Николай Брешко-Брешковский
правитьМистик
правитьГлава I.
править«Общество Северных живописцев» готовилось к своей февральской выставке. В больших длинных залах кипела черная закулисная работа. Стучали топоры гулко перекликавшихся плотников, взвизгивали пилы. Звенела и, как живая, прыгала, когда ее задевали ногами, разбросанная по полу спиральными кругами толстая проволока. Обойщики затягивали бледно-зеленой материей деревянные скелеты высоких щитов. Пол был усыпан стружками, цветными ярлыками, бумагой, окурками…
Картины в золотых рамах частью уже висели, частью закреплялись сидевшими верхом на щитах плотниками. Одни были прислонены к стенам, другие еще лежали в ящиках. За развеской наблюдали художники в меховых шапках, шляпах и в пальто. Все это было самого пёстрого качества: и новенькое и поношенное и так себе. К числу одетых «так себе» принадлежал Бочаров, плотный, румяный блондин с полным широким безбородым лицом. Он суетился больше всех, поглощенный мыслью, чтоб картина его заняла наивыгоднейшее в световом отношении место и в то же время бросалась в глаза публике.
Бочаров изобразил «Положение во гроб». Фигуры почти в натуру. И живопись, и рисунок, и композиция — условные, примитивные; во всем чувствовалась предвзятая, сознательная наивность. Гроб Господень, без всякой перспективы, казался висящим в воздухе. Длинное, вытянутое, с маленькой головой, тело Христа было повито аскетическими складками. На табурете, поддерживая худыми бесплотными руками голову Сына, сидела Богоматерь. Старец в нимбе — Иосиф Аримафейский, склонившись, поддерживал ноги Спасителя. У гроба — четыре ангела, два коленопреклоненные, два, стоящие с рапидами. У всех плоские «невылепленные» головы с детским рисунком фигур и ликов, напоминающих младенческую старо-византийскую живопись. Резко обведенные, широко смотрящие глаза, жестокие линии носа, губ, контуров. И Спаситель и остальные фигуры написаны почти одним тоном, мертвенным, бледно-серым. Глухой, безвоздушный фон.
— Осторожней, вы черти!.. Ребятушки осторожней! Ну-ну, раз, два, три — поднимайте! — исступлённо командовал Бочаров облепившими со всех сторон картину его плотниками. — Ну-ну! — тужился он, покраснел даже, точно поднимая вверх что-то тяжелое.
— Это еще что такое?! Антипка? Ты когда же успел удариться в религиозную живопись? — услышал Бочаров за спиною. Обернувшись, он увидел Калантарова. Он ринулся целовать его мокрыми губами, готов был задушить в объятьях…
— Иллиодорушка, друже любезный! Как снег наголову! Откуда? Из каких-таких заграниц прикатил?
Калантаров насилу освободился от бурных дружеских излияний. Смуглый, с лицом итальянского бандита в щеголеватой темной паре и в цилиндре, он стоял перед плотным приземистым Бочаровым стройный, изящный, улыбающийся.
— Прямо из Парижа — экспрессом. Видел мои вещи? Ну что у вас за эти два года?
— Да вот Бочаров мистиком стал — усмехаясь, заметил невзрачный Васюк.
— Что я слышу?! — от изумления темные глаза Калантарова сделались круглыми. — Что я слышу, Антипка?
— Да, брат, он говорит верно! Во мне произошел переворот. Веришь ли дрожащим взволнованным голосом начал Бочаров. — Таким ничтожным мелким показалось мне все, что я до сих пор делал! Все эти жанрики, пейзажики, все эти голые бабы — видеть не могу, опротивело! В последнее время я много думал о Боге, религии, упивался разными теологическими сочинениями… Раньше я был неверующий, но потом воскликнул: "Есть Бог!..
Художники окружили Бочарова, улыбались… Точно слушая напыщенную декламацию.
Бегая беспокойными глазами, Бочаров продолжал:
— По ночам я не спал. Голова работала в таком, знаешь ли ты, экстатическом направлении. Лежу себе в кровати. Отовсюду, знаешь ли, смотрят на меня такие, во — большущие печальные глаза!
— Но-lа-lа! — перебил Калантаров. — Короче, ты стал галлюцинировать. К тебе поочередно являлись Пречистая Дева, Спаситель, святые угодники… И вот эта громадная холстина — результат твоих ясновидческих грез. Словом, ты — мистик!
— Мистик — повторил Бочаров, прямо, доверчиво и кротко на него глядя.
Калантаров расхохотался:
— Нет, господа, вы полюбуйтесь на это сокровище! Морда чуть не лопнет, съедает наверное шесть обедов в день и говорит, что он мистик. И будет надувать публику: «Я — мистик». Написал несколько высосанных спарж и кричит: «Я — мистик!» Ах, Антипка, Антипка! Вы полюбуйтесь господа, на эту рожу: он, он — мистик! Как вам это нравится? А?
Все захихикали.
Бочаров сконфузился, но… замаскировал это притворным гневом, схватил Калантарова под-мышки и потряс.
— Ты гляди у меня, Иллиодорушка. Побью, честное слово, побью. Как Бог свят! Антип Саввич Бочаров шутить не любит. Ты знаешь ли, брат, над моим святая святых не того, не глумись! Ишь, парижский франт, черт бы его драл: Вы что думаете, господа? Он там работал? Как бы не так! Все больше с девицами. Мы тоже кое-что знаем… Нам писали, как проводит времечко во граде Париже пенсионер Калантаров Иллиодор. И про один романчик, окончившийся не совсем благополучно…
Калантаров не улыбался.
— Ври больше! Никто тебе ничего не писал!
Бочаров ударил себя кулаком в грудь.
— Ей Богу, писали.
— Ты лучше скажи, сколько времени на твоих новых больших золотых часах? Половина первого? Господа, кто завтракать? Пойдемте в «Золотой Якорь». Хочется тряхнуть стариной. Монюшко, Васюк, Антипка!
— Я — не прочь — отозвался Бочаров. — Вот только картину повешу. Хозяйский глаз — великое дело. Я, знаешь, брат, пить бросил; кроме содовой, ни-ни.
— Что и требуется от заправского мистика. Боттичелли и Фра Беато-Анжелико тоже пили одну воду, только не содовую, а ключевую. Но это все равно. Нет, Антипка, ты затеял что-то недоброе. Ты хочешь загнать в щель Васнецова и Нестерова?
Бочаров ухмыльнулся.
— Я человек скромный…
— И тебе не стыдно клеветать на себя! Ты скромный! Васюк, по совести: похож он на скромного? Когда я уезжал заграницу, я оставил тебя порядочным нахалом. А теперь вижу — так совсем обнаглел.
Бочаров охватил Калантарова п приподнял, делая вид, что желает его бросить на пол.
— Смотри, Иллиодорушка, побью я тебя за твои нечестивый язык.
— А все-таки у тебя вместо святого — высосанная спаржа. Человек способный, умеешь писать, рисовать и вдруг стал Бог знает что делать!
Бочаров нахмурился, уже не притворно, а всерьез.
— Ты, брат, знаешь ли, лучше оставь меня в покое. Еже писах, писах! Я знаю, что я делаю, очень хорошо знаю… Идите, господа, минут через десять я подойду.
В традиционном «Золотом Якоре», где собирались художники еще Брюлловских времен, невдалеке от органа сидели за столом Калантаров, худощавый поляк Монюшко — прекрасный колорист и светский портретист, Васюк и еще два живописца.
Подвыпившие купчики спросили «порцию Дунайских волн». Лакей вставил валик, со скрипом завел машину и орган оглушительно захрипел старый заунывный вальс. Калантаров поморщился.
— Отвык я в Париже от этого варварского инструмента. Вообще там живут красивей и легче. Вот соленых закусок давно не ел. Дай-ка нам, братец, икорки свеженькой, семги, редиски, водочки — давно не пил этого зелья.
— Слушаю-с, Иллиодор Николаевич. Все первый сорт-с подам — поклонился тучный с обрюзгшим лицом, лакей, знавший Калантарова еще учеником академии. — Как в чужих краях ездить изволили?
— Спасибо, Семен. Недурно, очень недурно.
— Иллиодору Николаевичу везде хорошо, везде он как дома — подмигнул Васюк. Он смотрел в смелое разбойничье лицо Калантарова почти с благоговением.
Иллиодор Николаевич самодовольно закрутил усы и поправил острую бородку.
— Да, всякого бывало! Монюшко, я твоим мнением особенно дорожу. Ты видел, я прислал женский торс с черными распущенными волосами? Что скажешь?
— Тело чувствуется. Техника волос нравится — сдержанно похвалил Монюшко.
В Риме писал. Знаете с кого? Жена офицера папской гвардии, графиня… чуть было не сказал фамилии. Одно из самых громких имен Италии. Красавица! У меня была мастерская на Via Sistina, 123. Старинная тяжелая дверь с кольцом, стены толстые… В ней, говорят, когда-то Кипренский работал. Ключ тяжелый, большой, вот этакий. Она приходила ко мне по утрам. Вот темперамент! Гибкая, как змея! Целый Везувий страсти! Муженек, одетый цветным попугаем, — на дежурство, а она ко мне. Хорошо было, чудесно!
— Счастливец! — вздохнул Васюк и неожиданно прибавил, покраснев и сконфузившись. — А я, Иллиодор Николаевич, женился…
Калантаров даже привскочил от неожиданности.
