МОИ ВОСПОМИНАНІЯ О ЕВГЕНІИ ПАВЛОВНѢ СЕРЕБРЕННИКОВОЙ.
правитьНастоящія воспоминанія относятся къ тѣмъ годамъ, когда Е. П. Серебренникова училась въ Екатеринбургской женской гимназіи, и отчасти къ позднѣйшему времени.
Въ 1869 году я пріѣхалъ въ качествѣ учителя словесности классической гимназіи въ Екатеринбургъ, а вскорѣ получилъ предложеніе заниматься и въ Екатеринбургской женской гимназіи. На мою долю досталось преподаваніе словесности въ V-мъ и VI классахъ (VII-го класса тогда еще не было).
Евгенію Павловну я засталъ въ числѣ ученицъ V-го класса; по правдѣ сказать, хотя я скоро отличилъ ея даровитость и горячее увлеченіе знаніемъ и всѣмъ, что относится къ области чистыхъ, идеальныхъ стремленій, но въ этотъ годъ мнѣ не пришлось близко познакомиться съ этой замѣчательной ученицей. Причиной тому было, съ одной стороны, довольно слабое развитіе класса, а съ другой, — и это главное — отвлеченность и туманность моихъ объясненій и неумѣнье приладиться, приспособиться къ характеру ученицъ.
На первыхъ порахъ мое преподаваніе и нѣкоторая требовательность въ приготовленіи уроковъ вызвали даже враждебное ко мнѣ отношеніе со стороны нѣкоторыхъ ученицъ. Недѣли черезъ двѣ послѣ начала моихъ занятій произошелъ такой случай. Являюсь въ классъ, развертываю журналъ и вижу, что страница, на которой были вписаны фамиліи ученицъ и выставлены мною отмѣтки, вырвана. На мой вопросъ, кто это сдѣлалъ, я не получилъ никакого отвѣта даже и тогда, когда я объяснилъ, что спрашиваю не затѣмъ, чтобы наказать виновную, а для того, чтобы увѣриться, что это сдѣлано не по уговору отъ всего класса. Если, — говорилъ я, — это сдѣлано кѣмъ-либо изъ ученицъ по собственному почину, то для меня достаточно ея сознанія, и Богъ ее проститъ; если же въ этомъ выразилось враждебное ко мнѣ отношеніе большинства, то я долженъ со всѣми прекратить занятія. При этомъ я далъ честное слово, что не только не буду просить о наказаніи виновной, но что все останется между нами. Когда и послѣ такихъ объясненій я не получилъ отвѣта, то объявилъ, что при такихъ обстоятельствахъ не могу продолжать занятій, и оставилъ классъ. Затѣмъ я разсказалъ о случившемся начальницѣ, г-жѣ Кукъ, женщинѣ спокойной и разумной, и просилъ ее выяснить инцидентъ, не придавая однако своимъ дѣйствіямъ характера формальнаго слѣдствія, при чемъ заявилъ, что до выясненія этого случая не буду ходить на уроки.
Недѣлю спустя г-жа Кукъ извѣстила меня, что страница была вырвана одной ученицей Д., безъ согласія съ другими, за то, что я поставилъ ей единицу. Этимъ все и кончилось. Я пришелъ въ классъ и сказалъ, что теперь снова можно продолжать занятія, такъ какъ въ происшедшемъ не оказалось ничего, что бы нарушало мои отношенія учителя къ ученицамъ, и что я прошу объ этомъ случаѣ забыть.
Хотя, какъ видно изъ сказаннаго сейчасъ, я и раздулъ нѣсколько этотъ печальный случай, но дѣти, чуткія ко всему, поняли, что я цѣню прежде всего искреннія человѣческія отношенія и ставлю выше всего ихъ собственный интересъ къ ученію. Это выразилось въ томъ, что болѣе впечатлительныя и серьезныя ученицы послѣ этого случая стали особенно внимательны на моихъ урокахъ.
Уже въ то время замѣтно выдѣлялась изъ всѣхъ Евгенія Павловна большими сочиненіями, писанными съ видимымъ увлеченіемъ, и своимъ крайне внимательнымъ отношеніемъ къ моимъ разсказамъ и объясненіямъ.
