Я хочу объяснить здесь, как следует читать эту книгу, для того чтобы она была возможно лучше понята. То, что она должна показать, заключается в единой мысли. И тем не менее, несмотря на все свои усилия, я не мог найти для изложения последней более короткого пути, чем вся эта книга.
Я считаю эту мысль тем, чего под именем философии очень долго искали и что найти исторически-образованные люди именно поэтому признают столь же невозможным, как найти философский камень; хотя уже Плиний сказал им: «сколь многое считают невозможным, пока оно не осуществится» (Hist. nat. 7, 1).
Смотря по тому, с какой из различных сторон рассматривать эту единую мысль, она оказывается и тем, что назвали метафизикой, и тем, что назвали этикой, и тем, что назвали эстетикой. И конечно она должна быть всем этим, если только она действительно то, за что я ее выдаю.
Система мыслей должна постоянно иметь архитектоническую связь, т. е. такую, где одна часть всегда поддерживает другую, но не поддерживается ею, где краеугольный камень наконец поддерживает все, не поддерживаемый ими, и где вершина поддерживается сама, не поддерживая ничего. Наоборот, единая мысль, как бы ни значителен был ее объем, должна сохранять совершенное единство. Если тем не менее в целях передачи она допускает разделение на части, то связь этих частей все-таки должна быть органической, т. е. такой, где каждая часть настолько же поддерживает целое, насколько она сама поддерживается им, где ни одна не первая и ни одна не последняя, где вся мысль от каждой части выигрывает в ясности и даже самая малая часть не может быть вполне понята, если заранее не понято целое. Между тем книга должна иметь первую и последнюю строку, и потому она всегда в этом отношении останется очень непохожей на организм, как бы ни походило на него ее содержание: между формой и материей здесь, таким образом, будет противоречие.
Отсюда ясно, что, при таких условиях, для проникновения в изложенную мысль нет иного исхода, как прочесть эту книгу два раза, и притом в первый раз с большим терпением, которое можно почерпнуть только из благосклонного доверия, что начало почти так же предполагает конец, как конец — начало, и каждая предыдущая часть почти так же предполагает последующую, как последующая — первую. Я говорю «почти», ибо вполне и безусловно так дело не обстоит; но все возможное для того, чтобы на первом плане стояло то, что менее объясняется лишь из последующего, как и вообще все, что может способствовать наибольшей удобопонятности и легкости, — все это сделано честно и добросовестно. До известной степени это могло бы и удаться, если бы читатель во время чтения думал только о сказанном в каждом отдельном месте, а не думал (что очень естественно) и о возможных оттуда выводах; благодаря последнему приему, кроме действительно существующих противоречий мнениям современности и, вероятно, самого читателя, привходят еще много других, предвзятых и воображаемых, и в результате возникает страстное неодобрение там, где пока есть только простое непонимание, за которое однако его тем менее признают, что с трудом достигнутая ясность слога и точность выражения едва ли когда-нибудь оставляют сомнительным непосредственный смысл сказанного, но не могут одновременно обозначить и его отношений ко всему остальному. Поэтому, как я уже сказал, первое чтение требует терпения, почерпнутого из доверия к тому, что во второй раз многое или все покажется совершенно в ином свете. Кроме того, серьезная забота о полной и даже легкой понятности при очень трудном предмете должна служить извинением, если там и здесь встретится повторение. Уже самый строй целого, органический, а не похожий на звенья цепи, заставлял иной раз касаться одного и того же места дважды. Именно этот строй, а также очень тесная взаимная связь всех частей, не дозволили мне столь ценимого мною разделения на главы и параграфы и принудили меня ограничиться четырьмя главными отделами — как бы четырьмя точками зрения на одну мысль; но в каждой из этих четырех книг надо особенно остерегаться, чтобы из-за обсуждаемых по необходимости деталей не потерять из виду главной мысли, к которой они принадлежат, и последовательного хода всего изложения. Вот первое и, подобно следующим, неизбежное требование, предъявляемое неблагосклонному читателю (неблагосклонному к философу, потому что читатель сам — философ).