— Ты врешь, Васюк? Что я слышу? Васюк, Васючек — женился! Тихоня, божья коровка. Нет, положительно за эти два года прямо чудеса у вас творятся. Бочаров становится мистиком. Васюк женится…
И он снисходительно смотрел на некрасивого приятеля с немудреным беспорядочным, заросшим светлыми волосами лицом.
— Интересная женщина, — вставил Монюшко.
— Да! — откровенно удивился Калантаров — это любопытно? Что ж ты не зовешь к себе? Или ты ревнивец, Синяя борода? — сознавайся… А вот и наш Мистик Саввич…
Калантаров слегка зааплодировал Бочарову, который приближался к столу, потирая руки.
— Честной компании! Проголодался здорово! Повесил картину, теперь могу с чистой совестью пофрыштыкать…
Бочаров сел, набросился на икру. Жадно чавкал ртом, опустошая тарелочки с закусками.
— Хорош мистик! — трунил Калантаров.
— Ладно, смейся, смейся! — огрызался Антип Саввич. — Смеется тот, кто смеется последний…
Глава II.
правитьНакануне открытия выставки, Калантаров предлагал товарищам устроить вернисаж с музыкой.
— Право, господа, в этом есть что-то веселое, бодрое, красивое. Вспомните наши академические акты…
Бочаров первый запротестовал.
— Нет, знаешь, брат, ты лучше того… ты этих ваших заморских порядков не вводи.
— Какие же заморские порядки, — чудак! — А у нас в академии, помнишь.
Антип Саввич нахмурился и замахал руками.
— Искусство — такая высокая чистая вещь, — задрожал его голос — что, ей-Богу, грешно профанировать. Нет, брат, знаешь ли, надо любить искусство. Не оскверняй святыни! Тебя послушать — сегодня музыку, завтра — буфет, послезавтра шансонетки, которые будут отплясывать канкан, этак ножками дрыг-дрыг…
— Знаешь ли, что я тебе скажу Антипка? — раздраженно перебил Калантаров.
— А что? — боком насторожился Антип Саввич.
— Далеко, голубчик пойдешь. Не так, чтоб очень, а пойдешь. По ночам ты видишь не ангелов с большими глазами, а спишь и видишь, как бы тебе стать рядом с Васнецовым и Нестеровым.
— Он хочет, чтоб я его побил. Клянусь Богом, побью!
— Рядом тебе не стать с ними, а деньгу зашибешь…
— Ну, вот, выдумал! Куда мне! Куда нам дуракам, чай пить? Я — такой маленький, ничтожный, скромный…
Опять за свое. Я же тебе говорил, что ты вовсе не скромный, а нахал, каких я еще не встречал в академии.
— Ой Иллиодорушка, смотри! — и Антип Саввич ткнул его указательным пальцем в живот.
В день вернисажа Бочаров забрался на выставку еще ранним утром. Даже касса не открывалась. Он смотрел именинником. С обеих сторон ровного бокового фельдфебельского пробора гладко были прилизаны светлые напомаженные волосы. На груди вздувалась лубком туго накрахмаленная манишка. Новенький фрак сидел неважно, во-первых, потому, что был куплен в магазине готового платья, а, во-вторых, вообще приземистый Антип Саввич не мог похвастаться своей фигурой. Глядя на него, можно было сказать — купец, подручный, вышедший в люди, но ни в каком случае — художник. Наружность часто бывает обманчива. Томный длинноволосый брюнет с внешностью артиста иногда оказывается… приказчиком табачной лавки.
Навощенный паркетный пол отражал опрокинутую фигуру Бочарова и золотые рамы повешенных с наклоном картин. Чрез верхнюю стеклянную галерею крыши мягко струился свет ясного зимнего дня.
Антип Саввич шел к своей картине, попутно критикуя товарищей.
— Жесть, а не краски! — презрительно отвернулся он от небольшого жанрика, изображающего сценку в пивной, — Бездарность этот Васюк!
У головок, присланных Калантаровым, — остановился.
— Шикарно, сочно, со вкусом, но — пустельга! Ни черта из него путного не выйдет!
Портрет светской дамы в кружевах и атласе работы Монюшка он похвалил.
— Недурно…
Похвалил скрепя сердце, ибо он сам пробовал писать такие портреты, но они ему не удавались.
А вот, наконец, на самом видном месте и его «Положение во гроб».
— Ну, держись, Антип Бочаров — прошептал он, перекрестившись.
Он отходил от картины, приближался, смотрел ее в кулак, щурил глаза, смотрел по частям и не мог налюбоваться. «Высосанная спаржа» вспомнил он Калантарова.
— Высосанная спаржа… Ах ты, скотина!
Осторожно, словно по льду, ступая по скользкому паркету, приблизился к нему Васюк с непослушными вихрастыми волосами. Он виновато улыбался.
— Кажется, рановато?
— Чего тебя принесло?
— Так…
— Так — передразнил Бочаров. — А твоя картинка, брат, того, ничего себе…
— Жестковата как будто…
— Не нахожу. Что разве лучше, как у твоего приятеля Калантарова. Обжирается красками! Видать сразу; чувственник, бабник. Ты его, брат, с женой не знакомь…
— Глупости… Почему же? — вспыхнул Васюк — Калантаров мне друг…
— С чем тебя и поздравляю… Легок на помине…
Из дальнего конца залы, легкой и быстрой походкой, уверенного в себе, красивого и хорошо сложенного мужчины, к ним подходил Калантаров. Он нес шкатулку с кистями и красками.
— Друже любезный, — раскрыл свои объятья Бочаров. — Ты что же это, никак писать собираешься?
— Хочу кой-где тронуть. Моя римская графиня немного пожухла.
— Все с графинями — прищелкнул языком Антип Саввич.
— Лишь бы не с графинами — попытался скаламбурить Васюк.
— Слабо!
— Я сам знаю, что слабо.
— А жена будет?
Бочаров толкнул Васюка в бок:
— А что?.. Знаешь, Иллиодорушка, я ему говорил, чтобы он не знакомил тебя с женой.
— Ты всегда говоришь глупости… Во фраке? Хвалю. Только сидит преподло. Теперь таких манишек никто не носит. Грудь должна быть мягкая, а у тебя — кираса!
— Мы — люди темные. Куда нам за вами гнаться, за парижанами. Ишь сюртук — ни морщинки!
— Будет звонить, потом… Не успею…
Пустынные залы оживлялись. Гости с каталогами переходили от одной картины к другой. Высокие дамы с лорнетами и в дорогих шляпах, корректно одетые солидные чиновные старики, упитанные банкиры, биржевики, гвардейцы. Словом, те, которые покупают картины и которыми художники особенно дорожат.
Действительно графиня Калантарова, эта полуобнаженная, откинувшаяся в томной сладострастной неге темноволосая красавица — местами пожухла. Калантаров, превосходно чувствуя себя, точно ни души кругом, — с палитрой и кистями, твердыми ловкими ударами бросал на холст мазки. Около с любопытством — быть может, они видели впервые, как работает художник, к тому же интересный — останавливались дамы. Калантаров видел это и кокетничал.
Бочаров хватал товарищей за руки, оттягивал их вниз и шипел:
— Господа, что он делает?.. Срамит нас, ведь, это же неприлично! Не имел раньше времени? Вот я ему скажу, подойду и скажу… Иллиодорушка, брось, неудобно — взял он его за локоть.
— Все вам неловко, дикари! Сейчас кончу. А если будешь мешать, я украшу твой античный нос свинцовыми белилами…
— Вот человек! — жаловался кому-то Антип Саввич, скребя затылок. Вдруг краска сбежала с его румяного лица, он замер и впился почтительным любящим взглядом в пергаментного высохшего старика, во всем черном, с бритым лицом и в очках, скорей не живого человека, а мумии одного из Рамзесов, чудом вставшей из гробницы и одетой в европейское платье. Высохшая мумия — был могущественный знаменитый своим изуверством сановник, граф Причетников. Сын дьякона, Причетников получил графство за верную службу Царю и отечеству. Бочаров знал государственного человека лишь по фотографиям, но это не помешало ему отвесить Причетникову низкий поклон.
Мутные выцветшие глаза графа увидели «Положение во гроб» еще издали. Не останавливаясь, он пошел прямо к картине. На цыпочках, в перевалку, поспешил за ним сияющий Бочаров. Он старался сохранить расстояние между собою и Причетниковым шага в четыре.
Пред «Положением во гроб» стояла группа из нескольких человек. Не желая смешиваться с нею, Причетников остановился поодаль.
— Ваше сиятельство!
— Ваше высокопревосходительство!
Он обменялся рукопожатием с тучным военным генералом.
— Как вы находите?
— А вы, ваше сиятельство? — искательно поосторожничал генерал.
— Мне нравится. Ничего нового, однако же похвально. Вера видна. С верой писано. Ах, как мало нынче верующих людей! — С благоговением, возведя на картину очи, граф молитвенно сложил руки. — Ах, как мало верующих! Особенно среди художников. Это язычники!
— Еще бы! — согласился тучный генерал, готовый во всем соглашаться с Причетниковым.
Не отрываясь от полотна, с мертвенно серыми вытянутыми аскетическими фигурами, граф продолжал:
— Здесь и византийцы чувствуются и прерафаэлиты. Посмотрите на этих ангелочков. Интересно, кто писал?
— Какой-то Бочаров, ваше сиятельство,
— Бочаров… Бочаров… не знаю… в первый раз слышу… Я бы взглянул на него.
— Автор — здесь, ваше сиятельство! — расшаркался моментально вынырнувший Антип Саввич.
Причетников вздрогнул, посмотрел сквозь очки в расплывшееся угодливейшей улыбкой лицо Бочарова. Антипу Саввичу стало холодно под этим пронизывающим взглядом. После некоторого колебания граф протянул ему сухую костлявую руку.
