Драматургия «Знания». Сборник пьес
Серия «Библиотека драматурга»
М., "Искусство, 1964
Иван Миронович Боголюбов — учитель шестиклассной прогимназии, только что назначенный инспектором. Плотный рыжеватый человек с небольшой лысиной, лет за 40; вдовец, женатый вторым браком.
Вера Павловна — жена его, стройная молодая женщина с грустным выражением лица, лет около 30.
Ольга — дочь Боголюбова от первого брака, девушка, только что окончившая гимназию. Носит косу, любит напевать, кружиться; смотрит на жизнь любопытно-восторженными взорами чистой девичьей души.
Гриша — сын Боголюбова от второго брака; очень подвижной, экспансивный мальчик 12 лет, ненавидит свои «науки», остался в 1-м классе на второй год.
Любовь Васильевна — мать Боголюбова, вдова, из духовного звания, лет за 60; полная женщина, неугомонная хозяйка и подозрительная собственница, недовольна всякими «новшествами».
Сергей Борисович — красивый высокий человек лет 28, по внешнему виду, жестам и манерам напоминающий «свободного художника»; весел, жизнерадостен, говорит приятным баском. Случайный знакомый Боголюбовых.
Павел Павлович Соловьев — жирный человек лет за 50, страдает одышкой, говорит вяло и угрюмо; недавно овдовел и сильно тоскует по жене. Бывший сослуживец Боголюбова.
Василий Николаевич Пырков
Мария Ивановна Пыркова
супруги лет под 40; оба полные низенькие, довольны собой и друг другом; в их отношениях порою проскальзывает несвойственная их возрасту игривость.
Николай Иванович Иванов
София Ивановна Иванова
супруги лет по 35; оба худощавые и высокие, некрасивые и скучные люди. Он носит синие очки, страдает хроническим катаром горла и говорит с женой раздраженным тоном; она неусыпно наблюдает, чтобы муж не сделал чего-нибудь вредного для здоровья, носит в кармане нашатырный спирт и респиратор.
Петрова — вдова чиновника. |
Барыня |
Барышня } гости.
Офицер |
Гимназист |
Дуня — горничная в квартире Боголюбовых.
Домна — кухарка.
Вера Павловна. Вот здесь мы устроим зеленый уголок!.. Поставим два кресла и закроем их пальмами… Понимаешь? Маленький тропический садик…
Ольга (хлопая в ладоши). Это будет великолепно!
Вера Павловна. Ну живо! Тащи цветы!
Ольга. У одной моей подруги устроена решетка, а внизу длинный ящик с землей. В земле растут какие-то вьющиеся растения и ползут вверх по решетке… И выходит зеленая беседка! Мы в этой беседке учили уроки и мечтали о весне… На дворе — зима, а мы — в саду!
Вера Павловна (отходит и любуется издали). А ведь красиво!
Ольга. До свидания! (Шутливо декламирует.) «Ухожу от вас я в горы, в море синего тумана!» (Скрывается в цветах.) Видишь меня?
Вера Павловна. Твоя кофточка просвечивает через листья, и это выходит удивительно красиво!.. Иди помоги мне притащить фикус. Мы его тоже — туда!..
Ольга (выходит, любуется на садик). Как жаль, что у нас мало пальм! Надо бы еще такую… Знаешь… высокую, с протянутыми лапами. (Делает жест руками.) А с той стороны мало зелени…
Вера Павловна. Погоди, мы купим японские ширмы с подходящим рисунком и загородим… Я уже думала об этом… И ширмы такие видела…
Петрова (заглядывает в дверь). Могу видеть господина инспектора? (Входит.) Извините: я без доклада… Дверь не заперта… (Сухо раскланивается.) Могу я видеть?.. Вдова коллежского асессора Петрова!..
Вера Павловна. Садитесь!.. А мы только что переехали… устраиваемся… Вы к мужу?..
Петрова. К господину инспектору… По делу… Я уже в третий раз…
Ольга. Папы нет… А вам зачем?.. Садитесь!
Петрова (садится). Сын у меня… Владимир… нынче кончил прогимназию. Я вдова; бьюсь как рыба на льду… Шесть лет тянула из себя жилы… (Потихоньку плачет.)
Ольга (тихо и участливо). Что же случилось?
Петрова. Не поклонился он господину инспектору, а ему поведение убавили… Какое же это поведение, если он мальчик близорукий?.. А теперь его не принимают в гимназию… Шесть лет тянула жилы… Что же это такое?!..
Вера Павловна. Погодите, муж скоро придет…
Петрова. Хожу, хожу… Там — посидите, здесь — подождите… А время уходит… «Не мое дело, ничего не можем, ничего не знаем»… Туда, сюда… Что же это такое? Украл он, что ли, или убил кого-нибудь?.. Какое же тут поведение! Никакого поведения тут не было…
Любовь Васильевна (отвечает на поклон довольно сердито). Ведь я вам сказала, что Ивана Мироныча нет! Это его дело, мы не можем в его дела путаться… И на дому он не любит этого… Пожалуйте в прогимназию — там и поговорите…
Петрова. Туда придешь — домой ушли, домой придешь — туда ушли. Я в третий раз прихожу… Мой муж служил верой и правдой двадцать четыре года… Неужели он и деликатности для меня не заслужил?..
Вера Павловна (тихо). Иван Мироныч должен скоро прийти…
Любовь Васильевна. Я не знаю, заслужил он или не заслужил, а только Иван Мироныч не велит в дом по разным посторонним делам… И нечего его ждать…
Петрова (встает и очень взволнованно). Вы меня извините… Я шесть лет жилы из себя тянула… Я по миру насбираю, а правды добьюсь!.. Я поеду…
Любовь Васильевна. Ну и поезжайте! Кто вас держит? Куда хотите поезжайте… Этого запретить невозможно…
Петрова (злобно). Туда, сюда!.. Никто ничего не знает и не хочет знать… Придешь туда — ушли, придешь домой — ступай туда… Я, сударыня, не какая-нибудь мещанка… Я сама чиновница… Нынче нельзя… Не велят… Прошло… Я по миру насбираю, а поеду… Будьте здоровы!.. Что же это такое? (Взволнованно и решительно уходит из гостиной.)
Любовь Васильевна (вслед ей). Поезжайте, поезжайте! (Машет рукой и идет за ней запереть дверь.)
Любовь Васильевна (бежит к окну). Перестань! Убирайся вон! Работать надо… Лентяй! Что? А в полицию хочешь? (Отходит от окна.) Наверно, и не болгарин вовсе, а вор какой-нибудь… Вымазал себе рожу и ходит… (Озираясь.) Что вы тут натворили — не разбери господи!.. По моде это, что ли!.. Уж и не знаю… Все новшества, все хочется не как у людей… (Подходит к пианино.) Полюбуйтесь, исцарапали! Просила — осторожнее, Христом богом просила… А инструмент — четыреста целковых!.. Просто сердце кровью обливается. Чужого, видно, никому не жалко…
Вера Павловна. Не беда, Любовь Васильевна… (Идет к окну.)
Ольга (подойдя к пианино). Я на старой квартире эту царапину видела… Вы за эту царапину ругали уж меня…
Любовь Васильевна. Этакая вещь на всю жизнь покупается… А кто сам во всю свою жизнь целкового не заработал, тому все «не беда»!
Ольга. Будет уж… (С гримасой отходит и прячется в «садике»).
Любовь Васильевна (раскрыв пианино). Пылищи — сколько угодно!.. И никто не догадается взять тряпку и стереть… (Озабоченно уходит за тряпкой в столовую.)
Вера Павловна. Оля, поди сюда, посмотри! Пароход идет…
Ма-аленький! Как игрушечный…
Когда я вижу убегающий пароход, мне всегда хочется куда-то уехать… Куда?.. Не знаю… И я завидую всем, кто там на пароходе…
Ольга. Боже мой, как красиво! Ширь, простор!.. Как я рада, мама, что мы переехали сюда! (Целует Веру Павловну.)
Вера Павловна. Теперь, Оля, мы устроим с тобой нашу жизнь по-другому… Будем вставать рано и уходить на реку… Будем читать, говорить, думать… Сергей Борисович будет доставать нам интересные книги… Скажи, тебе нравится Сергей Борисович?..
Ольга (смущенно). Н-не знаю… Я его немножко боюсь… С ним очень весело и интересно разговаривать, но я боюсь.
Вера Павловна (с улыбкой). Чего ж ты боишься?..
Ольга. Мне кажется, что… я… ему смешна… У него на лице всегда скользит какая-то ироническая улыбочка… Мне обидно…
Вера Павловна. Смешная ты, Оля!.. Ну что ж ты покраснела?
Ольга. Должно быть, ему со мной не интересно. Ничего-то я не знаю, что делается на свете… Мне ужасно хочется учиться, путешествовать… Я хотела бы быть такой же умной, как он… (После паузы.) Знаешь, ему не нравится наша жизнь!
Вера Павловна (задумчиво). Наша жизнь?.. Да… Жизнь у людей коротенькая, и не успеешь оглянуться, как она пройдет. А мы много спим, ссоримся, никого сильно не любим и ничем сильно не интересуемся… Из вежливости ходим в гости и из вежливости принимаем гостей; томимся скукой, злимся… (Вздохнув.) У нас больше половины жизни уходит на ссоры, обеды, чаи и ужины…
Ольга. Он, мама, сравнивал нашу жизнь… не нашу с тобой, а, понимаешь, всех таких, как мы, женщин с жизнью уток, которых откармливают к праздникам… (Звонко смеется.)
Вера Павловна. Утки… Это хорошо… Ты знаешь, я никогда в жизни не видала, как восходит солнце… Никогда!
Ольга (восторженно). Вчера, когда вы все уснули, я долго сидела у окна… Приотворила ставень и смотрела… До самой зари сидела… Ах, как это хорошо! Сперва на небе появилась розовая лента, потом она стала увеличиваться, краснеть, золотиться… И вдруг точно весь мир вздрогнул… Я тебе не могу передать, как это странно, хорошо и красиво! Понимаешь, точно все засмеялось от радости…
Вера Павловна (грустно). А я не видела… Никогда… (Встряхнув головой.) Но теперь мы увидим! Непременно увидим!..
Ольга (становясь грустной). Моя первая мама тоже никогда не видела, как восходит солнце… Когда она была при смерти, она лежала в полутемной комнате и часто говорила, что хотела бы хоть перед смертью увидеть, как восходит солнце… (Вынимает платок и закрывает глаза.)
Вера Павловна. Ты, никак, плачешь? (Ласкает Ольгу.) Я тебя люблю так же крепко, как первая мама… и такая добрая, чуткая…
Теперь мы с тобой будем жить по-новому… Вот увидишь, как нам будет интересно и хорошо!.. Мы не будем походить на уток…
Ольга. Как бы мне хотелось, чтобы вы с папой никогда, никогда не ссорились!.. И с моей первой мамой они… тоже ссорились… Она часто плакала… Я помню… один раз… Я была тогда совсем маленькая… Просыпаюсь м ночью и слышу: кто-то горько, горько плачет. (Заметив входящую Любовь Васильевну, обрывает.)
Любовь Васильевна (войдя с тряпкой, подходит к пианино). И ты, Олечка, погляжу я, такая же неряха, как твоя покойная мать… Вот тоже, бывало, ничего не жалко… А выйдешь замуж, тебе же инструмент пойдет…
Гриша (вбегает красный, потный, поглощенный своими делами). Бабушка! На старой квартире под лестницей у меня лежали бабки… Куда ты их засунула?
Любовь Васильевна. Теперь ты сын инспектора, — прилично ли тебе играть в бабки?
Гриша. Теперь у тебя стало все неприлично… В городки играть — неприлично, в бабки — неприлично, с мальчишками играть — неприлично… (Перевешивается через окно и с кем-то задорно спорит.)
Любовь Васильевна. Географию лучше поучил бы!
Гриша. Только переехали — и сейчас же географию!.. Мама! Неужели сегодня папа будет из географии?.. Только переехали…
Вера Павловна. Вероятно, отец устал сегодня…
Любовь Васильевна. Вот ведь какое баловство! Отец старается к порядку приучить, а вы — «устал»… Устал не устал, а уж он своего дела никогда не откладывает…
Я вот тоже устала как ломовая лошадь. (Идет и садится в «садике», сложив руки на животе.) Лентяй… вытянулся балбесом… Никто и не верит, что ему двенадцатый год…
Ольга тихо бредет в столовую.
Вера Павловна. Пойдем, Оля, за ширмами… Мне ужасно хочется устроить этот уголок.
Ольга (как бы извиняясь). Мне не хочется на улицу… я пойду в сад… Мне хочется побыть одной… Ты не сердишься? Да?
Вера Павловна. Вот еще! Иди, иди… мечтай! А я пойду… Дуня! Дай мне шляпу. Она где-то там… (Делает неопределенный жест в пространство.)
Любовь Васильевна. Что это у тебя блестит в сору?
Дуня. Иголка, что ли…
Любовь Васильевна. Подними! Нагнуться людям лень!..
Дуня (подняв и бросая иголку). Не годится она; без ушка… (Подогнав сор к печке, складывает его туда руками.)
Любовь Васильевна (вскакивая, идет к Грише). Не барабань! Не барабань! Инструмент — четыреста целковых заплачено. (Хочет закрыть пианино; Гриша не дает, продолжая играть «Чижика».) Уйди! Руки отшибу! (Хлопает крышкой пианино.) Озорь! Погоди, отец придет, я пожалуюсь…
Гриша (убегая вприскочку в столовую). Ты на все жалуешься, ты известная ябеда! (Исчезает.)
Любовь Васильевна. Ах, пострел!.. Погоди!..
Домна (в дверях столовой). Барыня! У меня дымит.
Любовь Васильевна. У вас всегда дымит. На старой квартире дымило… Теперь и здесь дымит?..
Домна. Не я печки-то строила… (Уходит.)
Любовь Васильевна (идя следом за ней). Навалите в плиту целое беремя дров, поневоле дымит… Чего жалеть: не мы покупаем дрова-то!..
Иван Миронович (входит и озабоченно кричит вслед уходящим). Одна сажень на печку! Казенная норма! На плиту — полторы!.. (Дуне.) У тебя, душа моя, опять дверь расперта?
Дуня (бежит запирать). Только что молодая барыня вышли!..
Иван Миронович (озираясь). Что за фокусы!.. (Пожимает плечами, заглядывает в «садик»). Удивительно…
Любовь Васильевна (входит и ворчит). Натоплено как в аду… Дымит у них!..
Иван Миронович. Скажите, пожалуйста, мамаша: кто это тут распорядился?
Любовь Васильевна (Дуне). Иди делай свое дело! Лишний раз рукой шевельнуть лень…
Стоит, разинула рот, а жалованье ей идет каждый час…
Иван Миронович. Что это за мебельная лавка!.. Конура какая-то из цветов!..
Любовь Васильевна. Садик, говорят, это… Не знаю…
Иван Миронович. К чему? (Разрушает «садик», расставляет пальмы по углам.) Да и вообще тут хаос какой-то… (Начинает переставлять мебель.) У людей перед диваном стол ставится, а у нас — два пуфа… А третий (озирается) — черт его знает где… вот он… Гм!.. Нам не нравится, если стулья стоят прямо и симметрично. Нам, видите ли, понадобилось поставить их так, как они никогда еще не ставились…
Любовь Васильевна (помогая переставлять). По-новому захотели… Новый порядок… И жить, говорит, станем теперь по-новому… Уж какую-такую новую жизнь она думает устроить — неизвестно…
Иван Миронович. Не так, мамаша! Около дивана ставится кресло, а затем уже — полукресло…
Любовь Васильевна. А я как же поставила?
Иван Миронович (с легким раздражением). Это называется, мамаша, полукреслом, а не креслом. Нельзя этого смешивать. (После паузы.) А обивочку, пожалуй, придется новую…
Любовь Васильевна. Чехлы наденем — не видать будет. Поднимать да заглядывать не станут.
Иван Миронович. Чехлы?.. Пожалуй… Ничего не оставили на старой квартире? В каретнике? Чулане? На подволоке?
Любовь Васильевна. Все, все! До последнего гвоздя! Сама всю квартиру обошла, все обозрела… Чисто! До последнего гвоздя… Я и вьюшки из бани забрала: нами они куплены, не хозяином…
Иван Миронович. И прекрасно! Имели полное право…
Любовь Васильевна. Вьюшки могут пригодиться. Они денег стоят…
Ну слава богу! Теперь, кажется, все на своем месте… (Уходит в столовую.)
Иван Миронович (оглядывает гостиную и потирает руки). Совсем другое дело! (Прохаживается, делает несколько поправок, заводит часы с музыкой; часы играют «Боже, царя храни!». Довольным тоном подпевает басом, затем подходит к тазику с песком и плюет туда.) Эх, не попал! (Кричит.) Авдотья! Авдотья!
Дуня (в дверях). Что, барин?
Иван Миронович (очень серьезно). Плюнул — и не попал. (Показывает рукой.) Вытри, душа моя!.. Сейчас же вытри!
Кто же вытирает щеткой? Щеткой метут. Каждая вещь имеет свое назначение.
Вот здесь!..
Иван Миронович. И затем, душа моя, изволь одеваться поопрятнее: ты служишь у инспектора…
Дуня. Возня, уборка… Разве можно в чистом?
Иван Миронович. Ну сегодня уж пускай так… А вообще-то, душа моя, надо поопрятнее… (Оглядывает Дуню, морщится и тихо уходит в кабинет.)
Ольга (напевая «Сладким запахом сирени напоен душистый сад», вбегает в гостиную с книгой в руке, удивленно-испуганными глазами смотрит на гостиную и почти с ужасом восклицает). Опять по-старому! Кто это испортил?..
Иван Миронович (из кабинета). Что там такое?..
Ольга (подбегает к двери кабинета). Папочка! Неужели нельзя было оставить, как нравится маме? Тебе все равно, а ей хотелось по-новому…
Иван Миронович (из кабинета, серьезно). Нет, не все равно. Кабы было все равно, так бы лазили в окно.. А для этого делаются двери… Я не хочу ходить и запинаться.
Ольга. Ты никогда не хочешь сделать так, как нравится маме… (Отходит от кабинета, печально оглядывает гостиную и идет к окну, читает.)
