Молчание
правитьМолчание и тайна! — восклицает Карлейль, — вот два бога, которым мы должны бы воздвигнуть везде храмы (если бы в наше время воздвигались еще храмы)! В молчании зарождается все великое, все то, что создается в тишине, чтобы затем предстать пред всем миром в полном своем могуществе и совершенстве и царить в нем. Не один Вильгельм Молчаливый, но все выдающиеся люди, которых я когда-либо знал, даже те из них, которым чужды были дипломатия и хитрость, воздерживались говорить о том, что они творили, что созидали, что думали дать миру даже самый скромный, самый, по-видимому, ничтожный человек, если он попробует помолчать хотя бы в течение одного дня, когда ему придется кое над чем задуматься в жизни, чувствует на следующий же день, что он яснее сознает свой долг, лучше видит, как ему поступить, что делать. Молчание, эта немая незаметная работница, повымела много сору из его души в то время, как ничто извне не смущало его душевного строя. Слова не только служат ширмой нашей мысли, как говорят французы, но часто даже останавливают и гасят мысль, так что и прятать уже больше ничего не остается. Велико, конечно, значение слова, но оно еще не есть самое высшее благо в душевной жизни человека. Как говорит швейцарская пословица: слово — серебро, молчание — золото, или, иначе выражаясь, слово говорит о временном, тогда как молчание говорит о вечном. «Во мраке работают пчелы, в молчании мыслит человек и в тайне действует добро»…
Нельзя признать, что слова являются единственным истинным общением между живыми существами. Слова и язык выражают нашу душевную жизнь так же несовершенно и неполно, как, например, цифра и нумер по порядку картину Мемлинка; но с того момента, когда мы хотим сказать друг другу что-нибудь действительно важное, мы чувствуем, что должны замолчать; и если мы не сдадимся в такую минуту на властное требование молчания, мы потеряем навеки многое, что не в состоянии восполнить потом человеческий разум, мудрость, так как мы упустили случай выслушать другую душу и дать пережить и своей собственной душе миг высшей духовной жизни. А в жизни многих людей такой случай бывает единственным…
Мы говорим лишь тогда, когда мы не живем истинной, полной духовной жизнью, когда мы не ходим понять наших братьев, когда мы далеки от них и от их жизни. И как только мы заговорим, какой-то тайный внутренний голос говорит нам, что там, где-то высоко, закрываются для нас божественные врата. И мы скупимся молчать, и даже самые неосторожные из нас не станут молчать в присутствии первого встречного. Какое-то врожденное чувство правды, присущее всем нам, предостерегает нас и говорит, что порой опасно бывает молчать в присутствии человека, котораго мы не любим и которому не хотим дать узнать, понять нас глубже; слова проходят часто незамеченными, но молчание, в ту минуту, когда .в тиши творит оно, как Бог, никогда не изгладится из памяти, н высшая духовная жизнь наша, оставляющая самый глубокий след в душе, есть молчание. Прибегнув и здесь к молчанию, чтобы оно помогло нам понять и объяснить себя же, вспомним, что, если вам дано бывает сойти на мгновенье в тайники вашей души, в самое святое-святых ее, когда вы вспоминаете о глубоко любимом человеке, вам прежде всего невольно вспомнятся не слова и движение его, а пережитые вами вместе с ним минуты молчания; и только глубина этого совместного молчания может открыть вам всю глубину вашего чувства и ваших душ.
Я говорю здесь только об активном молчании, т. к. пассивное молчание есть лишь отражение сна, смерти или небытия. Такое молчание спит; и все-таки, даже когда оно дремлет, оно менее опасно, чем слово, г. к. неожиданное обстоятельство может вдруг вывести его из полусна, и тогда воцаряется великое активное молчание. Берегитесь. Две души раскроются, перегородки между ними исчезнут, преграды рушатся, и обычная жизнь уступит место той жизни, где все становится глубоким, где незачем, да и нельзя, уже защищаться, где страшно смеяться, требовать повиновения, — той жизни, в которой ничто не забывается…
В крайнем случае мы переносим еще наше собственное, одинокое, молчание, но молчание нескольких человек, в особенности же толпы, становится нам в тягость, удручает нас; самые сильные из нас боятся его необъяснимого гнета. Большая часть нашей жизни проходит в поисках развлечений, которые избавили бы нас от молчания. Как только соберутся два-три человека, они только и думают, что о том, как бы изгнать этого невидимого врага и часто в основе обыкновенной дружбы лежит боязнь пред молчанием. Если же, несмотря на все усилия людей, оно все-таки сумеет проникнуть на собрание, они с беспокойством озираются, бросают беглый взгляд по эту таинственную сторону жизни, которая скрыта от человеческого глаза, потом постараются поскорее уйти от этого молчания, уступая ему место, и будут с тех пор избегать друг друга из опасения, чтобы вечная борьба с молчанием не стала напрасной и чтобы кто-нибудь из них не оказался человеком, способным потихоньку открыть дверь и впустить этого врага…
Большая часть из нас понимает и допускает молчание раза два или три в своей жизни. Мы решаемся принять этого непроницаемого гостя лишь в особо важных случаях жизни, тогда-то почти все мы достойно встречаем его, и у самых жалких из нас бывают в жизни минуты, когда они умеют поступать так, как будто бы они уже постигли то, что знает только божество. Вспомните день, когда вы без ужаса встретили первое глубокое молчание в вашей жизни. Страшный час пробил, и оно шло навстречу вашей душе. Вы почувствовали, как оно поднялось из бездны той жизни, о которой не говорят, из глубины внутреннего моря красоты или ужаса, — и вы не бежали от него… Это случилось при вашем возвращении или при отъезде; быть может, в минуту великой радости или в тот момент, когда вы увидели впервые вблизи смерть, были на краю гибели, горя…
Вспомните о тех минутах, когда открываются все сокровенные дары души, когда вдруг просыпаются все задремавшие было истины, и признайтесь, не было ли вам тогда отрадно и необходимо молчание, не показались ли вам тогда божественными ласки врага, котораго вы так упорно преследовали до тех пор?
