Ф. М. Достоевский. В забытых и неизвестных воспоминаниях современников
С.-Пб., «АНДРЕЕВ И СЫНОВЬЯ» 1993
Автор этих воспоминаний Владимир Михайлович Каченовский (1826—1892), литератор и переводчик, сын известного историка, академика, ректора Московского университета Михаила Трофимовича Каченовского (1775—1842), учился вместе с Ф. М. Достоевским в Москве в пансионе Леонтия Ивановича Чермака (серед. 1770-х—1840-е гг.) (см. Г. А. Федоров. Пансион Л. И. Чермака в 1834—1837 гг. (по новым материалам) // Достоевский. Материалы и исследования. Т. I. Л., 1974. С. 241—254).
Еще одна тяжелая утрата для русской литературы! Еще одним честным деятелем стало менее в России! Скончался Ф. М. Достоевский.
Много будет сказано о нем, но едва ли найдется достаточно источников к воспроизведению облика почившего в его детском возрасте. Так мало осталось знавших его сверстников. Поэтому-то я, знавший Федора Михайловича с детства, считаю долгом передать в предлагаемой заметке несколько материалов, хотя отрывочных, но, смею думать, ценных для его будущего биографа.
Отец Федора Михайловича был врачом Мариинской для бедных больницы в Сущеве, в Москве. В той же местности отец мой, М. Т. Каченовский1, имел свой дом, в котором и жила наша семья. Нашим домашним врачом был врач той же больницы Козьма Алексеевич Щировский, супруга которого Аграфена Степановна была очень близка с моею матерью. Отец мой, весь преданный своим ученым занятиям, имел очень мало семейных знакомств, и тем более мы ценили их. Чаще всего мать моя видалась с княгиней А. Ф. Шаликовой, а затем с Агр. Степ. Щировской.
Летом раза два в неделю мать водила меня с сестрой к Щировским… Едва успев войти в их квартиру мы, дети, спешили в тенистый сад больницы и вмешивались в группы играющих детей местных медиков и служащих. Как теперь помню в числе их двух белокурых мальчиков; один из них был немного старше меня, другой — лет на пять. Для игр они выбирали себе более подходящих к ним по возрасту товарищей и становились их руководителями. Авторитет их между играющими был заметен и для меня, ребенка. Эти дети были Федор и Михаил Достоевские… Прошло года два, в течение которых я ближе сошелся с обоими братьями, которые мне и сообщили, что они уже учатся в пансионе.
Из опасения быть не точным, я не определяю годов этих детских воспоминаний, которые становятся точными лишь с 1834 года.
В этот год я поступил в пансион Леонтия Карловича Чермака, пользовавшийся лучшею репутацией как по бдительному надзору за учащимися, так и по составу преподавателей. Достаточно сказать, что в числе их были Д. М. Перевощиков2, А. М. Кубарев3, К. М. Романовский4, лучшие учителя того времени.
В первый же день поступления, когда я, оторванный от семьи, окруженный чужими для меня лицами и, как новичок, даже обижаемый ими, предавался порывам детского отчаяния, во время рекреации послышался в среде резвившихся вокруг меня детей знакомый голос… Это был Федор Михайлович Достоевский, который, увидев меня, тотчас же подошел ко мне, прогнал шалунов-обидчиков и стал меня утешать, что ему скоро и удалось вполне. С тех пор он часто приходил ко мне в класс, руководя моими занятиями, а во время рекреаций облегчал занимательными рассказами тоску мою по родительском доме.
Он был ко мне очень приветлив и ласков.
В это время Федор Михайлович был вместе с братом уже в старших классах: это был серьезный, задумчивый мальчик, белокурый, с бледным лицом. Его мало занимали игры: во время рекреаций он не оставлял почти книг, проводя остальную часть свободного времени в разговорах со старшими воспитанниками пансиона — А. М. Ломовским5, Ф. и Ал. Мильгаузенами6, Д. и А. Шумахерами7 и П. Перевощиковым8.