Съ переходомъ въ VI-й классъ число ученицъ значительно уменьшилось, причины чего не могу припомнить: въ этомъ классѣ ихъ оказалось уже только восемь. Въ то время для женскихъ гимназій программы преподаванія если и были опредѣлены, то лишь въ самыхъ общихъ чертахъ, а потому болѣе подробное распредѣленіе учебнаго матеріала зависѣло отъ преподавателя и Педагогическаго совѣта. Пройдя въ У-мъ классѣ курсъ теоріи словесности по выбраннымъ мною образцамъ, я въ дальнѣйшемъ преподаваніи рѣшилъ положить въ основу общее знакомство съ главными произведеніями новой русской литературы, начиная съ Грибоѣдова и Пушкина, въ тѣхъ соображеніяхъ, что разнообразные вопросы, затрогиваемые ими, должны дать прочное міросозерцаніе, отправляясь отъ котораго, ученицы вѣрнѣе усвоятъ постепенное развитіе идеаловъ въ русской литературѣ и будутъ въ состояніи, при разсмотрѣніи вопросовъ литературно-общественныхъ, имѣть въ виду и историческую перспективу. Ошибался я или нѣтъ, но помню, что курсъ, пройденный въ VI-мъ классѣ, сильно интересовалъ всѣхъ ученицъ, тѣмъ болѣе, что онъ проходился въ формѣ «литературныхъ бесѣдъ». Въ началѣ года я сообщилъ ученицамъ, какія произведенія, начиная съ Грибоѣдова и Пушкина, онѣ должны прочитать и въ какомъ порядкѣ эти произведенія будутъ разбираться въ классѣ. Передъ разборомъ же каждаго произведенія въ классѣ, послѣ сообщенія краткой біографіи писателя, мною заблаговременно намѣчались тѣ вопросы, которыхъ мы затѣмъ должны были касаться на урокахъ, для того, чтобы ученицы могли обдумать ихъ до урока. Самый урокъ состоялъ въ томъ, что, ставя намѣченные вопросы, я просилъ отвѣтовъ ученицъ, не указывая, кто изъ нихъ долженъ отвѣчать, а предоставляя это собственному ихъ желанію, интересу и умѣнью. При такой формѣ урока приходилось иногда, разбивать общій вопросъ на дополнительные, слышать разнорѣчивые отвѣты и руководить преніями ученицъ. Такимъ образомъ въ теченіе года были разобраны главныя произведенія Грибоѣдова, Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Л. Толстого и Островскаго. Данная мною свобода высказывать свои мнѣнія по всякому вопросу естественно должна была выдвинуть впередъ наиболѣе даровитыхъ и впечатлительныхъ ученицъ, которыя почувствовали живой интересъ къ урокамъ и принимали дѣятельное участіе въ бесѣдахъ. Въ этомъ отношеніи особенно выдѣлилась Евгенія Павловна, которая почти постоянно одна оживляла все классное преподаваніе и увлекала за собою всѣхъ подругъ своимъ дѣятельнымъ участіемъ въ разбираемыхъ вопросахъ. Правда, и всѣ другія ученицы съ вниманіемъ слѣдили за бесѣдой; но того пылкаго стремленія къ знанію, той неудержимой потребности высказаться, все разъяснить, той, наконецъ, живости и быстроты ума не было ни у одной ученицы въ такой сильной степени, какъ у Евгеніи Павловны. Нѣкоторыя изъ ученицъ не высказывались по скромности и застѣнчивости. Помню ученицу, Августу Михайловну Буторину, дѣвушку тихую, молчаливо-сосредоточенную и крайне застѣнчивую, но съ добрымъ и постоянно ласковымъ выраженіемъ липа. Въ этой дѣвушкѣ съ перваго раза трудно было предположить ту беззавѣтную преданность дѣлу на пользу другихъ — преданность до самозабвенія, которую Буторина проявила потомъ, основавъ до 40 школокъ домашняго обученія въ Шадринскомъ уѣздѣ Пермской губерніи, и которая умерла отъ чахотки на учительской службѣ.
Евгенія Павловна имѣла на подругъ такое сильное вліяніе и пріобрѣла среди нихъ такой авторитетъ, что это замѣтно было съ перваго взгляда. Авторитетъ этотъ былъ чисто нравственнаго свойства, не вызванный какимъ-либо стремленіемъ къ нарочитому господству, популярности, что совершенно было не въ натурѣ Евгеніи Павловны, отличавшейся и тогда способностью къ глубокимъ и живымъ увлеченіямъ въ самомъ высокомъ смыслѣ слова. Однимъ словомъ, этотъ авторитетъ былъ не принужденнымъ и естественнымъ результатомъ ея богатой, даровитой натуры. Въ особенности же она была дружна съ подругами Качкой и Темниковой, такъ что всѣ три составляли всегда неразлучное тріо, которое можно было видѣть и въ классѣ, и въ перемѣны, и внѣ гимназіи.
