Мой злѣйшій врагъ. править
Я былъ въ веселомъ, почти игривомъ настроеніи. Какъ разъ въ ту минуту, какъ я поднесъ свѣчку къ сигарѣ, внесли въ комнату утреннюю почту. Первая бросившаяся мнѣ въ глаза надпись на одномъ изъ писемъ была написана почеркомъ, исполнившимъ меня радостью. Письмо было отъ тети Мэри. Ее я любилъ и уважалъ больше всѣхъ на свѣтѣ, послѣ своихъ домашнихъ. Она была идоломъ моего дѣтства; зрѣлый возрастъ, который обыкновенно губитъ столько юныхъ увлеченій, не былъ въ состояніи свергнуть ее съ ея пьедестала. Нѣтъ, онъ только оправдалъ и подтвердилъ ея право стоять на немъ и помѣстилъ развѣнчаніе ея въ число невозможностей. Чтобы показать, какъ велико было ея вліяніе на меня, я приведу примѣръ. Давно перестала производить на меня малѣйшее дѣйствіе фраза «брось курить», одна только тетя Мэри могла еще расшевелить мою застывшую совѣсть и пробудить въ ней слабые признаки жизни въ этомъ отношеніи. Но все въ этомъ мірѣ имѣетъ свои предѣлы. Насталъ такой счастливый день, когда даже слова тети Мэри перестали трогать меня. Я очень былъ радъ, когда этотъ день наступилъ, не только радъ, но и благодаренъ, такъ какъ вмѣстѣ съ закатомъ солнца этого дня исчезла единственная помѣха, способная портить мое наслажденіе тетушкинымъ обществомъ. Ея рѣшеніе остаться съ нами на цѣлую зиму было во всѣхъ отношеніяхъ пріятнымъ извѣстіемъ. Между тѣмъ она и послѣ этого благодатнаго дня такъ же ревностно, какъ и прежде, уговаривала меня бросить мою пагубную привычку, но понятно безуспѣшно. Какъ только она затрогивала этотъ вопросъ, я сразу дѣлался спокоенъ, мирно-доволенъ, равнодушенъ, абсолютно, каменно-равнодушенъ. По этому нѣсколько недѣль ея памятнаго пребыванія прошли, какъ пріятный сонъ, и я чувствовалъ себя спокойнымъ и удовлетвореннымъ. Я больше наслаждался бы своимъ любимымъ порокомъ, если бы моя милая мучительница сама была курильщицей и защитницей привычки. Одинъ взглядъ на ея почеркъ доказалъ мнѣ, что я очень жажду видѣть ее снова. Я распечаталъ письмо, заранѣе догадываясь, что я въ немъ найду. Ну, конечно, такъ и есть! Она ѣдетъ, ѣдетъ сегодня же съ утреннимъ поѣздомъ! Я могу ждать ее каждую минуту. «Я страшно счастливъ и доволенъ. — сказалъ я про себя, — появись теперь передо мной мой самый безпощадный врагъ и я готовъ буду исправить все зло, что причинилъ ему!»
Вдругъ дверь отворилась и вошелъ ободранный, сморщенный карликъ. Онъ былъ не больше двухъ футовъ ростомъ, на видъ ему казалось лѣтъ около сорока. Каждая черта его, каждая линія была до такой степени безформенна, что нельзя было, указывая пальцемъ на какую-нибудь отдѣльную часть его тѣла, сказать: «Вотъ это явное уродство». Вся эта маленькая особа представляла изъ себя воплощенное безобразіе, смутное, неопредѣленное. Въ лицѣ его и въ быстрыхъ маленькихъ глазкахъ было лисье лукавство, злость и подвижность. И вдругъ въ этомъ комкѣ человѣческихъ отбросковъ было какое-то неопредѣленное, далекое сходство со мной! Оно смутно проявилось во всей его фигурѣ, въ лицѣ, даже въ платьѣ, въ жестахъ, манерахъ и позахъ этого созданія. Это былъ изумительно вѣрный сколокъ съ меня, изысканно-мерзкая каррикатура на меня въ миніатюрѣ. Одна особенность сильно и непріятно поразила меня въ немъ. Онъ весь былъ покрытъ зеленоватою грибною плѣсенью, вродѣ той, которая иногда наростаетъ на отсырѣвшемъ хлѣбѣ. Видъ его производилъ тошноту.
Онъ прошелся по комнатѣ съ очень свободнымъ, непринужденнымъ видомъ и усѣлся на кукольный стулъ, не дожидаясь, чтобы его пригласили, бросилъ шляпу въ пустую корзинку, поднялъ съ пола мою старую гипсовую трубочку, раза два постучалъ мундштукомъ о колѣнку, набилъ трубку табакомъ изъ стоявшей около него табакерки и обратился ко мнѣ тономъ дерзкаго приказанія: — Дайте мнѣ спичку!
Я покраснѣлъ до корня волосъ, частью отъ негодованія, но больше потому, что въ его поведеніи было что-то такое, что мнѣ сильно напоминало мое собственное, хотя и въ преувеличенномъ видѣ, при обращеніи съ близкими друзьями, но никогда, никогда не съ чужими, подумалъ я про себя. Мнѣ хотѣлось столкнуть пигмея въ огонь, но какое-то непонятное сознаніе законной и непреложной подчиненности его авторитету заставило меня исполнить его приказаніе. Онъ поднесъ спичку къ трубкѣ, раза два созерцательно затянулся и замѣтилъ съ раздражающею фамильярностью:
«Сегодня, кажется, чертовски мерзкая погода!»
Я опять покраснѣлъ опять отъ злости и униженія, такъ какъ языкъ его былъ опять преувеличеннымъ передразнителемъ моей манеры говорить въ былые дни и даже тонъ голоса, съ раздражающею растяжкою словъ, былъ совершенно въ моемъ небрежномъ духѣ. Для меня нѣтъ обиды чувствительнѣе этого насмѣшливаго подражанія моей растяжкѣ, недостатку моей рѣчи.
