Мираж (Вернер)

Мираж
автор Элизабет Вернер, переводчик неизвестен

Оригинал: нем. Fata Morgana, опубл.: 1896. — Источник: az.lib.ru • 1896.
Русский перевод 1914 г. (без указания переводчика).

Э. Вернер

Мираж

Харьков, книжная фабрика «Глобус», 1995 г. — 368 c., илл.

Печатается по изданию: Э. Вернер. Полное собрание сочинений. Приложение к журналу «Родина».

Т. 7. Мираж, роман. Цветок счастья, повесть. Перевод с немецкого.

Издание А. А. Каспари, С.-Петербург, 1915 г.

1

С минуты на минуту должны были начаться скачки. И наездники, и публика с нетерпением ждали сигнала. За барьером теснилась плотная толпа народа, а на трибунах были заняты все места до последнего. Оживленная, сверкающая красками картина, которую можно видеть на всяком европейском ипподроме, здесь, под чужим небом, в совсем другом мире, являлась в такой оригинальной раме, что много раз виданное, знакомое зрелище казалось совершенно новым и особенно интересным.

На заднем плане длинной, светлой, сверкающей полосой расстилался город — целое море улиц, дворцов и домов, из которого выступали многочисленные купола мечетей, стройные, изящные минареты и группы высоких пальм, а над всем этим на возвышении своими башнями вздымалась цитадель. Это был Каир, утопавший в жгучих лучах африканского солнца, а над ним простирался небесный свод такой густой, ослепительной синевы, какой не знает даже южная Европа.

В толпе, теснившейся за барьером скакового поля, можно было встретить представителей всех народов и племен Востока; она пестрела оригинальными фигурами в живописных, фантастических национальных костюмах, яркими, кричащими цветами, желтыми, коричневыми, черными лицами со жгучими темными глазами, которые то устремлялись на всадников, собравшихся у старта, то обращались на трибуны.

Здесь под широким тентом собралась вся знать Каира, общество, пожалуй, не менее пестрое по составу, чем толпа внизу, у барьера. Рядом с представителями высших кругов туземного общества налицо была вся колония иностранцев, живущих в городе, а вместе с ней сюда же устремился и широкий поток европейцев-туристов, привлеченных в Египет страстью к путешествиям или же необходимостью поправить свое здоровье. Здесь можно было встретить представителей всех наций, здесь царило смешение языков; северяне и южане слились в одну толпу; рядом с самыми роскошными, изысканными туалетами виднелись простые дорожные костюмы; и глаз, и ухо — все говорило о том, что находишься в одном из больших центров Востока, куда стекаются иностранцы.

Перед трибунами стояла группа мужчин, с жаром толковавших о предстоящих скачках; они горячо спорили об их предполагаемом исходе; очевидно, мнения разделялись. Наконец один из них, только что подошедший английский полковник, уверенно заявил:

— Я могу заранее предсказать исход, господа: первым придет Бернрид на своем Дарлинге.

«В самом деле?» — «Это — еще вопрос!» — «Вы считаете это вполне решенным делом?» — раздалось со всех сторон.

— Еще бы! Я знаю Дарлинга; он — превосходный скакун. Желал бы я только узнать, как умудрился Бернрид добыть эту великолепную лошадь. Я с удовольствием приобрел бы ее, но для меня цена была чересчур высока. Он купил ее неделю тому назад.

— Только едва ли заплатил, — вставил молодой офицер тоже в форме английской армии. — Этот немецкий барон одарен грандиозным талантом всюду оставаться должным, хотя у него нигде больше нет кредита.

— В этом вы ошибаетесь, Гартлей, — возразил полковник. — В данном случае ему поверили, потому что Бернрид известен как лучший наездник, и если он поедет на Дарлинге, то почти не может быть сомнения, что выйдет победителем. Ведь большинство держит пари за Дарлинга. Вы тоже за него, лорд Марвуд?

Он обратился к господину, который стоял рядом, слушая, но не принимая участия в разговоре; он и теперь не счел нужным ответить, а только слегка утвердительно кивнул головой.

— Френсис, я думал, что ты будешь держать на Фаиду германского генерального консула, — сказал Гартлей. — Есть у нее шансы? Ты должен это знать, потому что часто бываешь у фон Осмара.

— Никаких, — соблаговолил, наконец, промолвить лорд Марвуд. — Фаида ни разу не участвовала в скачках и вообще еще недостаточно тренирована. Но мисс Зинаида непременно хотела видеть свою любимицу на скачках.

— И, несмотря на это, ты поставил не на Фаиду? — шутливо спросил молодой офицер. — Конечно, ты проиграл бы, но это никоим образом не унизило бы тебя в глазах дамы твоего сердца, а даже напротив.

По-видимому, шутка не понравилась молодому лорду, в ответ он не проронил ни звука.

Френсису Марвуду было лет под тридцать. Это был высокий, стройный мужчина с правильными чертами лица, безусловно, имевшими право считаться красивыми, со светлыми, несколько тусклыми глазами и густыми пепельными волосами — настоящий тип англичанина-аристократа. Его манера держаться, речь, движения — все было холодно-чопорно и размеренно; внешность молодого человека могла бы быть очень привлекательной, если бы не холодная, высокомерная сдержанность, составлявшая отличительную черту его характера и ярко выделявшаяся даже в его обращении с соотечественниками и равными ему по происхождению людьми.

— Ну, едва ли какая-нибудь лошадь может соперничать с Дарлингом, — снова заговорил полковник. — Кто едет на Фаиде?

Лорд Марвуд пожал плечами и ответил пренебрежительным тоном:

— Совершенно неизвестная личность, совсем еще мальчишка, которого привел Зоннек и который, по всей вероятности, ничего не смыслит в верховой езде.

— Ах, тот молодой немец? — воскликнул Гартлей. — Как его зовут? Я забыл его фамилию. Во всяком случае это — красивый, смелый юноша, и, конечно, он умеет ездить, иначе Зоннек едва ли взял бы его с собой в экспедицию в центральную Африку. Знаменитый исследователь Африки очень разборчив насчет своих спутников.

— Может быть, для экспедиции в пустыню он и годится, но нельзя же вводить в дом, подобный дому Осмара, первого встречного авантюриста. А этот человек едва ли представляет собой что-либо иное. Никто не знает, откуда он; можно ожидать самых неприятных разоблачений относительно него, но Зоннек, пользуясь своим влиянием и связями, не принимает во внимание никаких соображений.

Слова молодого лорда дышали невероятно оскорбительным высокомерием, но полковник сказал мягким тоном:

— Да, Зоннек — мастер настаивать на своем, а у Осмара это ему нетрудно… Ах, вот сигнал! Начинают.

Действительно, только что был подан сигнал к началу скачек. Всадники помчались во весь опор; разговоры смолкли, и глаза всех присутствующих устремились на ипподром, где началось состязание.

— Видите, господа, я прав, — горячо воскликнул полковник. — Бернрид возглавляет скачку, его Дарлинг впереди всех.

— А Фаида — последняя, — прибавил Марвуд с жесткой насмешкой. — Я так и думал. Правда, с таким наездником нельзя было и ждать ничего другого. Я не понимаю консула: как можно было доверить такую дорогую лошадь подобному человеку!

— Да, ездок, действительно, обещает немного, — согласился Гартлей. — Только бы он не довел благородного коня до падения, когда будет брать препятствия.

На лошадях ехали большей частью сами их владельцы, и благородные животные повиновались малейшему движению поводьев. Все участники скачек были превосходными наездниками, но они уже не мчались сомкнутым рядом; после первого препятствия поле представляло ровное место с мягкой почвой, и отставшие всеми силами старались наверстать упущенное. Картина с каждой минутой становилась все более оживленной. Впереди всех шла английская рыжая лошадь, великолепное животное, очевидно, вполне уверенное в своем превосходстве. Она первой взяла препятствие и мчалась дальше растянутым галопом, далеко оставив за собой остальных. На нее с самого начала были обращены глаза зрителей, и всадника приветствовали громкими криками. Это был человек лет тридцати с резкими чертами лица, имевшими суровое, мрачное выражение; правда, теперь на его губах играла легкая торжествующая улыбка. Бернрид, полагаясь на быстроту бега лошади, был, по-видимому, вполне уверен в своей победе.

В эту минуту самый последний из отставших внезапно полетел вперед с такой молниеносной скоростью, что обратил на себя всеобщее внимание. Он за короткое время догнал товарищей, потом одного за другим опередил их. Вот он легко и уверенно, без малейшего напряжения взял препятствие и помчался дальше, за ведущим скачку всадником; расстояние между ними быстро сокращалось.

Бернрид оглянулся и бросил полуудивленный, полугневный взгляд на неожиданного соперника. Это был еще очень молодой человек, которого до сих пор никто не удостаивал вниманием. Он сидел в седле так, точно прирос к нему. Лошадь, на которой он ехал, казалась почти маленькой по сравнению с рыжим гигантом Дарлингом, но была, несомненно, чистейшей породы: ее стройное сложение и маленькая головка с большими умными глазами выказывали арабскую кровь. Вот она очутилась совсем у крупа Дарлинга; еще одно быстрое, как молния, движение вперед, и обе лошади пошли рядом.

Борьба становилась серьезной. Бернриду довольно было одного взгляда, чтобы понять, что соперник равен ему по умению, что он преднамеренно берег свою лошадь и держался позади, чтобы теперь показать всю ее силу. Точно молния промелькнула по лицу Бернрида, на лбу образовалась грозная складка. Дарлинг почувствовал шпоры и напряг все силы, но напрасно — арабская лошадь не отставала, и они бок о бок взяли следующее препятствие.

Первоначальный интерес зрителей к поразительному обороту, который принимали скачки, уже давно превратился в страстное участие. На других всадников уже почти не обращали внимания; смотрели только на этих двоих, ожесточенно оспаривавших друг у друга победу. Все остальные отошли на задний план перед этим состязанием между всадником, признаваемым первым в кругу каирских спортсменов, и молодым иностранцем, которого почти никто не знал. Но именно эта неожиданность, неимоверная скорость, с которой он появился, доставили ему симпатии толпы — и аристократии на трибунах, и простонародья внизу; по мере продвижения его провожали бурными приветствиями.

Очевидно, Бернрид чувствовал, к кому относились приветствия, и не мог примириться с мыслью о возможности поражения. Его лицо побагровело, каждая жилка в нем дрожала от дикого возбуждения, и это возбуждение грозило стать для него роковым: вместе с самообладанием он утратил и власть над лошадью. Два всадника вихрем неслись вперед — Дарлинг мчался длинными, мощными прыжками, а рядом с ним легко, как птица, едва касаясь земли своими изящными копытцами, летела Фаида.

Наконец арабская лошадь опередила; рыжая отстала сначала на длину головы, потом больше, больше; она явно начинала уставать. Если Фаиде удастся первой взять последнее препятствие, победа будет предрешена…

Вероятно, эта мысль лишила Бернрида последних остатков рассудка и самообладания. Побледнев как полотно, стиснув зубы и напрягая каждый мускул, он, как безумный, хлестнул свою лошадь. С удил Дарлинга бежала пена, его бока трепетали, но он повиновался: сделал последнее отчаянное усилие и нагнал Фаиду; оба коня почти одновременно приготовились к прыжку.