Въ половинѣ этого учебнаго года, помнится, вскорѣ послѣ Рождества, произошло нѣчто, что еще тѣснѣе сблизило меня съ ученицами и дало мнѣ возможность еще ближе присмотрѣться къ моей талантливой ученицѣ — Евгеніи Павловнѣ. Однажды у меня былъ въ VI-мъ классѣ послѣдній урокъ. Когда я выходилъ изъ класса, Евгенія Павловна попросила, нельзя ли мнѣ остаться на нѣсколько минутъ, потому что имъ тремъ нужно поговорить со мной наединѣ. Я сказалъ, что буду ихъ ждать въ учительской и чтобы онѣ пришли туда, когда всѣ разойдутся. Спустя четверть часа, дѣвицы вошли въ учительскую и, какъ только вошли, то, помнится, самая восторженная изъ нихъ, К., упала на колѣни, и всѣ съ тревогой на лицѣ и со слезами на глазахъ стали умолять меня спасти ихъ. Пораженный такимъ отчаяніемъ, я сталъ разспрашивать ихъ. Оказалась обыкновенная въ тѣ времена исторія. Дѣвушки познакомились съ однимъ молодымъ человѣкомъ крайне радикальнаго образа мыслей. Рѣчи этого господина, обращенныя къ дѣвушкамъ, до такой степени противоречили усвоеннымъ ими ранѣе взглядамъ, что онѣ были ошеломлены, выбиты изъ колеи, въ ихъ головахъ все пошло кругомъ. Я, насколько могъ, успокоилъ ихъ и обѣщалъ помочь имъ разобраться въ хаосѣ новыхъ мыслей и чувствъ. Я очень былъ тронутъ и разсказомъ ихъ, и тѣмъ довѣріемъ, съ которымъ онѣ ко мнѣ обратились и которое, какъ я былъ убѣжденъ, очень мало было заслужено мною. Приходилось однако подумать, какъ поступить. Внести обсужденіе вопросовъ, волновавшихъ горячія головы трехъ ученицъ, въ классное преподаваніе я не имѣлъ, какъ мнѣ казалось, ни права, ни основанія, — я не могъ жертвовать всѣми для трехъ. Поэтому я обратился къ начальницѣ гимназіи за дозволеніемъ устраивать для ученицъ VI-го класса, которыя изъявятъ на то согласіе, внѣклассныя бесѣды по вопросамъ литературы и общественной жизни, интересующимъ ихъ въ данное время. Г-жа Кукъ, смотрѣвшая широко на дѣло воспитанія и относившаяся къ ученицамъ съ сердечной добротой, очень сочувственно приняла мой проектъ, и бесѣды начались. Онѣ продолжались въ теченіе полугода по 2 раза въ недѣлю, приблизительно съ 4-хъ до 6-ти часовъ вечера, послѣ уроковъ. На нихъ нерѣдко присутствовала и начальница гимназіи. Обыкновенію собирался почти весь VI классъ. Не имѣя строго опредѣленной программы, эти бесѣды не носили опредѣленнаго характера, — здѣсь говорилось обо всемъ, что интересовало въ данный моментъ моихъ собесѣдницъ, и большею частію происходилъ свободный обмѣнъ мнѣній подъ моимъ руководствомъ и предсѣдательствомъ. Моя задача состояла въ томъ, чтобы въ «хаотическое состояніе мыслей» внести порядокъ и тѣмъ содѣйствовать усвоенію болѣе стройнаго міросозерцанія и предохранить отъ разрушительнаго скептицизма. Нерѣдко мы обходились безъ всякаго чтенія, разговаривая, выясняя какой-либо вопросъ съ разныхъ его сторонъ, очищая его отъ «крайностей», которыя въ ту эпоху, такъ сказать, носились въ воздухѣ. Если я видѣлъ, что выясненію какой-нибудь мысли можетъ помочь та или иная популярная статья, я читалъ эту статью въ выдержкахъ съ своими разъясненіями. Если было желаніе со стороны ученицъ получить какія-либо разъясненія по поводу дома прочитанной книги или статьи, то и это служило предметомъ бесѣдъ. Въ особенности, помню, часто вызывали недоумѣніе статьи Писарева по многимъ вопросамъ. Крайніе выводы этого писателя, при увлекательномъ и легкомъ изложеніи, неотразимо дѣйствовали на убѣжденіе молодежи, а потому статьи его очень часто служили также предметомъ нашихъ бесѣдъ.