Второе требование состоит в том, чтобы до этой книги было прочитано введение к ней, хотя оно и не находится в ней самой, а появилось пятью годами раньше, под заглавием: «О четверояком корне закона достаточного основания; философское рассуждение». Без знакомства с этим введением и пропедевтикой решительно невозможно правильно понять настоящее произведение, и содержание названного трактата здесь повсюду настолько предполагается, как если бы он находился в самой книге. Впрочем, если бы он не появился раньше ее на несколько лет, он не открывал бы моего главного произведения в качестве вступления, а был бы органически введен в его первую книгу, которая теперь, ввиду отсутствия в ней сказанного в упомянутом трактате, представляет известное несовершенство уже этим пробелом и постоянно должна восполнять его ссылками на Четвероякий корень. Однако списывать у самого себя или кропотливо пересказывать уже раньше достаточно высказанное мне было столь противно, что я предпочел этот путь, несмотря даже на то, что я мог бы дать теперь содержанию своего раннего трактата несколько лучший вид и очистить его от некоторых понятий, вытекавших из моего тогдашнего чрезмерного увлечения кантовской философией, — каковы, например, категории, внешнее и внутреннее чувство и т. д. Впрочем, и там эти понятия находятся еще только потому, что я до тех пор собственно никогда далеко не заходил с ними; они поэтому играют побочную роль и совсем не касаются главного предмета; вот почему исправление таких мест в указанном рассуждении само собою совершится в мыслях читателя, благодаря знакомству с Миром, как волей и представлением. Но только в том случае, если из моего трактата О четверояком корне будет вполне понято, что такое закон основания и что он означает, на что распространяется и на что не распространяется его сила; если будет понято, что этот закон не существует прежде всех вещей и что весь мир не является лишь вследствие и в силу него, словно его королларий, а что наоборот закон основания не более, как форма, в которой всюду узнается постоянно обусловленный субъектом объект, какого бы рода он ни был, поскольку субъект служит познающим индивидуумом, — только в этом случае будет возможно приступить к впервые испробованному здесь, совершенно отличному от существовавших доселе, методу философствования.
Но то же отвращение к буквальному списыванию у самого себя или же к пересказу прежнего другими и худшими словами — ибо лучшие я сам у себя предвосхитил, — обусловило еще и другой пробел в первой книге этого произведения: именно, я опустил все то, что сказано в первой главе моего трактата «О зрении и цветах» и что иначе дословно нашло бы себе здесь место. Следовательно, знакомство и с этим прежним небольшим сочинением тоже здесь предполагается.
Наконец, третье требование к читателю могло бы даже безмолвно подразумеваться само собой: ибо это не что иное, как знакомство с самым важным явлением, которое только знает философия в течение двух тысячелетий и которое так близко к нам: я имею в виду главные произведения Канта. Влияние, которое они оказывают на ум того, кто их действительно воспринимает, можно сравнить, как это уже и делали, со снятием катаракты у слепого. И если продолжить это сравнение, то мой замысел надо охарактеризовать так: тем, для кого названная операция была удачна, я хотел вручить соответственные очки; необходимым условием для пользования ими является таким образом самая эта операция. Хотя поэтому моим исходным пунктом и служит всецело то, что высказал великий Кант, но именно серьезное изучение его творений позволило мне найти в них значительные ошибки, которые я должен был выделить и отвергнуть, для того чтобы, очищенное от них, его учение могло затем служить мне основой и опорой во всей своей истине и красоте. Но чтобы не прерывать и не запутывать своего собственного изложения частой полемикой против Канта, я отнес ее в специальное приложение. Поэтому, насколько, в виду сказанного, моя книга предполагает знакомство с философией Канта, настолько же требует она знакомства и с этим приложением; вот почему можно было бы посоветовать прочесть сначала приложение, — тем более, что по своему содержанию оно тесно примыкает именно к первому отделу настоящего труда. Но, с другой стороны, по самому существу предмета нельзя было избегнуть и того, чтобы и приложение там и здесь не ссылалось на самое сочинение. Отсюда следует только то, что и приложение, как и главная часть книги, должно быть прочитано дважды.