— Послушай, ты, мерзкое животное, не дурно бы тебѣ обращать побольше вниманія на свои манеры, иначе я выброшу тебя въ окошко!
Человѣчекъ улыбнулся съ злораднымъ самодовольствомъ и увѣренностью, презрительно пустилъ въ меня нѣсколькими струйками дыма и сказалъ съ еще болѣе искусственной растяжкой:
— Потише, по-о-тише! Не особенно-то зазнавайся съ лучшими, чѣмъ ты.
Меня всего передернуло отъ этого хладнокровнаго замѣчанія и въ то же время какъ будто поработило меня на минуту. Пигмей посмотрѣлъ на меня нѣсколько времени своими рысьими глазками и затѣмъ продолжалъ особенно насмѣшливымъ тономъ:
— Сегодня ты отогналъ отъ своей двери нищаго.
Я строптиво отвѣчалъ: — Можетъ быть, отогналъ, а можетъ быть, и нѣтъ. Почемъ «ты» знаешь?
— Я знаю. Нѣтъ дѣла до того, почемъ я знаю.
— Очень хорошо. Предположимъ, что я прогналъ нищаго отъ двери. Что жь изъ этого?
— О, ничего, ничего особеннаго; только ты ему солгалъ.
— Я не солгалъ, т. е. я…
— Да, да, ты солгалъ.
Я почувствовалъ себя виноватымъ, въ сущности, я чувствовалъ то же самое гораздо раньше, въ то время, когда нищій отошелъ на какую нибудь сажень отъ моей двери, порѣшилъ теперь сдѣлать видъ, что на меня клевещутъ и сказалъ:
— Это ни на чемъ не основанная дерзость. Я сказалъ этому бродягѣ…
— Постой, постой. Ты опять собираешься лгать. Я знаю, что ты ему сказалъ. Ты сказалъ, что поваръ ушелъ въ городъ и что отъ завтрака ничего не осталось. Двойная ложь. Ты зналъ, что поваръ у тебя за дверью и что за ней же масса провизіи.
Эта удивительная точность заставила меня замолчать; я началъ ломать голову надъ тѣмъ, откуда этотъ щенокъ могъ узнать все это. Положимъ, самъ бродяга могъ передать ему мой разговоръ съ нимъ, но какимъ волшебствомъ узналъ онъ про повара? Карликъ снова заговорилъ:
— Съ твоей стороны было такъ мелочно, такъ гнусно отказаться прочесть рукопись этой бѣдной молодой женщины и выразить ей свое мнѣніе о литературныхъ достоинствахъ сочиненія. Она пришла такъ издалека и съ такими надеждами! Ну, развѣ этого не было?
Я чувствовалъ себя настоящей собакой и чувствовалъ это всякій разъ, какъ вспоминалъ объ этомъ фактѣ. Я сильно покраснѣлъ и сказалъ:
— Послушай, развѣ у тебя нѣтъ собственнаго дѣла, что ты занимаешься дѣлами другихъ людей? Дѣвушка разсказала тебѣ это?
— Нужды нѣтъ до того, разсказала она, или нѣтъ. Главное дѣло въ томъ, что ты совершилъ этотъ низкій поступокъ. И послѣ тебѣ было стыдно. Ага, тебѣ стыдно и теперь!
Это было сказано съ дьявольскою радостью.
Съ искреннею запальчивостью, я отвѣчалъ:
— Я сказалъ этой дѣвушкѣ мягкимъ, добрымъ тономъ, что не могу согласиться произнести сужденіе о чьей бы то ни было рукописи, потому что единичный приговоръ ничего не стоитъ, такое сужденіе можетъ только унизить твореніе высокаго достоинства и отнятъ его у свѣта или, наоборотъ, превознести ничтожное произведеніе и такимъ образомъ открыть ему доступъ въ свѣтъ. Я сказалъ, что публика въ массѣ одна только можетъ быть компетентнымъ судьей надъ литературной попыткой и поэтому самое лучшее представить ее этому трибуналу, передъ могущественнымъ рѣшеніемъ котораго она или устоитъ, или падетъ.
— Да, ты сказалъ ей все это. Ты сдѣлалъ это, лживый, малодушный лукавецъ! А когда счастливыя надежды сбѣжали съ лица бѣдной дѣвушки, когда ты увидѣлъ, что она быстрымъ движеніемъ спрятала подъ мантилью рукопись, которую она такъ добросовѣстно и терпѣливо настрочила, такъ стыдясь теперь своего сокровища, которымъ еще недавно такъ гордилась, когда увидѣлъ, что радость потухла въ глазахъ ея и они наполняются слезами, когда она ушла такъ приниженно, тогда какъ пришла такъ…
— О, довольно, довольно, довольно! Придержи свой безпощадный языкъ. Развѣ недостаточно терзало меня все это безъ твоего прихода, безъ твоихъ напоминаній!