Любовь Васильевна (впопыхах входит). Ольга! Не видела ключи от буфета?
Ольга (не отрываясь от книги). Ничего я не видала… Не мешайте!..
Любовь Васильевна. «Не мешайте»! Все книжки читаешь… А выйдешь замуж — щей мужу не сумеешь сварить…
Ольга. Я в кухарки к мужу не собираюсь… (Уходит и сад.)
Любовь Васильевна. По-новому тоже хочешь? Все будешь книжки читать, а муж будет щи варить?.. К этому ваша новая-то жизнь клонится…
Авдотья! Авдотья! (Идет в столову. и продолжает кричать.)
Дуня (вносит японские ширмы). Куда их, барыня, поставить-то?
Вера Павловна (в дверях). Что это значит? (Входит, озираясь.) Кто это распорядился?!
Дуня. Барин. Им не понравилось. Куда их поставить-то?
Вера Павловна (раздраженно). Брось! Все равно… не надо…
Дуня (ставя к стене ширмы). Барин по-старому захотели. (Уходит.)
Иван Миронович (в дверях кабинета, в одном жилете). Я распорядился.
Вера Павловна. Вы? Я так и знала…
Иван Миронович. Помилуй, душа моя, это была не гостиная, а хаос, хаос довременный… Ни в одном порядочном доме…
Вера Павловна (с злым смешком). Конечно! Конечно!..
Иван Миронович (выходит на середину гостиной). Некрасиво, неудобно и… бестолково…
Вера Павловна. Несимметрично? Конечно! Вы… вы удивительно симметричный человек!..
Иван Миронович. Нет ничего удивительного, закон симметрии — это, душа моя, мировой закон…
Вера Павловна. Еще бы!..
Иван Миронович (очень спокойно). Сама природа подчиняется этому закону… У всех людей — две руки, расположенные вполне симметрично, две ноги…
Вера Павловна (перебивая). И только одна голова! И, к сожалению, не всегда умная!.. Вы удивительно симметричны! У вас даже все добродетели с пороками расположены симметрично!
Иван Миронович. Весьма вероятно.
Вера Павловна. У вас на пятак добродетелей и ровно на пятак пороков…
Иван Миронович. Какие, скажите пожалуйста, сады вам понадобились, когда у вас под боком есть настоящий сад? Вам хотелось, видимо, устроить укромный уголок для ваших умных разговоров с этим… господином… Как его? Два креслица шиворот-навыворот, кругом цветы… Во вкусе Второй империи!
Вера Павловна (злобно хохочет). Второй империи!.. А вы думаете, что вашему царствованию не будет конца?..
Ольга (входит из столовой в венке из белой сирени). Опять вы! Будет вам! Папочка!..
Иван Миронович (жене). Лечиться вам, мадам, следует, полечиться… (Уходит в кабинет и затворяет за собой дверь.)
Гриша (вбегает с птичкой в ладонях рук). Мама! Мамочка! Я пеночку поймал! Ей-богу! Честное слово!.. Вот здесь она! (Пеночке.) Миленькая моя, ненаглядная!..
Ольга. Сомнешь ее! Выпусти на волю!..
Гриша. Дай пятак, так выпущу!
Ольга. Бессовестный! Папа тебе не велел мучить животных…
Вера Павловна. Выпусти, Гриша…
Гриша. Да-а! Я ловил-ловил… Я ее в клетку посажу…
Любовь Васильевна (входит, побрякивая ключами). Сколько у нас, Вера Павловна, новых салфеток-то было куплено?
Гриша. А у меня — пеночка!
Вера Павловна. Не помню… Не знаю…
Любовь Васильевна. Вот тебе и раз! Кто же будет знать? Этак весь дом растащут! (Тихо уходит в столовую.)
Гриша (идет рядом). Дай пятак, выпущу!
Любовь Васильевна. Ах ты, мучитель! Что у тебя отец-то, сам, что ли, пятаки-то делает?!
Ольга (после большой паузы). Мама?
Вера Павловна (рассеянно). Что, голубчик?
Ольга. Что ты молчишь?
Вера Павловна. Так… думаю…
Ольга. О чем? А? (Встает перед Верой Павловной, заглядывает ей в глаза.)
Вера Павловна (как бы очнувшись). Не знаю, голубчик… Сама не знаю…
Ольга (сняв с головы венок). Посмотри, я сделала венок. Как много у нас в саду сирени! Ужас!
Вера Павловна. Да?
Ольга. Целая аллея! С одной стороны — белая, а с другой — лиловая… Хочешь — пойдем в сад?
Вера Павловна. Нет, не хочется… Иди!
Ольга. Ты любишь белую сирень? (Вертит в руках венок.)
Вера Павловна. Я? Да…
Ольга. В Малороссии все девушки носят венки… Как это, должно быть, красиво! Ты никогда не была в Малороссии?
Вера Павловна. Нет.
Ольга. А где ты жила, когда была маленькая?
Вера Павловна. В большом каменном доме. Я училась в Петербурге, в сиротском институте… У меня рано умерли и отец и мать, и не было близких людей. И все мое детство и юность прошли там, в каменном доме… Кругом дома была каменная ограда с высокой чугунной решеткой… А у ворот была будка, и в ней всегда сидел сторож…
Ольга. А потом?
Вера Павловна. А потом… потом я вышла из этого каменного дома и перешла в другой каменный дом: поступила в гувернантки. А потом… Ничего больше! Вышла замуж и теперь… вот видишь… сделалась… инспекторшей и живу… здесь…
Ольга (пристально смотрит на Веру Павловну, улыбается). Ты… очень хорошенькая… Я на тебя надену венок… (Приподнимает над головой Веры Павловны венок.) Позволишь?
Вера Павловна (берет венок и кладет ею на окно). Не надо… не стоит… Поздно… Счастливая моя детка! (Привлекает Ольгу и целует ее в голову.) Ничего-то ты не знаешь… (Гладит Ольгу по голове.) И я была такая же…
Ольга. Посмотри, мамочка: река здесь золотая, а вот там синяя, как небо… А там луга, зеленые-зеленые, и что-то белеет… Далеко, далеко видно!..
Вера Павловна. Да, далеко… Очень далеко…
Ольга. А там — синий туман… Словно горы…. Так бы и убежала туда… Правда? Если бы у меня были крылья, я сейчас же полетела бы туда!.. Через реку, через луга, туда, где синие туманы… Что там?
Вера Павловна. Ничего нет… Все то же…
Ольга (перегибаясь через подоконник). Цветы… (Обернувшись к Вере Павловне.) Ландыши, мамочка! (Кричит в окно.) Бросай сюда!.. Деньги? На, лови! (Бросает в окно монету.) Поймала? Ну бросай!.. (В окно влетает несколько связанных в небольшие букетики ландышей; Ольга со смехом ловит их, поднимает с полу и, собрав в один букет, подает Вере Павловне.) Это я тебе, на новоселье!
Вера Павловна. Благодарю тебя, милая детка! (Целует Ольгу.)
Ольга. Ты ведь любишь ландыши?
Вера Павловна. Да, люблю. Они какие-то странные, особенные: хрупкие и нежные… Словно выросли не на земле… Они цветут очень недолго… Скоро они пропадут…
Ольга. Поставим их в воду! (Убегает в свою комнату и сейчас же возвращается с наполненным водой стаканом.) Давай сюда! (Ставит цветы в стакан; вода переливается через края.) Ух! Через край! Облилась! Я буду каждый день переменять воду, — они будут жить долго…
Вера Павловна (грустно). Все равно… завянут…
Ольга (ставит цветы на подоконник и, увидя идущего по улице Сергея Борисовича, кричит). Сергей Борисович! (Очень приветливо кивает головой.) Мы переехали!.. Мама? Она дома… Вот здесь! (Показывает левой рукой на Веру Павловну.) Она грустит…
Вера Павловна. Оля! Зачем об этом говорить? Кому это интересно!..
Ольга. Зайдите!… Что?… Хоть на одну минуточку! (Бежит от окна в переднюю.) Я его напугаю!..
(Выскакивает из передней, радостно смеется и хлопает в ладоши.) Ура! Напугала!.. А еще говорит, что ничего на свете не боится!
Сергей Борисович (входит). Чуть-чуть в обморок не упал… Здравствуйте, Вера Павловна! (Здоровается с Верой Павловной.) С новосельем, значит… (Оглядывает гостиную.)
Вера Павловна. Мы еще все устраиваемся…
Сергей Борисович. Все как следует: и диванчик, и цветочки, и картиночки… (Подходит к картине, рассматривает.) Это что же изображает?
Ольга. Разве не видите? Девушка с кошкой!
Сергей Борисович. Трогательно! Стало быть, там (показывает на другую картину) мальчик с собачкой?..
Ольга. Вот и не угадали: не с собачкой, а с обезьяной!..
Сергей Борисович. Ну это еще оригинальнее!
Вера Павловна. Почему вы всегда веселый, жизнерадостный?
Сергей Борисович. Не знаю, Вера Павловна…
Ольга. Вы счастливый?
Сергей Борисович (смеется). Должно быть, счастливый… А вам, Ольга Ивановна, вероятно, надоело жить?!
Ольга. Убирайтесь вы! Вечно подтруниваете…
Вера Павловна. Вы любите жизнь?
Сергей Борисович. Люблю и жизнь, и себя, и немножко людей… Люблю слушать, как поют ночью соловьи, как при закате солнца квакают лягушки… И лягушек люблю!
Ольга (хохочет). Ненавижу лягушек… Холодные, скользкие!.. (Делает нервное движение от ощущения гадливости.)
Сергей Борисович. Люблю смотреть, как смеется солнышко и как грустит луна… (Присаживается на стул.)
Ольга. А-а! Это и я люблю.
Сергей Борисович. …как плачет осенью дождик и как зимой крутит в поле метель… Однажды меня препровождали из одного скверного города в другой, еще более скверный… Морозы стояли великолепные! Снег сиял так, что трудно было смотреть. Сибирские лошади — это, я вам скажу, птицы! Летишь, дух замирает… А главное, приятно уж очень ощущение неизвестности! Куда-то едешь — и сам хорошенько не знаешь; что-то с тобой будет — и тоже ничего не знаешь. Висишь себе среди снегов, слушаешь колокольчики и бубенчики и сливаешься с этим холодным сверкающим царством снеговой пустыни… Ей-богу, хорошо! Восемьсот верст проехали…
Ольга (незаметно подходит и неожиданно надевает на голову Сергея Борисовича венок из сирени. Тот хочет снять венок). Не снимайте! Я вас прошу! Пожалуйста. (Любуется.) Очень красиво! Когда римские полководцы возвращались с полей битвы победителями, на них надевали венки…
Сергей Борисович (шутливо). Ну, а я не полководец и никого еще не победил. Все еще сражаюсь… А потому… (Хочет снять венок.)
Ольга (не дает снять). Вы победите! Непременно победите!
Сергей Борисович. Вы верите в это?
Ольга. Верю! Верю!
Сергей Борисович. Ну тогда нехай его лежит на голове! (Вере Павловне.) Прочитали «Мадам Бовари»?
Вера Павловна. Прочитала.
Сергей Борисович. Понравилась книга?
Ольга. Очень!.. Очень!.. Мама плакала!
Вера Павловна (чувствуя неловкость). С чего это ты взяла, Оля?
Ольга. Зачем ты скрываешь? Разве это дурно?
Любовь Васильевна (входит, здоровается с Сергеем Борисовичем). Веночек, сударь, надели?
Сергей Борисович (смущенно). Я и забыл… (Снимает венок.) Это все Ольга Ивановна… шалит.
Любовь Васильевна. Хозяин не велел рвать сирень-то!
Ольга. Пустяки! Чем больше ее рвать, тем она будет лучше на будущую весну!
Любовь Васильевна (уходя). Очень уж ты у нас бойкая на язычок-то! А поди-ка вот — поругайся с хозяином!
Иван Миронович (хочет выйти из кабинета в одном жилете, но, заметив гостя, сухо произносит). Виноват-с! (Скрывается.)
Сергей Борисович. Ну, однако, надо бежать…
Ольга (недовольно). Куда вы?
Вера Павловна. Какое тебе, Оля, дело?..
Сергей Борисович. Далеко, отсюда не видать… (Жмет руки и уходит.)
Любовь Васильевна (входит, догоняя беглеца; в одной руке у нее ремень, в другой — шпага Ивана Мироновича). Где он? Вот озорник! Отцовской шпагой в саду крапиву рубит!.. Надел ордена и крапиву рубит…
Ольга. Вы без ремня не можете…
Любовь Васильевна. Я — по старому способу… Это уж вы по-новому, а я выдеру вот — не будет безобразничать в другой раз! (Идет в комнату Ольги.)
Вера Павловна (вскакивает и заграждает дверь). Я не позволю бить ремнем!..
Гриша (голос из комнаты). Мамочка! Милая! Она уж меня побила! Ей все мало!
Любовь Васильевна (крикливо). Молчи! Вот я надену на тебя собачий намордник, будешь у меня рассуждать! (Вере Павловне.) Дурой он меня обругал.
Вера Павловна. Я его накажу сама… Бить не позволю!..
Иван Миронович (выходит из кабинета, тоном следователя). Что такое вышло? Расскажите!.. Что он наделал?..
Любовь Васильевна (размахивая рукой). Я отказываюсь воспитывать твоих детей! Что это такое: где бы поучить хорошенько, а мать потворствует! Это по-новому! Возьми твою шпагу… на! (Сует Ивану Мироновичу шпагу.) Мне наплевать на вас и на вашу новую жизнь! Обругал меня дурой, а ты его не смей пальцем тронуть! (Бросает на пол ремень и уходит в столовую.)
Иван Миронович (ей вслед). Погодите! Надо же разобрать!..
Любовь Васильевна (из столовой). Сами воспитывайте!
Иван Миронович. Что такое вышло, Ольга?
Ольга. Гриша взял твои ордена и шпагу… играл ими… больше ничего, а бабушка сейчас же за ремень…
Иван Миронович. А дурой мамашу он действительно назвал?
Гриша (из комнаты, плаксиво). Врет она! Она сама меня обругала дураком, а я сказал: «Дурак — родом так!..» Врет она!
Иван Миронович (очень строго). Врет?!.. Кто врет? Это ты про старших?! (Идет к Грише, отстраняет Веру Павловну и входит в дверь.)
Вера Павловна (подняв ремень с полу, бросает в комнату Ольги). Господин инспектор! Вы позабыли ремень!.. (В сильном волнении уходит из гостиной.)
Любовь Васильевна (входит с орденами). Вот этак-то лучше! Будет помнить…
А по-новому-то уж вы там…
Иван Миронович (выходит из комнаты, ухмыляется). Брыкается, негодяй, ногами! (Смотрит на руку.) Ссадил ведь!.. И орет!.. Я его не больно, а он орет на весь дом… Брыкается ногами!..
Любовь Васильевна. Они что-то все стали брыкаться… (Протягивает ордена.) На, спрячь ордена-то!..
Иван Миронович (берет ордена, смотрит и вдруг раздраженно кричит). А где же Анна? Нет Анны! Подите ищите Анну!..
Гриша (выглянув из двери). Анна, папочка, здесь… У меня в кармане!..
Иван Миронович. Подай сюда! (Подходит к двери, из которой торчит рука Гриши с орденом. Берет орден и хлопает по руке Гришу. Затем идет в кабинет.) Игрушки устроил…
Дуня (в дверях). Кушать подано!
Любовь Васильевна. Зови молодую барыню и барышню!
Дуня. Молодая барыня не будут кушать: оне пить хотят, а барышня читают в саду книжку и говорят, что у них нет аппетиту… (Исчезает.)
Любовь Васильевна. Вот они, порядки пошли какие!.. Стряпано на пять душ, а у них аппетиту нет… (Всплеснув руками, идет в столовую.)
Иван Миронович (в благодушном настроении). Вот видишь, и мой старый фрак пригодился, и бабушкина шляпка пригодилась… Все можно употребить, братец мой, с пользой… (Поднимает чучело.)
Гриша. Папочка! Рукава болтаются!..
Иван Миронович. Так оно и следует. Рукава будут от ветра болтаться, а воробьи и галки будут думать, что это настоящий человек машет руками, и будут бояться… И ягоды, друг мой, будут целее… Поставим это пугало на дорожке… Привяжем его на длинную палку и воткнем в землю… А чтобы удобнее было воткнуть, заострим конец… Понимаешь теперь? (Навязав пугало на палку, встает и несет его в глубь сада.)
Гриша. Точно ведьма, папочка!.. Еще сделаем?..
Иван Миронович. Несколько штук сделаем…
Гриша (голос издали). У бабушки есть твоя старая треуголка!..
Любовь Васильевна (выходит с чаем и сахаром на веранду и ворчит). Нищих этих сколько развелось, отбою нет!.. Дом бы трудолюбия им, что ли, выстроить… (Дуне.) Я тебе велела на веранде?!..
Дуня. Я не знаю, кого слушаться: барышня велели здесь, а вы на веранде… (Уходит.)
Любовь Васильевна (спускаясь с лестницы). Вкуснее, что ли, будет чай-то, если его пить на гнилом столе под березами?.. Ходи сюда чай пить, когда на веранде и стол и все удобства… (Отряхает скамью.) Воробьи тут прыгают…
Ольга (сбегая с веранды). «Как приятно в вечер майский чай китайский…». Где папа? Эта вдова опять пришла… Пусть папа поговорит с ней — мне ее жалко…
Любовь Васильевна (сорвавшись с места). Опять? (Идет в комнаты.) Иван Мироныч тоже человек… Ему тоже покой нужен…
Ольга. Погоди: я скажу папе!.. Она плачет…
Любовь Васильевна. Нечего его беспокоить… Чаю напиться не дадут. (Исчезает в дверях столовой.)
Ольга (кричит). Папа! Па-па! Пришла вдова! (Медленно уходит и скрывается за кустами.)
Дуня (несет самовар). То на лужайку, то под березы… Потаскай вот его, проклятого! (Ставит самовар на стол под березами.) Скипел, что ли?.. (Продувает самовар.) И мошек перестали бояться… (Уходит в комнаты.)
Иван Миронович (за ним — опечаленная чем-то Ольга и веселый Гриша). Я тебе раз навсегда сказал, чтобы ты не лезла не в свое дело!.. Мало ли кто плачет?! (Деловитой походкой идет в комнаты.)
