключалось въ томъ, что усердіе католика, защищавшаго религію такъ мало говорящую чувству, вытекало болѣе изъ головы, нежели изъ сердца; онъ былъ искусенъ, благоразуменъ и опытенъ; между тѣмъ какъ протестантъ, дѣйствовавшій подъ вліяніемъ новой религіи и чувствовавшій самую твердую вѣру въ свое дѣло, былъ болѣе пылокъ и горячъ въ своемъ желаніи распространить ее. Монахъ ограничивался защитою; проповѣдникъ жаждалъ побѣды, и естествено, что побужденіе, управлявшее этимъ послѣднимъ, было болѣе дѣятельно и болѣе сильно. Они не могли разстаться, не пожавъ еще разъ другъ другу руки, и каждый изъ нихъ, прощаясь со своимъ старымъ товарищемъ, смотрѣлъ на другаго съ видомъ, ясно выражавшимъ печаль, привязаность и сожалѣніе.

Отецъ Евстафій сообщилъ тогда вдовѣ Глендинингъ, что этотъ иностранецъ проведетъ нѣсколько дней у нея, прося оказывать ему вниманіе, требуемое его лѣтами, но запретивъ ей, также какъ и всѣмъ ея домашнимъ, подъ страхомъ духовнаго отлученія, заводить съ нимъ разговоръ о религіозныхъ предметахъ.

— Да проститъ мнѣ Святая Дѣва, преподобный отецъ, сказала Эльспетъ, немного смущенная этимъ извѣстіемъ; — но вы знаете, что слишкомъ большое число гостей разорило не одинъ домъ, и я думаю, что то же случится съ Глендеаргской башней. Сначала лэди Авенель, пусть Богъ успокоитъ ея душу! У нея не было дурныхъ намѣреній, но вѣдь съ ея пріѣздомъ появились духи и привидѣнія, не дававшіе никому покою, и съ той поры мы всѣ живемъ какъ во снѣ. Потомъ явился англійскій рыцарь; если онъ и не убилъ моего сына, то прогналъ его изъ дому, и Богъ знаетъ, когда я его опять увижу; не говоря уже о томъ, что двое воротъ у меня сломаны. Теперь, ваше преподобіе навязываете мнѣ еретика, который пожалуй приведетъ къ намъ чорта съ рогами. А этому, какъ говорятъ, мало будетъ воротъ и оконъ: онъ утащитъ всю башню. Но во всякомъ случаѣ, преподобный отецъ, будетъ сдѣлано по вашему желанію.

— Ваши жалобы справедливы, госпожа Эльспетъ. Исправьте ваши ворота, монастырь выплатитъ издержки, я передамъ объ этомъ казначею. Когда будутъ разсчитывать подати, приходящіяся съ вашихъ земель, я позабочусь, чтобы вамъ было выдано приличное вознагражденіе; а что касается вашего сына, я наведу о немъ справки.

При каждой новой милости вдова Глендинингъ дѣлала глубокій поклонъ, и когда отецъ Евстафій кончилъ, она выразила надежду, что онъ возьметъ на себя сообщить мельнику, что его дочь Мизія убѣжала съ англійскимъ рыцаремъ не вслѣдствіе небрежности съ ея стороны. — Если она не вернется больше на мельницу, прибавила она, то это вина ея отца, который позволялъ ей разъѣзжать верхомъ, и не давалъ дѣла дома, гдѣ она проводила время только въ томъ, что приготовляла лакомства для своего сокола.

— Вы мнѣ напоминаете другое, также не маловажное дѣло, сказалъ помощникъ пріора, — и только одному Богу извѣстно, сколько у меня въ эту минуту еще другихъ спѣшныхъ дѣлъ. Надо отыскать сера Пирси Шафтона, и объяснить ему странныя событія, происшедшія здѣсь. Надо также постараться отыскать эту легкомысленую дѣвушку. Если это несчастное дѣло повредитъ ея имени, я буду считать самого себя заслуживающимъ порицанія. Но я не знаю какимъ образомъ можно ихъ разыскать.

— Если хотите, сказалъ Кристи, — я возьмусь поохотиться за ними, и приведу ихъ къ вамъ волей или неволей. Каждый разъ какъ мы съ вами встрѣчались, вы смотрѣли на меня какъ на ночную птицу; однако я не забылъ, что безъ васъ моя шея должна была бы выдерживать тяжесть остальнаго моего тѣла. Если кто нибудь можетъ напасть на ихъ слѣдъ, то только я, и я скажу это въ лицо всѣмъ храбрецамъ графства Мерсъ и Тевіотдэль. Но сначала я долженъ поговорить съ вами о нѣкоторыхъ дѣлахъ моего господина, если вы мнѣ позволите проѣхать съ вами по долинѣ.

— Любезный другъ, отвѣчалъ помощникъ пріора, — ты не долженъ забывать, что у меня основательныя причины не желать твоего общества въ такомъ уединенномъ мѣстѣ.

— Ну, ну, не бойтесь меня, я не начну снова того, за что едва не поплатился головою. Кромѣ того, не говорилъ ли я десять разъ, что обязанъ вамъ жизнью; а когда кто нибудь оказываетъ мнѣ услугу, хорошую или дурную, я всегда разсчитываюсь съ нимъ рано или поздно. Потомъ, съ самаго приключенія, о которомъ вы мнѣ напоминаете, я всегда объѣзжалъ эту проклятую долину. Мнѣ надо быть въ ней сегодня вечеромъ, но пусть меня повѣсятъ, если я рѣшусь проѣхать тамъ одинъ, или даже съ моими четырьмя провожатыми, такими же чертовыми дѣтьми, какъ и я; а если ваше преподобіе возьмете свои четки и псалтырь, и я буду сопровождать васъ со шпагою и копьемъ, то намъ не будутъ страшны враги ни съ другого, ни съ этого свѣта.

Въ это время вошелъ Эдуардъ, и сказалъ его преподобію, что лошади готовы. Глаза его встрѣтились съ глазами матери; и хотя онъ вооружился рѣшимостью, но въ минуту прощанія почувствовалъ какъ она слабѣетъ. Монахъ увидѣлъ его замѣшательство, и поспѣшилъ къ нему на помощь.

— Госпожа Глендинингъ, я забылъ предупредить васъ, что беру Эдуарда въ монастырь, и онъ не вернется прежде двухъ или трехъ дней.

— Вы хотите помочь ему отыскать брата, отвѣчала она. — Пусть всѣ святые вознаградятъ васъ за это.

Помощникъ пріора отвѣчалъ благословеніемъ на благословеніе, которое онъ въ настоящую минуту не вполнѣ заслуживалъ, и отправился съ Эдуардомъ. Ихъ вскорѣ нагналъ Кристи, явившійся со своими товарищами съ поспѣшностью, доказывавшею, что его желаніе быть подъ защитою духовнаго оружія было въ высшей степени искрено. Однако на то существовали и другія причины: онъ долженъ былъ передать помощнику пріора порученіе отъ своего господина, не разсчитывавшаго выдать даромъ еретика Вардена. И такъ, попросивъ отца Евстафія ѣхать на нѣсколько шаговъ впереди Эдуарда, котораго оставилъ съ солдатами, онъ заговорилъ съ нимъ, доказывая однако нѣкоторыми перерывами, что его вѣра въ духовное оружіе не разгоняла окончательно страха, внушаемаго сверхъестествеными существами, наполнявшими долину по его мнѣнію.

— Мой господинъ думаетъ, что оказалъ вамъ значительную услугу, передавъ въ ваши руки этого стараго еретическаго проповѣдника, но судя по тому какъ мало вы приняли предосторожностей для предупрежденія его побѣга, кажется, что вы не придаете этому большаго значенія.

— Пожалуйста, не думайте этого. Община весьма цѣнитъ эту услугу, и достойно вознаградитъ вашего господина. Это мой старый другъ, и я надѣюсь отвратить его отъ ложнаго пути.

— Вы можете дѣлать съ нимъ все что угодно, это совершенно безразлично для моего господина. Что касается до меня, — когда я увидѣлъ, что вы пожимаете ему руку…. Святая Дѣва! господинъ монахъ, вы ничего не видите тамъ?

— Это ивовая вѣтка, пересѣкающая дорогу.

— Пусть меня повѣсятъ, если я не думалъ, что это человѣческая рука съ саблей. — Вернемся къ моему господину: Какъ благоразумный человѣкъ, баронъ не желаетъ стать на чью нибудь сторону прежде чѣмъ узнаетъ навѣрное, какимъ образомъ онъ будетъ принятъ. Лорды общины, которую вы называете еретическою, дѣлали ему чрезвычайно соблазнительныя предложенія, и если уже быть съ вами откровеннымъ, я вамъ скажу, что въ одно время онъ былъ готовъ принять ихъ, такъ какъ зналъ, что лордъ Джэмсъ^[70] подвигается въ эту сторону во главѣ значительнаго отряда кавалеріи; а лордъ Джэмсъ на столько разсчитывалъ на барона, что отправилъ къ нему Вардена, или все равно какъ бы тамъ его ни звали, поручая этого еретика его покровительству, какъ другу, въ которомъ онъ увѣренъ, и сообщая въ то же время, что онъ уже тронулся съ своими войсками.

— Да защититъ насъ Святая Дѣва! воскликнулъ помощникъ пріора.

— Аминь! отвѣчалъ Кристи съ испугомъ. — Развѣ ваше преподобіе увидѣли что нибудь?

— Нѣтъ, ваше сообщеніе вызвало мои слова.

— И это основательно; потому что если лордъ Джэмсъ явится въ эту страну, горе владѣніямъ Св. Маріи! Но успокойтесь: походъ кончился, даже не начинаясь. Баронъ Авенель получилъ вѣрное извѣстіе, что лордъ Джэмсъ былъ принужденъ направться къ западу и защитить лорда Семпля противъ Касилисовъ и Кеннеди. Клянусь честью! это обойдется ему не дешево, вѣдь вы знаете что говорятъ про Кеннеди:

Отъ Вигтона до подножья Айра подъ черными скалами Кри,

Человѣкъ не можетъ существовать, не поклоняясь Св. Кеннеди.

— Слѣдовательно, сказалъ помощникъ пріора, — перемѣна пути лорда Джэмса была причиною дурнаго пріема Генри Вардена въ Авенельскомъ замкѣ?

— Правда, что въ наши тяжелыя времена, мой господинъ подумалъ бы два раза прежде чѣмъ оскорблять человѣка, рекомендованаго такимъ могущественымъ начальникомъ, какъ лордъ Джэмсъ; но если уже не скрывать отъ васъ ничего, старый дуракъ вздумалъ читать наставленіе барону относительно его брака черезъ соединеніе рукъ съ Катериною Ньюпортъ; это вызвало сильное неудовольствіе барона, такъ что вы можете теперь располагать моимъ господиномъ и всѣми его наличными силами: онъ знаетъ, что лордъ Джэмсъ не такой человѣкъ, чтобы простить ему. Я вамъ разсказалъ о дѣлахъ моего господина болѣе, чѣмъ можетъ быть онъ желалъ, но вы оказали мнѣ услугу, и почемъ знать, можетъ быть и еще сдѣлаете мнѣ добро.

— Конечно твоя откровенность не останется безъ вознагражденія, потому что при тѣхъ несчастныхъ обстоятельствахъ, въ которыхъ мы находимся, для насъ важно знать намѣренія и планы окружающихъ. Но чего желаетъ твой господинъ за то, что будетъ намъ полезнымъ, дѣлаясь нашимъ вѣрнымъ союзникомъ? Я считаю его человѣкомъ, ничего не дѣлающимъ даромъ.

— Мнѣ очень легко вамъ сказать это. Лордъ Джэмсъ обѣщалъ ему, что если онъ объявитъ себя за него, то получитъ земли Кранберри-Муръ, которыя врѣзываются во владѣнія Авенеля: слѣдовательно онъ не можетъ ожидать меньшаго вознагражденія отъ васъ.

— Но что же мы сдѣлаемъ со старымъ Джильбертомъ изъ Кранберри-Мура? Лордъ Джэмсъ, какъ еретикъ, можетъ рѣшиться располагать по своей волѣ имуществомъ и землями Св. Маріи, потому что безъ защиты Бога и бароновъ, оставшихся вѣрными своей религіи, онъ отнялъ бы ихъ, у насъ силою; но пока эти владѣнія принадлежатъ абатству, мы не можемъ отнимать ихъ у старыхъ и вѣрныхъ васаловъ, чтобы удовлетворить алчности людей, служащихъ Богу только изъ корысти.

— Хорошо сказано, господинъ помощникъ пріора; но замѣтьте, что у Джильберта въ распоряженіи только два человѣка, умирающіе съ голоду и никогда не державшіе въ рукахъ оружія, а въ конюшнѣ у него одна старая кляча, годная только для сохи; а напротивъ баронъ Авенель содержитъ на своей службѣ пятьдесятъ верховыхъ жаковъ, хорошо вооруженныхъ и обмундированыхъ, какъ тѣ, которыхъ вы видите позади насъ, не считая васаловъ, готовыхъ повиноваться ему по первому призыву. Разочтите все это, и вы увидите что должны сдѣлать.

— Я охотно купилъ бы помощь вашего господина за ту цѣну, которую онъ назначаетъ, такъ какъ въ настоящее время у насъ нѣтъ лучшаго средства, чтобы защититься отъ святотатственаго грабежа ереси; но лишить бѣднаго человѣка его отчины….

— Скверно будетъ для него, если мой господинъ узнаетъ, что онъ служитъ преградой его желаніямъ. Вы меня понимаете, господинъ помощникъ пріора? Кромѣ того, у абатства хватитъ владѣній: не можете ли вы вознаградить Джильберта, давъ ему какое нибудь другое?

— Это дѣло возможное; мы объ этомъ подумаемъ. Но тогда мы будемъ разсчитывать на помощь барона Авенеля и всѣхъ зависящихъ отъ него силъ противъ всякаго непріятеля, который можетъ угрожать абатству.

— Вотъ вамъ моя рука и желѣзная перчатка вмѣстѣ съ нею^[71]. Насъ зовутъ грабителями, разбойниками, и ужъ не знаю какихъ именъ не даютъ намъ; но когда мы принимаемъ чью нибудь сторону, мы остаемся ей вѣрными до конца. Я хотѣлъ бы, чтобы мой господинъ выбралъ что нибудь, потому что когда онъ въ нерѣшимости, замокъ похожъ на адъ. Да проститъ мнѣ Святая Дѣва, что я произношу это имя въ такомъ мѣстѣ. Впрочемъ, мы уже въ большой Твійдской долинѣ, и если случится побожиться, то здѣсь не такъ опасно.

— Мало заслуги удерживаться отъ клятвы или богохульства, если дѣлаютъ это только боясь привидѣній.

— Я еще не васалъ церкви, отвѣчалъ совершенно ободрившійся начальникъ жаковъ. — Сразу нельзя отстать отъ старыхъ привычекъ. Если вы слишкомъ затянете поводья у молодой лошади, она станетъ брыкаться.

Ночь была прекрасная; они переѣхали рѣку Твійдъ вбродъ, въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ отецъ ризничій встрѣтилъ привидѣніе. Когда они приблизились къ монастырскимъ воротамъ, братъ привратникъ закричалъ: вы являетесь кстати, почтеннѣйшій отецъ: преподобный абатъ съ нетерпѣніемъ ожидаетъ васъ.

— Пусть позаботятся объ этихъ пріѣзжихъ, сказалъ помощникъ пріора; — пусть ихъ проведутъ въ залу, назначеную для пріема гостей, и дадутъ лучшаго вина изъ погреба; я надѣюсь, что они не позабудутъ благопристойности и скромности, которыя прилично соблюдать въ подобномъ домѣ.

— Преподобный отецъ, сказалъ поспѣшно прибѣжавшійся ризничій, — нашъ достойный абатъ требуетъ васъ немедлено. Я еще не видалъ его съ самаго дня битвы при Пинки въ такомъ безпокойствѣ и смущеніи.

— Иду, иду, отвѣчалъ отецъ Евстафій. — Я васъ прошу, братъ мой, проводить этого молодого человѣка, Эдуарда Глендининга, къ наставнику послушниковъ. Богъ тронулъ его сердце: онъ намѣренъ отказаться отъ суеты мірской, и надѣть святую одежду нашего ордена. Если къ его природнымъ способностямъ присоединятся скромность и послушаніе, онъ можетъ быть со временемъ сдѣлается украшеніемъ монастыря.

— Достопочтеннѣйшій помощникъ пріора, сказалъ старый отецъ Николай, прибѣжавшій запыханымъ, — нашъ уважаемый абатъ желаетъ видѣть васъ сію же минуту. Пусть смилуется надъ нами наша святая покровительница. Никогда я не видалъ абата Св. Маріи въ такомъ испугѣ; однако я помню день, когда абату Ингельраму принесли извѣстіе о пораженіи при Флоденъ-Фійльдѣ.

— Иду, отецъ мой, иду.

Повторивъ столько разъ эти слова, отецъ Евстафій отправился наконецъ къ своему начальнику.

ГЛАВА XXXIV.

Тексты здѣсь ничего не значатъ. Церковная артиллеріи вскорѣ умолкнетъ передъ дѣйствительною, и каноны окажутся безсильными противъ пушекъ. Выбивайте монету изъ вашихъ крестовъ, расплавьте ваши церковныя чаши. Приглашайте голодныхъ солдатъ къ себѣ на пиръ, раскупоривайте для нихъ свои старыя вина, и затѣмъ отправляйте ихъ на ваши стѣны: они стойко будутъ защищать ихъ. Старая комедія.

Абатъ принялъ своего совѣтника съ трепетомъ удовольствія и нетерпѣнія, которыя показывали смятеніе его духа и потребность въ совѣтѣ. На столѣ, стоявшемъ около его громаднаго кресла, не было видно ни бокаловъ, ни графиновъ; лежали только четки; вѣроятно въ своемъ разстройствѣ абатъ прибѣгалъ къ нимъ. Рядомъ съ четками находилась его старинной формы митра, усыпаная драгоцѣнными камнями, а его богатый, чеканной работы посохъ стоялъ у ручки креселъ. Отцы Филипъ и Николай слѣдовали за помощникомъ пріора, надѣясь безъ сомнѣнія узнать что нибудь о важныхъ дѣлахъ, по видимому столь смущавшихъ начальника; они не обманулись въ своемъ ожиданіи: когда, доложивъ объ отцѣ Евстафіи они повернулись чтобы уйдти, абатъ сдѣлалъ имъ знакъ остаться.

— Братья, сказалъ онъ имъ, вы знаете съ какимъ усердіемъ управляли мы общиной, заботы о которой были поручены нашимъ недостойнымъ рукамъ. Вы получали вашъ хлѣбъ, вы всегда имѣли воду. Я не расточалъ монастырскихъ доходовъ на суетныя удовольствія, — на соколиную и другія охоты, я не мѣнялъ ежедневно своихъ мантій и епископскихъ украшеній, я не содержалъ толпы бардовъ или праздныхъ шутовъ, исключая время Рождества и Пасхи по старинному обычаю; я не обогощалъ моихъ родствениковъ или женщинъ на счетъ общины.

— Свидѣтельствую, сказалъ старый отецъ Николай, — что у насъ не было подобнаго абата со временъ Ингельрама, который…

На этомъ словѣ, бывшемъ всегда началомъ длинной исторіи, абатъ поспѣшилъ прервать его: — Да успокоитъ Богъ его душу! Но въ настоящее время дѣло идетъ не о немъ. Я желаю знать, братія, находите ли вы, что я свято исполнялъ обязаности моего званія?

— Никогда у насъ не было повода къ малѣйшей жалобѣ, сказалъ помощникъ пріора.

Отецъ ризничій, болѣе словохотливый, сдѣлалъ перечисленіе всѣхъ услугъ, оказаныхъ абатомъ Бонифаціемъ монастырю Св. Маріи: indulgentiae, gratias, biberes, еженедѣльно кушанье изъ варенаго миндаля; столовая исправлена, подвалы увеличены, пища братіи улучшена, монастырскіе доходы возвысились.

— Вы можете, сказалъ абатъ, выслушавъ съ грустнымъ одобреніемъ перечисленіе собственыхъ достоинствъ, — прибавить еще большую стѣну, выстроеную мною, чтобы защитить монастырь отъ сѣверовосточнаго вѣтра. Но къ чему все это служитъ? Capta est civitas per voluntatem Dei^[72], какъ мы читаемъ въ исторіи Макавеевъ. Мнѣ стоило большихъ трудовъ и размышленій содержать все это въ должномъ порядкѣ: житницы и погреба должны были быть всегда полны; больница, спалыіи, пріемная зала и столовая опрятно убраны; слѣдовало устраивать процесіи, выслушивать исповѣди, принимать посѣтителей, отказывать или давать меньше. Я не спалъ много часовъ, думая о томъ, какъ все это лучше устроить, между тѣмъ какъ каждый изъ васъ мирно отдыхалъ въ своей кельѣ.

— Можемъ ли мы спросить у нашего преподобія, сказалъ помощникъ пріора, — какія новыя заботы волнуютъ васъ въ настоящую минуту? Ваша рѣчь имѣетъ, кажется, цѣлью приготовить насъ къ этому.

— Э! конечно да! Теперь дѣло идетъ не о biberes, не о caritas, не о вареномъ миндалѣ^[73], но о шайкѣ англичанъ, подъ предводительствомъ сера Джона Фостера, вышедшей изъ Гексгама и направляющейся противъ насъ. Вопросъ въ томъ, чтобы защитить насъ не отъ сѣверозападнаго вѣтра, но отъ лорда Джэмса Стюарта, приближающагося во главѣ арміи еретиковъ.

— Я полагалъ, что этотъ планъ разстроенъ ссорою Кеннеди съ лордомъ Семплемъ, сказалъ поспѣшно помощникъ пріора.

— Они помирились, какъ обыкновенно, насчетъ церкви, и раздѣлили владѣнія пріорства Кросрагуэль; въ настоящее время лордъ Джэмсъ, называемый теперь графомъ Мурреемъ, вернулся къ своимъ первоначальнымъ планамъ; онъ въ союзѣ съ Кёпнеди: Principes convenerunt in unum adversus Dominum^[74]. Прочтите эти письма.

И абатъ передалъ помощнику пріора письма, присланые къ нему съ нарочнымъ отъ примаса Шотландіи, употреблявшаго послѣднія усилія, чтобы поддержать клонящуюся къ паденію іерархію. Отецъ Евстафій подошелъ къ лампѣ, и сталъ читать съ глубокимъ вниманіемъ. Ризничій и отецъ Николай казались такими же растерянный какъ дворовыя курицы, надъ которыми паритъ коршунъ; а абатъ, подавленный тяжестью своихъ опасеній, боязливо искалъ въ чертахъ своего совѣтника какого нибудь одобряющаго выраженія. Послѣдній, перечитавъ еще разъ письма, хранилъ молчаніе, и казался погруженнымъ въ глубокія думы.

— Ну, что дѣлать? сказалъ абатъ съ видомъ безпокойства.

— Нашъ долгъ. Остальное въ рукахъ Божіихъ.

— Нашъ долгъ, нашъ долгъ! воскликнулъ абатъ нетерпѣливымъ тономъ. — Конечно, надо исполнять нашъ долгъ; но въ чемъ онъ заключается, и какую пользу принесетъ онъ вамъ? Прогонятъ ли англійскихъ еретиковъ наши колокола, требники и свѣчи? Какое дѣло Муррею до нашихъ псалмовъ и антифоновъ? Могу ли я, какъ Іуда Макавей, сражаться за абатство Св. Маріи противъ этихъ новыхъ Никаноріянъ? Долженъ ли я послать ризничаго, чтобы онъ мнѣ принесъ въ корзинѣ голову этого новаго Олоферпа?

— Ваше преподобіе правы: сражаться вещественымъ оружіемъ, значило бы нарушить правила нашего ордена и произнесенные нами обѣты; но мы можемъ умереть за нашъ монастырь и за нашу общину. Сверхъ того мы вооружимъ тѣхъ, которые захотятъ и могутъ драться. Англійская армія немногочислена, такъ какъ Муррей, нѣсколько задержавшійся на пути, еще не успѣлъ къ ней присоединиться. Если же Фостеръ съ своими кумберландскими и гексгамскими разбойниками рѣшится вступить въ Шотландію, чтобы разорить и ограбить нашъ монастырь, то мы соберемъ нашихъ васаловъ, и надѣюсь, мы будемъ достаточно сильны, чтобы дать сраженіе.

— Но, именемъ Святой Дѣвы, не считаете ли вы меня Петромъ Пустынникомъ, чтобы стать во главѣ войска?

— Нѣтъ, ему надо, дать опытнаго начальника, въ родѣ Юліана Авенеля.

— Юліана Авенеля! бандита! разбойника! однимъ словомъ, сына дьявола!

— Кто бы онъ ни былъ, надо воспользоваться его способностями; мнѣ ужъ извѣстно, какую цѣну онъ назначаетъ за свои услуги. Я полагаю, что для англичанъ предлогомъ къ этому набѣгу служитъ желаніе захватить сера Пирси Шафтона, который, какъ они узнали, укрывается во владѣніяхъ Св. Маріи.

— Я всегда предвидѣлъ, сказалъ абатъ, — что этотъ вертопрахъ со своими шелковыми платьями и птичьимъ мозгомъ принесетъ намъ несчастье.