Угрызенія совѣсти! Они, казалось, хотѣли цѣликомъ выѣсть изъ меня все мое сердце! А тутъ еще этотъ маленькій врагъ сидитъ здѣсь и косится на меня съ радостнымъ презрѣніемъ, тихо хихикая. Вотъ онъ опять заговорилъ. Каждое слово его — осужденіе, каждое осужденіе — правда. Каждое обвиненіе пропитано сарказмомъ, каждое медленно выговоренное слово обжигаетъ, какъ купоросъ. Карликъ напомнилъ мнѣ каждый разъ, когда я во гнѣвѣ наказывалъ своихъ дѣтей за проступки другихъ, между тѣмъ какъ небольшой разборъ дѣла могъ бы доказать мнѣ истину. Онъ напомнилъ мнѣ, какъ я въ своемъ присутствіи неблагоразумно позволялъ клеветать на моихъ друзей и былъ такимъ трусомъ, что не произносилъ ни слова въ ихъ защиту. Онъ напомнилъ мнѣ много совершонныхъ мною безчестныхъ поступковъ, такихъ, которые я совершалъ черезъ дѣтей и другихъ безправныхъ личностей, о такихъ, которые я обдумывалъ и предполагалъ совершить и только потому не приводилъ въ исполненіе, что боялся послѣдствій. Съ изысканной жестокостью онъ возстановлялъ въ моей памяти шагъ за шагомъ всѣ мои несправедливости, всѣ мои злые поступки, всѣ униженія, которымъ я подвергалъ друзей уже умершихъ, «которые умирая, можетъ быть, думали объ этихъ оскорбленіяхъ и страдали изъ-за нихъ!» прибавилъ онъ яду въ рану.
— Напримѣръ, — сказалъ онъ, — возьми случай съ твоимъ братомъ много лѣтъ тому назадъ, когда вы оба были еще мальчиками. Онъ вѣрилъ тебѣ съ любовью и преданностью, которыхъ не въ состояніи были поколебать твои безчисленныя гнусности. Онъ ходилъ за тобой, какъ собака, готовый перенести несправедливости и злоупотребленія только изъ-за того, чтобы быть съ тобой, терпѣливо сносилъ твои оскорбленія, пока наносила ему ихъ твоя рука. Послѣдній его портретъ, въ полной силѣ и здоровьѣ, долженъ быть такимъ утѣшеніемъ для тебя! Ты завязалъ ему глаза, давъ ему честное слово, что ничего дурного съ нимъ не сдѣлаешь, а потомъ, хохоча и задыхаясь отъ наслажденія удачной шуткой, завелъ его въ ручей, слегка подернутый льдомъ, и толкнулъ его… и какъ ты смѣялся! Человѣкъ, ты никогда не забудешь нѣжнаго, полнаго упрека взгляда, который онъ бросилъ на тебя, стараясь выкарабкаться изъ обломковъ льда! Не забудешь, если проживешь еще тысячу лѣтъ! Ого, ты и теперь видишь его! Ты и теперь видишь его!
— Животное! Я милліонъ разъ видѣлъ его и увижу его еще милліоны разъ! И разлетись ты на мелкіе кусочки, терпи до суднаго дня такія муки, какъ я терплю теперь, благодаря твоему напоминанію!
Карликъ самодовольно хихикнулъ и продолжалъ свою обвинительную исторію моей жизни. Я впалъ въ угрюмое, мстительное состояніе и молча страдалъ подъ его безпощадными ударами. Наконецъ слѣдующее его замѣчаніе заставило меня подскочить на мѣстѣ:
— Два мѣсяца тому назадъ, ночью, во вторникъ, ты гулялъ и со стыдомъ думалъ объ одномъ особенно низкомъ и жалкомъ твоемъ поступкѣ съ однимъ бѣднымъ невѣжественнымъ индѣйцемъ въ дикихъ ущельяхъ Скалистыхъ Горъ, зимой тысяча восемьсотъ…
— Стой на минуту, дьяволъ! Стой! Не будешь ли ты утверждать, что даже мои мысли отъ тебя не скрыты!
— Очевидно, что такъ. Развѣ ты не думалъ всего этого?
— Пусть я сейчасъ задохнусь, если я этого не думалъ! Посмотри-ка на меня, дружокъ, посмотри мнѣ въ глаза! Кто ты?
— Ну, какъ ты думаешь?
— Я думаю, что ты самъ сатана! Я думаю, что ты дьяволъ!
— Нѣтъ.
— Нѣтъ? Кто жь бы ты былъ?
— Ты дѣйствительно хочешь это знать?
— Конечно, хочу.
— Хорошо. Я — твоя совѣсть!
Въ одну секунду я преисполнился радости и восторга. Я съ рычаніемъ бросился на эту тварь.
— Проклятая! Я сотни разъ хотѣлъ, чтобы ты была осязаема и чтобы я могъ разъ навсегда свернуть тебѣ шею! О, я смертельно отомщу!..
Безуміе! Молнія мелькаетъ не такъ скоро, какъ моя совѣсть. Она такъ внезапно отскочила въ сторону, что пальцы мои схватили руками пустой воздухъ, а она уже сидѣла на верхушкѣ книжнаго шкапа и насмѣшливо показывала мнѣ носъ. Я пустилъ въ нее кочергой, но промахнулся. Въ слѣпой ярости я метался съ мѣста на мѣсто, хватая и швыряя въ нее все, что попадалось подъ руку. Дождь книгъ, чернильницъ, куски угля, затемняли воздухъ и безостановочно летѣли въ человѣчка, но все напрасно. Проворная фигурка увертывалась отъ всякаго удара, мало того, она разразилась насмѣшливымъ, торжествующимъ хохотомъ, когда я упалъ на стулъ совершенно измученный. Пока я пыхтѣлъ и сопѣлъ отъ усталости и возбужденія, совѣсть моя говорила слѣдующую рѣчь:
— Мой добрѣйшій рабъ, ты замѣчательно глупъ, нѣтъ, ты характерно глупъ! Впрочемъ, ты всегда одинъ и тотъ же, всегда оселъ! Иначе ты бы понялъ, если бы ты покушался на это убійство съ тяжелой совѣстью и сокрушаемымъ сердцемъ, то я бы моментально впала въ горячечное состояніе… Безумный! Я могла бы вѣсить цѣлую тонну и не быть въ состояніи подняться съ пола, но вмѣсто того тебѣ такъ не терпится убить меня, что совѣсть твоя легка, какъ пухъ! И вотъ я теперь здѣсь, ты меня достать не можешь. Я могу почти уважать обыкновеннаго дурака, но тебя, пфа!
