Владимир Михайлович Шулятиков
МОБИЛИЗАЦИЯ РЕВОЛЮЦИИ И МОБИЛИЗАЦИЯ РЕАКЦИИ
править1.
правитьГазеты приносят нам из разных концов России самые противоречивые известия; в одном месте волнуются крестьяне, вырубая помещичьи леса, составляя приговоры об изменении политического строя, в другом — идут забастовки рабочих, в третьем — толпа сражается с полицией и войсками, в четвертом — учителя, земцы, врачи устраивает союзы и препираются с властями, а в ряде других мест слышится свист черносотенной дубинки и патриоты в чуйках, сюртуках и мундирах искореняют «крамолу», не стесняясь средствами. Поэтому каждый считает себя вправе делать политические предсказания сообразно своим склонностям и желаниям. Карл Амалия Грингмут, например, ежедневно составляя списки раненных крамольников, с торжеством заявляет: «Смотрите, русский народ просыпается, он проклинает свободу и быстрыми шагами идет под знамя родного кулака и татарской плети». А человек противоположных воззрений, на основании других известий, скажет; «В народе проснулась мысль, он ищет новой жизни и бесстрашно борется за свои права и свою свободу».
Кто из них прав? Куда идет Россия? Что значат эти беспрерывные всероссийские бойни, эти песни свобода, этот хриплый вой воинственных охранителей? Обыватель, впервые переживающий такие со-бытия, теряется в предположениях; газетные листы с их противоположными вестями кажутся ему какой-то неразрешимой загадкой; ушибленный с детства бюрократической мамкой, он не понимает ничего, не видит ничего, не слышит ничего и, растерянно опуская руки, говорит: «Темна вода во облацех. Россия придет, куда Бог даст. Будущее для него туманно, и поэтому он на настоящее с отчаянием машет рукой.
Мы не последуем его примеру. Сумятица газетных известий не помешает нам научно разобраться в переживаемых событиях, оценить их значение и отчасти предугадать их исход. Ибо помимо намерений и планов отдельных людей существуют еще намерения и планы народ-ной жизни. Каждый из нас, лично, знает только маленький уголок то-го, что есть; он надеется и отчаивается, любит и ненавидит, торжествует и падает, но его судьба, как песчинка, теряется в море многомиллионной массы. Беспощадный голод властно царит над ней, подсказывает ей заветные думы, толкает ее на ту или другую дорогу. Голод ее сплачивает, голод ее воспитывает, голод ведет ее на борьбу, голод рвет цепи, им же скованные. Он ее руководитель и вождь. И потому никакой человек не может повести за собой миллионы, если он не ответит им на вопрос: „Как ты накормишь нас?“ Никакое слово не возбудит сильного могучего движения, если оно не обещает хлеба» Мы будем бродить в потемках, если позабудет этот основной закон жизни человеческого общества и понадеемся только на веру и безверие, знание и невежество, рабский дух или свободолюбие народа.
Все это растет на поверхности того океана, который зовется экономической жизнью страны: там «отношениях богача и бедняка, труда и капитала, голода и сытости, нужно искать разгадки того» что мы переживаем, и указаний на то, что вам предстоит*. Бессилен г. Грингмут, проклинающий либерального профессора; бессилен либеральный профессор, проклинающий г. Грингмута, их взаимные анафемы остаются на газетных столбцах. Но всемогущ кошелек объединенных капиталистов, всемогуща рука объединенных рабочих, приготовленная к удару. — ибо их жестокой борьбой, борьбой голода с обжорством движется вся история людей, падают старые учреждения в возникают новые.
Итак, ни черносотенные прокламации, ни постановления земского съезда, ни газетные корреспонденции не выясняют нам вопрос, над которым тщетно ломает себе голову обыватель — куда Россия идет, и откуда явились рыцари еврейских погромов, воины грингмутовской армии?" Только исследование экономических отношений современной России сможет нам разрешить задачу.
Обыкновенно говорят: интересы народа требования народа, благо народа. Народ — это кокарда, которою каждая партия освещает свое знамя. Но понимают это слово все по-разному.
Спросите, например, дворянина Павлова, известного сотрудника «Московских Ведомостей» — за кого он стоит? — и он ответит вам: «За народ». Далее, он скажет вам, что для блага народа необходима крепкая лоза, зубодробительный кулак, земские начальники с воинским духом, сельские стражники, наблюдающие за каждым шагом мужика. И господин Павлов не может рассуждать иначе: ведь за его спиной стоят целые поколения дедов и прадедов, воспитывавших мужика на барской конюшне и превращающих мужицкий пот в дорогие английские духи, мужицкое сукно и холст во фраки и сюртука, сшитые по последней моде. Все эти фокусы проделывал кулак — с ним связаны воспоминания о вольготной барской жизни, — жизни без труда, печалей и воз-дыхания, — и, когда умирали все эти предки, они передавали наследникам один и тот же завет: «Мужика нужно держать в ежовых рукавицах для его же пользы». И последний глава дома Павловых передал, вероятно, в наследство сыну ту же истину, в придачу к закладным и векселям. Таких Павловых не один и ни два, но сотни и тысячи. Разоряющееся русское дворянство и по сие время живет прошлым: ему кажется, что старое можно возвратить, что настоящая жизнь осталась позади, что теперешние передряги и «смута» — одно только недоразумение. Гордо выпячивая свою грудь, оно кричит: «Истинная Россия есть только Россия, записанная в родословную книгу. Остальные классы ей служат, для нее работают, для нее живут. Поэтому истинное благо народа — свобода тысяч и рабство миллионов. Народ лишь тогда счастлив, когда ему скручены руки».
Пойдите к купцу, и он тоже заговорят с вами от имени народа. Он припомнит вам Минина, сибирских купцов — завоевателей, похвастается нижегородской ярмаркой, банками и пароходными пристанями, укажет на фабрики и заводы, которые все стянуты в его мясистых руках. Он подсчитает вам свои капиталы и расскажет, сколько людских жизней зависит от одного его властного слова. Дворянство живет прошлым, купец живет настоящим. У дворянства — разваливающиеся усадьбы, сведенные леса, приближение банкротства. У купца — надежды на новые барыши, расширение предприятия, невидимая власть денег, покоряющая себе голодные рты. Он идет плавно, уверенно, — и рушатся старые барские дворцы, рушатся мужицкие хаты, чтобы очистить место фабричным казармам и заводским корпусам. Все перед ним ломает шапку, все сторонится с его пути, и требования его кошелька становятся законными для целой страны, для целого народа. Ему не нужно кулака — он учит рублем. Ему не нужно конюшен и крепких розог — ибо у него в руках есть лучшие средства: голод и нищета. Ему не нужно полицейской власти над его приказчиками и управляющими: сыновей своих вчерашних господ вооруженных знаниями и наукой. он взял к себе на завод в техники, управляющие, директора, и привязал к своей особе крепкой цепью — двадцатитысячным окладом. Он с усмешкой смотрит на крепостнические замашки отживающего дворянина и требует не кулака, а свободы. Пусть все учатся: тем лучшие у него будут служащие. Пусть все свободно пишут, свободно говорят — тем легче ему будет подобрать себе вполне подходящих людей. Пусть, наконец, все участвуют в политической жизни страны, выбирают своих представителей в парламент, образуют партии и союзы. Пока это ему не опасно: ведь в его руках капитал — это единственная власть и сила нашего времени. Но пусть не вмешиваются в отношения между трудом и капиталом, между бедняком и богачам. Нищий должен свободно нищать, богач свободно богатеть, не следует законом ограничивать рабочий день — это было бы произволом, насилием над предпринимателем. Не следует рабочим предоставлять права вмешиваться во внутренний распорядок фабрики и заводов, ибо все должно зависеть от того, кто владеет ими, то есть от хозяина, от капиталиста. Словом, нужно предоставить всем людям право свободной борьбы. Купцу не страшна она: он знает, что сейчас непременно победит сильный, а сильным является он, купец, владелец миллионов, собственник машины, зданий, земель, хозяин науки, откупщик просвещения.