— Однако намъ надо пріобрѣсть его помощь, если это возможно; онъ расположитъ можетъ быть въ нашу пользу графа Нортумберланда, за родственника и друга котораго онъ выдаетъ себя; а этотъ послѣдній можетъ уничтожить замыслы Фостера. Я поручилъ начальнику жаковъ Юліана отыскать его немедлено. Но прежде всего я разсчитываю на духъ народа, который неблагопріятно взглянетъ на нарушеніе границъ. И вѣрьте мнѣ, отецъ мой, что въ этомъ случаѣ, многіе изъ людей, развращенныхъ новымъ ученіемъ, станутъ сражаться за насъ; сосѣдніе бароны устыдятся покинуть мирныхъ васаловъ Св. Маріи, и не предоставятъ имъ однимъ сражаться со старыми врагами шотландскаго имени.

— Можетъ быть Фостеръ ожидаетъ Муррея, движеніе котораго замедлено походомъ въ западную сторону!

— Клянусь крестомъ, что нѣтъ! Мы знаемъ сера Джона Фостера: это опасный еретикъ, желающій уничтожить монастырь и жаждущій воспользоваться его богатствами. Онъ поспѣшитъ прибыть въ Шотландію; для этого у него много причинъ. Если онъ присоединится къ Муррею, то долженъ будетъ раздѣлить съ нимъ желаемую имъ добычу; если же онъ предупредитъ его прибытіе, значитъ разсчитываетъ на сборъ всей жатвы. Я знаю, что Юліанъ Авенель имѣетъ личную вражду къ Фостеру; тѣмъ охотнѣе онъ будетъ сражаться противъ него. — Ризничій, пошлите за нашимъ судьей; пусть онъ принесетъ перепись васаловъ, обязаныхъ отбывать военную службу, — Надо также послать къ барону Мейгалоту, который можетъ поставить по крайней мѣрѣ шестьдесятъ всадниковъ, и сказать ему, что если онъ окажется въ этомъ случаѣ нашимъ другомъ, то монастырь вступитъ съ нимъ во всякую сдѣлку, какую только онъ пожелаетъ, относительно платы за проѣздъ по его мосту. — Теперь, ваше преподобіе, разсчитаемъ вѣроятныя силы непріятеля, и силы, которыя мы можемъ противопоставить ему: мы увидимъ…

— Моя голова не годится для всѣхъ этихъ разсчетовъ, сказалъ бѣдный абатъ. — У меня столько же личнаго мужества, какъ и у всякаго другаго, когда дѣло касается только меня самого; но когда вы мнѣ говорите о томъ, чтобы собрать солдатъ и вести ихъ съ успѣхомъ, вы могли бы лучше обратиться къ молодой послушницѣ женскаго монастыря. Кромѣ того, мое рѣшеніе принято, прибавилъ онъ поднимаясь съ видомъ достоинства, который умѣлъ принимать въ важныхъ случаяхъ. — Выслушайте въ послѣдній разъ голосъ вашего абата Бонифація: я сдѣлалъ для васъ все что могъ, и въ болѣе спокойныя времена я сдѣлалъ бы можетъ быть еще лучше. Я принялъ монастырскую жизнь, чтобы быть въ мирѣ, и нашелъ столько заботъ и затрудненій, какъ еслибы я былъ таможеннымъ сборщикомъ или капитаномъ роты солдатъ. Дѣла идутъ все хуже и хуже; я становлюсь старъ, и чувствую себя неспособнымъ бороться съ событіями. Неприлично мнѣ сохранять мѣсто, обязаности котораго я не могу уже исполнять, а потому я рѣшился отказаться отъ митры и жезла. И такъ, отецъ Евстафій, нашъ возлюбленый помощникъ пріора, будетъ отдавать приказанія, которыхъ потребуютъ обстоятельства; теперь я доволенъ, что онъ не получилъ еще заслуженнаго имъ повышенія, такъ какъ надѣюсь, что преемникомъ мнѣ будетъ назначенъ онъ.

— Во имя Божіей Матери, воскликнулъ отецъ Николай, — не рѣшайте ничего такъ поспѣшно. Я помню, какъ достойный абатъ Ингельрамъ впалъ въ тяжкую болезнь, а ему былъ тогда девяностый годъ, потому что онъ могъ припомнить отреченіе Бенедикта XIII, и нѣкоторые изъ нашей братіи дали понять ему, что онъ хорошо сдѣлалъ бы, еслибы отказался отъ своей должности. Но что же онъ имъ отвѣчалъ? Онъ былъ порядочный шутникъ; онъ отвѣчалъ, что пока можетъ согнуть мизинецъ, онъ употребитъ его, чтобы удержать свой жезлъ.

Отецъ Филипъ также представилъ своему начальнику возраженія противъ рѣшенія, которое онъ приписывалъ излишку скромности. Абатъ слушалъ его въ молчаніи; но голосъ лести достигалъ только его слуха и не проникалъ далѣе.

Тогда заговорилъ отецъ Евстафій: — Если я хранилъ молчаніе, сказалъ онъ, — о способностяхъ, заявленныхъ вашимъ преподобіемъ въ управленіи этимъ домомъ, то не думайте, чтобы я не признавалъ ихъ. Я знаю, что въ тѣхъ высокихъ должностяхъ, къ которымъ вы были призваны, никто не вносилъ никогда болѣе искреняго желанія дѣлать добро. Если здѣсь не замѣтно такихъ великихъ дѣлъ, какими отличались нѣкоторые изъ вашихъ предшествениковъ, за то ваше поведеніе всегда было изъято отъ пятенъ, замѣчаемыхъ у нихъ.

— Я полагалъ, сказалъ абатъ, смотря на него съ видомъ удивленія, — что отецъ Евстафій едва ли отдастъ мнѣ эту справедливость.

— Я воздалъ бы ее вамъ еще полнѣе въ вашемъ отсутствіи. И такъ, не теряйте доброй славы, пріобрѣтенной вами, отказываясь отъ вашего мѣста въ то время, когда наиболѣе необходимы ваши заботы.

— Но, братъ мой, эти заботы будутъ поручены рукамъ, болѣе способнымъ, нежели мои.

— Не говорите такъ, преподобный абатъ. Нѣтъ необходимости въ вашемъ отреченіи для того, чтобы община пользовалась тѣми малыми способностями и опытностью, которыми я владѣю. Я слишкомъ давно состою въ моей должности, чтобы не знать, что способности каждаго изъ насъ не принадлежатъ палъ; онѣ составляютъ собственость общины и должны быть употребляемы къ ея выгодѣ. Если вы не желаете самъ заняться подробностями этого непріятнаго дѣла, то умоляю васъ, поѣзжайте въ Эдинбургъ, хлопочите у нашихъ друзей въ нашу пользу, и предоставьте мнѣ, какъ помощнику пріора заботу защищать владѣнія Св. Маріи. Если мнѣ удастся, я согласенъ, чтобы вся честь и вся слава принадлежала вамъ; если же потерплю пораженіе, пусть стыдъ и срамъ падутъ на одного меня.

— Нѣтъ, отецъ Евстафій, отвѣчалъ абатъ послѣ минутнаго размышленія, — ваше великодушіе не измѣнитъ моей рѣшимости. Во время, подобное настоящему, рулю этого дома нужна рука тверже моей, и кормчій долженъ стоять во главѣ экипажа. Мнѣ будетъ стыдно принимать почетъ за труды другаго, а по моему слабому понятію какія бы похвалы ни расточали человѣку, взявшему на себя эту опасную и тяжелую обязаность, онѣ будутъ ниже его достоинства. Несчастіе тому, кто присвоитъ себѣ изъ нихъ хотя малѣйшую долю. Сегодня же вечеромъ приступите къ отправленію вашей власти, и сдѣлайте всѣ распоряженія, какія сочтете необходимыми. Завтра послѣ обѣдни я распоряжусь созвать капитулъ. Примите мое благословеніе, братія! Да будетъ миръ съ вами, и пусть будущій абатъ спитъ также спокойно, какъ и только что отрекшійся!

Монахи удалились, растрогавые до слезъ. Добрый отецъ показалъ себя совсѣмъ инымъ, нежели какимъ его знали до сихъ поръ. Самъ отецъ Евстафій считалъ своего начальника человѣкомъ добродушнымъ, лѣнивымъ, распущенымъ, и главное достоинство котораго заключалось въ отсутствіи крупныхъ недостатковъ; но его пожертвованіе своею властью чувству долга (даже допуская низшія побудительныя причины: страхъ и неумѣнье совладать съ обстоятельствами) все таки значительно подымало его во мнѣніи помощника пріора, которому было непріятно воспользоваться отреченіемъ абата отъ своего сана и возвыситься нѣкоторымъ образомъ благодаря его паденію. Однако это чувство вскорѣ уступило мѣсто высшимъ соображеніямъ. Онъ не могъ не признаться, что при настоящемъ положеніи, абатъ Бонифацій совершенно не годился для занимаемаго имъ мѣста, и что онъ самъ, дѣйствуя только въ качествѣ помощника пріора, не имѣлъ бы возможности принимать тѣхъ рѣшительныхъ мѣръ, которыя требовались обстоятельствами. И такъ польза общины заставляла его принять на себя трудныя обязаности. Если къ его рѣшенію и примѣшивалось скрытое торжество, испытываемое сильною душою, призваною бороться съ громадными опасностями, сопряженными съ виднымъ положеніемъ, то это чувство такъ смѣшивалось и сливалось съ другими, болѣе безкорыстными, что даже самъ помощникъ пріора не подозрѣвалъ его существованія.

Какъ бы то ни было, избраный абатъ принялъ болѣе внушительный видъ, чѣмъ обыкновенно, когда въ тотъ же вечеръ отдавалъ приказанія, требуемыя обстоятельствами, и находившіеся ври немъ видѣли въ его орлиномъ взорѣ огонь, горѣвшій сильнѣе прежняго, и яркій румянецъ оживлялъ его блѣдныя и исхудалыя щеки. Кратко и ясно онъ написалъ и продиктовалъ письма ко всѣмъ сосѣднимъ баронамъ, чтобы сообщить имъ о предполагаемомъ нападеніи англичанъ, и убѣдить ихъ стать за дѣло Св. Маріи; онъ давалъ выгодныя обѣщанія тѣмъ, которыхъ считалъ менѣе чувствительными къ монастырской чести, и во всѣхъ сосѣдяхъ старался возбудить духъ патріотизма и старинную вражду къ англичанамъ. Было время когда подобныя увѣщанія были бы безполезны, когда все населеніе подымалось поголовно при одномъ слухѣ о нападеніи; но помощь Елизаветы была такъ важна для реформаторовъ Шотландіи, а ихъ партія становилась такъ многочислена, что можно было опасаться, что большое число бароновъ не примутъ участія въ настоящемъ случаѣ, если только не присоединятся къ англичанамъ противъ католиковъ.

Когда отецъ Евстафій просмотрѣлъ списокъ васаловъ, на помощь которыхъ онъ могъ законно разсчитывать, и увидалъ, что число ихъ значительно, онъ сильно пожалѣлъ о томъ, что принужденъ поставить ихъ подъ знамя бѣшенаго и развратнаго Юліана Авенеля.

— Еслибы я зналъ гдѣ отыскать этого пылкаго молодаго человѣка, Тальберта Глендининга, то охотнѣе сдѣлалъ бы его начальникомъ нашихъ войскъ, не смотря на его молодость, и полагаясь болѣе на благость Божію. Судья слишкомъ дряхлъ, и кромѣ Авенеля я не вижу никакого начальника, годнаго на это важное мѣсто. — Евстафій позволилъ въ колокольчикъ, стоявшій на столѣ, и приказалъ позвать къ нему Кристи Клинтгилля.

— Ты мнѣ обязанъ жизнью, сказалъ онъ ему, когда тотъ вошелъ, — и я не оставлю тебя другими милостями, если будешь откровененъ со мною.

Кристи уже осушилъ двѣ бутылки вина, что при всякомъ другомъ случаѣ увеличило бы его грубую фамиліарность; но онъ замѣтилъ въ осанкѣ отца Евстафія новый, внушительный для него видъ достоинства. Тѣмъ не менѣе его отвѣты отличались тою невозмутимою дерзостью, которою онъ всегда отличался. Кристи увѣрялъ монаха, что отвѣтитъ правдиво на всѣ его вопросы.

— Существуютъ ли какія нибудь дружескія отношенія между барономъ Авенелемъ и серомъ Джономъ Фостеромъ, смотрителемъ англійскихъ западныхъ болотъ? спросилъ помощникъ пріора.

— Какъ между дикой кошкой и гончей собакой.

— Согласится ли твой господинъ сразиться съ нимъ?

— Также охотно, какъ дерется хорошій боевой пѣтухъ.

— Даже за дѣло церкви?

— За какое бы то ни было дѣло, и даже безъ всякаго дѣла.

— Такъ я напишу ему, что если хочетъ присоединить свои силы къ нашимъ, чтобы отразить нападеніе, замышляемое Фостеромъ, то онъ будетъ начальствовать надъ нашими войсками, и получитъ отъ абатства то чего по твоимъ словамъ онъ желаетъ. — Еще одно слово: ты сказалъ мнѣ, что берешься отыскать англійскаго рыцаря, бѣжавшаго сегодня?

— Конечно, и привести его къ вашему преподобію волей или неволей, какъ вамъ заблагоразсудится.

— Нѣтъ надобности употреблять силу. Сколько времени нужно тебѣ, чтобы разыскать его?

— Тридцать часовъ, если онъ не ушелъ далѣе Лотіана. Если вамъ угодно, я отправлюсь теперь же, и выслѣжу его также хорошо, какъ добрая собака нападаетъ на слѣдъ оленя.

— Приведи его сюда, и ты окажешь намъ услугу, которую я съумѣю вознаградить.

— Я благодарю ваше преподобіе и довѣряюсь вамъ. Мы знаемъ только копье и шпагу, и не всегда ведемъ жизнь порядочную; но вашему преподобію извѣстно, что человѣку, какъ бы онъ ни былъ плохъ, надо жить, и что нельзя жить безъ пособій.

— Довольно! Займись твоимъ порученіемъ. Я дамъ тебѣ письмо къ серу Пирси.

Кристи сдѣлалъ два шага къ двери; потомъ, обернувшись съ видомъ человѣка, который охотно сдѣлалъ бы, еслибы смѣлъ, непристойную шутку, онъ спросилъ — что ему сдѣлать съ безпутною Мизіей Гапперъ, увезенною англійскимъ рыцаремъ? — Прикажете, ваше преподобіе, привести ее сюда?

— Негодяй! Ты забываешь съ кѣмъ говоришь?

— Я не имѣлъ намѣренія оскорбить ваше преподобіе. Если вы не хотите, чтобы я привелъ ее сюда, то я провожу ее въ замокъ Авенель; красивая дѣвочка тамъ всегда хорошо принята.

— Отведи несчастную дѣвушку къ ея отцу, и не позволяй себѣ, неумѣстныхъ шутокъ. Позаботься доставить ее вѣрно и честно.

— За ея безопасность я вамъ отвѣчаю; что касается до чести, послѣ ея похожденія, я могу ручаться только за то что у нея осталось…. Я откланиваюсь вашему преподобію; приготовьте скорѣе ваше письмо, я сажусь на лошадь прежде пѣтушьяго крика.

— Какъ! въ темнотѣ? Какимъ образомъ ты узнаешь куда направить твой путь?

— Я замѣтилъ слѣды лошади рыцаря до брода, черезъ который мы переѣзжали сегодня вечеромъ, и увидѣлъ что затѣмъ они направились къ сѣверу; ручаюсь, что онъ на дорогѣ въ Эдинбургъ. Мнѣ надо выгадать время, и я опять нападу на его слѣды. Я не могу ошибиться: это совсѣмъ особеная подкова; лошадь подковывалъ старый Экки изъ Каноби. — Съ этими словами Кристи удалился.

— Тягостная необходимость, думалъ отецъ Евстафій, — быть принужденнымъ употреблять такихъ помощниковъ! Но будучи стѣснены такимъ образомъ, мы не имѣемъ инаго выбора. Теперь примемъ другія мѣры.

Онъ сѣлъ писать письма, и провелъ часть ночи, обдумывая средства поддержать падавшее святое зданіе, съ тѣмъ же чувствомъ гордости и самоотверженія, съ какимъ комендантъ осажденной крѣпости обдумываетъ средства, остающіяся у него для отсрочки роковаго часа.

Въ это время абатъ Бонифацій, вздыхавъ конечно нѣсколько разъ о величіи, которымъ онъ пользовался среди своей паствы, мирно уснулъ, оставивъ заботы и безпокойства своему помощнику и преемнику.

ГЛАВА XXXV.

Подойдя къ разбитому бригу, онъ опустилъ лукъ и бросился въ воду. Добравшись до берега онъ всталъ на ноги и побѣжалъ. Джиль Морисъ.

Пора намъ вернуться къ Тальберту Глендинингу, который, какъ читатели помнятъ, отправился по дорогѣ въ Эдинбургъ. Разговоръ его съ Генри Варденомъ черезъ отдушину темницы былъ такъ коротокъ, что Тальбертъ не запомнилъ даже имени вельможи, которому онъ долженъ былъ передать порученное ему письмо. Ему казалось, что имя это было въ разговорѣ, но теперь онъ забылъ его, и зналъ только, что встрѣтитъ покровители Вардена во главѣ отряда кавалеріи, направляющейся къ югу. Разсвѣтъ не помогъ Тальберту; болѣе ученый, чѣмъ онъ, узналъ бы изъ адреса письма, куда ему идти, но онъ не на столько воспользовался уроками отца Евстафія, чтобы умѣть прочесть эти строки. Здравый смыслъ говорилъ ему, что въ тѣ опасныя времена не слѣдовало обращаться съ разспросами къ первому встрѣчному, и когда ночь застигла его возлѣ одной деревушки, онъ началъ немного безпокоиться объ исходѣ своего путешествія. Въ бѣдной странѣ гостепріимство — первая добродѣтель, слѣдовательно Тальбертъ, не унижая себя и никого не удивляя, могъ попросить крова на одну ночь. Старая женщина, къ которой юноша обратился, тѣмъ охотнѣе согласилась на его просьбу, что нашла въ немъ сходство съ своимъ сыномъ Саундерсомъ, убитымъ въ одной изъ частыхъ тогдашнихъ стычекъ. Саундерсъ былъ маленькаго роста, рыжеволосый, угреватый и кривоногій, а Тальбертъ — высокій и прекрасно сложеный брюнетъ, тѣмъ не менѣе она нашла сходство въ общемъ выраженіи лица, и благодаря этому воображаемому сходству, она пригласила путешественика раздѣлить съ нею ужинъ. Какой-то разнощикъ товаровъ, человѣкъ лѣтъ сорока, также пріютился въ хижинѣ у старухи; онъ горько жаловался на опасности своего промысла въ тѣ смутныя, воинствепыя времена. — Много толкуютъ о солдатахъ и рыцаряхъ, разсуждалъ онъ, но разнощику, у котораго весь капиталъ съ собой, нужно еще больше храбрости, чѣмъ имъ, такъ какъ онъ подвергается большей опасности, храни его, Господь! Вотъ я, напримѣръ! Я рѣшился пробраться сюда, разсчитывая, что храбрый графъ Муррей пойдетъ на границы, а дорогой ему нужно было завернуть къ барону Авенелю. И вдругъ я узнаю, что онъ повернулъ къ западу, потому что между баронами Айрскаго графства произошла ссора. Что теперь дѣлать? Если я пойду дальше къ югу, безъ всякой охраны, любой грабитель отниметъ у меня мою кладь, да пожалуй и жизни не пощадитъ. Пойду я по болотамъ, и здѣсь можетъ приключиться бѣда еще прежде чѣмъ я успѣю нагнать отрядъ графа Муррея.

Тутъ только Тальбертъ вспомнилъ, что имено этому вельможѣ долженъ онъ вручить письмо Вардена. Онъ поспѣшилъ сказать разнощику, что онъ самъ идетъ къ западу. Тотъ недовѣрчиво посмотрѣлъ на юношу, но старуха, все еще думавшая безъ сомнѣнія, что Тальбертъ во всѣхъ отношеніяхъ похожъ на ея милаго Саундерса, имѣвшаго особеную любовь къ грабежу, подмигнула молодому человѣку, и стала увѣрять торговца, что рѣшительно нечего опасаться ея двоюроднаго брата.

— Это человѣкъ надежный, прибавила она.

— Двоюроднаго брата! повторилъ разнощикъ. — Но вѣдь вы, кажется, недавно говорили, что вы его совсѣмъ не знаете.

— Плохо вы слушали, оттого и не помните. Конечно, въ лицо то я его не знала, а по крови онъ мнѣ все таки родня. Да взгляните только, какъ онъ похожъ на моего бѣднаго Саундерса!

Это объясненіе успокоило страхъ и недовѣріе торговца, и оба путника условились отправиться вмѣстѣ завтра на разсвѣтѣ; разнощикъ взялся указывать путь, а Тальбертъ обѣщалъ охранять его, пока они не встрѣтятъ отряда графа Муррея. Хозяйка была по видимому вполнѣ увѣрена въ исходѣ ихъ сдѣлки: прощаясь съ Тальбертомъ она отвела его въ сторону, и уговаривала не очень жестоко поступать съ бѣднымъ торговцемъ; во всякомъ случаѣ она просила не забыть о бѣдной старухѣ и принести ей кусокъ черной шелковой матеріи на платье. Юноша расхохотался и простился съ нею.

Разнощикъ невольно поблѣднѣлъ, когда среди пустынной и голой равнины, Глендинингъ разсказалъ ему о странной просьбѣ хозяйки, но бѣдняга ободрился, видя откровенное, дружественое обращеніе съ нимъ Тальберта, и облегчилъ душу бранью противъ старой вѣдьмы. — Не дальше какъ вчера, сказалъ онъ, я подарилъ ей большой кусокъ этой самой матеріи на чепецъ; теперь я вижу, что не слѣдуетъ кошкѣ показывать дорогу къ съѣстному. — Наконецъ совершенно успокоеный (въ тѣ счастливыя времена всего можно было ожидать отъ незнакомаго человѣка) онъ весело принялся исполнять свою роль путеводителя, и велъ Тальберта по болотамъ и кустарникамъ, по горамъ и долинамъ, въ томъ направленіи, по какому долженъ былъ слѣдовать отрядъ графа Муррея.

Путники достигли одной возвышености, откуда, на сколько хваталъ глазъ, ничего не видно было кромѣ дикой страны, покрытой кустарникомъ и болотами, пригорками и громадными лужами стоячей воды, между которыми извивалась едва замѣтная дорога.

— Вотъ дорога изъ Эдинбурга въ Глазго, сказалъ разнощикъ. — Мы можемъ обождать здѣсь, и если только Муррей уже не прошелъ, мы скоро увидимъ его отрядъ, — лишь бы онъ опять не измѣнилъ своего направленія. Вѣдь въ наше прекрасное времячко всякій, будь это человѣкъ также близкій къ престолу, какъ графъ Муррей, ложась спать не знаетъ гдѣ преклонитъ голову завтра.

И такъ путники остановились отдохнуть, торговецъ не упустилъ при этомъ сѣсть, ради предосторожности, на ящикъ со своими сокровищами, и далъ своему товарищу замѣтить, что у него на всякій случай за поясомъ пистолетъ. Впрочемъ онъ не перемѣнилъ своего любезнаго тона, и предложилъ Тальберту свои съѣстные припасы, которые впрочемъ были весьма незатѣйливы: овсяной хлѣбъ, нѣсколько луковицъ и кусокъ копченаго сала. Ни одинъ шотландецъ того времени, будь онъ даже и знатнѣе Глендининга, не могъ бы отказаться отъ такого предложенія, тѣмъ болѣе что разнощикъ съ таинственымъ видомъ взялъ бараній рогъ, висѣвшій у него на плечѣ, и налилъ изъ него себѣ и товарищу по стаканчику превосходной шафранной водки, дотолѣ неизвѣстной сыну госпожи Эльспетъ: крѣпкіе напитки южной Шотландіи привозились изъ Франціи, и далеко не были во всеобщемъ употребленіи. Разнощикъ очень хвалилъ водку, добытую имъ, по его словамъ, во время послѣдняго путешествія къ Дунскимъ горамъ, гдѣ онъ торговалъ подъ покровительствомъ лэрда Буханана; послѣдній глотокъ онъ выпилъ набожно «за скорѣйшую погибель антихриста».

Едва успѣли они покончить свой скромный завтракъ, какъ увидѣли вдалекѣ на дорогѣ облако пыли, и вскорѣ могли различить дюжину быстро скакавшихъ всадниковъ, каски и копья которыхъ отражали на себѣ лучи солнца.

— Это должно быть развѣдчики отряда Муррея, сказалъ разнощикъ. — Заберемся подальше въ чащу, чтобы не остаться у нихъ на виду.

— Зачѣмъ же? удивился Талбертъ. — Пойдемъ лучше прямо къ нимъ.

— Не дай Богъ! Неужели вы такъ мало знакомы съ обычаями нашего народа? Вѣдь во главѣ этихъ всадниковъ стоитъ какой нибудь необузданый родственикъ Мортона, который ни Бога, ни людей не боится. Имъ поручено нападать на непріятеля, если онъ имъ встрѣтится на пути, и очищать отъ него дорогу; начальникъ же съ своими приближенными для большей безопасности идетъ на милю сзади. Встрѣчаясь съ ними, ваше письмо не поможетъ вамъ, а мой коробокъ мнѣ повредитъ сильно. Они отнимутъ у насъ все, даже платье, и швырнутъ съ камнемъ на шеѣ въ одинъ изъ этихъ прудовъ голыми, какъ мать родила! Муррей объ этомъ и не узнаетъ, да еслибы и узналъ, что можетъ онъ сдѣлать? Повѣрьте, когда люди въ собственой странѣ поднимаютъ оружіе другъ противъ друга, они смотрятъ сквозь пальцы на поведеніе того, чье копье имъ нужно.