Благодарю вас, от души благодарю! Вы доставили мне истинное удовольствие. Вижу — вы — верующий молодой человек. Это первая ваша религиозная композиция?
— Первая, ваше сиятельство. Жажду всецело посвятить себя без остатка высокому святому делу. Пламенею желанием расписать какой-нибудь храм. Но увы! Я никому не известен, ваше сиятельство. А для подобных заказов нужна репутация, имя.
— Заказы будут — многозначительно произнес государственный человек. — Будут. Зайдите как-нибудь в мои приемные часы. Еще раз от души благодарю вас.
Осчастливленный вторичным пожатием холодной костлявой руки Бочаров пребывал в восторге неописуемом! Смутно, в горячем тумане мерещилась ему бесконечная исчезающая в пространстве вереница пышных многоярусных иконостасов, которые будут заказаны ему, Бочарову, по милости всесильного графа. Голова кружилась… Ему казалось, — он упадет от избытка блаженства.
Художники с кривыми завистливыми улыбками поздравляли его. Он лепетал им что-то несуразное.
— Да, братец! Вот великий прозорливец… нда… верю и буду верить… знаете ли, братцы…
— А, ведь, ты украл, целиком украл — положил ему руку на плечо Назаров, бывший послушник.
— Что украл? Где? У кого? — тревожно забегал глазами охлажденный этим душем от своего сладостного опьянения Бочаров.
— Да твое «Положение во гроб». Как есть содрал с плащаницы Саввин-Сторожевского монастыря.
Антип Саввич резко отмахнулся.
— Ты, брат, знаешь ли, того… попридержи клепало! Смотри, худо будет! Отродясь никакой плащаницы не видывал. Никакого Саввин-Сторожевского монастыря знать не знаю!
— Хочешь, сниму и покажу калечку? — спокойно предложил угрюмый Назаров.
— Убирайся ты ко всем чертям вместе с калечками! — прошипел Бочаров. — После поговорим. Вот я тебе искровеню морду, тогда будешь знать!.. Калечку! Вздумал на честного человека поклеп взводить! Бездарность! Холуй!
— Господа, не скандальте! Публика начинает обращать внимание! — стал между ними Калантаров. Он увел красного, дрожащего от злости Бочарова к «Положению во гроб». Лучше слушай, что говорят крутом: это полезней…
Две дамы: пышная и тоненькая, прозрачная, лорнировали картину.
— Это не люди, а призраки…
— Нет, cherie, это символы, понимаете, символы. Я представляю себе автора, я его вижу, худой, бледный, с горящими экзальтированными глазами. Он изнуряет себя постом и молитвой. Наверное, он не знает земной любви. Как должна быть счастлива та, которая пробудет в нем это чувство. Я бы страшно хотела с ним познакомиться!..
— Антипка, слышишь? — наклонился к нему Калантаров к уху. — Лови момент! Смотри, какая она изящная. Подойди, шаркни ножкой и представься: «Автор здесь». То-то будет радость! Худой, бледный с горящими экзальтированными глазами. И вдруг, о ужас! Круглая блинообразная морда, фигура — не фигура, а бочонок… Хочешь, я тебя подведу?
Удар пришелся метко. Лицо Бочарова покрылось пятнами. Он готов был схватить Калантарова за горло.
— Отойди от меня, — сатана!
Антип Саввич прошел в маленькую смежную комнату, замаскированную драпировками. Там у зеркала он вытер платком вспотевший лоб. Он проклинал свою внешность, которая еще утром нравилась ему. Ах, зачем он не худой и не бледный; у него был бы роман с красивой светской женщиной. Первый настоящий роман… Но Антип Саввич вспомнил Причетникова, вспомнил вереницу иконостасов и незаметно успокоился.
Глава III.
правитьПри всей словоохотливости, переходившей в болтливость, Антип Саввич в разговорах избегал касаться своей биографии. Не из скромности, вероятно, хотя Бочаров всех уверял, что он — человек скромный. С тех пор, как Антип Саввич начал понемногу опериваться, с появлением фрака и твердой, как панцирь манишки, он все с меньшим и меньшим удовольствием вспоминал глухую железнодорожную станцию в Курской губернии.
А меж тем, в этих ровных нивах спелой ржи, что, волнуясь, как золотистое море, обступали отовсюду коричневую станцию и горсть серых построек, в этих ленивых жарких солнечных днях с дремлющими на телеграфной проволоке грачами, — была своеобразная, дышащая черноземным простором степная, чисторусская поэзия…
Отец Антипки имел при станции лавку. Окрестные помещики шутя называли Бочарова-отца «нашим Мюром и Мерилизом». Действительно чего только не было в этой лавке! В мирном трогательном соседстве уживались и продавались — деготь, ситец, колеса, сардины, грошовые куклы, засиженные мухами жестянки с конфектами, буквари, тарань. Словом, «полная энциклопедия» по выражению станционного телеграфиста, имевшего слабость при случае и без случая щегольнуть своею ученостью.
Антипка бегал босиком, помогал отцу торговать и бранился с мужиками — покупателями. Зимой ученый телеграфист занимался с Бочаровским сыном письмом и чтением. Летом, когда все дремало, палимое солнечным зноем, а в сумрачной лавке с закрытыми ставнями было прохладно, как в погребе, Антипка царапал на серой оберточной бумаге — вагоны, лошадей, животных. За этим делом однажды застал его гостивший у отца-священника молодой художник Лосев.
— Дай взглянуть! Эге! Да у парнишки способности! Савва Данилыч, пусть он ко мне бегает. Недалеко! Рисовать научу. Художником будет.
— А насчет деньги?
— И деньгу зашибет, — со временем.
— Ну коли так, тады ладно, тады пущай! — махнул рукой папенька.
Через год Антип работал у иконописца, а через три поступил в Московскую школу живописи. Там он ходил в сапогах бутылками и в широких суконных штанах, по обычаю курских торговцев.
Ему удалось продать с ученической выставки этюд. Он побаловал себя перстнем с фальшивым брильянтом, которым горделиво украсил грязный и короткий мизинец.
Несмотря на ничтожную денежную помощь родителя, Антип Саввич существовал весьма недурно. Он писал иконы, портреты с фотографий и сбывал любителям-старичкам картинки пикантно-игривого свойства.
Он не ограничился школой и пошел в Академию. Здесь, в Петербурге, было труднее жить, да и аппетиты с возрастом увеличивались. Широкие суконные штаны и сапоги бутылками сменились немецким платьем. Над фальшивым перстнем товарищи, в особенности Калантаров, трунили и, скрепя сердце, Антип Саввич запрятал его в шкатулку.
Над будущим своим он задумался серьезно. Так продолжать — ничего не выйдет. С его средними способностями трудно конкурировать с талантливыми настоящими. Забьют, затрут и следа не останется! И Антип Саввич надумал сделаться идейным религиозным живописцем. Только идейным — иначе нет смысла.
Он зачастил в академическую библиотеку. Там он вдохновлялся итальянскими и голландскими прерафаэлитами, снимками с византийских икон и, почувствовав себя вдохновленным окончательно, сочинил «Положение во гроб».
— Шарлатанская вещь! — говорили про эту картину художники — Но хитер, каналья. Средняя публика не может разобраться в ней. Она производит впечатление. Да и всякий из нас скажет сразу: скверно или ничего себе, талантливо или бездарно.
Критика частью вышучила картину, частью одобрила. Словом, ее не замолчали. А это только и нужно было Антипу Саввичу. Девизом его было: «Пускай ругают, лишь бы писали».
— Зная, что Назаров молчать не будет, он сам шел навстречу и заявлял всем:
— Вы представьте, какая скотина этот Назаров! Выдумал про меня, что я украл «Положение во гроб.» Ведь, этакое нахальство! Морду бить мало!
Глаза Бочарова то бегали при этом, то с кротким доверием устремлялись на собеседника. Если собеседник спешил уйти, Антип Саввич хватал его за пуговицу:
— Нет, вы подумайте!
Бочаров посмотрел в газете приемные часы графа, выутюжил фрак, «навел красоту» у парикмахера и поехал в министерство. В обширной, бесстрастного казённого типа приемной было много самого разнообразного люда. Были звездоносцы. Они утратили свое обычное олимпийское величие, громкий голос, непринужденную плавность манер. Они робко посматривали на заветную дверь и трогали пальцем шейные ордена, словно желая убедиться, на месте ли. Были архиереи, монахи, офицеры, дамы. И у всех такой робкий смиренный вид, словно каждый имел наготове прошение о бедности.
Могущество Причетникова выплыло для Антипа Саввича во всей своей реальной подавляющей громадности. Звезды, мундиры, ленты сначала ослепили его, придавили. Он оробел, съёжился, но не надолго. Чрез минуту он шушукался с важным курьером, сунул в руку целковый, сделался у него своим человеком и обеспечил себе прием.
Чиновник, молодой, прилизанный, чистенький, в новеньком вицмундире сидел у столика и записывал фамилии. К нему наклонялись и осторожно-искательно спрашивали о чем-то генералы, камергеры, губернаторы. Он знал свою силу и отвечал с жестковатой, почти небрежной учтивостью.
Дежурный курьер дергал шнурок и дверь в таинственный кабинет бесшумно распахивалась. От нечего делать, томясь ожиданием, Антип Саввич следил за выходившими оттуда. Одни появлялись с достоинством, желая хранить полную непроницаемость, другие вылетали красные, взволнованные, третьи не пытались даже скрыть убитого подавленного вида.