Широким, мощным прыжком Фаида перелетела через барьер. Глухой крик, раздавшийся в то же мгновение, потонул в громе восторженных приветствий, которыми зрители встретили безумно смелый наезднический кунштюк [Кунштюк — (нем.) ловкий прием, фокус, трюк.], и всадник помчался дальше к цели, к победе, которой никто уже у него не оспаривал.

Никто! Дарлинг, всего несколькими секундами позднее собравшийся взять препятствие, упал на нем. Он грохнулся поперек плетня, а его владелец, выброшенный из седла, лежал в нескольких шагах на земле без движения. Его быстро подняли, унесли с ипподрома и сдали на руки врачу. Продолжению скачек это не помешало; к подобным несчастным случаям всегда надо быть готовым.

Бурные крики встретили победителя, подошедшего к столбу; его со всех сторон осыпали похвалами и изъявлениями восторга, а дамы на трибунах махали платками. Победа была, действительно, блистательна: другие наездники пришли к цели лишь много секунд спустя.

Молодой наездник Фаиды — ему было самое большее двадцать три, двадцать четыре года — снял фуражку и раскланялся. Он был стройным и, несомненно, обладал силой; его лоб обрамляли густые вьющиеся белокурые волосы; слегка загорелое лицо не отличалось красотой, но в его неправильных чертах было что-то особенное, привлекавшее к себе внимание; темные огненные глаза сверкали веселым задором и гордой самоуверенностью. Теперь, когда он кланялся на все стороны, раскрасневшись от бешеной езды, сияя торжеством победы, он казался олицетворением бурной молодости во всей ее силе и красоте.

Он поклонился в сторону трибуны, из переднего ряда которой ему усердно махали пожилой господин и молодая дама. Первый быстро встал с места и пошел навстречу победителю.

— Вы, действительно, одержали победу в честном поединке! — воскликнул он, полный радостного волнения. — Благодарю вас, господин Эрвальд! Меня со всех сторон осыпают поздравлениями… Нет, господа, вам следует обратиться с ними вот к этому молодому наезднику; Фаида обязана победой единственно ему.

Он говорил по-немецки и с последними словами обратился к нескольким мужчинам, которые шли за ним и окружили молодого человека, поздравляя его.

— А ведь вы не ожидали, что мы с Фаидой победим, господин консул, — со смехом сказал Эрвальд, спрыгивая с седла на площадке перед весами. — Вы серьезно боялись поражения и пожали плечами, когда я вызвался за неделю выездить вашу лошадь для скачек.

— Если бы я видел образчики вашего искусства в верховой езде, то, конечно, был бы увереннее, — ответил консул, пожилой человек аристократической внешности. — В данном случае вышел очень приятный сюрприз. Идите же к моей дочери! Зинаида хочет видеть Фаиду; она чрезвычайно гордится ее победой.

Фон Осмар дружески махнул победителю рукой и обратился к двум подошедшим англичанам, тогда как Эрвальд, сдержанно поклонившись им, взял лошадь под уздцы и повел ее к трибунам.

— Фаида желает получить благодарность от своей хозяйки, — сказал он, слегка кланяясь молодой девушке, которая протягивала руку к лошади, чтобы поласкать ее.

Фаида наклонила красивую головку и тихонько заржала, точно понимала, что заслужила ласку.

— А наездник? Он не нуждается в благодарности за смелую езду? — улыбаясь спросила девушка.

— Напротив, мне следует благодарить вас, — возразил Эрвальд. — Не заступись вы за меня, мне не доверили бы Фаиды. Ваш батюшка сначала был решительно против этого и сдался только на вашу просьбу.

— Смейтесь-смейтесь! Вы одержали блистательную победу над всеми, кто сомневался в вас, и над бедным Бернридом. Надеюсь, его падение не будет иметь опасных последствий?

— Надеюсь, что нет. Я уже справлялся, но лорд Марвуд, к которому я обратился с вопросом, не соблаговолил мне ответить. Правда, я никогда не был в милости у лорда, но, с тех пор как он убедился, что я держусь в седле до известной степени порядочно, удостоил меня уже полной немилости. Я в отчаянии!

Слова молодого человека дышали веселой насмешкой, а в его движениях, когда он вплотную подошел к трибуне и положил руку на барьер, была заметна некоторая преднамеренность: он прекрасно видел, что лорд Марвуд, в отдалении разговаривая с консулом, наблюдает за ним и за молодой девушкой.

Зинаиде фон Осмар было около двадцати лет. Это была стройная, хрупкая девушка, одаренная жгучей экзотической красотой страны, в которой родилась. Черные волосы, причесанные гладко и свернутые на затылке греческим узлом, имели синеватый оттенок; глаза были бархатистые, очень темные, какие бывают только у детей юга; взгляд был кроток и мечтателен, но в нем таился страстный огонек; лицо казалось немножко бледным; ему недоставало свежего румянца, но его мягкие, нежные черты были полны чарующей прелести. Даже не будучи дочерью одного из самых богатых людей в Каире, молодая девушка все же привлекала бы к себе внимание.

Вероятно, так думал и лорд Марвуд, не сводивший с нее глаз. Он, очевидно, не постигал, как смеет «мальчишка» так фамильярно болтать с дочерью консула. Что касается Осмара, то тот как будто не замечал этого; в это время он разговаривал с двумя английскими офицерами о Бернриде.

— Кажется, он еще довольно счастливо отделался, — сказал консул. — Насколько я слышал, он не особенно расшибся. А Дарлинг в самом деле погиб?

— К сожалению, да, — подтвердил полковник. — Задняя нога сломана. Жаль, но Бернрид шпорил его, как безумный. Сам виноват, что погубил такую чудесную лошадь, потеря которой для него равносильна разорению.

— Он во что бы то ни стало хотел победить, — сказал Гартлей. — А Эрвальд ведь сражался не на жизнь, а на смерть. Кто, собственно, этот господин?

— Молодой немец, желающий попытать счастья в огромном Божьем мире, — весело ответил Осмар. — Я и сам больше ничего о нем не знаю. Его привез с собой из Германии Зоннек; он берет его в экспедицию в центральную Африку. Эрвальд понравился мне с первого взгляда. Славный, умный юноша: от него так и веет силой и жизнью.

— Да, такие люди нужны Зоннеку, — сказал полковник. — В чем другом, а уж в смелости у этого Эрвальда нет недостатка. Как дивно, безумно смело взял он последнее препятствие!

Имя Эрвальда, которое эти господа прежде никак не могли припомнить, теперь весьма бегло сходило с их языка, ведь в последнюю четверть часа оно облетело толпу, переходя из уст в уста со скоростью огня, бегущего по зажигательному шнуру; неизвестный молодой иностранец вдруг выдвинулся на первый план.

Его разговор с Зинаидой фон Осмар скоро был прерван; консул отозвал его, чтобы представить еще нескольким знакомым, и молодого человека снова засыпали поздравлениями.

Все были заняты исключительно им и Фаидой, и никто не обратил внимания на закрытый экипаж, медленно двинувшийся по дороге к городу. Во время его отправления был только один человек; он дал указания кучеру и уже пошел назад к ипподрому, как вдруг Зоннек остановил его вопросом:

— Ну что, доктор Вальтер, благодаря сегодняшнему увеселению на вашу долю выпала работа? Вероятно, это господин Бернрид уехал в город? Говорят, все обошлось довольно благополучно, несчастный случай не имел серьезных последствий.

— Напротив, дела очень серьезные, господин Зоннек, — возразил доктор, быстро оборачиваясь. — Пока мы лишь наскоро наложили повязку; подробный осмотр можно будет сделать только в немецкой больнице, куда я отправил господина фон Бернрида.

— В больнице? — повторил пораженный Зоннек. — Разве вы не можете лечить его на дому?

— С тех пор как умерла его жена, у него нет квартиры, он занимает несколько комнат в гостинице. Там не может быть и речи о правильном уходе. Не знаю, что будет с ребенком, с его маленькой дочуркой. Оставаться в гостинице она не может, потому что пройдет много времени, прежде чем ее отец вернется, если только он вообще вернется!

Услышав последние слова, Зоннек явно испугался.

— Неужели вы опасаетесь смертельного исхода? — быстро спросил он. — Это было бы грустно.

— Кто знает! — серьезно ответил врач. — Может быть, для Бернрида это был бы лучший исход, ведь гибель Дарлинга для него — разорение, и кроме того не думаю, чтобы жизнь, которую он вел в последнее время, доставляла ему удовольствие. Для его дочурки тоже невелико счастье расти в такой обстановке и в такой среде, хотя отец боготворит ее. Во всяком случае я сделаю все от меня зависящее, чтобы спасти его, но у меня мало надежды на это.

Наступила пауза. Зоннек молча смотрел в землю и наконец взволнованно сказал:

— Кажется, господина Бернрида в Каире недолюбливают. Никому до него нет дела; больше говорят о его Дарлинге, чем о несчастье, происшедшем с ним самим. Его никогда нельзя было встретить в настоящем обществе, и господин фон Осмар не принимал его.

— Это понятно; германский консул обязан заботиться о своем служебном положении и сторониться сколько-нибудь запятнанных личностей. Правда, Бернрид, происходит из древнего дворянского рода и играет роль в спортивном мире, но друзей у него никогда не было, да и не такой образ жизни он вел, чтобы их иметь. Но вот идет господин Эрвальд; он, кажется, ищет вас. Я поговорю еще со своим коллегой и сейчас поеду в больницу.

Доктор простился и ушел. Действительно, Эрвальд искал Зоннека и, увидев, поспешно направился к нему. Зоннек провел рукой по лбу, точно желая отогнать мучительное воспоминание, пошел навстречу молодому человеку и, протянув ему руку, воскликнул:

— Наконец-то мне удалось добраться до тебя, герой дня! Я мог только издали помахать тебе, так тебя обступили. Поздравляю, Рейнгард! Ты одержал удивительную победу!

— Хорошо проскакал? — спросил Эрвальд, глаза которого заблестели.

— Пожалуй, даже слишком хорошо; я боюсь, что тебя вконец испортят всеми этими восторгами да лестью. Скажи, однако, зачем ты играл комедию, притворялся самым посредственным наездником и только сегодня показал, на что способен.

— Меня это забавляло, — ответил Эрвальд. — Как все удивлялись, пожимая плечами, когда стало известно, что я еду на Фаиде и осмеливаюсь выступить на скачках, в которых участвует прославленный Дарлинг! Ни одна душа не подозревала, чего стоит эта лошадь, а меньше всех сам консул: только фрейлейн фон Осмар, безусловно, верила в нее.

— Фрейлейн фон Осмар? Неужели? — Зоннек бросил пытливый взгляд на лицо молодого человека. — Надо полагать, ее доверие относилось не только к лошади, но и к всаднику?

— Может быть! Во всяком случае я не обманул ее доверия, — беспечно сказал Рейнгард.

