1. Nieznana relacja o smierci Adama Mickiewicza («Ruch Literacki»).
2. Roman Brandstaeler. «Legjon zydowski Adama Mickiewicza». 1932.
3. Boy-Zelenski. «Czy Mickiewicz umarl otruty?» («Wiadom. Liter.» № 453).
Ср. Marjan Zdziechowski, «Napoleon III». Krakow. 1931. Emil Haeker, вступление к польскому переводу статей Мицкевича из «Tribune de Peuples». Michal Bobrzynski. «Dzieje Polski». T. III. 1931. Jozef Kallenbach. «Adam Mickiewicz». Wyd. czwarte, 1926. Marie Czapska. «La vie de Mickiewicz». Paris. 1931.
Уже не раз мне приходилось обращать внимание русских читателей на историю эмиграции польской. Столько в этой истории для нас, эмигрантов русских, поучительнаго и, скажу прямо, утешительнаго.
Литература предмета достаточно велика, но лишь теперь, с возрождением Польши, стали публиковать материалы, может быть, особенно интересные, потому что лишь теперь поляки могут говорить полным голосом и подвергать огласке факты, которые до сих пор, по тем или иным причинам, или замалчивались, или освящались неправильно, как говорится, «по причинам благословным».
Если взять такую центральную фигуру, как Адам Мицкевич, то надо признать, что поляки до сих пор не имеют вполне объективнаго, исчерпывающаго, жизнеописания его.
Правда, написать это жизнеописание очень трудно, до такой степени жизнь Мицкевича была своеобразна с внутренней стороны, и разнообразна с внешней. Душа у Мицкевича была мятежная, вечно ищущая. Еще юношей, в 1821 г., написал он свое знаменитое стихотворение — «Моряк» (Zeglarz). Это была эпоха начатков польскаго романтизма, эпоха виленских «филаретов», «филоматов» и «пламенных», время возвышенной и романтической любви поэта к недосягаемой Марыле и земной, прозаической любви к досягаемой Ковальской.
Кончалось стихотворение словами:
«Я плыву дальше, вы идите домой».
С годами душа поэта развивалась, росла. Расширялся кругозор Мицкевича, менялась окружающая его среда. История Польши становилась все трагичнее, история Европы — все шумнее и противоречивей. Вероятно, поэт, попав в эмиграцию, даже забыл свое юношеское стихотворение, свои гордыя, молодыя слова: я плыву дальше, вы идите домой! Но можно сказать, что в жизни он стал вечным пловцом. Каждый раз, когда казалось, он, наконец, устроит свой дом, и останется на материке, Мицкевич «плыл дальше!». В то время, как многие его сородичи довольствовались наскоро сколоченным домиком, оседали на землю, он становился все больше и больше бездомным. Единственный дом, единственная обитель, которая могла его удовлетворить — была возрожденная Польша. К ней он рвался всем существом своим, твердо памятуя, что Царство Божие силою нудится.
И когда в начале сентября 1855 года, за три месяца до смерти, он сел на пароход в Марсели, чтобы плыть в Турцию, он плыл дальше, в то время как другие пошли домой.
Эта бездомность внешняя и внутренняя, т. е. вечное искание «дома» и путей к нему — сделало его мало понятным, даже во многом чуждым, для людей «домоседов». Биографы не могли с ним как бы справиться, и постоянно его суживали. Одни хотели его сделать исключительно писателем, скользили по его революционной политике. Другие боялись его религиозных исканий, и это с двух совершенно противоположных точек зрения. Традиционные церковники замалчивали и всячески смягчали его распрю с церковью, его еретический «товянизм», старались изобразить его польским шляхтичем, грешным, как все люди, но правоверным католиком. Свободомыслящие прогрессисты подчеркивали в нем его политичския и социальныя идеи, чуждыя, якобы, всякой религиозности. Они доказывали, что он был правоверным социалистом, утверждали, что знаменитый «символ веры», составленный им в начале 1848 г. для польских легионов в Италии — ничто иное, как поэтически изложенная программа социализма, чуть ли не марксизма. Они прямо не знали, куда девать его мистицизм, и толковали его, как некую программу максимум, программу субъективную, не имеющую объективнаго значения. Словом, каждый биограф вырывал из многосложной и безмерно богатой личности Мицкевича то, что наиболее подходило к его мировоззрению, каждый обстригал и причесывал Мицкевича по своему.
И лишь в самые последние годы укрепилось сознание, что многое в биографии Мицкевича надо пересмотреть и переработать заново. Мы вступили в период отдельных кропотливых изысканий и лишь с окончанием этой кропотливой предварительной, черной работы будущий биограф будет обладать нужным материалом для написание синтетическаго и правдиваго изследования о великом человеке.
В прошлом году г. Лопатинский опубликовал в виленской газет «Слово» чрезвычайно интересныя изыскания о происхождении Мицкевича, о его родителях, о той обстановке, в которой он родился и вырос. Много легенд развенчал г. Лопатинский и даже поставил под сильное сомнение дворянское происхождение Мицкевича.