Бочаров успел сделаться своим человеком и у канцелярского чиновника. Он юлил вокруг него, с нетерпением следя, как тот вычеркивал из длинного списка фамилии уже представившихся графу. Наконец пришла очередь и Антипа Саввича.
— Пожалуйте-с! — коснулся курьер его локтя.
— Господи благослови! — мысленно прошептал Бочаров. Еще оставалось до двери шагов пять. Курьер дернул шнурок, дверь плавно распахнулась, Бочаров на мгновение зажмурил глаза. Он очутился в громадном кабинете. Письменный стол, величиной с бильярд, казался маленьким, затерянным в глубине комнаты. Но сидевший за столом высохший пергаментный Причетников показался Бочарову гигантом. Воскресшая и перевоплотившаяся в русского государственного человека мумия одного из Рамзесов не шелохнулась. Выцветшие, мутные и вместе с тем проницательные, острые глаза как будто созерцали невидимую святыню.
Бочаров отвесил глубокий поясной поклон и на цыпочках, скрипя ботинками, подошел вплотную к столу. Хриплым пересохшим голосом обратил он внимание графа на свою особу:
— Имею честь явиться к вашему сиятельству.
Граф сначала протянул сухую костлявую руку, потом ею же указал на стул. Антип Саввич осторожно опустился на кончик. Граф молитвенно сложил руки:
— Вы — тот самый молодой человек, автор «Положения во гроб»…
— Которое имело счастье обратить благосклонное внимание вашего сиятельства.
— Продолжайте работать в таком же духе и да благо вам будет. Сколько вам лет?
— Тридцать четвертый пошел, ваше сиятельство.
— Хорошие годы… Окончили академию?
— Классным художником… третьей степени, ваше сиятельство — с запинкой ответил Антип Саввич и сразу вспотел. Что-то унизительное было в звании художника третьей степени.
Граф продолжал:
— Нет ничего выше в искусстве, чище, благородней религиозной живописи. Все эти обличительные картинки, — такая низменная пошлость! Вы ничего не имеете общего с передвижниками?
— Господь миловал, ваше сиятельство.
Бледное слабое подобие улыбки скользнуло по лицу мумии одного из Рамзесов. Причетникову понравился ответ молодого человека.
— Что я могу для вас сделать?
— Ваше сиятельство, пламенею желанием расписать храм!
— Храм? — задумался граф. — Недавно выстроен собор в… назвал он большой губернский город. — Его хотели поручить расписать Колокольцеву — академику, но это вопрос еще не решенный. Я вам дам свою карточку к его преосвященству владыке Иерониму, который в настоящее время в Петербурге. Благороднейший пастырь и человек.
Причетников нажал в письменном столе кнопку. Аудиенция кончилась. Бочаров откланялся. Обласканный, счастливый ушел он с могущественной (в ее могуществе он убедился на второй день) графской карточкой. На улице он осторожно вынул ее из бумажника и рассматривал с благоговением. Этот кусок продолговатого картона, на котором значилось славянской вязью: «Граф Петр Константинович Причетников» был для Антипа Саввича чеком в несколько десятков тысяч…
Через неделю в одной жалкой газетке появился фельетон: «Профанация церковной живописи». Неизвестный, скрывшийся под псевдонимом А. Верина, автор в пух и прах разнес всех иконописцев. Сильно досталось академику Колокольцеву. Его упрекали в плагиате, он дескать нахально ворует у Плакгорса и даже у такого иконописных дел мастера, как московский Шокарев. Кроме того, по словам А. Верина, Колокольцев давал выходившим из его мастерской образам только свою фирму. На самом же деле ему работали ученики.
«Что же касается Васнецова и Нестерова», говорил А. Верин, «то с каждым годом эти знаменитости набивают себе цену, которая по плечу и по карману весьма немногим».
Глава IV.
править— Что ты думаешь делать? — спрашивали товарищи вернувшегося из-за границы Калантарова.
— Начну завоевывать Петербург. — шутил Иллиодор Николаевич.
Свое завоевание Калантаров начал с того, что выдал разным поставщикам на кругленькую сумму векселей. Бывают люди с такой счастливой наружностью и манерой держаться, которым верят. Калантарову тоже верили. Он одевался, как парижанин, вечерами бывал на людях, — в театрах, в модных ресторанах. В его галстухах сверкали булавки: рубиновые, изумрудные, алмазные. Он так швырял деньги, словно с минуты на минуту ждал миллионного наследства. Разве можно было ему не верить?
Калантаров снял в долг барскую квартиру с большой студией и в долг омеблировал ее. Отдать справедливость вкусу его, — обстановка не производила впечатления только что покинувшей мебельный магазин, не привыкшей к новым стенам и недоумевающей, как вести себя. Наоборот, с первого же взгляда казалось, что в этих комнатах живут давно и живут с комфортом. Умеют жить.
Кожаная, массивная, с высокими художественной резьбы спинками мебель кабинета, далеко не отличалась первой свежестью и в этом была ее прелесть. К темным, тоже не новым обоям очень шли копии с великих старинных мастеров сделанные Калантаровым в Голландии, Италии и в Париже. На письменном столе — ни девственного зелёного или красного сукна, ни сверкающих бронзовых чернильниц, куда так боятся хозяева на первых порах обмокнуть перо.
Чтобы попасть в мастерскую, надо было пройти квадратную столовую и по чугунной ажурной лесенке спуститься вниз. Наружная стена почти во всю длину — сплошное гигантское окно, начинавшееся едва ли не у самого пола. Дальний угол был замаскирован бархатной драпировкой, она двигалась на кольцах вдоль старинного рыцарского копья необыкновенной длины. Целый лес мольбертов с начатыми этюдами и картинами делил мастерскую на две части: рабочую и приемную. Во второй — вдоль стен сходился под углом широкий плюшевый диван. Возле — круглый малахитовый стол, поддерживаемый тяжелыми золочеными грифами. В стене зеркало без рамы — искусно задрапированное плотной восточной материей. Под зеркалом мраморный камин с кариатидами-сатирами.
Всего через неделю после открытия выставки Калантаров переехал в квартиру, уже совершенно готовую. А еще через неделю устроил маленькое новоселье. В широком бархатном костюме, которые носят парижские rapin’ы, радушный, улыбающийся, встречал он гостей. Первым приехал Васюк. Приехал с молодой хорошенькой женой, гибкой, как змейка. Она подчеркивала невзрачность мужа.
На звонок выбежал румяный хорошенький мальчик, в куцой синей курточке с двумя рядами частых металлических пуговиц, напоминающих крохотные бубенчики. Хозяин встретил супругов на пороге кабинета.
— А, добро пожаловать! Елена Вадимовна, Иван Семенович! Вы — первые. Как это мило! Холодно, озябли? — целовал он поочередно руки молодой женщины. Он опустился на одно колено и быстро, со знанием дела снял высокие серые, опушенные мехом галоши Елены Вадимовны.
Она улыбалась, блестя мелкими острыми зубками.
Вместе вошли Бочаров и Монюшко. Антип Саввич торжественно поставил на подзеркальник круглую картонку с пирогом.
— Чтоб тебе сладко жилось! — обнял он Калантарова.
— И так не горько живется — отозвался из кабинета Васюк. Ему было совестно, что к давнишнему приятелю он явился с пустыми руками.
— Как ваше драгоценное? — рассыпался Антип Саввич перед Еленой Вадимовной.
Он бегал по кабинету, ощупывал кожу и резьбу кресел, шарил на письменном столе. Неугомонный дух суетного любопытства овладел им.
Эге, брат Иллиодорушка, да ты смотри как бы не того… сверху да вниз не шлепнуться. Впрочем помогай Бог, помогай Бог! Уж больно ан-гранд начал. Все на фу-фу или большие заказы получил?
— Есть, но пустяки, — портреты.
— Смотри, как бы того… не прогореть!
— Прогорю — в трубу вылечу. А ты — не в гувернеры ли ко мне собираешься?
— Нет, зачем же? — ухмыльнулся Бочаров — у меня своего дела по горло.
— Слышали, слышали — нараспев кокетливо подхватила Елена Вадимовна.
— Что же вы слышали? Что ж вы слышали? — засеменил к ней, потирая руки, Антип Саввич.
— Относительно церковного подряда. Так это, кажется, называется?
— «Воздастся коему-ждо по делам его». Антип Бочаров — человек скромный, не пролаз, не ищейка. Моя работа сама за себя говорит. Таланта не спрячешь. Разве я виноват, что моя картина понравилась графу Причетникову?
— А скажи, — перебил Васюк — это верно, что ты начал ходить к обедне в Казанский собор, потому что туда ездит граф. Становишься на колени от избытка чувств, киваешь головой и шепчешь молитвы?
— Иллиодорушка, это с Ван-Дейка? — заинтересовался вдруг Бочаров портретом важной дамы с цепью на груди.
— Тициан, разве ты не видишь по манере, по краскам? Но ты зубов не заговаривай. Ходишь к обедне в Казанский собор?
— Хожу; так что же из этого? — забегал Бочаров глазами. — Хожу — потому что я русский человек верующий. А что граф там бывает, — в первый раз слышу. Мне какое дело? Ты скажи — он взял Басюка за пуговицу — это тебе Назаров наврал?
— Не все ли равно?
— Назаров, я знаю! И подложу ж я свинью этому господину — света невзвидит!
— Задаток получил? — спросил его Калантаров.
— Три тысячи монет об это самое место похлопал себя Антип Саввич по карману.
Иллиодор Николаевич взял его под руку,
— Кстати, чтоб не забыть, мне нужно тебе сказать два слова. Елена Вадимовна позволите?