Я бы все отдалъ, чтобы имѣть тяжесть на сердцѣ, чтобы поймать это существо и отнять у него жизнь, но не могъ чувствовать этой тяжести изъ-за такого желанія и не могъ бы никогда раскаяться въ немъ. Я могъ только тоскливо смотрѣть наверхъ, на своего господина, и приходить въ отчаяніе, что совѣсть моя не можетъ быть тяжелой единственный разъ въ жизни, когда бы я желалъ этого. Мало-по-малу я началъ задумываться надъ странными происшествіями этого часа и любознательность моя начала работать. Я искалъ въ своемъ умѣ вопроса, на который бы могъ мнѣ отвѣтить мой врагъ. Какъ разъ въ это время вошелъ одинъ изъ моихъ мальчиковъ, оставивъ за собой дверь незатворенною, и воскликнулъ:
— Ба! Что такое тутъ дѣлается? Шкапъ весь избитъ…
Я подпрыгнулъ въ страшной тревогѣ и крикнулъ:
— Уходи отсюда! Гурръ! Скорѣй! Лети! Затворяй дверь! Скорѣй, а то совѣсть моя убѣжитъ!..
Дверь захлопнулась и я заперъ ее на ключъ. Я взглянулъ наверхъ и до глубины души обрадовался, увидѣвъ, что моя повелительница все еще у меня въ плѣну.
— Чортъ бы тебя побралъ, — сказалъ я, — чуть-чуть я тебя не выпустилъ! Дѣти самыя неосторожныя созданія! Но послушай, другъ, мальчикъ какъ будто совсѣмъ не замѣтилъ тебя; какъ это такъ?
— Очень просто: я невидимъ для всѣхъ, кромѣ тебя.
Я съ большимъ удовольствіемъ мысленно записалъ эти свѣдѣнія. Теперь я могу убить этого злодѣя, если представится къ тому случай, и никто этого не узнаетъ. Но это самое размышленіе такъ облегчило мнѣ душу, что совѣсть моя едва могла усидѣть на мѣстѣ и ее тянуло къ потолку, какъ игрушечный пузырь. Я сказалъ:
— Послушай, совѣсть, будемъ друзьями. Подержимъ нѣкоторое время парламентерскій флагъ. Мнѣ не терпится задать тебѣ нѣсколько вопросовъ.
— Прекрасно. Начинай.
— Во-первыхъ, почему ты прежде никогда не была для меня видима?
— Потому что ты прежде никогда не просилъ меня объ этомъ, т. е. не просилъ въ настоящей формѣ и въ настоящемъ настроеніи. Сегодня ты былъ какъ разъ въ надлежащемъ настроеніи и когда ты призвалъ своего самаго безпощаднаго врага, я явилась, потому что я именно и есть эта личность, хотя ты и не подозрѣваешь этого!
— Хорошо, такъ значитъ мое восклицаніе придало тебѣ плоть и кровь?
— Нѣтъ, оно только сдѣлало меня видимымъ для тебя. Я безтѣлесна, какъ и всѣ духи.
Это замѣчаніе непріятно поразило меня: если она безтѣлесна, какъ же я убью ее? Но я притворился и сказалъ убѣдительнымъ тономъ: — Совѣсть, съ твоей стороны невѣжливо сидѣть такъ далеко. Слѣзь внизъ и покури!
Въ отвѣтъ получился взглядъ, полный насмѣшки и слѣдующее замѣчаніе:
— Слѣзь туда, гдѣ ты можешь поймать и убить меня. Предложеніе отклоняется съ благодарностью.
— Хорошо! — сказалъ я про себя, — по всему видно, что и духа можно убить. Сейчасъ на свѣтѣ станетъ однимъ духомъ меньше, иди я очень ошибаюсь.
— Другъ…-- сказалъ я вслухъ.
— Тс… погоди минутку. Я совсѣмъ тебѣ не другъ, я твой врагъ. Я тебѣ не равный, я господинъ твой. Называй меня пожалуйста «милордомъ». Ты слишкомъ фамильяренъ.
— Я не люблю этихъ титуловъ. — Я желаю называть тебя сэръ, и то только до…
— Мы объ этомъ разсуждать не будемъ. Повинуйся и только. Продолжай свою болтовню.
— Хорошо, милордъ, если ужь вы не принимаете другого обращенія, я хотѣлъ спросить васъ, долго ли вы будете для меня видимы?
— Всегда!
Я выразилъ сильнѣйшее негодованіе:
— Это просто-на-просто оскорбленіе. Я такого мнѣнія. Ты всю мою жизнь преслѣдовала, преслѣдовала меня невидимо. Это уже было достаточное несчаетіе, а теперь еще видѣть такое милое созданіе, какъ ты, вѣчно слѣдующее за мной, какъ тѣнь, это перспектива невыносимая. Вотъ вамъ мое мнѣніе, милордъ; примите его къ свѣдѣнію.
— Мой мальчикъ, ни одна совѣсть, такъ хорошо себя не чувствовала, какъ я, когда ты сдѣлалъ меня видимой. Это даетъ мнѣ невыразимое преимущество. Теперь я могу смотрѣть тебѣ прямо въ глаза, обзывать тебя всячески, коситься на тебя, издѣваться надъ тобой, насмѣхаться надъ тобой. А ты знаешь, какъ краснорѣчивы видимые жесты и выраженіе лица, особенно поддерживаемые живою рѣчью. Я всегда буду обращаться къ тебѣ въ твоемъ собственномъ не-бре-жно ра-стя-и-у-томъ тонѣ, дитя!
Я пустилъ въ нее щипцами. Никакого результата. Милордъ продолжалъ:
— Тише, тише, вспомни парламентерскій флагъ!