И такъ они дали пройдти передовому отряду; но вскорѣ облако пыли, еще гуще перваго, возвѣстило имъ приближеніе главной арміи. — Теперь выйдемъ на большую дорогу, сказалъ разнощикъ. Вѣдь всякая армія похожа на змѣю: въ головѣ зубы, на хвостѣ жало, только къ туловищу можно прикасаться безопасно. Говоря такъ, онъ тянулъ за собою Тальберта.

— Я пойду такъ скоро, какъ только вамъ хочется, отвѣчалъ Тальбертъ, — но объясните мнѣ, почему арьергарда арміи слѣдуетъ бояться не меньше, чѣмъ передоваго отряда?

— Очень просто. Передовой отрядъ состоитъ всегда изъ людей рѣшительныхъ, безпощадныхъ и не боящихся, какъ я вамъ уже сказалъ, ни ближнихъ, ни Бога. Въ арьергардѣ собраны подонки арміи: лакеи, поселяне, перевозчики багажа, и всѣ они воруютъ, грабятъ тѣмъ смѣлѣе, что никто за ними не слѣдуетъ, никто имъ не мѣшаетъ. Передовые, это головорѣзы, enfants perdus, какъ ихъ зовутъ французы, дѣйствительно люди пропащіе, и ничего вы отъ нихъ не услышите, кромѣ богохульныхъ, нечестивыхъ пѣсенъ; потомъ идетъ настоящая армія, гдѣ достойные реформаты распѣваютъ гимны и псалмы вмѣстѣ съ проповѣдниками Слова Божія, которые сопровождаютъ армію; наконецъ въ арьергардѣ арміи только и найдете лакеевъ, конюховъ, да извощиковъ: у всѣхъ у нихъ на умѣ одинъ грабежъ да пьянство.

Разсуждая такимъ образомъ, путешественики выбрались опять на дорогу, и увидѣли невдалекѣ армію Муррея. Около трехъ сотъ всадниковъ подвигались впередъ стройными рядами. Общаго мундира на нихъ не было, но у большинства одежда состояла изъ голубаго камзола, и всѣ были въ панциряхъ, въ броняхъ, въ латныхъ рукавицахъ, въ кольчужныхъ штанахъ и крѣпкихъ ботфортахъ, что придавало имъ однообразный видъ. Большая часть офицеровъ были вооружены съ ногъ до головы, а другіе въ томъ полувоенномъ костюмѣ, котораго, изъ предосторожности, никогда почти не снимали порядочные люди въ тѣ смутныя, ненадежныя времена.

Бывшіе впереди подъѣхали къ двумъ путникамъ и стали ихъ разспрашивать, кто они. Разнощикъ разсказалъ свою исторію, а Глендинингъ показалъ письмо, которое тотчасъ же доставили графу Муррею. Минуту спустя, рязпеслось по эскадрону — стой! и тяжелый шумъ конскихъ шаговъ, отличительная особеность войска, тотчасъ же смолкъ. Объявили, что часъ дается на отдыхъ солдатамъ и лошадямъ. Разнощика увѣрили въ полнѣйшей его безопасности, но въ то же время онъ получилъ приказаніе отправиться въ арьергардъ. Сопротивляться было невозможно: онъ пошелъ туда, пожавъ руку своему спутнику и простившись съ нимъ такъ, что ясно можно было понять все его безпокойство и боязнь.

Глендининга повели къ небольшой возвышености. Тамъ на землѣ былъ разостланъ коверъ, и начальники, сидѣвшіе кружкомъ, завтракали сообразно съ ихъ положеніемъ не обильнѣе, чѣмъ и самъ юноша сдѣлалъ это незадолго передъ тѣмъ. Муррей всталъ и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ навстрѣчу. — Этотъ знаменитый человѣкъ и въ физическомъ, и въ нравственомъ отношеніи отличался многими изъ прекрасныхъ качествъ отца своего, Іакова V. Не будь онъ незаконнорожденный, онъ занималъ бы престолъ со славой, какъ ни одинъ изъ государей дома Стюарта. Однако исторія, отдавая справедливость его характеру и дарованіямъ, не можетъ забыть, что честолюбіе увлекло его за предѣлы чести и законности. Первый изъ храбрецовъ, способный разрѣшать самыя запутаныя дѣла, умѣвшій привлекать нерѣшительныхъ на свою сторону, и давить противниковъ смѣлостью и быстротой своихъ дѣйствій, онъ собствеными заслугами добился первенствующаго положенія въ королевствѣ. Къ несчастію, поддавшись искушенію злоупотребить въ свою пользу несчастіемъ и неблагоразуміемъ сестры Маріи, онъ насильствено захватилъ власть надъ своей государыней и благодѣтельницей. Жизнь его представляетъ намъ примѣръ тѣхъ смѣшаныхъ характеровъ, которые такъ часто жертвовали принципами чести ради политики, и которые заставляютъ васъ осуждать государственаго человѣка, но относиться къ его личности съ состраданіемъ и сожалѣніемъ.

Многіе случаи въ его жизни даютъ основаніе думать, что онъ стремился къ трону, и несомнѣнно, что въ шотландскихъ правительственыхъ мѣстахъ онъ помогъ утвердиться чуждому и враждебному вліянію Англіи. Если его смерть можно считать искупленіемъ грѣховъ, то она доказываетъ, что роль истинаго патріота менѣе опасна, нежели роль вождя партіи, всегда отвѣтственаго за насилія, совершаемыя послѣднимъ изъ его приверженцевъ.

Когда Муррей приблизился къ Глендинингу, то молодой поселянинъ естествено смутился, потому что важный видъ графа, его представительный ростъ и черты его лица, напоминавшія длинный рядъ шотландскихъ королей, неминуемо внушали страхъ и почтеніе. Одеждою графъ почти не отличался отъ остальныхъ бароновъ и вельможъ, окружавшихъ его; буйволовая жакетка съ серебренымъ галуномъ замѣняла ему панцырь; толстая золотая цѣпь съ медальономъ висѣла на шеѣ; черная бархатная шапка съ перомъ была украшена рядомъ большихъ жемчужинъ; длинная шпага висѣла у пояса, какъ вѣрный другъ, а на сапогахъ сверкали золоченыя шпоры.

— Это письмо послано мнѣ достойнымъ проповѣдникомъ Евангелія, Генри Варденомъ, не такъ ли? (Гальбертъ подтвердилъ вопросъ). Онъ по видимому въ опасности, и пишетъ, что вы можете подробнѣе разсказать мнѣ о его положеніи. Гдѣ онъ теперь, и чего можетъ бояться? спросилъ Муррей.

Не безъ волненія сообщилъ ему Тальбертъ обстоятельства, предшествовавшія заключенію Вардена въ тюрьму; но дойдя до разсказа о нравоученіи, сдѣланномъ Юліану Авенелю по поводу связи его съ Катериною Ньюпортъ, онъ былъ пораженъ недовольнымъ видомъ графа. Чувствуя, что не все ладно, Тальбертъ замолчалъ сразу, противно всѣмъ правиламъ благоразумія и политики.

— Сумасшедшій, что ли, этотъ молодой человѣкъ? сказалъ графъ, сдвинувъ темнорыжія брови, между тѣмъ какъ кровь приливала у него къ лицу. — Или ты еще не научился говорить правду безъ запинки?

— Это потому, что я въ первый еще разъ нахожусь въ присутствіи человѣка вашего званія, искусно отвѣчалъ Тальбертъ.

— Этотъ юноша, кажется, довольно скроменъ, сказалъ Муррей графу Мортону Дугласу, стоявшему возлѣ него, — Ручаюсь, что въ защитѣ праваго дѣла онъ не испугается ни друга, ни недруга. Продолжай, другъ мой, и говори смѣло.

Глендинингъ разсказалъ всѣ подробности спора проповѣдника съ Юліаномъ, а Муррей, покусывая губы, слушалъ по видимому равнодушно. Сначала онъ даже принялъ сторону барона. — Рвеніе Генри Вардена, замѣтилъ онъ, слишкомъ горячо; ни божескіе, ни человѣческіе законы не осуждаютъ прямо извѣстныхъ связей, хотя и не строго законныхъ по формѣ; дѣти въ такихъ случаяхъ не лишаются права наслѣдства. — При этихъ словахъ онъ обвелъ взоромъ присутствовавшихъ.

— Съ этимъ никто не станетъ спорить, отвѣчали бароны, окружавшіе графа, исключая двухъ или трехъ, которые промолчали, опустивъ глаза.

— Продолжайте, и не пропускайте ничего, сказалъ Муррей Глендинингу.

Когда Тальбертъ разсказалъ грубый и жестокій поступокъ Авенеля съ несчастной Катериной, графъ началъ задыхаться. Онъ стиснулъ зубы, и рука его невольно потянулась къ шпагѣ; оглянувшись снова на окружавшихъ его, онъ молча подавилъ свою ярость, и приказалъ Тальберту продолжать свой разсказъ. Но когда Муррей услышалъ, что Юліанъ велѣлъ бросить въ тюрьму Вардена, онъ нашелъ въ этомъ предлогъ дать волю своему гнѣву, увѣреный въ сочувствіи и одобреніи слушателей.

— Благородные шотландцы! воскликнулъ онъ, — будьте судьями между мной и Юліаномъ Авенелемъ. Онъ не сдержалъ своего слова, и нарушилъ мой охранный листъ! А вы, служители Евангелія, что вы скажете о человѣкѣ, подпившемъ руку на проповѣдника слова Божія, и можетъ быть продалъ его кровь поклонникамъ антихриста?

— Пусть онъ погибнетъ смертью предателей, отвѣчали овѣтскіе бароны, — и пусть языкъ его будетъ пронзенъ раскаленнымъ желѣзомъ въ наказаніе за клятвопреступленіе!

— Да подвергнется онъ участи жрецовъ Ваала, закричали проповѣдники, — и да разсѣется по вѣтру пепелъ его!

Улыбка Муррея показала, что онъ уже заранѣе наслаждался мщеніемъ. Но весьма вѣроятно, что его гнѣвъ, выразившійся въ этой мрачной улыбкѣ, пробѣжавшей по его загорѣлому лицу и высокомѣрнымъ устамъ, главнымъ образомъ былъ вызванъ грубымъ обращеніемъ съ женщиной, находившейся почти въ томъ же положеніи, какъ его собственая мать. Онъ съ добротою говорилъ съ Тальбертомъ, когда тотъ окончилъ свой разсказъ.

— Этотъ молодой человѣкъ, обратился онъ между прочимъ къ Дугласу, — кажется мнѣ довольно смѣлымъ и гордымъ. Онъ изъ того матеріала, какой нуженъ въ наши бурныя времена. Мнѣ хочется узнать его поближе.

И графъ принялся разспрашивать Тальберта о крѣпости Авенельскаго замка, о числѣ людей Юліана, и спросилъ также кто предполагается его наслѣдникомъ; тутъ Тальбертъ по необходимости долженъ былъ назвать Мэри Авенель, и его невольное смущеніе не ускользнуло отъ проницательности Муррея, который воскликнулъ:

— А, Юліанъ Авенель! Вы рѣшаетесь вызывать мой гнѣвъ, когда вамъ слѣдовало бы бояться моего правосудія! Я зналъ Вальтера Авенеля! Это былъ храбрый воинъ и настоящій шотландецъ. Королева, сестра моя, должна заступиться за его дочь, и когда та будетъ возстановлена въ правахъ своихъ, рука ея станетъ пріятнымъ подаркомъ для человѣка, который лучше заслужитъ мою признательность, чѣмъ бездѣльникъ Юліанъ Авенель. Молодой человѣкъ, вы благороднаго происхожденія? спросилъ онъ Тальберта съ пристальнымъ взглядомъ.

Прерывающимся и неувѣренымъ голосомъ началъ Тальбертъ разсказывать о притязаніяхъ своего отца на прямое родство съ благородной и древней фамиліей Глендонвайновъ изъ Галловэя, но Муррей прервалъ его, улыбаясь: — Хорошо, хорошо! Составлять генеалогіи дѣло бардовъ и геральдистовъ. Въ наше время, человѣкъ — созданіе собственыхъ рукъ. Славный свѣтъ реформаціи одинаково блеснулъ для поселянина и принца, и оба они могутъ прославить себя въ битвѣ за нее. Мы въ томъ переходномъ положеніи, когда храбрый, честный и бодрый человѣкъ можетъ разсчитывать на все. Скажите мнѣ откровенно, отчего вы покинули отцовскій домъ?

Тальбертъ признался въ поединкѣ своемъ съ Пирси Шафтономъ и разсказалъ чѣмъ все кончилось. — Клянусь душою! произнесъ графъ, вы смѣлый коршунъ, если рѣшились въ такія лѣта помѣриться съ соколомъ, подобнымъ Пирси Шафтону. Королева Елизавета отдала бы свою перчатку, полную золотыхъ кронъ, лишь бы знать навѣрное, что этотъ фатъ и интриганъ засыпанъ землею. Не правда ли Дугласъ?

— Клянусь честью, правда, отвѣчалъ Мортонъ, — и подарокъ перчатки она оцѣнила бы дороже, чѣмъ подарокъ золотомъ.

— Но что же намъ дѣлать съ этимъ юнымъ убійцей? Что скажутъ проповѣдники наши?

— Напомните имъ о Моисеѣ и Гедеонѣ! Вѣдь тутъ дѣло идетъ только объ убійствѣ египтянина.

— Имено, имено, отвѣчалъ Муррей смѣясь, — съ одною только разницей: пророкъ похоронилъ въ пескѣ тѣло, а мы похоронимъ разсказъ. Я беру этого молодаго человѣка подъ свое покровительство. Подойди Глендинингъ. Я назначаю тебя конюшимъ. Начальникъ моей кавалеріи дастъ тебѣ оружіе и платье.

Во время похода Муррей не разъ имѣлъ случай убѣдиться въ храбрости и присутствіи духа своего новобранца, и молодой человѣкъ такъ быстро поднялся во мнѣніи графа, что знавшіе его считали судьбу Глендининга вполнѣ обезпеченою.

Юношѣ оставалось сдѣлать одинъ только шагъ, чтобы вполнѣ заслужить довѣріе своего покровителя, — имено принять реформатское исповѣданіе. Проповѣдники, сопровождавшіе Муррея, и поддерживавшіе его въ народѣ, принялись за обращеніе Тальберта, и безъ особенаго труда успѣли въ этомъ, такъ какъ молодой человѣкъ никогда не чувствовалъ особой привязаности къ догматамъ католической вѣры, и не могъ не оцѣнить болѣе разумнаго взгляда на религію. Съ этихъ поръ онъ сдѣлался несомнѣннымъ любимцемъ графа, и всегда былъ возлѣ его особы во время похода къ западу, который затягивался изо дня въ день и изъ недѣли въ недѣлю, благодаря упорству тѣхъ, съ кѣми онъ имѣлъ дѣло.

ГЛАВА XXXVI.

Когда грозный крикъ войны доносится издалека по вѣтру, ужасъ предшествуетъ ему, а смерть идетъ по пятамъ. Пенрозъ.

Осень уже наступала, когда однажды утромъ графъ Мортонъ неожидано явился въ пріемной Муррея, гдѣ находился Глендинингъ.

— Доложите вашему господину, что я желаю его видѣть; у меня есть для него новости изъ Тевіотдэля, и для васъ также, Тальбертъ. — Новости! новости! лордъ Муррей! закричалъ онъ подходя къ двери спальной графа; выходите скорѣе.

Графъ вышелъ, и поздоровавшись со своимъ союзникомъ, освѣдомился съ любопытствомъ о новостяхъ.

— Я получилъ ихъ отъ пріятеля, прибывшаго съ юга и заѣхавшаго въ монастырь Св. Маріи въ Кеннаквайрѣ, отвѣчалъ Мортонъ.

— А какія онѣ, и можно ли вполнѣ довѣрить тому, кто ихъ доставилъ?

— Это вѣрный человѣкъ, клянусь честью! Я желалъ бы имѣть возможность сказать то же самое о всѣхъ тѣхъ, которые окружаютъ ваше сіятельство.

— На кого и на что намекаете вы?

— Вотъ на что: Египтянинъ нашего честнаго Тальберта Глендининга, нашего Моисея, находится въ настоящее время въ монастырѣ Св. Маріи, такой же веселый, такой же блестящій, какъ и всегда.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— А то, что вашъ новый конюшій разсказалъ вамъ сказку. Пирси Шафтонъ живъ и невредимъ, и находится въ абатствѣ, гдѣ какъ думаютъ, его удерживаетъ любовь къ дочери одного мельника, которая путешествовала съ нимъ, одѣтая пажемъ.

— Глендинингъ, сказалъ Муррей суровымъ тономъ, — неужели вы сказали мнѣ ложь, чтобы пріобрѣсти мое довѣріе?

— Я не способенъ лгать, отвѣчалъ Гильбертъ. — Еслибы дѣло шло о моей жизни, я не захотѣлъ бы спасти ее въ ущербъ истинѣ. Я повторяю, что пронзилъ его этою шпагою моего отца: конецъ вышелъ черезъ спину, и ефесъ ударился о его грудь; и она опять покроется кровью каждаго, кто рѣшится обвинять меня во лжи.

— Какъ! закричалъ Мортонъ, — ты осмѣливаешься не вѣрить мнѣ, вельможѣ?

— Тише, Тальбертъ, сказалъ Муррей; — а вы, Мортонъ, простите его. Я вижу истину, написаную на его лицѣ.

— Желаю, чтобы содержаніе рукописи соотвѣтствовало выставленому на ней заглавію, возразилъ болѣе подозрительный союзникъ его. — Остерегайтесь, графъ; когда нибудь вы лишитесь жизни вслѣдствіе излишка довѣрчивости.

— А вы лишитесь своихъ друзей, Мортонъ, потому что слишкомъ легко отдаетесь подозрительности. — Но, довольно объ этомъ. Сообщите мнѣ остальныя ваши новости.

— Серъ Джонъ Фостеръ готовъ вступить въ Шотландію, чтобы опустошать владѣнія абатства Св. Маріи.

— Какъ! не дожидаясь меня, безъ моего позволенія! Да онъ сошелъ съ ума! Неужели онъ осмѣлится явиться какъ врагъ во владѣніи королевы?

— Онъ дѣйствуетъ по особымъ приказаніямъ Елизаветы, а вы знаете, что она не шутитъ ихъ исполненіемъ. Различныя обстоятельства заставляли откладывать до сихъ поръ этотъ походъ, но распространившійся о немъ слухъ поднялъ тревогу въ Кеннаквайрѣ: Бонифацій, старый абатъ, отказался отъ должности; и кого, какъ вы думаете, назначили на его мѣсто?

— Никого, надѣюсь, пока не получатъ разрѣшенія королевы и моего приказанія.

Мортонъ пожалъ плечами: — Выбрали ученика стараго кардинала Бійтона, сердечнаго друга нашего примаса Св. Андрея, этого смѣлаго бойца римской церкви. Евстафій, помощникъ пріора Св. Маріи, въ настоящее время абатъ; и какъ второй папа Юлій, онъ собираетъ войска, дѣлаетъ смотры и приготовляется сразиться съ Фостеромъ, какъ только тотъ явится.

— Надо помѣшать этой встрѣчѣ; на чьей бы сторонѣ ни осталась побѣда, послѣдствія будутъ для насъ пагубны. Кто предводительствуетъ войсками абатства?

— Никто иной, какъ нашъ старый и вѣрный союзникъ Юліанъ Авенель.

— Глендинингъ, воскликнулъ Муррей, — трубите, чтобы сѣдлать лошадей, и пусть друзья наши немедлено готовятся къ отъѣзду. — Да, милордъ, вотъ роковое затрудненіе: Если мы примемъ сторону нашихъ англійскихъ друзей, вся страна возстанетъ противъ насъ; старухи нападутъ на насъ съ своими веретенами и прялками; народъ заброситъ насъ камнями на улицахъ, и не дастъ намъ проходу. Мы не можемъ подвергать себя подобному безславію; и моя сестра, довѣріе которой я удерживаю съ такимъ трудомъ, окончательно лишитъ его меня. Съ другой стороны, если мы объявимъ себя противъ Фостера, Елизавета обвинитъ насъ въ покровительствѣ ея врагамъ, и мы лишимся ея поддержки.

— А этотъ драгунъ въ юпкѣ лучшая изъ нашихъ картъ въ игрѣ. Признаюсь однако, что мнѣ трудно оставаться спокойнымъ зрителемъ, когда англійское желѣзо покрывается шотландскою кровью. Не найдете ли вы возможнымъ замедлить движеніе войскъ, дѣлая небольшіе переходы какъ будто для сбереженія лошадей? Пусть тамъ они одни расхлебываютъ заваренную ими кашу, а мы не будемъ отвѣтствены за то, въ чемъ не принимали участія.

— Всѣ насъ осудятъ, Мортонъ, и мы потеряемъ довѣріе обѣихъ партій. Напротивъ, лучше усиленымъ ходомъ постараться прибыть во время, чтобы поддержать миръ между ними. Я желалъ бы, чтобы лошадь, которая привезла Пирси Шафтона въ Шотландію, сломала себѣ шею на самой высокой горѣ въ Нортумберландѣ! И надо же, чтобы этотъ пустомеля причинилъ такую суматоху и можетъ быть даже междоусобную войну!

— Еслибы это было намъ извѣстно во время, то можно было бы велѣть частнымъ образомъ охранять границы; нѣтъ недостатка въ молодцахъ, которые охотно избавили бы насъ отъ рыцаря, хотя бы они получили за это только его шпоры. Но на коней, Джэмсъ Стюартъ, какъ гласитъ пословица. Я слышу труба зоветъ: на лошадей и въ путь! Мы посмотримъ еще чьи кони быстрѣе.

Въ сопровожденіи почти трехъ сотъ хорошо вооруженныхъ всадниковъ, оба могущественые графа направили свой путь къ графству Думфрійзъ, а оттуда на востокъ въ Тевіотдэль. Съ приближеніемъ къ цѣли ихъ похода, оказалось, что съ ними было уже не болѣе двухъ сотъ всадниковъ, какъ вѣрно предсказалъ Мортонъ; усилено быстрая ѣзда уменьшила число ихъ лошадей, да и оставшіеся у нихъ были страшно измучены.

Дорогой ихъ забавляли и волновали доходившія до нихъ свѣденія о движеніи англичанъ, и о силѣ сопротивленія, которое могъ оказать имъ абатъ; но когда они были въ шести или семи миляхъ отъ Кеннаквайра, одинъ мѣстный лэрдъ, вызваный Мурреемъ и на котораго онъ могъ положиться, явился на конѣ съ окровавленными шпорами и самъ багровокрасный отъ поспѣшной ѣзды, въ сопровожденіи двухъ или трехъ служителей. Онъ сообщилъ, что серъ Джонъ Фостеръ, долго откладывая угрожаемое имъ нападеніе, оскорбился, узнавъ что серъ Пирси Шафтонъ былъ въ абатствѣ Св. Маріи, не давая даже себѣ труда прятаться, и вдругъ рѣшился исполнить приказаніе Елизаветы, предписавшей ему овладѣть во что бы то ни стало личностью эфуиста. Абату удалось собрать число солдатъ почти равное числу его противниковъ, но гораздо хуже обученныхъ, и эти солдаты были подъ предводительствомъ Юліана Авенеля. Предполагали, что сраженіе должно произойдти около маленькой рѣки, служившей границей съ южной стороны владѣніямъ Св. Маріи.

— Кто знаетъ это мѣсто? спросилъ Муррей.

— Я, милордъ, отвѣчалъ Глендинингъ.

— Прекрасно! Возьми двадцать изъ лучшихъ нашихъ всадниковъ, скачи какъ можно скорѣе и сообщи, что я являюсь во главѣ значительныхъ силъ, и разгромлю безъ пощады ту изъ партій, которая нанесетъ первый ударъ. — Давидсонъ, сказалъ онъ потомъ, обращаясь къ лэрду, доставившему ему это извѣстіе, ты будешь служить мнѣ проводникомъ. Поѣзжай же, Глендинингъ, и скажи Фостеру, что для блага королевской службы, я заклинаю его предоставить мнѣ заботу устроить это дѣло; абату же передай, что я сожгу его монастырь, если онъ осмѣлится нанести хоть одинъ ударъ до моего прибытія, а собакѣ Юліану Авенелю, что у него уже есть одинъ счетъ со мною, и если онъ дерзнетъ начать другой, то я выставлю его голову на вершинѣ колокольни Св. Маріи. Спѣши, и не щади шпоръ изъ боязни поранить лошадь.

— Ваши приказанія будутъ исполнены, милордъ! отвѣчалъ Глендинингъ; и выбравъ двадцать лучшихъ всадниковъ, онъ пустился съ ними со всею скоростью, какую только дозволяла усталость ихъ лошадей. Холмы и овраги мелькали подъ ногами всадниковъ.