Гриша. Видела чучелу? Мы с папой еще сделаем…
Любовь Васильевна (идет с веранды). Прицепилась, как крючок… Поезжай куда хочешь!.. Этого невозможно запретить… Пугает тоже… (Ольге.) А ты сказала-таки отцу?.. Язык чешется?.. (Заваривает чай.)
Гриша (бабушке). Видела чучелу?.. (Поднимает камешек и бросает в воробьев на березе.)
Любовь Васильевна. Не смей кидать!.. В чай насоришь…
Гриша. Я в воробья!.. Чуть-чуть не попал. Ей-богу!
Иван Миронович (появившись на веранде, строго). Григорий! Заниматься!
Гриша (тихо, с опущенной головой идет к веранде). Что, папочка?
Иван Миронович. Заниматься!
Гриша. Успеем, папочка… Еще рано. Самовар подали…
Иван Миронович. У лентяев всегда бывает рано…
Гриша. Давай, папочка, здесь?! В комнатах душно…
Иван Миронович. Здесь?.. Гм… Ну что же… Можно и здесь. Неси географию. А в кабинете есть глобус: в газету он завернут… На этажерке. И его захвати!
Любовь Васильевна. Чай-то, Ваня, будешь пить?
Иван Миронович (смотрит на часы). Я говорил, — самовар не ранее шести! В пять я всегда буду заниматься с Григорием. И затем что за фантазия таскаться с самоваром по саду?..
Любовь Васильевна (Ольге). Вот видишь! Слышала?..
Ольга. Я люблю эти две березы… хмурые они, задумчивые, точно два старых великана… О чем-то все думают…
Любовь Васильевна. Березы как березы… В первый раз, что ли, ты видишь березы-то?..
Гриша (с глобусом и учебником выходит на веранду; печально). Вот, папочка, принес…
Иван Миронович. Садись! Я тебе раз навсегда сказал и еще раз повторяю: теперь устанавливается такой порядок: занятия — ежедневно в пять часов вечера, кроме дней праздничных и неприсутственных.
Гриша. Слышишь, как пеночка поет?
Иван Миронович. У тебя в голове только бабки да пеночки. (Ставит перед собой глобус.) В последний раз мы с тобой говорили о земле…
Гриша. О земле, папочка…
Иван Миронович (приподняв глобус). Вот это и есть не что иное, как земля! (Любовно поглаживает ладонью глобус, фамильярно похлопывает его рукой по боку.)
Гриша. Точно арбуз, папочка…
Иван Миронович. Молчи и внимай! Как видишь, земля есть не что иное, как шар, который… вертится. (Вертит глобус на стержне — глобус не вертится.)
Гриша. Не вертится, папочка?
Иван Миронович. Испортили уже!.. (Поправляет и вертит глобус.) Вертится, как я уже говорил, двояко… А именно? Как вертится?
Гриша. Двояко, папочка…
Иван Миронович. Совершенно верно, двояко… Как же именно? (Пауза.) Во-первых (делает движение рукой), по орбите, а во-вторых?
Гриша. И еще… еще…
Иван Миронович. Ну?
Гриша. Вокруг этой… оси… папочка!
Иван Миронович. Хорошо-с. По орбите и вокруг своей оси…
Гриша. А она зачем, папочка, вертится?
Иван Миронович. Она… мм… Это пока оставим… Со временем узнаем… Не в этом дело… Теперь что такое ось?
Гриша (тыкая пальцем). Вот эта штука, папочка!
Иван Миронович. Не штука, а «ли-ни-я, мысленно про-во-ди-мая через оба полюса, называется земной осью». Повтори!
Гриша (тихо). Пароход идет…
Иван Миронович (вздохнув). Ротозейничаешь, братец… Пойдем-ка лучше в кабинет… Развлекаешься пустяками… Неси глобус!
Любовь Васильевна. Долей чайник-то! Сольешь весь чай, а отец любит крепкий. Он два стакана только пьет, но любит покрепче…
Ольга. Прелый чай… Веником пахнет…
Любовь Васильевна. Привередница ты… То веником пахнет, то содой отзывается… Не пей, если не нравится. Вода жесткая, и маленько соды вовсе не вредит…
Дуня (идет с веранды со сливками). Сливки для барина…
Любовь Васильевна. Теперь, Авдотья, такой порядок: в пять часов барин будет заниматься с Гришей, самовар надо подавать к шести. А то и география и самовар. Что-нибудь уж одно!..
Дуня. Мне про географию ничего не говорили, я и подала к пяти… (Уходит.)
Любовь Васильевна (ей вслед). Говори, дура, повежливее! Слышишь?
Ольга (встав с лавки). Веником пахнет… (Тихо уходит в глубь сада, напевая какой-то романс.)
Соловьев. Чаек попиваете? (Кланяется.)
Любовь Васильевна. А-а, это вы? Присаживайтесь-ка!
Соловьев. Я… (Здоровается, садится и отирает лицо платком.) Вспотел.
Любовь Васильевна. У вас и спина-то мокрая… Я вам стаканчик налью…
Соловьев. Благодарствую… По горам лазил — ноги дрожат.
Любовь Васильевна. Зачем же это вы? По горам-то? При вашей комплекции не следует. (Подает стакан чаю.)
Соловьев. Ходил туда, к обрыву… Старину вспомнил. Мы с покойной женой любили там вечерком посидеть да на реку посмотреть… Раньше это было, когда оба были помоложе… (Мешая ложечкой в стакане.) Да-а… вот она, жизнь-то!.. Сперва на горы, а потом… (Вздохнув.) Странно все это устроено…
Любовь Васильевна. Не нам судить, батюшка…
Соловьев. Родился, учился, женился, овдовел, вышел в отставку… А теперь чуть на горку — одышка, ноги дрожат…
Любовь Васильевна. Все на старой квартире живете?
Соловьев. На старой.
Любовь Васильевна. Куда вам? Теперь вы один. Лишний расход.
Соловьев. Жалко бросить. Все-таки… четыре года на этой квартире с Анюточкой жили… Ходишь и вспоминаешь. Я все оставил как было при Анюточке: и спальня и столовая… В спальной — комод с зеркалом, а на комоде Анютины шпильки валяются. Как бросила, так и остались… Подойдешь, и будто все по-старому…
Любовь Васильевна. А другие не любят. Сейчас же съезжают. Вон у Кротовых девочка померла, всего-то ей было три года, а сейчас же переехали… Что же делать? все в руках божиих… (После небольшой паузы.) А кахетинских курочек-то держите?
Соловьев (махнув рукой). Бросил… все бросил и кур подарил…
Любовь Васильевна (с сожалением). Эх, что же вы, батюшка, ничего не сказали? И петуха мохноногого подарили?
Соловьев. Подарил… (Позевывает.)
Любовь Васильевна. Что бы спросить!.. Не надо ли, дескать? Эх вы!.. А еще другом нашего семейства называетесь…
Соловьев. Рано встал сегодня. Плохо спал…
Любовь Васильевна. Что же это?
Соловьев. Не знаю. Вчера вздумалось пельменей поесть. Анюточка была большая мастерица их делать. Каждое воскресенье, бывало… Вспомнил… велел приготовить… поел…
Любовь Васильевна. На ночь-то нехорошо. У нас Иван Мироныч только стакан молока пьет. Не ужинает.
Соловьев (не слушая). Разное представляется: то будто бы Анюточка ходит, то будто зовет. Задремлешь, и вдруг, вот как наяву (зовет): «Павлик!»… Вздрогнешь даже! А под утро заснул и вижу, будто будочник, огромный этакий, с рыжими усами, схватил меня за горло и душит…
Любовь Васильевна (сочувственно). Лишнего покушали.
Соловьев. Странно все это… Много на свете странного, непонятного…
Любовь Васильевна. Еще бы!..
Соловьев. Поет все барышня… Молодость! Кажется, что все победишь и никогда не состаришься!..
Любовь Васильевна. Вот это уже напрасно! (Встает, торопливо идет на веранду и, подойдя к окну, говорит.) Погодите уже с музыкой-то! Что-нибудь одно: география или музыка!
(Идет обратно.) У нас нынче не разбираются: кто во что горазд…
Соловьев. Хорошо играет Вера Павловна…
Любовь Васильевна. Как же! Она в Уфе в концертах играла… Забросила теперь… У нас ведь и Иван Мироныч играет… Когда в Уфе жил, он в кружке все играл. Оркестр у них был… Контрабас и сейчас цел… Теперь уже, конечно, неудобно: все-таки инспектор… Не идет оно как-то…
Вера Павловна (выходит на веранду с книгой в руке, спускается с лестницы, молча проходит в глубь сада. Слышен ее голос). Оля!
Любовь Васильевна. Скучает у нас барыня-то… И что такое — понять нельзя… Ну вы хоть овдовели, по жене тоскуете… А ведь она, слава богу, ничем не обижена… Живет как у Христа за пазухой…
Дуня (сбегает с веранды, подходит к столу). Пришел молодой барин!..
Любовь Васильевна. Какой барин?
Дуня. Да вот этот, который книжки-то носит… С долгими волосами!
Любовь Васильевна. «Барин!» Скажи — никого дома нет. Повадился!..
Дуня. Да они в гостиной… Не спрашивали никого. (Уходит.)
Любовь Васильевна. Вот как нынче! Без всякого спроса прямо в гостиную… Книгоноша…
Сергей Борисович (на веранде). Здравствуйте!
Любовь Васильевна. Мое почтение.
Сергей Борисович. Вот у вас благодать какая! (Спускается с лестницы, идет к столу.) А куда ваша публика-то девалась? (Здоровается.)
Любовь Васильевна. Какая публика?
Сергей Борисович. Остальные — прочие? Иван Мироныч, Вера Павловна?..
Любовь Васильевна. Иван Мироныч с сыном занимается. В это время он всегда занят делом. А Вера Павловна где-то бродит… Чайку выпьете?
Сергей Борисович. Спасибо. Не хочется… (Оглядывает сад.) Благодать! И березы, и сирень, и травка… Так бы и повалялся!..
Любовь Васильевна. Валяться, положим, лишнее, а погулять очень приятно. Тридцать рубликов в месяц платим. За эти денежки можно и требовать кое-чего…
Сергей Борисович. Люблю заброшенные сады с крапивой, репьями, с тропинками и лопухами… (Срывает листочки и мнет их в руках.)
Любовь Васильевна. Кто в городе тридцать-то рублей платит? Раз-два, да и обчелся…
Соловьев. Встречаемся мы с вами, здороваемся, а я, откровенно говоря, до сих пор не знаю вашего имени-отчества и фамилии…
Сергей Борисович. Представьте: и я — тоже!
Соловьев. Павел Павлыч Соловьев! Был учителем, а теперь в отставке… А вы у нас недавно живете?
Сергей Борисович. Порядочно. Скоро полгода уже.
Соловьев. Не слыхать было… Скучно у нас. Вы изволите служить?
Сергей Борисович. Нет. Без определенных занятий, но… (Со смешком.) Но с очень определенным положением! Человек, как говорится, «на виду»!..
Соловьев. Не слыхал, ничего не слыхал. (Махнув рукой.) А может быть, и слышал, да позабыл!..
Сергей Борисович (Любови Васильевне). Ну как дела с Петровым? Смилостивился Иван Мироныч?
Любовь Васильевна. Что вам этот Петров? Родственник, что ли?
Сергей Борисович. Нет. Жаль: юноша неглупый…
Соловьев. Это какой Петров?
Любовь Васильевна. Да ученик… Не поклонился Ивану Миронычу… Поведение убавили… Теперь мать покою не дает… Каждый день ходит…
Сергей Борисович. Мать говорила Ивану Миронычу, что юноша сей близорук?.. Не заметил?!
Любовь Васильевна. Как же это инспектора своего не заметить? Кого другого, а инспектора надо замечать. Сегодня один не заметит, завтра — другой… Тогда не нужно вовсе и инспектора… Близорукий! Они нынче все близорукие… Это не близорукость, сударь, а воспитание нынешнее: его чуть от полу видно, а уж он норовит старших учить… Начитаются книг всяких и думают, что умнее всех стали…
Соловьев (глядя в землю). Кто знает? Может быть, и близорукий… Трудно что-нибудь сказать положительное…
Сергей Борисович. Книги, Любовь Васильевна, дело хорошее…
Любовь Васильевна. Все, сударь, вовремя, и какие книги… Вон Ольга-то наша: каких вы ей книг там даете — бог вас ведает. А я замечаю, что она грубить начинает…
Сергей Борисович (со смехом). Самые невинные книги!..
Любовь Васильевна. Да я уж там не знаю, мне читать некогда… Но одна книжка, говоря между нами, Ивану Миронычу очень не понравилась…
Сергей Борисович. Не понравилась? Какая же это?
Любовь Васильевна. Вам лучше знать. Вас сюда к нам по какому случаю прислали? Вот то-то оно и есть!
Соловьев. Экая память! Цветы второй день не поливаю… Все думал полить и забыл… (Встает.) Пойду!
Любовь Васильевна. Посидите: сейчас Иван Мироныч придет.
Соловьев. Когда Анюточка хворала, она все беспокоилась: умру, говорит, и никто о цветах не позаботится. Она наказывала вечером их поливать…
Любовь Васильевна. Успеете. Разве долго полить их?
Соловьев. Нет, пойду… Неспокойно на душе. Может быть, попозднее загляну к вам, если огонек увижу…
Любовь Васильевна. У вас хорошие цветы… Анна Павловна, никак, только и думала что о цветах?..
Соловьев. Очень любила! Очень! (Прощается и уходит.)
Любовь Васильевна (провожая Соловьева до веранды). Вы смотрите: не вздумайте кому-нибудь цветы подарить! Мы купим, если… вздумаете…
Соловьев (не оглядываясь). Нет-нет!.. Невозможно… (Исчезает.)
Любовь Васильевна (возвращаясь к столу). Жена у него недавно умерла… Тоскует и на других тоску наводит… Иван Мироныч не любит этих разговоров про смерть: он, если покойника навстречу несут, ворочается. А Павел Павлыч как придет, так и пошло: «все помрем, все помрем»!.. Что про это говорить? Без него все знают, что помрут. Ничего с этим не поделаешь… А как была жива жена, так никогда и в храм божий не заглядывал… Да и жена-то у него, между нами сказать, тоже не очень-то богомольная была… Она… они… Ну это их дело! Бог с ними! Грех осуждать-то! Не нам за них на страшном суде отвечать…
Сергей Борисович. А ведь это Ольга Ивановна говорит?.. Она…
Вера Павловна (с Ольгой у забора). Вот здесь и надо сделать калитку!
Ольга (смотрит в щель забора). Тут есть дорожка под гору, к реке, а там — купальня! Вот будет удобно: встанем и побежим купаться…
Сергей Борисович. Где они там… (Идет на голоса и появившись около дам.) С новосельем!
Ольга. У-у, противный какой! Испугали…
Подслушали наш разговор?
Сергей Борисович. Что вы это?! Я этим не занимаюсь…
Ольга. А мы только что про вас говорили!.. И если бы вы слышали…
Вера Павловна. Оля! Не дури!..
Ольга. Хорошо у нас?
Сергей Борисович. Точно в раю…
Ольга. Посмотрите в дырочку: реку видно! Вот сюда!
Сергей Борисович. Ни подслушивать, ни в щелочки смотреть не люблю… Вишь, какой забор-то сделали! Не перелезешь. Все воров боятся. Вон гвоздей даже натыкали. Полезет он, вор-то, и напорется, а хозяину будет весело: снимет вора с гвоздя и отправит в участок…
Ольга. Пойдемте, мы вам покажем, какое папа пугало сделал! (Хохочет.)
Сергей Борисович. Проткнуть человека гвоздем закон не разрешает, поэтому хозяин устроил так, чтобы вор сам проткнулся… Обстоятельный человек ваш хозяин!.. (Скрывается.)
Гриша (сбегает с веранды). Пить хочу… В горле пересохло… Налей мне чашечку!
Любовь Васильевна. Что у тебя глаза-то красные? Опять, видно, ревел?.. Не знал географию-то?
Гриша. А вот и знал. А я не понимаю, как доказать, что земля круглая… Сам же говорит, что круглая, а велит доказывать…
Любовь Васильевна. Эх ты!.. На! Пей!.. (Подает ему чашку чая.)
Если отец велит доказывать, значит, нужно… Отец зря не станет. Тебе же добра желает…
Гриша. Да-а, добра!.. Дай-ка еще чашечку!
Любовь Васильевна (удивленно). Ты уже выпил?! Вот ты ведь как бойко чай-то пьешь… А из географии совсем по-другому… (Наливает и дает Грише еще чашку чая.) Что же это отец-то? (Идет в комнаты.)
Ольга (появляется вместе с Сергеем Борисовичем и Верой Павловной). Мама ужасно любит переезжать на новую квартиру!
Сергей Борисович. Вот уж и не понимаю этого удовольствия…
Вера Павловна (как бы оправдываясь). Люблю… Это как-то освежает, вносит в жизнь что-то новое… Мы живем в этом городе скоро восемь лет! Можете себе представить: целых восемь лет!..
Сергей Борисович. И теперь новая квартира кажется новым миром?
Вера Павловна. Я жила только в трех городах: в Петербурге, в Уфе и здесь…
Ольга (перебивая). Я помню, мамочка, когда мы приехали из Уфы, жили на маленькой квартире, и ты все мечтала о том, когда у тебя будет своя комната…
Вера Павловна. Мечтала, мечтала…
Сергей Борисович. Теперь эти мечты о комнате исполнились и появились новые?
Вера Павловна. Нет… надо зал, гостиную, кабинет, столовую. В зале стоят венские стулья, в гостиной мягкая мебель, а мне некуда…
Сергей Борисович. Когда мне было двенадцать, к отцу приехал какой-то приятель, художник, и написал с меня портрет. С этой минуты я отошел на второй план. На меня никто не глядел, а портретом все любовались; обо мне никто не думал, а мой портрет сделался предметом общего внимания и заботливости… Портрет положили сохнуть в гостиную и никого туда не пускали… Я туда забрался и сделал попытку пощупать свой нос на портрете, до того он казался мне выпуклым. За это меня побили… Я возненавидел портрет. А кончилось все это очень неожиданно и комично: прислуга убирала комнаты и между прочим стерла пыль и с портрета… И мой соперник погиб!.. Выкиньте из зала венские стулья и устройте себе там отдельную комнату…
Вера Павловна. Без зала, говорят, неудобно; без гостиной неприлично… (Смеется.) У меня — спальня! Комфортабельная спальня.