Во время этого разговора они шли обратно к ипподрому, но остановились за барьером в толпе. Зоннек, которого знала вся Европа как смелого и деятельного исследователя Африки, очевидно, был известен и в Каире, потому что перед ним почтительно расступались. Он был ниже стройного, высокого Эрвальда; его покрытое темным загаром лицо, может быть, было красивым в молодости, но теперь оно было испещрено глубокими морщинами, оставленными на нем жизнью, полной лишений и опасностей, постоянного напряжения сил и борьбы. Темные волосы этого человека, едва достигшего сорокалетнего возраста, уже серебрились на висках, а глубокие серые глаза смотрели печально и серьезно, и лишь очень редко в них мелькала легкая улыбка. Он рассеянно смотрел на бега, начавшиеся теперь на ипподроме, и вдруг обратился к своему молодому товарищу:

— Ты знаешь, что Бернрид сильно расшибся?

Эрвальд испуганно взглянул на него.

— Нет, напротив, я слышал, что он пострадал очень незначительно.

— Так говорили, но доктор Вальтер, у которого я только что спрашивал, смотрит на дело очень серьезно. Правду сказать, Рейнгард, не было никакой надобности так безумно взвиваться в воздух, беря последнее препятствие, вместо того чтобы просто его перепрыгнуть. Это могло стоить тебе жизни, да и бедной Фаиде также. Такие фокусы уместны в цирке, на скачках же они неприличны.

— Да я и выучился этому в цирке, — смеясь, ответил Рейнгард, — Ведь я почти год странствовал с цирком.

Зоннек посмотрел на него с недоумением.

— И я узнаю об этом только сегодня?

— Вы меня не спрашивали, а у меня до сих пор не было случая заговорить об этом. Я не собирался делать из этого тайну. Но… может быть, вас это шокирует?

— Нет! Я редко кого удостаиваю безусловным доверием, но когда это случается, то уже не имею обыкновения расспрашивать да выведывать. Ты откровенно сказал мне, что изгнало тебя из отечества, и с меня этого довольно. Но, очевидно, иной раз ты вращался в довольно сомнительном обществе, и, я думаю, тебе пора покончить с этим.

Лицо молодого человека омрачилось, и в его голосе зазвучало сдержанное волнение.

— Да, пора! Я сам чувствовал, что дичаю и этой обстановке, но ничего не мог сделать; у меня не было никакого иного способа добывать себе хлеб, а надо было жить. Кто знает, что вышло бы из меня, если бы вы вовремя не протянули мне руки и не вытащили из ямы! Я не умею выражать свою благодарность многословными речами, но надеюсь доказать ее когда-нибудь на деле.

— Хорошо, хорошо, — остановил его Зоннек, — тебе представится для этого немало случаев во время экспедиции. Теперь я знаю, по крайней мере, откуда у тебя такая безумная манера ездить. Но я раз и навсегда запрещаю тебе эти фокусы; я решительно не признаю за тобой права ломать себе шею уже здесь, в Каире. Со временем склонность к таким глупостям пропадет сама собой; когда человек окружен опасностями и ежедневно должен бороться за свою жизнь, он уже не рискует ею так легкомысленно из простого тщеславия.

— Вы не можете себе представить, как меня тянет вдаль! — с увлечением воскликнул Рейнгард. — Когда, наконец, мы тронемся в путь?

— Как только в моем распоряжении будут нужные люди и средства, а до того времени может пройти несколько недель. Меня и самого это не радует, потому что мы теряем лучшее время для путешествия. Но для тебя в Каире все еще ново, ты должен быть просто опьянен массой впечатлений, а после сегодняшнего подвига ты будешь к тому же иметь успех в обществе, особенно у женщин.

При последних словах прежний пытливый взгляд остановился на лице молодого человека, но тот с досадой откинул голову назад, и углы его губ презрительно опустились.

— Зачем мне женщины? Меня тянет вдаль. Здесь все еще так по-европейски, так проникнуто цивилизацией, здесь человека связывают тысячи правил приличий, ограничений и условностей; когда же я гляжу вон с тех холмов на необъятную, безграничную пустыню, то мне кажется, что только там, в бесконечной дали, я найду свободу и счастье!

При этом бурном порыве по лицу Зоннека пробежала улыбка, но он серьезно ответил:

— Ты еще научишься довольствоваться малым. Условности и ограничения существуют везде, а безграничная свобода не есть счастье. Наступит время, когда человек с удовольствием отдал бы ее за… Но что толку читать нравоучения! Такая горячая двадцатичетырехлетняя голова, как твоя, не верит тому, что говорят опытные люди; она думает, что знает все лучше других. Тебя научит сама жизнь, а пока я — твой ментор и буду заботиться, чтобы ты не был излишне сумасбродным.

Толпа пришла в движение: бега, последний номер программы, закончились. Зрители начали расходиться, и трибуны опустели.

Осмар с дочерью уже сидел в экипаже. У его подножки стоял лорд Марвуд и довольно многословно прощался с молодой девушкой. К сожалению, он не мог не заметить, что она очень рассеянна и едва слушает его; она как будто искала кого-то в толпе и, очевидно, нашла, потому что ее темные глаза вдруг заблестели, и легкий румянец окрасил ее прелестное личико. Френсис повернул голову по направлению ее взгляда; там стоял Зоннек с Эрвальдом, и оба кланялись. Молодой лорд внезапно оборвал разговор и с холодным поклоном удалился. Авантюрист, на которого он смотрел с таким аристократическим пренебрежением, был ему до сих пор только неприятен, теперь же ему почти начинало казаться, что он может стать и опасен.

2

— Позвольте представиться, доктор! Правда, вы — врач, но господин Зоннек говорит, что вы — все-таки хороший человек, и я надеюсь, что это — правда; вы в самом деле не кажетесь плохим.

Доктор Вальтер, к которому была обращена эта удивительная речь, слегка поклонился двум дамам, только что вошедшим в его кабинет, и ответил, сдерживая улыбку:

— Могу вас уверить, я, действительно, неплохой человек. К сожалению, вы, очевидно, заранее расположены во всех моих коллегах видеть плохих людей.

— Я приучена! — выразительно проговорила дама. — Но, как я уже сказала, у вас не злой и вполне человеческий вид, да, кроме того, вы — немец и потому не захотите обижать своих соотечественниц, беспомощных, беззащитных женщин, которых судьба забросила в эту мерзкую страну пустынь.

Собственно говоря, эпитеты «беспомощная» и «беззащитная» не подходили к внешности говорящей дамы, уже довольно пожилой женщины. Вся в черном, с чудовищным зонтиком в руках, она ничуть не напоминала особы, нуждающейся в чьей-либо защите. Это была высокая, худая женщина с резкими чертами и весьма энергичным выражением лица. Вторая дама, молодая, хрупкая и миниатюрная, с миловидным, немного бледным личиком, белокурыми волосами и светлыми глазами, тоже была в трауре. Она имела в высшей степени робкий, запуганный вид и старалась держаться поближе к своей спутнице, как будто ища у нее поддержки.

— У меня нет привычки обижать своих пациентов, — возразил доктор, с трудом сохраняя серьезность. — Итак, мадам…

— Я не замужем! — перебила его дама негодующим тоном.

— Прошу извинить! Итак, мадемуазель, чем могу служить?

Дама еще раз посмотрела на доктора пронизывающим взглядом и, по-видимому, прониклась к нему доверием, потому что решила представиться по всей форме:

— Я — Ульрика Мальнер из Мартинсфельда, что в Нижней Померании. Мой покойный брат был помещиком, он умер два года тому назад, а вот это — его вдова, Зельма Мальнер, рожденная Вендель. Неделю тому назад мы приехали в Каир и совершенно не знали бы, что делать, если бы не господин Зоннек. Мы живем с ним в одной гостинице. Это — единственный человек среди всех этих англичан да американцев, он-то и послал нас к вам. Ну-с, доктор, теперь вы знаете, в чем дело; дайте же нам медицинский совет.

— С большим удовольствием. — Вальтер с некоторым удивлением посмотрел на молодую вдову, которой могло быть, самое большее, года двадцать два-двадцать три. — С большим удовольствием, если вы скажете мне, кому я должен дать его и кто из вас — пациентка.

— Ну, конечно, Зельма! — ответила Мальнер. — Она кашляет, и из-за этого нам пришлось отправиться в Африку. Когда в мое время у людей бывал кашель, они пили грудной чай, и это помогало; теперь же человека посылают во всевозможные части света, и это, разумеется, не помогает, потому что вот мы здесь уже целую неделю, а Зельма все кашляет. Доктора просто не знают, что им выдумать, чтобы мучить несчастных людей.

— Ах, Ульрика, пожалуйста! — тихо и робко проговорила молодая женщина, дергая золовку за платье, но та и сама уже опомнилась и сказала примирительным тоном:

— Разумеется, к вам это не относится, доктор! Вы не должны обижаться на меня, потому что…

— Присутствующие составляют исключение, — договорил доктор Вальтер, которого чрезвычайно забавляла странная дама. — Не беспокойтесь, на вас я не обижусь. Однако мне нужно знать подробно, в чем дело. Давно ли вы больны, и в чем выражается болезнь?

Он обратился прямо к молодой женщине, и та сделала было робкую попытку ответить, но золовка без церемонии перебила ее заявив:

— У нее что-то в легком не в порядке — в правом или левом, или в обоих, уж не знаю точно, только где-то что-то не в порядке. Говорят, будто она переутомилась, ухаживая за моим братом. Он несколько лет был болен, и у нас было два врача, но, конечно, они не помогли; врачи могут сделать все, что угодно, только не вылечить больного. Успокойся, Зельма, ты ведь слышала — доктор не обидится.

Последняя выходка все-таки немного вывела Вальтера из терпения. У него уже вертелся на языке резкий ответ, но глаза молодой женщины так умоляюще и испуганно смотрели на него, что он решил воспринимать бесцеремонную даму с некоторой долей юмора. Впрочем, та и не позволила бы остановить поток ее красноречия.

— Наш домашний врач вбил себе в голову, будто Зельме необходимо переменить климат, и хотел во что бы то ни стало отправить нас в Италию. Разумеется, я рассмеялась ему в лицо, и мы остались дома. У нас, в Мартинсфельде, здоровейший в мире климат: никогда не бывает больше шестнадцати градусов мороза зимой, а что с моря дует маленький ветерок, так об этом не стоит и разговаривать. Но Зельма стала кашлять все сильнее, и тогда нелегкая дернула меня обратиться к так называемому авторитету, к берлинскому доктору, тайному советнику Фельдеру, гостившему в то время по соседству у своих родных. Он приехал, послушал легкие Зельмы и прямо заявил: «В Каир!»

— Вот как! Вас прислал сюда Фельдер? — вставил доктор.