Он увел Антипа Саввича в столовую, притворил дверь и зажег электричество.
— Вот в чем дело, Мистик Саввич, дай-ка мне пятьсот рублей. Я тебе их отдам… — Калантаров прищурил глаз — через три месяца.
Прищурился в свою очередь и Бочаров:
— Обеспечение?
— Все, что ты видишь вокруг себя; картины, обстановка.
— А это твое?
— Чудак, разумеется!
— Ты, брат, смотри: денежки-то трудовые, можно сказать потом и кровью… Я их в банк положу, там вернее.
— Я тебе двойные проценты заплачу против банковских.
— Идет! Приезжай ко мне утречком, да векселем захвати.
Они вернулись в кабинет. Калантаров умышленно громко сказал:
— Так ему и передать?
— Так ему и передай.
— А ваша мастерская? — полюбопытствовала Елена Вадимовна.
— Сию минуту. Ужинать в ней будем, — Калантаров позвонил. Освети мастерскую, Вася! Все лампочки зажги — сказал он мальчику в курточке с пуговицами — бубенчиками,
— Ах, как здесь чудесно! Вот чудесно! Какой у вас богатый вкус, Иллиодор Николаевич! — восхищалась Елена Вадимовна мастерской.
— Видишь, Иван Семеныч, как у людей — не то, что у тебя — наставительно заметила она мужу.
— Не по карману — процедил Васюк сквозь зубы.
— Хорошо! — похвалил Монюшко эффектную головку с распущенными по красивым молочно-розовым плечам золотистыми волосами.
— Тебе нравится? Очень рад. Тоже в Риме писал. Ты, наверное, слышал это имя; принчипесса ди Санта-Крочи.
— Принчипесса — это принцесса?
— Нет, Мистик Саввич, княгиня… Это интересно, я вам расскажу, Елена Вадимовна. В Риме, на берегу Тибра, есть башня святого Ангела.
— Я всегда любовался ею — вставил Монюшко.
— Внизу каменные тюрьмы. Там был заключен Бенвенуто Чиллини, Беатриче Ченчи.
— Это кто же такие? — спросил Бочаров.
— Срамник! Он не знает Бенвенуто Челлини! Не знает Беатриче, которую обессмертил Гвидо Рени! Неужели тебе не попадался ее портрет: очаровательная девушка в тюрбане… Беатриче Ченчи убила своего отца за то, что он настойчиво проявлял к ней совсем не отеческую нежность. Ее посадили в крепость святого Ангела, хотели казнить. Весь Рим восстал против этого. Папа уже готов был помиловать ее. Но как раз в это самое время два брата: принчипе Санта-Крочи столкнули с крыши свою мать, позорившую их своим поведением. Папа сказал:
— Если миловать Беатриче, надо помиловать и этих матереубийц. Бедная Беатриче была казнена, а братья Санта-Крочи бежали во Францию к королю Франциску, кажется; Франциску, уже не помню которому. Блестящие аристократы поступили в королевскую конюшню конюхами. Только случайно открылось их инкогнито. Во время обеда они запирались вдвоем. Один брат садился за стол, другой служил ему. Потом роли менялись. Это весьма характерно. Они чистили лошадей, ходили за ними, но есть без прислуги не могли. За ними подсмотрели. Это показалось более чем странным…
— Ах, как это романично! — воскликнула Елена Вадимовна с блестящими глазами. — Что же с ними сделали?
— Об этом история умалчивает. Они, эти братья, — предки этой златокудрой женщины… — вы себе представить не можете, какое обаятельное существо!..
— У вас был с нею роман?
— Елена Вадимовна — не в моих правилах. Мои романы знают только трое: я, она и Господь — Бог.
— Уж будто! — усумнился Бочаров.
— Господа, надеюсь вы ничего не имеете против, если мы отужинаем здесь. В столовой скучно. Здесь на нас будут смотреть со стен и мольбертов хорошенькие женщины. Это дает аппетит. Гораздо интереснее дурацких nature mort’ов с битыми зайцами, которых обыкновенно вешают в столовых.
— А не будет ли это профанацией: мастерская, знаешь ли, брат, того… святая святых в некотором роде. И вдруг джин, жратва.
— Антип Саввич, вы — несносны, погрозила ему Елена Вадимовна.
— Полно тебе фарисействовать, ударил его по плечу Калантаров.
— А теперь попрошу дорогих гостей перекочевать назад в кабинет. Сюда внесут стол и накроют.
— Можно заглянуть? Что там у вас такое? — указала молодая женщина по направлению собранной пышными складками маскирующей угол драпировки.
Калантаров сделал таинственное лицо.
— Туда могут проникать лишь посвященные.
— В таком случае посвятите меня
— Это зависит от вас…
Иван Семенович нахмурился.
— Болтушка!..
Елена Вадимовна с недовольной гримасой передернула плечиками.
Калантаров, изогнувшись — она была значительно ниже его — подал ей руку.
— Идемте, господа. Enavant! Ты, Мистик Саввич замыкаешь шествие. Будь другом и погаси электричество. Впрочем, не надо…
В кабинете Вася — «Мой chasseur» — представил его Калантаров гостям — обнес всех чаем с печеньем, коньяком и вареньем.
Елена Вадимовна чувствовала себя великолепно, что не помещало ей однако заметить:
— У вас хорошо, но если б я знала, что буду в единственном числе, — я бы не приехала…
Затрещал звонок. Калантаров быстро вышел в переднюю
— Моя ученица. — Он не назвал фамилии своей ученицы. — Насилу уговорил остаться. У нас был назначен урок рисования, а я по рассеянности забыл.
Свежесть и молодость новой гостьи говорили, что она девушка, но развитой бюст и роскошные линии всей фигуры, смелые слишком смелые, вызывающие глаза и крепкие духи не говорили этого. Потому, как она вошла и как держала себя с идущим к ней оттенком подлинности, видно было, что она из общества.
Калантаров предложил гостье место на диване рядом с Еленой Вадимовной. Позвонил и велел принести чаю.
— Маргарита Александровна, вы совершенно случайно попали на мое скромное новоселье. Все это старые друзья моих академических радостей и невзгод, в особенности Мистик, виноват Антип Саввич Бочаров. Прошу любить и жаловать. Он за меня в огонь и в воду.
— Да? — окинула Маргарита Александровна насмешливым взглядом Антипа Саввича.
Он заерзал на месте. И без того жирные глаза его подернулись маслом.
— Хе-хе, шутник этот Иллиодор Николаич. Мы с ним действительно того… Знаете ли большие друзья. Хотите, — поцелуемся… в доказательство, так сказать.
— Ни малейшего желания, — взглядом она спросила у Калантарова. — Это что за гусь?
Бочаров не унимался.
— С вас бы хорошо Маргарита Александровна, портрет написать в этом самом сиреневом платье. Я твердо решил себя посвятить исключительно, знаете ли, религиозной живописи, но для вас готов сделать исключение.
— Благодарствуйте. Опоздали. Меня пишет, вернее начнет писать Иллиодор Николаевич.
— Оставь портреты, пиши свои спаржи!
Бочаров нахмурился с шутливой свирепостью.
— Везде он мне стоит поперек дороги. Я, знаешь ли, брат, кажется, вызову тебя на дуэль.
Калантаров уговаривал Маргариту Александровну снять шляпочку. Она отнекивалась и повторяла:
— Я на минуточку.
Наконец уговорил. Антип Саввич вырвал у него шапочку и с комическими ужимками бережно, как святыню, унес в переднюю.
Глава V.
правитьХолодный, принесенный из ресторана ужин, был на славу. Заливная осетрина, оленье седло, рябчики, обилие вин и закусок.
Бочаров, обнаруживший чудовищный аппетит, за шампанским порывался произнести тост. Но судьба, не отказав ему в развязности, обидела красноречием. Единственная фраза, вступительная, вышла у него гладко, без всякой запинки.
— Милостивые государыни и милостивые государи!.. Я — не оратор, я, знаете ли, буду говорить по-простецки, из глубины души. Я — человек искренний. Что? Разве нет? — обвел Бочаров товарищей наивным недоумевающим взглядом. — Васюк, ты чего улыбаешься, ты у меня смотри, я, брат, того…
— К делу, к делу — нетерпеливо перебил Монюшко.
— Я буду краток. Сегодня, так сказать, в некотором роде, торжественный день, даже высокоторжественный. Зачем мы собрались? Куда мы собрались? К кому мы собрались? Вот сидит за столом наш многоуважаемый хозяин Иллиодор Николаевич Калантаров, наш амфи… амфи… вот, знаете ли, несчастье: забыл это слово…
— Амфитрион.
— Мерси вам нижайшее — расшаркался Антип Саввич по адресу новой гостьи. — Амфитрион — совершенно верно. Три года назад наш многоуважаемый — указал на хозяина головой и рукой оратор — получил бо-ольшущую золотую медаль, вот такую, по заслугам получил… не то, что иные, прочие, некоторые. Поехал он на казенный счет заграницу. Хорошо ему там жилось. Как это у Лермонтова:
«Птичка Божия не знает Ни заботы, ни труда…»
— Это у Пушкина.
— Все едино: и тот и другой, оба хороши. Два сапога пара… Господа, я, знаете ли, не терплю, когда меня перебивают: я теряю нить… Так вот, значит, казенные хлеба, теплые страны… Он, ведь, хитрый. Он и там не терял даром времени. Как это в оперетке поется — люблю, грешный человек, цитировать:
Немки, испанки, и итальянки, — словом, весь мир…
Там у него была гибель разных таких романов, один даже с трагическим финалом.