Ольга. Но она, мама, темная…
Вера Павловна. Ничего, ничего… Там есть розовый фонарик, который рисует мне жизнь в розовом свете…
Ольга. Бабушкины утки…
Вера Павловна (хохочет). Скоро Иван Мироныч именинник… Это для его ангела откармливают… По случаю купили… У Павла Павлыча жена умерла, и утки оказались лишними… Дешево купили!
Хотите чаю? (Снимает с самовара чайник.) Этот чайник замечательный…
Сергей Борисович. Чем?
Ольга. Он настоящий китайский.
Вера Павловна. Подарок Ивана Мироиыча в день моего ангела…
Сергей Борисович. Приятное с полезным…
Вера Павловна (хохочет). Он всегда… В прошлом году в память дня нашей свадьбы подарил мне чулочную машину!
Иван Миронович (выйдя на веранду, прохаживается и добродушно напевает: «В двенадцать часов по ночам из гроба встает барабанщик, и ходит он взад и вперед». Обрывая). Самовар горячий? (Спускается с веранды.)
Что случилось?.. Что-нибудь Ольга выкинула?.. (Щупает самовар.) Чуть теплится. (Кричит.) Авдотья! Авдотья!
Дуня (выбегает на веранду). Иду.
Иван Миронович. Подогрей!
Я пью немного, но люблю, чтобы чай был, во-первых, горячий, а во-вторых, крепкий… (Садится.) Заморил меня сегодня Григорий. Не дается ему география. Из арифметики он прелестно, феноменально! Комбинирует цифры удивительно! А из географии — хоть плачь! Опоздали мы с ним… Долговязый, растет феноменально, а умственные способности не из важных…
Ольга. Давай, я буду с ним заниматься из географии?
Иван Миронович. Нет-с. Я против женского преподавания.
Сергей Борисович. Почему это вы?
Иван Миронович (очень глубокомысленно). Особый склад мышления: мужчина мыслит по преимуществу синтетически, а женщина — аналитически. Женщина разлагает, мужчина — слагает.
Ольга. У меня он прекрасно понимает, а у тебя плачет…
Вера Павловна (с иронической улыбкой). Разве мужской ум выше женского? Вы, Сергей Борисович, как думаете?
Сергей Борисович (ухмыляясь). Всяко бывает…
Иван Миронович. Без сомнения! Во-первых, доказано, что женский мозг легче мужского на… гм… несколько граммов, а во-вторых, эти… (щелкает пальцами) так называемые извилины, мозговые извилины…
Чему же ты, душа моя, смеешься?.. Возьми любой учебник анатомии, и ты все это увидишь… У Гришки совершенно бабий метод мышления… Совершенно…
Гриша (появляется из-за кустов). Папочка! Надо еще поставить чучелу около смородины…
Иван Миронович (Грише). Как же это ты, братец, не можешь доказать, что земля круглая?.. Я тебе сто раз говорил.
Если ты куда-нибудь поедешь и будешь ехать все прямо, прямо (жест рукой), то в конце концов…
Гриша (перебивая). Я и говорил, что никуда не приедешь!
Все хохочут, кроме Ивана Мироновича.
Иван Миронович. Позвольте, господа! (Грише.) Как это — никуда не приедешь? Приедешь, обязательно приедешь — и приедешь опять на старое место, но с другой стороны… Это во-первых, а во-вторых, что ты видишь при восходе солнца?
Гриша. Я никогда не вставал, когда солнышко всходит…
Иван Миронович. Ну — при закате? Это решительно все равно. Ты видишь, что солнце закатилось, а высокие части предметов еще освещены… Стало быть, выпуклость земли уже скрыла нижние части, а верхние еще доступны солнечным лучам… Понял?
Гриша. Понял…
Ольга. Папочка! Вели вон там, в заборе, сделать калитку!..
Иван Миронович. Это зачем же понадобилось?
Сергей Борисович. Окно в Европу…
Ольга. Очень удобно: вышел, и прямо на реку! Не ходить через улицу… И маме хочется…
Иван Миронович. Во-первых, забор — чужая собственность, следовательно, он должен быть неприкосновенен, а во-вторых, существует строительный устав, городской план и прочее…
Ольга (печально). Значит, нельзя?
Иван Миронович. Ты думаешь, душа моя, что всякий может строиться, делать калитки, прорубать окна, где ему вздумается? А главное — не для чего. Тут пустырь; люди загораживаются, а мы будем калиточки для воров устраивать…
Дуня уходит.
Вера Павловна. Здесь так тихо, что и про воров ничего не слыхать…
Любовь Васильевна. Вор есть, везде он есть! А только не следует его трогать, вводить в грех… (Гремит посудой.) Чужой вор еще не беда, а вот если свой заведется, домашний, это скверно… Все курицы неслись, а теперь вдруг перестали… раздумали… Надо последить… Самое время нестись, а у нас раздумали…
Иван Миронович. И пестренькая не несется?
Любовь Васильевна. Говорят, не несется.
Иван Миронович. Никогда не поверю!.. (Озабоченно уходит в комнаты.)
Гриша (кричит с веранды). Бабушка! Портной принес мне новые брюки, а папе — мундир. Иди посмотреть! (Исчезает.)
Любовь Васильевна. Вера Павловна! Подите посмотрите, как сидит. У нас с вами вкусы не сходятся: я люблю пошире, а вы — в обрез. (Поднимается.)
Вера Павловна. Мне все равно.
Любовь Васильевна (идет в комнаты). «Все равно»… Мундир не на один год шьется…
Сергей Борисович (после паузы). Событие!..
Ольга (вынув из букета ветку сирени, обрывает листочки). Ну что вы замолчали? (Обрывая веточки сирени, кидает ими в Сергея Борисовича.) Ловите! Я читала, что в Париже бывает праздник цветов: все имеют право кидаться цветами, даже в незнакомых…
Вера Павловна. Но мы, Оля, не в Париже…
Ольга. А вы, Сергей Борисович, были в Париже?
Сергей Борисович. Был.
Ольга. А еще где-нибудь были? В Берлине?
Сергей Борисович. Был. И в Лондоне был…
Ольга. Господи! Какой вы счастливый! Везде вы были. (Большими глазами смотрит на Сергея Борисовича.) Ну и что же?
Сергей Борисович (ухмыльнувшись). Да ничего. Хорошо!
Ольга. Правда, что там все извозчики читают газеты?
Сергей Борисович (смеется). Правда, правда…
Ольга (обиженно). Что же вы смеетесь? Надо мной?
Сергей Борисович. Нет. Мне вспомнился один случай с русской барыней…
Ольга. Ну.
Сергей Борисович. Приехала барыня в Париж, наняла фиакр и отправилась осматривать достопримечательности. Где-то барыня замешкалась, а извозчик воспользовался этим и зашел в ресторанчик закусить. Выходит барыня: фиакр тут, а извозчика нет, — накинулась на него, по-русски: «Как ты смел? Я тебя отправлю в участок» и т. д.
Ольга. Ну!
Сергей Борисович. Извозчик спокойно сел на свое место, обернулся к барыне и говорит: «Мадам! Я позволяю говорить мне „ты“ только тем женщинам, которых я люблю»,
Ольга. Вот нахал!
Сергей Борисович. Вот тебе и раз! А извозчик думал — совсем напротив.
Вера Павловна. Ты, Оля, не поняла… Там, Оля, совсем по-другому… Там никому нельзя говорить «ты»…
Ольга. Я когда-нибудь поеду за границу…
Сергей Борисович. Взяли да поехали! Дело незамысловатое.
Ольга. У-у! Папу не сдвинешь с места. Раньше хоть на дачу ездили, а теперь — папа говорит, что незачем ехать и на дачу, потому что у нас есть сад…
Сергей Борисович. А вы без папы… Попробуйте-ка!
Вера Павловна (задумчиво). У меня есть бриллианты… По наследству достались… Никому они не нужны, никогда я их не ношу… Продать их и прокатиться в Париж…
Сергей Борисович. Одобряю. А то так и пролежат эти бриллианты сперва у вас, потом, когда вы умрете, у кого-нибудь другого… У Ольги Ивановны, например…
Вера Павловна. Почему люди не умеют устроить свою жизнь так, как им хочется?..
Сергей Борисович. Боятся.
Ольга. Чего?
Сергей Борисович. Есть пугалы для ворон, а есть и для людей… В детстве нас пугали букашками: «Спи, а то букашка придет!», «Ешь, а то букашке отдам!» У взрослых людей есть свои букашки…
Ольга. Какие же это букашки? Я не боюсь никаких букашек!..
Сергей Борисович. Вы переживаете тот период жизни, когда детские букашки померкли, а новые не выросли…
Вера Павловна (Ольге). А спишь ты все-таки с лампадкой…
Сергей Борисович. Надо, чтобы свет в голове горел… Учиться, барышня, надо…
Ольга. Я и поеду… осенью поеду в Петербург.
Вера Павловна (грустно). И я останусь одна. Я никуда не поеду. Мне некуда ехать… Я останусь с букашками… Сергей Борисович! Вы долго будете жить в нашем городе?
Сергей Борисович. Три года осталось с лишком… Надоест — убегу раньше.
Ольга (удивленно). Куда?
Сергей Борисович. Куда глаза глядят… Все дальше, все дальше! (Делает широкий жест в пространство.) У меня нет ни венских стульев, ни мягкой мебели, ни бриллиантов. Встал и полетел себе все дальше, все дальше!.. (Смотрит на часы.) А идти, действительно, надо. Сегодня мы едем на острова ершей ловить, с ночевкой… Будем костры жечь, уху варить, песни петь… (Прощается.)
Ольга. Уходите? Вам у нас скучно? Мы глупые?
Вера Павловна. Оля! Что ты?..
Сергей Борисович. Мне везде весело…
Вера Павловна (подавая руку). Неужели и рыбу ловить весело?
Сергей Борисович. Очень весело. Уморительные эти ерши! Сам маленький, а дергает за лесу так сильно, что удилище трясется. Даже пугаешься иной раз… Вытащишь его — глазища сделает большие, ощетинится… Маленькая рыбка, а с большим темпераментом! (Уходит.)
Ольга. Возьмите как-нибудь меня ершей ловить, Сергей Борисович. С папой?.. Или с бабушкой? (Со смехом исчезают в комнатах.)
Любовь Васильевна. Погоди! Не лезь! (Хлопает Гришу по рукам.) Наш пострел везде поспел. (Осторожно снимает с картона крышку.) Не суй нос!
Гриша. Пирожное! Мама! Мамочка! Мешок с деньгами! Совсем как настоящие деньги! Золотые! Рассыпались!
Любовь Васильевна. Кабы настоящие-то деньги были, так и половины бы не донесли. Полюбуйтесь: два золотых уже отколупали пальцами! Жадность-то у людей какая! Право! (Кричит на Гришу.) Не трогай!
Гриша. Дай хоть одну денежку! Жалко тебе, что ли?
Любовь Васильевна. Успеешь. И тебе достанется… Потерпи… (Осторожно закрывает картон, торжественно уносит пирог в столовую.)
Вера Павловна. Кто-то куда-то едет…
Колокольчики замирают вдали.
Любовь Васильевна (выходит на веранду с визитной карточкой в руке). Оказывается, это Пырковы пирог-то прислали. И поздравление!.. (Подойдя к лестнице, с умилением читает.) «Имеем честь поздравить высокоуважаемого Ивана Мироныча со всем семейством со днем новоселья. С пожеланием всяческого благополучия и бесконечного счастья Василий Николаевич и Марья Ивановна Пырковы».
Вера Павловна. Ну и отдайте это благополучие Ивану Миронычу!
Любовь Васильевна. Не одному ему это, а всем нам.
Чего же смешного-то тут?
Вера Павловна. Очертело мне это благополучие и бесконечное счастье.
Любовь Васильевна. Вижу я это, сама вижу… Вы думаете, я ничего не понимаю?.. (Отходит.) Только смотрите: потом и рад бы в рай, да грехи не пустят… (Уходит в комнаты.)
Вера Павловна. Всяческое благополучие… И бесконечное счастье… (С тоской шепчет.) И кругом букашки… А безгрешные люди довольны: они прямо в рай… Они и теперь в раю… Из одного рая в другой… И получается бесконечное счастье.
Гриша (бежит к веранде). Мамочка! Правда это: если червяка пополам разрезать, то обе половины будут жить и выйдет два червяка?
Вера Павловна. Да, правда…
А вот если человека разделить пополам, то… выйдет… червяк, Гриша, выйдет.
Гриша. Обманываешь… А сама говоришь — не надо врать…
Иван Миронович (выходит на веранду в новом мундире, очень торжественный). Григорий! Ко всенощной!
Гриша. Лучше бы завтра… к обедне.
Иван Миронович. Ну! Не рассуждай! Иди! (Делает жест рукой.)
Любовь Васильевна (проходит к столу под березами, гремит ключами, берет чай и сахар и уносит в комнаты). Большой завтра праздник, а у нас, никак, и лампадка не заправлена… с вами и бога-то позабудешь! (Исчезает за дверями.)
Ольга (в окно). Мамочка! Что ты сидишь тут одна?
Вера Павловна (не поднимая головы). Кукушку слушаю…
Ольга (выбегая на веранду и спускаясь к матери). Ты опять грустишь! А? (Заглядывает в глаза Веры Павловны).
Вера Павловна. Кукушка точно плачет… Может быть, Оля, она плачет о том, что как было, так все и останется… И никакой новой жизни нет… Может быть, и ты, Оля, тоже…
Ольга. Нет, мамочка, нет! Знаешь, о чем она плачет?.. Она плачет о том, что где-то есть другая, хорошая жизнь, а мы сидим тут и ничего не знаем! (Ласкается к матери.) Не грусти, мама!.. Слышишь?
Вера Павловна. Ты веришь, Оля?..
Верь! Верь, моя хорошая, добрая, счастливая! Надо верить, а то не стоит жить…
Затихают. Вдали грустно кукует кукушка.
Любовь Васильевна (ворчливо). Новая скатерть… Ах ты боже мой! Облили-таки! (Махнув рукой, отходит к буфету и стучит посудой.)
Гимназист (входит из гостиной, обмахивается платочком и, вынув портсигар, осторожно закуривает папиросу, пряча ее в руке от Любови Васильевны). Температура довольно высокая!..
Любовь Васильевна. Наплясались?
Гимназист. Скоро домой… Папаша велит уходить…
Любовь Васильевна. Ну ничего, немножко еще попляшите: папаша в карты заигрался…
Гимназист. Ольгу Ивановну что-то не видать. Хотел с ней вальсик… С ней очень уж ловко…
Любовь Васильевна. Забываю я все, в котором вы классе-то?
Гимназист. Прогимназию кончил первым учеником, теперь в гимназию… Потом — в университет…
Любовь Васильевна. Доктором, что ли, хотите?
Гимназист. Папаша хочет — на филологический… Там и чины скоро идут и пенсия хорошая…
Любовь Васильевна. Дай бог! Только поскромнее в университете-то… Товарищей поосторожнее выбирайте!..
Гимназист. Я ни с кем не буду…
Иван Миронович. Где же Вера и Ольга?
Любовь Васильевна. Почем я знаю?.. В саду, наверно… Все с этим господином не наговорятся…
Иван Миронович. Как это нетактично, неделикатно…
Любовь Васильевна. А уж это ты ей скажи!.. По-новому теперь…
Иван Миронович. Побросали гостей и исчезли… Гм! Ну а самовар-то скоро? Надо было поставить сразу два самовара. (Озабоченно уходит в гостиную.)
Любовь Васильевна (идет к слуховой трубе и кричит). Когда же у вас самовар? Барин сердится… Вот он сейчас сам в кухню придет… (Отходит.) Конца этим чаям нет.
Барыня (входит из гостиной, тяжело дышит и обмахивается веером). Ух! Польку с поручиком танцевала, молодость вспомнила… Он отлично танцует!.. (Садится на диван.)
Любовь Васильевна. Специалист… Уморил небось?
Барыня (в томлении). Я говорю: «Довольно, довольно!» — а он вертит, не выпускает… Ух! Стаканчик бы холодной водицы…
Любовь Васильевна. Простудитесь… Сейчас будет самовар…
Барыня. А где пропадает Вера Павловна?
Любовь Васильевна. А разве она не в гостиной?
Барыня. Нет. Скрылась. Ах как душно! (Встает.) Пойду в сад освежиться. (Проходит на веранду и громко восклицает.) «И ночь, и любовь, и луна!»
Пырков (голос на веранде). А вот отгадайте, почему луна не из чугуна?.. Потому что на луну надо много чугуну. (Хохочет.)
Любовь Васильевна. Душно ей…
Дуня (несет самовар). Уж я его сапогом! (Ставит самовар на угол стола и отирает тряпкой.) Проклятущий! Несу, а он на меня из крана капает… А Гришенька все не спит…
Любовь Васильевна. Какой тут сон! Этакая музыка мертвого разбудит… Подотри под столом; и там напакостили…
Дуня (подтирая под столом). Бокал разбили. (Вылезает из-под стола с осколками бокала.)
Любовь Васильевна. Чужой бокал-то… Хорошо если подберешь подходящий, а то целую дюжину покупай…
Офицер (входит с веером). Чего бы нибудь прохладительного: нарзанчику или сельтерской?
Любовь Васильевна. Все выпили…
Офицер. Никто, кроме Ольги Ивановны, падеспань не танцует, а она исчезла. Жарко, Любовь Васильевна!..
Любовь Васильевна. Много танцуете… Чай, у вас ноги болят? Стукаете больно каблуками. Очень уж стараетесь…
Офицер. Кавалеров нет, ничего не поделаешь… Один отдуваюсь… Скажите, пожалуйста, кто этот у вас высокий господин? Вот здесь за ужином сидел? (Показывает место за столом.)