— Ахъ, я и забылъ! Попробую быть вѣжливымъ, и ты тоже попробуй это, ради новизны. Вѣжливая совѣсть! Это своего рода идея, хорошій фокусъ, превосходный фокусъ! Всѣ совѣсти, о которыхъ я слышалъ, были терзающія, Рвущія, докапывающіяся до всего, отвратительные дикари. И всегда привяжутся къ какой-нибудь ничтожной пустяковинѣ, провались они совсѣмъ, говорю я! Я бы согласился промѣнять свою на оспу или всѣ сорта чахотокъ и былъ бы доволенъ судьбой. Теперь скажи мнѣ, почему это совѣсть не можетъ сразу отмучить человѣка за всякій проступокъ и затѣмъ оставить его въ покоѣ? Къ чему это она преслѣдуетъ его денно и нощно, нощно и денно, недѣлю за недѣлей, вѣчно, вѣчно, все изъ-за одной и той же старой вещи? Въ этомъ нѣтъ ни смысла, ни справедливости. По моему, совѣсть, поступающая такимъ образомъ, хуже самой грязи.
— Намъ это нравится. Этого достаточно.
— Дѣлаете ли вы это съ честнымъ намѣреніемъ испытать человѣка?
Этотъ вопросъ вызвалъ насмѣшливую улыбку и слѣдующій отвѣтъ:
— Нѣтъ, сэръ, извините пожалуйста. Мы дѣлаемъ это просто потому, что это наше занятіе, наше ремесло. Цѣль ея, конечно, испытаніе человѣка, но мы лично совершенно незаинтересованные агенты. Мы назначены высшими авторитетами и не можемъ разсуждать. Мы повинуемся приказаніямъ и оставляемъ послѣдствія идти своимъ чередомъ. Но я съ удовольствіемъ допускаю это. Мы слегка пересаливаемъ исполненіе приказанія, когда представляется къ тому случай, что бываетъ почти всегда. Мы наслаждаемся исполненіемъ ихъ. Намъ приказано иногда напоминать человѣку о его ошибкахъ, но мы порядкомъ увеличиваемъ данную намъ мѣру. А когда мы завладѣваемъ человѣкомъ, особенно чувствительнымъ, о, ужь мы его допекаемъ! Я видѣла, какъ совѣсть приходила изъ Китая и Россіи посмотрѣть на такую личность, сведенную съ пути истиннаго какою-нибудь случайностью. Я видѣла человѣка этого сорта, который нечаянно подстрѣлилъ мулатскаго ребенка. Новость разлетѣлась кругомъ, и я желала бы, чтобы ты никогда больше не совершалъ проступковъ, если всѣ совѣсти не собрались со всей земли насладиться забавнымъ зрѣлищемъ и помочь его владыкѣ расправиться съ нимъ! Этотъ человѣкъ въ страшныхъ мукахъ катался по полу въ продолженіе сорока восьми часовъ безъ ѣды и сна и, наконецъ, испустилъ духъ. Ребенокъ черезъ три недѣли совершенно поправился.
— Милый народецъ, нечего сказать! Мнѣ кажется, я теперь начинаю понимать, почему ты по отношенію ко мнѣ была такъ непослѣдовательна. Въ нетерпѣніи выжать весь сокъ изъ каждаго грѣха, вы заставляете человѣка раскаиваться въ немъ въ самыхъ противоположныхъ направленіяхъ. Напримѣръ, ты нашла неправильной вчерашнюю мою ложь этому бродягѣ, и я страдалъ отъ этого. Но только-что вчера я сказалъ другому бродягѣ чистую правду, т. е., что потворствовать бродяжничеству — значитъ быть плохимъ гражданиномъ. Что же ты сдѣлала тогда? Ты заставила меня сказать себѣ: «А, было бы гораздо добрѣе и гораздо похвальнѣе слегка подсластить ему пилюлю невинной маленькой ложью и дать ему почувствовать, что если ему не даютъ хлѣба, то, по крайней мѣрѣ, не отказываютъ въ хорошемъ обращеніи, за которое онъ можетъ быть благодаренъ». И что же? Я цѣлый день терзался изъ-за этого. За три дня передъ тѣмъ я накормилъ нищаго, и накормилъ его по собственному побужденію, думая, что совершаю добродѣтельный поступокъ. Ты сейчасъ же начала повторять: «Фальшивый гражданинъ, накормилъ бродягу!», и я терзался по обыкновенію. Я далъ нищему работу, ты протестовала и противъ этого, послѣ заключенія контракта. Конечно, ты никогда не говоришь «до» совершенія поступка. Затѣмъ я отказалъ нищему въ работѣ, ты протестовала и противъ этого. Затѣмъ я вздумалъ убить бродягу, ты не дала мнѣ заснуть цѣлую ночь, пропитавъ угрызеніями каждую пору моего тѣла. Наконецъ, я уже былъ увѣренъ, что на этотъ разъ поступаю правильно, — я отослалъ нищаго съ благословеніемъ, но я бы желалъ, чтобы ты прожила столько же лѣтъ, сколько я, если ты опять не протерзала меня всю ночь за то, что я не убилъ его. Есть ли на свѣтѣ возможность удовлетворить это злодѣйское изобрѣтеніе, которое называется совѣстью?
— Ха, ха! Это ужь роскошь! Ну, продолжай.
— Но, погоди, отвѣть мнѣ на вопросъ: есть ли такая возможность?
— Нѣтъ такой; во всякомъ случаѣ я не намѣрена открывать тебѣ ея, сынъ мой! Оселъ, мнѣ нѣтъ дѣла до того, какой поступокъ ты совершилъ, мое дѣло нашептывать тебѣ въ ухо и заставлять думать, что ты совершилъ ужасную низость. Мое занятіе и моя отрада заставлять тебя раскаиваться во всемъ, что ты дѣлаешь. Если я пропустила какой-нибудь случай, то это вышло нечаянно, увѣряю тебя, что нечаянно.