Тех поцелуев, которыми Молчание дарит нас в несчастье (а оно в горе-то и целует нас), забыть нельзя никогда. И те, кто их знал чаще других, бывают всюду и достойнее других. Только те и знают, быть может, лучше других, из какой опасной, немой глубины плывет утлая лодочка нашей повседневной жизни; только они подходили ближе к Богу; и не напрасно сделали они несколько шагов к свету, так как душа человека хотя может уже выше не подняться, но не сможет опуститься ниже того, до чего она уже подымалась…
«Молчание, великое царство Молчанья! — восклицает Карлейль, так хорошо узнавший всю силу той духовной жизни, которая уносит нас, — выше звезд и дальше царства смерти!.. Молчание и великие благородные молчальники рассеяны повсюду; в глуши, в неизвестности, в молчанье мыслят и работают они, и ни одна газета не станет говорить о них… Но они — соль земли, и горе стране, где нет таких людей или где их слишком мало!.. Такая страна подобна лесу без корней, котораго вся мощь ушла в листья и ветки; который скоро завянет, погибнет»…
Но истинное молчание еще глубже и выше того материального молчания, о котором говорит Карлейль, оно-то и есть один из тех богов, которые никогда не покидают человечества. Оно охватывает нас со всех сторон, оно является основой нашей внутренней жизни, и как только кто-нибудь из нас с трепетом постучится у врат, ведущих к бесконечному, Молчание стоит уже там, как страж, и открывает нам эти врата.
И тогда мы равны пред бесконечным, и молчание царей и рабов пред лицом смерти, горя, любви одинаково величественно и приносит им одни и те же дары под своим непроницаемым таинственным покровом. Тайна этого молчания, неприкосновенного, святого убежища нашей души, никогда не исчезнет на земле, и если бы первый человек встретился с последним обитателем земли, они бы одинаково молчали в минуту любви, ужаса, горя, всего того вообще, что не терпит лжи и фальши, и, несмотря на разделяющие их века, они все же поняли бы, как братья, то, чего не высказать человеку словами в этом мире.
Как только засыпает наша речь, наша душа пробуждается к жизни, так как молчание всегда полно неожиданностей, опасностей, блаженства; в молчании душа легче познает самое себя.