Профессор Вацлав Ледницкий справедливо указал, в своей статье «Дорога в Россию», что так называемый русский период жизни Мицкевича, длившийся с осени 1824 года, еще почти не разработан.
Наконец, самые свежие материалы о последних месяцах жизни и работы Мицкевича в Турции и о его смерти показывают, что обследование и этого, краткаго периода жизни писателя еще не закончено.
С воцарением Наполеона III-го, Мицкевич добрался до тихой пристани.
Правда, в апреле 1852 года, три мятежных профессора «Коллеж де Франс» — Мишле, Кинэ и Мицкевич, были уволены в отставку, как говорилось у нас в старину, «без прошения». Но Мицкевич был совсем на особом положении. Для Мишле и Кинэ воцарение Наполеона III знаменовало торжество реакции, отрицание основ республиканской демократии. Для Мицкевича же, как и для большинства поляков, Наполеон III-й был прежде всего наследником Наполеона I-го, и на него падал отсвет от великаго Наполеона, который возстановил Польшу. Мицкевич приветствовал государственный переворот 1851 года, и если в качестве слишком леваго человека, приверженца революции 1848 года, и редактора «Трибуны народов», он был лишен профессорской кафедры, то, как поляк, и приверженец наполеоновской идеи, он был вскоре, правда, не без труда, возстановлен в своих правах. Помог ему Иероним Бонапарт, бывший вестфальский король и его сын, большой полонофил, принц Наполеон. Благодаря им, в ноябре 1852 года, за несколько недель до провозглашения империи, он был назначен библиотекарем в так называемую «Библиотеку Арсенала» и получил казенную квартиру, в том самом здании, где некогда жил французский писатель Шарль Нодье, в салоне котораго, можно сказать, зародился французский романтизм тридцатых годов.
Воистину тихая пристань, столь заслуженная и столь необходимая!
Полугодовое пребывание в Италии (февраль — июль 1848 г.), попытка «мистическаго завладения Римом», образование польскаго легиона, возвращение в Париж, тотчас же после кровавых июньских дней, издание «Трибуны народов», и ея закрытие, высылка «Учителя» (Товянскаго) и окончательный разрыв с ним, отъезд таинственной «сестры» Ксаверии Дейбелль, внесшей столько смут в окружение Товянскаго и в семью Мицкевича, — все это было уже позади, все это как-бы свидетельствовало о поражении Мицкевича, и конечно, оставило на нем следы большой усталости, физической и душевной.
Потекли тихие, однообразные дни, полные забот о жене, опасно больной, о шестерых детях, из которых младшему — всего два года. Отцу помогает старшая дочь Мария, а затем и приехавшая из Польши свояченица, София Шимановская.
В самый разгар Крымской войны, 5 марта 1855 года, т. е. за несколько дней до смерти императора Николая, Целина Мицкевич скончалась. Овдовевшему поэту шел 56-й год. Казалось именно теперь он должен был окончательно успокоиться, отойти от политической суеты, и тихо, с достоинством доживать свой век, писать свои мемуары, как полагается всем замечательным людям, оставшимся не у дел.
Но не таков был Мицкевич. Он отправляется в Турцию для того, чтобы помочь образованию польских легионов, объединить действия польских активистов, примирить враждующих между собой политических противников.
Можете ли вы себе представить, чтобы Бунин, Мережковский или Бердяев, добравшись до тихой, но сколь почетной пристани, все бы бросили и покинули Париж, чтобы ехать куда-нибудь в Харбин и там формировать русские отряды, примирять демократов-активистов с монархистами и, вдобавок, образовывать особый еврейский легион?
С точки зрения здраваго смысла, Мицкевич был, конечно, не прав. Здравый смысл судит людей по их успехам, а Мицкевич ничего не добился. Его надежды на исход крымской кампании, на поддержку Наполеона III, не оправдались. По счастию, он умер от холеры, не увидев собственными глазами своего поражения.
Но разве Мицкевич был действительно побежден? Разве этот трагический неуспех действительно доказал его неправоту?
Конечно, польские Милюковы утверждали, что Мицкевич оказался фантастом, Что Мицкевичу надлежало мирно «лежать на печи», писать мемуары, терпеливо выжидая событий и отнюдь не претендуя на то, чтобы их создавать.
Но неуспех отнюдь не значит поражение. В этом отношении здравый смысл ошибается…
31 мая 1855 года к Мицкевичу пришел агент князя Чарторыскаго в Белграде, Людвик Зверковский-Ленуар и сделал ему доклад о политическом положении в Европе в связи с крымской войной. Между ними завязалась длительная беседа.
— Я вам скажу откровенно, — сказал Мицкевич, — что мы дождались самой печальной минуты в нашей печальной истории. Поляки потеряли всякую энергию, не умея не только сделать что-нибудь практичное, но даже потеряли веру в Провидение, и не видят, что наступил ответственный момент, когда нам надлежит добывать Польшу, а не клянчить о ней. Добыть ее с увлечением, с готовностью к новым жертвам, умыть Польшу от всякой нечисти, а не ждать, когда другие нам скажет: мы хотим Польшу. Потому что, если они это скажут и сделают, то Польша, возставшая без собственной инициативы, превратится в арену борьбы иностранных влияний и интриг. Нам нужно готовиться к борьбе, иначе Франция скажет то же самое, что говорят вслух англичане: Польши нет, потому что нет поляков.