— Не безпокойся, ты не упустила ни одной бездѣлицы, насколько мнѣ извѣстно. Я никогда во всю свою жизнь не совершилъ ничего такого, въ чемъ бы я не раскаивался въ продолженіе двадцати четырехъ часовъ. Въ прошлое воскресенье я слушалъ въ церкви благотворительную проповѣдь. Первымъ моимъ побужденіемъ было пожертвовать триста пятьдесятъ долларовъ, но я раскаялся въ немъ и уменьшилъ приношеніе на сто долларовъ, раскаялся въ этомъ и уменьшилъ еще на сотню; раскаялся въ этомъ и уменьшилъ еще на сто; опять раскаялся и уменьшилъ остальные пятьдесятъ на двадцать пять; раскаялся и оставилъ только пятнадцать; опять раскаялся и оставилъ 2⅓ долларовъ; когда, наконецъ, ко мнѣ подошли съ блюдомъ, я опять раскаялся и положилъ десять центовъ. Хорошо. Когда я пришелъ домой, мнѣ хотѣлось вернуть и эти десять центовъ. Ты никогда не даешь мнѣ слушать благотворительныя проповѣди безъ того, чтобы не подгадить.
— О, никогда и не дамъ, никогда не дамъ! Ты всегда будешь зависѣть отъ меня.
— Полагаю, что такъ. Много, много разъ въ безсонныя ночи хотѣлось мнѣ поймать тебя за шиворотъ. Только бы теперь удалось мнѣ схватить тебя!
— Да, безъ сомнѣнія! Но я не оселъ, а только ослиное сѣдло. Но продолжай, продолжай. Ты спрашиваешь у меня больше, чѣмъ мнѣ угодно открыть.
— Я радъ этому. (Ты не замѣчаешь моей маленькой неискренности!). Послушай-ка, говоря безпристрастно, ты мнѣ кажешься самой поганой, презрѣнной, сморщенной гадиной, какую только можно себѣ представить. Я очень радъ, что ты невидимъ для другихъ людей; я бы умеръ отъ стыда, если бы увидѣли, что у меня такая заплѣсневѣлая, обезьяноподобная совѣсть, какъ ты. Хоть бы ты былъ футовъ пяти или шести вышины…
— О, пожалуйста! Кто же въ этомъ виноватъ?
— Я не знаю.
— Да ты же, никто другой.
— Провались ты! Со мной не совѣтовались относительно твоей наружности.
— Это все равно; тѣмъ не менѣе ты много способствовалъ моему обезображиванію. Когда тебѣ было лѣтъ восемь или девять, я была семи футовъ вышины и хороша, какъ картинка.
— Жаль, что ты не умерла въ дѣтствѣ! Значитъ ты росла наоборотъ, неправда ли?
— Нѣкоторыя изъ насъ ростутъ вверхъ, нѣкоторыя — внизъ, смотря по обстоятельствамъ. У тебя когда-то была большая совѣсть; если у тебя теперь такая маленькая, то на это были свои причины. Однако, въ этомъ виноваты мы оба: и ты и я. Ты имѣлъ обыкновеніе быть добросовѣстнымъ въ очень многихъ вещахъ, болѣзненно добросовѣстнымъ, хочу я сказать. Это было очень много лѣтъ тому назадъ. Ты, вѣроятно, теперь этого не помнишь. Ну, я такъ увлеклась своимъ дѣломъ и такъ наслаждалась муками, которыя вызывали въ тебѣ нѣкоторые ничтожные проступки, что не отставала отъ тебя до тѣхъ поръ, пока не пересолила. Ты начатъ возмущаться, я — терять почву, съеживаться, уменьшаться ростомъ, загрязняться и обезображиваться. Чѣмъ болѣе я слабѣла, то тѣмъ упорнѣе ты привязывался къ этимъ отдѣльнымъ проступкамъ до тѣхъ поръ, пока, наконецъ, части моего тѣла, соотвѣтствующія этимъ проступкамъ, не затвердѣли, какъ рыбья чешуя. Возьмемъ, напримѣръ, хоть куреніе. Я поиграла съ этой игрушкой слишкомъ много и проиграла. Когда всѣ уговаривали бросить этотъ порокъ, это старое, жесткое мѣсто какъ будто разрослось и покрыло меня всего, какъ кольчуга. Она производитъ таинственное, удушливое дѣйствіе, и вотъ я, твой вѣрный ненавистникъ, твоя преданная совѣсть, впадаю въ крѣпкій сонъ. Крѣпкій! Ему нѣтъ названія. Я въ такое время не слышу грома. У тебя есть еще нѣсколько такихъ пороковъ, штукъ восемьдесятъ, можетъ быть, девяносто, дѣйствующихъ на меня такимъ же образомъ.
— Весьма лестно слышать; вы, вѣроятно, почти все время спите.
— Да, въ прежніе годы спала. Я бы и теперь спала все время, если бы не оказываемая мнѣ помощь.
— Кто же тебѣ помогаетъ?
— Другія совѣсти. Когда личность, съ совѣстью которой я знакома, старается уговорить тебя отъ снѣдающихъ тебя пороковъ, я прошу друга дать своему кліенту почувствовать угрызеніе въ какой-нибудь собственной его глупости и это прерываетъ его вмѣшательство и заставляетъ искать собственнаго успокоенія. Теперь поле моей дѣятельности ограничено бродягами, начинающими писательницами и т. п. прелестями. Но не безпокойся, я буду допекать тебя ими, пока они существуютъ. Можешь положиться на меня вполнѣ.