— Он самый! — серьезно, кивнув головой, ответила Ульрика. — Пусть наша поездка будет на совести этого великого авторитета. Я думала, что меня хватит удар, и отбояривалась и руками, и ногами, но тогда авторитет разозлился и заявил мне в лицо, что, когда люди располагают такими значительными средствами, то не может быть и речи о том, чтобы не ехать. Наш домашний врач, разумеется, изо всех сил поддакивал авторитету и в конце концов они стали мне угрожать, что сами отправят мою невестку в Каир. Ну, тут уже мне ничего больше не оставалось, как начать укладываться. Мы поехали, переплыли через Средиземное море и вот, — она сделала шаг вперед и вызывающе посмотрела на доктора, — и вот мы здесь!

— Вижу, — спокойно сказал Вальтер, — и так как вы просите моего совета, то я прежде всего должен выслушать госпожу Мальнер; тогда посмотрим, что делать. Попрошу вас сюда!

Он открыл дверь в соседнюю комнату, пропустил молодую женщину вперед и двинулся вслед за ней, но вынужден был остановиться и загородить путь ее золовке, которая в ту же минуту очутилась на пороге.

— Я с ней! — решительно заявила она.

— Извините, вы останетесь здесь, — возразил доктор еще решительнее и запер дверь перед самым ее носом.

— Все они одним миром мазаны! — с негодованием прошептала Ульрика и так резко опустилась в кресло, что последнее затрещало по всем швам.

К счастью, она ненадолго была предоставлена своим гневным мыслям, потому что слуга-араб отворил дверь и пропустил в комнату Зоннека; последний подошел к ней с приветливым поклоном.

— А, фрейлейн Мальнер! Я вижу, вы воспользовались моей рекомендацией. Где же ваша невестка?

Ульрика поздоровалась с земляком как с добрым товарищем, сильно тряхнув его руку, и указала на запертую дверь.

— Там, у доктора. Он выслушивает ее легкие, а меня просто-напросто вытолкал вон. Ваш хваленый доктор Вальтер не лучше других, несмотря на всю свою вежливость и любезность; как только с ним начинают говорить как с врачом, он становится грубияном. Все они одинаковы!

— Да, все одинаковы, — с улыбкой согласился Зоннек. — Но вы можете быть спокойны, доктор Вальтер пользуется большой известностью и считается авторитетом.

— Ах, отстаньте от меня с вашими авторитетами! — гневно крикнула Ульрика. — Довольно с меня и берлинского тайного советника. Если бы мой покойный Мартин узнал, что я шатаюсь с его вдовой по Африке, он трижды перевернулся бы в гробу!

— Должно быть, госпожа Мальнер вышла замуж очень молодой? — спросил Зоннек, садясь около разгневанной дамы.

— В семнадцать лет. Мы взяли ее в дом ребенком, бедной сиротой, потому что ее родители приходились нам дальними родственниками, а когда она подросла, мой брат вдруг вбил себе в голову женитьбу на ней. Я сначала не позволила.

— А вы, разумеется, имели решающий голос в доме, — заметил ее собеседник, почти не скрывая насмешки.

— Разумеется, Мартин ничего не делал без моего одобрения. Но он начал тосковать, потому что серьезнейшим образом влюбился в девочку, хотя у него давно уже были седые волосы. К тому же он все хворал, почти все управление имением было на моих руках, и я не могла быть еще и сиделкой. Поэтому я подумала-подумала да и решила, что, в конце концов, самое лучшее будет уступить.

— И молодая девушка согласилась?

— Согласилась? — повторила Ульрика с безмерным удивлением. — Полагаю, она на коленях благодарила Бога за великое счастье, которое Он послал ей, бедной сироте. Она просто растерялась, когда мы сказали ей, и расплакалась — от радости, разумеется. Впрочем, ей нелегко дались эти три года брака; мой покойный Мартин был не из терпеливых больных, и с ним приходилось день и ночь быть на ногах, а последний год она буквально не выходила из его комнаты. В общем, я ею довольна, она делала, что могла.

— А потом сама свалилась от переутомления?

В этом вопросе слышалось глубокое сострадание. Ульрика презрительно пожала плечами.

— Да. Где уж такому слабому существу выдержать подобное! Впрочем, она вовсе не так уж сильно была больна и скоро встала, только продолжала кашлять. И так она кашляла себе да кашляла, а потом явился этот великий авторитет, тайный советник, и началось несчастье, чистое несчастье, потому что нам пришлось ехать в Каир.

В последних словах слышались такой гнев и отчаяние, что Зоннек не мог сдержать улыбки.

— Кажется, вы смотрите на это, как на большую жертву со своей стороны, — заметил он. — Но вы ведь сами рассказывали, что Мартинсфельд — очень уединенное место, и вы почти лишены общества. Поэтому вам и особенно вашей молоденькой невестке, должно быть, приятно поездить по свету, поглядеть на чужие страны и на людей.

— Зельме? Ну, я не советовала бы ей привыкать к путешествиям! Неужели вы думаете, что я позволю вдове моего брата разъезжать по свету? Раз я уступила, потому что говорят, будто это необходимо для спасения ее жизни, но второй раз этого не будет!.. Весной мы вернемся в Мартинсфельд, с кашлем или без кашля — все равно; место Зельмы там, и она будет жить там до конца своих дней.

В эту минуту вернулся доктор со своей пациенткой. Поздоровавшись с Зоннеком, он обратился к Ульрике:

— Я совершенно согласен с моим коллегой; госпоже Мальнер, безусловно, необходимо провести зиму в Египте. В настоящее время она еще очень слаба и утомлена путешествием, а потому в течение нескольких недель я должен понаблюдать за ней здесь, в Каире, и лишь потом отправлю ее в один из климатических курортов на Ниле, по всей вероятности, в Луксор.

— Уж лучше прямо к ботокудам [Ботокуды — почти истребленное племя Бразилии. В прошлом — бродячие охотники], — воскликнула Ульрика в ярости. — Зельма, ты сведешь меня в могилу своим кашлем! До Африки ты уже меня довела!

— Что же я могу сделать, милая Ульрика? — проговорила молодая женщина так смиренно, будто это в самом деле была ее вина. — Ты знаешь, что я этого не хотела.

— Конечно, ты не хотела, но доктора захотели, эти авторитеты, эти…

Ульрика проглотила дальнейшие любезности и только посмотрела на доктора уничтожающим взглядом.

Однако Вальтер встретил его с величайшим душевным спокойствием и хладнокровно заметил:

— Если вам так неприятно оставаться здесь, то ведь этого можно избежать. Нетрудно будет найти какую-нибудь пожилую даму, немку, которая согласится занять место компаньонки при госпоже Мальнер. Поиски я беру на себя. Итак, поезжайте с Богом назад в Померанию, ваша невестка прекрасно проживет здесь…

— Без меня? — воскликнула Ульрика, каменея от изумления и негодования. — Без меня? Что вы себе воображаете, доктор? Покойный брат на смертном одре поручил мне жену и взял с меня обещание не отходить от нее ни на шаг, а вы требуете, чтобы я оставила ее здесь, в другой части света! Или, может, быть, тебе этого хочется, Зельма?

— Конечно, нет! — стала уверять молодая женщина, бросая на строгую золовку полубоязливый, полублагодарный взгляд. — У меня ведь нет никого на всем свете, кроме тебя. Не бросай меня!

— Будь спокойна, я останусь с тобой, — милостиво объявила старая дева, с торжеством глядя на доктора.

Тот лишь пожал плечами и произнес:

— Если госпожа Мальнер желает, чтобы вы оставались, то я, разумеется, ничего не имею против. Итак, послезавтра я навещу вас, а пока прошу в точности исполнять мои предписания. Вас же, многоуважаемая фрейлейн Мальнер, я попрошу заметить, что у вашей невестки в высшей степени слабый организм, требующий крайне бережного отношения. До свиданья! — Он проводил посетительниц до дверей, вернулся к Зоннеку, все время остававшемуся лишь безмолвным слушателем, и сказал со смехом: — Каких удивительных пациенток вы мне прислали! Эта воинственная старая дева из Померании, свирепо враждующая с докторами и бросающая нашему брату в лицо всевозможные оскорбления, — настоящая оригиналка!

— Оригиналка, — согласился Зоннек. — Она только и знает, что воюет с хозяином нашей гостиницы и с арабской прислугой. Мне уже не раз приходилось их мирить. А ее бедная невестка, по-видимому, совершенно безвольна; она у нее в полном подчинении. Она серьезно больна?

— Нет, нисколько. Я могу подать ей полную надежду на выздоровление и надеюсь полностью поставить ее на ноги. Зато относительно другого больного, к сожалению, не могу сказать вам ничего утешительного. Вероятно, вы хотите узнать о здоровье Бернрида?

— Да, я затем и пришел. В каком он состоянии?

— В совершенно безнадежном. Я еще вчера знал это после осмотра в больнице, сегодня же утром убедился, что и на отсрочку нечего надеяться. Я даю ему, самое большее, сутки жизни, но, по всей вероятности, он умрет раньше, потому что силы его быстро иссякают.

— Умрет! — прошептал Зоннек, а затем, не владея собой, торопливо отошел к окну и прислонился лбом к стеклу.

— Вы принимаете в этом человеке особенное участие, — сказал Вальтер после короткого молчания. — Я заметил это еще вчера, во время нашего разговора. Вы знали его раньше?

Зоннек обернулся. По его лицу было видно, что приговор врача глубоко взволновал его.

— Да, доктор, мы были когда-то друзьями, друзьями юности, пока не случилось то, что разлучило нас. Позвольте мне не объяснять, что это было, я не в силах рассказывать в такую минуту, и мне не хочется говорить ничего такого, что было бы похоже на обвинение. Мы много лет не виделись и лишь несколько недель тому назад встретились здесь, в Каире. Об образе жизни Бернрида я узнал достаточно — ведь он пользуется известностью в кругу спортсменов. Но, кажется, вы были ближе с ним знакомы? Я слышал, что вы часто бывали у него.

— Бывал, потому что лечил его супругу до самой ее смерти. Когда они приехали сюда три года тому назад, она была уже больна и умирала медленной смертью. Видно было, что в свое время она была очень красива, и говорили, будто Бернрид из-за нее разошелся со своими родными.

— Да, он ниспроверг тогда все, что мешало ему следовать влечению своей страсти. Если бы хоть эта страсть оказалась прочной! Это был счастливый брак?

— Не думаю. Муж редко прощает жене, что пожертвовал ради нее богатством и положением в обществе; как бы ни была она невиновна, рано или поздно, когда страсть поутихнет, ей придется поплатиться за это. Когда я познакомился с Бернридом, он был уже глубоко озлобленным человеком, в разладе с самим собой и со всем светом и ненавидел ту жизнь, которую вел, потому что она была его единственным источником существования. Боюсь, что он частенько вымещал свою злость на бедной жене. Только одно на земле он любил по-настоящему — своего ребенка.

Зоннек ничего не ответил и только молча кивнул головой, как бы желая сказать, что ожидал этого.

Доктор продолжал:

— Сколько раз я пробовал потом уговорить его поместить девочку в какую-нибудь немецкую семью. Что могло выйти из нее, если она большую часть дня, пока он проводил время в игорных домах да на ипподроме, была предоставлена невежественной няньке? Но все мои доводы были напрасны. Бернрид утверждал, что не может жить без ребенка, и, действительно, любит его с безумной нежностью. Мне кажется, он инстинктивно чувствовал, что лишь близость дочери еще предохраняет его от полного падения, и цеплялся за нее, как за спасательный круг.