И он, этот вчерашний крепостной, уверенно говорит всем и каждому: «Я отправляю насмарку дворянские надежды и требования. Я требую свободы, полной свободы для всего народа — свободы в обогащении и обнищании». И я говорю так от имени всей России, ибо деньги народа, его труд и его наука — мои. Я — это весь русский народ. Чего хочу я, того хочет и он". Здесь, как видите, опять постоянный припев о народе; здесь, как и всюду, пожелания отдельной, сравнительно с населением России, небольшой группы людей именуются требованиями 130 миллионов. А глупый мужик, дохнущий с голодухи где-нибудь в Симбирской или Вятской губернии, и не знает, что нашлись верные выразители его воли, те самые благодетели, которые осенью у него скупают хлеб по дешевым ценам, а весной продают ему тот же хлеб втридорога.
От хозяев современного общества: дворян и купцов, перейдем к его рабам — рабочим и крестьянам. Как они понимают слово «на-род», чего хотят, чего требуют? Рабочие ютятся в маленькой каморке, где рядом с ним живут товарищи по работе, которые также одеваются, едят, пьют, работают, как он. Каждое утро подходит к воротам фабрики эта армия в рубахах в блузах, проводит долгие часы за неутомимой машиной и возвращается домой усталая, измученная, разбитая. Жизнь каждого проходит на глазах у всех; ремни машины соединяют не только колеса с колесами, — они одну человеческую жизнь соединяют с другой человеческой жизнью. Вот на воротах висят фабричные правила: они одинаковы для всех и для каждого. В расчетных книжках вписаны расценки: когда рука конторщика выводила их, она ценила гуртом рабочую силу, заносила Ивана, Сидора, Петра по номерам, совершенно не заботясь о том, что этот Иван или Петр, чего он хочет, как живет, что думает. Номер записан. — человек исчез. Осталось людское стадо, которому хозяин в субботнюю получку так же равнодушно выбросит кормежку, как конюх бросает сено лошадям. И людское стадо понимает это: для всех этих измученных вечным недоеданием Иванов, Сидоров, Петров труд — не здоровая трата накопившихся сил, а болезненное, мучительное выматывание жизни. Когда подходят они к красным зданиям фабричных корпусов — кажется по-рою, что кирпичные стены впитали в себя кровь стариков, умирающих по лачугам, кровь молодых, надрывающихся на работе, кровь детей, родившихся, и детей, еде только зачатых во чреве голодных матерей — работниц.
Изобретательная фантазия художников изображает гения промышленности в виде молодой красивой женщины с светочем в руках; но если бы художники спросили рабочего, как им изобразить эту могу-чую силу, строящую дворцы, заводы, железные дороги, — рабочий от-ветил бы: «Это не обольстительная сказочная женщина, это противная костлявая старуха с клюкой в руке, которая затыкает грязными тряпками разбитые окошки моей лачуги, вырывает у моих детей кусок изо рта, гонит меня к хозяину с поклоном, заставляет меня сносить брань, ругань, унижения, забывать, что я человек. Имя этой старухи — „голод“.
Такова обстановка, в которой живет рабочий. Такова сила, властвующая над ним — сила денег, всемогущий капитал. И смотрите, какое чудо совершил он над людьми, одетыми в блузы и рубахи: они уже не отдельные, бессильные слуги старого хозяина, они — целый класс, объединенный общими интересами. Много времени пришлось бы потратить красноречивому проповеднику, чтобы доказать людям, что они братья. Об этом говорили пророки, их побивали камнями. Об этом писали в книгах ученые, — их читали и забывали. Об этой толкова-ли религии всех стран и всех народов, но религии исповедовались на словах и забывались на деле. Но вот пришел жестокий господин современного человечества — Его Величество Капитал. Он не говорит проповедей, не учит добру и справедливости, — он суровым бичом нищеты сгоняет людей в одно место во имя прибылей и барыша. Он кормит их объедками, удлиняет часы работы, делает всё, чтобы каждую человеческую жизнь превратить в кредитный билет или звенящее золото. И чудо, которого не могли совершить проповедники, свершил золотой телец. Каторжная тюрьма объединила людей крепче, чем обещания рая. Рабочие глядят на свое настоящую жизнь, — и видят серые сумерки жалкого прозябания; они вглядываются в свое будущее, — и видят похоронные дроги. В них работает мысль, работает возмущение, и все громче раздается голос разума: „Братья, вы нищи, слабы, больны, измучены телом и духом. Неужели так может продолжаться вечно? Неужели счастье, которое сотни взяли от миллионов, миллионы не могут возвратить себе? Могут, возвратят, добудут его. Но только миллионы. Отдельные личности бессильны: они погибнут в борьбе, их стон забудется, их протест заглохнет. А сила всех рабочих рук — она всемогуща. Если черви останавливают поезда то неужели армия людей, привыкших к труду, закаленных тяжелыми уроками жизни, не в состоянии захватить той власти богатства, которая губит нас? Невольники, запертые в тюрьмах, разбивали свои кандалы и выходили на волю; мы, рабочие, разобьем золотые цепи капитала и заставим его служить нам. Но для этого нужна упорная работа, нужно напряжение разума, нужен объединяющий порыв братского чувства, смелость в борьбе, последовательность в действиях. Поймите это все, — вы победили“. И голос разума звучит, так гром-ко, что теперь уже миллионы уст повторяют его слова, разнося по всем рабочим каморкам и казармам весть грядущего избавления. Угнетение проложило дорогу свободе: оно заставило возненавидеть общего врага — капитал, полюбить будущее царство равенства, и свободы и тех, кто вместе с многомиллионной массой борется за это царство и погибает во имя его. Капиталист помимо своей воли воспитал и облагородил рабочего; огненная ненависть породила огненную любовь. Гордо идут рабочие по этому пути, не пятясь назад, не оглядываясь по сторонам, и не остановятся, пока не дойдут до цели.
Теперь спросите рабочих — кто они? И они ответят вам: „Мы — народ, не народ сословия, не народ капитала, а народ труда, и требуем, чтобы нашей борьбе с капиталом никто не мешал. Мы требуем свободы собраний, стачек, союзов, печати. Мы требуем, чтобы наши избранники были в собрании народных представителей. Мы требуем, чтобы закон обуздал алчность наших хозяев, установил бы 8-ми часовой рабочий день, обеспечил бы вас в старости и болезни. На это мы имеем право, так-так все богатство создано нашими руками. И мы говорим так от имени рабочего народа всей России!“.