Если вы действительно хотите открыться пред кем-нибудь, помолчите пред ним; если же вы побоитесь это сделать (и знаете, что опасение ваше не есть следствие страстной любви, ожидающей чуда) — бегите от этого человека, т. к. душа ваша уже составила себе твердое убеждение о нем. Есть люди, при которых даже великий герой--человек не решится молчать и пред которыми даже чистые, невинные души, которым нечего скрывать, боятся, чтобы люди эти не узнали их. Есть люди также, — которым до того чуждо молчание, что они убивают его вокруг себя; и только такие люди могут пройти незамеченными в жизни. Они не могут подняться на высоту откровений, с которой виднее свет истины. Трудно понять человека, который не умеет молчать. Невольно кажется, что такой человек не имеет никакого характерного, «своего» нравственного облика. «Мы еще не узнали друг друга, — писал мне однажды человек, котораго я любил больше всех, --т. к. мы еще ни разу не решились помолчать вместе». И это было верно: мы уже так глубоко полюбили друг друга, что сами боялись этого высшего испытания. И всякий раз, когда молчание, этот ангел света и правды, являющийся каждому истинному, глубокому чувству, слетал к нам, души наши, казалось, на коленях просили пощады и умоляли его дать нам еще несколько часов невинной лжи, неведения, детского доверия… Люди не без причины боятся его, т. к. никто не знает заранее, каково-то оно будет. Слова и речи наши так похожи одни на другие; каждое же молчание имеет в себе нечто особенное, и часто вся последующая жизнь зависит от глубины и качества первой минуты молчания, переживаемой вместе двумя душами. Неизвестно, каким путем они соединяются где-то выше области нашей мысли; и их неожиданное соединение может быть несчастным, злополучным или глубоким и трогательным. Две возвышенные души, равные по своей силе и глубине, могут породить враждебное молчание и беспощадную тайную, внутреннюю борьбу, в то время как душа каторжника может возвышенно, божественно замолкнуть пред чистой душой девушки. Здесь ничего нельзя предугадать, все это происходит на такой высоте, которая никогда ничего не открывает раньше срока; поэтому-то часто самые нежные влюбленные откладывают на самый далекий срок торжественное явление молчания, открывающего все тайники человеческой души…
И знают они, — ибо даже самых ветреных из них истинная любовь доводит до понимания смысла жизни, — знают они, что все, что было до этой минуты, были одними детскими играми у входа во храм и что только с этой минуты расступились стены и впустили их в храм жизни. Молчание их покажет им, насколько велики боги, которым они служат, и если они не поймут друг друга в первую же минуту молчания, значит, души их не сойдутся, не полюбят одна другую, т. к. молчание по существу своему не станет никогда иным. Оно может подняться или сойти к двум душам, но самое качество его не изменится и до самой смерти этих людей будет служить лучшим выражением силы и глубины их взаимного чувства и отношений в тот момент, когда оно впервые проникло в их комнату.
По мере того, как мы подвигаемся на нашем жизненном пути, мы замечаем, что все совершается словно по какому-то тайному, заранее установленному согласию, о котором мы ничего не знаем и даже не думаем, но в существовании котораго мы твердо уверены, т. к. оно должно быть и есть где-то, выше нашей земной области. И самый бесхарактерный из нас при встрече с другими улыбнется с таким видом, как будто он и на самом деле считает себя важным соучастником судьбы своих братьев-людей. А между тем в области, в которой мы теперь находимся, те, кто обладает даром глубже других выражать свои мысли, сами чувствуют лучше других, что словами не исчерпать вполне и не выразить всех особенностей истинных взаимных отношений между двумя людьми. И хотя в данную минуту, например, мы с вами и говорим о том, что есть самого великого — о любви, смерти, судьбе — я все же не могу постигнуть самой смерти, любви, судьбы, и, несмотря на все мои усилия, между нами всегда останется какая-то невысказанная истина, которой и высказать-то словами нельзя. Эта истина, эта «наша истина», говорящая нам о смерти, о любви, о судьбе, может смутно предстать нашему духовному взору лишь в минуту молчания.
«Сестры мои, — говорит в одной сказке девочка, — у каждой из вас есть своя — сокровенная мысль и ее-то я хочу узнать».
Так точно и в каждом из нас есть что-то, что другие хотели бы узнать, но это что-то скрыто глубоко-глубоко, где-то еще выше нашей самой сокровенной мысли; и это что-то и есть тайна нашего молчания. Всякие вопросы были бы тут излишними; всякое волнение нашего рассудка, стремящегося уберечь от других свои мысли, становится препятствием для нашей другой, тайной, внутренней жизни; и чтобы узнать то, что в ней действительно существует, надо развивать общее молчание, т. к. в нем одном раскрываются на мгновенье вечные, нежданные цветы, форма и цвет которых изменяются сообразно той душе, пред которой они раскрываются. В молчанье души взаимно оценивают и взвешивают одна другую, как золото и серебро в чистой воде, и слова наши приобретают особый смысл благодаря молчанию, в котором они исчезают. Если я скажу кому-нибудь, что я люблю его, он может не понять того, что я уже говорил до того многим другим, но молчание, последующее за этими словами, покажет ему, если я действительно люблю его, всю глубину, которой достигли корни этого слова, и вместе с тем оно даст ему уверенность в этом; и то и другое — молчанье и чувство уверенности — не повторятся более в жизни в таком же виде, в такой же степени…
И не молчанье ли определяет и укрепляет блаженство любви? Лишенная молчания, любовь не даст предвкушения благоухания вечности. Кто из нас не испытывал блаженных минут, когда мы переставали целовать друга, чтобы дать душам нашим полнее слиться в духовном поцелуе. К таким минутам духовного единения мы всегда должны стремиться.
Они поджидают нас все время у нашего порога, и они так же прекрасны, как и их сестры. Благодаря им тот, кто почти совсем не плакал ь жизни, может жить такою же полною внутреннею жизнью, как и тот, кто был глубоко несчастен; и кто много любил, тот постиг много таких тайн, которых не понять другим; ибо в том, о чем молчали уста в истинной любви и дружбе, сокрыто много такого, о чем уста других не могли бы молчать.
Текст издания: журнал «Пробуждение», 1913, № 19.