Они были еще только на полдорогѣ, какъ встрѣчали людей, возвращавшихся съ поля битвы, и по наружному ихъ виду легко было понять, что сраженіе уже началось. Двое изъ нихъ поддерживали третьяго, ихъ старшаго брата, раненаго стрѣлою на вылетъ. Тальбертъ былъ знакомъ съ ними, и подозвавъ ихъ къ себѣ, попросилъ разсказать о положеніи дѣлъ; но въ эту минуту раненый упалъ съ лошади, не смотря на усилія братьевъ поддержать его, и они поспѣшили соскочить съ лошадей, чтобы принять его послѣдній вздохъ. Отъ людей въ подобномъ положеніи трудно было требовать какихъ бы то ни было сообщеній. И такъ Глендинингъ продолжалъ путь со своимъ маленькимъ отрядомъ, все съ большимъ и большимъ замираніемъ сердца. Появились всадники, скакавшіе въ разсыпную; на шапкахъ у нихъ былъ крестъ Св. Андрея, и они, казалось, бѣжали съ поля сраженія; но какъ только замѣчали отрядъ, то обращались въ бѣгство, одни направо, другіе налѣво, такъ что не было возможности поговорить ни съ кѣмъ изъ нихъ. Другіе, совсѣмъ растерявшіеся, скакали посреди дороги, неистово шпоря лошадей, и на всѣ вопросы отвѣчали изумленнымъ взглядомъ, ни на мгновенье не останавливая лошадей. Однако Тальбертъ узналъ нѣкоторыхъ, и не могъ сомнѣваться, что сраженіе произошло, и что васалы Св. Маріи разбиты. Сильно обезпокоенный участью своего брата, онъ пришпорилъ лошадь и помчался съ такою быстротою, что за нимъ могли поспѣть только пять или шесть всадниковъ. Наконецъ онъ достигъ маленькаго холмика, у подошвы котораго, омываемая рѣкою въ видѣ полукруга лежала равнина, гдѣ происходило сраженіе. Она представляла печальное зрѣлище. Война и ужасъ, по выраженію поэта, овладѣли полемъ и покрыли его ранеными и мертвыми. Побѣда была мужествено оспариваема, что случалось всегда въ пограничныхъ стычкахъ, гдѣ старая ненависть и воспоминанія о взаимныхъ обидахъ одинаково воодушевляли обѣ партіи. По срединѣ лежали трупы нѣсколькихъ человѣкъ, павшихъ въ рукопашной схваткѣ съ непріятелемъ; черты ихъ сохраняли выраженіе ненависти и остервенѣнія; охладѣвшая рука нѣкоторыхъ держала еще сломаную шпагу, или тщетно порывалась удалить стрѣлу, поразившую ихъ. Иные раненые, потерявъ мужество, выказаное ими во время дѣйствія, призывали на помощь, вымаливали хоть каплю воды, между тѣмъ какъ другіе, не надѣясь на людей, коснѣющимъ языкомъ пытались произнести полузабытую молитву, которой и прежде не понимали.

Не зная, куда направить свой путь, Тальбертъ проѣхалъ долину, смотря между мертвыми и ранеными, не встрѣтитъ ли онъ своего брата. Англичане не препятствовали ему: облако пыли, поднимавшееся вдали, показывало, что они преслѣдовали бѣглецовъ. Тальбертъ разсудилъ, что если попытается приблизиться къ нимъ въ минуту возбужденія, слѣдующаго обыкновенно за побѣдою, то безполезно будетъ подвергать опасности свою жизнь и жизнь своихъ товарищей, которыхъ побѣдители могли принять за сторонниковъ побѣжденныхъ; по этому онъ рѣшился ожидать прибытія графа Муррея, и остановился на этомъ рѣшеніи тѣмъ скорѣе, что услышалъ англійскія трубы, подавшія сигналъ къ отступленію. Тотчасъ онъ собралъ своихъ людей, и сталъ на возвышеніи, которое было занято шотландцами при началѣ дѣла, и которое они мужествено защищали.

Въ то время какъ Тальбертъ находился въ этомъ мѣстѣ, онъ услышалъ голосъ женщины, издававшей слабые стоны. Это обстоятельство удивило его, потому что непріятель былъ еще слишкомъ близокъ, чтобы позволить родственикамъ жертвъ войны прійдти искать ихъ останки для отданія послѣдняго долга. Посмотрѣвъ въ ту сторону, откуда раздавались вопли, онъ замѣтилъ невдалекѣ женщину, склонившуюся надъ тѣломъ рыцаря, вооруженіе и одежда котораго указывали на высокій санъ и знатный родъ; она была закутана въ солдатскій плащъ, и прижимала къ груди ребенка. Англичане не показывались; все еще были слышны звуки ихъ трубъ и крики начальниковъ, сзывавшихъ своихъ солдатъ, и потому было невѣроятно, чтобы они вернулись вскорѣ на поле битвы. Желая чѣмъ нибудь помочь этой несчастной, Тальбертъ поручилъ лошадь одному изъ своихъ спутниковъ, и приблизившись къ женщинѣ, спросилъ тономъ, полнымъ участія, не можетъ ли онъ быть ей полезнымъ въ ея горѣ? Она не дала ему прямаго отвѣта; но стараясь отстегнуть дрожащею и непривычною рукою шлемъ рыцаря, горестно и нетерпѣливо воскликнула: О! онъ очнулся бы, еслибы только я могла дать ему воздуха! Состояніе, жизнь, честь — я отдамъ все, чтобы только освободили его отъ этого жесткаго желѣзнаго шлема, который душитъ его.

Желающій смягчить горе не долженъ указывать на тщету ообманчивыхъ надеждъ. Трупъ лежалъ недвижимъ, и свѣжій воздухъ не могъ болѣе помочь ему; однако Тальбертъ отвязалъ шлемъ, и къ своему величайшему удивленію узналъ черты Юліана Авенеля. Для него все было кончено; гнѣвный и безпокойный духъ покинулъ его посреди борьбы, доставлявшей ему всегда большое наслажденіе.

— Увы! онъ уже мертвъ, сказалъ онъ молодой женщинѣ, въ которой ему теперь не трудно было узнать несчастную Катерину Ньюпортъ.

— О! нѣтъ, закричала она, — не говорите этого: нѣтъ, онъ не умеръ, онъ только безъ чувствъ. Со мной самой бывали продолжительные обмороки; но когда его голосъ говорилъ мнѣ ласково: Катерина, открой глаза изъ любви ко мнѣ! я приходила въ себя. — Юліанъ, открой же глаза изъ любви ко мнѣ! я знаю, что ты хочешь только испугать меня, сказала она съ судорожнымъ притворнымъ смѣхомъ, но я не боюсь. — Потомъ, снова принявъ умоляющій тонъ, она прибавила: — Юліанъ, одно слово, хотя бы слово проклятія! Самыя жестокія рѣчи будутъ для меня ласкою, подобною той, которую ты оказывалъ мнѣ до того времени, когда я отдала тебѣ все. — Поднимите его! Поднимите же! Или въ васъ нѣтъ жалости? Онъ обѣщалъ жениться на мнѣ, если я дамъ ему сына, а этотъ ребенокъ вылитый отецъ. но какъ онъ сдержитъ свое обѣщаніе, если вы не поможете мнѣ разбудить его. Кристи! Ролей! Гутчонъ! гдѣ же вы? На пирахъ вы били всегда подлѣ него, а въ бѣдѣ покинули его, безстыдные негодяи!

— Клянусь Небомъ, не я! отвѣчалъ одинъ умирающій, распростертый въ двухъ шагахъ, собирая всѣ свои силы, чтобы приподняться на локтѣ, и Тальбертъ узналъ въ немъ хорошаго знакомаго, Кристи Клинтгилля: — я не отступилъ ни на шагъ. Но драться можно до тѣхъ поръ, пока въ тѣлѣ еще жизнь, а моя быстро уходитъ. — Э! продолжалъ онъ, узнавъ Тальберта, не смотря на его военный мундиръ, — ты надѣлъ каску? Это колпакъ годный болѣе для жизни, чѣмъ для смерти. Я желалъ бы, чтобы на твоемъ мѣстѣ здѣсь былъ твой братъ, въ немъ кроется что нибудь хорошее; а ты скоро будешь такимъ же бездѣльникомъ какъ и я.

— Боже сохрани! невольно воскликнулъ Тальбертъ.

— Аминь! отъ всего моего сердца; и безъ тебя будетъ большое общество въ томъ мѣстѣ, куда я отправляюсь. Но… хвала Богу, я ничѣмъ не участвовалъ въ горѣ… этой несчастной…

Съ этими словами, взглянувъ на Катерину, онъ упалъ истощенный, произнесъ еще нѣсколько безсвязныхъ словъ, такъ что нельзя было разобрать молился онъ или проклиналъ свою судьбу, и душа Кристи распростилась съ міромъ.

Занятый тягостнымъ чувствомъ, порожденнымъ въ немъ этими печальными обстоятельствами, Глендинингъ забылъ на минуту свое положеніе и возложеныя на него обязаности; по вскорѣ онъ былъ выведенъ изъ своей задумчивости сильнымъ шумомъ лошадей и крикомъ: Святой Георгій и Англія! — восклицаніе до сихъ поръ употребляемое еще англичанами. Нѣсколько всадниковъ, сопровождавшихъ Тальберта, оставались на лошадяхъ, съ опущенымъ копьемъ, не получивъ приказанія ни сопротивляться, ни сдаваться. — Вотъ нашъ капитанъ, сказалъ одинъ изъ нихъ англійскому офицеру, который предводительствовалъ сильнымъ отрядомъ, авангардомъ войскъ Фостера.

— Вашъ капитанъ? сказалъ англичанинъ, — пѣшкомъ и со шпагою въ ножнахъ передъ лицомъ непріятеля! Плохой онъ солдатъ! — Э! молодой человѣкъ, вы кончили мечтать? Хотите вы бѣжать или сражаться?

— Ни того, ни другаго, спокойно отвѣчалъ Глендинингъ.

— Положите ваше оружіе и сдавайтесь.

— Я не сдѣлаю ни того ни другаго, пока не буду вынужденъ силою, отвѣчалъ онъ такъ же сдержано, какъ и прежде.

— Вы здѣсь сами по себѣ, или служите подъ чьимъ-нибудь знаменемъ?

— Подъ знаменемъ благороднаго графа Муррея.

— Значитъ вы служите господину самому вѣроломному какой только существуетъ; измѣнникъ Англіи, измѣнникъ Шотландіи!

— Ты лжешь, закричалъ Глендинингъ, не заботясь о послѣдствіяхъ своей дерзости.

— Теперь ты разгорячился, а сейчасъ былъ такъ хладнокровенъ. А! я лгу? Поддержишь ли ты это съ оружіемъ въ рукахъ?

— Одинъ на одинъ, одинъ противъ двухъ, и вдвоемъ противъ пятерыхъ, какъ хотите. Я требую только честной битвы.

— И я тоже. Посторонитесь, товарищи, сказалъ храбрый англичанинъ, и если я паду, позвольте ему удалиться съ его всадниками.,

— Слушаемъ! отвѣчали его солдаты, съ нетерпѣніемъ ожидая видѣть предстоящій поединокъ, какъ будто бой быковъ.

— Нашъ капитанъ едва ли достигнетъ глубокой старости, сказалъ сержантъ англійскаго отряда: — ему за шестьдесятъ лѣтъ, а онъ ни за что ни про что дерется съ первымъ встрѣчнымъ, а главное съ молодыми людьми, которымъ могъ бы быть отцомъ. А вотъ самъ главнокомандующій. Пусть его полюбуется!

Серъ Джонъ Фостеръ, во главѣ довольно значительнаго кавалерійскаго отряда, явился имено въ ту минуту, когда Глендинингъ обезоружилъ англійскаго капитана, лѣта котораго дѣлали поединокъ неравнымъ, и выбилъ у него изъ рукъ шпагу.

— По дѣломъ тебѣ, старый Ставартъ Болтонъ, сказалъ Фостеръ. — А ты, молодой человѣкъ, кто ты и что ты?

— Конюшій графа Муррея, давшаго мнѣ порученіе къ вамъ. Но онъ передастъ его самъ, такъ какъ я вижу его авангардъ тамъ на холмѣ.

— Сомкните ряды, сказалъ серъ Джонъ Фостеръ своимъ солдатамъ, — и пусть тѣ, у которыхъ сломано копье, обнажатъ шпаги. Мы не ожидаемъ второй битвы, но если облако, показывающееся на этомъ холмѣ, возвѣщаетъ намъ бурю, надо выдержать ее стойко, не смотря на наши изорваные плащи. Однако, Ставартъ, мы поймали оленя, за которымъ охотились: вотъ Пирси Шафтонъ, крѣпко скрученный между двумя всадниками.

— Какъ! воскликнулъ Болтонъ, этотъ парень? Но онъ такой же Пирси Шафтонъ, какъ и я самъ. Это его платье, правда, но Пирси на добрый десятокъ лѣтъ старѣе этого молокососа. Я его знаю съ дѣтства. Развѣ вамъ никогда не случалось видѣть его на турнирѣ или при дворѣ?

— Къ чорту турниры! горячился Фостеръ. — Было ли у меня когда нибудь время думать о свѣтскихъ удовольствіяхъ? Всю мою жизнь королева держала меня въ должности палача: сегодня я гоняюсь за разбойниками, завтра за измѣнниками, и всегда въ страхѣ за свою жизнь. Копье мое никогда не виситъ на стѣнѣ, нога никогда не выходитъ изъ стремени, лошадь всегда осѣдлана. И теперь, если дѣйствительно я ошибся въ личности человѣка, котораго я никогда не видалъ, ручаюсь, что въ первыхъ же письмахъ тайнаго совѣта на мое имя, со мной обойдутся какъ съ собакой. Лучше смерть, чѣмъ подобная жизнь!

Трубачъ, присланый отъ графа Муррея, прервалъ жалобы Фостера, и передалъ, что благородный лордъ Муррей проситъ, согласно правиламъ чести, личнаго свиданія съ серомъ Джономъ Фостеромъ на половинѣ разстоянія между двумя войсками, и что каждаго должны сопровождать шесть всадниковъ, а переговоры продлятся десять минутъ.

— Вотъ и другая мука, сказалъ Фостеръ Болтону. — Я долженъ говорить съ этимъ вѣроломнымъ шотландцемъ. Съ нимъ сейчасъ попадешься въ ловушку; онъ умѣетъ пустить пыль въ глаза, какъ всѣ мошенники сѣверяне. Мнѣ не по силамъ тягаться съ нимъ на словахъ, а для схватки у насъ нѣтъ достаточныхъ силъ. — Я согласенъ на требуемое свиданіе, сказалъ онъ, повернувшись къ трубачу. — Аивы, мастеръ биться на шпагахъ, обратился онъ къ Глендинингу, отправляйтесь съ вашими всадниками за трубачемъ. Маршъ! — Ставартъ Болтонъ, постройте наше войско для битвы, и будьте готовы тронуться по первому знаку, который я подамъ вамъ, поднявъ палецъ. — Ну, молодой конюшій, вы меня слышали? Отправляйтесь немедля!

Не смотря на это рѣшительное приказаніе, Тальбертъ не могъ не остановиться на минуту около несчастной Катерины. Она лежала неподвижно возлѣ тѣла Юліана, безчувственая къ окружавшей ее опасности, въ виду всадниковъ, толпившихся вокругъ нея. Вглядѣвшись ближе Тальбертъ убѣдился, что она была мертва, и почти порадовался за нее, что страданія ея кончены, и подковы коней, подъ которыми онъ принужденъ былъ покинуть ее, будутъ попирать лишь бездыханый трупъ. Онъ взялъ ребенка, лежавшаго у груди несчастной матери, и нѣсколько смутился отъ взрыва смѣха, раздававшагося со всѣхъ сторонъ при видѣ вооруженнаго человѣка, берущаго на себя въ подобныхъ обстоятельствахъ столь необыкновенное и столь затруднительное бремя.

— Взвали его на плечи! кричали пищальники.

— Покорми его! насмѣхался копейщикъ.

— Молчите скоты! закричалъ Болтонъ; — если въ васъ самихъ нѣтъ человѣколюбія, уважайте его въ другихъ. Я прощаю храброму молодому человѣку оскорбленіе, нанесенное имъ моимъ сѣдымъ волосамъ, когда вижу, что онъ спасаетъ это бѣдное созданіе, которое вы растоптали бы ногами, какъ какого нибудь волченка.

Однако оба начальника уже сошлись на мѣстѣ, условленомъ для переговоровъ, и Муррей обратился къ англичанину въ слѣдующихъ выраженіяхъ: — Хорошо и честно ли поступили вы, серъ Джонъ, и за кого вы принимаете меня и графа Мортона? Не думаете ли вы, что мы можемъ оставить безнаказанымъ ваше вторженіе въ Шотландію съ распущеными знаменами, пролитіе крови нашихъ согражданъ и захватъ ихъ? Неужели вы считаете благороднымъ портить наши поля и проливать вашу кровь послѣ доказательствъ преданости, данныхъ вами вашей королевѣ, не нарушая вѣрности, которой мы обязаны собственой государынѣ?

— Графъ Муррей, отвѣчалъ Фостеръ, — всѣ отдаютъ справедливость вашему уму и вашему краснорѣчію; но вотъ уже нѣсколько недѣль, какъ вы обѣщали мнѣ задержать человѣка, виновнаго въ возмущеніи противъ моей повелительницы, Пирси Шафтона Вилвертона; вы не сдержали слова, ссылаясь то на смуты на западѣ, то подъ другими предлогами, только бы избавиться отъ этого. Узпапъ, что онъ имѣетъ дерзость публично и днемъ показываться въ десяти миляхъ отъ нашихъ границъ, мой долгъ не позволялъ мнѣ переносить долѣе ваши отсрочки, и я принужденъ быль прибѣгнуть къ силѣ, чтобы овладѣть личностью этого мятежника.

— И такъ Пирси Шафтонъ въ вашихъ рукахъ? Знайте однако, что я не могу позволить увести его, не обнажая шпаги; это было бы слишкомъ позорно для меня.

— Какъ, милордъ! Послѣ всѣхъ милостей, которыми осыпала васъ королева Англіи, вы принимаете на себя защиту одного изъ ея мятежныхъ подданыхъ?

— Нѣтъ, серъ Джонъ; но я буду биться на смерть, защищая права и свободу Шотландіи.

— Какъ вамъ угодно, графъ; остріе моего меча еще не иступилось, не смотря на работу сегодняшняго утра, возразилъ Фостеръ.

— Клянусь честью, серъ Джонъ, сказалъ серъ Джорджъ Геронъ Чипчэсъ, — я не вижу ни малѣйшей причины обнажать шпагу противъ этихъ благородныхъ шотландскихъ лордовъ, и думаю вмѣстѣ съ Болтономъ, что вашъ плѣнникъ столько же Пирси Шафтонъ, какъ и герцогъ Нортумберландъ. Ничто васъ не уполномочиваетъ нарушить миръ двухъ государствъ изъ-за этого переодѣтаго шалуна!

— Серъ Джорджъ, отвѣчалъ Фостеръ, — велите привести сюда плѣнника, и мы его разспросимъ кто онъ и откуда. — Надѣюсь, что миръ между нами не нарушенъ, лорды? продолжалъ онъ обращаясь къ шотландцамъ.

— Клянусь честью, что мы не прибѣгнемъ къ насилію, отвѣчалъ Мортонъ.

Серу Джону Фостеру пришлось выслушать не мало насмѣшекъ, когда по приводѣ плѣнника узнали, что не только это не серъ Пирси Шафтонъ, но женщина въ мужскомъ платьѣ.

— Сорвите плащъ съ этой распутницы, закричалъ Фостеръ, — и отправьте ее къ конюхамъ; она вѣроятно привыкла къ подобному обществу.

Самъ Муррей не могъ удержаться отъ смѣха надъ обманутымъ ожиданіемъ сера Джона; но онъ рѣшился вступиться за прекрасную Молинару, которая во второй разъ спасала сера Пирси, подъ страхомъ лишиться собственой жизни. — Вы сдѣлали уже, сказалъ онъ англійскому военачальнику, болѣе зла, чѣмъ въ состояніи загладить, и я счелъ бы себя обезчещенымъ, еслибы позволилъ дотронуться хоть до одного волоса этой молодой женщины.

— Милордъ, прервалъ Мортонъ, — если вы позволите мнѣ поговорить одну минуту частнымъ образомъ съ серомъ Джономъ, то я надѣюсь убѣдить его, что всего лучше для него вернуться въ Англію и предоставить все происшедшее сегодня комисарамъ, уполномоченіямъ отъ обѣихъ коронъ для разбора преступленій, совершаемыхъ на границахъ. — Отведя Фостера въ сторону, онъ сказалъ ему: Серъ Джонъ, я удивляюсь, что человѣкъ, знающій такъ хорошо, какъ вы, вашу королеву Елизавету, не чувствуетъ, что для пріобрѣтенія ея милостей надо оказывать ей дѣйствительныя услуги, а не возбуждать безполезныхъ ссоръ съ ея сосѣдями. Я буду говорить съ вами еще болѣе откровенно, господинъ рыцарь, и вы сами убѣдитесь въ справедливости моихъ словъ. Еслибы результатомъ этого, дурно разсчитанаго похода было дѣйствительно задержаніе сера Пирси Шафтона, и еслибы оно грозило, какъ это и вѣроятно, причинить разрывъ двухъ державъ, ваша благоразумная повелительница и ея не менѣе благоразумный совѣтъ отвергли бы и лишили бы милостей сера Джона Фостера скорѣе, чѣмъ объявили бы войну, чтобы поддержать его. И такъ судите, какую благодарность вы получите, если потерпѣвъ неудачу въ главной цѣли вашего предпріятія, будете продолжать начатое. Удовольствуйтесь обѣщаніемъ, которое я даю вамъ, что добьюсь отъ графа Муррея высылки изъ Шотландіи сера Пирси Шафтона. Слушайтесь моего совѣта: покончите это дѣло. Что вы выиграете отъ новаго сраженія? Наши войска болѣе многочислены, а ваши истощены; исходъ не можетъ быть сомнителенъ.

Серъ Джонъ слушалъ его опустивъ голову, — Да, сказалъ онъ, дѣло мое не выгорѣло, мнѣ нельзя ожидать за него благодарности.

Затѣмъ, вернувшись къ Муррею, онъ объявилъ, что изъ уваженія къ нему и къ графу Мортону согласенъ удалиться съ своими войсками.

— Одну минуту, прошу васъ, серъ Джонъ, сказалъ Муррей. — Я могу намъ позволить удалиться безпрепятствепо только въ томъ случаѣ, если вы оставите заложника въ обезпеченіе Шотландіи приличнаго вознагражденія за причиненные убытки. Вы должны знать, что отпуская васъ, я становлюсь отвѣтственымъ передъ моей повелительницей, которая потребуетъ отъ меня отчета за кровь ея подданыхъ, пролитую вашими руками и по вашему приказанію.

— Никогда не дамъ я повода англичанамъ сказать, что Джонъ Фостеръ на полѣ битвы, гдѣ онъ побѣдилъ, оставилъ заложниковъ, какъ побѣжденный! Однако, прибавилъ онъ послѣ минутнаго размышленія, если Ставартъ Больтонъ пожелаетъ добровольно остаться съ вами, я не воспротивлюсь; я даже думаю, что хорошо оставить здѣсь кого нибудь, чтобы удостовѣриться собствеными глазами въ высылкѣ Пирси Шафтона.

— Я принимаю его въ качествѣ вашего заложника, но не иначе, и сообразно съ этимъ буду поступать съ нимъ.

Но Фостеръ, обернувшись какъ бы для того чтобы отдать нѣкоторыя приказанія сопровождавшимъ его солдатамъ, притворился, что не слышитъ этого замѣчанія.

— Вотъ вѣрный служитель своей прекрасной и неограниченой повелительницы, сказалъ Муррей Мортону, по удаленіи сера Джона. Счастливецъ! Онъ не знаетъ, не поплатится ли головою за повиновеніе ея приказаніямъ, а если не исполнитъ ихъ, его ожидаетъ немилость и безотлагательная смерть. Счастливъ тотъ, кто не зависитъ отъ случайностей счастья, и не отвѣчаетъ за нихъ передъ такой причудливой и такой странной государыней какъ англійская королева.

— Нами, милордъ, также управляетъ женщина.

— Это правда, Дугласъ, сказалъ графъ, подавляя вздохъ; — но посмотримъ еще, сколько времени женская рука можетъ удерживать бразды правленія въ странѣ, раздираемой столькими партіями, какъ наша. Теперь отправимся къ Св. Маріи, и взглянемъ сами что происходитъ въ этомъ монастырѣ. — Глендинингъ, возьми эту молодую женщину подъ твое покровительство. Какого чорта носишь ты подъ плащемъ? Ребенка? Какимъ образомъ ты пріобрѣлъ такую прекрасную находку въ такомъ мѣстѣ и при такихъ обстоятельствахъ?

Тальбертъ кратко передалъ случившееся. Графъ отправился къ тому мѣсту, гдѣ лежало тѣло Юліана въ объятіяхъ его несчастной подруги. Такъ вырваный бурею дубъ увлекаетъ въ своемъ паденіи плющъ, для котораго онъ былъ опорой. Муррей казался растроганіямъ болѣе обыкновеннаго, чему способствовало безъ сомнѣнія воспоминаніе о его собственомъ рожденіи. — Мортонъ, сказалъ онъ, какая отвѣтственость лежитъ на томъ, кто употребляетъ во зло такую слѣпую привязаность!

Дугласъ, несчастливый въ супружествѣ, не былъ слишкомъ воздержанъ въ своихъ нравахъ. — Съ этимъ вопросомъ надо обратиться къ Генри Вардену или Джону Ноксу, отвѣчалъ онъ; я плохой совѣтникъ во всемъ что касается женщинъ.

— Въ монастырь! крикнулъ Муррей. — Глендинингъ, передай приказаніе двинуться, а ребенка поручи этому женственому рыцарю, и пусть она о немъ позаботится. Павшимъ слѣдуетъ отдать послѣдній долгъ: приказать поселянамъ заняться ихъ погребеніемъ. — Впередъ, господа!

ГЛАВА XXXVII.

Миръ заключенъ, пора думать и о свадьбѣ. Шекспиръ.-- Король Іоаннъ.