Пойдемте в мужицкие избы с закопченными стеклами, где в одном углу лежит теленок, а в другом — играют дети. Здесь тоже живет народ. Он изо дня в день говорит о земле, о том, что пахать негде и сеять нечего; о том, что надо землицы прирезать, чтобы жить стало легче и вольготнее, — неисчислимы крестьянские нужды: тут и высокие подати, и косвенные налоги, и земский начальник, пишущий приговоры на мужицких затылках, суд волостного правления, куда засели кулаки и мироеды, и дикий произвол своего же выбранного старосты. А барские поля, раскинувшиеся кругом, столь привлекательные для мужицких коров и столь больно обжигающие мужицкий карман потравными штрафами, — они день и ночь рисуются крестьянину и нашептывают ему одно и тоже страстное желание: „Земли, земли“. И чем больше проникает сознание в забитую мужицкую голову, тем сильнее в ярче говорят крестьяне о своих исконных нуждах. Пусть приедет к ним дворянин Павлов и предложит им от имени русского народа обнажить мягкие части тела, нарезать для себя розог в ближайшем лесу и пойти к начальству с просьбой „посечь для вразумления“. Вряд ли они назовут почтенного дворянина своим защитником и благодетелем. Они, вероятно, скажут ему; что народ — это они сами и есть и что за свой труд они желают не розог, а хлеба и человеческих прав. Их ведь в России 80 миллионов, а это побольше, чем дворян Павловых, и как ни забыты они, но свои требования они сумеют высказать понятным и ясным языком, без иудушкиной помощи наемных писак и благородий в кокардах.
Здесь, в этих двух других классах современного общества — в рабочем классе и крестьянстве — мы замечаем тоже самое, что видим у дворян и купцов: и крестьяне и рабочие высказывают свои требования от имени народа. Но их народ — совсем другой, чем на-род Павловых в Морозовых. Его интересы и требования совершенно противоположны интересам и требованиям дворянства и купечества. Так, где же, наконец, истинный народ, который все и каждый признают своим?
Вот здесь то мы и приходим к тому выводу, который подсказывает современникам наука: народ не есть что-то одинаковое, однородное, цельное. Он разделился на ряд враждующих друг с другом классов, имеющих свои собственные интересы, проводящих свои собственные требования. Как примирить дворянина, стоящего за плетку, с купцом, отстаивающим свободу борьбы? Никакое примирение тут не-возможно; спор их решит не мир, а победа одного над другим. Иди дворянин Павлов, во главе казачьих эскадронов и наемных черкесских отрядов, загонит Морозовых, Рябушинских и других промышленных тузов на свою родимую конюшню и сделает с ними все, что хо-чет; или Морозовы и Рябушинские предъявят дворянину Павлову и его сородичам векселя и продадут дворянские гнезда с публичного торга, а затем превратят своих врагов в своих наемников. Другого исхода нет, и чем дальше идет время, тем очевиднее становится, что победителем выйдет купец.
Тоже самое происходит в борьбе предпринимателя, хозяина с рабочим. Никакая власть в мире не примирит их друг с другом, либо выгоды одного — убыток другого. Введен 8-ми часовой рабочий день, устроено за счет купца и казны государственное страхование рабочих от болезни, старости, безработицы — значит, рабочий по-бедил купца, Останется все по-прежнему — значит, купец победил рабочего. Не в примирении дело, а в победе одного класса общества над другим. Беспрерывной борьбой враждующих классов направляется вся хозяйственная и политическая жизнь страны; остановить, задержать борьбу так же невозможно, как прекратить движение небесных светил. Мы можем плакаться и негодовать на дурные человеческие страсти, взывать к милосердию и любви хоть целую вечность, — но наши жалобы ни на йоту не изменят положение вещей. Жизнь пойдет своей чередой, разрушая старое, создавая новое под жестокую команду голода и брюха.
Но все-таки ведь русский народ, то есть сотня миллионов людей, живущих в одном государстве, говорящих одним языком, остается. Как же его понимать? Какова его цель, его назначение? На это ответить не трудно. Посмотрим, как природа поступает со своими детьми: она всем дает воздух, солнце, свет, тепло — людям и зверям, растениям и животным. Выдвигается все сильное, могучее, здоровое: красивый дуб вытягивается над слабыми ольхами, физически слабый человек силой знания и науки побеждает льва — царя пустыни, — и сажает его в клетку. Неспособное и непригодное к жизни отходит на задний план; напротив, умное, ловкое, сильное побеждает и торжествует. То же самое и с народом: в его многомиллионной массе ярко выделяются враждующие лагери, и одни организованные классы борются с другими организованными классами. Каждый класс хочет добиться первенства, а для этого старается соединить всех своих отдельных членов под одним общим знаменем и повести их по одной дороге. Побеждает тот из них, у кого в данный момент больше всего капитала, больше всего знаний и классового объединения, А затем из низов жизни выдвигается другой, сваливает с нас недавнего повелителя и сам становится на его место. Народ не знает, какой из составляющих его классов более всего способен, более всего энергичен; поэтому он и представляет им всем полную свободу борьбы, свободу организаций, чтобы победил самый могучий, самый умелый. Каждый класс и каждый отдельный человек познается по делам его. Поэтому народ, желающий жить, не может и не должен задерживать и тормозить развитие классов: пусть объединяются дворяне, купцы и фабриканты, рабочие, крестьяне — все без исключения, каково бы ни было их звание и положение. Пусть каждый класс общества скажет свое последнее слово, разовьет все таящиеся в нем силы, и тогда — им останется наверху, если он способен к жизни, или пойдет ко дну, если он негоден и гнил. Тонет в трясине банкротства старородовитое дворянство: оно не привыкло к труду, которого требует современный строй, — и потому никто и ничто не может остановить его гибели. Народ, то есть 130 миллионов людей, — должен искать себе новых избранников и руководителей. Да они уже и появились: в роскошных дворцах, на заседании союзов фабрикантов, в биржевых и купеческих обществах решаются вопросы о хлебе и труде, — то есть о том, чем живет вся народная масса. Там де-нежные тузы распоряжаются судьбой народа. Не пойте им благодарственных гимнов, не называйте их гениями и вождями: об этом восхвалении уже позаботились наемные писатели и вся многочисленная свита их продажных почитателей. Помимо вашей воли они властвуют над вами и уйдут не раньше, чем будут побеждены другими.
Но знайте — они лишь господа сегодняшнего дня, их смертельный враг — рабочий класс — уже зреет, растет и всюду дает чувствовать свою силу. Назавтра он будет господином и, уничтожив господствующих, сделает всех людей — людьми труда.
В лице дворянства погребено прошлое народа; в лице купечества и промышленного класса говорит и действует его настоящее; а в лице рабочего класса — пролетариата — подает свой голос его будущее и, как часовой с мачты, кричит ему: „Готовься, обетованная земля впереди“.
Итак, если народ хочет развиваться, а не застыть на месте, он должен дать простор борющимся классам, обеспечить свободу борьбы. Но застыть он не может, если бы даже и хотел: китайская стена тысячу лет ограждала Небесную Империю от человеческой истории, а теперь ее прорезали железные дороги, принесли с собой крупные капиталы и крупные предприятия, а вместе с ними их неизбежных спутников — капиталиста и пролетария. То, что только теперь совершается в Китае, в России совершилось давно: в ней уже резко обособились классы, ведущие жестокую борьбу за жизнь. Признать это, обеспечить свободу всем и каждому, чтобы старое и дрянское скорее умирало, а сильное, и молодое скорее росло — таково неизбежное назначение русского народа, как всех других народов мира.
2.