Приблизительно в это же время посетил Мицкевича Киприан Норвид, громадный поэтический талант котораго был «открыт» полякам очень недавно, лет тридцать тому назад, стараниями Пшесмыцкаго-Мириама.
— Если б я был более богат, — сказал Мицкевич Норвиду, — если б я мог обезпечить хотя бы на год или на два содержание моей семьи и образование моих детей, я бы поехал в Турцию. Может быть, если бы молодые люди увидели, что я со своей седой головой иду туда, куда призывает мое сердце и мой разум, они бы не посмели больше разлагаться в своем бездействии… Нет другого способа воздействия в эмиграции, как давать ей пример. Я уже давно думаю, как бы мне помочь тем, кто уже работает в Турции. Поляки, находящиеся там, стоят гораздо больше, чем здешние наши энциклопедисты в шляфроках. Они делают все, что могут, они заботятся о появившемся на свет слабом детище, которое, плача, протягивает к нам руки".
Зверковский говорил с Мицкевичем об антагонизме между престарелым князем Чарторыским и Владиславом Замойским. Замойский должен был служить под начальством Садыка-Паши-Чайковскаго, командира двух турецких полков, которые сражались с Россией на стороне Турции и ея союзников.
Чайковский уже довольно давно работал, по поручению Чарторыскаго среди балканских славян, стремясь привлечь их на свою сторону в случае войны, которая назрела с 1851 года. Русское правительство смотрело на деятельность Чайковскаго на Балканах косо и потребовало от Турции выселения нежелательного для нея эмигранта. Тогда Чайковский принял магометанство и уже в качестве турецкаго паши стал совершенно официально вести свою работу среди балканских славян как Садык-Паша.
Неприязнь между кн. Чарторыским и Замойским обострилась, потому что Замойский интриговал против Садыка-Паши, пользовавшагося доверием князя. Замойский, традиционный католик, не мог примириться с политической деятельностью ренегата Чайковскаго, в котором он видел повадки будущаго казацкого гетмана. Будучи командиром второго казачьего турецкаго полка, не хотел идти под начальство Чайковскаго и намеревался перейти на службу в английския войска и образовать свою отдельную военную формацию, независимую от Чайковскаго и от турецкаго штаба. Если бы это произошло, то солидарность «единой охотничьей польской армии» была бы разрушена, разрушена коалиция польских активистов.
Умудренный и престарелый князь Адам Чарторыский намеревался возложить на Мицкевича трудную дипломатическую задачу объединения двух борющихся лагерей, республиканцев-демократов и консерваторов, на реальной почве активной, вооруженной борьбы. Для выполнения этой задачи никто не был столь подготовлен, как именно Мицкевич. С одной стороны, как личность, он занимал такое особенное и почетное положение среди эмиграции, что оба враждующие лагеря не могли не преклониться перед его обаянием и моральным авторитетом. С другой стороны, он, выражаясь современным языком русской эмиграции, был во-истину «непредрешенцем». Еще в 1833 году, в «Книге паломничества польскаго народа», Мицкевич скорбел по поводу тех неуместных споров, которые ведут поляки у одра больной, смертельно больной, матери.
Момент же в истории польской эмиграции был исключительный.
Кажется впервые демократы намеревались объединиться с консерваторами, на почве активизма. Союз демократов исчерпал свои силы в революционной борьбе сороковых годов. Разгром 1848 года, как в Кракове, так и во Львове — надломил его силы.
В то время консерваторы находили, что политическая конъюнктура сложилась благоприятно для образования польских легионов именно в Турции, и надеялись, что в то время как театр военных действий находится в Крыму, польский вооруженный отряд мог вторгнуться в русскую Польшу и поднять там возстание. Часть демократов согласилась с этим. В Париже образовался демократический кружок отклонившийся от своего центра, находящегося в Лондоне. Этот кружок послал в Турцию своего представителя ген. Высоцкаго.
Но хотя соглашение было таким образом достигнуто, обе стороны не доверяли друг другу, между Высоцким и Замойским — было слишком сильное оттолкновение, можно сказать, органическаго порядка. Обе стороны обвиняли друг друга перед властями турецкими, английскими, французскими. Мицкевичу надлежало преодолеть эти взаимныя оттолкновения, объединить враждующих, во имя общей святой цели.
Нам, русским, трудно отделаться от мысли, что Мицкевич боролся против нашей родины. Но откажитесь от этого предубеждения, припомните нашу гражданскую войну и ея подробности и вы сразу почувствуете, что то, что происходило в 1855 году в Турции, среди поляков, во многом напоминает наше недавнее прошлое, наше белое движение.
Д. Философов. Мицкевич в Турции // Молва. 1932. № 113.
Подготовка текста Ирина Мотыгина, 2003.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2003.