— Я заходил сегодня утром в гостиницу, где он живет, чтобы взглянуть на ребенка, — заметил Зоннек глухим голосом, — но мне сказали, что вы уже были раньше и взяли его.

— Да, я передал малютку жене, всегда чувствовавшей к ней особое влечение, и она теперь у нас. Вы хорошо знаете близких Бернрида? Он был в этом отношении крайне скрытен и не говорил о своих родных, а между тем нам придется обратиться к ним.

— От Бернридов нечего ждать, — решительно сказал Зоннек. — Они с самого начала враждебно отнеслись к его браку и не признают ребенка, как не признали его матери; это надменный, гордый своими предками род. Я напишу дедушке девочки, профессору Гельмрейху, живущему в Кронсберге. Впрочем, может быть, Бернрид еще сам сделает какие-либо распоряжения. Он в сознании?

— До сих пор он приходил в сознание только на несколько минут, но я думаю, что перед смертью он придет в себя. Это часто бывает в таких случаях, и тогда он, без сомнения, потребует к себе ребенка.

Зоннек, видимо, боролся с собой несколько секунд, но потом сказал:

— Мне можно его видеть?

— Если хотите. Уже не стоит бояться его волновать, и, может быть, ваш приход будет последней радостью для человека, до которого никому больше нет дела. Вечером я опять поеду в больницу; приходите ко мне туда. Однако, пойдемте в сад; там жена и маленькая Эльза. Мне хочется показать вам девочку.

Спускаясь с лестницы, они встретили Рейнгарда Эрвальда; он условился с Зоннеком встретиться у доктора и тоже желал узнать, как себя чувствует человек, для которого вчерашнее поражение оказалось столь роковым. По приглашению доктора он присоединился к ним, и они вместе вошли в сад.

Сад при доме Вальтера напоминал маленький зеленый оазис среди моря городских домов. Здесь все цвело и благоухало с тропической роскошью и великолепием, а красиво накрытый для завтрака стол придавал месту необыкновенный уют и привлекательность. Жена доктора стояла у стола и заваривала чай, а вокруг весело бегала, играя с крошечной белой собачкой, девочка лет семи-восьми.

— Вот тебе два героя пустыни! — шутливо сказал доктор, подходя со своими гостями.

Госпожа Вальтер, еще молодая дама с тонкими, приятными чертами лица, встретила мужчин, с которыми была уже знакома, просто и приветливо и пригласила их позавтракать.

— К сожалению, я еще не имею ни малейшего права на титул, которого удостоил меня доктор, — садясь сказал Эрвальд. — Пока у меня есть только желание заслужить его.

— И нужная для этого отвага, что мы видели вчера на скачках, — прибавил Вальтер. — Поди сюда, Эльза! — обратился он к девочке, которая оставила игру и подошла, с любопытством глядя на незнакомых людей. — Дай ручку этому господину, это — друг твоего папы.

Малютка доверчиво протянула Зоннеку руку. Это была прехорошенькая крошка: стройная, изящная, как эльф, с розовым детским личиком, на котором блестели большие синие глаза. Распущенные белокурые волосы с легким рыжеватым оттенком падали на открытые плечики, судя по белизне которых никак нельзя было предположить, что ребенок уже несколько лет жил под африканским солнцем. Белое платьице было отделано дорогими кружевами, а на шейке блестел золотой медальон тонкой арабской работы. Это воздушное маленькое существо казалось олицетворением жизни. Девочка была так очаровательна в эту минуту, когда, разгоряченная игрой, обеими ручками откинула волосы назад и с улыбкой повернула личико к незнакомому господину, что Зоннек почти со страстной нежностью притянул ее к себе и поцеловал.

Эльза спокойно разрешила этот поцелуй и сказала серьезным тоном, каким обычно говорят дети, сообщая что-нибудь важное:

— Мой папа уехал, но он скоро вернется, и дядя-доктор говорит, что он привезет мне что-то хорошее. Так ты знаешь моего папу?

— Да, дитя мое, — ответил Зоннек и, нагнувшись к ней, прибавил тихо, так что только она могла его слышать: — Я когда-то очень любил твоего папу, очень любил.

Эльза посмотрела ему в лицо. Она точно поняла, что крылось в этих словах, потому что вдруг сама, без просьбы, протянула этому чужому человеку свои розовые губки.

— Я тоже хочу получить ручку и поцелуй от своей маленькой соотечественницы, — сказал Эрвальд. — Я не согласен оставаться ни с чем. Поди же сюда!

Может быть, на Эльзу подействовал его шутливый, немножко повелительный тон или же ей что-то не понравилось в молодом человеке, только она не тронулась с места.

— Что же, Эльза? Разве ты не хочешь подать руку господину Эрвальду? — спросила докторша, но девочка тряхнула головой и весьма решительно проговорила:

— Нет!

Зоннек стал ласково уговаривать крошку, но напрасно; она соскользнула с его колен и стояла перед ним, как олицетворение упрямства. Она топала маленькой ножкой и сердито повторяла:

— Нет! Не хочу! Я не стану целовать его!

— Ого, как враждебно! — насмешливо сказал Рейнгард. — Так мне придется силой взять поцелуй, в котором мне отказывают.

Он протянул к девочке руки, но она мгновенно отскочила и побежала по саду. Молодой человек бросился за ней, и среди кустов и деревьев началась настоящая охота.

Крошка Эльза не давалась. Как стрела, летела она впереди Эрвальда, вдруг ныряя в кусты, появляясь совсем в противоположной стороне и неизменно ускользая всякий раз, когда он думал, что уже схватил ее. Белое платье и белокурые волосы развевались, ребенок мелькал между цветущими кустами, как большой белый мотылек, и Эрвальду было так же трудно поймать его, как настоящего мотылька. Но наконец он добился-таки цели и понес девочку назад к столу.

— Вот она! — с торжеством крикнул он, высоко подымая свою добычу. — Ну, ты будешь меня целовать, Эльза? Да или нет?

— Нет! — гневно крикнула малютка, напрасно стараясь вырваться. — Пусти! Немедленно пусти!

— Сначала поцелую! — смеясь возразил Рейнгард и, не взирая на сопротивление своей пленницы, поцеловал ее личико.

Девочка вскрикнула так громко и испуганно, будто ей сделали больно. Но в следующую секунду ее маленькая ручка сжалась в кулачок и так ударила молодого человека по лицу, что тот, пораженный, почти растерявшийся, выпустил ее из рук. Однако теперь Эльза уже не побежала, она стояла не шевелясь, и ее лицо совершенно утратило прежнее ясное, приветливое выражение. Руки были еще сжаты в кулаки, зубы стиснуты, и глаза, смотревшие на Рейнгарда, были уже не прежними детскими глазами, они странно, почти зловеще сверкали, и он невольно вспомнил глаза Бернрида в ту минуту, когда тот мерил ими своего противника, делая последнее усилие, стоившее ему жизни.

— Как можно быть такой нехорошей девочкой, Эльза? Что подумает о тебе этот господин? — воскликнула докторша.

Тогда малютка повернулась, подбежала к ней, уткнулась головой в ее колени и разразилась громкими, горькими рыданиями, от которых судорожно вздрагивало все ее тельце.

— Это плоды отцовского воспитания или, вернее, отсутствие воспитания, — сказал Вальтер, но Зоннек слегка покачал головой.

— Нет, доктор, это отцовская кровь. Именно так дико, безудержно возмущался Бернрид, когда встречал сопротивление со стороны людей или обстоятельств, и дочь унаследовала от него эту несчастную черту характера.

— Не знаю, как быть с Эльзой на следующей неделе, — заговорила докторша, стараясь лаской успокоить все еще всхлипывавшую девочку. — Мы обещали поехать в Рамлей на свадьбу к нашим хорошим знакомым, и муж с большим трудом получил отпуск на неделю. Взять крошку с собой мы не можем; точно так же невозможно оставить ее одну с арабской прислугой. В настоящую минуту я не знаю никого, кому…

— Предоставьте это мне, — быстро перебил ее Зоннек. — Я попрошу фрейлейн фон Осмар взять ребенка и уверен, что она с удовольствием сделает это.

— Это, действительно, было бы хорошим выходом из затруднительного положения. Но понравится ли это консулу?

— Конечно. Он предоставляет дочери полную свободу в таких делах. Я ручаюсь, что он согласится.

— Только на неделю; потом я опять возьму мою милую крошку. Я с удовольствием совсем взяла бы ее себе, только едва ли это окажется возможным.

— Нет, потому что дед Эльзы, профессор Гельмрейх, в любом случае потребует ее. Правда, мрачный дом сурового старика будет грустным местом для такого жизнерадостного маленького существа, но едва ли он оставит свою внучку у чужих людей.

Зоннек произнес это, понизив голос, чтобы девочка не слышала его, но она не обращала внимания на разговор; Эльза уже успокоилась и утешилась куском торта, щедро делясь им с вертящейся около нее собачкой.

За столом завязался оживленный разговор, и только Зоннек был молчалив и казался рассеянным; то, что он узнал от доктора о Бернриде, удручающе подействовало на него. Эрвальд, напротив, блистал веселостью и разыгрывал роль любезного кавалера по отношению к докторше, которая так же, как ее муж, не могла не поддаться его обаянию. Наконец встали из-за стола. Зоннек условился с доктором относительно часа, когда они должны были встретиться в больнице, и ласково обратился к девочке:

— Ну, Эльза, прощай!

Эльза, очевидно, была наделена большой волей: насколько решительно она отвергала Эрвальда, настолько доверчиво относилась к своему пожилому другу. Она тотчас подошла, протянула ему руку и позволила на прощанье себя поцеловать.

— А теперь не помириться ли и нам, моя маленькая землячка? — шутливо спросил Рейнгард. — Правда, ты обошлась со мной из рук вон скверно, но я, так и быть, не буду сердиться на тебя.

Он сделал вид, что хочет подойти к Эльзе, но достаточно было этого движения, чтобы тотчас опять вызвать в девочке вражду. Она спряталась за Зоннека и испуганно и гневно крикнула:

— Пусть он меня больше не целует! Ты не позволишь ему, правда?

— Не позволю, не позволю, — успокоил ее Зоннек. — Оставь девочку в покое, Рейнгард, ты же видишь, она тебя боится.

— Боится? Вы очень ошибаетесь. Посмотрите только на эту крошку, у нее такой вид, точно она готова вступить со мной в бой не на жизнь, а на смерть. Что я тебе сделал, упрямица? Я ведь только поцеловал тебя!

Глаза девочки вспыхнули прежним странным огнем, и она страстно крикнула:

— Лучше бы ты меня ударил!

Рейнгард невольно отступил на шаг назад; его брови мрачно сдвинулись. Казалось, он почувствовал себя оскорбленным.