Само собой разумѣется, что крайности, заключавшіяся въ нихъ, я старался сглаживать и вводить въ правильное русло въ томъ смыслѣ, какъ я самъ понималъ. Такъ какъ участницами бесѣдъ были молоденькія 15-лѣтнія дѣвушки, то, разумѣется, большой самостоятельности мнѣній и какихъ-либо сильныхъ возраженій съ ихъ стороны ожидать было трудно, а потому я, руководитель ихъ, прекрасно сознавалъ, какая нравственная отвѣтственность лежала на мнѣ при моемъ преобладающемъ вліяніи на все направленіе бесѣдъ. Нужно было держаться посрединѣ: не брать на себя роли ментора, не любящаго возраженій, и не ослаблять тѣхъ откровенныхъ отношеній, при которыхъ только и можно было достигнуть предположенной цѣли.
Какъ всегда бываетъ, такъ было и здѣсь: большинство ученицъ, при несомнѣнномъ интересѣ, проявляло лишь пассивное сочувствіе къ бесѣдамъ, и только нѣкоторыя оживляли ихъ активнымъ участіемъ. Евгенія Павловна, какъ всегда и всюду, явилась и здѣсь самой дѣятельной участницей въ разговорахъ, проявляя неослабный интересъ и живое увлеченіе ихъ содержаніемъ. Безъ нея наши бесѣды никогда не имѣли бы того одушевленія, того интереса, какой онѣ имѣли. Живая мысль, неустанное исканіе крѣпкаго основательнаго убѣжденія и ея альтруистическая натура уже въ то время составляли ея отличительныя черты.
На этихъ же бесѣдахъ возникла мысль о литературно-музыкальныхъ вечерахъ для ученицъ гимназіи, начиная съ IV класса. Такихъ вечеровъ, на которыхъ читались самими ученицами небольшія беллетристическія произведенія и стихотворенія, а также разъигрывались на рояли музыкальныя пьесы, было устроено, кажется, два или три.
Мнѣ, впрочемъ, недолго пришлось послужить въ Екатеринбургѣ. Въ началѣ слѣдующаго же лѣта я переѣхалъ въ Саратовъ. Передъ моимъ отъѣздомъ Евгенія Павловна вмѣстѣ съ К. и Т. пришли ко мнѣ на домъ проститься и высказать свою благодарность за мои учительскія отношенія къ нимъ. Всѣ ученицы VI класса поднесли мнѣ свои фотографическія карточки въ обмѣнъ на мои. Но не это главнымъ образомъ было для меня дорого. Мнѣ было дорого то, что я видѣлъ, какія теплыя, сердечныя отношенія остались ко мнѣ у ученицъ. Я видѣлъ, что если не со всѣми ученицами, то съ нѣкоторыми изъ нихъ у меня осталась крѣпкая нравственная связь. Это было тѣмъ болѣе для меня дорого, что я, скажу откровенно, сознавалъ свои недостатки въ отношеніи опытности въ преподаваніи и умѣнья подходить къ ученицамъ просто, безъ всякаго менторства. Но, должно быть, женское сердце чутко къ тому, что скрываетъ за собой сердечное отношеніе къ человѣку. По крайней мѣрѣ, это вполнѣ справедливо въ отношеніи нѣкоторыхъ моихъ ученицъ Екатеринбургской женской гимназіи того времени и въ особенности Евгеніи Павловны. Евгенія Павловна и послѣ не прерывала со мной сношеній и всегда относилась ко мнѣ съ такимъ чувствомъ благодарности, что мнѣ становилось совѣстно: такъ эта благодарность была несоразмѣрно велика съ моими скромными заслугами.