Таким образом, философия Канта — единственная, основательное знакомство с которой предполагается в настоящем изложении. Но если, сверх того, читатель провел еще некоторое время в школе божественного Платона, то он тем лучше будет подготовлен и восприимчив к моей речи. А если он еще причастен и к благодати Вед, доступ к которым, открытый Упанишадами, является в моих глазах величайшим преимуществом, какое может указать наше юное еще столетие сравнительно с предыдущими, — ибо я убежден, что влияние санскритской литературы будет не менее глубоко, чем в XV веке было возрождение греческой, — если, говорю я, читатель сподобился еще древней индусской мудрости и чутко воспринял ее, то он лучше всего подготовлен слушать то, что я ему поведаю. Для него тогда оно не будет, как для многих других, звучать чуждо или враждебно; ибо — если бы это не казалось слишком горделиво, я сказал бы, что каждое из отдельных и отрывочных изречений, составляющих содержание Упанишад, можно вывести как следствие из предстоящей моему изложению мысли, — хотя, наоборот, ни в каком случае нельзя найти ее в них.
Но большинство читателей уже потеряли терпение, и у них вырывается наконец упрек, от которого они так долго и с трудом удерживались: как смею я предлагать публике книгу под условиями и требованиями, из которых первые два высокомерны и нескромны, — и это в такое время, когда всеобщее изобилие самобытных идей столь велико, что в одной Германии они ежегодно становятся, благодаря книгопечатанию, общим достоянием в количестве трех тысяч содержательных, оригинальных и совершенно незаменимых произведений и, сверх того, бесчисленных периодических журналов и даже ежедневных газет; в такое время, когда особенно нет ни малейшего недостатка в своеобразных и глубоких философах, когда, напротив, в одной Германии их одновременно процветает больше, чем могут указать несколько столетий подряд? Как же тут, спрашивает разгневанный читатель, исчерпать все, если к каждой книге приступать с такой подготовкой?
Я решительно ничего не могу возразить против этих упреков и надеюсь лишь на некоторую благодарность со стороны таких читателей за то, что я заблаговременно предупредил их не терять и часа над книгой, чтение которой не может быть плодотворно, если не выполнены сделанные требования, и которую поэтому лучше совсем оставить. К тому же можно смело поручиться, что она вообще не понравилась бы им, что она всегда будет служить только для paucorum hominum и поэтому должна спокойно и скромно дожидаться тех немногих, чье необычное мышление найдет ее для себя желанной. Ибо даже оставляя в стороне подготовку и напряжение, которых она требует от своего читателя, — кто же из образованных людей нашего времени, когда наука приблизилась к той прекрасной точке, где парадокс совершенно отождествляется с ложью, кто же решится почти на каждой странице встречать мысли, прямо противоречащие тому, что он раз навсегда признал окончательной истиной? И затем, как неприятно разочарованы были бы иные лица, не найдя здесь и речи о том, чего именно здесь, по их крайнему убеждению, и следовало искать, ибо образ их спекулятивного мышления совпадает с умозрением одного еще здравствующего великого философа[1], который написал поистине трогательные книги и имеет только маленькую слабость: все то, что он выучил и одобрил до пятнадцатого года своей жизни, он считает врожденными основными идеями человеческого духа. Кто бы вытерпел все это? И потому я опять советую отложить книгу в сторону.
Но я боюсь, что и так не отделаюсь. Читатель, дошедший до предисловия, которое его отвергает, купил книгу на наличные деньги, и он спрашивает, как ему возместить убыток. Мое последнее средство защиты — это напомнить ему, что он властен, и не читая книги, сделать из нее то или другое употребление. Она, как и многие другие, может заполнить пустое место в его библиотеке, где, аккуратно переплетенная, несомненно будет иметь красивый вид. Или он может возложить ее на туалетный или чайный стол своей ученой приятельницы. Или наконец — это самое лучшее и я ему особенно это советую — он может написать на нее рецензию.
А теперь, позволив себе шутку, для которой в нашей сплошь двусмысленной жизни едва ли может быть слишком серьезна какая бы то ни была страница, я с глубокой серьезностью посылаю в мир свою книгу — в уповании, что рано или поздно она дойдет до тех, кому единственно и предназначается; и я спокойно покоряюсь тому, что и ее в полной мере постигнет та же участь, которая в каждом познании, и тем более в самом важном, всегда выпадала на долю истины: ей суждено лишь краткое победное торжество между двумя долгими промежутками времени, когда ее отвергают как парадокс и когда ею пренебрегают как тривиальностью. И первый удел обыкновенно разделяет с нею ее зачинатель. Но жизнь коротка, а истина влияет далеко и живет долго: будем говорить истину.
Дрезден, август, 1818.