Извѣстіе о потерѣ сраженія, разнесенное бѣглецами по деревнѣ и въ монастырѣ, навело страхъ на обитателей. Отецъ Филипъ и другіе монахи увѣряли, что теперь самое лучшее — скрыться бѣгствомъ; казначей совѣтовалъ подарить серебреные церковные сосуды англійскому офицеру съ тѣмъ, чтобы онъ ушелъ назадъ; только Евстафій сохранилъ мужество и твердость.

— Братья, сказалъ онъ, — если Господь не допустилъ нашимъ воинамъ выиграть сраженіе, значитъ онъ желаетъ, чтобы мы, воины духа, сразились ради вѣнца мученическаго въ битвѣ, гдѣ одна только безпримѣрная трусость можетъ помѣшать намъ одержать побѣду. Облачимся же во всеоружіе вѣры, и приготовимся, если нужно, умереть подъ развалинами монастыря, служа тому, кому мы себя посвятили. Всѣ мы можемъ одинаково отличиться при нынѣшнихъ достопамятныхъ обстоятельствахъ, всѣ, — отъ любезнаго нашего брата Николая, сѣдымъ волосамъ котораго какъ бы предназначенъ почетъ мученическаго вѣнца, и кончая милымъ моимъ сыномъ Эдуардомъ, пришедшимъ послѣднимъ на работу въ вертоградъ, но который тѣмъ не менѣе получитъ награду, обѣщаную всѣмъ трудящимся съ самаго утра. Мужайтесь, дѣти мои. Я не могу, подобно моимъ святымъ предшественикамъ, обѣщать вамъ, что Господь сотворитъ чудо ради спасенія нашего: и вы, и я недостойны этого особенаго вмѣшательства, которое въ древнія времена обращало святотатственый мечъ противъ сердца самихъ тирановъ, угнетавшихъ вѣрныхъ, поражало чудеснымъ ужасомъ еретиковъ и посылало тьмы ангеловъ на помощь служителямъ Бога. И однако, съ помощью Неба, вы увидите, что вашъ абатъ не посрамитъ епископской шапки, возложеной вами на его чело. Удалитесь въ свои кельи, дѣти мои, и предайтесь горячей молитвѣ. Возложите на себя стихари и клобуки, какъ для самой торжественой службы, и будьте готовы, когда большой колоколъ возвѣститъ приближеніе врага, встрѣтить его торжественымъ шествіемъ. Пусть отворятъ церковь, какъ убѣжище тѣмъ изъ нашихъ васаловъ, которые по участію своему въ сегодняшней неудачной битвѣ или по другимъ причинамъ могутъ опасаться ярости непріятеля. Скажите серу Пирси Шафтону, если только онъ спасся…

— Я здѣсь, высокопочтенный абатъ, и если вы мнѣ позволите, я соберу сколько можно людей, и мы будемъ защищаться до послѣдняго издыханія. Всѣ вамъ скажутъ, что я исполнилъ свой долгъ въ этомъ несчастномъ дѣлѣ. Если бы Юліану Авенелю угодно было послѣдовать моимъ совѣтамъ и перемѣнить кое-что въ планахъ сраженія, такъ какъ вамъ вѣроятно случалось замѣтить, что цапля спасается отъ нападенія сокола, подставляя клювъ, а не крыло, то все пошло бы иначе, и мы могли бы тогда сопротивляться, смѣю сказать, болѣе счастливо. Я вовсе не хочу помрачить памяти одного изъ драгоцѣннѣйшихъ цвѣтковъ рыцарства, нѣтъ! Я видѣлъ, какъ онъ палъ въ битвѣ, обращая лице къ врагамъ, и это изгнало изъ моей памяти нѣсколько вольное прозвище «фата проныры», которое онъ осмѣлился дать мнѣ. когда моя сниходительность унизилась до совѣтовъ. Еслибы только Небо и святые сохранили ему жизнь, по истинѣ могу сказать, что честь заставила бы меня принести его въ жертву собствеіюй рукой въ наказаніе за нанесенную имъ мнѣ обиду.

— Серъ Пирси, время наше дорого; безполезно придумывать что могло бы случиться.

— Вы правы, высокопочтеннѣйшій отецъ, продолжалъ неисправимый эфуистъ. — Прошедшее время, какъ говорятъ граматики, менѣе занимаетъ бренное человѣчество, нежели будущее время, и дѣйствительно наши мысли должны быть главнымъ образомъ посвящены настоящему. И такъ, я готовъ стать во главѣ тѣхъ, которые пойдутъ за мною, и хотя англичане мнѣ соотечественики, я употреблю всѣ человѣческія усилія, чтобы помѣшать имъ проникнуть внутрь страны. Будьте увѣрены, что Пирси Шафтонъ скорѣе положитъ свои кости, чѣмъ уступитъ хотя пядь земли.

— Благодарю васъ, господинъ рыцарь; я не сомнѣваюсь въ томъ, что вы сдержите ваше слово, но Небу не угодно, чтобы мы прибѣгали къ плотскому оружію. Нашъ долгъ — терпѣть, а не противиться. Мы не можемъ допустить безполезнаго пролитія крови нашихъ васаловъ; безполезное сопротивленіе непригодно для людей нашего званія. Я уже далъ имъ приказъ бросить копья и мечи. Господь и наша Святая Покровительница не благословили нашихъ знаменъ.

— Ахъ, почтеннѣйшій отецъ, живо отвѣчалъ рыцарь, — подумайте только, прежде чѣмъ отказаться отъ защиты, что у входа въ деревню есть мѣста, гдѣ храбрые солдаты могли бы покрыть себя славою. Еслибы нужно было удвоить мое мужество, то мнѣ стоило бы только вспомнить о своей молодой пріятельницѣ, надѣюсь, она не попала въ руки еретиковъ.

— Я васъ понимаю, серъ Пирси: вы говорите о дочери нашего мельника.

— Почтеннѣйшій абатъ, прекрасная Молинара дочь человѣка, машинально приготовляющаго муку, изъ которой пекутъ хлѣбъ, необходимый для нашего существованія, слѣдовательно это ремесло не заключаетъ въ себѣ самомъ ничего унизительнаго, оно даже необходимо. Тѣмъ не менѣе, если чистѣйшія чувства благородной души, похожія на лучи солнца, отражающіеся въ алмазѣ, могутъ облагородить особу, въ нѣкоторомъ смыслѣ названую дочерью неизвѣстнаго мукодѣлателя…

— Ради Бога, сократимъ разсужденія, господинъ рыцарь; мы рѣшились не прибѣгать къ плотскому оружію, — вотъ все что я могу вамъ отвѣтить. Мы научимъ васъ умирать хладнокровно, но не съ оружіемъ въ рукахъ, а сложивъ руки на молитву, не съ гнѣвомъ и соперничествомъ въ душѣ, но съ христіанскимъ прощеніемъ на устахъ и покорностью въ сердцѣ; мы не потрясемъ воздуха звукомъ воинственыхъ орудій, мы воспоемъ гимны и пѣсни во славу Господа, хладнокровно и спокойно, какъ люди, думающіе примириться съ Богомъ, а не мстить своимъ ближнимъ.

— Почтеннѣйшій абатъ, позвольте вамъ замѣтить, что все это ни чуть не измѣняетъ участи моей Молинары, и что я не покину ее, пока золотая рукоятка и стальной клинокъ будутъ у моего пояса. Я посовѣтовалъ ей не слѣдовать за нами на поле битвы, но кажется, я видѣлъ ее въ костюмѣ пажа посреди сражавшихся.

— Серъ Пирси, въ другихъ мѣстахъ нужно искать теперь особу, участь которой васъ такъ живо занимаетъ. Можетъ быть она уже въ церкви, гдѣ укрылись наши беззащитные васалы. Совѣтую и вамъ прибѣгнуть къ покровительству алтарей; подумайте только, что малѣйшая неосторожность съ вашей стороны погубитъ и насъ всѣхъ; потому что никто изъ насъ не рѣшится покинуть гостя или друга, чтобы спасти только самого себя. Оставьте меня, сынъ мой, и да хранитъ васъ Богъ!

Серъ Пирси Шафтонъ вышелъ, и абатъ уже хотѣлъ удалиться въ свою келью, когда ему доложили, что какой то незнакомецъ желаетъ немедлено поговорить съ нимъ. Это былъ никто другой, какъ Генри Варденъ. Отецъ Евстафій невольно выразилъ негодованіе, увидя его.

— Какъ, закричалъ онъ, — даже немногія минуты жизни, остающіяся тому, кто можетъ быть послѣдній носитъ здѣсь епископскую митру, должны быть возмущены и отравлены присутствіемъ еретика? Что же, ты пришелъ порадоваться надеждамъ, которыя судьба предоставляетъ твоей безумной и проклятой сектѣ, порадоваться униженію гордости нашей старинной религіи, осквернить наши алтари, развѣять прахъ нашихъ благодѣтелей, разрушить ихъ гробницы, башни и рѣзьбу дома Господа и Св. Дѣвы!

— Довольно, Вилльямъ Алланъ, возразилъ протестантскій проповѣдникъ съ достоинствомъ. Моя цѣль совсѣмъ другая: я хотѣлъ бы очистить эти величественые алтари отъ идоловъ, на которые не смотрятъ болѣе какъ на простыя изображенія добра и мудрости, а сдѣлали ихъ предметами гнуснаго идолопоклонства. Я не желалъ бы, чтобы эти украшенія алтарей губили человѣческія души, и въ особености я порицаю кровавыя преслѣдованія, посредствомъ которыхъ хотятъ удержать людей въ старыхъ предразсудкахъ и нарушаютъ свободу совѣсти. Я возстаю противъ этихъ легкомысленыхъ гоненій.

— Безумный порицатель, прервалъ его отецъ Евстафій, — что значитъ предлогъ, ради котораго ты хочешь ограбить домъ Господень? И зачѣмъ въ настоящую минуту оскорблять завѣдующаго этимъ домомъ твоимъ зловѣщимъ присутствіемъ?

— Ты несправедливъ ко мнѣ, Вилльямъ Алланъ, но это не измѣняетъ моихъ намѣреній. Недавно ты вступился за меня, подъ опасеніемъ потерять твое званіе и свое честное имя въ монастырѣ, которое для тебя дороже самой жизни. Теперь наше дѣло торжествуетъ, и долину, гдѣ ты оставилъ меня плѣнникомъ, я покинулъ для того только, чтобы сдержать свое слово.

— Да, можетъ быть чисто мірская жалость, говорившая за тебя въ моемъ сердцѣ, и навлекаетъ на насъ теперь грозящій намъ приговоръ. Можетъ быть само Небо разитъ виновнаго пастыря и гонитъ его стадо.

— Не думай такъ дурно объ опредѣленіяхъ Бога; не за твои грѣхи, порожденные воспитаніемъ и обстоятельствами, не за нихъ наказанъ ты, Вилльямъ Алланъ, но за преступленія твоей неправильно названой церкви, скопленныя ею надъ ней самой и надъ главами ея служителей, виновными въ заблужденіяхъ и вѣковой порчѣ.

— Клянусь моей вѣрой въ камень или утесъ Св. Петра! Ты возжигаешь въ моемъ сердцѣ послѣднюю оставшуюся въ немъ искру человѣческаго негодованія. Я уже считалъ себя внѣ вліянія страстей, и снова твой голосъ вынуждаетъ меня прибѣгать къ выраженіямъ гнѣва. Да, твой голосъ оскорбляетъ меня въ минуту печали хуленіями на ту церковь, которая хранила свѣтильникъ христіанства со временъ апостоловъ и до нашихъ дней.

— Со временъ апостоловъ! воскликнулъ проповѣдникъ съ живостью. — Это не такъ, Алланъ; первобытная церковь настолько же отличалась отъ теперешней римской, на сколько свѣтъ отличенъ отъ мрака. Будь у насъ время, я постарался бы доказать тебѣ это. Равнымъ образомъ неправъ ты, говоря, что я пришелъ оскорблять тебя въ часы печали. Призываю Небо въ свидѣтели, что меня привело сюда чисто христіанское желаніе сдержать свое слово, предаться въ твои руки, и наконецъ смягчить ради тебя ярость враговъ, посланыхъ Богомъ въ наказаніе за твое упрямство.

— Я отказываюсь отъ твоего заступничества, съ благородствомъ отвѣчалъ абатъ. — Чѣмъ бы ни кончился настоящій переворотъ, я съумѣю охранить неприкосновенно чувство моего достоинства. Я прошу у тебя только прямаго увѣренія, что ты не далъ мнѣ повода раскаиваться въ моемъ снисхожденіи, и не старался сократить съ истинаго пути ни одной изъ душъ, ввѣреныхъ Господомъ моей заботливости.

— Вилльямъ Алланъ, я буду искрененъ съ тобою. Я не нарушилъ моего обѣщанія. Я молчалъ и не дѣлалъ никакихъ усилій, чтобы раскрытъ глаза, омраченные заблужденіемъ. Но Небу угодію было просвѣтить свѣтомъ истины молодую Мэри Авенель, — свѣтомъ, недоступнымъ для римскихъ проповѣдниковъ. Ей я помогъ своими совѣтами: я спасъ ее отъ козней злыхъ духовъ, осаждавшихъ ея домъ въ то время, какъ она слѣпо вѣрила предразсудкамъ католической церкви. Надѣюсь, что теперь она въ безопасности отъ твоихъ ухищреній.

— Несчастный, закричалъ Евстафій, не въ силахъ болѣе сдерживать своего негодованія, — какъ смѣешь ты обращаться съ подобными рѣчами къ абату Св. Маріи? Какъ смѣешь ты хвастаться предъ нимъ совращеніемъ души на путь ереси и заблужденій? Ты заставляешь меня, Вельвудъ, противъ моей воли употребить послѣднія минуты моей власти, чтобы стереть съ лица земли того, кто способности, дарованыя ему Богомъ, посвятилъ всецѣло на служеніе сатапѣ.

— Поступай какъ знаешь, твоя ярость не помѣшаетъ мнѣ сдѣлать ради твоей пользы все что только не противорѣчивъ моему высшему призванію. Я отправляюсь къ графу Муррею.

Разговоръ, перешедшій въ споръ, былъ прерванъ мрачнымъ и медленымъ набатомъ большаго монастырскаго колокола. Колоколъ этотъ былъ знаменитъ въ лѣтописяхъ общины, по спасительнымъ его свойствамъ, но теперь онъ только возвѣщалъ о приближеніи опасности, и не давалъ средствъ спастись отъ нея. Абатъ снова приказалъ, чтобы братія одѣлись торжествено, и собрались въ церкви; самъ онъ по тайной лѣстницѣ поднялся на монастырскую колокольню, и встрѣтилъ тамъ ризничаго, который по своей обязаности находился при колоколѣ.

— Должно быть въ послѣдній разъ я исполняю свою обязаность, почтенный отецъ, сказалъ Филипъ, — филистимляне близки. Но я не хотѣлъ, чтобы до большаго монастырскаго колокола дотронулась сегодня другая рука, кромѣ моей, Я конечно во многомъ грѣшенъ, прибавилъ онъ, обращая взоръ къ небу, и однако смѣю сказать, что никто не порицалъ монастырскаго звона, съ тѣхъ поръ какъ отецъ Филинъ заправляетъ колоколами.

Абатъ не отвѣчалъ. Устремивъ глаза на дорогу, тянувшуюся съ юга къ деревнѣ Кеннаквайръ, онъ увидѣлъ вдалекѣ облако пыли и услышалъ ржаніе множества лошадей, а сверканье копій въ воздухѣ показывало, что отрядъ приближался съ оружіемъ на готовѣ.

— Я краснѣю за свою слабость, сказалъ онъ отирая невольныя слезы; — глаза мои помутились, и я не могу различить ихъ движеній. — Эдуардъ, сынъ мой, добавилъ онъ обращаясь къ своему любимому послушнику, подошедшему въ это время: скажи какія у нихъ знамена?

— Это шотландцы! Я различаю бѣлые кресты. Можетъ быть это пограничные жители запада или Фернигерстъ съ его кланомъ.

— Посмотри на знамена, какіе на нихъ гербы?

— Гербъ шотландскій: левъ съ развѣвающейся гривой и четыре поперечныя полосы, какъ мнѣ кажется. Ужъ не королевское ли это знамя?

— Увы, нѣтъ! Это знамя графа Муррея. Онъ взялъ себѣ гербъ дома Гандольфа, и оставилъ тотъ, который слишкомъ ясно напоминаетъ о его незаконномъ происхожденіи. По крайней мѣрѣ дай Богъ, чтобы онъ не совсѣмъ забылъ о немъ, и не довольствуясь настоящимъ положеніемъ, не желалъ бы имѣть власть и имя короля!

— Но, отецъ мой, вѣдь онъ защититъ насъ противъ насилія англичанъ?

— Да, какъ пастухъ защищаетъ отъ волка овцу, которую онъ хочетъ впослѣдствіи зарѣзать для своего собственаго стола. О, Эдуардъ, сколько бѣдъ собирается надъ нашей головой! Враги пробили отверстіе въ стѣнахъ нашей святыни. Твой братъ покинулъ путь вѣры, — вотъ послѣдняя новость, доставленая мнѣ моимъ тайнымъ агентомъ. Муррей уже собирается вознаградить услуги Тальберта, отдавъ ему руку Мэри Авенель.

— Руку Мэри Авенель! произнесъ послушникъ слабымъ голосомъ, едва держась на ногахъ, и схватился за одну изъ рѣзныхъ башенокъ стѣны.

— Да, сынъ мой, Мэри Авенель также отреклась отъ вѣры своихъ предковъ. Но не плачь, не плачь мой возлюбленый сынъ, или ужъ пусть льются твои слезы не ради супружества ихъ, а ради отступничества. Благослови Бога, предлагающаго тебѣ утѣшеніе въ скорби, и на служеніе которому ты рѣшился посвятить себя. Безъ покровительства Св. Дѣвы и Св. Бенедикта ты былъ бы теперь окаяннымъ грѣшникомъ.

— Отецъ мой, я стараюсь забыть прошлое, но вѣдь мнѣ приходится разставаться со всѣми моими надеждами. — Увѣрены ли вы, что Муррей рѣшится покровительствовать браку, столь неравному по происхожденію?

— Безъ сомнѣнія, коль скоро онъ находитъ въ немъ свою выгоду. Авенельскій замокъ укрѣпленъ, и графу очень желательно имѣть тамъ вполнѣ преданаго человѣка. Что же касается до неравенства положенія и рода, то его это нисколько не затруднитъ. Точно также онъ безъ всякаго колебанія взроетъ гладкую почву, если ему понадобятся траншеи и укрѣпленія. Ободрись же, сынъ мой! Посмотри: я не плачу, а сколько я теряю! Взгляни на эти башни, гдѣ святые люди проводили свою жизнь, гдѣ покоятся герои! Можетъ быть вскорѣ онѣ будутъ разрушены. Подумай какъ коротко было мое завѣдываніе этою благочестивою паствою, поселившеюся здѣсь со временъ христіанства; сегодня же можетъ быть суждено погибнуть послѣднему пастырю этой святой общины. Но прогонимъ эти печальныя мысли, и пойдемъ на встрѣчу ожидающей насъ участи. Я вижу, что враги подъѣзжаютъ къ деревнѣ.

Абатъ пошелъ внизъ, молодой послушникъ бросилъ послѣдній взглядъ кругомъ. Опасность, грозившая монастырю, не могла изгнать изъ его души воспоминанія о Мэри Авенель. — Выходитъ за моего брата! Онъ опустилъ капюшонъ, и послѣдовалъ за своимъ начальникомъ.

Въ это время ударили во всѣ колокола. Монахи съ молитвою становились въ церкви рядами, какъ того требовали правила, и слезы катились у нихъ изъ глазъ при мысли, что эта процесія можетъ быть для нихъ послѣднею.

— Хорошо, что отецъ Бонифацій удалился, сказалъ ризничій; — я увѣренъ, что этотъ день былъ бы послѣднимъ въ его жизни: сердце его разбилось бы въ виду такихъ событій,

— Не то было во времена абата Ингльрама, отвѣчалъ старый отецъ Николай, испуская глубокій вздохъ. — Что теперь станется съ нами? Говорятъ, что насъ выгонятъ изъ монастыря; но какъ можно оставить мѣсто, гдѣ я прожилъ семьдесять лѣтъ? Одно утѣшеніе, что по крайней мѣрѣ не долго мнѣ остается маяться на свѣтѣ.

Вскорѣ главныя ворота абатства отворились, и шествіе двинулось медлено изъ-подъ громадныхъ и богато отдѣланыхъ сводовъ. Всѣ братія съ крестомъ и хоругвями, съ дароносицами и потирами, мощами святыхъ, съ кадильницами дымящими ладаномъ, шли по два въ рядъ, въ длинномъ и торжественомъ облаченіи ордена, состоявшемъ изъ длинной черной рясы, клобука и бѣлаго нарамника. Различныя служащія лица монастыря несли знаки своихъ должностей. Въ срединѣ шествія находился абатъ, окруженный монахами наиболѣе почтенными по лѣтамъ или опытности. Онъ шелъ облаченный во всѣ знаки своего сана, съ лицомъ столь же покойнымъ и яснымъ, какъ будто онъ участвовалъ въ самомъ обыкновенномъ церковномъ ходѣ. За нимъ слѣдовали послушники съ стихарями ослѣпительной бѣлизны и братья-бѣльцы, замѣтные по своимъ бородамъ, которыхъ монахи-отцы обыкновенно не отпускали. Женщины и дѣти съ нѣсколькими мужчинами шли позади, и ихъ вопли скорѣе дополняли, чѣмъ прерывали монотоннное пѣніе монаховъ.

Въ такомъ порядкѣ шествіе достигло площади маленькой деревушки Кеннаквайръ; по срединѣ ея тогда находился еще древній крестъ превосходной работы, подаренный, какъ полагають, однимъ изъ старинныхъ монарховъ Шотландіи. У подножія креста возвышался не менѣе почитаемый маститый дубъ, быть можетъ нѣкогда бывшій свидѣтелемъ друидскихъ таинствъ, прежде чѣмъ былъ воздитутъ величественый монастырь во славу христіанской вѣры. Подобно бептангу африканскихъ деревень или дубу, о которомъ говоритъ Вайтъ въ своей естественой исторіи Сельборна, это дерево было мѣстомъ сходки обитателей деревни, и чрезвычайно почиталось ими, какъ это замѣчается у всѣхъ городовъ въ ихъ древнѣйшія времена, когда патріархи устраивали ангеламъ обѣдъ подъ Мамврійскимъ дубомъ^[75]. Монахи выстроились вокругъ креста, а старики и всѣ перепугапые жители пріютились у остатковъ стараго дерева; потомъ воцарилось глубокое молчаніе; пѣніе прекратилось, жалобы затихли, и всѣ ждали со священнымъ трепетомъ появленія непріятеля.

Въ отдаленіи слышался глухой, непрерывный шумъ, дѣлавшійся все яснѣе и яснѣе: это были рысь лошадей и стукъ оружія. Всадники не замедлили показаться у главнаго входа на площадь или рынокъ, находившійся въ центрѣ деревни. Они ѣхали по двое медлено и въ величайшемъ порядкѣ. Сдѣлавъ кругъ, передніе остановились, повернувъ лошадей къ улицѣ; слѣдующіе сдѣлали тоже, и такимъ образомъ скоро вся площадь была окружена четвернымъ рядомъ солдатъ. За шумомъ ихъ движеній наступила минута молчанія и тишины; абатъ воспользовался этимъ и приказалъ монахамъ начать de profundis. Во время этого торжественаго пѣнія, онъ всматривался въ солдатъ, чтобы замѣтить произведенное на нихъ впечатлѣніе. Всѣ молчали; у иныхъ на лицѣ выражалось презрѣніе, а всѣ прочіе оставались вполнѣ равнодушными. Трудно было пробудить восторженыя чувства церковнымъ шествіемъ или гимномъ въ людяхъ, обрекшихъ себя на военное поприще. — Очерствѣли сердца ихъ! сказалъ абатъ самъ себѣ, упавши духомъ, но не отчаиваясь: можетъ быть начальники окажутся лучше подчиненныхъ.

Графы Муррей и Мортонъ приближались во главѣ своей свиты, въ числѣ которой находился и Тальбертъ Глендинингъ; они остановились у входа на площадь, продолжая по видимому горячо занимавшій ихъ разговоръ; проповѣдникъ Генри Варденъ, который покинувъ монастырь тотчасъ же присоединился къ нимъ, одинъ былъ допущенъ къ участію въ совѣтѣ.

— И такъ вы рѣшились, сказалъ Мортонъ Муррею, — отдать наслѣдницу Авенелей и всѣ ея имѣнія этому темному низкорожденному юношѣ?

— Развѣ Варденъ не сообщилъ вамъ, что они воспитаны вмѣстѣ и любятъ другъ друга съ дѣтства?

— Прибавьте, замѣтилъ Варденъ, — что оба они приняли нашу вѣру, и почти чудомъ были спасены отъ обольщеній католичества и приведены въ лоно истиной церкви. Пребываніе въ Глендеаргѣ дало мнѣ случай узнать все это. Ни моему призванію, ни моему характеру не приличествуетъ вмѣшиваться въ браки; и однако я долженъ просить ваши сіятельства не противиться чувствамъ, которыя, будучи умѣрены спасительнымъ вліяніемъ религіи, служатъ залогомъ домашняго счастья въ этой жизни и будущей въ лучшемъ мірѣ. Я долженъ сказать, что вы сдѣлали бы очень дурно, еслибы порвали узы, наложеные самимъ Небомъ, и отдали молодую Мэри Авенель родственику лорда Мортона, хотя онъ и его двоюродный братъ.