Переписка моя съ Евгеніей Павловной началась ея длиннымъ письмомъ ко мнѣ въ Саратовъ, которое, къ сожалѣнію, у меня не сохранилось. О содержаніи письма вполнѣ можно догадываться по предъидущимъ строкамъ моихъ воспоминаній — это было изложеніе сожалѣній о прекращеніи моихъ уроковъ и бесѣдъ и о томъ, что послѣ моего отъѣзда въ VII-мъ классѣ все измѣнилось.
Черезъ годъ послѣ этого Евгенія Павловна, окончивъ курсъ въ женской гимназіи, поступила на медицинскіе курсы. Помню изъ утраченнаго мною письма, которое она писала уже съ курсовъ, ея восторгъ, что исполнилась, наконецъ, ея завѣтная мечта и что она со всѣмъ жаромъ принялась за то, что она считаетъ святыней.
Черезъ годъ, уѣзжая изъ Петербурга домой на лѣтнюю вакацію, Евгенія Павловна неожиданно для меня безъ предупрежденія заѣхала въ Саратовъ, повидаться со мной, сдѣлавъ круговой путь изъ Петербурга въ Саратовъ и изъ Саратога въ Екатеринбургъ. Пробыла она у меня въ семействѣ три дня и я нашелъ въ ней ту же глубокую вѣру въ свое дѣло, ту же живость и неугомонность мысли и сердца. Ее въ особенности занимала и восхищала тогда мысль, что врачебная дѣятельность должна быть дѣятельностью по преимуществу женской, и что женщины-врачи нравственно обязаны это служеніе сдѣлать чистымъ, неподкупнымъ и благотворнымъ для общества. Много было нами переговорено въ эти три дня, но всего не припомнишь. Время было такое, когда русская женщина въ первый разъ выступала на арену общественной дѣятельности, и разговоры наши съ Евгеніей Павловной главнымъ образомъ касались этой темы, а также вообще дѣятельности интеллигенціи. Конечно, убѣжденія Евгеніи Павловны въ эту эпоху уже окрѣпли; но ея духъ всегда былъ такъ настроенъ, что она, какъ писала потомъ въ одномъ изъ писемъ ко мнѣ, испытывала съ одной стороны величайшее несчастіе отч" несоотвѣтствія силъ и желаній. а съ другой и величайшее счастье отъ того, что стремленіе къ идеальному не оскудѣваетъ въ ея душѣ. Хотя эти слова заимствованы мною изъ письма, относящагося къ болѣе позднему времени — службѣ ея въ Перми, но я ихъ нарочно привелъ здѣсь, такъ какъ они ярче всего характеризуютъ Евгенію Павловну во всѣ періоды ея жизни.
Второй разъ мнѣ пришлось повидаться съ Евгеніей Павловной уже тогда, когда она служила врачемъ и была замужемъ за докторомъ Павломъ Николаевичемъ Серебренниковымъ. Въ это время я служилъ учителемъ уже въ Нижегородской классической гимназіи. Евгенія Павловна съ Павломъ Николаевичемъ ѣхали на Парижскую всемірную выставку, и они завернули ко мнѣ не болѣе какъ часа на два, на три, проѣздомъ черезъ Нижній. При такомъ кратковременномъ свиданіи (хотя оно и было продолжено тѣмъ, что я проводилъ ихъ по желѣзной дорогѣ до станціи «Черное»), конечно, нельзя было о многомъ переговорить. Но я былъ радъ за Евгенію Павловну, встрѣтивши въ лицѣ Павла Николаевича одного изъ тѣхъ людей, которые сразу производятъ безошибочное впечатлѣніе человѣка беззавѣтной доброты, спокойнаго характера и душевной ясности. Я это и высказалъ Евгеніи Павловнѣ, а она подтвердила, что я не ошибся и что она вполнѣ и глубоко счастлива въ своей семейной жизни. Правда, у Евгеніи Павловны въ это время уже появились нотки разочарованности, но кто изъ насъ, желавшихъ сдѣлать многое и сдѣлавшихъ мало, не носитъ въ себѣ этого чувства? Душа ея, всѣ ея мысли, весь ея нравственный обликъ остались тѣ же, какъ и прежде; но измѣнившіеся люди, измѣнившіяся условія сдѣлали то, что при всей прежней энергіи души являлось по временамъ разочарованіе и усталость. Лучше всего такое состояніе выясняетъ сама Евгенія Павловна въ своихъ письмахъ: «Про себя скажу», пишетъ она, «матеріально живется хорошо, но душевнаго спокойствія найти не можемъ. Очень ужъ мы одиноки среди новаго поколѣнія»[1]. Въ другой разъ она пишетъ: «Грустно, Александръ Васильевичъ, подчасъ и даже не подчасъ, а весьма и весьма часто! Личныя связи рушатся то смертью, то долгой разлукой, то нравственной перемѣной. Время идетъ… Хочется сказать: стой, солнце, не движись, луна, дай что-нибудь сдѣлать, дай дѣла, дай радости, дай жизни! А иной разъ и забудешь, что время идетъ, и чувствуешь себя не только молодымъ и свѣжимъ, а, кажется, не прочь и дурить, какъ бывало въ гимназіи — такъ будто все это недавно было! Какъ въ минорномъ, такъ и въ мажорномъ настроеніи такъ дороги старыя воспоминанія и связи, какъ будто какой-то драгоцѣнный сосудъ, въ который сложены лучшія сокровища души».
