Миша
автор Константин Андреевич Тренёв
Опубл.: 1929. Источник: az.lib.ru

Константин Андреевич Тренев.
Миша

править

Когда старый Грач с Грачихой отъехали от ветряка, солнце уже низко стояло над снегами. Поднималась низовка. Ветряк работал бодро. Ветер дул навстречу, и Грачиха сидела в санях спиной к лошади.

Ехали молча. Только дед понукал лошадь. Четырехкрылый ветряк с холма все махал другому, далекому ветряку, по ту сторону буераков, манил к себе. Но тот стоял, грустно склонив одно крыло, подняв другое: не в силах выбраться из сугроба. А Грачиха смотрела на него и думала: не забыть заехать в кооператив, купить внукам гостинца. Дорога юркнула в балку, потом, сверкая под солнцем, поднялась на бугор, потянулась меж кукурузищ.

От накатанной дороги побежала в сторону узенькая запорошенная снегом дорожка. Она, видно, бежала, туда, в балку, откуда поднимался чуть заметный на снегу дым.

Когда сани поравнялись с этой дорожкой, дед Грач натянул вожжи, лошадь остановилась. Дед, не оборачиваясь, прорычал в мерзлую седую бороду:

— Ну?

Бабка молчала и вздыхала.

— Да ты мне тут пар не пускай. Ну?

— Да уже и сама не знаю…

Бабка вытерла посиневший нос, спрятала глаза под красные веки.

— Она не знает, старая стерва, не знает, лисица, — зарычал дед, дернув за левую вожжу и что есть силы вытянув рыжую кобылу кнутом. Кобыла круто свернула на маленькую дорожку и побежала по ней скупо, нехотя. Но дед подхлестывал ее и кричал уже снегам:

— Она не знает! Не она целый год грызла голову! Да его, сукиного сына, не то что ехать до него, на семи суборах его проклясть — от родного дому до босяков в зятья пристал… Голодаешь? Ну и голодай, харцыз! Завоняла тебе родная хата? Сдыхай, шельмин сын, под чужим тыном!

Грач замолчал… Грачиха тоже молчала. Радостно и тревожно смотрела на убегающую из-под саней пушистую дорогу. Запахло дымом. Сани остановились в балке, у кособокой, наполовину занесенной снегом мазанки. Рядом ютились под обрывом еще с полдесятка таких же не огороженных, затерявшихся в сугробах. К мазанке прижался маленький сарайчик с раскрытой дверью и копна занесенной снегом соломы.

Выскочившая из сарайчика серая собака залилась хриплым лаем. Пегий поросенок остановился в черных дверях и тревожно хрюкал. Мазанка косилась на приезжих двумя маленькими окошками. Больше никого не было. Потом вышла, накинув свитку на голову, молодая женщина. Подошла к саням. Грачиха увидела под свиткой насторожившиеся маленькие серые глаза

— Ну, здравствуй, дочка, — сказала бабка ласково. — А где же Миша?

Маленькие глаза ласково засветились, сверкнули большие зубы:

— Миша у суседа. Зараз кликну. Да вы ж… в хату заходите.

— Позовешь — не откажемся, — сказала бабка. — Домна, кажись?

— Домна.

Дед сидел молча, уставившись злыми, плачущими глазами в рыжий хвост.

Бабка вылезла из саней и, стряхивая с шубы солому, заковыляла к мазанке.

— А вы ж, батя?

Грач буркнул:

— Мне и тут ладно.

— Оклунок-то хоть внеси.

Грач вылез из саней, швырнул на лошадь попону, потом взял в охапку полмешка муки и снес в сени. Хотел было вернуться к саням.

— Что ж, батя, хоть через порог в хату плюньте, — сказала Домна, улыбаясь и кланяясь.

Грач, отбивая рукавицей муку с тулупа, вошел в хату, покрестился на образа.

— А вот и Миша…

Вошел Миша с белыми от солнца и ветра усами и бровями, с кирпичными щеками.

— Здравствуй, сынок. Вот мы и приехали… Сердце-то родительское, видно, посговорчивей.

Миша стоял у порога. Голубые глаза смотрели в окно:

— Сердце тут, мамаша, никакой сути не имеет, кроме как неприятность.

— Ушел-то ты, сынок, из дому неладно.

— Ушел я не через сердце, а через голос. При вас Омельян остался и все хозяйство. А мне от вас ничего покеда не нужно. Спасибо, что не забыли. Но только прошу я вас больше не ездить.

— Да чего ж так-то?..

— Да того, что я с вами никогда голоса не достигну. Вот вы только на двор, а сосед уж кричит: «Беги, Михай-ло, родители кулацкое благословение привезли…»

— Полмешка муки в сенцах, — сказала Домна.

Миша взглянул в сенцы, заморгал глазами, стал похож на мать.

— Вот что, везите эту муку от греха до дому.

— Да чего ж ради? — воскликнула Домна.

— Ай разбогател?

— Я, батя, не за богатством, а от богатства сюды пришел.

— Он за голодной смертью пришел. На прошлой неделе куска хлеба в хате не было. Кабы отец с чугунки не принес, сдохли б… А он, Мишка, за зиму четыре семьдесят заработал… Порося за два десять купили, а чем его кормить?

— Это другое дело. А ты помолчи.

— Чего ж это я буду молчать? Меня голосу еще не решали.

— Гляди, решу.

— А ну, попробуй.

Домна вытянула к Мише исхудавшую шею. Маленькое бескровное личико побелело от злобы. Голос захрипел:

— Не я к тебе, ты ко мне в хату пришел. Ты через меня голос добыть хочешь, а я через тебя с голоду подыхай? Не желаешь кормить — иди к родимцу за правами, куды хошь.