— Это не особенно лестно для тебя, — сказал Зоннек с легкой насмешкой. — Ты немножко избалован в этом отношении, и вдруг нашлась молодая дама, предпочитающая удар твоему поцелую! Намотай это себе на ус, Рейнгард.

Молодой человек громко рассмеялся, но его смех звучал несколько деланно, и при этом он бросил на девочку, не сводившую с него глаз, раздраженный взгляд.

— Ну, уж я постараюсь как-нибудь утешиться в своей неудаче, — ответил он, пожимая плечами, и повернулся к доктору и его жене, чтобы проститься с ними.

— Что это сегодня с Эльзой? — проговорила докторша, когда они остались одни. — Девочка всегда такая ласковая. Я никогда еще не видела ее такой.

Вальтер задумчиво смотрел на малютку, которая опять играла с собачкой.

— Боюсь, что Зоннек прав, и это — отцовская кровь, — серьезно сказал он. — Но не будем бранить за это крошку Эльзу, по крайней мере, сегодня, потому что, может быть, уже сегодня вечером она будет сиротой.

3

Неожиданный исход скачек и на следующий день был главной темой разговоров в каирском обществе. Все говорили о Фаиде германского консула, о Рейнгарде Эрвальде, о несчастном Дарлинге, которого пришлось пристрелить, но о его хозяине почти никто не вспоминал. Мнение, высказанное врачом сразу после происшествия, что падение не будет иметь тяжелых последствий, всем пришлось очень по душе, ведь это избавляло от труда думать о потерпевшем, и о его состоянии можно было осведомиться опять не раньше чем через несколько дней. Никому и в голову не приходило спрашивать о самочувствии больного или навестить его. У Бернрида в самом деле не было друзей в Каире; у него были только знакомые, поддерживавшие с ним отношения потому, что он все-таки был немецким бароном и завоевал известность в спортивном мире.

Его баронство было несомненным. Он был младшим сыном и происходил из древнего дворянского рода, одного из лучших в южной Германии. В молодости это был, казалось, настоящий баловень счастья. Красивый, богато одаренный способностями и прекрасными качествами, нужными для успеха в обществе, он привлекал все сердца. Он служил в полку, стоявшем в университетском городе, куда Зоннек был назначен доцентом, и там-то между ними и завязалась дружба.

Лотарь Зоннек, бывший всего на несколько лет старше, считался серьезным и замкнутым человеком. И тогда уже в его голове роились планы, которые он так блестяще осуществил впоследствии. Он был выходцем из бедной семьи, во время учения проявил железную волю и прилежание и теперь с тем же рвением относился к своему делу — словом, во всех отношениях был противоположностью молодому, жизнерадостному офицеру Бернриду, обладавшему громадными средствами. Но, может быть, именно это различие и сделало их друзьями.

Профессор Гельмрейх, тогда ректор университета, занимал как в университете, так и в обществе одно из первых мест. Он был дружен с отцом Зоннека и чувствовал отеческое расположение и к молодому человеку. Лотарь часто бывал в его доме, в котором подрастала единственная дочь, и очень может быть, что профессор втайне надеялся, что молодой, высокоодаренный человек, для которого он предвидел великолепное будущее, со временем станет ему еще ближе. Впрочем, ни с той, ни с другой стороны не было заметно глубокой привязанности, и отношения между молодыми людьми оставались чисто дружескими.

Зоннек ввел своего товарища в дом Гельмрейха и этим, сам того не подозревая, принес в него несчастье. Бернрид страстно влюбился в красивую девушку, дочь профессора, и в мгновение ока завоевал ее сердце, но — пожалуй, впервые в жизни — натолкнулся на непреодолимое препятствие в лице профессора. Родные Бернрида были известны как высокомерные, гордившиеся своим дворянством люди, а будущее младшего сына полностью зависело от отца; Гельмрейх предвидел бесконечную борьбу и унижения для своей дочери и решительно заявил, что не даст согласия до тех пор, пока молодой человек не добьется полного, безусловного одобрения родителей.

Бернрид знал, что это условие невыполнимо, потому что, уже не говоря о том, что родные никогда не согласились бы на такой брак, тут были затронуты еще и другие интересы. Так как родовые имения представляли майорат [Майорат — имение, переходящее в порядке наследования нераздельно к старшему в роде.] и переходили лишь к старшему сыну, то заранее были приняты меры к тому, чтобы обеспечить блестящее положение и младшему сыну; ему была обещана рука дальней родственницы, богатой наследницы, которая была тогда еще слишком молода, так что он мог жениться на ней лишь через несколько лет. О том, чтобы родные отказались от этого плана, не могло быть и речи.

Зоннек, разумеется, был поверенным молодых людей и сделал все, что мог, чтобы образумить товарища и убедить его выждать, по крайней мере, хоть до тех пор, пока согласится профессор. Но это был глас вопиющего в пустыне. Избалованный счастьем молодой барон привык все получать сию же минуту. Получив резкий отказ отца вместе с приказанием тотчас ехать домой, чтобы положить конец «глупой истории», он не задумываясь прибег к насильственному средству. Он стал просить товарища помочь ему увидеться с любимой девушкой, с которой был разлучен строгим запрещением ее отца. Зоннек сдался очень неохотно и то лишь потому, что Бернрид уверил его, что хочет только проститься. Но он обманул доверие друга и нарушил слово; влюбленные воспользовались свиданием для того, чтобы бежать.

Происшествие наделало много шума в городе вследствие выдающегося положения профессора, и последний был почти сломлен ударом, налетевшим неожиданно, как гром, грянувший с безоблачного неба. Он и раньше был хмурым, суровым человеком, доходившим в своих понятиях о чести до жестокости, и вдруг его единственная дочь так поступила с ним! Полученная им через некоторое время просьба о прощении вместе с известием, что молодые люди обвенчались за границей, нисколько не изменила его взгляда на дело. Он отвергал все попытки к примирению, не отвечал ни на одно из писем дочери, не ответил и на последнее, в котором его уведомляли о рождении ребенка. Дочь для него больше не существовала.

Родные Бернрида выказали такую же непримиримость. Отец не простил непокорному сыну самовольного шага, а особенно того, что он разбил его надежды, и отказался от него. Со своей стороны барон был слишком горд и упрям, чтобы просить прощения за поступок, который он считал лишь осуществлением своего права на свободу. Он резко ответил на заявление родных о том, что они отрекаются от него, и разрыв состоялся.

Само собой разумеется, молодую чету лишили всякой поддержки, но на первый год хватило наследства, которое Бернрид получил от дальней родственницы. Пожалуй, его было бы достаточно для того, чтобы начать скромную, но обеспеченную жизнь, принявшись за какое-нибудь дело, однако Бернрид, выросший в богатстве и никогда не знавший нужды, и не подумал так употребить деньги. Он продолжал жить с женой так, как привык, а когда капитал с непостижимой быстротой исчез, начал жизнь авантюриста, переезжая с женой и ребенком с места на место, пока не попал в Каир, где его жизненному поприщу суждено было так внезапно закончиться.

Немецкая больница находилась в предместье, среди садов и вилл; сюда не долетал шум города, и здание имело очень мирный и веселый вид, как будто в его стенах царили покой и счастье.

Был уже вечер, когда Зоннек шел через сад, направляясь к больнице. Он попросил вызвать доктора Вальтера, и тот тотчас вышел к нему.

— Вы как раз вовремя, — сказал он. — Я только что отправил экипаж в город за маленькой Эльзой, потому что… конец приближается. Я уже утром опасался, что Бернрид не доживет до ночи; вместе с тем оправдалось и другое мое предположение: он в полном сознании. Я предупредил его о вашем приходе, и он желает видеть вас. Пойдемте!

Они вошли в простую, но приветливого вида комнату. Около кровати сидела сестра милосердия; доктор шепнул ей несколько слов, и она вышла. Зоннек тихо подошел и нагнулся над больным.

— Людвиг! — произнес он вполголоса, но в этом одном слове выразилась вся боль этого печального свидания.

Бернрид, еще вчера полный сил и бурно возмущавшийся против возможности потерпеть поражение, лежал теперь бледный и неподвижный, но в его лице уже не было горького, ожесточенного выражения; здесь все было кончено так же, как и в его жизни.

— Лотарь! — проговорил он слабым голосом. — Теперь ты пришел?

Зоннек понял упрек и опустил глаза. Он хотел говорить, но Бернрид жестом остановил его.

— Не надо, ты ведь был совершенно прав, но мне было больно. С тех пор, как… моя жизнь пошла под гору, я испытал много горького и унизительного, но самым горьким был все-таки тот момент, когда ты прошел мимо, делая вид, что не узнаешь меня.

— Если бы я знал, что ты нуждаешься в друге, то пришел бы, — возразил Зоннек глухим голосом. — Я не подозревал, что ты одинок среди такого множества людей.

— Одинок! Совершенно одинок! У меня нет никого, кроме… — Больной повернул голову к доктору, стоявшему по другую сторону кровати. — Эльзы еще нет? До сих пор?

— Она будет здесь через десять минут, — успокоил его доктор. — Я сейчас же приведу ее к вам.

Зоннек сел и взял руку умирающего. Последний, по-видимому, совершенно не страдал, но его взгляд, устремленный на бывшего друга, выражал страх и беспокойство.

— У меня есть ребенок, Лотарь, единственный, — прошептал он. — Что с ним будет, когда я умру?

— Я знаю, я видел твою девочку сегодня утром, — сказал Лотарь, с трудом справляясь с волнением. — О, с какой радостью я взял бы ее к себе и заботился бы о ней! Но ты ведь знаешь, что у меня нет ни кола ни двора. На днях я опять уезжаю и вернусь, может быть, лишь через несколько лет. Но твоя крошка не останется без крова, ведь у нее есть дед.

— Гельмрейх? Он не простил мне и дочери… он не будет любить и нашего ребенка.

— Ты несправедлив к нему. Ведь это — дитя его покойной дочери, которую он все-таки любил больше всего на свете. Это — его внучка, его плоть и кровь, и она очень быстро завоюет его сердце. Но, если ты желаешь, чтобы я обратился к твоим родным…

— Нет, только не это! — возбужденно перебил его Бернрид. — Неужели моя дочь будет из милости есть хлеб людей, отрекшихся от ее отца? Обещай, что ты не будешь делать попыток…

— Не волнуйтесь! — озабоченно вмешался доктор. — Все будет сделано так, как вы хотите.

Короткая лихорадочная вспышка истощила силы умирающего. Он опустил голову на подушку и лежал не шевелясь с закрытыми глазами.

Дверь отворилась, и вошла сестра милосердия, ведя за руку Эльзу. Девочке сказали, что ее папа вернулся больным, и она должна быть умницей и не шуметь, если хочет видеть его. Она обещала, но когда увидела отца, бледного, с закрытыми глазами и с забинтованной головой, то у нее появилось предчувствие чего-то ужасного. Прежде чем сестра могла помешать ей, она вырвалась, подбежала к постели и от испуга сквозь рыдания закричала:

— Папа! Папа!

Услышав этот голос, Бернрид вздрогнул и открыл глаза. У него еще хватило сил протянуть руки и привлечь ребенка к себе на грудь, ведь это было единственное в мире, что он по-настоящему любил.