Послѣ описаннаго свиданія я видѣлся съ Евгеніей Павловной еще только разъ, когда она съ Павломъ Николаевичемъ пріѣзжала въ 1896 году на выставку въ Нижній. Нельзя было въ то время и предвидѣть, что черезъ полгода я услышу о смерти дорогой для меня, по той глубокой нравственной связи, которая между нами установилась на всю жизнь, моей бывшей ученицы. Евгенія Павловна была полна силъ и здоровья и ни на что не жаловалась. Передъ ней и передъ Павломъ Николаевичемъ вставало дѣло, которымъ въ особенности былъ увлеченъ послѣдній, — дѣло народнаго образованія. Въ это свиданіе Евгенія Павловна вмѣстѣ съ бывшей моей ученицей и ея подругой, учительницей сельской школы, Елизаветой Михайловной Буториной, провела нѣсколько часовъ у меня, оживленная и веселая. Вечеромъ же я до поздняго часа пробылъ на томъ пароходѣ, на которомъ должна была на слѣдующее утро спѣшно ѣхать въ Пермь къ своимъ обязанностямъ Евгенія Павловна. Особую оживленность придавало нашей бесѣдѣ и то, что мы очутились какъ бы въ тѣсномъ родномъ кругу, съ дорогими давно невидавшимися друзьями: кромѣ Евгеніи Павловны, Елизаветы Михайловны, я здѣсь въ первый разъ послѣ отъѣзда изъ Екатеринбурга встрѣтилъ еще одну мою ученицу (по Екатеринбургской гимназіи) Елизавету Петровну Калачеву (урожд. Качку), мать взрослыхъ дѣтей, которыми она была счастлива, видя ихъ хорошее направленіе.
Порѣшили мы съ Евгеніей Павловной, что на слѣдующее лѣто я пріѣду погостить въ Пермь; съ тѣмъ мы и распрощались. Въ наступившемъ затѣмъ 1897 году я получилъ отъ нея и Е. М. Буториной поздравительную телеграмму съ новымъ годомъ, а 19 апрѣля того же года меня поразила, какъ громомъ, печальная телеграмма отъ Павла Николаевича о кончинѣ Евгеніи Павловны.
Что сказать объ этой преждевременной потерѣ? Слова слишкомъ банальны; безсильное слово не въ состояніи выразить того, что чувствовали ея друзья, сроднившіеся съ ней глубоко по духу. Приходило и приходитъ теперь въ голову одно, что заставляетъ щемить и болѣть сердце — это неотвязчивый вопросъ: зачѣмъ рано гибнутъ такія силы, зачѣмъ переживаешь такія гнетущія душу потери? Но вопросъ такъ и остается вопросомъ, и только въ душѣ ощущаешь апатію къ жизни, и тѣ воспоминанія, которыя прежде поднимали духъ, кажутся теперь ненужными и тяжелыми.
Надѣюсь, что читатель извинитъ мнѣ, если я, старикъ-учитель, цѣня память дорогого человѣка, внесъ въ свой разсказъ, можетъ быть, ненужныя подробности и все-таки не съумѣлъ достаточно рельефно обрисовать личность покойной Евгеніи Павловны. Скажу только, что писалъ я наболѣвшимъ сердцемъ, и ужъ одно это не могло дать свободы моему перу.
2 апрѣля 1898 г.
Нижній-Новгородъ.
- ↑ Письмо писано въ августѣ 1894 г.