В 1835 году Достоевские оставили пансион и поступили в Инженерное училище в Петербурге9, унося — по крайней мере Федор Михайлович — в себе теплое воспоминание о месте их первоначального образования. «Бывая в Москве, — писал он мне, — мимо дома в Басманной [бывшего князя Лобанова-Ростовского, ныне г. Крестовоздвиженского, где помещался некогда пансион Чермака], — всегда проезжаю с волнением. Чермаковцев немного, и я их всех помню», — пишет он мне тут же.
Прошли десятки лет и, вот, прибыв в Москву в 1874 году, — помнится по расчетам за свои издания с книгопродавцами, — и узнав от кого-то из чермаковцев, что я состою здесь на службе, он приехал ко мне на квартиру (Плетечковский переулок, д. Коровина). Это было часа в два дня. Не сказав прислуге своей фамилии, он просил доложить о себе, что желает меня видеть, и вошел в зал…
Перед мной стоял худощавый, бледный, болезненный господин с бородою. Я долго всматривался в его умное, выразительное лицо, в его приветливо устремленные на меня глаза, и не узнавал стоявшего предо мною, хотя в чертах его припоминалось мне что-то знакомое, как бы родное. Когда объяснилось, кого я вижу, мы уселись, и около двух часов прошло в оживленной беседе. Посвятив несколько времени воспоминаниям о далеком прошлом и расспросам о старых товарищах, Федор Михайлович отвечал на мои расспросы о нем. С тихим, ясным чувством говорил он мне о своем семейном счастии: «Хорошо и как хорошо жилось бы мне, — сказал он, — если бы не злые недруги, которые часто меня беспокоят». При прощании мы товарищески с ним обнялись. Вообще как в разговоре, так и в письмах, он любил употреблять слово «старый товарищ» и был очень сердечен.
Между тем весть о том, что у меня в гостях Достоевский, распространилась по всему дому, в котором поблизости от него 2-й гимназии и Технического училища квартировало много учащейся молодежи, и потому когда Федор Михайлович, сопровождаемый мною, стал сходить с лестницы на крыльцо, он увидел ряды техников и гимназистов, которые при появлении его почтительно ему кланялись. Федор Михайлович приветливо отвечал на их поклоны. С того времени я уже не видал его… Во время Пушкинского юбилея я был у него, не застав в номере. На празднествах, данных Москвою в честь Пушкина, на которых он занимал такую выдающуюся роль, я по разным обстоятельствам быть не мог; когда же получил возможность снова посетить Федора Михайловича, его уже не было в Москве.
В конце истекшего лета представилась мне необходимость хлопотать в Петербурге по одному существенному для меня делу. Не имея ни материальной, ни физической по болезни глаз возможности туда ехать, я, вспомнив сказанные мне некогда Федором Михайловичем слова, чтобы в случае какой-либо надобности я обращался к нему, и зная, что у него слово нераздельно с делом, я написал ему в Петербург письмо, обстоятельно изложив мою просьбу. Долго не получал я ответа и считал уже мое письмо потерянным — другой причины предполагать я не мог, — как вдруг получил ответ. Дело в том, что он, не предполагая пробыть в Старой Руссе, где лечился, долее известного времени, не распорядился о пересылке адресуемых на его имя в Петербург писем. «Мне очень жаль, старый товарищ, — пишет он, — если вы думаете, что я отнесся к вашему письму холодно и невнимательно».
За дело мое он принялся с энергией. Отрываясь от трудов, он ездил неоднократно к тому лицу, от которого зависело решение интересовавшего меня дела. Между нами возникла целая переписка, и в тех случаях, когда Федору Михайловичу писать было некогда, он поручал писать мне своей супруге — его, как он выражается, «всегдашнему секретарю и стенографу». Смерть Ф[едора] М[ихайловича] помешала ему довести дело мое до конца.