Иллиодор Николаевич густо покраснел.
Обе дамы смотрели на него с напряженным вопрошающим любопытством. Он чувствовал — надо было что-нибудь сказать, и он сказал:
— Как тебе не стыдно, Антип Саввич? Ты всегда выдумаешь какую-нибудь темную историю. Тот, кто тебе писал, — лгун, клеветник!
Резко с негодованием отодвинул Калантаров свой бокал.
— Ну, не буду, не буду!.. Так вот наш уважаемый … амфитрион вернулся наконец. Вернулся и теперь уже свил свое собственное гнездышко. Начинается новая жизнь. Все мы трудимся в поте лица. Талант не пропадет, нет. Возьмем хотя бы меня: работал, бедствовал, а написал большую серьезную вещь и сразу оценили и признали. Заказ хороший получил… Нет, знаете ли, господа, таланта не спрячешь. Вот я на днях представлю эскизы. Я никому не подражаю, иду своей собственной, бочаровской дорогой.
Гости с недоумением переглядывались. Каждый безмолвно спрашивал:
— Что же это такое?
Антип Саввич видел эти взгляды, но, не смущаясь, крутя шарик из хлебного мякиша, продолжал:
— Теперь у меня отросли крылья и я могу летать. Я еще покажу себя. Если Васнецова создал Владимирский собор, Бочаров создает Вознесенский… Так вот, господа, я поднимаю мой бокал за нашего талантливого…
— Антипа Саввича Бочарова — перебила Елена Вадимовна.
— Нет, зачем? Я тут не при чем. Я — человек скромный. А вот наше, можно сказать, восходящее светило. Мы — люди маленькие. На казенные хлеба нас не посылали.
— Это возмутительно — прошептал Васюк.
— Итак, я поднимаю свой бокал за Иллиодора Николаевича Калантарова. Урра!
— За здоровье преосвященного — да здравствует велосипед — не выдержала Маргарита Александровна и расхохоталась.
Калантаров сделал усилие, чтоб чокнуться с Бочаровым. Он с наслаждением надавал бы ему пощечин и выгнал бы вон.
— Ну, друг любезный, давай же облобызаемся по православному обычаю!
Антип Саввич насильно обнял его, готов был зацеловать мокрыми губами.
— Ну, что, как? Недурно было сказано? — приставал он ко всем.
— Восхитительно!
— Очаровательно!
— Неприлично!
— Отвратительно!
— Ну, вот, дамы-то всегда снисходительны к нашему брату, а вот мужчины-то, у! — самые что ни на есть завистники! Нет, знаете ли, господа, искусство такая вещь!.. Давайте говорить об искусстве! Только что говорилось о таланте нашего глубокоуважаемого…
— Оставь, брось! — умолял его Калантаров. — Если ты меня будешь так называть, я тебе дам кличку полупочтенного, она к тебе очень идет.
— Не сердись! Дам я тебя поцелую… Да он талантлив, — это не подлежит никакому сомнению. Но он — язычник, он объедается красками, гоняется за внешностью: вкусный, жирный мазок и тому подобное. На этом теперь далеко не уедешь. Надо побольше содержания, внутреннего содержания, нутра. Вера нужна! Перед искусством открылись мистические горизонты…
Калантаров крепко ухватил его за локоть.
— Могу я тебя просить об одном величайшем одолжении?
— Сделай милость. Для тебя…
— Замолчи! Замолчи совсем, не говори больше ни слова.
— Чудак человек! Разве я говорю что-нибудь… такое? Я же тебе добра желаю.
— Верно и благодарю. Верю всему. У меня нет глубины, нет содержания, у тебя его… довольно.
Бочаров понизил голос.
— Может быть, мне уйти? А как же насчет пятисот рублей? Насмарку? Не надо?
— Знаешь, что я тебе скажу, Антипка?
— Что?
Калантаров наклонился к его уху.
Бочаров отпрянул.
— Ты, брат, не того… Я — человек с самолюбием. Меня так никто в глаза не бранил.
Около Бочарова очутилась Маргарита Александровна. С насмешливо — задорной улыбкой она спросила его;
— Скажите, пожалуйста М-r Бочаров, трудно писать духовные картины?
Антип Саввич просиял: он закатил глаза, стараясь быть томным.
— Ах, мадмазель, это очень трудно. Нужно много данных для этого.
— Например?..
На ее губах дрожала усмешка.
— Надо быть очень талантливым — это раз. Надо быть религиозным — это два. И в-третьих, жизнь художника должна быть чиста. Он должен быть не от мира сего.
— Это интересно, это страшно интересно, но, вероятно, не многие отвечают таким строгим требованиям?
— Почти никто.
— А вы?
— Я человек скромный, я о себе говорить не люблю… Вам куда, мадмазель, собственно ехать?
— То есть?
— Где вы изволите квартировать?
— О, да вы еще и любопытны?
— Бочаров расшаркался.
— Я хотел бы вас проводить. Я, знаете ли, осмелюсь предложить вам до дому свое общество.
— Перспектива — более чем заманчивая, но, к сожалению, я уже обещала. Меня проводит Иллиодор Николаевич. А за ваше доброе желание — благодарствуйте.
Бочаров сделал свирепое лицо и передернул плечами.
— Нет, я его, кажется, вызову на дуэль.
— И вам не стыдно? Религиозный человек, мистик. А шестая заповедь?
— Ну, знаете ли, перед такой женщиной, как вы, все принципы полетят к чёрту, вверх тормашками.
Елена Вадимовна с недобрым сердитым лицом выговаривала в чем-то мужу. Он не оправдывался и виновато мял залитую шампанским салфетку.
Монюшко стоял у окна. Он смотрел на темный и мрачный силуэт Исаакия, неясными контурами обозначавшегося в туманной дымке зимней ночи.
— Ну что? — положил ему руку на плечо Калантаров.
— Любуюсь! Какое красивое здание и, как оно теряет благодаря тому, что остальное: и эта площадь и эти дома не прикомпонованы. Вот французы — те умеют.
— Еще бы! Помнишь place de la Concorde? Сколько стройности, гармонии!..
— Зачем ты позвал это животное? — спросил Монюшко.
— Тише… Так, сглупил. Теперь каюсь.
— Хам!!
К хозяину с решительным видом подошла Елена Вадимовна.
— Мы уходим, Иллиодор Николаевич. До свиданья! Благодарю вас.
— Посидите.
— Нет, нет, пора.
Она едва протянула ему руку.
Уходили все разом. В передней Бочаров поспешил надеть новенькую бобровую шапку.
— Полтораста монет…
— И где он голову достал для такой шапки? — удивлялся Калантаров,
Елена Вадимовна заставила мужа надеть ей галоши. Он долго возился, обнаружил полнейшую несостоятельность и, если б не чужие люди, жена ткнула бы его носком в физиономию.
Сам Калантаров и Маргарита Александровна одевались очень медленно. Она бесконечно долго прикалывала шапочку, он искал цилиндр.
— Я иду — не выдержала Елена Вадимовна.
— Сейчас, сию секунду — обнадеживал Калантаров,
Но, сердито запахиваясь в ротонду, Елена Вадимовна вышла, за нею муж, Бочаров и Монюшко. Швейцар осветил электричеством лестницу. У подъезда все четверо хотели подождать. Калантаров и Маргарита Александровна не показывались.
— Отстегни полость — велела извозчику Елена Вадимовна, отдергивая локоть от желавшего помочь ей мужа. На другом извозчике уехал Монюшко. Остался один Бочаров. Он ждал минут десять, потом вышел на площадь и взглянул вверх. На фоне громадного освещённого окна мастерской увидел он две колеблющиеся тени.
— Ага! Теперь я понимаю, голубушка, почему ты не хотела, чтоб я тебя провожал! — с ревнивым досадным чувством подумал Антип Саввич. Он вспомнил свою бобровую шапку, нежно погладил мягкий пушистый мех и понемногу успокоился.
На Невском было пустынно и тихо. Полная нарумяненная женщина лихо стрельнула в Бочарова глазами, вернее, в его многообещающую бобровую шапку.
— Ципка проводи домой!
— Мадмазель, вы правы, нам, кажется, с вами по дороге — и он кликнул извозчика.
Глава VI.
правитьАнтип Саввич проник даже в дом своего сиятельного покровителя. Правда, граф не знакомил его с женой. Посещения ограничивались кабинетом, напоминавшим скорей музей церковных древностей, чем кабинет государственного человека. Тут были старинные паникадила, иконы византийского письма, тяжелые двухпудовые в металлических переплетах евангелия.
Ничего не смысливший в этих древностях Бочаров поражался обширными знаниями графа. Особенно изумляла его память Причетникона.
Однажды граф спросил:
— Вы знаете Андрея Рублева?
— Рублева? Нет, Ваше сиятельство не знаю.
— Вот его Святая Троица. Это был чернец. Один из талантливейших иконописцев XV века. В «лицевом житии преподобного Сергия Радонежского» одна миниатюра представляет нам Андрее Рублева пишущего на стене церкви Нерукотворный образ. В «Духовной грамоте преподобного Иосифа Волоколамского» мы имеем указания на то, как смотрел иконописец Рублев на свое святое дело. Это весьма поучительно. «Блаженный Андроник бяше великими добродетельными сияяй и с ним бяху ученицы его Савва и Александр и чуднии они пресловущии иконописцы Даниил и ученик его Андрей и инии мнози такови же и толику добродетель имущей толико потщание о постничестве, якоже им божественные благодати сподобитися и толико в божественную любовь предуспети яко никогда же о земных упражнятися, но всегда ум и мысль возносити к невещественному и божественному свету, чувственное же око всегда возводити ко еще от вещных вапов написанным образом Владыки Христа и Пречистые Его Матери и всех святых, яко и на самый праздник Светлаго Воскресения на седалищах седяща и пред собою имуща всечестные и божественные иконы и на тех неуклонно зряща, божественные радости и светлости исполняхуся и не точию на той день тако творяху, но и в прочая дни, егда живописательству не прилежаху».