Любовь Васильевна. Кто его знает… Студентом был, да выгнали… Много теперь таких… Начитаются всякой всячины и безобразничают… Да еще и других смущают…
Офицер. Что-то он тут насчет войны толковал… Глупое рассуждение! Фантазии!.. Папиросы все вышли… Курить хочется… Полцарства за папиросу…
Любовь Васильевна. Вот уж этого-то у нас нет!.. Иван Мироныч у нас не курит… У нас в семье никто не курит…
Офицер. Скверно!.. Кажется, гимназист курит… (Идет на веранду, берет у гимназиста папиросу и спускается в сад.)
Пырков (с гимназистом идут с веранды). Ничего, брат!.. Отправляйся домой!.. Первый час…
Гимназист. Ну хоть до часу, папаша?
Пырков. Иди, братец… Поужинал, промялся, и кончено!.. (Отводит его в угол и тихо.) Зачем ты куришь при народе? Экий ты олух, братец мой!.. (Шепчет что-то сыну.) Иди! Неудобно… Простись, поблагодари и отправляйся! Скажи Прасковье, чтобы ждала… А то не дозвонишься…
Любовь Васильевна. Да пусть еще попляшет… Что уж вы! Не где-нибудь ведь, а у инспектора!..
Пырков. Я, Любовь Васильевна, такого мнения, что молодым людям правильное питание и своевременный сон — прежде всего!.. Меня самого так воспитывали… У других в мои лета катары, бессонницы, а у меня до сих пор желудок удивительный! А все — правильный образ жизни! In corpore sanomens sana[1], Любовь Васильевна!
Любовь Васильевна (не понимая, в чем дело). Это верно!.. Только бы уж учился… В университете вот как? Осторожно нынче нужно вести себя…
Пырков. Он у меня не такой!.. (Сыну.) Иди, голубчик!
Гимназист (расшаркиваясь, прощается с Любовью Васильевной). Мерси за удовольствие! (Уходит.)
Любовь Васильевна. Хороший мальчик!..
Пырков. Ничего паренек… Вы говорите, что в университете… Какая закваска — вот в чем дело…
Любовь Васильевна. Взяла бы я да построила эти университеты где-нибудь в поле, побольше места загородила бы, чтобы там были лавки, портерные разные, квартиры, — и волнуйся! Сделай одолжение!
Пырков. Иду-с! (Торопливо идет на веранду, чтобы сесть за карты.) Это, знаете, мысль… Иду, иду!..
Любовь Васильевна (как бы размышляя). Желудок действительно хороший… Кушает — мое почтение!..
(Вполголоса.) Очень хорошо! Побросали всех гостей и скрылись. Было бы вам известно, что Иван Мироныч сердится.
Вера Павловна (сердито). Ну и пусть его сердится! Мне решительно все равно.
Любовь Васильевна. Вижу, вижу… Вы думаете, я не понимаю?..
Иван Миронович (входит из гостиной и, увидя жену, тихо говорит). Неужели вы не понимаете, что это нетактично и неделикатно по отношению к гостям?.. Бегаете по саду как девочка…
Вера Павловна (пристально глядя в лицо Ивана Мироновича). Нетактично? Наплевать мне на ваших гостей…
Иван Миронович (страшно озадачен). Что такое?
Любовь Васильевна. Вот тебе и раз!.. (Делает какие-то жесты на гостиную.)
Вера Павловна. Надоели мне ваши гости…
Иван Миронович. Что с вами? Опомнитесь! (Громко кашляет и уходит в гостиную.)
Вера Павловна (сжимая над головой руки). Мне хочется что-нибудь сделать… Закричать, сломать что-нибудь, плакать…
Любовь Васильевна. Только этого и недоставало… Чего вам хочется, хотела бы я знать?
Вера Павловна (задумчиво). Не знаю, Любовь Васильевна, не знаю… Я знаю только, чего мне не хочется…
Офицер (проходит из сада в гостиную под руку с барыней, на груди которой приколоты цветы, наигрывает губами марш и шутливо командует). Левой! Левой! Правое плечо вперед!
Ольга. Ты, мама, что нас бросила? Ты опять грустишь?
Вера Павловна. Садитесь рядом, здесь!.. (Показывает на диван.) Я испугалась чучелы… Мне показалось, что кто-то выглядывает из-за куста и подслушивает…
Ольга (звонко смеется и садится рядом с Верой Павловной). Садитесь, Сергей Борисович! (Показывает рукой на диван.) В середину…
Сергей Борисович. А офицер меня на дуэль не вызовет? (Садится в середине.)
Что-то на меня все здесь косятся…
Любовь Васильевна (в слуховую трубу). Авдотья! Самой мне, что ли, чай-то разносить?..
Ольга. Бабушка — словно капитан на пароходе… (Подражая капитану.) «Стоп! Задний ход!»
Любовь Васильевна (отходя от трубы). А ты — пассажирка? Из первого класса? Сложила ручки…
Вера Павловна (Сергею Борисовичу). Ну расскажите еще что-нибудь из вашей жизни! Про тюрьму расскажите.
Сергей Борисович. Не хочется что-то… В другой раз расскажу, а теперь мне хочется смеяться…
Вера Павловна. Как вы живете здесь?
Сергей Борисович. Отлично…
Вера Павловна. Расскажите, что вы сегодня делали? Где были?.. Что видели?..
Сергей Борисович. Был сегодня в съезде.
Вера Павловна. Неужели вам и там не скучно?
Сергей Борисович. Это очень любопытно. Лучше всякого театра. Пьесы сочиняют авторы, а там — сама жизнь; пьесы играют актеры, а там — сами действующие лица.
Любовь Васильевна. Вы ведь, говорят, в газетах пописываете, там вам всякая кляуза пригодится… Напишете и деньги заработаете…
Сергей Борисович (хохочет). Всякая кляуза! Всякая! Сегодня, например, слышал такую кляузу, что просто в умиление пришел… Художественная кляуза!.. Трагедия обывательской любви!..
Ольга. Расскажите! Расскажите! Я ужасно люблю трагедии.
Офицер (входит из гостиной). Ольга Ивановна! Выбираю вас своей соседкой. (Расшаркивается.)
Ольга. Благодарю. Я вполне довольна своим соседом.
Офицер (Сергею Борисовичу). И вы, вероятно? (Уходит в гостиную.)
Любовь Васильевна. Все они друг другом довольны…
Ольга. Ну! Рассказывайте трагедию!
Любовь Васильевна. Рано еще тебе! Очень уж любопытна…
Вера Павловна. Мы слушаем…
Сергей Борисович. Барышня по имени Марья Ивановна полюбила кавалера по имени Иван Иванович: Иван да Марья!
Однажды жених повел невесту развлечься бесплатным народным чтением с туманными картинами. Когда они возвращались домой и шли по улице — под ручку, разумеется, — из подворотен вылезла злая собака и схватила жениха за ногу… В результате — разорванные брюки…
Любовь Васильевна. Уйди, Олечка! Нечего тебе тут слушать…
Сергей Борисович. Вы не беспокойтесь: ничего неприличного в моем рассказе не будет.
Любовь Васильевна. Ну все-таки, сударь, брюки тут и всякая всячина… Иди! иди! Нечего тут… И так больше знаешь, чем тебе следует. (Подходит к Ольге и тянет ее за руку.) Поди лучше потанцуй!
Ольга (встав). Я не хочу танцевать… Любовь Васильевна (сердито). Иди, говорят тебе!
Ольга уходит в гостиную и играет на пианино вальс из «Фауста»; Сергей Борисович вопросительно смотрит на Веру Павловну, та хохочет.
Теперь можете сколько угодно! (Идет в Гришину комнату.) Я и мешать не буду… (Исчезает.)
Вера Павловна. Вы оскорбили нравственность… Ну говорите!
Сергей Борисович. Боюсь…
Вера Павловна. Букашек? (Хохочет.) Ну что было дальше?
Сергей Борисович. Дальше? Жених проводил невесту до дому, поцеловал ручку — все как полагается… Потом вернулся, составил протокол и предъявил иск об убытке в двадцать рублей. Женихи носят очень дорогие брюки.
Судья отказал: у жениха не было свидетелей. Тогда он перенес дело в съезд, а Марью Ивановну выставил свидетельницей…
Вера Павловна. Поэзия кончилась, и началась проза…
Сергей Борисович. Когда стали спрашивать Марью Ивановну про брюки…
Любовь Васильевна (проходит из Гришиной комнаты в гостиную). Все еще про брюки… (Исчезает.)
Сергей Борисович (продолжая рассказ). Она вспыхнула, опустила глазки и сказала: «Никаких я брюк не знаю и знать не хочу», а потом обернулась в сторону Ивана Ивановича и добавила: «Вашей невестой не состою и не желаю… и это даже очень некрасиво с вашей стороны!» — и заплакала…
Вера Павловна (опустив голову, шепотом). Мне жаль ее, эту бедную девушку…
Сергей Борисович. Так печально кончилась одна счастливая любовь!..
Что с вами? Вера Павловна?
Послушайте!.. Что с вами?.. (Наклоняется над плачущей.)
Любовь Васильевна (входит). Что тут за история? Вы что с ней сделали?
Сергей Борисович (встает; растерянно). Я не понимаю… Дайте воды!
Вера Павловна (закрыв одной рукой лицо, другой отмахивается). Не надо!.. Ничего…
Любовь Васильевна. Что вы с ней сделали?
Сергей Борисович. Надо воды! (Ищет на столе воду.)
Любовь Васильевна. Что тут воды! Нет-с, это уж слишком! (Торопливо идет в гостиную.)
Иван Миронович. Что вы, милостивый государь, позволили себе сказать моей жене? (Жене.) Он оскорбил тебя, душа моя?
Успокойся, душа моя! (Смотрит то на жену, то на Любовь Васильевну.)
Сергей Борисович. Для меня слезы Веры Павловны совершенно неожиданны и непонятны… Уверяю вас, что я тут ни при чем!
Любовь Васильевна. Зря взрослые люди не плачут. Плачут, когда очень больно, при различных там операциях, или когда очень оскорбительно…
Вера Павловна (вскакивает с дивана). И еще когда очень уж симметрично! (Идет в спальню.) Извините меня, Сергей Борисович! Я и сама не ожидала… Захотелось плакать… (Скрывается за дверью.)
Иван Миронович (как бы размышляя). Позвольте-с! О чем ей плакать? Ей не о чем плакать…
Сергей Борисович (иронически). Вам это лучше знать…
Любовь Васильевна. Не о чем ей плакать? Я ведь кое-что слышала… Веночки, брюки и всякие неприличия…
Иван Миронович. Согласитесь, милостивый государь, что я должен это выяснить и понять…
Ольга (выходит из гостиной, останавливается и смотрит испуганными глазами). Что случилось?..
Сергей Борисович (раздраженно и насмешливо). Старайтесь выяснить и понять — это ваше дело… Если вы мне не верите, я не хочу больше говорить… Как вам будет угодно… Можете, если вам кажется это необходимым, потребовать удовлетворения… Я всегда к вашим услугам… (Сухо поклонившись, проходит в гостиную.)
Пыркова (сгорая от любопытства, тихо входит с веранды, прохаживается). Что он тут наговорил? (Смотрит то на Ивана Мироновича, то на Любовь Васильевну.) А где Вера Павловна?
Иванова (входит с веранды, прохаживается и обращается к Пырковой). Вам сдавать. (Делает еще два тура и уходит на веранду.)
Офицер (входит). Я одного нахала проучил… Жаль, что не на меня нарвался…
Барыня (выглянув из гостиной). Поручик! (Скрывается.)
Офицер уходит в гостиную; там звучит пианино, но скоро обрывается — веселье не ладится.
Иванова (кричит с веранды). Марья Ивановна! Мы вас ждем!
Барыня. Нам пора… (Смотрит на часы.) У-у! Первый час.
Любовь Васильевна. Посидите…
Барышня (обиженным тоном). Я хочу, мама, домой… У меня болит голова… Поедем!..
Иван Миронович. Вы меня извините!.. Так вышло… Мне и самому неприятно…
Барыня. Что вы это, Иван Мироныч! Пустяки какие… Мы нисколько…
Иван Миронович. Посидите!
Барышня. Я устала, мама… У меня мигрень… Поедем.
Барыня. Едем! Едем! До свиданья! Мерси! Милости просим к нам! (Прощается с хозяевами.)
Офицер (барыне). Нам по пути… (Прощается с хозяевами.)
Барышня (с гордостью). Мы не пешком… Мы на извозчике…
Барыня. Ночь прекрасная… дойдем, девочка!..
Любовь Васильевна (в трубу). Авдотья! Проводи гостей… (Идет провожать гостей.)
Любовь Васильевна (Дуне). На-ка, отнеси это в чулан! (Подает бутылку.) Не пьют это.
Никак, поссорились? Родственники, а как сядут играть в карты, так непременно повздорят…
Пыркова. Ты забыла записать…
Иванова (горячится). Я никогда не забываю! Считай! Курица — раз, сыграна, остается двести пятьдесят, сыграно семь треф, списано…
Пырков. Бросьте. Что тут из-за пустяков…
Иванов. Я принимаю на себя.
Иванова. С какой это стати?.. Ты, Маня, вечно насчитываешь. С тобой невозможно… В прошлый раз ты тоже спорила, а оказалось…
Пырков (тушит свечи). Кончено! (Хохочет.) Идемте!
Женщины победили! Вот вы все, Иван Миронович, про мозговые-то линии говорите, а между тем нас обыгрывают… Софья Ивановна… Где она?.. (Оглядывается и хохочет.) Зажгла светильник и отыскивает истину!..
Иванов. Она у меня любит точность. Аккуратная женщина… У ней в записной книжке каждая копеечка записана…
Любовь Васильевна. Проигралась, верно?
Иванов. Да нет! Обе барыни выиграли, а проиграли мы с Василием Николаевичем… Я проиграл рубль, а он восемь гривен…
Пыркова. А Соне хочется, чтобы мой муж проиграл рубль, а ее только восемь гривен!..
Соловьев (мрачно). Весь вечер сражались из-за двугривенного…
Пыркова. Тем лучше: и время провели приятно, и никому не обидно.
Соловьев. Мы с покойной женой играли всегда в «шестьдесят шесть» и тоже, бывало, всегда ссорились… Теперь мне не с кем ссориться…
Иванова (тушит свечу и входит в столовую). Нашла, господа, ошибку! (Пыркову.) У вас, милостивый государь, записано пятьдесят пять, а надо было всего сорок пять…
Пырков. Не спорю. Согласен. Ошибка всегда и везде возможна.
Соловьев. Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Вот я, например. Вышел в отставку, овдовел, один, ничего не делаю — ни дурного, ни хорошего… и не ошибаюсь…
Пыркова (зевнув). За Волгой спят и нам велят…
Иванова. Я выиграла рубль, и пожалуйте мне рубль. Карточные долги я сама плачу аккуратно и люблю, чтобы мне платили. Мне недодано двадцать копеек! (Протягивает руку, как бы ожидая, что в нее положат этот двугривенный.)
Иванов. Да ведь за мной, за твоим законным мужем!
Иванова. Мне все равно…
Иванов (дает двадцать копеек). На! Успокойся! Запиши, что получила… С родного мужа, как говорится, готова шкуру снять.
Пыркова. Вера Павловна… не выйдет, верно?.. Надо домой… А Олечка спит?
Любовь Васильевна. Капризничает… Теперь они с Верой Павловной союз заключили: все вместе — и капризничают вместе…
Пыркова. Правда, что Олечка на курсы осенью поедет?
Иванова. И вы отпускаете ее? Одну?
Иван Миронович. Это ещё на воде вилами писано.
Пыркова. А что тут вышло?.. С этим господином?
Любовь Васильевна. Он тут такие сальности развел, что у меня, старухи, уши стали вянуть… Не всякий муж своей жене станет этакие сальности рассказывать…
Пыркова. Что же он такое говорил?.. А?
Пырков (хлопая жену по плечу). Любопытная ты женщина! Много будешь знать, скоро состаришься!!!
Любовь Васильевна. Да еще удовлетворения захотел… Я вот схожу в полицию — получит он удовлетворение!..
Пыркова (мужу). Ну, Васек, давай прощаться…
Иванова (мужу). И нам, Коля, пора… Опять пересидишь… Он у меня как ляжет позднее часу, так и не может заснуть… Все теоремы разные представляются… Прощайся!
Иванов (раздраженно). Дай допить вино!
Иванова. Лучше бы не пил! Вредно тебе — знаешь это, а пьешь…
Соловьев. Того нельзя, этого нельзя. Ничего нельзя…
Пырков. А у меня вот до сих пор отличный желудок! Гвоздь переварит… in corpore sano, как говорится…
Иванов. А господин этот, действительно, нахал. Он еще за ужином позволял себе говорить лишнее… В футляре мы или без футляра, любим мы своих жен или только притворяемся, что любим, — это наше дело… Я хотел ему заметить…
Пырков (жене, игриво). Как, Машурочка, полагаешь: любим мы друг друга или притворяемся? А?.. (Закинув голову, хохочет.)
Пыркова. Ну тебя тут! Не любили, так не прожили бы восемнадцать лет… Разве можно восемнадцать лет притворяться?
Пырков. Верно, Машуха! Восемнадцать лет отбарабанили. Бог даст, и еще столько же в любви и согласии поживем… А потом разведемся!.. (Хохочет.)
Иванова (мужу). Пересидишь, Коля!
Любовь Васильевна. Удовлетворение! Недоставало только, чтобы инспектор дуэлями стал заниматься!
Пырков. Куда нам! Мы люди штатские.
Иван Миронович. Я не боюсь. Рано или поздно умирать надо. Но, во-первых, я не один, у меня семья, и, следовательно, я не имею нравственного права рисковать своей жизнью, а во-вторых, у нас есть суд. Оскорбил я тебя — подавай в суд!.. А в третьих, я человек верующий, и стрелять в человека мне не позволяет совесть…
Иванова (мужу). Ну! Пересидел! (Встает и прощается.)
Любовь Васильевна. Вот ведь как хорошие-то жены мужей своих берегут!
Иванова. У нас трое детей. Не дай бог, что случится — хоть по миру иди… Он не имеет права…
Иванов (раздраженно). Умирать? Умирать все имеют право!..
Иванова. Он не выслужил еще пенсии. (Подает ему респиратор.) На, надевай! Ночи свежие… Опять хрипеть будешь.