— Думаю, что могу. Но, если бы вы, милордъ, были такъ добры, что упомянули бы объ этомъ фактѣ лѣтъ тридцать тому назадъ, я бы обратилъ особенное вниманіе на свои грѣхи и думаю, что къ настоящему времени не только навсегда усыпилъ бы васъ и сдѣлалъ не чувствительнымъ къ человѣческимъ порокамъ, но превратилъ бы васъ въ гомеопатическую крупинку. О такомъ родѣ совѣсти можно сожалѣть. Развѣ я, превративъ васъ въ гомеопатическую крупинку, посадилъ бы васъ подъ стекло и сохранялъ бы на память? Нѣтъ, сэръ, я бы отдалъ васъ на съѣденіе псу! Это самое подходящее мѣсто для васъ и вамъ подобныхъ и для всей вашей пакостной породы. По моему, вы сотворены не для общества. Теперь другой вопросъ: много ли ты знаешь совѣстей въ здѣшнемъ округѣ?
— Множество.
— Дорого бы я далъ, чтобы увидать хоть одну изъ нихъ. Не можешь ли ты привести ихъ сюда? Могутъ ли онѣ быть видимы для меня?
— Конечно, нѣтъ.
— Я бы самъ долженъ былъ догадаться объ этомъ, нечего было и спрашивать. Но все равно. Ты можешь описать ихъ. Разскажи мнѣ пожалуйста про совѣсть моего сосѣда Томсона.
— Очень хорошо. Я близко знаю ее, знаю много лѣтъ. Зналъ ее, когда она была одиннадцати футовъ ростомъ и безупречна на видъ; теперь же она закарузлая, липкая, безобразная и почти ничѣмъ не интересуется. Что касается до ея роста, то она спитъ въ портсигарѣ.
— Очень вѣроятно, мало найдется въ этомъ округѣ людей гнуснѣе, мелочнѣе Гуго Томсона. Знаешь ли ты совѣсть Робинзона?
— Да, это призракъ отъ четырехъ до четырехъ съ половиною футовъ ростомъ; былъ прежде блондиномъ, теперь брюнетъ, но еще красивый и пріятный.
— Вѣрно. Робинзонъ хорошій малый. Знаешь совѣсть Тома Смита?
— Я знаю ее съ дѣтства, лѣтъ съ двухъ. Она была тринадцати дюймовъ ростомъ и нѣсколько безпечна, какъ всѣ мы бываемъ въ этомъ возрастѣ. Теперь въ ней тридцать семь футовъ, она самая величественная изъ всѣхъ насъ въ Америкѣ. Ноги ея еще болятъ отъ выростанія; времени у нея много. Никогда не спитъ. Она самый энергичный и дѣятельный членъ ново-англійскаго клуба совѣстей. Она предсѣдательница клуба. День и ночь вы можете видѣть, какъ она грызетъ Смита, надсаживаясь надъ своей работой съ засученными рукавами, съ лицомъ, оживленнымъ радостью. Она теперь блестящимъ образомъ овладѣла своей жертвой. Она можетъ заставить бѣднаго Смита вообразить, что всякій самый невинный его поступокъ — отвратительное преступленіе. Тогда она садится за работу и чуть не вытягиваетъ изъ него душу изъ-за этого.
— Смитъ благороднѣйшій человѣкъ во всемъ здѣшнемъ округѣ, и самый невиннѣйшій и вѣчно страдаетъ о томъ, что не можетъ быть хорошимъ! Только совѣсть можетъ найти удовольствіе мучить такую душу. Знаешь ты совѣсть моей тетки Лери?
— Я видѣлъ ее издали, но не знакомъ съ ней. Она живетъ на открытомъ воздухѣ, потому что нѣтъ двери, въ которую бы она могла пройти.
— Я могу повѣрить этому. Постой-ка, знаешь ли ты совѣсть этого публициста, который какъ-то разъ выдалъ мои стихи за свой «сборникъ» и заставилъ меня заплатить судебныя издержки, которыя я навлекъ на себя, чтобы отстранить его?
— Да, онъ пользовался громкою извѣстностью. Мѣсяцъ тому назадъ его показывали на выставкѣ вмѣстѣ съ другими достопримѣчательностями, въ пользу новаго члена кабинета совѣсти, изнывавшаго въ изгнаніи. Входные билеты и провозъ были дороги, но я проѣхала даромъ, назвавшись совѣстью издателя, и вошла за половинную цѣну, выдавъ себя за совѣсть священника. Однако, совѣсть публициста, служившая главною приманкою выставки, потерпѣла полное фіаско. Она была тамъ, но что же толку? Управленіе поставило ее подъ микроскопъ, увеличивающій только въ тридцать тысячъ разъ, и никто не могъ разсмотрѣть ее. Это возбудило вообще негодованіе, но…
Тутъ на лѣстницѣ послышались быстрые шаги. Я отворилъ дверь и тетя Мэри ворвалась въ мою комнату. Встрѣча была радостная, посыпался веселый дождь вопросовъ и отвѣтовъ относительно семейныхъ происшествій. Наконецъ, тетя сказала:
— Но теперь я должна пристыдить тебя немножко. Въ послѣдній день нашего свиданія, ты обѣщалъ мнѣ заботиться о нуждахъ этого бѣднаго семейства, что живетъ въ углу, такъ же усердно, какъ это дѣлала я. Ну, я случайно узнала, что ты не сдержалъ обѣщанія. Развѣ это хорошо?
Признаться сказать, я ни разу и не подумалъ объ этой семьѣ, и теперь чувствовалъ себя мучительно виноватымъ. Я взглянулъ на свою совѣсть. Моя душевная тяжесть сильно подѣйствовала на нее; тѣло ея наклонилось впередъ, она едва не падала со шкапа. Тетя продолжала:
— Подумай, какъ ты забросилъ мою бѣдную protégée изъ богадѣльни, милый ты мой, жестокосердый обманщикъ!