Монотонно, быстро, как бы читая, проговорил граф эту длинную цитату.
Бочаров пришел в восторг, на этот раз неподдельный.
— Ваше сиятельство, у вас гениальная память. Ведь, это, это… феноменально!
Подобие приятной улыбки оживило мертвенные черты мумии одного из Рамзесов.
— Ваше сиятельство, я выучу эти святые слова и да послужат мне они путеводною звездою…
Антип Саввич съездил на несколько дней в большой губернский город, осмотрел вместе с архитектором новый собор, взял планы, чертежи, возвратился в Петербург и приступил к делу. Помощниками его были бедные ученики Академии. За гроши писали они Бочарову иконы и образа под его наблюдением и по его эскизам. Работа кипела.
Тотчас же с получением задатка Антип Саввич переехал из меблированных комнат в квартиру с большой мастерской. Окружил он себя мебелью в русском стиле. Он говорил, что всегда питал слабость к этому стилю и только отсутствие средств мешало ему услаждать свой взор предметами древне-отечественного искусства и домашнего обихода.
Раньше до знакомства с Причетниковым, Антип Саввич не исповедовал никаких политических убеждений. Ему было «все равно». Его всецело интересовал лишь собственный крохотный мирок личных неуспехов и удач, радостей и печалей.
Знакомство с графом и вытекающий отсюда крупный церковный заказ превратили Бочарова из равнодушного в человека определенных резко выраженных убеждений. Он почувствовал себя пламенным патриотом. Он бил себя кулаками в грудь и дрожащим голосом, в котором слышались слезы, говорил:
— Русь — это, это… Вы не познаете, что такое Русь.
Все западное, европейское, Антип Саввич презрительно величал шарлатанскими заморскими штуками.
— Ну скажите, куда к чёрту годятся все эти разные там рококо, ампиры в сравнении с нашим расейским стилем? Там это все немец да француз на бульонных ножках хитрили, придумавали, как бы покочевряжистей. Рококо, буль — да, ведь, это, знаете ли, один разврат. А вот вам к примеру диван: жесткий, бархатом покрытый — пощупайте. Ручки простые, деревянные, не крашенные — Дуб, а, ведь, эпоха-то, эпоха! Вопиет, кричит! Вот вы себе пройдете мимо, а на нем, может быть, царь Алексей Михайлович отдыхать изволил. Сложил себе на животике свои белые пухлые, властные руки и дремлет. А вот вам зеркальце резной рамы. Да, знаете ли, какая это богатейшая орнаментика — отдай все медные! В него, может быть, какая-нибудь румяная чернобровая лебедка, красавица боярыня смотрела, свой расшитый жемчугом кокошник поправляючи. А как вы думаете насчет этого поставца? Дерево почернело, сталь поржавела, узоры какие хитрые. Что вы думаете? Его какой-нибудь боярин, едучи на воеводство, брал с собою.
— А это что? — недоумевает гость.
— Хе-хе-хе! Вот он русский человек. Да какой же вы русский? И не стыдно вам. За море ездите, наши русские денежки тратите, а что это такое не знаете. Ей-ей грех. Обыкновенный железный стержень, стоит вертикально. Вверху заканчивается вилками. А на эти вилки русские люди в доброе старое время клали лучину. Лучина себе горит да потрескивает. Какая, собственно говоря, поэзия! Трещит, вспыхивает, кругом детки, а старая бабушка им сказки рассказывает. Небось почище вашего электричества. Нет, знаете ли, Русь, — это, это… Вы не знаете, что такое Русь.
Завел Бочаров парнишку — лакея. Одел его в плисовые шаровары, цветную рубаху, поддевку.
— Я — не Калантаров! У него там кургузые куртки с пуговицами — смехота! Нет, ходи — как ходили твои деды, прадеды и пращуры — по-нашему, по-русски. В этом, знаете ли, сказывается жизнь души. Вот ковш — это я понимаю. Богатырский. Да из него, знаете ли, Мономах или Иван Темный пил, может быть, на охоту сбираючись…
Газетные репортеры, которых Антип Саввич умел зазывать к себе, писали, что в мастерской он ходит в подряснике и вместо чая, подают у него сбитень.
Однажды Антип Саввич поехал ужинать к Палкину. На нем был армяк с чеканным серебряным поясом. Швейцары не пустили его в ресторан. Через день в газетах появилось письмо в редакцию, где Антип Саввич негодовал на запрещение бывать в ресторанах людям одетым по-русски.
— Трудно быть в России истинно-русским человеком — заканчивал он.
Вообще письма в редакцию были слабостью Антипа Саввича. Он придирался к самому ничтожному поводу, чтоб только иметь возможность скрепить известное количество печатных строк подписью: художник Антип Бочаров. Он жадно хватался за малейшую неточность у описывавшего его мастерскую репортера и сейчас же строчил опровержение.
— Нет, знаете, я того… ощущаю в себе литературные способности. Если б я хотел, я мог бы сделаться писателем…
К весне Бочаров получил из Курской губернии весть, что отец его при смерти. Он съездил на родину и торжественно предал старика земле. Две с половиною версты до ближайшего деревенского кладбища он шел пешком с непокрытой головой. Шел и плакал. Можно было думать, что затуманенные слезами покрасневшие глаза его плохо видят. Но они все видели отлично. Вернувшись с кладбища, Антип Саввич потребовал счетные книги. Старший приказчик был живо уличен в воровстве, выгнан и замещен другим. Антип Саввич собственноручно освежил полинявшую от времени и непогод вывеску, заменив инициалы отца, своими. Торговля пошла не хуже, а лучше. Каждый месяц новый приказчик посылал в Петербург молодому хозяину подробные отчеты. Одною рукою Антип Саввич писал дышащие верой мистические иконы, а другою учитывал, сколько и на какую сумму продано колес, дегтю, овса и ситцу.
Глава VII.
правитьКалантарову не повезло в Петербурге, не повезло в той мере, как ему хотелось. При своей внешности и красивой блестящей технике он мог бы сделаться великосветским, загребающим тысячи портретистом. Но мешало этому отсутствие необходимой выдержки, мешало отсутствие того обязательного такта, с которым будущей светский портретист должен родиться.
Он мог — и это случалось — заигравшись в карты, совершенно забыть о том, что утром к нему приедут на сеанс. Выйдя из дома на четверть часа, он мог уехать в Финляндию на целую неделю. Он мог писать лишь тех женщин, которыми увлекался и которые отвечали ему.
Мудрено ли, что при такой рассеянной жизни, кисть Иллиодора Николаевича давала ему весьма и весьма немного. А расходы были громадные. В карты не везло и долги с каждым днем возрастали.
Вечерами, проезжая мимо старинного дома, где жил Калантаров, Антип Саввич видел на фоне освещённого окна мастерской две тени. Это могли быть, — мало ли кто? Но Бочарову всегда казалось, что это Калантаров и Маргарита Михайловна. И он грозил им туда вверх, грозил кулаком…
Он явился почти самым нетерпеливым кредитором Калантарова, Миновал срок, Иллиодор Николаевич не внес денег и представленный ко взысканию Бочаровым вексель его, был первой ласточкой. А там посыпались и другие; домохозяина, мебельщика, ювелира, портного и тех, у кого Калантаров брал деньгами.
Судебный пристав опечатал квартиру. Печально и хмуро глядели на площадь темные впадины окон. И в мастерской не горел огонь и Бочаров не усматривал там раздражавших его теней. Он повторял:
— Доигрался, так тебе, голубчик, и надо! Плачут мои денежки, добытые потом и кровью.
Но Антип Саввич ошибся. Деньги свои он получил и даже с процентами.
Калантаров исчез. Он жил в Петербурге, но исчез с горизонта людей, которые его часто видели в театрах, ресторанах, маскарадах, на скачках. Даже товарищи редко встречали его. Только в больших центрах можно так заживо умереть. Но через два-три месяца Иллиодор Николаевич воскрес и воскрес довольно шумно. Кредиторы были удовлетворены, печати сняты, загорелись померкшие окна. В мастерской зашевелились тени. Антип Саввич опять выходил из себя:
— Саламандра — и в огне не горит и в воде не тонет… Где он раздобылся деньгами? Обокрал кого-нибудь или пошел в альфонсы.
Он повторял эту фразу всем и каждому и таким тоном, словно в Петербурге имеется дисциплированная каста альфонсов, куда идут так же, как идут в кирасиры или драгуны.
Если б осуществилось одно из темных предположений Бочарова или даже оба разом, он великодушно простил бы Калантарову.
— Всегда был грязненький человечек, Бог с ним. Кто не грешен?
Но, узнав, что Калантаров нежданно-негаданно получил вдруг пятидесяти тысячный церковный заказ, Антип Саввич разразился благородным негодованием.