— Твой папа очень болен, Эльза, — сказал Вальтер вполголоса. — Не плачь и не говори громко, потому что ему будет от этого больно! Если ты будешь вести себя так, как я говорю, то можешь остаться с ним.

Девочка испуганно взглянула на него большими, полными слез, глазами, но его слова подействовали. Она храбро проглотила слезы и сказала трогательно-искренним голосом:

— Я буду говорить совсем-совсем шепотом и не стану плакать, только оставьте меня с папочкой!

По лицу Бернрида пробежала последняя улыбка. Он заговорил с дочерью; это был лишь шепот, слабый, прерывающийся, но он, видимо, успокоил девочку, ведь отец говорил с ней с обычной нежностью, по-прежнему называл ее своей милой, дорогой крошкой, и это заставило ее забыть печальное зрелище. Она обвила ручками его шею и принялась тихонько болтать. Она рассказывала ему, что живет теперь у дяди-доктора и останется у него, пока папа не выздоровеет совершенно и не вернется к ней, рассказывала о доброй тете Вальтер, о красивом саде, о белой собачке.

Милый, ласкающий ухо детский голосок убаюкивал умирающего, как сладкая, постепенно замирающая мелодия. Сначала он слушал и понимал слова, и его глаза не отрывались от лица дочери, но потом его веки устало опустились, и мелодия начала звучать все тише, доноситься все более издалека. Она провожала его в вечность.

— Конец приближается, — прошептал доктор Зоннеку. — Но борьбы не будет. Пусть девочка остается при нем; если он что-нибудь еще чувствует, то это ее близость. Не шевелись, Эльза! Видишь, папе хочется спать; не буди его!

Малютка серьезно и рассудительно кивнула головкой и осторожно прижалась теплым розовым личиком к холодеющей щеке умирающего отца.

Глубокая тишина царила в комнате, наполненной сиянием заходящего солнца. Зоннек стоял не шевелясь, крупные слезы медленно катились по его щекам. Он смотрел на друга, которого знал молодым и счастливым, один-единственный ложный шаг которого бросил его в пучину тревожной, беспорядочной жизни и к которому теперь приближалась избавительница-смерть.

— Конец! — тихо проговорил Вальтер, прикладывая руку к груди мертвого, в которой больше не ощущалось признаков жизни.

Маленькая Эльза подняла головку и со счастливой улыбкой посмотрела на мужчин.

— Папа заснул! — прошептала она.

Зоннек нагнулся, взял девочку на руки, крепко прижал к себе и проговорил прерывающимся голосом:

— Да, Эльза, он спит… И это хорошо для него, очень хорошо! Оставим его спать!

4

Германский генеральный консул фон Осмар был в Каире очень видным человеком. В силу своего служебного положения он был главой немецкой колонии, а богатство и многочисленные связи в высших сферах делали его влиятельной личностью. В его превосходном гостеприимном доме собирались сливки общества; в нем появлялся каждый более или менее именитый иностранец, и быть принятым в этом доме считалось честью.

Осмар овдовел много лет тому назад и не женился вторично из любви к дочери, не желая навязывать ей мачеху. Он был рад, что она еще не выказывает желания выходить замуж и совершенно равнодушна к многочисленным поклонникам, окружающим ее, красивую и богатую девушку; он ничего не имел против того, чтобы отсрочить разлуку с дочерью на возможно продолжительное время.

Осмар сидел в своем кабинете с лордом Марвудом, пришедшим с полчаса тому назад. Разговор шел, очевидно, о серьезном предмете, потому что лорд, вопреки обыкновению, говорил много и обстоятельно и в настоящую минуту выжидательно смотрел на консула.

Тот выслушал его спокойно и внимательно и так же спокойно ответил:

— Я давно заметил, что целью ваших посещений является моя дочь, а сообщенные вами сведения о вашей семье и состоянии вполне удовлетворяют меня. Но здесь дело прежде всего в согласии Зинаиды. Я предоставляю ей полную свободу следовать влечению своего сердца, но, говоря откровенно, до сих пор не замечал, чтобы она питала к вам какое-то чувство.

— Я еще не пытался объясниться с мисс Зинаидой. Я полагал, что корректность требует, чтобы я обратился сначала к вам и попросил вашего согласия и содействия.

— Совершенно верно, и я ценю ваше доверие, но у моей Зинаиды своевольная романтическая головка; она рисует себе мир и жизнь совсем иными, чем они есть в действительности. Она хочет, чтобы ее любили и добивались ее любви. Если отец, передав ей самое прозаическое предложение, станет ходатайствовать за претендента, то она наверняка ответит отказом. Я это знаю; я не раз бывал в таком положении, и именно потому, что мне не хочется, чтобы вы потерпели неудачу, я советую вам поступить иначе.

Марвуд поморщился, ему указывали путь, который он, при всем желании, не мог избрать, потому что романтизм был несвойствен ему. Он знал, что, благодаря своему богатству и положению в свете, представляет блестящую партию даже для такой избалованной поклонниками девушки как Зинаида фон Осмар. Он как нельзя более корректно обратился со своим предложением к отцу и ожидал такого же корректного ответа, и вдруг, к его удивлению, оказалось, что консул относится к замужеству дочери совершенно не так, как это принято в высших кругах английского общества. Наконец он произнес:

— Я желал бы пока только быть уверенным, что вы принимаете мое предложение и что я не встречу препятствия в виде… склонности мисс Зинаиды к кому-нибудь другому.

— Относительно этого я могу вас успокоить, — уверенно заявил Осмар. — Я не замечал, чтобы Зинаида отдавала предпочтение кому-нибудь из общества.

— Понятие «общество» может быть очень расширено, что, кажется, мисс Зинаида и делает.

В этих словах лорда слышалось такое явное раздражение, что консул, с удивлением взглянув на него, произнес:

— Что вы хотите сказать? Вы как будто имеете в виду какое-то совершенно определенное лицо. Будьте любезны высказаться яснее. Я понятия не имею, на кого вы можете намекать.

— Я вижу это и заранее прошу извинить, если это будет для вас не совсем приятным открытием. В вашем доме часто бывает господин Зоннек.

— Совершенно верно! Он — один из моих ближайших друзей. Но едва ли вы можете подозревать его.

— Нет, не его, а его фаворита, который всюду бывает с ним и мастерски воспользовался тем, что доставил победу вашей Фаиде.

Озадаченный Осмар с минуту молчал, но затем громко расхохотался.

— Эрвальд? Очевидно, ревность сыграла с вами злую шутку, милорд! У этого человека в голове только истоки Нила да приключения, которые ждут его в центральной Африке. Он с большим нетерпением ждет отъезда, чем сам Зоннек, и мечтает только о романтизме своей экспедиции в пустыню. Даю вам слово.

— И это делает его интересным в глазах мисс Зинаиды, — настойчиво возразил Марвуд. — Вы только что сами сказали, что она расположена к романтизму.

— Вздор! Моя дочь с удовольствием слушает, когда Эрвальд говорит о своих планах, но так же охотно слушает и Зоннека, когда тот рассказывает о своих путешествиях. О личном интересе тут нет и речи. Вам померещилось, милорд!

— Дай Бог, — холодно сказал Марвуд. — Во всяком случае я попросил бы вас ближе присмотреться к мисс Зинаиде в то время, когда она беседует с этим… дерзким авантюристом, который, кажется, воображает, что для него нет ничего недосягаемого. Конечно, он рассчитывает на то, что из любви к единственной дочери вы одобрите даже такой выбор.

— Ну, это мы бы еще посмотрели! — взволнованно перебил его Осмар. — Если я сказал, что предоставляю дочери свободу следовать своей склонности, то имел в виду, разумеется, лишь приличный выбор, а этого молодого человека, о происхождении и прошлом которого даже сам Зоннек имеет лишь самое поверхностное представление и у которого нет гроша за душой, в этом отношении невозможно серьезно принимать в расчет. Ради Зоннека я допустил его в свой дом и этим открыл ему доступ в здешнее общество, но надеюсь, что его желания не пойдут дальше, иначе мне придется напомнить ему, что существуют границы, которые он не должен переступать.

Марвуд с удовольствием убедился, что его предостережение, произвело желаемое действие, и пока удовлетворился этим; разжигать страсти и придираться было не его делом; он считал себя слишком важным аристократом для этого. Он счел нужным только устранить дерзкого авантюриста и, по-видимому, достиг цели: Осмар почувствовал беспокойство, хотя не считал удобным признаваться в этом.

— Впрочем, не стоит тратить слова из-за того, что само собой скоро закончится, даже если предположить мимолетное романтическое увлечение со стороны моей дочери, — снова заговорил он. — Встречи, которые беспокоят вас, прекратятся, потому что на следующей неделе мы уезжаем в Луксор, в мое имение. Я немножко заработался и чувствую последствия переутомления. Надеюсь, что Луксор поможет мне привести в порядок мои расшатанные нервы, а когда мы вернемся — ни Зоннека, ни Эрвальда уже не будет в Каире. Вам же, милорд, я хочу дать возможность лично сделать предложение. Вам угодно быть нашим гостем в Луксоре?

Марвуд приподнялся, приятно изумленный.

— Об этом и спрашивать нечего; я чрезвычайно благодарен вам за приглашение.

— Остальное — уже ваше дело. Но мне хотелось бы дать вам еще один совет. Не торопитесь! У вас ежедневно будет возможность говорить с моей дочерью, но, повторяю, Зинаида хочет, чтобы ее любви добивались. Приступайте к объяснению лишь тогда, когда будете уверены в успехе. Все, что я могу сделать со своей стороны, будет сделано.

Сказав это, консул протянул руку молодому лорду, и тот схватил ее с необычайной живостью. Рукопожатие скрепило союз, которым оба были чрезвычайно довольны.

Оставшись один, Осмар позвонил и спросил, где его дочь. Лакей доложил, что барышня уехала час тому назад с Зоннеком и Эрвальдом. Консул нахмурился, хотя вспомнил, что об этой поездке говорилось еще накануне; Зоннек открыл какую-то древнюю мечеть и хотел показать ее молодой девушке. Осмар, лично вовсе не охотник до арабских зданий и надписей, ничего не имел против поездки, лишь бы его не тащили с собой. Но с ними, как всегда, был Рейнгард! Что, если он в самом деле питает смелые надежды, как намекал лорд Марвуд?

Консул начал тревожно ходить из угла в угол. Теперь, когда на это обратили его внимание, ему вспомнилось многое, чего он раньше не замечал. В этом Эрвальде, в котором жизнь била через край, действительно, было что-то обаятельное, и он совершенно не походил на других молодых людей, а Осмар хорошо знал пристрастие дочери ко всему незаурядному. Пожалуй, дело было не так уж невинно, и ввиду этого сватовство Марвуда приобрело для консула еще большее значение. Впрочем, Осмар и без того покровительствовал бы этому предложению, партия была, несомненно, прекрасная, и Зинаида играла бы первую роль в английском обществе, как леди Марвуд. Теперь же было необходимо при помощи приличного брака предупредить глупость, которую можно было ждать с ее стороны, и это имело для консула решающее значение; он был намерен употребить в дело весь свой отцовский авторитет.