правитьТеперь мы вплотную подошли к той смуте, которой „Московские ведомости“ и их подражатели посвятили столько страниц. Как она появилась и чем объяснить это брожение, эти глухие раскаты бури?
Много лет Россия жила в железных тисках. Безграничная власть администрации подрезывала все, что казалось ей резким, смелым, выделяющимся. Полиция сторожила действия, цензура сторожила мысли. Человека подстригали со всех сторон, хотели сделать так, чтобы в его голове гнездились одни только циркуляры да устрашающие статьи грозных законов.
Наука должна была делать под козырек околоточному и приставу. Ей позволяли говорить только о том, что совершалось в тридевятом царстве, в тридевятом государстве. А когда вместо исследования ас-сирийских рукописей он хотел заняться болячками русской жизни, под-считать в цифрах, сколько у нас умирает с голоду, сколько сходит с ума от невыносимого гнета, сколько рубцов и синяков зияет на исполосованной спине русского рабочего и мужика — полицейский мундир одергивал ее и говорил: „Проходи дальше, не твое дело“. И робким, жалким, бессильным стал русский обыватель; для него не было других интересов, кроме интересов семьи и кухни. В университетах, гимназиях, реальных училищах воспитывались выводки будущих пенкоснимателей; в сельских школах, церковно-приходских и городских училищах маленьких оборванных мальчуганов учили обгрызкам грамоты и послушанию: из детей бедноты старались сделать смирных и покорных рабов. По-видимому, полицейский мундир победил. Когда на Западе народы волновались и шумели, русские чиновники с видом превосходства говорили своим европейским собратьям: вы невежды в деле обуздания. У нас тишь, да гладь, да божья благодать.
Но задержать развитие жизни было невозможно. Казне приходи-лось тратить массу средств на армию, флот, вооружение, приходилось кормить сотни тысяч чиновничьих ртов. Для этого нужны были деньги. Откуда их взять? Ответ оказывался простой: пощупай хорошенько в мужицких клунях и амбарах, и благо тебе будет на земле. Верные этому завету, чиновники рыскали по деревням, продавали с публичного тор-га последнюю корову, последнюю овцу; разумеется, и коровы и овцы переходили в руки сельских кулаков и мироедов, которые за счет недоимщиков округляли свои состояньица и становились из маленьких паразитов большими пауками, а разоренный мужик все больше и больше попадал в кабалу к богатому соседу, превращаясь мало-помалу в безземельного батрака, в пролетария. Конечно, рано или поздно богач все равно скрутил бы его; но это обнищание одних и обогащение других происходило бы медленно, извилистыми путями. Правительство же ускорило ход развития, расчистило в деревне торную дорогу круп-ному капиталу. Чтобы пополнить государственную кассу, оно разоряло среднего мужика и поощряло богатого; дни взыскания выкупных платежей, податей и налогов стали праздниками сельских буржуа. Ежегодно в эти дни рушились тысячи мелких хозяйств, а десятки тысяч крестьян окончательно становились пролетариями, передавая свое имущество и свою жизнь в цепкие лапы сельских ростовщиков. Когда с аукциона продавали коров и лошадей, это значило, что одна часть крестьян продается другой части, что казна ради своих интересов полунищего делает нищим, состоятельного — богачом. Рука полицейского чиновника неустанно углубляла пропасть между нищетой и богатством и разделяла деревню на два враждующих класса. Бюрократия больше всего боялась классовой борьбы, так как знала, что она погибнет в бешеном вихре классовых противоречий, и, тем не менее, она сама способствовала обострению борьбы, приближала минуту взрыва. Ее ревностные слуги разносили по всем углам России гнет и разорение; они отнимали у полунищего мужика всякую надежду на лучшую жизнь, обостряли голод, а голод сам собой вырастает в революцию.
Но другого пути для правительства не было, ибо кассу нужно било пополнить и чиновников накормить. О том, что из этого выйдет, никто не задумывался: „Завтрашний день сам о себе позаботится“, — рассуждали чиновники.
И завтрашний день действительно позаботился о себе. Самонадеянным слугам старого порядка он ответил крестьянскими волнения-ми в 113 уездах Российской Империи.
Другим источникам доходов для казни были крупные предприятия. Их гораздо легче облагать налогами, следить за их деятельностью и т. д. Обороты мелких мастерских исчезают от глаз, напротив, обороты крупных фабрик все на виду. Крупный промышленник просеивает карманы населения, он собирает в одну капиталистическую кубышку гроши мужика и рабочего. А из этой кубышки и казна при помощи налогов может выудить свою долю. Поэтому крупный капиталист стал любимчиком бюрократии, у него заискивали, его поощряли, его защищали. В свою очередь и он обещал в будущем денежную поддержку, но пока что просил повременить. Ему, видите ли, нужно встать на ноги, нужно запастись крупными суммами: „Папаша же ему оставил слишком мало, нельзя ли выхлопотать беспроцентную ссуду?“. „О, конечно“ — отвечали ему: „ведь за вами не пропадет“. Он шел в государственный банк и там брал столько, сколько ему требовалось. Затем он направлялся в министерство финансов. Там он описывал, как ему тяжело сносить конкуренцию западных фабрикантов, снабжающих Россию дешевыми товарами: там, на западе и труд рабочих производительнее, и служащие образованнее и машины лучше, так им и легко забрасывать русские рынок дешевкой. А в России мужик — плут, рабочий ленив, машины скверные, попробуйте потягаться с европейским фабрикантом и понизить цены на товары. Нет, русская промышленность молодая: ей нужна поддержка, ее нужно холить и щадить, нельзя ли для ее поощрения обложить заграничные товары высокими пошлинами, чтобы они в России вздорожали, и покупателям к ним подступа не было? „Отчего же, возможно“, — отвечали ему. И через несколько дней на английские ситцы, на австрийские плуги и лемеха накидывали такую пошлину, что они сразу вздорожали вдвое, и покупатель волей-неволей покупал всяческую браковку российско-го производства. После этого капиталист шел в министерство путей сообщения: дороги плохи, перевоз, товаров по ним обходится дорого, а русская промышленность молодая, слабая и не может за свой счет проводить железнодорожные линии. „Не будет ли вашей милости провести на казенный счет веточку к моей фабрике, считаться нам нечего: вы наши отцы, мы ваши дети“. „Проведем, за вами не пропадет“, — с ласковой улыбкой отвечал чиновник — звездоносец и, смотришь, через год-два казенный паровоз уже таскал со станции на станцию товары его степенства по удешевленному тарифу. Так много лет обивали промышленники министерские пороги — и всегда с неизменным успехом. Как Хлестаков, они всюду заявляли, что в дороге к всероссийскому благополучию они немного поиздержались. Им верили, сочувствовали и предоставляли в их распоряжение капиталы, собранные из тощего народного кармана. Не забывали дать им и крепкую веревку, чтобы получше скрутить плута — рабочего, который вечно отлынивает от работы. „Ну, что же и веревочку давайте, и веревочка в дороге пригодится“ — с радостью отвечала они на предложенный дар.
Усилия их благодетелей не пропали зря: промышленные предприятия всякого рода: фабрики, заводы, рудники росли и множились. Предместья больших городов украшались целым лесом фабричных труб, мелкие кустарные мастерские исчезали и их самостоятельные хозяйчики превращались в наемных рабочих. Конечно, крупный капитал все равно скушал бы их со временем без остатка, даже без помощи правительства; но чиновники своей благосклонной политикой облегчали ему работу собирания денег, ускоряли рост крупной промышленности. Все меньше становилось мелких хозяйчиков — мещан, которые ничего не видели дальше колокольни родного города. Разоренные самостоятельным ремеслом они шли на фабрику или завод, смешивались с остальной многотысячной массой, жили с ней общей жизнью и общими интересами. Раньше в каморке какого-нибудь захолустного Пошехонья можно было отвертываться от окружающих и говорить: „Ваше дело — не мое дело“. А теперь, когда пришлось жить бок-о-бок с тысячами, в одинаковой обстановке, в одинаковых условиях труда, разум проснулся и сказал, что дело каждого рабочего — дело всех рабочих. Возмущенный постоянными притеснениями, он искал причины бесправия и нищеты, и находил причины не в скверном мастере, не в злом хозяине, а в целом классе всемогущих капиталистов, во всем капиталистическом строе. Борьба класса с классом, всех рабочих со всеми хозяевами — вот единственный путь к человеческому существованию, который указывает фабричная казарма, о которой ежедневно напоминают и штрафы, и ругань мастера, и проституция женщин — работниц.
Классовая борьба в городе не менее страшна бюрократии, чем классовая борьба в деревне. Но бюрократия, во имя интересов казенного кошелька, сама помогала ее развитию. В десять лет Россия пережила столько, сколько другие страны переживали в двадцать, тридцать лет. Промышленные тузы с громадными состояниями и громадная масса рабочего люда, — вот на какие две половины делятся все большие города России. К этому привели успехи техники, рост больших капиталов, банкротство мелких предприятий, но в ряду этих причин немалое место занимает и чиновник, поощрявший промышленность. Но он ошибся в своих ожиданиях: напрасно он ждал, что всхоленные им капиталисты в благодарность за былые услуги понесут свои состояния на алтарь отечества. Капиталисты и поныне толку-ют о плохих временах, о том, что надо щадить предприятия и не взыскивать с них налогов, а напротив, поддерживать их подачками. Папаши юной русской промышленности успели сгнить в могилах; их сынки успели обзавестись целыми выводками взрослых сыновей — либералов, А молодая русская промышленность, как старая дева, все еще скрывает свои годы, жалуется на свою неопытность и слабость, много требует и мало дает. Вожделенные барыши туго стекаются в казну. Но зато казаки и полиция в большом спросе… Это дает знать о себе зародившаяся классовая борьба, это приносит свои плоды политика благосклонного покровительства.
Итак, сама русская бюрократия способствовала развитию классовой борьбы. Она запрещала книги, в которых говорилось о жестокой и неизбежной борьбе рабочих с капиталистами. Но она давала рабочим больше, чем может дать самая занимательная книга: она на их спинах записывала жестокие незабываемые жизненные уроки. Она помогала крупным состояниям еще более округляться, — а роскошный дворец миллионера яснее говорит нищему о его бесправии и голоде, чем обстоятельнейшая лекция ученого. Своими действиями бюрократия обостряла борьбу, поливала ростки недовольства, будила даже самые ленивые, самые отсталые головы. На чердаках и в подвалах городских домов давно уже выла буря — бюрократия не замечала ее, ибо казенный сундук требовал денег, и нужно было его пополнить, ничем не стесняясь, ни над чем не задумываясь.
Что происходило в городе, происходило и в деревне. Когда человеку нечего терять, он из труса превращается в храбреца. И серые забитые мужики мало-помалу переживали это превращение. Мозолил глаза кулак-мироед, все более и более жиревший за общественный счет; барские земли по-прежнему оставались за господами — о прирезке не было ни слуху, ни духу; урядники и становые усердно отправляли свои обязанности, продавая за недоимки последний скарб. Чаша терпения переполнилась, и крестьянская мысль стала работать по-новому. Правда, сельский пролетарий еще не вполне сознал свое положение и не стремится к тому великому всечеловеческому будущему, которое дорого и свято развитому городскому рабочему. Он не вполне понимает, что деревенский толстосум не менее враждебен ему, чем богатый помещик: он только чует в нём своего врага, но еще не умеет и не решается пойти на открытую борьбу с ним. Он сознает себя просто нищим мужиком, которому неоткуда ждать помощи, и которому нужно самому бороться с гнетом помещиков и произволом властей. Но он ещё не сознает в себе пролетария, который должен ополчиться против всех господствующих классов ради освобождения всего рабочего класса. Словом, мужик раньше скверно жил, но хорошо слушался. Теперь ему жить совсем нечем и слушаться он перестает. Крытые соломой убогие хаты стали грозными очагами крестьянского бунта. К этому привело Россию её экономическое развитие, то есть накопление крупных капиталов и обогащение богатых за счет бедных; бюрократия не могла противиться этому разделению крестьянства на щук в карасей. Она, наоборот, помогала разделению, ускоряла его. Требования казенного кошелька гнала ее навстречу неотвратимой буре — классовой борьбе.
Итак, бюрократия завязала глаза русскому обывателю, он стал чувствовать спиной. Она запрещала ему знакомиться с вредными мыслями: голод научи его думать по-своему. Рожденные под спудом думы, рвались наружу, — их можно было на время задержать, но не задавить окончательно. Японская война еще более подогрела умы и заставила заговорить даже самые трусливые языки. Начались речи, статьи в газетах, жгучие разговоры о хлебе насущном, — о правах человека, о свободе угнетенных, о сытости голодных, — словом, началась та пора русской истории, которую „Московские ведомости“ именуют „всероссийской смутой“.
Для нас ясны теперь ее причины, ясен и ее исход. Не зажигательные слова родили современное движение: оно появилось благодаря классовой борьбе, которая уже давно зрела и развивалась в недрах русского народа. Пока различные классы не выделялись ярко, не научились понимать свои нужды и отстаивать их, — до тех пор несколько тысяч исправников могут, хотя с грехом пополам, справляться с народом отеческой палкой в зубосокрушительным поучением. Но когда классы переходят к сознательной борьбе друг с другом — бюрократия не в силах направлять ее по своему усмотрению: конь вырвался из рук и разорвал уздечку. Купцы — фабриканты кричат: „Дай!“ Дворяне кричат: „Дай!“ Рабочие кричат: „Дай!“ Крестьяне кричат: „Дай!“ Если удовлетворить одного — обидишь другого, и он озлобится еще сильнее. Благодетельствовать под сурдинку тоже трудновато по нынешним временам: газеты болтливы и быстро раскрывают секреты. Если же никому ничего не дать, то ополчатся все и, в конце концов, уничтожат то, что никому не приносит выгоды. Отношения современной русской жизни так сложны, нужды различных классов населения так многочисленны, что бюрократия в них не может разобраться и теряет голову. В этом и заключается ее слабость и причина ее близкого падения. Но, несмотря на очевидность фактов, бюрократия всеми силами цепляется за свою слабеющую власть: ведь трудно отказаться от того, к чему приучили века беспрекословного повиновения. А если события таковы, что отдельными полицейскими мерами с ними не справиться, необходимо искать себе союзников среди различных общественных классов. Наиболее близким для бюрократии классом является дворянство. Мы видим, чего хотят и жаждут его представители: татарский кнут и плетка — вот их любимые воздействия, А это все вещи, достаточно оцененные попечительной властью. Кроме того, сыновья родовитых фамилий стоят в тесной связи с администрацией: из них выбирают земских начальников, губернаторов и вообще всякого сорта укротителей. Чиновник и дворянин понимают друг друга и идут нога в ногу, рука в руку. Чиновник укрощает недовольных, дворянин организует черную сотню. В Петербурге, в Москве, в Харькове, в Киеве открывает свои действия» так называемое, «Русское собрание». Цель этого общества искоренять крамолу и содействовать властям. Это так сказать, неофициальный застенок, в котором на каждом заседании выслушивается до дюжины доносов, намечаются неблагонадежные лица, которых нужно изгнать из школы, из больницы, из фабрики, из завода. Занимаются там больше делом, чем рассуждениями, и ко всяким пространным мыслям относятся неодобрительно. Словом, охотятся на красного зверя, и потому больше улюлюкают, чем говорят. Но есть и другое общество, которое старается привлечь в себе сторонников воззваниями и речами: это «союз русских людей», заседающих в помещениях государственного конезавода — там другие приёмы и другое обращение. Там вы все время будете слышать о благе русского народа. Дворянин не грозит там плеткой мужику, а наоборот, ласково треплет его по плечу и убеждает: «Ты, братец, того, поддержи! Будем жить по-хорошему, по-старинному — мы к вам, вы к нам». Этой осенью туда вздумала явиться депутация от рабочих, чтобы «по-хорошему попросить графа Шереметева и других русских людей насчет землицы». Но благородные русские люди не привыкли заниматься такими вопросами: они ответили, что такая просьба несвоевременна. «Русское собрание» и «Союз русских людей» — две крепости старого дворянства, из которых бомбардируют современную смуты.[*] Когда вы видите прокламацию, приглашающую бить студентов, жидов, забастовщиков — знайте, что там один из «истинно-русских человеков» руку свою приложил. Когда происходит еврейский погром, вы непременно увидите где-нибудь в стороне, на безопасном месте «истин-но-русского человека», с умилением наблюдающего плоды своей проповеди. Но могут спросить: откуда же берется та масса, которая громит, жжет, убивает? Откуда «истинно-русские человеки» набирают себе заплечных мастеров? Ответ дать нетрудно. В каждом городе есть масса бездомных босяков, специалистов по части чужого имущества; они пойдут всюду, если почуют добычу. В каждом городе немало и полицейских чинов; для них весьма привлекательно попользоваться имуществом крамольника, особенно, если кроме награбленного добра получить еще и благодарность от начальства. Наконец, во всех местах России кишмя кишат сыщики. Они хватаются за погромы, как утопающий за соломинку, ибо прекрасно сознают, что в свободной Рос-сии государственная казна не будет щедро оплачивать доносчика. На Западе и на Юге к ним присоединяются еще и русские купцы, с удовольствием громящие еврейские магазины, чтобы уничтожить конкурентов. Словом, член «русского собрания» всегда найдет себе много помощников и исполнителей. Вся трудность только в деньгах и в руководителях. Полиция великодушно помогает и в этих затруднениях. Таинственными путями тощий кошелек какого-нибудь дворянина Павлова быстро пополняется: строки воззвания пиши пострашнее — заплатят столько, сколько Лев Толстой не получает за свои романы. Тебе на-до громил? Изволь: городовые хорошо знакомы с ворами и сыщиками своего участка, наберут их сколько угодно. Не знаешь, где живут крамольники и жиды? Полиция укажет тебе их адреса. Нет оружия, и ты боишься отпора? На сей случай, имеются казенные револьверы и казачьи сотни, которые быстро усмирят строптивых. Опасаешься, что народ будет возмущен убийствами? Ах, какой ты недогадливый: дело можно обделать чисто. Пономари зазвонят во все колокола, батюшки скажут умилительную проповедь насчет злодеев и разбойников, потом отслужат молебен об одолении внутренних врагов и уйдут попить чаек. А молящиеся, сперва прослезятся, потом вознегодуют, потом возликуют и тронутся в благочестивый поход против грешников. И выйдет все очень даже трогательно и по-христиански. Правда, нужно для этого много черной работы: нанимать громил, рядиться с ними, распределять их по участкам. Но это может взять на себя полиция. А ты, господин сочинитель, знай себе, говори и пиши: источай слезы патриотической скорби, пускай фонтаны благонамеренного негодования, скрежещи зубами, скрипи пером, толкуй о русских дубинах, топорах и дрекольях. О денежках же позаботится русская казна: ведь мужицких денег в казначействе довольно.
[*] — Что над черносотенной дубиной веет дух потомственно дворянина -это признает, например, даже г. Стахович, один из представителей дворянства, а в этом вопросе, ему конечно, и книги в руки. «Подавляющее большинство представителей дворянства по своему влиянию уезд-ных царьков, — „истинные русские патриоты“ — пишет он в „Русском слове“ (№ 289).
Так дворяне из русского собрания и полицейские чиновники высшего и низшего полета распределяют друг с другом работу. Одни — гончие, другие — охотники; одни — тявкают, другие — стреляют. Шкуру же „красного зверя“ делят сообща. В середине октября произошел целый ряд погромов. Известия о кровавых ужасах, совершенных „черной сотней“ в России, облетели весь мир. В каждой почти корреспонденции сообщалось: погромами руководили переодетые полицейские, указывая квартиры, где живут „крамольники“. В грабеже участвовали казаки, и поддерживали хулиганов, расстреливая тех, кто смел сопротивляться.
В Твери сожгли здание губернской управы, где несколько служащих сгорело живьем. В Томске подожгли здание, где собрались около 600 железнодорожных служащих: многие сгорели, прочие ранены и убиты. В Одессе войсками и хулиганами убито около 1000 человек, около 8000 — раненых, из которых многие находятся при последнем издыхании. В Иваново-Вознесенске несколько сот вооруженных лавочников, в сопровождении хулиганов, подпоенных местными фабрикантами, казаков и полиции громили квартиры сознательных рабочих и фабричных депутатов, избранных рабочими. Многие убиты, некоторых, сперва, калечили — выкалывали глаза, ломали руки и ноги, а потом уже убивали. И эти зверства кровавым потоком разливались до всей России. Некоторых губернаторов, например, Минского губернатора Курлова, — даже русское правительство, втайне сочувствующее всем этим погромам, было вынуждено отставить. До такой степени чудовищны и откровенны были их злодеяния.
Так осуществляется на деле священный союз умирающего дворянства с умирающей бюрократией. В этом союзе дворянства мало — помалу отходит на второй план: одни бегут за границу из страха перед русской революцией, другие отстают, боясь, что ими вызванное движение против них же и обратится. А признаков, что это именно так и случится, достаточно много. В Тамбове во время погрома местной интеллигенции, один из крупных помещиков, г. К., произносил с балкона благодарственную речь „черной сотне“. Через несколько дней в Тамбовском уезде начались крестьянские беспорядки, причем крестьяне разбирали хлеб, как у помещиков, так и у помещиков — черносотенцев. Раз проснулась страсть к разрушению, — ее не остановить ни сыщикам — руководителям, ни их добровольным помощникам: рано или поздно стихийный взрыв злобы и ненависти обрушивается на их же головы. Иногда при самом зарождения черносотенного союза непросвещенные „ученики“ бросаются на своих просвещенных „учителей“. Вот, например, по-учительная телеграмма из Курска:
Курск, 7 ноября. По слухам, собрание „народной партии“, в которой предполагалось объединение черносотенцев, с нетитулованными закончилось трагикомически: по вопросу о прирезке крестьянам земли между дворянами и крестьянами возникли пререкания, грозившие закончиться избиением дворян, если бы атому не помешали казаки („Русское слово“, № 294).
Некоторые из членов „союза русских людей“, напуганные всем происходящим, уже заявили о своём выходе из почтенного общества; они увидели, что ни перо г. Грингмута, ни митра епископа Никона не в силах сохранить за ними насиженные гнезда. Страх толкает их ко всяким „свободам“: не избавила дубина, так, может быть, избавит речь о благе народа. Лишенные веры в силу самодержавного порядка, не видящие союзников, изгнанные из вотчин и деревень крестьянским восстанием, они мечутся из угла в угол, и всюду слышат одно грознее слово: „горит“. Почва под ногам потеряна, дороги нет… Так мало-помалу распадаются и сгнивают „русские собрания“ и „союзы русских людей“. Барин — крепостник создал их и пригласил себе в по-мощь губернаторов, сыщиков, хулиганов; при помощи земских начальников и батюшек он постарался использовать весь запас тьмы и невежества, все злые силы, взлелеянные старым порядком. Ему это удалось на короткое время. „Священный союз“ заключен: хулиганы с Хитрого рынка наняты и вооружены, а хулиганы из „Московских Ведомостей“ пишут для них листки и воззвания. Но этот союз уже и разрушается: создавшие его графы Шереметевы и Бобринские уползают из него, как тараканы из горящего дома. Умирающая бюрократия, однако, остается там и делает „союз русских людей“ своим собственным полицейским учреждением, Ну что же, — тем лучше: архитектор, построивший дом на скверном фундаменте и оставшийся в нем жить, первым погибнет под его развалинами. А те массы, которые попали туда по непониманию, с тем большей яростью обрушатся на своих предателей, на титулованных и нетитулованных лжецов. Рублевая подачка и непроглядная тьма — вот сады, соединяющие на минуту Грунгмута, московского оборванца, курского барина и бессознательного курского мужика. Но есть более могучая, всепобеждающая сила: вражда голодного к сытому, обездоленного к богачу. Зовется она — противоречием классовых интересов. И она — то разлучит вороватого барина — черносотенца со случайным черносотенцем — мужиком, — разлучит не на минуту, а навеки.
В народных низах в многомиллионной массе, так называемой „черни“, тоже происходит сплочение сил. Там руководящим классом является рабочий класс — пролетариат. Мы уже видели, какими надеждами и деяниями он живет, чего требует от государства, каких прав добивается. Непосредственный шкурный интерес заставляет рабочего требовать самой полной свободы, подобно тому, как шкурный вопрос заставляет дворянина требовать самого полного закабаления. Без свободы слова, собраний, печати, союзов; без политических прав, без народных представителей, издающих законы и избранных всем народом, а не одними его верхами, — невозможна успешная борьба с капиталистами за хлеб насущный. Рабочий класс понимает это, и всеми силами борется за выставленные им требования. Крестьянская масса слышит грозные раскаты рабочей борьбы, доносящиеся в деревню из города, и, в конце концов, приходит к убеждению, что политическое освобождение России так же важно для мужика, как и для рабочего. Бесправный раб, загнанный нуждой в жалкую хибару, будет голодать до тех пор, пока не получит власти, пока не добьется влияния на государственную жизнь. Пока он не смеет выражать свои нужды и добиваться их удовлетворения, не смеет соединяться с другими товарищами по нищете, до тех пор нерушима власть земского начальства, старшин, сельского кулака, до тех пор просвету нет. Многие сельские общества выразили эту мысль в своих приговорах — и чем дальше идет время, тем больше просыпается сознание мужика, тем яснее видит он в „забастовщиках“ не коварных врагов, нанятых японцами, а верных союзников и учителей борьбы.
Итак, в современной России, бьющейся в судорогах политического возрождения, наметились два главных лагеря. Один лагерь — это закореневшее в старых преданиях дворянство, телом и душой преданное правящей бюрократии. Его орудие — дубина для сварливых и ласковые речи для недалеких простаков. Другой лагерь — пролетариат, ведущий за собой просыпающееся крестьянство. Его орудие — слово горячего убеждения и бесчисленные жертвы личной жизнью и личным счастьем рада жизни и счастья порабощенных миллионов.
Между этими двумя лагерями расположены другие общественные классы, настроенные более примирительно. Тут мы видим и крупных промышленников и часть крупных землевладельцев, и так называемую, интеллигенцию — врачей, учителей, адвокатов, инженеров. Они тоже признают необходимость политической свободы; их интересы требуют, чтобы мысль человека, его слово и его личность были избавлены от опеки ближайшего городового. Кроме того, у некоторых из них имеются другие веские причины добиваться политического освобождения. Во время Одесских, Бакинских, Иваново-Вознесенских волнений не толь-ко лилась кровь рабочих: для предпринимателей это еще не беда, по-тому что у ворот крупных помещичьих экономий, у дверей фабричных и заводских контор дожидаются заработка целые сотни и тысячи безработных, готовых заместить убитых. Беда в том, что во время волнений горят здания, машины, за которые страховые общества отказываются выдавать премии; беда в том, что расстраиваются налаженные предприятия и летят в трубу миллионы; беда в том, что заграничные капиталисты, напуганные русской смутой, не верят в долг и не хотят ссужать деньгами. Выхода из такого положения не видно, если требования взбудораженных масс не будут удовлетворены. Конечно, свобода приносит выгоды кошельку, но для него еще важнее порядок. А при теперешних условиях порядка быть не может, если нет политической свободы. Горнозаводчики, железоделательные промышленники и еще целый ряд других вот уже целые полгода составляют докладные за-писки во всевозможные министерства, где говорят об одном и том же: нам нужна политическая свобода, потому что иначе наши капиталы не обеспечены от разорения. Но, само собой разумеется, что полную политическую свободу, которой требуют рабочие, они очень не прочь урезать. О всеобщем избирательном праве они хотя и говорят, но морщатся, и если бы можно было обойтись без него, они, конечно бы о нем не заикались. Они сердятся, что бюрократия не делает никаких уступочек: как только уступочки, хотя и мелкие, будут сделаны, — они сразу перестанут ворчать и толковать о благе народ-ной. Насколько не прочно их народолюбие, показывает хотя бы следующий факт. После сожжения Бакинских нефтяных промыслов было созвано совещание Бакинских нефтепромышленников. Сперва они заявили, что для успокоения необходима свобода стачек, собраний союзов, ибо иначе рабочие не перестанут волноваться. Министр финансов сказал им, что это вопрос общегосударственный, и что, если без этих условий начало работ на Бакинских промыслах невозможно, то придется оставить разговор! обо всяких ссудах и льготах пострадавшим предпринимателям. Нефтепромышленники оторопели. — „Итак, что же нужно для успокоения Бакинских волнений?“ — снова спросил их министр. На этот раз они дали удовлетворительный ответ: „Нужно еще на подмогу полиции прислать 4 пристава. 16 околодочных и 150 городовых“. Вопрос об успокоении был решен, вместе с ним и вопрос о льготах и ссудах. Ради интересов кошелька, разговоры о всяких свободах были отложены.
Итак, те классы общества, которые стоят между дворянством и пролетариатом „семо и овамо“, она разделяются на несколько групп, из которых одни по своим стремлениям приближаются „к союзу русских людей“, другие — к пролетариату. Решительнее всего высказываются наименее обеспеченные из них: земские врачи, земские учителя, земские служащие. Трусливее и осторожнее всех ведут себя тузы ка-питала и землевладения. Пока они ещё не отделились друг от друга, их связывает один общий признак, присущий всей буржуазии: боязнь решительных действий и откровениях слов. Нельзя ли потихоньку и помаленьку, через какие-нибудь лазейки проникнуть в ту свободную Россию, куда не пускает бюрократия — вот заветная думушка, засевшая в их головах; не смелость, а хитрость — вот способ их борьбы. Одни прикидываются казанской сиротой и взывают к благородным чувствам чиновников; другие, завесивши шторы и наглухо заперевши двери, рассуждают о правах человека; третьи, набравшись храбрости на каком-нибудь обеде с возлияниями, пишут резолюции и отправляют их в министерства. А министерские курьеры благодарят судьбу за то, что либералы дают им столько лишней бумаги, которую можно по хорошей цене сбыть в ближайшую молочную лавочку. Таковы картинки сов-ременной русской действительности. Россия бьется теперь двумя сердцами: одно сердце — сердце бюрократа и дворянина, рассылающее по всему телу народа ядовитые соки старческой злобы, своекорыстного страха, безграмотной и бессмысленной ненависти. Другое сердце — сердце пролетария, изнемогающее под бременем голода и бесправия, рвущееся на вольный простор, увлекающее людей величием своей цели и беззаветностью свое борьбы. Пусть его давят тяжестью преследований, пусть стараются задержать его биение путами обмана, пусть чернят его кровь грязной клеветой: оно бьется слишком сильно, что-бы замолкнуть. Оно слишком полно юношеского жара и бодрости, чтобы умереть. Жизнь идет ему навстречу, подводя под его желания крепкий фундамент классовой борьбы, классовых отношений. И не сможет бюрократия уничтожить то, что вызвал на свет Божий сам, ею же всхоленный и вспоенный всемогущий капитал: миллионы людей, соединенных нуждою добивающихся избавления.
Охранителям добровольцам, „искореняющим смуту“, непонятны до-воды разума. Но не для них рассчитаны эти страницы: они для тех, кто хочет мыслить и понимать. Пусть слепые останутся слепыми и изобретают способы устрашения. Всё равно — они не скажут ничего нового, чего бы не сказал и не сделал Иван Грозный. Но зрячие пусть внимательно вглядятся в события жизни и поймут, что современная Россия движется не прихотью отдельных людей и не случайными удачами или неудачами правительства, войска, флота. Ею руководят и двигают внутренние непреодолимые силы, те различные классы, на которые разложился русский народ. Каждый из них хочет добиться превосходства, развернуть все свои силы, победить других. И их столкновение неизбежно ведет Россию к политическому освобождению. Цифры смертности в рабочем классе, цифры, которые указывают, сколь-ко мужиков ежегодно идет по миру, сколько сидит по тюрьмам за кражи, совершенные из-за голода, сколько рубится помещичьих лесов обнищавшими крестьянами, сколько барышей получают капиталисты из своих предприятия, сколько безруких и безногих калек выбрасывается с фабрик, сколько работниц продает свое тело на улицах больших городов, сколько бесприютных детей гибнет под заборами — все эти цифры кричат одно и то же: „вне борьбы — нет исхода. Свобода борьбы — завет грядущего“. Так говорят не мечтатели с пылкой головой. Так говорит наука.
Однако такое неопределенное положение долго продолжаться не может. Каждая из этих общественных групп, в конце концов, пойдет за теми, с кем у нее есть общие интересы. Лишь только бюрократия бросит хотя бы небольшой кусочек свободы и прав, землевладельцы и промышленники дружной семьей сплотятся вокруг нее, бок — о — бок со своими недавними противниками — дворянами из черной сотни. Прекратятся разговоры в народной свободе и человеческих правах. С презрением и тревогой кивая головой на взволнованные и неудовлетворенные массы народа, скажут: „Усмирите их“. Скажут те самые, которые сегодня говорят: „Удовлетворите их“.
Сегодня они утверждают, что борются под знаменем свободы; завтра они напишут на этом знамени: „Порядок и спокойствие“. Это значит, что классовый интерес довел их до той границы, которую они не могут и не хотят перешагнуть: дать народу больше свободы — опасно для них, и потому — „долой свободу“. Горе недовольным».
Наоборот, люди, занятые личным трудом — врачи, учителя и другие увидят, что хозяева в земстве и городах обманули их, и что идти дальше за капиталистами, вместе с ними обуздывать и усмирять, зна-чит, идти наперекор собственным интересам. И волей-неволей они по-плетутся за той могучей волной, которую вздымает движение городского и сельского пролетариата.
Сторонники и слуги старого порядка совершают мобилизацию своих сил. Русский рабочий класс во время всеобщей забастовки сделал уже свою мобилизацию. Теперь нужно неустанно продолжать ее и из миллионной рабочей армии строить сомкнутые ряды, социал-демократической партии. Под ружье же, пролетарии! Враг настороже.
Примечание В. И. Шулятикова
правитьВ сборнике Московского Истпарта 1919 года, посвященном Московской организации РСДРП, Н. И. Бухарин писал: «Декабрь 1905 года застает партию в первых рядах баррикадных бойцов. Московский комитет партии руководит движением; военно-техническая пар-тийная организация командует на фронте гражданской войны и имеет самый авторитетный голос во всех боевых коалиционных учреждениях; литературно-лекторская группа Московского комитета, где были тогда такие товарищи как Покровский, Шулятиков, Фриче, Левин, Скворцов ⟨…⟩ обслуживала восстание литературно». В середине января 1906 года группой подготовлен и выпущен 10-тысячным тиражом сборник «Текущий момент», который имел огромный успех и разошелся в несколько недель. Статьи сборника печатались в разных типографиях, и каждая, имела свою нумерацию страниц. Зная, что сборник немедленно арестуют, издатели одновременно с представлением обязательных экземпляров в комитет по делам печати вывезли весь тираж. Владимир Михайлович Шулятиков в своей статье «Мобилизация революции и мобилизация реакции», помещенной в сборнике, продолжает разрабатывать тему о движущих силах революции и о контрреволюции.
Отзывы современников о В. М. Шулятикове
править«Шулятиков — одна из трогательнейших фигур, которых я знал в нашей партии».
«Сотрудник многих марксистских изданий, В. М. Шулятиков представлял собой самое ортодоксальное направление марксистской мысли, делал из нее самые прямолинейные выводы как в философской, так и в социально-политической областях. Всё, что носило хотя бы тень уклонения от теории классовой борьбы, вызывало с его стороны самое резкое и суровое осуждение. И нужно было знать его близко, чтобы заметить, что в эту броню суровости и непримиримости было заковано сердце высшей степени мягкое и чуткое. Деликатный в отношениях к людям поглощенный всецело своей идее, он мало был приспособлен к практической жизни и терпел постоянную нужду, которая немало содействовала и его преждевременной смерти (ему было около 40 лет)».
«Страстный борец за революционное мировоззрение, враг идеализма во всех формах Шулятиков вместе с первой группой марксистских критиков /В. М. Фриче, В. В. Воровский, А. В. Луначарский и др./ прокладывал первые пути марксизма в литературе и искусстве».