— Нечего сказать, графъ Муррей, хороши причины изъ за которыхъ убѣждаютъ васъ отказать мнѣ въ такой простой просьбѣ, какъ супружество сельской дурочки съ молодымъ Беннигаскомъ, возразилъ Мортонъ. — Зачѣмъ всѣ эти отговорки, милордъ? Объяснитесь прямо. Окажите, что вамъ пріятнѣе видѣть замокъ Авенель въ рукахъ человѣка, обязанаго вамъ именемъ и существованіемъ, чѣмъ въ рукахъ родственика Дугласа!

— Я рѣшительно не хотѣлъ бы огорчать васъ, милордъ. Этотъ молодой Глендинингъ оказалъ мнѣ услуги, и можетъ быть еще полезнѣе впослѣдствіи. Онъ уже почти имѣетъ мое обѣщаніе устроить этотъ бракъ, и имѣлъ его еще при жизни Юліана Авенеля, когда молодая Мэри не могла ему дать ровно ничего, кромѣ своей хорошенькой руки. Вы же, напротивъ, стали думать о супружествѣ вашего родственика лишь съ тѣхъ поръ, какъ вы увидѣли Юліана Авенеля мертвымъ на полѣ битвы, и узнали, что его владѣнія представляютъ теперь находку, доступную для каждаго. Полноте, милордъ, вы обижаете своего родственика выборомъ ему супруги, воспитаной въ коровникѣ. Вѣдь откровенно говоря, эта дѣвочка во всѣхъ отношеніяхъ только поселянка, хотя не по происхожденію. Я полагалъ, что вы ставите выше честь Дугласовъ.

— Честь Дугласовъ останется неприкосновенна, пока я живъ, гордо возразилъ Мортонъ; — но другое благородное имя — имя Авенелей будетъ унижено, если вы соедините поселянина съ наслѣдницей старинныхъ бароновъ.

— Тщетныя слова! Въ наши времена людей судятъ не по родословнымъ деревьямъ, а по ихъ дѣйствіямъ. Гэй былъ поселянинъ до сраженія при Лонкарти. Время и обстоятельства обращаютъ принца въ простолюдина, и поселянина въ барона. Всѣ семейства, происходятъ отъ какого нибудь скромнаго предка; счастье имъ, если они всегда остаются достойными того, кто первый вызвалъ ихъ изъ ничтожества.

— Надѣюсь, что милордъ Муррей сдѣлаетъ исключеніе для дома Дугласовъ, высокомѣрно отвѣчалъ Мортонъ. — Дерево всегда извѣстно, но не всегда знаютъ его корень; ручей на глазахъ у всѣхъ, но источникъ его скрытъ^[76]. Въ нашихъ древнихъ шотландскихъ лѣтописяхъ, Дугласъ Черный столь же могущественъ и уважаемъ какъ и теперь.

— Преклоняюсь передъ членами рода Дугласа, не безъ ироніи замѣтилъ Муррей; — я убѣжденъ, что мы, потомки королевской крови, не можемъ спорить съ ними въ благородствѣ происхожденія: хотя мы и держали корону и скипетръ въ нѣсколькихъ поколѣніяхъ, наша родословная все таки не идетъ дальше скромнаго Алануса Данифера^[77].

Щеки Мортона покрылись румянцемъ, и онъ хотѣлъ уже возражать, когда Генри Варденъ со смѣлостью, издавна свойственой протестантскому духовенству, рѣшился прервать споръ, который вслѣдствіе личностей грозилъ превратиться въ жаркую ссору. — Милорды, сказалъ онъ, я не долженъ ни передъ чѣмъ останавливаться въ исполненіи обязаностей, возложеныхъ на меня Создателемъ. Стыдъ и срамъ слушать пустой споръ двухъ вельможъ, съ такимъ успѣхомъ защищающихъ великое дѣло реформаціи. Подумайте, какъ давно соединяетъ васъ одна и та же идея, какъ давно видите вы одними глазами, слышите согласнымъ ухомъ, и единодушіемъ своимъ страшите служителей антихриста. Неужели смутитъ ваше единство какой нибудь старый, полуразрушеный замокъ и нѣсколько безплодныхъ холмовъ, или любовь поселянина и молодой дѣвушки, воспитаной въ неизвѣстности, или наконецъ еще болѣе безплодные споры о родословныхъ?

— Онъ правъ, благородный Дугласъ, сказалъ Муррей, протягивая графу руку. — Нашъ союзъ слишкомъ необходимъ для успѣха праваго дѣла, чтобы его могли нарушить столь ничтожныя причины. Я далъ уже слово Глендинингу исполнить его желаніе. Войны, въ которыхъ я участвовалъ, надѣлали много бѣдъ, постараемся же дать счастье хоть одному человѣку. Въ Шотландіи довольно еще замковъ и невѣстъ. Я обѣщаю вамъ, милордъ, отыскать богатую партію для молодаго Беннигаска.

— Графъ, сказалъ Варденъ, — вы говорите благородно, какъ слѣдуетъ христіанину. Увы! довольно уже ненависти и крови, надо дать мѣсто тихой семейной любви. — Лордъ Мортонъ, не будьте такъ алчны къ богатству для вашего благороднаго родственика: вы знаете, что супружеское счастье зависитъ не отъ него.

— Если вы намекаете на мое семейное горе, отвѣчалъ Мортонъ, жена котораго была полоумною, и онъ женился на ней ради ей богатства и знатнаго имени, — то только ваше званіе и свобода слова, дарованая проповѣдникамъ, спасаютъ васъ отъ моего гнѣва.

— Увы, милордъ, какъ вы обидчивы и скоры на слово. Когда мы по обязаности нашего высокаго призванія указываемъ государямъ на ихъ ошибки, кто громче лорда Мортона рукоплещетъ нашей смѣлости? А теперь, когда мы прикоснулись къ его собственой ранѣ, нуждающейся въ помощи ланцета, онъ съ нетерпѣніемъ и негодованіемъ уклоняется отъ руки хирурга.

— Довольно объ этомъ добрый и почтенный серъ, сказалъ Муррей. — Вы сами отступаете отъ правилъ благоразумія, которыя предписываете другимъ. — Однако мы уже въ самой деревнѣ; я вижу гордаго абата Св. Маріи во главѣ его улья. Вы хорошо сдѣлали, Варденъ, что вступились за него: безъ этого, клянусь, я готовъ былъ разорить гнѣздо и прогнать грачей.

— Повторяю вамъ, этотъ Вилльямъ Алланъ, котораго они зовутъ абатомъ Евстафіемъ, больше повредитъ нашему дѣлу въ несчастьи, чѣмъ въ довольствѣ. Онъ съумѣетъ вынести всѣ преслѣдованія, и чѣмъ сильнѣе вы будете притѣснять его, тѣмъ настойчивѣе выступятъ его дарованія и мужество. На высотѣ власти онъ можетъ возбуждать ненависть или по крайней мѣрѣ зависть. Но на мѣсто золотаго креста дайте ему деревянный, и позвольте ему бродить по странѣ нищею жертвой гоненій, — тогда его терпѣливость, его знанія и краснорѣчіе отвлекутъ болѣе сердецъ отъ праваго дѣла, чѣмъ всѣ шотландскіе абаты, носящіе епископскую шапку, были способны привлечь къ себѣ въ продолженіе послѣднихъ ста лѣтъ.

— Что за вздоръ, сказалъ Мортонъ; — монастырскіе доходы въ одинъ день выставятъ въ поле больше солдатъ, пикъ и лошадей, чѣмъ всѣ его проповѣди въ десятокъ лѣтъ. Мы, правда, живемъ не во времена Петра Пустынника, когда монахи посылали англійскія войска въ Іерусалимъ; но теперь золото и смѣлость сдѣлаютъ то же самое, если еще не больше. Если бы у Юліана Авенеля были сегодня утромъ лишнихъ десятка два людей, серу Джону Фостеру не поздоровилось бы. По моему мнѣнію забрать въ руки доходы монастыря — лучшее средство помѣшать сопротивленію.

— Несомнѣнно, что абатъ долженъ заплатить большую контрибуцію, отвѣчалъ Муррей; — и кромѣ того, если онъ хочетъ остаться въ своемъ монастырѣ, то выдастъ намъ и Пирси Шафтона.

Съ этими словами собесѣдники въѣхали на площадь, Муррей и Мортонъ отличались отъ прочихъ полнотою вооруженія и высокими перьями на каскахъ, равно и многочисленою свитою, одѣтою въ ихъ цвѣта съ ихъ гербами. Оба эти могущественне барона, и въ особености Муррей, близкій родственикъ королевы, имѣли въ то время свиту и дворцы, не уступавшіе свитѣ и дворцу шотландской королевы. Когда они выѣхали на средину площади, герольдъ, отдѣлясь отъ ихъ свиты, обратился къ монахамъ со слѣдующими словами: — Графъ Муррей приказываетъ явиться къ нему абату Св. Маріи.

— Абатъ Св. Маріи въ своихъ владѣніяхъ.ни отъ кого не принимаетъ приказовъ, отвѣчалъ отецъ Евстафій. — Если графъ Муррей хочетъ его видѣть, онъ можетъ подойдти самъ.

Получивъ такой отвѣтъ, Муррей презрительно улыбнулся, и сойдя съ лошади, въ сопровожденіи Мортона и главныхъ офицеровъ своей свиты приблизился къ кресту, гдѣ стояли монахи; они не могли сдержать движенія испуга при видѣ этого могущественаго и опаснаго лорда-еретика; но абатъ, ободривъ ихъ взглядомъ, полнымъ благороднаго довѣрія, вышелъ впередъ изъ рядовъ, какъ неустрашимый воинъ, который видитъ необходимость развернуть свою личную храбрость и воодушевить падающее мужество своихъ войскъ.

— Лордъ Джэмсъ Стюартъ, сказалъ онъ, — или графъ Муррей, если таковъ вашъ титулъ, я, отецъ Евстафій, абатъ Св. Маріи, спрашиваю васъ, по какому праву солдаты наводнили нашу деревню, и со всѣхъ сторонъ окружаютъ нашихъ братьевъ? Если вы ожидаете гостепріимства, то мы въ немъ никогда и никому не отказывали; если же вы намѣрены употребить насиліе противъ мирныхъ священнослужителей, то объясните намъ по крайней мѣрѣ поводъ къ нему и цѣль его.

— Ваши выраженія были бы умѣстнѣе въ другомъ столѣтіи и въ присутствіи людей ниже насъ по рожденію, возразилъ Муррей. — Мы явились сюда не отвѣчать на ваши вопросы, а спросить у васъ: почему вы нарушили миръ, вооруживъ вашихъ васаловъ, созвавъ подданныхъ королевы, и начавъ враждебныя дѣйствія, которыя уже были причиною смерти множества людей, и которыя могутъ имѣть самыя гибельныя послѣдствія въ случаѣ разрыва съ Англіей?

— Lupus in fabula^[78]! презрительно отвѣчалъ абатъ. — Волкъ обвинялъ ягненка, будто онъ мутитъ ему воду, а ягненокъ пилъ шаговъ на двадцать ниже; волку нуженъ былъ только предлогъ пожрать его. Я созвалъ подданыхъ королевы? Да, я сдѣлалъ это, чтобы защищать ея владѣнія противъ иноземцевъ. Я лишь исполнилъ свой долгъ, и мнѣ остается сожалѣть, что я не могъ сдѣлать этого болѣе успѣшно.

— Ну, а было ли долгомъ вашимъ дать убѣжище измѣннику, мятежнику, котораго преслѣдуетъ англійская королева? Было ли долгомъ вашимъ вызвать войну между Англіей и Шотландіей?

— Во времена моей молодости, милордъ, отвѣчалъ абатъ съ прежнею смѣлостью, — войны съ англичанами такъ не боялись; тогда любой шотландскій поселянинъ не рѣшился бы выказать страхъ къ Англіи и не заперъ бы своихъ дверей незнакомцу, а уже тѣмъ болѣе не сдѣлалъ бы этого абатъ, которому правила ордена предписываютъ оказывать всѣмъ равное гостепріимство. Тогда англичанамъ рѣдко удавалось видѣть лице шотландскаго дворянина иначе, какъ сквозь забрало шлема.

— Монахъ! закричалъ Мортонъ, — твоя дерзость едва ли останется безнаказаною! Прошли тѣ времена, когда римскіе монахи безъ всякихъ опасеній могли становиться на дорогѣ дворянамъ. Выдай намъ Пирси Шафтона, или, клянусь гербомъ моего отца, я изъ монастыря сдѣлаю потѣшный огонь!

— Опомнись! Его развалины падутъ на гробницы твоихъ предковъ! Но я повторяю тебѣ, какой бы участи ни сподобилъ меня Господь, никогда начальникъ монастыря Св. Маріи не выдастъ своего гостя.

— Вы хотите довести насъ до крайнихъ мѣръ, закричалъ Муррей. — Подумайте, что эти войска въ конецъ разграбятъ алтари и кельи вашего монастыря, если намъ самимъ придется отыскивать тамъ англичанина.

— Вамъ не представится этого труда, отвѣчалъ голосъ изъ толпы, и граціозно приблизившись къ графу Муррею эфуистъ сбросилъ покрывавшій его плащъ. — Прочь облако, скрывающее Шафтона, сказалъ онъ. — Вы видите предъ собою, милордъ, рыцаря Вильвертона, который хочетъ избавить васъ отъ насилія и святотатства.

— Передъ Богомъ и людьми, сказалъ абатъ, — я возстаю противъ всякаго насилія надъ этимъ благороднымъ рыцаремъ. Если есть еще какая нибудь сила у шотландскаго парламента, мы будемъ жаловаться ему, милордъ.

— Не грозите, отвѣчалъ Муррей, — это безполезно. Можетъ быть у меня совсѣмъ не тѣ намѣренія, какія вы предполагаете. Стража, смотрѣть за плѣнникомъ!

— Я соглашаюсь слѣдовать за вами, сказалъ эфуистъ, — оставляя за собою право вызвать лорда Муррея и лорда Мортона на поединокъ, чтобы окончить эту ссору, какъ подобаетъ благороднымъ людямъ.

— Вы найдете себѣ противниковъ, господинъ рыцарь, не вызывая людей, стоящихъ гораздо выше васъ, отвѣчалъ Мортонъ.

— Какіе же эти превосходные воины, кровь которыхъ чище крови Пирси Шафтона?

— Вы очень высоко летаете, сударь! сказалъ Муррей.

— Какъ всегда летаетъ дикій гусь, прибавилъ Ставартъ Болтонъ, подошедшій въ это время къ графу Муррею.

— Кто смѣлъ сказать послѣднія слова? закричалъ эфуистъ, багровѣя отъ ярости.

— Ты думаешь, что забыли, кто былъ отецъ твоей матери? отвѣчалъ Болтонъ, — онъ былъ портной, старый Оверстичъ Гольдернесъ, и больше ничего. Ну, что-жъ? Если ты спѣсивая птица и презираешь свое происхожденіе, одѣваешься въ незаплаченый шелкъ и бархатъ, и вертишься въ обществѣ щеголей, то это еще не причина чтобы мы забывали о немъ. Твоя мать Молль Оверстичъ была красоткой въ округѣ. Замужъ она вышла за Вильда Шафтона Вильвертона, который, какъ говорятъ, родня семейству Пирси съ лѣвой стороны.

— Поддержите рыцаря, сказалъ Мортонъ, — онъ падаетъ съ такой высоты, что его совсѣмъ ошеломило.

Дѣйствительно, сера Пирси какъ будто поразилъ громовый ударъ, и не смотря на стѣснительное положеніе большей части зрителей, никто, даже самъ абатъ, не могъ удержаться отъ смѣха при видѣ смущенной и жалкой фигуры рыцаря.

— Смѣйтесь, смѣйтесь, господа, отвѣчалъ рыцарь пожимая плечами, — я этимъ не обижусь. И однако я желалъ бы знать, какимъ образомъ этотъ молодой человѣкъ, хохочущій сильнѣе всѣхъ и уже напомнившій мнѣ однажды о моемъ происхожденіи, могъ открыть это несчастное обстоятельство въ родословной, безупречной въ другихъ отношеніяхъ. Я также попросилъ бы его сказать, чего ради открылъ онъ эту горестную тайну?

— Я открылъ? съ удивленіемъ отвѣчалъ Тальбертъ Глендинингъ, къ которому было обращено трогательное воззваніе рыцаря. Да я впервые объ этомъ слышу!^[79]

— Какъ! Не вы разсказали обо всемъ этомъ старому солдату? снова началъ рыцарь, удивленіе котораго росло съ каждой минутой.

— Онъ? вмѣшался Болтонъ. — Я его и не видалъ никогда.

— Неужели вы его не узнаете? заговорила госпожа Глендинингъ, въ свою очередь выходя изъ толпы. — Сынъ мой, это Ставартъ Болтонъ, которому мы обязаны жизнью и всѣмъ что теперь имѣемъ. Если онъ въ плѣну, а это очень вѣроятно, то попроси этихъ благородныхъ лордовъ, чтобы они ласково обошлись со старымъ воиномъ, опорой сиротъ.

— Клянусь честью! воскликнулъ Болтонъ, — морщинъ то у насъ съ вами прибавилось, добрая старушка, а сердце ваше не измѣнилось. Знаете ли, что сынъ вашъ задалъ таки мнѣ работы сегодня утромъ? Вѣдь я говорилъ тогда, что черненькій плутъ будетъ хорошимъ солдатомъ. А гдѣ же бѣлокурая головка?

— Увы! отвѣчала мать поникая взоромъ, — онъ принялъ монашество и живетъ теперь въ здѣшнемъ абатствѣ.

— Монахъ и солдатъ! Клянусь, это два плохія званія. Лучше бы хоть одного изъ нихъ сдѣлать портнымъ, какъ дѣдушка сера Пирси Шафтона. Когда то я вамъ завидовалъ изъ-за вашихъ красивыхъ ребятъ, но я не захотѣлъ бы видѣть ихъ въ теперешнемъ положеніи: солдатъ умираетъ на полѣ битвы, монахъ едва живетъ въ монастырѣ.

— Матушка, сказалъ Тальбертъ, — гдѣ же Эдуардъ? Не могу ли я поговорить съ нимъ?

— Онъ только что ушелъ съ порученіемъ отъ нашего почтеннѣйшаго абата, отвѣчалъ отецъ Филипъ.

— А Мэри, милая матушка, гдѣ Мэри?

Мэри Авенель была недалеко, и они втроемъ отошли въ сторону, чтобы пересказать другъ другу свои разнообразныя приключенія.

Пока второстепенныя лица занимали такимъ образомъ сцену, абатъ велъ переговоры съ двумя графами; то уступая отчасти ихъ требованіямъ, то возставая противъ нихъ со всѣмъ своимъ краснорѣчіемъ и искуствомъ, онъ въ концѣ концовъ добился мира на почетныхъ условіяхъ. Абатъ поставилъ на видъ, что если его доведутъ до крайности, то отдастъ всѣ монастырскія владѣнія подъ покровительство шотландской королевы и въ полное ея распоряженіе. Такой оборотъ дѣла нарушилъ бы всѣ разсчеты графовъ, и они удовольствовались пока легкимъ пожертвованіемъ земель и денегъ.

Когда такого рода миръ былъ заключенъ, абатъ сталъ ходатайствовать за сера Пирси Шафтона. — Я согласенъ, милорды, что онъ хвастунъ, но при всемъ его безумствѣ у него есть и хорошія качества. Кромѣ того, онъ уже достаточно наказанъ; будьте увѣрены, что сегодня вы его заставили мучиться больше чѣмъ отъ удара кинжаломъ.

— Отъ удара иглой, хотите вы сказать, со смѣхомъ замѣтилъ графъ Мортонъ. — Клянусь честью! Я могъ бы подумать, что этотъ внучекъ портнаго происходитъ по крайней мѣрѣ отъ коронованаго предка.

— Я согласенъ съ абатомъ, что его не слѣдуетъ выдавать Елизаветѣ, сказалъ Муррей; — лучше мы отправимъ его въ такое мѣсто, гдѣ онъ ужъ никого не будетъ безпокоить. Нашъ конюшій и Болтонъ свезутъ его въ Дунбаръ, и пусть онъ оттуда моремъ ѣдетъ во Фландрію. Однако тише, вотъ и онъ! Что это за женщина съ нимъ подъ руку?

— Милорды и господа! произнесъ англійскій рыцарь весьма торжествено. — Дайте мѣсто супругѣ Пирси Шафтона. Это тайна, которую я вовсе не намѣренъ былъ разглашать, но судьба открыла прежній мой секретъ, и мнѣ нѣтъ причинъ молчать долѣе о моемъ супружествѣ.

— Честное слово! воскликнула Тибъ, — да вѣдь это Мизія Гапперъ, дочь мельника. Я такъ и знала, что съ рода Пирси собьютъ немного спѣси.

— Да, сказалъ рыцарь, — это прекрасная Мизинда, добродѣтели которой заслуживали бы высшаго мѣста, чѣмъ то, какое можетъ предложить ей ея покорнѣйшій слуга.

— Я подозрѣваю, сказалъ Мортонъ, — что мы никогда не узнали бы о превращеніи дочери мельника въ знатную даму, еслибы рыцарь не оказался внукомъ портнаго.

— Милордъ, отвѣчалъ Пирси, — не велика храбрость нападать на того, кто не можетъ защищаться. Вы вспомните, надѣюсь, какъ нужно обращаться съ плѣнникомъ, и не будете продолжать вашихъ шутокъ относительно непріятнаго для меня обстоятельства. Когда я буду на свободѣ, я съумѣю снова проложить себѣ дорогу къ почету.

— Вы его выкроите, я полагаю, замѣтилъ графъ Мортонъ.

— Довольно, Дугласъ, вы его доведете до сумашествія, прервалъ Муррей, — довольно, тѣмъ болѣе, что у насъ еще много другихъ дѣлъ. Я долженъ присутствовать при вѣнчаніи Глендининга съ Мэри Авенель и ввести его во владѣніе женинымъ замкомъ. Не мѣшаетъ сдѣлать это прежде, чѣмъ паши войска уйдутъ отсюда.

— И мнѣ надо перемолоть такое же зерно, сказалъ мельникъ. — Надѣюсь, что одинъ изъ добрыхъ отцевъ согласится перевѣнчать мою дочь съ ея веселымъ поклонникомъ.

— Это излишне, отвѣчалъ рыцарь; — обрядъ былъ уже совершенъ торжествено.

— Хотѣлось бы повторить его; вѣрнѣе будетъ. Я всегда говорю это, когда мнѣ случается вытянуть два помола изъ одного мѣшка.

— Запретите мельнику огорчать этого бѣднаго сера Пирси, сказалъ Муррей, — право онъ до смерти замучитъ его. — Милордъ, прибавилъ онъ обращаясь къ Мортону, абатъ приглашаетъ насъ къ себѣ въ монастырь. Я полагаю, что мы можемъ всѣ туда отправиться. Надо же мнѣ ближе познакомиться съ молодою наслѣдницей Авенелей. Завтра я буду у нея посаженнымъ отцомъ. Вся Шотландія узнаетъ, какъ Муррей умѣетъ награждать заслуги.

Мэри Авенель и ея возлюбленый избѣжали встрѣчи съ отцомъ Евстафіемъ, и поселились на время въ одномъ изъ деревенскихъ домиковъ. На слѣдующее утро они были обвѣнчаны протестантскимъ проповѣдникомъ въ присутствіи обоихъ графовъ, а Пирси Шафтонъ отправился съ своею супругой въ сопровожденіи стражи, которой поручено было отвести его въ Дунбаръ и удостовѣриться въ его отплытіи къ Нидерландамъ. Черезъ день, рано утромъ, оба графа во главѣ своихъ войскъ отправились водворить Тальберта Глендининга во владѣніяхъ его супруги, что и совершилось безъ всякой помѣхи.

Однако вступленіе Мэри въ отцовскій замокъ не обошлось безъ одного изъ тѣхъ видѣній, которыя отмѣчали каждое изъ важныхъ событій въ родѣ Авенелей. Тибъ и Мартынъ, сопровождавшіе свою молодую госпожу, увидѣли вооруженнаго человѣка, уже нѣсколько разъ показывавшагося въ Глендеаргской башнѣ; онъ ѣхалъ впереди отряда, потрясая рукою въ знакъ торжества на каждомъ подъемномъ мосту, и исчезъ подъ темнымъ сводомъ, увѣнчаннымъ гербомъ авенельскаго рода. Преданые слуги разсказали о своемъ видѣніи только госпожѣ Глендинингъ, провожавшей сына, чтобы посмотрѣть какъ онъ сдѣлается барономъ. — Ахъ, воскликнула она, замокъ безъ сомнѣнія великолѣпенъ; лишь бы только не пришлось намъ скоро вернуться въ наше мирное глендеаргское убѣжище.

Эта мысль, внушенная материнскимъ безпокойствомъ, скоро смѣнилась желаніемъ осмотрѣть новое помѣщеніе сына, и затѣмъ ничто уже не смущало радости госпожи Глендинингъ.

А Эдуардъ въ это время былъ въ Глендеаргской башнѣ, гдѣ все растравляло его горе: абатъ послалъ его туда подъ предлогомъ необходимости спрятать важныя монастырскія бумаги; въ сущности же, чтобы не сдѣлать его свидѣтелемъ торжества брата. Несчастный молодой человѣкъ бродилъ, какъ духъ, въ пустыхъ комнатахъ, и на каждомъ шагу встрѣчалъ новые поводы къ горькимъ размышленіямъ. Наконецъ, не въ силахъ болѣе сдерживать одолѣвавшее его горе и отчаяніе, онъ быстро вышелъ и побѣжалъ къ долинѣ, чтобы сбросить бремя, тяготившее его умъ. Солнце склонялось къ горизонту, когда онъ очутился у Корри-нан-Шіанъ; но Эдуардъ въ настоящемъ расположеніи духа скорѣе готовъ былъ искать опасности, а не избѣгать ея. Я хочу испытать, сказалъ онъ, не покажется ли мнѣ еще это таинственое существо. Какъ знать, не сообщитъ ли оно мнѣ чего нибудь о моемъ жалкомъ существованіи!

