Ход нашего изложения принудил нас вставить здесь разбор возвышенного, несмотря на то, что мы успели исследовать прекрасное лишь вполовину, только с одной его субъективной стороны. Но дело в том, что только особой модификацией этой субъективной стороны является граница отделяющая возвышенное от прекрасного. Именно: возникает ли то состояние чистого безвольного познания, которое предполагает и которого требует всякое эстетическое созерцание, как бы само собою, потому лишь, что зовет и влечет к этому объект, без сопротивления, посредством одного только исчезновения воли из сознания, — или же его надо только достигнуть свободным, сознательным возвышением над волей, к которой созерцаемый предмет находится даже в неблагоприятном, враждебном отношении, так что углубиться в последнее значило бы нарушить созерцание, — вот в чем разница между прекрасным и возвышенным. В объекте они различаются между собой несущественно, ибо во всяком случае объект эстетического созерцания не отдельная вещь, а стремящаяся в ней к раскрытию идея, т. е. адекватная объектность воли на определенной ступени: ее, этой идеи, необходимый и, как она сама, от власти закона основания изъятый коррелят есть чистый субъект познания, подобно тому как коррелят отдельной вещи есть познающий индивидуум, причем и эта вещь, и индивидуум находятся в области закона основания.
Называя какой-нибудь предмет прекрасным, мы выражаем этим, что он — объект нашего эстетического созерцания. Это имеет двойной смысл: во-первых, тот, что зрелище данного предмета делает нас объективными, что мы, другими словами, созерцая его, сознаем себя уже не индивидуумом, а чистым безвольным субъектом познания; во-вторых, тот, что мы познаем в предмете не отдельную вещь, а идею, — что возможно лишь постольку, поскольку наше созерцание предмета не подчинено закону основания, не следует за отношением предмета к чему-нибудь вне его самого (такое отношение в конце концов всегда связано с отношениями к нашей воле), а покоится на самом объекте. Ибо идея и чистый субъект познания, как необходимые корреляты, всегда вступают в сознание одновременно, и при этом вступлении сейчас же исчезает и всякое временное различие, так как и эта идея, и этот субъект совершенно чужды закону основания во всех его видах и лежат вне устанавливаемых им отношений, — подобно радуге и солнцу, которые непричастны вечному движению и смене падающих капель. Поэтому, если я смотрю на дерево эстетически, т. е. глазами художника, и следовательно, познаю не его, а его идею, то безразлично, стоит ли предо мною именно это дерево, или же его за тысячу лет расцветавший предок; и так же безразлично, является ли зритель именно этим или же каким-нибудь другим, когда-либо и где-либо живущим индивидуумом: вместе с законом основания исчезли отдельная вещь и познающий индивидуум, и не осталось ничего, кроме идеи и чистого субъекта познания, которые вместе составляют адекватную объектность воли на данной ступени. И не только от времени, но и от пространства отрешается идея: ибо не предносящийся мне пространственный образ, а его выражение, его чистый смысл, его сокровенная сущность, которая раскрывается предо мною и меня пленяет, — вот что собственно есть идея и что может оставаться совершенно тем же, как бы ни было велико различие пространственных отношений образа.
И вот, так как, с одной стороны, всякая наличная вещь может быть рассматриваема чисто объективно и вне всяких отношений; так как, далее, с другой стороны, в каждой вещи проявляется воля на известной ступени своей объектности и вещь поэтому служит выражением идеи, то всякая вещь прекрасна.
То, что и самое незначительное может быть предметом чисто объективного и безвольного созерцания и тем свидетельствует о своей красоте, — доказывает уже упомянутая в этом отношении (§ 38) nature morte нидерландцев. Прекраснее же одно другого бывает тем, что облегчает чисто-объективное созерцание, идет ему навстречу, даже как бы вынуждает его, — и тогда мы называем такую вещь прекрасной в высокой степени. Эта особенная красота предмета состоит отчасти в том, что он, как отдельная вещь, весьма отчетливым и ясно определенным, безусловно значительным соотношением своих частей ясно выражает идею своего рода и соединенной в нем, предмете, полнотою всех возможных для этого рода проявлений совершенно раскрывает идею последнего, так что крайне облегчает зрителю переход от отдельной вещи к идее и этим самым легко вызывает состояние чистой созерцательности; отчасти же преимущество особенной красоты объекта заключается в том, что самая идея, которая нас пленяет в нем, служит высокой ступенью объектности воли и потому крайне выразительна и многосодержательна. Вот почему человек прекрасен преимущественно перед всем другим, и раскрытие его существа составляет высшую цель искусства. Человеческий облик и человеческое выражение — самый значительный объект изобразительного искусства, как человеческие действия — самый значительный объект поэзии.