— Да возьми же ты, дурная, в своей голове, что ежели дознаются, что я не порвал с родительским кулацким элементом, то сроду в правах не восстановят.

— А грец тебя побей с твоими правами, когда жрать нечего…

— Так ты чего ж? Шла за пролетария — на кулацкий харч надеялась?

Домна стукнула кулаком по столу:

— Да ты-то на что, мальчик, надеялся?

— А ну цыц…

Домна подошла к порогу, отворила дверь.

— Последний сказ: не берешь муку — можешь сам убираться.

— Не студи хату.

— Не твоя. Уходи — запру…

Миша молчал. Брови и усы пуще побелели на кирпичном лице.

Грач, не проронивший ни слова, поднялся со скамейки, надел капелюх.

— Ну, мать, погостевала, едем. Ночь заходит.

Грачиха застонала:

— Ох, сынок, сынок…

Грач спросил из сеней:

— Так как же, Михайло? Брать муку аль оставить?

Михайло не сразу ответил:

— Ладно… Ну-ка, ты… Дай там мешок под лавкой, пересыпать.

Миша пересыпал муку в свой мешок, а в отцовский быстро нагреб кизяков со снегом, вскинул его на плечи к отцу.

Грач не успел зарычать, а Миша уже шепнул:

— Передом идите, батя, а вы, мамаша, следом. Не огорчайтесь: зараз буду крыть на всю балку почем зря.

Грач остановился на пороге:

— Это… как… же?..

— Да не всурьез. Чтоб голота чертова слыхала. Может, мамаша, выразится какое слово неподходящее, так вы безо внимания.

Шли от мазанки к саням гуськом: широко шагал прямо через сугроб Грач с мешком, Грачиха брела по снегу, спотыкаясь и барахтаясь, и не поспевала, а Миша вслед кричал громко, так, что слышали даже у крайней мазанки:

— Убирайтесь с вашей кулацкой мукою к чертовой матери!.. Думаете оклунком муки пролетария купить? Большой интерес… Для меня рабочий класс в сто разов интересней всяких родителей. Вы с меня всю жизнь жилы тянули! Эксплататоры, кровопийцы! Теперь мы вам, сволочам, дадим ладу…

Грач не вынес:

— Погоди, сукин ты сын. И я ж тебе дам ладу.

Бросил мешок в снег и вскочил в сани.

Бабка упала в сугроб.

Снег набился под платок, в рот.

— А ну без баловства! — закричал Миша. — Поднимать вас батраков нету.

Подхватив ее под руки, поволок в сани и, оглянувшись на слепые окна, зашептал:

— Через месяц голос верну, и Домну к грецу… Меня Уляша Савкина с весны ждет… Две телки, стригун и сама — не с этой кошкой равнять. А к пахоте рыжую мне выдадите.

— Я тебе выдам, бандитская харя!

— Закон, батя, выдаст, — сказал Миша и опять закричал изо всей мочи, хлестнув рыжую:

— Вон, грабители, с пролетарского двора, чтоб духом не пахло!

До поворота на большую дорогу Грачи ехали молча.

Когда повернули, Грач спросил:

— Что, стерва, набилась к сыночку на угощение?

— Да разве ж он по-настоящему? Сказано ж — пока голос добудет.

— Добыл уж… Пока я живой, пущай не приходит, сукин сын. Пущай по другим местам свой голос пробует.

— Что там уже… когда ж… спробовал.

— А ты мудрая? — вдруг закричал Грач. — Намудрила, чтоб ты сдохла! Сорок седьмой год я от тебя терплю мудрости. За сорок семь годов ты мне со своею родней всю шею перетерла. А браты твои такие же были бандиты. В приданое за тобой что дали? Родитель мой, царство небесное, трех меринов в запряжке выговорил — львы, а не кони. Также и все три телеги на железном ходу. За день до венца, мошенники, все прасолу сбыли… А мне что подсунули? Буланый — с кострецом, чалый — без зубов, а пегого вскорости ж посля свадьбы ободрал. А с саду урожай как поделили? Себе сто пудов антоновки, а мне четыре мешка кислиц!

— Да уж и саду того тридцать годов звания не осталось, и браты давно на том свете, и самим пора…

— Да я на страшном суду сыщу.

Ехать до хутора было еще версты четыре, через село.

Быстро вечерело.

Розовый снег быстро перекрашивался в синий.

Когда въехали в село, бабка вспомнила, что надо бы заехать в лавку — ребятам гостинцы купить, да теперь уж рассердился старик, лучше молчать, не перечить,

Вон она и лавка-то еще открыта…

Грач вдруг повернул к лавке, остановился.

Бабка сидела не шевелясь.

— Ну?

— Чего это? — притворилась Грачиха.

— Чего сидишь печерицей?

— Разве что внучкам купить…

— Не собакам же.

Когда выезжали за село, уже стемнело и в избах зажигались огни.

Ехали молча.

Бабка стала думать, что давно уж, еще засветло, надо было подоить корову, а невестка больна…

— Сто чертов тебе с твоими гостями! — выругался вдруг Грач. — Через вас корова спортится.

Хлестнул изо всей силы по лошади.

Лошадь так рванула, что бабка слетела с мешка в розвальни. Распахнулась шуба. Полу трепало ветром.

— Да не волочи мне, стерва, шубу по снегу! — закричал Грач, заботливо укутывая Грачиху и помогая ей сесть на мешок. — Держи морду от ветру.

А ветер к ночи сразу усилился и, забегая со всех сторон, бросал в Грачей мерзлым снегом.

1929


Источник текста: Повести и рассказы / К. Тренев; Сост. и предисл. М. О. Чудаковой. — Москва: Сов. Россия, 1977. — 350 с.; 20 см.