Соловьев. А мне вот теперь все равно. Никому нет дела, жив я или помер…
Пыркова. Идем, Васек!..
Иванов. Воздух весенний, ароматный, а тут надевай этот намордник… (Вертит в руке респиратор.)
Соловьев (не поднимая головы с рук, хрипло вполголоса вытягивает). «Соловьем за-лет-ным юность пролетела…».
Любовь Васильевна (входит). У нас Гришенька спит, вы уж сделайте одолжение — не пойте!
Соловьев (флегматично). Хорошо.
Любовь Васильевна. Грустите все?.. Вы уж извините: Иван Миронович в кабинет ушел, прилег… Устал он очень…
Соловьев. Ничего. Я еще немножко посижу и уйду. Домой идти тяжело… Никто там не ждет. Раньше, бывало, идешь и знаешь, что там ждут: все припасено, приготовлено… Покойная Анюточка всегда ставила мне на столик свечу, спички, графин с водой… А около кровати — туфли… Да, всегда туфли… А теперь… Теперь ничего нет.
Любовь Васильевна. Ну что же делать? Всему конец бывает…
Соловьев (встает, бродит по комнате). Не хочется домой… Взял бы вот да на этом диване!.. А утром рано ушел бы!.. И никто бы не видал.
Любовь Васильевна (сердито). С удовольствием бы, да неудобно: у нас девушка… Сами понимаете…
Соловьев. Да… девушка… Хорошая!.. Пойду на реку, сяду на горе и буду слушать, как поют соловьи… (Подходит к веранде.) Скоро светать будет. Ух как сиренью пахнет! Любила моя Аня этот запах… (Отходит.) Да, в этакую же вот ночь… (Вздыхает.) Не знаю, где моя шляпа…
Любовь Васильевна. В передней она… (Подходит к трубе и говорит.) Дуня! Проводи гостя!
Соловьев. Да вы не беспокойтесь… Я сам… Теперь я все сам… Привыкать надо… Ну спокойной ночи! (Подает руку.)
Любовь Васильевна. Уж какая тут спокойная ночь? Светать скоро будет… Теперь ночи-то короче воробьиного носу…
Соловьев (уходя). Пойду на реку слушать, как поют соловьи…
Любовь Васильевна (идя следом за ним). Скоро они перестанут уж петь-то… Послушайте! Надо чем-нибудь грусть облегчить…
Любовь Васильевна (возвращается). Ну провалились, слава богу!.. Поют где-то… Не спится людям… (Сладко потягивается, позевывает и закрывает рукой рот.)
Дуня (возвращается со свечой). Вот какие они!
Любовь Васильевна. Кто?
Дуня. Да этот гость-то! Старик, недавно жену схоронил, а пристает с глупостями…
Любовь Васильевна (всплеснув руками). Вот тебе и грусть! А! Скажите пожалуйста!
Дуня. Гулять с собой звал…
Любовь Васильевна. Сороковой день жене на той неделе еще будет… а!
Дуня. На лодке катаются… (Подходит к веранде.) Хорошо как поют, барыня!.. Послушайте-ка!
Любовь Васильевна. А ну их тут, с пением-то! Поди приберись хоть маленько в гостиной-то!
Иван Миронович (появляется в столовой без пиджака и жилета). Ушел? (Входит.)
Любовь Васильевна (сливая вино из недопитых стаканов в бутылку). Ушел… Видят люди, что в семье неприятности, и сидят… А этого Соловьева прямо палкой не выгонишь. Будто бы мы виноваты, что у него жена умерла…
Иван Миронович (останавливаясь у стола). Что вы, мамаша, делаете?
Любовь Васильевна. А что?
Иван Миронович. В бутылке белое вино, а в бокале — красное!
Любовь Васильевна. Экая досада! Голова кругом идет. (Смотрит бутылку на свет.) Больше полбутылки. Придется на кухню отдать… Все равно… надо же… все-таки именинник…
Иван Миронович (присаживается к столу и после небольшой паузы). А где Ольга?
Любовь Васильевна. В саду. Забилась в кусты и сидит как пенек. Сперва ревела в Гришиной комнате, — я ее оттуда погнала: еще ребенка напугает… Твоя жена фокусница, сама никаких приличий знать не желает и Ольгу к тому же приучает… (Берет банку из-под икры.) Всю кончили! Словно никогда в жизни свежей икры не видали… Отца и мужа им не жалко, а жалко, видишь, того… нахала… За него оскорбились…
Заперлась, как в крепости от неприятелей… От законного-то мужа! Это… «новая жизнь» называется… Бросила гостей и заперлась. На всех ей наплевать. (Вздохнув.) Правду говорят, что в эти годы баба бесится…
Иван Миронович (решительно стучит в дверь). Будьте любезны отпереть! Что-с?.. Не одеты?… (Отходит.) Хорошо-с, подожду.
Любовь Васильевна. Вот тебе и законный муж! Нахалам дозволяется про брюки и разные сальности говорить, а для мужа — «не одета»!.. (Подходит к дверям в гостиную.) Неужто ты все еще здесь возишься?!
Дуня (ее голос из гостиной). Здесь так нагажено, что в двое суток не уберешь…
Любовь Васильевна (идет в гостиную и сейчас же возвращается). Окурков везде натыкали: и в тарелки, и в цветы… Это все Соловьев! По жене он, видите ли, скучает…
Иван Миронович (опять у двери в спальню). Послушайте! Вы, вероятно, упустили из виду, что я тоже человек и тоже хочу спать?..
Любовь Васильевна. Поздравляю вас, Иван Мироныч! Самая уж новая жизнь начинается… (Уходит в гостиную.)
Иван Миронович (спокойно, но строго). Ничего смешного тут нет… (Наставительно.) Все это было бы, мамаша, смешно, когда бы не было так грустно…
Дуня (выходит со свечой и щеткой). Пожалуйте, барин! Вам постлано в кабинете на диване… (Хочет уйти.)
Иван Миронович. Постой! Гм… Мало ли что бывает в семье? Я смотрю на прислугу как на членов семьи. Иначе нельзя. Если прислуга хорошая, она понимает, что господа и прислуга — это старшие и младшие члены семьи. Если ты порядочная девушка… и… дорожишь своим местом, то все, что ты в семье видишь и слышишь, не должно выходить на улицу… и я предупреждаю, что…
Дуня. Что вы это, барин?! Разве я не понимаю? Мало ли что бывает между мужем и женой…
Иван Миронович. Вот то-то и есть! Это ты помни, не забывай… если, конечно, хочешь служить у нас…
Дуня. Я хорошо понимаю… Разве можно… (Хочет идти.)
Иван Миронович. Погоди! Сегодня тебе было много хлопот и потом… я… именинник. (Дает Дуне рубль.) На, возьми. Полтинник себе, а полтинник дашь сдачи…
Дуня (растерянно роется в кармане). У меня, никак, нет полтинника-то… (Смотрит на ладони деньги.) Так и есть!
Иван Миронович. Сколько же у тебя?
Дуня. Только тридцать пять копеек…
Любовь Васильевна (сердито). Есть у меня, есть!.. Сколько ей надо?
Иван Миронович. Полтинник.
Любовь Васильевна (сердито). На, возьми!
Ну чего же стоять? Получила и иди!
Дуня. Больше ничего?
Любовь Васильевна. Как это «ничего»? Отнеси вот вино в погреб. (Отдает две бутылки Дуне.)
Иван Миронович. Оставьте красное!
Дуня. Позвольте, барыня, ключи!
Любовь Васильевна. А эти все — пустые, их — в чулан.,. (Отдает Дуне ключи, та уходит.) Погоди, вместе пойдем!.. Ты, никак, мышей боишься: испугаешься да уронишь…
Иван Миронович (упавшим тоном). Верочка!.. Я желал бы с тобой поговорить… выяснить…
Вера Павловна (выходит в капоте; глаза ее заплаканны). Что вам?
Иван Миронович (садится). Присядь!
Вера Павловна (садится за стол, облокачивается на руки и пристально смотрит в лицо Ивану Мироновичу). Ну, я слушаю…
Иван Миронович (затрудняясь и конфузясь). Я, Верочка… того… упустил из виду… Эти странности, слезы, вспышки, нервность… Гм… Быть может, ты, душа моя, того… в этаком, душа моя, положении?.. Понимаешь?..
Вера Павловна (злорадно хохочет). Поняли! Наконец-то поняли!
Иван Миронович (обиженно). Но… что же тут смешного?.. Ты не девушка…
Вера Павловна (продолжая смеяться). Как вы догадливы!..
Иван Миронович (встает и ходит). В таком случае я отказываюсь понимать… Объясните, что все это значит!
Вера Павловна. Что?
Иван Миронович. Гм… Я, например, замечаю у вас склонность к кокетству… Не далее как вчера утром вы, еще не встав с постели, первым делом взялись за зеркало… Вы, видимо, думали, что я сплю, но я, к сожалению, не спал и видел, как вы… с зеркалом… Наподобие Маргариты…
Вера Павловна. Вы очень наблюдательны…
Иван Миронович. Вообще ваше поведение оставляет желать лучшего, а уж сегодняшнее… положительно… по меньшей мере… то, го… как бы это сказать…
Вера Павловна. Мое поведение?
Иван Миронович. Да. Особенно сегодня.
Вера Павловна. Поставьте три с минусом; больше мне, господин инспектор, не надо!
Иван Миронович. Странно было бы допустить, что порядочная женщина, мать и законная жена…
Вера Павловна (перебивая). Вы говорите, словно диктуете… Говорите скорей! Ведь мы не записываем ваших драгоценных слов…
Иван Миронович (не слушая). Странно допустить, говорю я, чтобы эта женщина просила извинения у того нахала, который оскорбил ее мужа и отца ее детей, если не сделать того печального и оскорбительного предположения, что она, эта женщина… гм… как бы это сказать…
Вера Павловна. Любовница этого нахала?.. Так вы хотите сказать?..
Иван Миронович. Я… собственно… не могу… не имею…
Вера Павловна. Вы ужасно трусливы! Вы боитесь даже слов!..
Иван Миронович. Я не думаю, чтобы дело зашло так далеко, но, во всяком случае, я вижу, что вы вступаете на скользкий путь, и потому я вынужден указать вам…
Вера Павловна (перебивая). Правильный путь? (Зло смеется.) Вы отличный, опытнейший путеводитель! С вами можно зайти в такую трясину пошлости, из которой и не вылезешь…
Иван Миронович (пожимая плечами). Вот как? Не ожидал… Не заслужил…
Вера Павловна. Я вязну, а вылезти хочется, Иван Мироныч…
Иван Миронович. Не заслужил…
Вера Павловна. Вязну, Иван Мироныч! Чувствую, что вязну, — с каждым годом все глубже и глубже… Вы уже вытравили из моей души половину жизни!
Иван Миронович. Что вы говорите?! Кто вы были? Вспомните! Вы были сперва пепиньеркой, которая обучала девочек танцам… Плясали за пятнадцать рублей в месяц ежедневно, плясали, когда вам даже хотелось плакать…
Вера Павловна. Случалось, Иван Мироныч.
Иван Миронович. А потом вы были гувернанткой и за какую-нибудь четвертную говорили… чуть не на всех языках… Я вас вырвал из этой жизни… Я вас…
Вера Павловна (перебивая). Одним словом, вы приобрели меня «по случаю»!..
Иван Миронович. И вот в благодарность за все это вы… Ни мое положение, ни честь семьи, ни честь фамилии, которую я дал вам…
Вера Павловна (насмешливо). Горжусь, Иван Мироныч.
Иван Миронович. За что-с? Это за двенадцать-то лет верной и тихой семейной жизни? Благодарю!.. Благодарю!..
Вера Павловна. Вы меня двенадцать лет обучали вашей тактичности! Двенадцать лет заставляли и говорить по заказу, и молчать по заказу, и смеяться по заказу… Помните: я любила музыку, пение… Теперь не пою… Не умею веселиться и радоваться…
Иван Миронович (очень ласково). Пой, радуйся, смейся, душа моя! Сделай такое одолжение!.. Я очень рад, но всему, душа моя, есть время и место. Не следует смеяться там, где приличествует плакать…
Вера Павловна. Вы сочинили бы мне расписание, когда, в каких случаях и по какому поводу следует улыбаться, радоваться, смеяться, плакать!.. Вроде расписания уроков, которое висит в вашем кабинете… А впрочем, убирайтесь вы от меня с вашими «путями»! Я жить хочу, а жить нечем… Понимаете, Иван Мироныч? Нечем жить! Мне наскучило ваше расписание… Мне надоело так жить!.. Не стоит так жить!..
Иван Миронович (поражен и опечален). Вот тебе и раз!.. Жили-жили, двенадцать лет прожили, и все было хорошо… И вдруг… «нечем жить»!..
Вера Павловна. Не «вдруг», Иван Мироныч, не «вдруг»! Если вы это заметили «вдруг», то в этом виновата ваша проницательность…
Иван Миронович. Как же это вам хотелось бы жить… по-новому-то?.. Новую-то жизнь вашу я никак не могу себе представить… понять…
Вера Павловна. Не поймете, Иван Мироныч…
Иван Миронович. А вы объясните!
Вера Павловна. Не стоит, Иван Мироныч!
Иван Миронович. А вы попробуйте!
Вера Павловна. Без расписания!.. Поняли? Как хочется!..
Иван Миронович. То есть как же это?.. Мебель, например, ставится обыкновенно вниз ножками, а вам захочется ее — вверх ножками?..
Вера Павловна (нервный смех). Бывают, Иван Мироныч, такие моменты, когда мне хочется даже и вас поставить вверх ножками!.. Воображаю!.. Инспектор — и вдруг — вверх ножками!..
Иван Миронович. Похвально, похвально!.. Я не понимаю одного только: когда вы успели нахвататься таких удивительных мыслей?!
Вера Павловна. За двенадцать лет нашей тихой и мирной жизни с вами. Смотрела на вас, смотрела и наконец увидела, что вы… совсем не страшная «букашка»… Вы… «пугало»!..
Иван Миронович (оскорбленным тоном). Позвольте! За что вы меня оскорбляете?
Вера Павловна. Вы наставили в саду пугал, чтобы галки и воробьи не клевали ягод… (Хохочет.) А воробьи-то перестали бояться!.. Клюют!.. Понимаете? Ничего не понимаете?..
Ну все равно! (Наливает в бокал вина.) Давайте, Иван Мироныч, выпьем за окончание «всяческого благополучия и бесконечного счастья»! (Протягивает бокал с вином.) Чокнемся!
Любовь Васильевна (проходит в сад и, предположив примирение, с облегчением произносит). Ну давно бы так! Ольга-то все в саду… Не выгонишь… (Исчезает.)
Вера Павловна. Чокнемся, Иван Мироныч! Не хотите?
Вера Павловна. Ну все равно, я с бутылкой! (Чокается с бутылкой и пьет.)
Олечка поет… Пой, пой, милая!.. И пусть твоя песенка напоминает нам, что где-то там есть другая жизнь, яркая, полная радости и муки, большого счастья и больших страданий! (Поникнув головой, потихоньку плачет и пьет вино.)
Любовь Васильевна (возвращаясь с веранды, ворчливо). Грубиянка! Какую волю взяла! Люди спят, а она романсы распевает… (Вере Павловне.) Ну объяснились, что ли?
Вера Павловна (ухмыляясь). Объяснились!.. Объяснились!.. По душе…
Любовь Васильевна (радостно). Так и следует! А то «во-первых, да во-вторых, да в-третьих»… Разве так муж с женой должен объясняться? Поцеловались покрепче — и делу конец!..
Ольга (тихо входит из сада, с большим букетом сирени; молча приближается к Вере Павловне, касается цветами ее лица и спрашивает). Хорошо? (Целует Веру Павловну в щеку.)
Любовь Васильевна (ворчит). Поедет она на курсы учиться… Чему учиться? Грубиянить? И так, слава богу, научилась, без курсов…
Ольга (твердо и решительно). Захочу — и поеду.
Любовь Васильевна. А отец не даст денег, и никуда не поедешь..
Ольга (спокойно). Не надо. Мне мама бриллианты отдаст…
Любовь Васильевна. А отец паспорт не выдаст… Тебе еще лета не вышли…
Ольга. А тогда я что-нибудь сделаю…
Любовь Васильевна. Пугаешь? Что же, отравишься, что ли?
Ольга. Вот больно нужно! Стану я травиться! Я жить хочу…
Любовь Васильевна. Ну что же ты сделаешь?
Ольга (загадочно). Я знаю что… (Молча целует Веру Павловну, кладет перед ней часть цветов и с гордостью уходит через гостиную в свою комнату.)
Любовь Васильевна (ей вслед). Королева испанская, да и только! Право… (Пауза.) Где же Ваня-то? Ему, чай, там, на диване-то, неловко… На место уж надо бы!
(В полном недоумении.) Вот! Точно в гостинице они обе живут: чуть что, сейчас в свой номер — и на замок!.. (Возится около стола и буфета.)
Гриша (появляется в дверях, заспанный, в одной рубашке и одеяле). Бабушка! Иди спать!
Любовь Васильевна (удивленно). Что ты, дурачок? Бог с тобой!
Гриша. Я боюсь… Кто-то все плачет…
Любовь Васильевна (идет к Грише). Иди, иди! Спи себе! Бог с тобой! Чего бояться? (Провожает Гришу в комнату и, возвратившись, опять возится около стола.)
Иван Миронович (появляется в столовой в туфлях и халате). Вы, мамаша, все бродите?.. (Останавливается около матери.) Устали?
Любовь Васильевна (опускаясь на стул). Мне тебя жалко… И что такое творится — никак я понять не могу… Мне тебя жалко… (Утирает слезы салфеткой.) Какая им еще новая жизнь понадобилась — понять не могу…
Вера Павловна. Ты, Оля, заснула… Я смотрела на твое личико, и оно казалось мне белым, как мрамор…
Ольга. Задремала и увидела сон… Будто бы мы с тобой плывем по реке в лодке, без весел!.. Лодку быстро несет по течению на какие-то сваи… и мы не можем избегнуть столкновения. Страшно как!.. Сейчас лодка ударится и перевернется, и мы погибнем… Я хочу закричать и не могу… И проснулась…
Вера Павловна. По течению… Без весел нельзя против течения… Как противно воет ветер… А по крыше точно кто-то ходит… Мне что-то страшно… Чудятся какие-то уроды, обезьяны… Точно кто-то все шевелится под кроватью…
Ольга (положив свою руку на лоб Веры). У тебя, кажется, опять жарок…
Вера Павловна. Я горю, горю, горю… Вон свечка у тебя догорает. Погаснет скоро… А давеча как противно каркали вороны… Я слушала, и мне казалось, что все, все… даже и вороны узнали о том, что со мной случилось, и сплетничают… А в саду теперь, верно, неприветливо: листья облетели, деревья голые, холодные… И стоят там пугала на палках, тоже несчастные такие и совсем не страшные… Боже мой, как здесь душно! Нечем дышать…
Ольга. Хочешь пить? (Подает стакан с водой.)