И въ самомъ дѣлѣ онъ увидѣлъ Бѣлую женщину, печально сидѣвшую у источника. Она какъ бы съ горестью смотрѣла на свой золотой поясъ, который теперь былъ похожъ на тончайшую шелковую нить, и медленымъ, меланхолическимъ тономъ произносила слѣдующія слова:

Простите мирныя, хранительныя сѣни,

Не скоро васъ увижу я опять!

И кроткой лани, робкаго оленя,

Явленіемъ своимъ не буду изумлять!

Прости источникъ мой! Отнынѣ

Журчаньемъ струй своихъ не будешь вторить мнѣ,

Не зазвучитъ мой голосъ здѣсь въ пустынѣ,

Ты скоро смолкнешь самъ въ священной тишинѣ…

Плескъ серебристыхъ струй, ихъ рѣзвое волненье —

Житейской суеты изображенье!

Узелъ судьбы разрѣшенъ:

Тальбертъ — баронъ,

Дѣвѣ вѣнокъ новобрачной…

Тщетны были усилья мои

Воспрепятствовать этой любви,

Столь неудачной!

Блекни кустарникъ!

Источникъ живой,

Ужъ не журчать тебѣ свѣтлой струей,

Какъ это было доселѣ…

Пѣсню прощанья теперь мы поемъ:

Рушился гордый рыцарскій домъ,

Рушился домъ Авенеля!

Видѣніе, какъ казалось, плакало во время пѣнія, и произнесенныя имъ слова породили въ сердцѣ Эдуарда грустное предчувствіе, что супружество Мэри съ его братомъ будетъ гибельно для нихъ обоихъ.

Здѣсь кончается первая часть рукописи бенедиктинца. Я старался въ точности опредѣлить эпоху этой исторіи, но тщетно: указанія ея не сходятся съ хронологіей наиболѣе достовѣрныхъ источниковъ. Удивительно, какъ мало обращаютъ вниманія писатели Утопіи на эту весьма важную сторону. Вотъ, напримѣръ, многоученый Лоренсъ Темпльтонъ въ своемъ послѣднемъ изданіи подъ заглавіемъ «Айвено» не только далъ Эдуарду Исповѣднику потомство, но даже, не говоря о другихъ промахахъ, извратилъ естественый ходъ природы, и кормилъ своихъ поросятъ желудями среди лѣта. Все что могутъ сказать самые жаркіе поклонники этого автора, сводится къ слѣдующему: критикуемыя событія не менѣе достовѣрны, чѣмъ и вся остальная исторія; а это (особено по поводу желудей) кажется мнѣ далеко недостаточнымъ опроверженіемъ. Авторъ хорошо сдѣлаетъ, если воспользуется совѣтомъ капитана Абсолюта^[80] его слугѣ, и будетъ лгать лишь тогда, когда это необходимо нужно.

ПРИЛОЖЕНІЕ.

I. Подъемный мостъ.

Мостъ очень оригинальной постройки, описанный въ романѣ, существовалъ въ деревушѣ мили на полторы выше Мельроза и вслѣдствіе своего положенія назывался Бриджэндомъ.

Вотъ что Гордонъ говоритъ объ немъ въ своемъ сочиненіи Iter Septentrionale:

«Во время другаго путешествія по южной части Шотландіи, мили полторы отъ Мельзора, въ графствѣ Тевіотдэлѣ, я видѣлъ на рѣкѣ Твійдѣ остатки любопытнаго моста, состоящаго изъ трехъ восьмиугольныхъ столбовъ, или скорѣе башень, стоящихъ въ водѣ и не имѣющихъ соединительной арки. Средняя изъ нихъ, сохранившаяся лучше другихъ, имѣетъ дверь на сѣверъ, а другую, какъ я предполагаю, противоположную ей, я не могъ видѣть, такъ какъ не переѣхалъ черезъ рѣку.

По серединѣ башня окружена выступомъ или карнизомъ, надъ дверью внутреность башни пустая, крыши нѣтъ, а на самомъ верху маленькое окошечко. Мнѣ сообщили, что не задолго до того въ башнѣ жилъ поселянинъ съ семьею, и заработывалъ хлѣбъ тѣмъ, что соединивъ столбы досками, переводилъ пѣшеходовъ съ однаго берега на другой. Старинный это мостъ или новѣйшаго времени, я по знаю; я упоминаю объ немъ вслѣдствіе его оригинальности».

Остатки этого необыкновеннаго въ своемъ родѣ моста еще существуютъ, и авторъ не разъ видѣлъ основаніе столбовъ, катаясь ночью по Твійду при свѣтѣ факеловъ для ловли лососей. Джонъ Мерисеръ изъ Бриджэнда помнитъ, что около пятидесяти лѣтъ назадъ, столбы виднѣлись надъ поверхностью воды, а покойный Давидъ Киль изъ гостиницы короля Георга, въ Мельрозѣ, разсказывалъ автору, что видѣлъ камень, вынутый изъ рѣки, на которомъ была слѣдующая надпись:

«Я, серъ Джонъ Прингль изъ Палмера, далъ сто марокъ на постройку моего моста на Твійдѣ».

Этотъ мостъ принадлежалъ барону Принглю изъ Галашіеля, впослѣдствіи Витбанкъ.

II. Ставартъ Болтонъ.

Вѣжливость во всѣ времена и у всѣхъ народовъ часто выражалась въ одной и той же формѣ. Въ междоусобную войну 1845—6 гг. отрядъ горныхъ шотландцевъ, подъ предводительствомъ начальника, принадлежавшаго къ одной изъ знатныхъ фамилій, пришелъ въ замокъ Розы, мѣстопребываніе епископа Карлайля, но гдѣ въ то время жило семейство сквайра Дакра изъ Кумберланда. Отрядъ потребовалъ помѣщенія, въ чемъ конечно не могли отказать вооруженнымъ людямъ страннаго вида и говорящимъ на незнакомомъ языкѣ; но служанка сообщила капитану горцевъ, что у хозяйки только что родилась дочь, и выразила надежду, что солдаты его ради этого не будутъ очень требовательны. — Сохрани Богъ, воскликнулъ начальникъ, чтобы я или кто нибудь изъ моихъ солдатъ рѣшился потревожить женщину въ подобномъ положеніи. Могу ли я просить показать мнѣ ребенка? — Ребенокъ былъ принесенъ, и шотландецъ, снявъ кокарду съ шапки и приколовъ ее къ груди ребенка, сказалъ: «Это послужитъ знакомъ для всѣхъ нашихъ, которымъ случится попасть сюда, что семейство замка Розы находится подъ покровительствомъ Доналда Мак-Дональда изъ Кинлохъ Мойдарта». Женщина, получившая въ дѣтствѣ эту кокарду, извѣстна теперь подъ именемъ лэди Мэри Клеркъ изъ Пепиквикъ, и ежегодно 10 іюня въ память оказанаго ей покровительства пришиваетъ се къ груди вмѣстѣ съ бѣлою розою.

III. Феи.

Считалось въ высшей степени неблагоразумно говоритъ о феяхъ проходя черезъ тѣ мѣста, которыя, какъ предполагалось, онѣ избрали своимъ жилищемъ.

Это суевѣріе существуетъ еще до сихъ поръ, хотя давно пора было бы ему исчезнуть. Годъ или два назадъ, автору этой книги, занимавшему должность судьи въ графствѣ Селькиркширѣ, была подана странная жалоба отъ странствовавшаго владѣльца театра маріонетокъ, который считая для себя унизительнымъ ремесло Джайнеса Пассамонте, выдавалъ себя за артиста изъ Воксгалля. Необыкновенное проворство, съ какимъ онъ заставлялъ дѣйствовать своихъ маріонетокъ на ярмаркѣ въ Селькиркѣ возбудило въ высшей степени любопытство галашіельскихъ ремеслениковъ. Ради жажды высшихъ званій, безъ всякаго злаго умысла, эти люди совершили кражу со взломомъ, похитивъ маріонетокъ изъ сарая, куда ихъ убрали на ночь, и унесли ихъ въ деревню, завернувъ въ углу своихъ плэдъ.

На утро холодный разсудокъ взялъ верхъ.

Видя, что они не могутъ заставить танцевать-полишинели, и что остальная труппа отказывается повиноваться имъ, и боясь наконецъ уѣзднаго радаманта, они пожелали отдѣлаться отъ добычи и посадили маріонетокъ въ рощѣ близъ Этрика, гдѣ первые лучи восходящаго солнца ярко освѣтили ихъ. Пастухъ, вставшій на разсвѣтѣ, погналъ хозяйскихъ овецъ въ рѣпное поле, и былъ несказано удивленъ, увидавъ эту веселую компанію маріонетокъ, возсѣдавшихъ въ гротѣ.

Вотъ что отвѣчалъ онъ на допросѣ:

Судья. Вы видѣли этихъ нарядныхъ куколъ? За кого же вы ихъ приняли?

Пастухъ. Я не могу сказать, за кого я ихъ принялъ.

Судья. Ну, мальчуганъ, мнѣ нуженъ точный отвѣтъ; за кого вы ихъ приняли?

Пастухъ. Право, серъ, я не могу сказать за кого въ умѣ своемъ я принялъ ихъ.

Судья. Ну да, наконецъ, отвѣтьте прямо: не приняли ли вы ихъ за фей?

Пастухъ. По правдѣ говоря, серъ, я не рѣшался сказать, что принялъ ихъ за добрыхъ сосѣдокъ.

Такимъ образомъ пастухъ былъ доведенъ до необходимости намекнуть противъ воли на гнѣвныхъ и коварныхъ обитательницъ волшебной страны.

IV. Непрошеные гости.

Непрошеными гостями въ Шотландіи называютъ насильственый постой. По статуту, изданому въ 1445 г., подобный постой считался равносильнымъ грабежу, и ему главнымъ образомъ подвергались монастыри со стороны воинскихъ начальниковъ. Насколько помню, община въ Абербротвикѣ жаловалась на графа Ангуса, который принялъ себѣ за правило разъ въ годъ посѣщать ее со свитою въ тысячу лошадей и оставаться до истребленія всѣхъ провизій, припасенныхъ на зиму.

V. Гуси Макъ-Фарлэна.

Предполагали существованіе таинственой связи между семьей дикихъ гусей, посѣщавшихъ въ продолженіе многихъ лѣтъ наиболѣе возвышеный островъ Лохъ-Ломонда, называемый Инхъ-Таво, и между стариннымъ домомъ Макъ-Фарлэновъ, жившихъ на этомъ же островѣ. По преданію гуси исчезли съ разореніемъ и смертью послѣдняго изъ семьи Макъ-Фарлэновъ, имѣвшей домъ и садъ на островѣ Инхъ-Таво.

Іаковъ VI случайно посѣтилъ этотъ островъ, и его забавляло смотрѣть, какъ гуси преслѣдовали другъ друга, но когда за обѣдомъ ему подали одного изъ нихъ, мясо котораго было жестко и тоще, онъ замѣтилъ, что «макъ-фарлэнскіе гуси любятъ болѣе удовольствія, чѣмъ ѣду», выраженіе съ тѣхъ поръ вошедшее въ пословицу.

VI. Прозвища.

Въ старинныхъ піесахъ часто встрѣчается странное и напыщеное обыкновеніе между пріятелями давать другъ другу причудливыя прозвища. Въ піесѣ «Всякій по по характеру» есть юмористическій споръ о томъ, какія названія вѣрнѣе могутъ опредѣлить существующія отношенія между Соліардо и Кавалеромъ Шифтомъ; — споръ, оканчивающійся тѣмъ, что они даютъ себѣ прозвища Воздержаности и Рѣшимости. Еще характеристичнѣе слова придворнаго развратника Гедонавъ «Празднествахъ Цинтіа»: «Вы знаете, я называю госпожу Филантію моею Честью, а она меня называетъ своимъ Честолюбіемъ. Встрѣчаясь, я говорю ей: Прелестная Честь, я довольствовался до сихъ поръ лиліями вашей руки, теперь же я хочу попробовать розъ на вашихъ губахъ. На это она краснѣя, отвѣчаетъ: Вы слишкомъ честолюбивы; я же ей возражаю: Въ отношеніи чести нельзя быть достаточно честолюбивымъ, прелестная лэди. Не будьте жестока». Остатки подобнаго шутовства встрѣчаются въ масонскихъ ложахъ, гдѣ каждый изъ посвященныхъ носитъ названіе, означающее какое нибудь отвлеченное качество: напр. скрытность или тому подобное. — См. поэмы Гавина Вильсона.

VII. Роландъ Іоркъ и Стукли.

«Іоркъ, говоритъ Камденъ, былъ лондонскій щеголь, человѣкъ распутный и чрезвычайно смѣлый, извѣстный въ свое время буянъ и храбрецъ, къ великому прославленію своей смѣлости, и онъ первый въ Англіи ввелъ въ употребленіе бой на рапирахъ. До того времени англичане дрались длинными саблями и щитами, ударяя остріемъ, и считали постыднымъ колоть или ударять ниже пояса».

Командуя войсками въ Нидерландахъ, Іоркъ перешелъ на сторону испанцевъ и умеръ отравленымъ, какъ предполагаютъ, своими новыми союзниками. Три года спустя по приказанію голандскаго штатгалтера, его кости были отрыты и выставлены у позорнаго столба.

Томасъ Стукли, другой извѣстный щеголь того же времени, былъ сынъ торговца сукнами на западѣ и готовился къ торговлѣ. Онъ женился на дочери и наслѣдникѣ богатаго лондонскаго алдермена, по имени Куртисъ, по смерти котораго, Стукли безумно растратилъ состояніе, нажитое его тестемъ. На упрекъ жены, приданое которой ушло на удовлетвореніе страстей ея мужа, въ томъ, что онъ совсѣмъ не обращаетъ на нее вниманія, Стукли отвѣчалъ: «Я на столько обращаю на тебя вниманіе, на сколько это возможно». Въ извѣстномъ отношеніи онъ сдержалъ свое слово: передъ тѣмъ, чтобы окончательно покинуть ее, онъ обобралъ ее до чиста.

Удалившись въ Италію, Стукли уговорилъ папу предпринять походъ въ Ирландію, и съ этою цѣлью набралъ солдатъ, дѣлалъ приготовленія и кончилъ тѣмъ, что съ навербоваными солдатами поступилъ на службу къ Себастіану, королю Португальскому. Отправившись вмѣстѣ въ роковое путешествіе въ Варварію, они оба погибли въ сраженіи при Алказарѣ.

Стукли, какъ одинъ изъ первыхъ франтовъ своего времени, удостоился чести быть воспѣтымъ въ Старыхъ Балладахъ Эванса, томъ III, изданіе 1810 г. Какъ предполагаютъ, Джорджъ Нійль описалъ его жизнь въ трагедіи, озаглавленой «Сраженіе при Алказарѣ» и внушившей Драйдену мысль написать Донъ Себастіано. Если это справедливо, то удивительно, что онъ не обратилъ вниманія на умнаго, смѣлаго и распутнаго Томаса Стукли, характеристическаго представителя временъ Короля Карла II.

VIII. Авенельскій замокъ.

Напрасно было бы искать подлѣ Мельроза описаный здѣсь замокъ: ничего нѣтъ подобнаго ни на озерахъ, лежащихъ выше Іарро, ни на тѣхъ, которыя находятся при устьѣ Эля. Но въ Итгольмѣ-Лохѣ (живописная полоса воды среди сухаго болота, какъ его называютъ) сохранились остатки крѣпости, называемой Лохсайдскою башнею, которая подобно Авенельскому замку, выстроена на островѣ и сообщается съ землею посредствомъ плотины. Она меньше описанаго Авенельскаго замка, такъ какъ состоитъ изъ одной развалившейся башни.

IX. Юліанъ Авенель.

Если необходимо указать на лице, послужившее образцомъ для грубаго, распутнаго и жестокаго начальника ясаковъ, то между многими ему подобными можно остановиться на лэрдѣ Блэкѣ Ормистонѣ. Онъ былъ другомъ и повѣренымъ Ботвелля, и соучастникомъ въ убійствѣ Генриха Дарнлея. Въ концѣ своей карьеры, подобно многимъ другимъ великимъ грѣшникамъ, онъ принялъ личину покаянія. Вотъ отрывокъ изъ его исповѣди, происходившей въ присутствіи нѣсколькихъ джентльменовъ и прислуги: «Именемъ Бога умоляю васъ, встаньте на колѣни и молитесь за меня, на душѣ моей не одинъ великій грѣхъ и кромѣ участія въ убійствѣ Дарилея, за которое Богъ теперь наказываетъ меня; изъ всѣхъ людей на свѣтѣ я былъ самымъ гордымъ, самымъ высокомѣрнымъ и наглымъ. Главнѣйшимъ грѣхомъ я считаю пролитіе невинной крови Михаила Гунтера, убитаго мною собственоручно. И за что же? за то, что этотъ Михаилъ, найдя меня лежащимъ на спинѣ, не убилъ меня вилами, бывшими у него въ рукахъ, когда легко могъ это сдѣлать. Этотъ грѣхъ всего болѣе тяготитъ мою совѣсть. Еще въ порывѣ бѣшенства мнѣ случилось изъ за лошади повѣсить бѣднаго человѣка; и много было другихъ злыхъ поступковъ, въ которыхъ прошу прощенія у Бога. Не удивительно, что я былъ нечестивцемъ, принимая во вниманіе развращенное общество, въ которомъ я постоянно находился, особенно въ послѣднія семь лѣтъ, въ продолженіе которыхъ я не встрѣчалъ двухъ хорошихъ людей и ни одного хорошаго примѣра, но видѣлъ всякаго рода злодѣянія, и все таки Богъ по допустилъ меня погибнуть окончательно». См. полную исповѣдь его въ Государственныхъ процесахъ.

Жизнь другаго пограничнаго жителя, по имени Джорди Бурнъ, человѣка низкаго происхожденія, представляетъ подобную же картину развращенности. Онъ попался въ руки къ серу Роберту Карею, бывшему начальникомъ англійскихъ восточныхъ границъ, который и передаетъ слѣдующимъ образомъ исповѣдь своего плѣнника: «Когда все утихло, и ночная стража была на своемъ мѣстѣ, по окончаніи ужина, около десяти часовъ, я переодѣлся въ ливрею одного изъ моихъ служителей, и взялъ съ собою двухъ другихъ въ такихъ же ливреяхъ. Мы втроемъ, выдавая себя за прислугу начальника, вошли въ домъ, гдѣ содержался Бурнъ; насъ ввели въ его комнату, гдѣ сѣвъ подлѣ него, мы сказали ему, что пожелали его видѣть, такъ какъ наслышались о немъ, какъ о человѣкѣ твердаго характера, храбромъ и вѣрномъ своимъ друзьямъ, и что мы очень огорчены тѣмъ, что нашъ господинъ не соглашается даровать ему жизнь. Онъ тотчасъ же отвѣчалъ намъ, что достаточно долго жилъ, по числу совершенныхъ имъ преступленій, и затѣмъ разсказалъ, что былъ въ сношеніяхъ болѣе чѣмъ съ сорока замужними женщинами, частью въ Англіи, частью въ Шотландіи; что убилъ собственоручно семерыхъ англичанъ, заставивъ ихъ жестоко страдать; что во всю свою жизнь онъ провелъ въ распутствѣ, пьянствѣ, грабежахъ, и жестоко мстилъ за малѣйшею обиду. Онъ казался кающимся, и выразилъ желаніе видѣть духовника для облегченія своей души. Мы обѣщали ему передать о его желаніи нашему господину, который, какъ мы были увѣрены, не замедлитъ исполнить его. Простившись съ нимъ, я тотчасъ же отдалъ приказаніе мистеру Сельби, весьма почтенному проповѣднику, отправиться къ нему и не покидать его до слѣдующаго утра, назначеннаго для его казни; послѣ того какъ я лично выслушалъ его признаніе, я рѣшился не щадить его, и сдѣлалъ распоряженіе, чтобы на разсвѣтѣ, какъ только отопрутъ ворота, отвели его на казнь, что и было исполнено». Записки сера Роберта Карея, графа Монмута.

X. Щегольство въ шестнадцатомъ вѣкѣ.

Чрезмѣрная любовь сера Пирси Шафтона къ нарядамъ была свойствена фатамъ того времемеші. Родовая гордость удовлетворялась длиннымъ рядомъ предковъ, но когда и въ Англіи и во Франціи вліяніе знати стало падать благодаря усиленію королевской власти, то тщеславіе нашло себѣ исходъ въ безобразномъ франтовствѣ. И у Шэкспира, и у другихъ драматическихъ авторовъ можно найдти много намековъ на такое измѣненіе въ нравахъ.

«Долги сдѣланы ради платья, нужнаго въ торжественые дни».

Джонсонъ говоритъ, что для вступленія молодаго человѣка въ свѣтъ, не мѣшаетъ ему промѣнять четыреста или пятьсотъ акровъ лучшей земли на два или на три сундука съ нарядами. См. Всякій не по характеру.

Въ запискахъ о семействѣ Соммервилей представленъ любопытный примѣръ этихъ свѣтскихъ крайностей. Когда Іаковъ V привезъ въ 1537 году изъ Франціи свою молодую жену, пожившую на свѣтѣ столь не долго, издержки лорда Соммервиля на туалетъ въ этотъ день были такъ велики, что занятыя имъ деньги, выплачивались вѣчной рентой въ шестьдесятъ шотландскихъ ливровъ съ его Каривартскаго баронства; кредиторъ подарилъ эту ренту канолѣ Св. Магдалины. Благодаря громадному займу, костюмъ лорда Соммервиля былъ такъ замѣтенъ, что король, увидя въ воротахъ Голируда великолѣпно одѣтаго господина и только съ двумя пажами, спрашивалъ у многихъ придворныхъ: кто этотъ богато одѣтый, но бѣдный свитою вельможа. Соммервиля узнали только при входѣ въ залу. «Вы великолѣпны, милордъ, сказалъ король, принимая его; но гдѣ же ваши конюшіе и ваша вооруженная свита?» Лордъ немедлено отвѣчалъ: Съ позволенія Вашего Величества вотъ они! и указалъ на кружева свои и своихъ пажей. Король засмѣялся, и разсмотрѣвъ поближе всѣ эти прелести, приказалъ ему бросить ихъ и замѣнить хорошимъ войскомъ, вооруженнымъ копьями.

Въ піесѣ Джонсона Всякій не по характеру (дѣйствіе IV, явленіе VI) есть одно мѣсто, гдѣ современный эфуистъ описываетъ безпорядокъ, произведенный на поединкѣ въ убранствѣ его собствененъ и его противника, и говоритъ исключительно о ихъ туалетѣ. Мы приведемъ его въ доказательство того, что безразсудства нашихъ предковъ не уступали безразсудствамъ нашего времени.

Фастиніусъ. Клянусь честью, синьоръ, если уже вы говорите о ссорѣ, я разскажу вамъ одну, происшедшую между однимъ смѣльчакомъ и мною. Вы его знаете, господинъ Пунтарволо, потому я вамъ назову его: это синьоръ Лукуленто.

Пунтарволо. Лукуленто! Какой же несчастный случай нарушилъ вашу взаимную пріязнь?

Фастидіусъ. Тотъ же, клянусь честью, серъ, который поселилъ раздоръ между Агамемнономъ и благороднымъ сыномъ Ѳетіды; но оставимъ причину въ сторонѣ. Онъ прислалъ мнѣ вызовъ вмѣстѣ съ нѣсколькими угрозами, которыя я ему возвратилъ; словомъ, мы встрѣтились. Я долженъ вамъ сказать, что сначала онъ сдѣлалъ нѣсколько отчаянныхъ, по безразсудныхъ попытокъ; потому что, видите, серъ, я стоялъ прямо противъ него, онъ съ силою набросился на меня со шпагою впередъ, чтобы поразить меня; я хотѣлъ задѣть его руку, такъ какъ онъ открылъ мнѣ на выборъ все тѣло, и я былъ увѣренъ, что онъ не успѣетъ стать въ позицію. Я промахнулся, серъ, рукавъ его куртки былъ разорванъ, и я чуть не коснулся черезъ волоса до его лѣвой щеки: тогда онъ попалъ мнѣ сюда. Вокругъ моей коричневой шляпы, которую я получилъ изъ Франціи, была золотая новомодная тесьма; онъ разсѣкъ ее, хотя она и была изъ масивнаго золота, и пронзилъ поля шляпы, которая уменьшила силу удара, такъ какъ была покрыта, къ счастью, плотнымъ вышиваньемъ изъ золотыхъ шнурковъ и блестокъ. Тѣмъ не менѣе онъ задѣлъ мнѣ плечо, и отсѣкъ шесть зубцевъ кружевной итальянской повязки, за которую, за три дня передъ тѣмъ, я заплатилъ три фунта на биржѣ.

Пунт. Это странный поединокъ.

Фаст. Выслушайте продолженіе, серъ. Истощенные оба, мы остановились отдохнуть; потомъ, при второмъ знакѣ къ бою, я прибѣгнулъ къ употребленному уже мною способу защиты; онъ съ своей стороны, открываясь, подвергалъ себя той же самой опасности, и сталъ нападать; но я не былъ на столько проворенъ, чтобы воспользоваться опаснымъ преимуществомъ, которое онъ давалъ мнѣ слѣва, и употребивъ старинный способъ, я разсѣкъ ему куртку около плеча, проколовъ рубашку, но не тронувъ кожи; онъ обратнымъ ударомъ зацѣпилъ мой выпуклый кушакъ, — за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ, я отбросилъ кортикъ; — онъ оторвалъ кусокъ бывшей на мнѣ толстой атласной куртки, подбитой вчетверо тафтою; шпага разорвала два угла, вышитые жемчугомъ, и проникнувъ черезъ ткань, встрѣтила подкладку, но не поранила тѣла.