Но и каждая вещь обладает своей особой красотой, — не только все органическое и проявляющееся в единстве какой-нибудь индивидуальности, но и все неорганическое, бесформенное, даже всякая поделка. Ибо все они раскрывают идеи, в которых объективируется воля на низших ступенях; они издают как бы самые низкие, замирающие басовые тоны природы. Тяжесть, косность, текучесть, свет и т. д. — вот идеи, которые выражаются в скалах, строениях, водах. Изящное садоводство и архитектура в состоянии только способствовать отчетливому, многостороннему и полному развитию этих свойств, давать им повод выражаться во всей чистоте, — чем они и вызывают на эстетическое созерцание и его облегчают. Напротив, дурные строения и местности, которыми пренебрегла природа или которые испортило искусство, мало или совсем неспособны производить такое впечатление; но и из них не могут совершенно исчезнуть эти общие основные идеи природы. Зрителя, который ищет их, они пленяют и здесь, и даже дурные здания и тому подобные неудачные произведения еще могут быть объектом эстетического созерцания: идеи самых общих свойств их материала еще распознаваемы в них, — но только искусственно приданная им форма служит здесь не вспомогательным средством, а скорее препятствием, которое затрудняет эстетическое созерцание. И поделки, следовательно, тоже служат выражению идей: но то, что в них выражается, есть не идея поделки, а идея материала, которому придали эту искусственную форму. На языке схоластиков это очень удобно можно выразить в двух словах: именно, в поделке проявляется идея ее formae substantialis, а не ее formae accidentalis, — последняя указывает не на идею, а только на человеческое понятие, из которого она произошла. Понятно, что здесь под словом поделка совсем не имеется в виду произведение изобразительного искусства. Впрочем, схоластики на самом деле понимали под forma substantiali то, что я называю степенью объективации воли в какой-нибудь вещи. Мы скоро, при рассмотрении изящного зодчества, вернемся к выражению идеи материала.
Придерживаясь нашего взгляда, мы не можем однако принять утверждения Платона (De Rep. X, р. 284—285; Parmen., р. 79, ed. Bip.), что стол и стул выражают идеи стола и стула: нет, мы говорим, что они выражают те идеи, которые проявляются уже в самом их материале, как таком. По Аристотелю (Metaph., XI, cap. 3), сам Платон, впрочем, признавал идеи только того, что создано самой природой: «Платон говорил, что существуют идеи того, что есть от природы»; а в 5-ой главе сказано, что, согласно платоникам, нет идей дома и кольца. Во всяком случае, уже ближайшие ученики Платона, как нам сообщает Алкиной (Introductio in Platonicam philosophiam, сар. 9), отрицали существование идей поделок. Вот что говорит последний: «они определяют идею, как вечный образец (παραδειγμα) того, что существует согласно природе. Ибо большинству сторонников Платона не нравилось мнение, что есть идеи поделок, например, щита и лиры, или того, что противно природе, например, лихорадки и холеры, или частностей, например, Сократа и Платона, или чего-нибудь ничтожного, например, грязи и соломы, или отношений, например, бо̀льшего и превосходящего, потому что идеи — это вечные помыслы бога, в себе совершенные». По этому поводу упомяну еще о другом пункте, в котором наша идеология сильно уклоняется от идеологии Платона. Он учит (De Rep. X, р. 288), что предмет, изображение которого является целью изящных искусств, прообраз живописи и поэзии, — не идея, а отдельная вещь. Все наше предыдущее изложение доказывает прямо противоположное, и теория Платона тем менее поколеблет нас, что она служит источником одной из самых крупных и признанных ошибок этого великого человека, — источником его пренебрежения и отрицательного отношения к искусству, особенно к поэзии: свой ложный взгляд на них он непосредственно связывает с приведенным местом.