До чего покойный был предупредителен ко всякому даже намеку на какую-либо просьбу, видно из следующего. Я ему писал как-то, между прочим, что кончившая в прошлом году курс учения дочь моя не читала из его сочинений «Подростка», и он мне отвечает: «„Подростка“ вышлю милой читательнице моей, дочери вашей». И выслал книгу с собственноручною надписью по первой же почте.
В газетах смерть Федора Михайловича относят к разрыву сердца или легочных артерий. Так ли это? Предчувствуя свою кончину, он в письме от 16 октября писал мне: «Я человек весьма нездоровый, с двумя неизлечимыми болезнями, которые очень меня удручают: падучею и катаром дыхательных путей, так что дни мои, сам знаю, сочтены. А между тем беспрерывно должен работать без отдыха».
Кроме отличной библиотеки, после Федора Михайловича осталась большая коллекция автографов наших замечательных писателей, художников и общественных деятелей. Это я знаю из написанного по поручению покойного А. Г. Достоевской письма ко мне от 18 октября, которым просил доставить для его коллекции какое-либо письмо моего отца, Михаила Трофимовича, «если возможно характерное, если же нельзя, то хотя записку или подпись». Я тотчас же выслал письмо.
Вот рассказ о моих отношениях к почившему товарищу детских лет.
Вечная же память тебе, старый товарищ, закатившееся светило родного слова, честный деятель, поборник света и правды?
Ты памятник воздвиг себе нерукотворный!
ПРИМЕЧАНИЯ править
Печатаются по газете «Московские ведомости», 1881, 31 января, № 31.
1 Михаил Тимофеевич Каченовский (1775—1842), историк, с 1837 г. — ректор Московского университета, с 1841 г. академик, в 1805—1830-е гг. — редактор «Вестника Европы».
2 Профессор Московского университета, математик, астроном Дмитрий Матвеевич Перевощиков (1790—1880).
3 Адъюнкт римской словесности Московского университета и магистр словесных наук, известный филолог, автор трудов по античной и древней русской литературе, в том числе «Теории русского стихосложения» (1837).
4 Клавдий Маркович Романовский, учитель географии и истории, надворный советник, «любимец класса», преподавал «по старинному, в зубрежку: отсюда — досюда» (А. М. Достоевский. Воспоминания. Л., 1930. С. 117).
5 Александр Михайлович Ламовский (или Ломовский; ум. в 1893 г.), товарищ Ф. М. Достоевского по пансиону Л. Чермака. Г. А. Федоров предполагает, что, возможно, под воспоминаемым Аркадием Долгоруким в романе «Подросток» товарище его по гимназии Лавровском подразумевается Ламовский (Г. А. Федоров. Пансион Л. И. Чермака в 1834—1837 гг. (по новым материалам) // Достоевский. Материалы и исследования. Т. I. Л., 1974. С. 250).
6 Мильгаузен Федор Богданович (1820—1878) стал профессором Московского университета, специалистом по финансовому праву.
7 Александр Данилович Шумахер (1820—1898), ставший впоследствии сенатором, вспоминал о пансионе Л. Чермака: «По окончании домашнего учения, под руководством отца, я поступил в средние классы одного из лучших в то время в Москве частных пансионов с полным гимназическим курсом и даже обоими древними языками, именно в пансион, содержавшийся чехом Чермаком. Там я имел сверстниками несколько воспитанников, получивших впоследствии более или менее громкую известность» (Шумахер А. Д. Поздние воспоминания о давно минувших временах // Вестник Европы, 1899, № 3. С. 94).
8 Ошибка. В эти годы у Л. Чермака учился старший сын Д. М. Перевощикова — Василий (см.: Г. А. Федоров. Пансион Л. И. Чермака в 1834—1837 гг. (по новым материалам) // Достоевский. Материалы и исследования, т. I. Л., 1974. С. 248).
9 Неточно. Это было в 1837 г.