5

Зинаида отправилась с Зоннеком и Эрвальдом на условленную прогулку. Мечеть стояла далеко, в арабской части города, и только через полчаса езды они добрались до входа, скрытого в узкой улице. Это было одно из самых древних и величественных зданий Каира, давно уже не служившее для религиозных целей и превратившееся в руины. Обширный двор был залит лучами заходящего солнца; красноватый свет, падая сквозь подковообразные окна мечети, трепетными бликами играл на выветрившихся колоннах, древней мозаике и полустертых надписях. Здание было погружено в глубокое молчание, только стая белых голубей, гнездившихся в аркадах, вспорхнула при звуке шагов.

Зоннек сидел у подножия одной из колонн с альбомом на коленях и срисовывал почти развалившийся, но крайне живописный фонтан, расположенный посредине двора. Между аркадами мелькали светлое платье Зинаиды и высокая фигура Рейнгарда. Зоннек не мешал им бродить; наконец они вышли из-под сумрачных сводов и подошли к нему.

— Ну, Зинаида, — сказал он, как всегда, называя ее по имени, так как был в отечески-дружеских отношениях с дочерью своего приятеля, — не правда ли, я был прав, говоря, что стоит взглянуть на эту древнюю мечеть? Кажется, вы с Рейнгардом не можете наглядеться.

— Это справедливо только относительно меня, — смеясь, возразила девушка. — Правда, господин Эрвальд, как рыцарь, не покидал меня, но я боюсь, что он безбожно скучал; он далеко не разделял моих восторгов, и мне пришлось даже выслушать несколько поистине еретических замечаний.

— Я только сказал, что не особенно чувствителен к мертвому прошлому, — стал оправдываться Рейнгард. — Меня привлекает только живое, то, что еще полно сил. Однако, мы помешали вам работать?

— Нет, я закончил, — сказал Зоннек и хотел захлопнуть альбом, но Зинаида протянула к нему руку.

— Дайте мне взглянуть. Как вы быстро это сделали! Вообще, Каир значительно обогатил ваш альбом. Ах, какая прелесть! Наша маленькая Эльза как живая! Посмотрите, господин Эрвальд, — и Зинаида показала одну из страниц молодому человеку.

Это был лишь наскоро сделанный набросок карандашом, но он удивительно живо воспроизводил головку ребенка.

— Кажется, будто маленькая упрямица вот-вот заговорит, — согласился Эрвальд. — Я думаю, господин Зоннек, что если бы вы не стали знаменитым исследователем Африки, из вас вышел бы знаменитый художник.

— Разве только хороший рисовальщик, не больше, — спокойно возразил Зоннек. — Что касается девочки, Зинаида, то вы уж слишком далеко заходите в своей доброте, я просил вашего гостеприимства для нее лишь на неделю, пока не вернется Вальтер, а прошло уже три недели…

— И я все не отдаю ее, — шутливо договорила Зинаида. — Нет, не отнимайте у меня моей любимицы! Вы должны оставить ее у меня до ее отъезда, а это, к счастью, будет еще не скоро.

— Да, потому что преклонные лета и плохое здоровье не позволяют Гельмрейху приехать самому. Я обещал ему отправить его внучку не иначе как с надежным человеком, а такой случай представится лишь через несколько недель. Я уже говорил вам, что один из наших миссионеров, находящийся в настоящее время в Луксоре, возвращается в Германию и согласен взять ребенка под свое покровительство.

— Поэтому я и хочу взять Эльзу с собой в Луксор; отец говорит, что лучше там же передать ее пастору. Мне очень не хочется отпускать эту крошку, она привязалась ко мне всем своим маленьким сердечком.

— Но вы донельзя балуете ее, — вмешался Рейнгард. — Это красивый ребенок, но в то же время своенравнейшее существо, какое только мне случалось видеть.

— Только по отношению к вам, — сказала Зинаида с упреком. — И вы сами в этом виноваты, вы только и знаете, что дразните и мучаете девочку.

— Меня забавляет то, что такая крошка не может простить мне взятый силой поцелуй. Стоит мне появиться, чтобы она уже приняла воинственный вид, и это подзадоривает меня опять сцепиться с ней.

— Тебе вообще подзадоривает всякое сопротивление, даже со стороны ребенка, — заметил Зоннек. — Того, что тебе дается без труда, ты не ценишь. Впрочем, малютка, действительно, отличается необыкновенной горячностью как в любви, так и в антипатии. В какое страстное отчаяние пришла она, когда мы вынуждены были сказать ей, что ее отец умер! Ее горе далеко превосходило все, чего можно было ожидать от ее возраста. Однако пойдемте на минарет, а то мы пропустим закат.

Он указал на минарет в западной части двора, полуразрушенный, как все кругом, но с сохранившейся витой наружной лестницей. Сверху открывался обширный вид.

Красный шар солнца стоял уже над самым горизонтом, но все еще заливал землю светом и зноем. Лежащий глубоко внизу город и могучий Нил, текущий медленно и величаво, тонули в горячих волнах багряного света. За морем домов расстилалась безграничная, необозримая, мертвая пустыня. Вдали в золотистой дымке отчетливо вырисовывались пирамиды.

— Вот наша дорога, — сказал Зоннек, указывая на юг. — Мы поднимемся по Нилу до порогов, а оттуда двинемся сухим путем.

— Но когда это будет? — горячо заговорил Эрвальд, — Сколько недель уже мы сидим здесь, как прикованные, и каждый день нас обнадеживают и опять задерживают. Просто можно прийти в отчаяние!

— Неужели вас так мало привлекает наш красавец Каир? — спросила Зинаида шутливо, но в этом вопросе и во взгляде ее прекрасных темных глаз чувствовался упрек.

Рейнгард не понял ни того, ни другого.

— Да ведь я не для того здесь, чтобы любоваться красотами Каира, — возразил он недовольным тоном. — Нас ждут великие задачи, и я только ради них выношу эту вынужденную праздность. Я не понимаю терпения господина Зоннека! Я бы уже давным-давно отправился в путь, ведь средства нам ассигнованы, их должны нам выдать, и, раз мы будем уже в пути, нас не смогут бросить на произвол судьбы.

— Ты в этом уверен? — спокойно спросил Зоннек. — Беда мне с этим горячкой, Зинаида! Он вечно старается прошибить стену лбом. Он готов хоть сейчас отправиться на собственный страх и риск, не заботясь о том, еду ли я вслед за ним.

— Нет, я не до такой степени неблагодарен, — возразил Рейнгард, — но, действительно, часто мечтаю, как хорошо было бы вскочить на лошадь и умчаться в пустыню, ехать все дальше и дальше, навстречу счастью, которое скрывается там, вдали, и которое я должен настичь.

— И которого ты никогда не настигнешь, — прибавил Зоннек с ударением. — Берегись, ты гонишься за миражем! Ты не знаешь древней саги пустыни?

— За миражем! — мечтательно повторила Зинаида. — Вы видели его когда-нибудь, господин Зоннек?

— Не раз. Его редко случается видеть, но такие скитальцы по белому свету, как я, хорошо знакомы с ним. И ты еще познакомишься с ним, Рейнгард, а также с джинами, коварными духами пустыни. Далеко на горизонте они покажут тебе страну твоей мечты, сказочную лучезарную землю, недосягаемую для смертного. Чем настойчивее ты будешь гнаться за ней, тем дальше будет она отходить от тебя и навсегда останется в бесконечной дали. Когда же ты, наконец, упадешь в изнеможении, обманчивый образ насмешливо растает перед твоими глазами… Берегись!

Молодой человек понял скрытый смысл его слов, но в порыве задора только выше поднял голову.

— Я не боюсь джинов Востока и готов посостязаться с ними. Наш немецкий сказочный мир тоже кишит ведьмами и разной нечистью. В детстве ничто не интересовало меня так, как сказки о драконах и чародеях, которые живут на вершинах скал или гнездятся в пещерах и пропастях и грозят гибелью каждому, кто приблизится к ним. Но в конце концов всегда находится такой смельчак, который пробирается сквозь пламя и всякие опасности и бесстрашно хватает чудовище. Тогда покрывало спадает, мрачное чудовище превращается в светлый образ красоты, чары рушатся, и из бездны встает роскошное заколдованное царство. Отчего же мне не быть этим смельчаком?

— Какая скромность! — насмешливо проговорил Зоннек. — Как вам это нравится, Зинаида? Он без церемонии берет на себя роль сказочного принца!

Глаза Зинаиды не отрывались от лица молодого мечтателя; она ответила вполголоса, как будто бессознательно:

— Я думаю, что эта роль по плечу господину Эрвальду.

— Я крайне польщен! — со смехом сказал Рейнгард, шутливо кланяясь. — Постараюсь оправдать ваше доверие. За мной дело не станет, а трудов и опасностей тоже будет, надо полагать, вдоволь. Кто знает, может быть, мне удастся завоевать сердце одной из прекрасных фей Востока и вместе с ней получить волшебное царство фата-морганы [Фата — Моргана — фея Моргана — разновидность миража].

Солнце зашло, и алое зарево на западе начало бледнеть. Ветер, поднявшийся при закате солнца, довольно сильно чувствовался здесь, наверху. Зоннек предложил спуститься.

— Пора уходить, становится свежо, а вы легко одеты, Зинаида. Только осторожнее, ступеньки очень разрушены. Хотите, я вам помогу сойти?

Вопрос был излишен — Эрвальд уже предложил девушке руку. Ее ноги достаточно твердо ступали по выветрившимся ступеням, а при взгляде вниз голова не кружилась, но она не отказалась от предложенной помощи, и ее рука крепко оперлась на руку Рейнгарда, а щеки порозовели. На губах Зоннека, шедшего сзади, играла легкая улыбка, в то время как глаза были устремлены на спускавшуюся пару.

Обширный, безлюдный, уже темный двор мечети был полон ночного покоя, но за воротами ее посетителей снова ждала шумная, кипучая жизнь Каира. Когда их экипаж остановился у дома Осмара, мужчины простились с молодой девушкой и пошли пешком в свою гостиницу.

Уже стемнело, но до обеда оставался еще целый час, и Зоннек, не любивший сидеть в комнатах, отправился со своим спутником на плоскую крышу дома, превращенную с помощью стульев и декоративных растений в террасу. Здесь никого не было, и они могли спокойно беседовать.

Разговор зашел о предстоящей экспедиции. Рейнгард опять стал придумывать меры для того, чтобы ускорить дело, но Зоннек только качал головой.

— Все это неисполнимо, — сказал он. — Тут остается только запастись терпением и ждать. И чего ты так рвешься вперед? Каир должен был бы привлекать тебя больше, чем кого бы то ни было, и, кто знает, когда дело дойдет до отъезда, пожалуй, именно ты захочешь, чтобы он был отложен.

— Я? Никогда! Что может привлекать меня здесь?

— Странный вопрос! Неужели ты в самом деле не видишь? