Анатолий Каменский
правитьМой гарем
правитьI.
правитьПо телефону:
— Все-таки вы мне позвонили. Я знала, что вы обязательно позвоните.
— Вы всегда все знаете. Это самая противная черта в вас.
— Я очень рада, что вы злитесь.
— Да, я злюсь. Вы — глупая девчонка. Почему вы вчера не вышли?
— Не хотела.
— Но вы даже не приблизились к окну. Я полчаса бегал взад и вперед по переулку, как гимназист.
— Я видела.
— Откуда вы видели?
— Я просидела все время на верхней площадке лестницы на подоконнике.
— Вот как. Ну и что же?
— Я хохотала над вами и слышала, как вы сказали извозчику страшно злым голосом: "Пошел в «Континенталь».
— Очень хорошо, я поехал к Ванде и целовал ее вместо вас.
Еще по телефону:
— С вами говорит египтянка. Вы слишком упорны в своем решении.
— Да, я упорен. Мы никогда не будем знакомы.
— Но вчера вы были обязаны подойти ко мне, когда я позвала вас глазами.
— И все-таки я не подошел.
— Почему?
— Потому что я люблю вас.
И еще, мимоходом, в зеленой гостиной:
— Ольга, куда вы?
— Ах, вы разве здесь?
— Не притворяйтесь, вы прекрасно знали… Это же ваша система.
— Какая система?
— Пробегать мимо. Вы проводите эту систему уже шестой год. Но берегитесь, когда-нибудь вам она дорого обойдется.
— Что вы хотите сказать?
— Дай губы… Да, да, когда-нибудь это обойдется дорого для нас обоих. Я женюсь на тебе.
И сколько угодно разговоров — и с той же глупой девчонкой Женей, и с египтянкой, и с Ольгой Линд, и с добрым десятком знакомых и незнакомых женщин.
Я отуманен любовью, но я не знаю, кого я люблю. Меня красиво злит Женя, творчески взбудораживает египтянка, доводит до какого-то инфернального чувственного столбняка Ольга. Но…
Но вот, как всегда неожиданно, приезжает из-за границы Виктория — самая страшная для меня, самая непонятная, самая желанная из женщин. И несколько дней я страдаю от неразрешимой путаницы ощущений — любви, ненависти, досады, злости и, главное, упрямого стремления охватить и постигнуть ее поистине загадочный для меня призыв. Она бесконечно зовет меня, но я, точно окаменелый, не двигаюсь с места. Ее лицо, ее губы, ее тонкие, всегда холодные руки притягивают меня к себе, но я остаюсь неподвижен в каком-то бессильном недоумении. «Вот она, твоя избранница, Виктория», — говорит голос с другой планеты. «Да, избранница», — отвечает голос души. И все. И ничего больше. Я не могу осмыслить ее поцелуя. Он не нужен. Правда, я знаю, что я хочу горничную Лизу, гимназистку Муню, полногрудую Вавочку из Кронштадта и каждую встречную женщину с определенным рисунком рта. Но я знаю также, что и Виктория, и Женя, и египтянка, и Ольга — все они по-настоящему выдуманы мною. Их могло совсем не быть. Никакими усилиями воли я не могу сосредоточить все свое внимание, всю творческую выдумку на одной из этих женщин, и ни одна из них не владеет мною до конца. Где-то впереди, может быть, даже не здесь, на земле, в каком-то тумане воображения, грезится мне окончательная она, укравшая и соединившая все эти отдельно волнующие меня черты: отдельные улыбки, интонации, запахи, походки, качания бедер, сверкания и сияния глаз… Где-то впереди мыслю я ту окончательную полноту священного испуга, охватывающего меня иногда в фойе театра, в вагоне, на перекрестке улицы, тот истинный обморок страсти, который мог бы избавить меня от…
Я имею дерзость назвать это слово, слишком знакомое всем мужчинам слово: отвращение.
Рядом с улыбками, походками, интонациями плывут мимо моего сердца шершавые, колючие ощущения какого-нибудь жалобно оттопыренного бантика блузки, какого-нибудь искривленного каблука или некрасиво слипшегося от дождя локона прически. Ощущения, вызывающие эстетическую и чувственную тошноту и подчеркивающие вечно сознаваемую трагикомедию мужского первородного обмана. Да, все прекрасно до и все отвратительно после. Клянусь себе, что не повторю никогда этого элементарного обывательского кощунства. Клянусь себе: никогда ни одного поцелуя любимой. От своей «окончательной» буду мчаться на извозчиках к Вавочкам, Муням и Вандам и с тоской отдавать им всего себя. Им, но не ей. Не развенчаю ни одной из теней своей единственной, не убью прикосновением ни Виктории, ни Жени, ни Ольги, ни египтянки.
II.
править— Вы еще злитесь?
— Нисколько.
— Нет, вы злитесь: раньше вы звонили мне каждое утро. Между прочим я справлялась в «Континентале»: ни в одном из номеров не оказалось никакой Ванды.
— Ну и что же, это вас радует?
— Меня радует, что вы солгали, как мальчишка.
— Девчонка.
— Повторите.
— Глупая девчонка.
— Вот вы уже не сердитесь. Это скучно. Я хотела сейчас приехать к вам, но теперь не приеду.
Письмо от египтянки: «Вы сказали, что вы любите меня, и положили трубку. Что это? Трусость? Вы боялись услышать от меня признание в менее казенной форме? Слушайте же. Я вчера отдалась своему лакею, и он ударил меня по лицу за то, что в это время я несколько раз произнесла Ваше имя».
Письмо от Виктории уже из Парижа: «Милый! Сейчас я вспомнила о том, как в такую же туманную лунную ночь, три года тому назад, Вы сказали мне: „Всмотритесь, как бегут рельсы“. Мы сидели на шпалах. Мне было всего семнадцать лет. Рельсы действительно бежали с головокружительной быстротой… Очаровательная, сверкающая, бегущая неподвижность. Эти рельсы — наша любовь. Приезжайте. В Париже скоро доцветут каштаны».
Письмо Виктории целую неделю лежит на столе. С одного края оно залито кофе, и от него уже почти не пахнет Regent de France. Женя звонит по телефону два раза в день — утром в десять и вечером в половине восьмого. Ольга в Петербурге.
Египтянка прислала мне букет красных роз, кажется с тем самым лакеем.
Сегодня я кутил целую ночь с полногрудой Вавочкой из Кронштадта. Утром в щелочку неплотно задернутой портьеры проник розово-голубой луч. Вавочка спала. На ее лице стерлась пудра и часть гримировки: одна бровь была темно-коричневая, сплошная, а другая желтая, с тонкими-тонкими отдельными волосками…
О Виктория, сегодня мне кажется, что я люблю только тебя.
Первое издание: Мой гарем. Рассказы о любви /Анатолий Каменский. — Берлин: Благов, 1923. — 278 с.; 19 см.