Я покраснѣлъ, какъ ракъ, языкъ мой не повиновался мнѣ. Сознаніе моей преступной небрежности становилось все сильнѣе и острѣе. Совѣсть моя начала покачиваться взадъ и впередъ, а когда тетя огорченнымъ голосомъ продолжала:
— Такъ какъ ты не разу не навѣстилъ ее, то, вѣроятно, тебя теперь не огорчитъ извѣстіе, что это бѣдное дитя умерло нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, совершенно безпомощное и брошенное! — Моя совѣсть не могла больше снести тяжести моихъ страданій, свалилась внизъ головой съ своего высокаго мѣста на полъ съ тупымъ свинцовымъ стукомъ. Она лежала, корчась въ страшныхъ мукахъ и трепеща отъ страха и напрягала каждый мускулъ, чтобы встать. Съ лихорадочной поспѣшностью я подскочилъ къ двери, заперъ ее на ключъ, прислонился къ ней спиной и не спускалъ глазъ съ своего барахтающагося повелителя. Мои пальцы горѣли отъ нетерпѣнія приняться за свою смертоносную работу.
— О, что такое съ тобой дѣлается? — воскликнула тетя, отступая отъ меня и слѣдя испуганными глазами за моимъ взглядомъ. Я отрывисто и коротко дышалъ и едва могъ сдержать свое возбужденіе.
— О, не смотри такъ, ты меня пугаешь! О, что же это можетъ быть? Что ты видишь? Почему ты такъ смотришь? Что ты дѣлаешь съ своими пальцами?
— Молчи, женщина, — сказалъ я хриплымъ шепотомъ, — смотри въ другую сторону, не обращай на меня вниманія! Это ничего, ничего. Со мной это часто бываетъ. Черезъ минуту все пройдетъ. Это отъ излишняго куренія…
Мой побѣжденный лордъ съ дикими отъ ужаса глазами старался доползти до двери. Я едва могъ дышать. Тетка заломила руки и сказала:
— О, я знала, что это такъ будетъ! Я знала, что этимъ кончится. О, умоляю тебя, брось ты эту пагубную привычку, пока еще не поздно. Ты не долженъ, ты не будешь больше глухъ къ моимъ мольбамъ! (Моя барахтающаяся совѣсть выказала внезапные признаки утомленія!) О, обѣщай мнѣ, что ты откажешься разъ навсегда отъ этого рабства табака! (Совѣсть начала сонно раскачиваться — восхитительное зрѣлище!) Я прошу тебя, заклинаю тебя! Умоляю тебя! Умъ отказывается служить тебѣ! Въ твоихъ глазахъ безуміе! О, послушайся меня, послушайся, и ты будешь спасенъ! Смотри, я прошу тебя на колѣняхъ! — она опустилась на колѣни. Совѣсть моя опять закачалась, томно опустилась на полъ, бросивъ на меня послѣдній тяжелый, умоляющій взглядъ…-- О, обѣщай, или ты погибъ! Обѣщай и будь спасенъ! Обѣщай, обѣщай и живи! — съ долгимъ соннымъ вздохомъ моя покоренная совѣсть закрыла глаза и впала въ глубокій сонъ!
Съ торжествующимъ крикомъ я прыгнулъ мимо тетки и въ одну секунду схватилъ за шиворотъ моего вѣчнаго врага. Послѣ столькихъ лѣтъ ожиданія и тоски онъ былъ мой, наконецъ! Я разорвалъ ее на мелкіе кусочки, раздавилъ кусочки на крошки, бросилъ окровавленный мусоръ въ огонь и съ наслажденіемъ втянулъ ноздрями пріятный запахъ моего жертвоприношенія. Наконецъ-то и навсегда умерла моя совѣсть!
Я былъ свободный человѣкъ! Я обернулся къ своей бѣдной тетѣ, еле живой отъ ужаса, и крикнулъ:
— Отстаньте вы отъ меня съ вашими бѣдными, вашими благотвореніями, вашими исправленіями, вашими промятыми нравоученіями! Передъ вами человѣкъ, жизненная борьба котораго окончена, душа спокойна, человѣкъ, сердце котораго умерло для печали, умерло для страданій, умерло для раскаянія, человѣкъ безъ совѣсти. Въ радости моей я щажу васъ, хотя могъ бы задушить васъ и никогда не почувствовать угрызеній совѣсти! Бѣгите!
Она бѣжала. Съ этого дня жизнь моя — блаженство, ненарушимое блаженство. Ничѣмъ въ мірѣ нельзя убѣдить меня, что у меня опять когда-нибудь будетъ совѣсть. Я осадилъ всѣ свои прежніе проступки и началъ жизнь новую. Въ первыя двѣ недѣли я убилъ тридцать восемь человѣкъ, всѣхъ за старыя провинности. Я сжегъ домъ, раздражавшій мое зрѣніе. Я отнялъ у вдовы и сиротъ ихъ послѣднюю корову, очень хорошую корову, но, кажется, нечистокровную: Я совершилъ всевозможные проступки и преступленія и наслаждался дѣломъ рукъ своихъ, тогда какъ прежде они, безъ сомнѣнія, истерзали бы мнѣ сердце и заставили посѣдѣть волосы.
Въ заключеніе заявляю, что медицинскіе факультеты, желающіе имѣть для научныхъ цѣлей хорошо подобранныхъ бродягъ, цѣликомъ, на сажени и на тонны, прекрасно сдѣлаютъ, если осмотрятъ мою коллекцію, прежде чѣмъ обратятся въ другое мѣсто; коллекція собрана и препарирована мною самимъ и можетъ быть уступлена за низкую цѣну, такъ какъ я намѣренъ освѣжить товаръ къ наступающему весеннему сезону.