Кар. Удивляюсь, что онъ не говоритъ о ранѣ своей рубашки.

Фаст. Мы остановились, убѣжденные, что убытокъ одинаковый, но прежде чѣмъ продолжать, я долженъ вамъ сказать, серъ, что въ послѣдней схваткѣ, у меня не было времени снять мои серебреныя шпоры, и одинъ изъ зубцевъ зацѣпилъ кружева моего сапога; такъ какъ онъ былъ изъ испанской легко разрываемой кожи, то причинилъ истиное несчастье, заставилъ потерять двѣ пары шелковыхъ чулковъ, которые я очень цѣнилъ: одна была цвѣта сумрачнаго утра, а другая — персиковаго; кромѣ того около икры у меня была ссадина въ полпальца глубины. При видѣ крови мой противникъ сѣлъ на лошадь и уѣхалъ, а я перевязалъ рану моею разорваною рубашкою.

Kаp. Вотъ она наконецъ!

Фаст. Я поспѣшилъ за нимъ! Мы были въ одно время у воротъ дворца. Мы обнялись и явились къ королю держась за руки. Не правда ли, что это было хорошо веденное дѣло чести?

Macи. Превосходно, и изъ слышаннаго отъ васъ мы можемъ догадаться, каковъ былъ костюмъ этого джентльмена.

Пунт. Очень высокой цѣны. Можно сказать, что этотъ поединокъ, начатый съ большой рѣшимостью, продолжался съ такимъ же мужествомъ, и окончился съ еще большимъ человѣколюбіемъ.

XI. Вѣрность слову пограничныхъ жителей.

Какъ бы въ вознагражденіе за распущеность своихъ нравовъ во многихъ отношеніяхъ, пограничные жители были строгими исполнителями клятвы, данной даже врагу. Если одинъ изъ нихъ нарушалъ данное такимъ образомъ слово, то тотъ кто могъ жаловаться на это нарушеніе, приносилъ обыкновенно, въ первое же собраніе пограничныхъ жителей; перчатку, надѣтую на концѣ копья, и объявлялъ имя клятвопреступника, будь то англичанинъ или шотландецъ.

Констэбль, одинъ изъ шпіоновъ на службѣ Ральфа Садлера, говоритъ о двухъ пограничныхъ ворахъ, служившихъ ему проводниками: «Они не считали дурнымъ воровать, однако не предали бы ввѣрившагося имъ человѣка за все золото Шотландіи или Франціи. Они были моими проводниками и бѣглецами. Если бы они предали меня, то получили бы помилованіе, а меня бы повѣсили; по этому я испыталъ ихъ сначала». (Письма Садлера во время возстанія на сѣверѣ).

XII. Монашескія индульгенціи.

Biber es, caritas и вареный миндаль, о которыхъ говоритъ абатъ Бонифацій, были случаями особеной роскоши, доставляемой монахамъ, соизволеніемъ различныхъ государей или другихъ благодѣтелей монастыря. Существуетъ одна изъ этихъ хартій, называемая De Pіtaneіa centum lіbrarum^[81]. По этому весьма любопытному акту, нашъ Робертъ Брюсъ, 10 января и въ двѣнадцатый годъ своего царствованія подписалъ актъ, въ силу котораго изъ таможенныхъ пошлинъ Эдинбурга и Гадингтона, должно выплачивать абату и общинѣ монаховъ Бервика, а если ихъ не хватитъ, то изъ пошлинъ въ Мельрозѣ, сумму въ сто фунтовъ, половину въ Троицынъ день, а половину зимою въ день Св. Мартына. Точная цѣль этой ренты — доставить каждому изъ монаховъ упомянутаго монастыря, пока онъ занимаетъ мѣсто въ столовой, лишнее блюдо или изъ риса, варенаго въ молокѣ, или миндаля, гороха или другихъ овощей, которыя можно достать въ странѣ. Это прибавленіе къ обыкновенному ихъ обѣду должно было носить названіе королевскаго кушанья; причемъ постановлено, что если какой нибудь монахъ, по недостатку апетита или вкуса, не ѣстъ королевскаго кушанья, то его порція все таки должна быть поставлена на столѣ со всѣми прочими, а потомъ отнесена въ пріемную и отдана бѣднымъ. «Мы не желаемъ, продолжаетъ добрый государь, чтобы обѣдъ, подаваемый упомянутымъ монахамъ, по старому положенію, былъ уменьшенъ въ количествѣ, или ухудшенъ въ качествѣ изъ за блюда, которое мы прибавляемъ». Потомъ объясняется, что абатъ, посовѣтовавшись съ умнѣйшими изъ братіи, долженъ назначить разсудительнаго монаха, обязанаго получать эти деньги и распоряжаться ими къ наибольшей выгодѣ общины, по желанію и намѣренію короля, но отдавая подробный отчетъ абату и начальникамъ монастыря. Та же хартія говоритъ, что короли также желаютъ, чтобы упомянутые монахи, въ признательность за это пожертвованіе были обязаны ежегодно и навсегда одѣть пятнадцать бѣдныхъ, зимою ко дню Св. Мартына, и кормить ихъ въ этотъ же день, давъ каждому изъ нихъ четыре аршина широкаго сукна, шесть узкаго и по парѣ башмаковъ или сандалій, смотря по ихъ состоянію. И если монахи не исполнятъ этого обязательства вполнѣ или отчасти, то король повелѣваетъ, чтобы нарушеніе было заглажено двойнымъ количествомъ всего недоданнаго, и это условіе должно быть исполнено въ присутствіе главнаго лѣсничаго въ Этрикѣ, который будетъ въ то время на службѣ и до наступленія дня Св. Мартына, слѣдующаго за тѣмъ, въ который было совершено опущеніе.

XIII. Родословная семейства Дугласовъ.

Искусный и трудолюбивый антикварій, покойный мистеръ Джорджъ Чалмерсъ, оспаривалъ притязаніе дома Дугласа, или скорѣе Юма Годскрофта, его историка, но съ меньшею акуратностью и стараніемъ, чѣмъ обыкновенно. Въ первомъ томѣ своей Caledonia онъ приводитъ, для опроверженія, мѣсто изъ Годскрофта.

Историкъ Дугласовъ пишетъ: «Мы показываемъ не источникъ, но рѣку; не корень, но стволъ, потому что мы не знаемъ того незнатнаго человѣка, который выдался изъ черни». Мистеръ Чалмерсъ считаетъ это утвержденіе неумѣстнымъ, и увѣряетъ, что еслибы писатель занимался болѣе изысканіями, чѣмъ восклицаніями, то онъ легко нашелъ бы неизвѣстное начало этой знаменитой фамиліи, которое относится, по его мнѣнію, къ Теобальду Фламатику или Теобальду Флемингу, которому Арнольдъ, кельсоскій абатъ, пожаловалъ между 1147 и 1160 годами нѣкоторыя земли по берегамъ ручейка Дугласа за одно дѣло, которое Чалмерсъ считаетъ первымъ звеномъ цѣпи ихъ права на владѣніе Дугласдэлемъ. Такимъ образомъ, говоритъ онъ, этотъ домъ долженъ или отказаться отъ родоваго владѣнія, или признать предкомъ этого незнатнаго Флеминга. Несомнѣнно, что Теобальдъ не принялъ имени Дугласа; но говоритъ антикварій. «Его сынъ Вильямъ, наслѣдовавшій его владѣнія, назывался и былъ называемъ другими Дугласомъ». Онъ ссылается на акты, въ которыхъ теть такъ называется. Можно видѣть всѣ доказательства Чалмерса въ первомъ томѣ его Caledonia, р. 579.

Но шотландецъ можетъ допустить такое предположеніе только при неопровержимыхъ доказательствахъ; а такъ какъ подобныя предположенія представляютъ обширное поле для спора, то авторъ этой книги при всемъ своемъ уваженіи къ заслуженному усердію и учености Чалмерса, не отказывается воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы представить правдоподобныя причины, которыя заставляютъ сомнѣваться, чтобы Теобальдъ Фламатикъ былъ отцомъ перваго Вильяма Дугласа, или чтобы онъ имѣлъ хотя малѣйшую связь съ этимъ семействомъ.

Прежде всего надо замѣтить, что нѣтъ никакого основанія думать, что Теобальдъ Фламатикъ отецъ — Вильяма Дугласа, исключая развѣ то, что оба они имѣли земли у маленькаго ручья Дугласа, и дна важныя предположенія заставляютъ думать противное; во первыхъ, если отецъ назывался Флемингъ, то нѣтъ причины, которая заставила бы сына принять другое имя; во вторыхъ, ни разу не встрѣчается имя Теобальда въ длинной родословной Дугласа; опущеніе маловѣроятное, еслибы это имя принадлежало первому ихъ предку. Правда, эти соображенія второстепенны, но они важны въ томъ отношеніи, что отнимаютъ всякую поддержку у системы мистера Чалмерса, за исключеніемъ одного обстоятельства, скорѣе допущенаго, нежели доказанаго, а имено, что земли, пожалованыя Теобальду Флемингу, были тѣ же самыя, которыми владѣлъ Вильямъ Дугласъ и которыя составляли первоначальную вотчину, принадлежащую въ настоящее время этому могущественому роду.

Притомъ оказывается довольно странно, что земли, пожалованыя кельсоскимъ абатомъ Теобальду Фламатику, не были во владѣніи Вильяма Дугласа. Хартія, данная Теобальду, доказываетъ, что эти земли, хотя и лежали у ручья Дугласа, никогда не составляли часть баронства этого имени, и слѣдовательно не могли попасть въ слѣдующемъ поколѣніи къ Вильяму Дугласу; но если Вильямъ Дугласъ не наслѣдовалъ Теобальду Фламатику, то также основательно считать ихъ отцомъ и сыномъ, какъ еслибы они жили въ отдаленныхъ провинціяхъ; и мы также далеки отъ открытія перваго незнатнаго человѣка въ родѣ Дугласовъ, какъ и Юмъ Годскрофтъ въ шестнадцатомъ столѣтіи. Мы оставляемъ этотъ вопросъ на обсужденіе антикваріевъ и генеалоговъ.

XIV. Родословная семейства Стюартовъ.

Еслимы пробовали оспаривать мнѣніе ученаго и трудолюбиваго Чалмерса о происхожденіи Дугласовъ, то мы считаемъ обязаностью принести его памяти пашу благодарность за счастливый свѣтъ, пролитый имъ на происхожденіе Стюартовъ, еще болѣе важное для исторіи Шотландіи.

Проницательное перо лорда Гэльса. которое подобію копью Итуріеля, прогнало столько тѣней изъ исторіи Шотландіи, удалило также тѣни Банко и Флійнса. Отбросивъ эту басню, наиболѣе отдаленнымъ предкомъ знаменитаго дома Стюартовъ останется Вальтеръ, сынъ Аллана, упоминаемаго въ текстѣ. Изысканія нашего ученаго антикварія открыли въ этомъ Вальтерѣ потомка Аллана, сына Флаалда, который получилъ отъ Вильгельма Завоевателя замокъ Освестри въ Шропширѣ, и сдѣлался черезъ Вильяма, старшаго изъ своихъ сыновей, родоначальникомъ знаменитой англійской фамиліи, а черезъ Вальтера, своего втораго сына, предкомъ королевскаго дома Стюартовъ.

XV. Бѣлый духъ.

Мысль оскорбить раздражительное тщеславіе сера Пирси Шафтона, показавъ ему иглу, символъ его происхожденія отъ портнаго, заимствована изъ нѣмецкаго романа знаменитаго Тійка, озаглавленаго Das Реter-Männclien, т. е. Карликъ Петръ. Существо, давшее сочиненію свое названіе есть духъ замка, который помогаетъ нѣмецкому семейству своими совѣтами и защищаетъ замокъ своимъ сверхъестественымъ могуществомъ. Но Карликъ Петръ такой несчастный помощникъ, что всѣ его совѣты, хотя и доставляли немедленый успѣхъ, въ концѣ концовъ повлекли за собою преступленія и несчастія. Молодой баронъ, собственикъ замка, въ которомъ пребывалъ Карликъ, влюбился въ дочь очень гордаго графа, жившаго въ сосѣдствѣ; но отецъ отказалъ ему въ союзѣ, потому что считалъ его низкимъ по рожденію. Отвергнутый и оскорбленный поклонникъ, возвратившись, обратился къ Карлику и спросилъ его, какъ можно заставить молчать графа и отмстить ему въ первый разъ, какъ будетъ поднятъ вопросъ о его родословной. Карликъ передалъ своему патрону или воспитанику лошадиную подкову, и велѣлъ ему отдать ее графу, когда тотъ начнетъ хвастаться знаменитостью своего рода. Случай дѣйствительно представился, и графъ принявъ это за намекъ на неравный бракъ одного изъ своихъ предковъ съ дочерью кузнеца, пришелъ въ ярость. Послѣдствіями совѣта были обольщеніе молодой дѣвушки и убійство ея отца.

Если мы предположимъ, что Карликъ представляеть совращенную часть человѣческой природы — «тѣлесное начало, которое борется съ началомъ духовнымъ», то эта сказка остроумная аллегорія.

КОНЕЦЪ.

---

1. Капуста, сваренная во второй разъ, т. е. предметъ слишкомъ извѣстный.
2. Не любимъ невѣроятнаго.
3. Дулиттль значитъ по англійски ничего не дѣлающій, праздношатающійся.
4. Гостиница Король Георгъ и до сихъ поръ остается главною въ деревнѣ Кеннаквайрѣ или Мельрозѣ. Но хозяинъ гостиницы того времени далеко не былъ такимъ вѣжливымъ и такимъ миролюбимымъ человѣкомъ, какъ нынѣшній. Давидъ Киль, одинъ изъ зажиточныхъ земледѣльцевъ Мельроза, игралъ не маловажную роль во всемъ что касалось городской администраціи, и былъ первымъ собственикомъ и хозяиномъ гостиницы. Бѣдный Давидъ! подобно многимъ другимъ дѣятельнымъ людямъ, онъ принималъ такое живое участіе въ общественыхъ дѣлахъ, что приносилъ имъ въ жертву свои собственые выгоды. Въ Кеннаквайрѣ еще живы лица, которыя могутъ узнать его въ моемъ чудакѣ-хозяинѣ Короля Георга. Авторъ.
5. См. Прил. I, Подъемный мостъ.
6. Здѣсь говоритъ о лодкахъ добраго и любезнаго лорда Сокмервиля, одного изъ лучшихъ друзей автора. Извѣстный Давидъ Киль игралъ всегда видную роль въ поѣздкахъ лорда Соммервиля на ловлю лососей. Съ этой охоты часто привозили отъ 80 до 100 рыбъ, пойманыхъ между Гліймеромъ и Лійдерфутомъ. Авторъ.
7. Томасъ Томсонъ, эсквайръ, панегирикъ которому долженъ быть написанъ другимъ перомъ, а не перомъ его тридцатилѣтниго друга. Авторъ.
8. Фамиліи де Гаги, впослѣдствіи Гайгъ де Белерсайдъ, ведетъ свое начало изъ глубокой древности. О ней и говорится въ одномъ изъ предсказаній Томаса-стихотворца: Наступитъ день когда Гайгъ станетъ Гайгъ де Белерсайдъ. Авторъ.
9. Любопытно, что анекдоты различныхъ вѣковъ не отличаются особеною изобрѣтательностью. Та же исторія, которую Рамсей и Дунбаръ разсказали одинъ за другимъ, послужила сюжетомъ и для новѣйшаго фарса: Безъ пѣсни нѣтъ ужина. Авторъ.
10. Это одно изъ тѣхъ мѣстъ, которыя должны казаться лишними теперь, когда всякому извѣстно, что романистъ и авторъ «Пѣсни послѣдняго менестрели» одно и то же лицо. Но когда признаніе еще но было сдѣлано, авторъ поневолѣ прибѣгалъ къ этому и подобнымъ нарушеніямъ вкуса и приличія, въ отвѣтъ на часто повторяемое замѣчаніе, будто есть что то таинственое въ сдержаности автора Вэверлея по отношенію къ серу Вальтеру Скотту, писателю во всякомъ случаѣ весьма плодовитому. Въ настоящемъ изданіи мнѣ очень хотѣлось выбросить такія мѣста, но я нашелъ, что лучше откровенно объяснить ихъ смыслъ. Авторъ.
11. Ваттъ знаменитый изобрѣтатель паровой машины. Шотландцы отзываются о немъ со справедливою гордостью. Нашъ вѣкъ, говорятъ они иногда, видѣлъ трехъ великихъ людей: Наполеона, Джемса Ватта и Вальтера Скотта.
12. Одинъ изъ волшебныхъ духовъ восточной миѳологіи.
13. См. Персидскія письма Монтескье.
14. См. Гражданинъ свѣта.
15. См. Воображаемыя путешествія.
16. Въ № 17, Зритель, рисуя свой портретъ, признается, что его лице къ несчастію слишкомъ коротко и слишкомъ широко; онъ пытался отпустить бороду, но это ничего не помогло, и онъ долженъ былъ помириться съ непоправимымъ несчастіемъ. Пріятели зовутъ его иногда въ своихъ письмахъ: милый коротко-лицый!
17. См. Исторію Автоматеса.
18. Приключеніе одной гинеи.
19. Приключенія атома.
20. См. Баллады Соути о молодомъ человѣкѣ, читавшемъ волшебную книгу.
21. Вслѣдствіе безъименныхъ разсказовъ, о которыхъ упомянуто выше, покойный Джонъ Баллантинъ, издатель сочиненій Вальтера Скотта, имѣлъ сильное столкновеніе съ однимъ изъ своихъ лондонскихъ собратовъ; оба утверждали, что ихъ Джедедайа Клейшботамъ настоящій Симонъ Пьюръ.
22. Леномъ назывались небольшіе участки земли, раздававшіеся васаламъ и ихъ наслѣдникамъ за незначительную годовую плату или за умѣреную часть продуктовъ. Этотъ способъ заселять монастырскія земли монахи предпочитали всѣмъ другимъ; до сихъ поръ moîrно встрѣтить въ сосѣдствѣ большихъ шотландскихъ монастырей многихъ изъ потомковъ ленниковъ, какъ ихъ называли, сохранившихъ владѣнія своихъ предковъ. Авторъ.
23. Не забудь печальной супруги.
24. См. Прилож. II, Ставартъ Болтонъ.
25. См. Прилож. III, Феи.
26. Потому что перья гусей употреблялись для нижнихъ оконечностей стрѣлъ.
27. См. Прил. I, Подъемные мосты.
28. Отягощенный виномъ.
29. Преступленія должно раскрывать, чтобы наказывать за нихъ, а соблазна разглашать не слѣдуетъ.
30. См. Прилож. IV, Непрошеные гости.
31. Извѣстный пограничный грабитель, исторія котораго разсказана въ Шотландскихъ народныхъ пѣсняхъ.
32. Мы отдаемъ вамъ величайшую благодарность, почтеннѣйшій отецъ.
33. Кольриджъ.
34. Національный рагу.
35. Строки, послужившія эпиграфомъ къ этой главѣ, извлечены изъ поэмы, приписываемой Якову I, королю Шотландіи. Что касается мельника, фигурирующаго между кэнтербурійскими пилигримами (у Чаусера), то кромѣ щита и меча, у него были другіе знаки, показывающіе, въ особености послѣдній, что онъ больше разсчитывалъ на крѣпость своего черепа, чѣмъ на силу мозга. «Мельникъ былъ здоровый мужчина съ крѣпкими костями и сильными мускулами, такъ что въ борьбѣ онъ, какъ побѣдитель, почти всегда уносилъ барана. У него были широкія и крѣпкія плечи; не найдется такой двери, которую онъ не могъ бы высадить головой»… Авторъ.
36. Сухой молотьбой назывался штрафъ съ тѣхъ, кто мололъ свое зерно не на мѣстной мельницѣ. На это взысканіе смотрѣли очень неблагопріятно. Авторъ.
37. Помощникъ мельника въ мѣстномъ нарѣчіи назывался также бездѣльникомъ (knave); по происхожденію это слово означало: мальчикъ мельника (нѣмецкое Knabe); мало по малу оно приняло дурное значеніе. Въ старинныхъ переводахъ Библіи апостолъ Павелъ назывался Knabe Господа нашего. Доля муки, назначеная работнику мельника, называлась knaveship (доля слуги). Авторъ.
38. См. Прил. V, Гуси Макъ-Фарлэна.
39. Въ такихъ и даже болѣе оригинальныхъ выраженіяхъ восхваляетъ итого автора издатель Блунтъ. Не смотря на преувеличеніе, надо согласится, что Лилли дѣйствительно обладалъ умомъ и воображеніемъ, но онъ портилъ эти два достоинства самою смѣшною жеманностью (Ср. литературныя подробности объ эфуизмѣ Джона Лилли въ жизни Драйдена, сочинен. В. Скотта). Авторъ.
40. По повѣрью народа въ головѣ жабы существуетъ драгоцѣнный камень, излечивающій всѣ болѣзни.
41. См. Прил. VI, Прозвища.
42. Благодареніе Господу.
43. Братъ помощникъ.
44. Ему извѣстны тайны наши.
45. Ты дотронулся иглой до вещи, или укололъ больное мѣсто, т. е. понялъ въ чемъ суть.
46. См. Прил. VII, Роландъ Іоркъ и Стукли.
47. Шнурками или лентами съ металическими концами, какъ у дамскихъ корсетовъ, мужчины прикрѣпляли свой камзолъ къ панталонамъ. Эти шнурки были такъ многочислены, что для исправной ихъ завязки необходима была посторонняя помощь.
48. Странникамъ позволительно.
49. Покаянная молитва.
50. Дай смѣшаннаго (т. е. вина съ водою).
51. Подай, пожалуйста, вино, чистое, безъ воды.
52. Которыя здѣсь долго пересчитывать.
53. Полденный часъ въ средніе вѣка посвящался сну, который дѣлался необходимымъ въ это время дня вслѣдствіе ночныхъ бдѣній, требуемыхъ монастырскими правилами. Авторъ.
54. Misericord, согласно ученому сочиненію Фосбруки о Британскомъ Монашествѣ, означало не только освобожденіе отъ нѣкоторыхъ обязаностей, но также и отдѣльную комнату въ монастырѣ, куда собирались монахи за тѣмъ, чтобы воспользоваться дарованіями имъ льготами, нарушавшими установленныя правила. Авторъ.
55. Прилежнымъ и бодрымъ ученикомъ.
56. Двугрошевая вѣра.
57. Золотая монета, вычеканенная въ царствованіе Іакова V, самая красивая изъ шотландскихъ монетъ; она названа «шапочною» потому что на ней изображенъ король въ шапкѣ. Авторъ.
58. Подобная тропинка, видимая издали, но которую переставали замѣчать, подходя ближе, получила отъ пограничныхъ жителей выразительное названіе слѣпой дороги. Авторъ.
59. См. Прил. VIII, Авенельскій замокъ.
60. Камни насилій и притѣсненій!
61. Эти слова вырвались у Іакова VI при видѣ Лохвуда, крѣпости наслѣдственой въ родѣ Джонстона Анандэаля и расположенной среди болота. Авторъ.
62. Существуетъ одна старая англійская фамилія, въ гербѣ которой былъ, а можетъ быть и до сихъ поръ остается призракъ на серебреномъ полѣ. Здѣсь скрывался иносказательный смыслъ. Авторъ.
63. Двое нищенствовавшихъ братьевъ, смѣшной нарядъ которыхъ и продѣлки послужили предметомъ дли одной старой сатирической поэмы. Авторъ.
64. Обычай соединить руки для сочетаніи бракомъ сохранился въ горахъ; онъ появился отчасти вслѣдствіе недостатка духовныхъ лицъ. Когда существовали монастыри, монахи въ опредѣленное время захо дили въ самыя дикія мѣста, чтобы вѣнчать тѣхъ, которые жили въ союзѣ такого рода. Такой же обычай существовалъ и на островѣ Портландѣ. Авторъ.
65. См. Прил. IX, Юліанъ Авенель.
66. Пренебрежительное названіе для англичанъ.
67. См. Прилож. X, Щегольство въ XVI вѣкѣ.
68. Мельничиха.
69. Фроасаръ гдѣ то говоритъ (любители романовъ не гонятся за достовѣрностью), что французскій король называлъ одного изъ Пирси своимъ двоюроднымъ братомъ вслѣдствіе кровнаго родства его съ домомъ Нортумберланда. Авторъ.
70. Лордъ Джэмсъ Стюартъ, потомъ регентъ Муррей.
71. См. Прилож. XI, Вѣрность слову пограничныхъ жителей.
72. Государство взято по волѣ Божіей.
73. См. Прилож. XII, Монашескія индульгенціи.
74. Соединились военоначальники противъ Господа.
75. Едвали нужно прибавлять, что подобный дубъ никогда не существовалъ въ Мельрозѣ, послужившемъ прототипомъ Коннаквайру. Авторъ.
76. См. Прил. XIII, Родословная семейства Дугласовъ.
77. См. Прил. XIV, Родословная семейства Стюартовъ.
78. Волкъ въ баснѣ.
79. См. Прил. XV, Бѣлый духъ.
80. Одно изъ дѣйствующихъ лицъ комедіи Шеридана; Соперники.
81. Хартія о пожалованіи ста фунтовъ.