В. В. Розанов
правитьМолчащие силы
правитьЗал депутатов в Думе, где ораторы то одинаковых, то разных направлений сменяются на одной и той же кафедре, есть собственно политический университет, в котором учится вся страна. Учится, читая отчеты, взвешивая речи… Если в выборной кампании все было решено «числом голосов», вещью довольно стихийною и безотчетною, мало «сознательною», то в думском зале число говорящих ораторов мало имеет значения и гораздо больше получает значения качество ораторов, сила даже одного, двух говорящих. Партия, простирающаяся до ста, ста двадцати, ста сорока человек, — имеет «колоколами» или скрипачами у себя (смотря по качеству) всего пять, едва даже десять человек, чаще менее. Прочие «голосуют» и не дают своей партии ничего в смысле красок, убедительности, в смысле отдаленного влияния, «отдаленного» в пространственном и во временном отношении. Политическая жизнь у нас только началась. Партии сложились, но не укрепились.
Умеренная часть Думы пока представлена в ничтожном числе голосов, но если она не может получить сейчас же практического влияния при разрешении того или другого конкретного вопроса, то эта часть Думы может получить огромное образовывающее влияние на страну, вмешиваясь гораздо деятельнее, чем было до сих пор, в парламентские прения. В университете один талантливейший профессор может победить десяток стареньких дарованьиц другого направления, и не иначе дело обстоит в политическом университете для страны — в парламенте! Мы не говорим о самом парламенте, а именно о стране, где происходит невидимое голосование по каждому вопросу, помимо и независимо от видимого парламентского. Конечно, ближайшие реформы чрезвычайно важны, но, к несчастью, не двигаются вперед. Здесь уже все решено несчастною предвыборною кампаниею, и все непоправимо для умеренных партий. Очевидно, важнейшие реформы ближайшего будущего не так легко и быстро пройдут, как ни легко и быстро о них говорится в парламенте. Должны быть поправки будущего к головным прыжкам вперед наших тревожных дней. Бороться, и при практическом бессилии, есть слишком много причин «сейчас в Думе». Наконец, даже при практическом решении отдельных вопросов постановления Думы могут сделаться менее решительными, менее крайними, когда требования левых партий получат должное освещение в стойких и мужественных речах справа. Сама Дума еще не вполне и не окончательно организовалась: в ней возможны переходы и колебания, в ней есть и теперь переходящие и колеблющиеся депутаты. Там не все кричащие крестьяне: есть и молчащие, но про себя думающие. Веское государственное слово, веское национальное слово и сейчас может пробудить много глубоких чувств, прекрасных, народных, только оглушенных радикальным звоном с бесчисленных думских колоколен, но не умерших, не вытравленных. Это мы говорим уже о думских депутатах.
Достаточно было г. Стаховичу указать и вразумительно объяснить, какою «бедою» явился белостокский погром для правящих наших сфер в теперешних обстоятельствах перед лицом Думы и свободной печати, какое это событие создало для них и нравственные, но более всего чисто правительственные затруднения, чтобы крики о «провокации правительства» вдруг показались до того смешными, мальчишескими, каким никто решительно в душе своей не может верить: не могут верить сами члены Думы, что бы они ни говорили с ее кафедры. Есть сила аргумента, которая вдруг обращает в ложь всякое красноречие. В самом деле, убить 70-80 безвредных для «правительства» стариков и детей, чтобы произвести всемирный скандал против себя, чтобы получить прямые оскорбления себе не только в «родной» Думе и «родной» печати, но и в чужеземных парламентах и газетах: такого «харакири» над собой не сделает самый безмозглый японец или буйный помешанный. Правительство предполагается слишком великодушным, чтобы делать такие подарки своим врагам. Ведь белостокский погром явился настоящею масляницею для радикалов, для Думы, для еврейской печати и настоящею «Страстной седмицей» для министерства и вообще для правительства. Кто кого пытает? Кто кого взял в застенок? Будь мы так же бесстыжи, как либералы, мы смогли бы не хуже их кричать: «Преступник тот, кому выгодно преступление, — провокация к погрому шла от Думы, надеявшейся свалить этим ударом кабинет». Мы, конечно, этого не скажем, потому что все дело было гораздо глупее, чем преступнее. Думские дитяти в самом деле не видели, что то, что могло еще быть выгодным при Плеве, сделалось губительным теперь. Но об этом надо было сказать слово, сказать его в Думе, чтобы его разнесли по России десятки газет. Чтобы вся Россия сказала: «В самом деле, это очевидно. Из-за чего же в Думе летели пух и перья?»
Сила думского запроса о белостокском погроме вдруг ослабла: и в каких бы страшенных словах запрос ни был составлен, всякий увидит, что это уже охладевший пафос, что слова страшны, а тона над ними нет. Нет в грозе электричества, и только льется оттуда бессильная вода. Вот сила умного аргумента. Но почему он не был сказан раньше? Почему г. Стахович почти молчит в Думе? Почему так редко поднимает свой голос гр. Гейден?
И почему вообще «правые» почти не раскрывают рта? Они думают, что уже не помогут «делу», не перетянут весов при решении того или другого вопроса. Печальный и неосновательный ход мысли. Да разве они не знают, наконец, что положения бессилия бывали в истории великими трагическими положениями, — и тогда они снискивали себе великое сочувствие и делались исходными точками нравственного возрождения обществ, стран, государств. Скажем более: только теперь, когда консервативные, охранительные начала, наконец, начала национальные и государственные впервые стали у нас в трагическое, гонимое, преследуемое положение, впервые создалась возможность настоящей, идеалистической их защиты, оберегания, развития. В этом отношении речи депутатов Стаховича и Способного сослужили стране большую службу. Около монотонного и однообразного трезвона радикального они чрезвычайно оттенились резкой личной оригинальностью. Говорил человек, а не граммофон, куда партия запрятала и заготовила свои «арии». И посмотрите — эти речи печать разнесла и комментировала с такою обстоятельностью, как этого не было сделано в отношении никакой другой речи.
Впервые опубликовано: Новое время. 1906. 4 июля. № 10885.