— Кто допустил? Ведь, это того… Это я вам прямо скажу: святотатство. Как можно такому человеку поручить писать святые иконы. Он осквернит их своим нечестивым прикосновением. Кутила, картежник, развратник! Горе бедной религиозной живописи, чистейшей из всех!.. Да, знаете ли вы, что я вам скажу? Попомните мое слово: Вместо Богоматери этот господин намалюет какую-нибудь там шансонетку или танцорку из «Аквариума». А вместо апостолов — своих партнеров по купеческому клубу да кредиторов. Поругание! Надо кричать об этом. Не я буду, если не напишу письма в редакцию. Я его так ошельмую…
Слухи о шельмовании достигли Калантарова. Бочаров мог состряпать такое письмо, которое принесло бы делу большой ущерб. Необходимо принять самые решительные меры. Калантаров поехал к Бочарову… Он крепко схватил его за подрясник. Румяный Антип Саввич побледнел. К его круглому испуганному лицу Иллиодор Николаевич приблизил свое лицо, смуглое, разбойничье, гневное…
— Послушай, Антипка, если ты сделаешь мне гадость, я обломаю на тебе трость. Публично обломаю. Клянусь Богом! Тогда, при всем твоем бесстыдстве, хоть из Петербурга уезжай! Твой благодетель граф отвернется от тебя. Тогда он уже не выдаст за тебя своей племянницы.
— Какой племянницы?
— Сам знаешь какой. И не спасет тебя твой мистицизм. Заруби это хорошенько себе.
Энергичный визит, от которого Бочаров долго не мог прийти в себя, возымел свое действие. Письмо в редакцию, уже перебеленное, осталось ненапечатанным. А между тем Антип Саввич считал его одним из лучших своих литературных произведений. Единственным утешением было знакомить с его содержанием всех, кто желал и не желал этого. Особенно смаковал Антип Саввич колоритное, по его мнению, местечко, где описывал, как получают некоторые художники церковные заказы.
«…Собралась у Кюба кутильная компания. Там и военный инженер, строивший в Западном крае крепостной собор. Пьяный офицер лыка не вяжет.
— Расписать нам нужно собор — говорит.
А тут на грех случился, с позволения сказать, художник Ка-ов.
— Я вам распишу собор.
И попал-то он на чужой счет в ресторан, этот самый художник.
— А вы ж умеете иконы писать?
— Умею. Я все умею.
— Так по рукам?
— По рукам».
«…Подобает быть живописцу смиренну, кротку, не празднословцу, не смехотворцу, не сварливу, не завистливу, не пьяницы» заключил свое письмо Бочаров изречением, которое ему цитировал Причетников.
В душе Антип Саввич считал Калантарова вором. В самом деле, разве он не обокрал его на пятьдесят тысяч?
Глава VIII.
правитьЧетыре года прошло с того времени, как Антип Саввич снискал благоволение графа Причетникова своим «Положением во гроб». Антип Саввич преуспевал. Бесплотные, аскетические с широко раскрытыми и резко обведенными экстатическими глазами святые, которых он создавал в большом количестве, превосходно питали художника.
По его собственному признанию, он совершенствовался, вдаваясь все больше и больше в стилизацию. И чем бесплотней становились вытянутые изможденные фигуры апостолов его, жен-мироносиц и Богородиц, тем округленней становился сам Бочаров. С годами и с успехом он посолиднел. Говорил по-прежнему немало, но его речи звучали неопровержимым апломбом. Так говорят люди, у которых тысяч сто лежит на текущем счету в Государственном банке.
Он продолжал носить дома подрясник, окружал себя русскими предметами и угощал нужных людей сбитнем.
Игуменья одного монастыря, бывшая фрейлина, рассказала о нем в высших кругах, что он, хотя и mausais sujet, но такой милый искренний и верующий.
После этого Антипу Саввичу заказали иконостас для придворной церкви где-то в Крыму. Кроме денег, он получил еще академика. Граф Причетников оказал давление на совет, чтоб он присудил это звание Бочарову. Избрание сопровождалось маленьким скандалом. Кой-кто вышел из состава Совета, а группа художников печатно сложила с себя звание академиков.
Антип Саввич не смутился.
— Завидуют, канальи. Академики, а жрать нечего. Плевать я хочу на их письмо! Сам пишу письма!
И так, все шло тихо, мирно, гладко. Шло вплоть до знаменитого 9 января. Как раз в этот день к Бочарову должна была приехать одна духовная особа, чтобы окончательно решить дело о росписи нового храма. Антип Саввич предвкушал «хороший заказец». Можно представить бешенство его, когда через несколько дней он получил от духовной особы письмо, — «теперь, в эти тревожные дни, и думать нечего о росписи храма. Надо ждать, пока все уляжется».
Вечером Антип Саввич пошел в собрание художников. Все там были взволнованы кровавыми событиями. Безмятежное настроение артистических вечеров исчезло. Никто не работал, — карандаши и кисти валились из рук. Нервничали. То говорили шепотом, то громко кричали. Люди, которые дружили годами, которые никогда не касались политики, вдруг определились, открыли свои карты. Они смотрели на своих товарищей и не узнавали их, как те, в свою очередь, не узнавали их. Что-то чужое, новое, незнакомое в лицах, жестах, в глазах…
Большинство защищало действия правительства и только немногие были на стороне рабочих. Самым ярким выразителем первых — оказался Бочаров. Он орал, а не говорил, именно орал, с пеной у рта, бледный, со злыми глазами.
— Так и надо! Так и надо их расстреливать! Зачем они бунтуют! Как они смеют! — Он встретил смуглое, разбойничье лицо Калантарова, только что приехавшего с какого-то веселого обеда. — Разве не верно, Иллиодорушка?
— От хорошей жизни не полетишь! — улыбнулся Калантаров.
— Вздор! Чепуха! Им отлично живется! Средний петербургский рабочий получает рубль в день. Это, знаете ли, не шутка: тридцать рублей в месяц. А кто он такой? Простой мужик! Да рабочие сами и не бунтовались бы. Это все господа… аллига… агитаторы, господа революционеры. Вот в этом все зло! Вот кого с наслаждением перевешал бы! От Москвы до Петербурга. В назидание современникам и потомству.
— Ого! Мистик Саввич! Да у тебя большие жандармские наклонности.
— Ты, брат, того… думаешь меня уязвить? Не на такого напал. Можете думать про меня что угодно. Я сам по себе. А кому я не нравлюсь, плевать хочу на того. Я жандармов уважаю, да, уважаю. Россия, как была Россией, так и будет Россией…
— Ну не скажи, Жандарм Саввич (я теперь буду звать тебя Жандармом Саввичем). Это еще только начало. Са commence, понимаешь? Церковные-то заказы надолго тю-тю! Я, ведь, знаю: у тебя налаживалось новое дельце. Смотри, как бы не сорвалось!..
Бочаров ответил ему свирепым взглядом.
— Черта лысого сорвется! Эх, вы копеечники! Не о хлебе едином… За святую Русь у меня разрывается сердце на части. Вот за кого больно. Была она единая, неделимая, великая, самодержавная, такою надлежит ей быть и до окончания века. Вот где сидит у меня это под печенками. Сам возьму ружье и стану в ряды нашего преданного воинства. Рука не дрогнет, всадить пулю какому-нибудь бунтарю…
Антип Саввич обвел окружающих таким негодующим взглядом, словно все они были те самые бунтари, против которых хотел он сражаться.
Смотря на него в упор, (и это было странно, потому что глаза его улыбались) — Калантаров зашикал. Его поддержали. Антип Саввич густо багрово покраснел, как не приходилось ему краснеть еще ни разу в жизни.
— Ладно тешьтесь! Я не сума перелетная. Да я за свои убеждения… — пропадайте вы все пропадом!
Стремительно, точно гнались за ним, он ушел.
Он избегал художественных кружков, а, если попадал в них, то неуклонно гнул свою линию. Громил крамолу, рисовал заманчивые картины, как Святая Русь сотрет с лица земли обезьян — япошек и разражался иеремиадами по адресу обнаглевших, не знающих удержу либеральных газет. Он сошелся близко с Крушеваном и их часто видели вместе. За свои выдающиеся заслуги в области религиозной живописи он получил какой-то орден и не расставался с ним.
Каждый день Антип Саввич, по его собственному заявлению, накупал на целых тридцать шесть копеек газет и жадно прочитывал их. Таким образом уже с самого утра он основательно заряжал себя текущей политикой. Особенно внимательно следил он за беспорядками в провинции. Следил до тех пор, пока не узнал из телеграмм, что его Курская лавка разграблена и сожжена бунтарями. Он плакал и, бия себя в грудь, клялся.
— Теперь я нищий!
Единственным утешением его был предстоящий брак с Двоюродной племянницей графа Причетникова, длинной, напоминавшей кенгуру девицей.
Как громом ошеломил Антипа Саввича конституционный манифест, повлекший за собой выход в отставку Причетникова. Бочаров как-то вдруг затих, съёжился и, вместо пламенных речей, смиренно твердил:
— Что ж? На все воля Божья видно, прогневали мы его, что ниспослал Он нам такое несчастье. Новые времена. Новые люди! А нам с графом и на покой. Мы — лишние…
Но на кенгуроподобной племяннице Причетникова мистик не женился. Не прогадал ли он? Официально граф ушел со сцены, удалился, но там, за кулисами он все же не утратил влияния.
Свои двести тысяч мистик перевел заграницу. Смущает его незнание иностранных языков, а то он сам с величайшим наслаждением последовал бы за ними. Революционные кошмары мешают ему спать по ночам. Интимным друзьям он печальным голосом говорит по секрету, что лишь только загасит огонь, ему начинают мерещиться страшные кровавые призраки. И ему верят, как не хотели верить раньше в его ночные мистические грезы…
Впервые: журнал «Пробуждение» №№ 13-17, 1906 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.