Вера Павловна (садится в постели, пьет воду). Я сижу, и мне кажется, что постель плывет… Право… (С нервным смешком.) Эту кровать, Оля, мы купили по случаю… Это, Оля, было очень смешно!.. Незадолго до свадьбы Иван Мироныч повел меня на квартиру, где мы должны были жить после венца… Там было пусто, совсем пусто, и когда говоришь, то, словно в каком-то храме, раздавалось эхо голоса… И ничего не было… А вот эта самая кровать стояла одна и была похожа на скелет… Я… (Смеется.) Ничего-то я тогда не понимала!.. «Зачем же эта большущая кровать?» — спрашиваю. Это было очень смешно!.. Иван Мироныч сказал, что купил ее по случаю, очень дешево; что она из какого-то мягкого железа, прочная очень… (Нервный смешок.) Заботливый он!..
Ольга. Ты все говоришь, говоришь… А доктор велел тебе молчать. Тебе надо беречь силы…
Вера Павловна. Возьми стакан… Батюшки! Рука как трясется!.. Тяжелая рука и длинная… Иногда я лежу в постели и смотрю на ноги, и мне кажется, что мои ноги вытягиваются и делаются длинными, длинными. Смешно!.. (Опускается на подушки.) Кто-то на этой кровати спал и, может быть, думал, что никогда не умрет… А теперь я… Гм! Странно…
Ольга. Перестань говорить!.. Береги силы…
Вера Павловна. Зачем? Мне хочется говорить, говорить, без конца говорить… Когда я вспомню, что со мной случилось, то мне кажется, что я уже умерла… Теперь мне все мужчины кажутся зверями… Иван Мироныч!.. Мохнатый весь, глаза налились кровью… ломает дверь и влезает сюда. А я вскакиваю на ноги, жмусь в угол, отбиваюсь… и махаю руками, как крыльями… Хочу улететь, а не могу… (Начинает потихоньку плакать.) Что они со мной сделали… Что они сделали!.. Какие мы слабые, бессильные… Муж!.. Он муж!.. (Нервно смеется.) Теперь я лежала бы мертвая и мне было бы все равно…
Любовь Васильевна (осторожно растворяет дверь и входит). Вы опять разговариваете? Ведь не велено вам говорить?!
Вера Павловна (отмахиваясь рукой). Убирайтесь вы! Оставьте меня в покое.
Любовь Васильевна. Как это «оставьте»? Человек наделал глупостей, чуть на тот свет не отправился, а вы — «оставьте»… Нет уж, покорно благодарю!..
Вера Павловна. Вы и умереть не дадите…
Любовь Васильевна. Ничего! Потом меня же благодарить будете… Бывали случаи: наглупят вот этак же, а потом плачут, каются и просят пожить… Людям за спасение ближнего медали дают, а мне — «убирайтесь»! И то сказать: награды мне никакой не надо. У меня своя совесть — награда. Вы жена, вы мать, вы не имеете права… Вы не своя теперь!..
Вера Павловна. Да-да… Не своя… не своя. В этом страшная правда… Не своя…
Ольга (Любови Васильевне). Сами не велите говорить, а разговариваете всех больше…
Любовь Васильевна. Мне не заказано доктором говорить. Не я травилась. Лекарство извольте принять! (Идет к столику, берет пузырек с лекарством и ложку.) Когда последний раз пили? Ольга!
Вера Павловна. Не хочу.
Любовь Васильевна. А вы не куражьтесь, пожалуйста! Будет уж! Иван Мироныч и так голову потерял. Не ест, не пьет, каждую минуту про вас думает… Мало ли что бывает в семейной жизни… Вывели человека из терпения, забылся и ударил… Ничего тут невозможного нет… Теперь кается, просит извинения, и надо простить… Будет уже злобу-то питать… Сами виноваты: не надо было подзадоривать. Сегодня вот третье письмо доброжелатели присылают… Смеются… Мужчина этого не любит… С рогами-то ходить не большое удовольствие… Пейте лекарство!
Ольга. Оставьте, бабушка!.. Без вас лучше…
Любовь Васильевна. Кому?.. Кому лучше-то?..
Вера Павловна (нервно смеется). Не своя!.. А пить все-таки не буду…
Любовь Васильевна. Все равно ведь: не умрете, а только дольше промучаетесь да в постели пролежите! Мне все равно… Умереть вам не дадут, не рассчитывайте!
Вера Павловна. Не своя…
Любовь Васильевна. Себя не жалеете, так пожалейте Ивана Мироныча. Он виду старается не подавать, а на душе у него хуже ада… Я давеча иду по коридорчику, вдруг слышу — словно кто-то плачет… Остановилась и думаю: что такое?.. (Тихо.) А это Иван Мироныч!.. Спрятался в чуланчике, где у меня варенье стоит, и плачет… Как маленький мальчик плачет…
Вера Павловна. Ах он бедный!.. Все плачет… в чулане… Хорошо!.. Я его прощу, так и быть…
Любовь Васильевна. Любит он вас прямо на редкость… А вы не цените… Впрочем, теперь больше таких мужей любят, которые на стороне безобразничают… Смирных да преданных семейству не любят; не нравятся они нынешним женам…
Вера Павловна. Пусть он наденет вицмундир, возьмет свой контрабас, сядет на парадном крыльце и поиграет… ну хоть… «Барыню»… (Нервно хохочет.) Если очень любит — согласится… И тогда я его прощу…
Любовь Васильевна (раздраженно). Эх! И умирать будем, а своих фокусов не оставим! Характерец у вас! (Уходя, вынимает ключ из двери и прячет его в карман.) Незачем эти запоры… У родных живете! (Исчезает.)
Гриша (приотворив окно из коридора, шепотом). Ольга! А Ольга!
Ольга (идет к окну). Что тебе?
Гриша. Мама спит?
Вера Павловна. Это ты, Гриша?.. Не сплю… Можешь войти…
Ольга. Все тебя беспокоят…
Вера Павловна (загадочно). Успею… отдохну…
Гриша (входит). Не спишь разве?
Вера Павловна. Нет, дружок, не сплю…
Гриша. Тебе лучше?
Вера Павловна. Мне хорошо, совсем хорошо… Подойди сюда поближе… Я о тебе соскучилась…
Какой ты грязный… Ты сегодня умывался?
Гриша. Умывался… С мылом… И зубы чистил! Смотри! (Показывает зубы.)
Вера Павловна (с улыбкой). Молодец!
Гриша. Смотри, Ольга, блестят зубы?
Ольга. Блестят, блестят… А что это у тебя в руке?
Гриша. Папа опять записку прислал… Тебе, мама! (Подает Вере Павловне аккуратно сложенную записку.) Он велел прочитать и сказать: «да» или «нет»… И велел тебе, Ольга, прийти к нему… Он в кабинете…
Ну что сказать ему? Да или нет?
Вера Павловна (очень ласково). Подойди ближе… (Ласкает сына.) Ах ты, ничего-то ты не понимаешь… Зверушка ты моя маленькая! Если бы ты навсегда остался таким чистым, искренним, добрым… А вырастешь большой, будешь похож на отца… А я тебя сейчас люблю, нежно так люблю!.. Поцелуй меня, зверушка! (Целует Гришу в лоб.) Кто знает, что из тебя выйдет потом…
Гриша. Когда я вырасту большой, я буду исправником…
Вера Павловна (улыбается). А может быть, будочником будешь?
Гриша. Вот больно нужно!.. Будочник исправнику честь отдает!.. Какая ты, мама, худая… У тебя под глазами синяки какие-то!
Вера Павловна. Да, зверушка… худая я стала и некрасивая…
Гриша. Ты скоро состаришься?
Вера Павловна. Скоро… Очень скоро…
Гриша. Будешь седая, беззубая…
Вера Павловна. Был ты сегодня в гимназии?
Гриша. Был. Три из географии получил… А папа сердится, что три… А другие двойку получили… и то ничего… Когда ты была маленькая, ты получала двойки?
Вера Павловна. Нет. У меня были все пятерки… А вот теперь…
Ольга (входит с заплаканными глазами, останавливается у окна и остается неподвижной). Гриша!.. Папа зовет…
Гриша. Что ему сказать, мамочка: да или нет?
Вера Павловна. Скажи — да, скажи, что все это — правда!..
Гриша. Что правда?
Вера Павловна. Скажи, что все, что папе пишут про меня, — правда!..
Ольга (с нервным смехом). Неправда! Неправда! Неправда!!! Не говори!
Вера Павловна. Иди, Гриша… Ничего не говори…
Гриша. Он рассердится на меня…
Вера Павловна. Скажи: если верить, то правда, а если не верить, то неправда… Как хочет…
Гриша (стараясь запомнить). Если верить, то правда, а не верить — враки… (Уходит.)
Вера Павловна. И ложись спать… Десять часов… (После небольшой паузы.) Оля!.. Ты веришь этим письмам, которые пишут про меня доброжелатели?..
Ольга. Нет!.. Никогда! Ни за что!
Вера Павловна. А если бы это была правда, ты не стала бы меня любить? (Пауза.) Оля!.. Не стала бы любить?..
Ольга (со слезами в голосе, не оборачиваясь). Но это клевета, мама… Этого не может быть… Это негодяи, эти доброжелатели…
Вера Павловна. Ну, а если бы это была правда? Если бы я действительно любила Сергея Борисовича и…
Ольга (с большим колебанием). Не знаю… Мне было бы обидно, оскорбительно за отца… Какой он жалкий! Сидит в кабинете растрепанный, глаза опухли, и пьет вино…
Вера Павловна. И ты отвернулась бы от меня? И стала бы бросать в меня грязью?..
Ольга (умоляюще). Не говори об этом!.. Христа ради, не говори… Ведь ничего этого нет и… не может быть…
Вера Павловна. Эх, Оля!.. Знаешь, когда в стае галок одна больная, подстреленная, то все другие галки накидываются на нее и добивают… Вместо того чтобы помочь друг другу, мы сами себя толкаем в яму… Чуть-чуть женщина вылезет из пошлости, сейчас же все другие, которые сами томятся и потихоньку преступают всякие правила, сейчас же накидываются на свою сестру и клюют ее… Мы как галки…
Ольга (бросившись к постели). Мама! Мамочка! Скажи мне, скажи мне всю правду!.. Не мучай меня!.. Ты любишь его? Вы любите друг друга? Сергей Борисович тоже… Ты… вы…
Вера Павловна. Детка! Успокойся!.. Все это вздор… Ничего нет, и ничего не было… А было только одно чистое искреннее расположение, которое опоганили теперь люди, все эти «пугалы»… Опоганили, Оля… Душу мне опоганили…
Ольга (осыпает Веру Павловну поцелуями). Как я рада! Как я счастлива!.. Ты хорошая, ты святая… Ты… ты… милая, милая, милая… Я тебе скажу, я скажу тебе по секрету всю правду… Знаешь…. Ты не сердись, не брани меня!.. (Очень застенчиво и тихо.) Я очень, очень люблю Сергея Борисовича… Он такой честный, умный, светлый… И он… кажется, тоже… Впрочем, я не знаю, ничего не знаю… Мамочка! Он… поцеловал мне руку… (Прячет лицо в подушку.)
Вера Павловна. Что там случилось?
Ольга. Залезли в сад и воруют на огороде огурцы… Папа хочет идти с револьвером, а револьвер пропал… Не могут найти… А бабушка дала ему шпагу… (Легкий смешок.) А папа бросил ее и разбил графин… (Вздохнув, грустно.) Кажется, папа пьяный…
Вера Павловна. Все сражаются с ворами…
Ольга. Когда была жива мама и они с папой ссорились, папа все стращал, что застрелится… Помню, один раз папа подвыпил и стал пугать, что застрелится, а покойная мама утащила у него револьвер и второпях, не зная, куда его спрятать, бросила в печку, а потом забыла. Вот один раз вечером пьем чай, вдруг — трах! Трах! Трах!.. Точно на войне!.. Бабушка разбила окно и стала кричать «караул»… Папа залез под диван. (Смеется.) А мама догадалась, в чем дело, стоит и хохочет… Печку-то затопили!..
Любовь Васильевна (входит). Пистолет у отца стащили… Перестаньте смеяться-то!.. Гришки тут нет? (Оглядывает комнату.)
Ольга. Гриша пошел спать…
Любовь Васильевна. Наверно, он утащил… А пистолет заряженный… Долго ли до греха?.. В письменном столе, говорит, был… Кому взять?.. (Всплеснула руками.) И слава богу, что украли эту штуку… А то Иван Мироныч, кажется, того… Не совсем трезвый… Что-нибудь еще выкинет… Ах уж эти мне пистолеты! Сколько я от них страха натерпелась… И кто их только выдумал, чтоб ему… (Озабоченно уходит из комнаты.)
Ольга. Ты утомилась… Отдохни…
Вера Павловна. Немножко устала… Дочитай мне про бирманских женщин. Это очень интересно… А потом можно баиньки…
Ольга. Ты устала…
Вера Павловна. Ничего, ничего… Дочитай, голубчик… Свеча догорает…
Ольга (усаживается у столика, перелистывает книгу). Где мы остановились? Кажется, здесь… (Читает.) «Бирманская девушка не меняет своего имени, когда она выходит замуж, не носит никакого знака, который бы указывал на то, что она замужем»… (Обрывает, весело и довольно.) Значит, у них можно быть барыней и ходить с косой! (Перебрасывает свою косу с плеча за спину.) Как это хорошо!.. (Читает.) «Женитьба не дает мужу никакого права над женой и жениной собственностью. Нельзя себе представить ничего более свободного, как положение женщины в замужестве. По закону она безусловная хозяйка своей собственности и самой себя. У нас замужество для девушки означает начало новой жизни, новых обязанностей, новой ответственности. Она вступает в новый неизвестный мир, полный всего неведомого ей, переменяет одну зависимость на другую. Она теряет даже свое имя, душа ее исчезает в душе мужа. Но в Бирме все это совершенно не так. Там она остается хозяйкой самой себя и товарищем своего мужа на равных правах…» (Обрывает.) Ты дремлешь?.. Я говорила, что не надо…
Вера Павловна. Нет, я только закрыла глаза и слушаю… Читай!
Ольга (закрывая книгу). Нет-нет… Ты утомилась… Отдыхай… (Встает и гасит свечу.)
Вера Павловна. Ты уходишь?
Ольга. Да… Пойду… А ты засни… Отчего ты не ляжешь как следует?..
Вера Павловна. Поди и поцелуй меня крепко-крепко!..
И спи… И пусть тебе приснится, что ты счастливая, любимая и что…
Ольга. И что я — бирманская девушка?.. (Смеется; кивая головой, идет к дверям.)
Вера Павловна. Сделай мне еще одно удовольствие…
Ольга. Ну! С радостью!.. (Стоит у дверей.)
Вера Павловна. Мне хочется послушать музыку. Я давко не слыхала музыки… Ты поиграешь, а я буду дремать и летать вместе с звуками в неведомых мирах…
Ольга. С радостью!.. Что ты хочешь, чтобы я сыграла?
Вера Павловна. Ну… ну…. Бетховенскую сонату!.. Сыграй марш funebre…[2] a?
Ольга. Трудный!.. Не выходит он у меня!
Вера Павловна. Ну пожалуйста! Прошу тебя, дружок!..
Вера Павловна (вскакивая в постели). Кто тут?.. Ты, Оля?
Кто у двери?.. (Встает с постели, хочет запереть, но ключа нет; заставляет дверь стулом, садится в постели, тяжело дышит и пристально смотрит на дверь. Пауза. Ложится, отворачивается к стене и затихает.)
Вера Павловна (вскакивает в постели). Кто здесь? (Порывисто шарит рукой под подушкой и что-то прячет в руках.)
Иван Миронович (печально качая головой). Это я, ваш муж!..
Вера Павловна. Уйдите!
Иван Миронович. Вы не бойтесь: я не изверг и ничего дурного вам не сделаю… Я только поговорить…
Вера Павловна. Не приближайтесь… Я вас боюсь… Дальше!.. (Движение рукой.) Вы пришли бить меня?!
Иван Миронович (садясь на стул у двери). Бить… Гм!..
Вера Павловна. Я сейчас закричу!.. Вы пьяны!
Иван Миронович. Не бойтесь… Я пришел с доброй душой… Что сделано, того не воротишь… Я покорнейше просил бы вас забыть, что случилось…
Вера Павловна. Забыть?.. Постараюсь…
Иван Миронович. И еще… покорнейше просил бы дать мне ответ: правда это или нет? (Потрясает рукой, в которой белеет письмо.)
Вера Павловна. А если правда?.. Положим, что это правда?
Иван Миронович. Здесь пишут, что видели вас за рекой вместе с ним…
Вера Павловна. Видели? Ну так что же?..
Иван Миронович. Вам не стыдно?
Вера Павловна. Нет.
Иван Миронович. Ну а мне, как вы полагаете, мне стыдно?
Вера Павловна. Я об этом не думала…
Иван Миронович. Чуть не на глазах у всех людей…
Вера Павловна. Надо прятаться за вашу спину?
Иван Миронович. Есть, Вера Павловна, так называемые приличия… Есть, Вера Павловна, границы… Вы забыли, что живете в приличной семье… Неужели вы не могли бы хотя поосторожнее?.. Чтобы не давать пищи говорить о вас как о самой… презренной женщине?.. Ни мое положение, ни честь семьи, ни честь фамилии, которую я дал вам…
Вера Павловна (насмешливо). Горжусь!
Иван Миронович (начинает всхлипывать). Я вас… люблю до сих пор… Вы это понимаете? Нет, вы этого не понимаете… (Встает и, пошатнувшись, рвет в клочки письмо.) Кто вы были? Вспомните! Вы были сперва пепиньеркой, которая обучала девчонок танцам… Плясали за пятнадцать рублей в месяц ежедневно; плясали, когда вам даже хотелось плакать… А потом вы были гувернанткой и за какую-нибудь четвертную говорили на всех языках… Я вас вырвал из этой жизни… Я вас…
Вера Павловна. Все это, Иван Миронович, я уже слышала несколько раз…
Иван Миронович. И в благодарность за все это вы думаете бросить семью, убежать к нему?! (Возвысив голос.) Этого не будет… Слышите: не будет!.. Понимаете?.. Не уступлю! Никому! Вы…
Вера Павловна. Не своя?
Иван Миронович (шагнув к постели). Вера, Верочка!.. (Со слезами.) Ну давай забудем!.. Забудем все это! Уедем отсюда… Я куда-нибудь переведусь, Верочка!.. И все останется по-старому… И никогда, никогда… (Приблизившись к постели.) Никому не отдам тебя!.. Никому, никому…
Вера Павловна. Уйдите!.. Прочь! (В руке Веры блестит револьвер.) Не трогайте меня! Слышите! Не трогайте!!!
Иван Миронович. А-а-а!.. (Встает, руки в карманах брюк.) Это вы украли мой револьвер! Ну кончайте дело… Стреляйте! (Опьянел.) Сюда, в грудь!.. (Раскрывает ворот рубашки.) И когда овдовеете — можете как вам угодно… А пока вы — моя жена… (Опять лезет к постели.)
Вера Павловна соскакивает с кровати и опрометью бежит из комнаты. Иван Миронович стоит посреди комнаты с опущенной головой; где-то крик Любови Васильевны: «Куда вы?»
Любовь Васильевна (заглянув в дверь). Подите ловите! В сад побежала! Дождь, ветер, не одета… (Скрывается.)
Иван Миронович с криком: «Держите ее!» — убегает из комнаты. Вдали слышно хлопанье дверей, суматоха. В дверь заглядывает испуганное лицо Ольги и исчезает. Затем доносится глухой звук выстрела и какие-то крики. Опять тихо… Где-то опять растворяют двери, опять суматоха и отчаянный крик Ольги: «Мама! Мамочка! Что ты сделала?!» Часы бьют с музыкой и играют в пустой комнате.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьИсторико-литературному комментарию к публикуемым пьесам предпосланы краткие биографические справки об авторах. Все упоминаемые произведения датируются по времени их первого издания. В том случае, если между написанием и опубликованием пьесы прошло более года, сообщаются обе даты. В скобках указываются варианты заглавий.
При ссылках на цитируемые источники в комментариях приняты следующие сокращения: ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства (Москва); ЦГИАЛ — Центральный государственный исторический архив в Ленинграде; ИМЛИ — Институт мировой литературы имени А. М. Горького при Академии наук СССР, Архив А. М. Горького (Москва); ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР, Отдел рукописей (Ленинград); ОРБЛ — Всесоюзная государственная библиотека имени В. И. Ленина, Отдел рукописей (Москва); ЦТБ — Центральная государственная театральная библиотека имени А. В. Луначарского, Отдел рукописей (Ленинград).
Евгений Николаевич Чириков, симбирский дворянин по происхождению, родился в Казани 24 июля 1864 г. Его отец, в прошлом офицер, служил становым приставом и помощником исправника в поволжских губерниях. Гимназистом Е. Чириков сблизился с народническими кружками.
В 1887 г. во время студенческих волнений Е. Чириков был исключен из Казанского университета и вскоре арестован. Выпущенный на свободу, он начинает беспокойную жизнь политически неблагонадежного, в поисках заработка часто переезжает из города в город. В 1888 г. он встретился в Царицыне с М. Горьким, а несколько месяцев спустя беседовал в Астрахани с Н. Г. Чернышевским. В 1892 г. Е. Чирикова арестовывают вторично, на этот раз по делу народовольческой группы М. Сабанеева. В одиночной камере казанской тюрьмы он обдумывает первую пьесу «Новые побеги на старых корнях».
Печататься Е. Чириков начал в 1885 г. в провинциальных газетах. В 1894 г. его произведения стали появляться в «Русском богатстве» и других «толстых» журналах. Разочарование в народничестве обратило Е. Чирикова к «легальному марксизму» (повесть «Инвалиды» (1897) в журнале «Новое слово»). Он делается ближайшим сотрудником «Жизни» после ухода из редакции этого журнала народников. Привлеченный М. Горьким к издательству «Знание», Е. Чириков занял видное место среди писателей-«знаньевцев». В 1901—1909 гг. «Знание» выпустило Собрание сочинений Е. Чирикова в восьми томах.
В 1902—1911 гг. Е. Чириков напечатал шестнадцать пьес: «На дворе во флигеле» (1902), «За славой» (1903), «Талантливое семейство», «Евреи» (1903), «Друзья гласности» (1903), «Иван Мироныч» (1904), «Мужики» (1906), «Красные огни» (1907), «Легенда старого замка» (1907), «Марья Ивановна» (1909), «Колдунья» (1909), «Царь природы» (1909), «Дом Кочергиных» (1910). «Белая ворона» (1910), «Лесные тайны» (1911) и «Шакалы» (1911). В 1907 г. Е. Чириков опубликовал шутку-фельетон в одном действии «Сон драматурга».
Лучшие его пьесы созданы в период революции 1905 года. Не претендуя на широкий охват действительности, формальное новаторство, такие пьесы Е. Чирикова, как «Евреи», «Иван Мироныч». «Мужики», касались жгучих проблем современности, были своеобразными иллюстрациями переживаемого времени. В этом прежде всего и заключалась причина их популярности у современного читателя и зрителя. В годы реакции Е. Чириков отошел от демократических позиции, за что подвергся суровому осуждению со стороны В. Воровского, А. Луначарского и М. Горького. Великая Октябрьская социалистическая революция провела последнюю грань между Е. Чириковым и его былыми демократическими симпатиями. Е. Чириков умер белоэмигрантом в Праге 18 января 1932 года.
Пьеса «Иван Мироныч» опубликована в Сборнике т-ва «Знание» за 1904 г., кн. 5 (Спб., 1905) и тогда же отдельным изданием выпущена С. Рассохиным в Москве. Вместе с пьесами «Мужики» и «Красные огни» вошла в восьмой том Собрания сочинений Евг. Чирикова (изд. «Знание», Спб., 1907).
31 декабря 1903 г. Е. Чириков из Нижнего Новгорода известил директора-распорядителя издательства «Знание» К. П. Пятницкого: «Кончаю трехактную пьесу „Новая жизнь“. Кажется, на сей раз что-то выходит получше „За славой“ и других цевзурно опальных вещей» (ИМЛИ). С первым вариантом пьесы 7 января 1904 г. автор познакомил М. Горького и актера И. А. Тихомирова, руководившего драматической труппой театра нижегородского Народного дома. Чтение «Новой жизни» состоялось у М. Горького, который в тот же день поделился своими впечатлениями в письме к К. П. Пятницкому: «Задумано интересно, написано хорошим языком, есть славно очерченные характеры, а в общем — не созрело это у него и длинновато. Уговорили переделать. Он — заметно растет, и это так приятно!» («Архив А. М. Горького», т. IV, М., Гослитиздат, 1954, стр. 150). Ровно через месяц, в Москве, Е. Чириков встретился в Художественном театре с А. П. Чеховым и показал ему рукопись «Новой жизни». Чехов предложил дать пьесе другое название: «а то зритель будет требовать от вас бог знает чего… Надо называть проще… Вот у вас хорошее название — „На дворе во флигеле“ […] Эту пьесу надо поставить в Художественном театре. Она проживет у вас долго» (Евгений Чириков. Как я стал драматургом. — Театр и искусство", 1911, № 3, стр. 68). Окрыленный похвалой Е. Чириков уехал в Петербург и здесь получил датированное 9 февраля 1904 г. письмо от А. П. Чехова о результатах его разговора с Вл. И. Немировичем-Данченко: «Он сказал мне, что пьеса Ваша ему очень понравилась, что постановка ее в Художественном театре весьма возможна и помехой служит пока только одно, что в ней не 4, а 3 акта. Он просит передать Вам его предложение: не напишете ли Вы еще одну одноактную пьесу, чтобы поставить вместе? Пьеса другого автора, по его мнению, не годится» (А. П. Чехов, Полн. собр. соч., т. 20, М., Гослитиздат, 1951, стр. 223).
Продолжая работать над пьесой, Е. Чириков, по совету Чехова, решил изменить ее первоначальное заглавие — «очень претенциозное». 12 мая 1904 г., отсылая новый вариант пьесы Вл. И. Немировичу-Данченко, Чириков писал: «Я жду рукопись с Вашими пометками. Мне это необходимо. Надо Вам сказать, что я написал IV акт и, кажется, удачно… Рассказать его нельзя, а потому и не буду делать. Из I акта Петрову (чиновницу) я выкинул, но так как необходимо было „осветить“ акт и к[ак]-н[ибудь] нарушить монотонность некую, то я ввел тех Пыркову и Иванову, которые фигурируют в III акте. Теперь они являются „на минуточку“, мимоходом — посмотреть на „новое гнездышко“ инспекторши… В III акте следы вдовы Петровой пусть остаются и разговор о гимназисте, который попал в курении… Конец I акта я переделал так: битья нет, была только попытка со стороны бабушки… Поднадзорность Сергея Борисовича, проскальзывающую в его некоторых фразах и словах, уничтожил. Выкину выражения „все они брыкаются“, „все они близорукие“ и еще „лампадку“. Если к „символам“ цензура относит „пугалы“, — я не знаю, что делать: это мне необходимо. Как понять эти „символы“, их у меня много. Например, желание сделать в заборе калитку, пугалы, глобус во власти Иванов Миронычей, пение „В 12 часов по ночам…“ и т. д. При уничтожении всех этих „символов“ пьеса окончательно теряет свою соль и лучше плюнуть. Я жду от Вас рукописи с помарками. Пришлите и поскорей. А затем я приеду с пьесой, обработанной в окончательной форме. Во всяком случае, в цензуру ее без нашего общего совета не посылайте. IV акт небольшой, происходит в „спальне с розовым фонариком“. Дело к ночи. Осень. За стенами ветер, слякоть… Действуют: Вера, Ольга, Гриша, Любовь Васильевна и Иван Мироныч. Кончается действие: пустая спальня. Где-то случилась катастрофа: доносится голос этой катастрофы. А „часы с музыкой“ в пустой комнате играют себе как ни в чем не бывало, вызывая в зрителе как бы воспоминания о всей этой жизни в этом доме, где торжествует пошлость и давится стремление из нее вырваться…» (Музей МХАТ, ф. Н. Д., № 62551). Е. Чириков хотел озаглавить пьесу «Замужняя», считая, что придуманное им четвертое действие «дает основание выделить» содержащуюся в заглавии идею.
Цензура долго не давала разрешения на постановку. Под давлением цензуры пришлось вовсе отказаться от четвертого действия. О том, что Вера Павловна покончит жизнь самоубийством, зрителям предстояло догадываться по глухим намекам в конце третьего действия. По цензурным скрепам на машинописном экземпляре «Ивана Мироныча» (ЦТБ, ивв. № 64945) видно, что 15 ноября 1904 г. пьеса была «дозволена» к представлению в Московском Художественном театре и 18 февраля 1905 г. — в театре В. Ф. Комиссаржевской в Петербурге.
Репетиции «Ивана Мироныча» в Художественном театре в присутствии автора начались в ноябре 1904 г. Предполагалось, что зрители увидят спектакль уже в следующем месяце. Однако актеры и постановщик В. Лужский скоро столкнулись с трудностями, задержавшими премьеру. Авторская работа над пьесой продолжалась, на этот раз — с помощью театра. Первоначально Е. Чириков пытался в своей драме варьировать некоторые мотивы «Грозы» А. Н. Островского, стараясь решить их художественными средствами чеховского театра. Основным образом пьесы автор считал образ Веры Павловны, но создание сложного драматического характера было ему не под силу, и аналогия между Катериной из «Грозы» и Верой Павловной была явно не в пользу последней. И, уж разумеется, никто из будущих читателей и зрителей пьесы Е. Чирикова не обратил внимания на то, что жену Ивана Мироныча зовут так же, как героиню романа Н. Г. Чернышевского «Что делать?»
Большое значение для показа созревания и оформления протеста героини пьесы против самодовольно-мещанского «симметричного» жизненного уклада в доме Ивана Мироныча имели беседы Веры Павловны с ссыльным студентом-революционером Сергеем Борисовичем. Но этот интересно задуманный образ был изуродован цензурой, к в результате взаимоотношения жены Ивана Мироныча и студента свелись к весьма банальному адюльтеру. В идейном содержании образов возникли «пустоты», которые актеры ничем не могли восполнить.
Записи репетиций К. С. Станиславского прекрасно показывают, как происходило переосмысление пьесы, как перемещался идейный акцент с образа Веры Павловны на образ Ивана Мироныча. 5 января 1905 г. Станиславский писал: «Идея пьесы — гнет мещанства. Нужно это мещанство, нужно, чтобы публика почувствовала, как тяжело жить жене в этой удушливой атмосфере…» (К. С. Станиславский, Собр. соч. в восьми томах, т. 5, М., «Искусство», 1958, стр. 218). 13 января 1905 г.: «Вся пьеса написана для того, чтобы показать, как гнет Ивана Мироныча давит его окружающих. В последнем акте терпения не хватило и явился протест. Надо за это хвататься и показать по всей роли, как нарастал протест…» (там же, стр. 230). И, наконец, запись от 17 января 1905 г.: «В пьесе есть маленькая идейка, что инспектор, как наше правительство, давит и не дает дышать людям […] Но это не вечно. Жизнь скажется, взбунтуется и прорвется, и тогда все полетит к черту […] У автора это показано тускло, — и если не удастся это подчеркнуть режиссеру, то и вся пьеса бесцельна [] Если же эта не бог знает какая идейка станет выпуклой — вся пьеса получит очень современное значение» (там же, стр. 244).
Премьера «Ивана Мироныча» в Художественном театре была 28 января 1905 г., в один день с «Блудным сыном» С. Найденова. Роли исполняли: Иван Мироныч — В. Лужский, Вера Павловна — Н. Литовцева, Сергей Борисович — А. Лось. В. Лужский-режиссер очень тонко подметил одну из особенностей творчества Е. Чирикова — «склонность к комедийным мотивам», привнесение юмора в драматические настроения и переживания — и на первый план вынес сатирические эпизоды спектакля, развернул целую галерею характерных, несколько шаржированных образов представителей «темного царства». «Легкая, веселая и остроумная комедия из современной жизни, — отозвалась о премьере газета „Новости дня“, — вызывала такие взрывы дружного смеха, какого не слыхали еще стены Художественного театра» (1905, 30 января, № 7779). Образ Ивана Мироныча стал центральным в спектакле. «Чванство, мишурное величие, показное самодовольство, ограниченный ум, человек-машина в освещении личности Боголюбова г. Лужским обнаружились в полной жизненной правде, удивительной яркости. Грим, походка, жесты, семинарский акцент, вульгарное размахивание руками, пение „В двенадцать часов по ночам“ в минуту хорошего расположения духа Ивана Мироныча — дополняли в игре г. Лужского его портрет, делали его лицом всем хорошо знакомым, памятным», — рассказывал читателям рецензент «Петербургского листка» (1905, 21 апреля, № 100), посмотревший пьесу 19 апреля 1905 г. во время петербургских гастролей Художественного театра. «Фигура Ивана Мироныча в замечательном исполнении Лужского приобрела почти историческое значение. Она отражала целую эпоху, и Чириков исполнением артиста поднимался почти до Гоголя», — вспоминал впоследствии Вл. И. Немирович-Данченко (Л. Фрейдкйна, Дни и годы Вл. И. Немировича-Данченко (М., изд. ВТО, 1962, стр. 204). Под стать инспектору была его мать Любовь Васильевна в острохарактерном исполнении М. Самарской. «Какую-то трагическую жуть» возбуждал А. Артем в эпизодической роли бывшего педагога Соловьева — жалкого, опустившегося, погруженного в воспоминания об умершей жене. Монархические «Московские ведомости» назвали спектакль «памфлетом», вредным «в смысле муссирования классовых счетов» (1905, 31 января, № 31). И это, пожалуй, было лучшим подтверждением тому, что сатира Художественного театра попала в цель.
9 февраля 1905 г. состоялось первое представление «Ивана Мироныча» в театре В. Ф. Комисеаржевской. Сосредоточившись на раскрытии внутреннего мира Ивана Мироныча, К. Бравич пользовался иными художественными средствами, чем Лужский. Артист почти не прибегал ни к шаржу, ни к гротеску. Его Иван Мироныч как бы олицетворял собой казенную школу, рутинную педагогику, привыкшую мыслить по готовым шаблонам и терпящую поражение при столкновении с живой жизнью. Похвал критики удостоились актрисы А. Пивоварова (Любовь Васильевна) и Е. Корчагина-Александровская (чиновница Петрова). С другой стороны, как и в постановке Художественного театра, положительные персонажи — Вера Павловна (Н. Будкевич) и Сергей Борисович (И. Слонов) получились бледными: исполнители не располагали достаточным материалом для создания запоминающихся образов.
16 марта 1905 г. цензор драматических сочинений Верещагин представил по начальству рапорт, в котором писал: «Мне думается, что если характеристика Ивана Мироныча, как инспектора, служит достаточным основанием для признания пьесы вредной, то ее допускать на сцене вовсе не следовало бы, но раз она уже допущена, то делать изъятия едва ли желательно» (ЦГИАЛ, ф. 776, оп. 26, ед. хр. 24, л. 44 об.). Чтобы отменить «монополию» на эту пьесу Художественного театра, цензор просил Главное управление по делам печати разрешить постановки «Ивана Мироныча» всем театрам «на общем основании без всяких ограничений» (там же, л. 45). Разрешение было дано, но оно не распространялось на народные театры.
Пьеса печатается по тексту т. 8 Собрания сочинений Евг. Чирикова, сверенному с первой публикацией в сборнике «Знание».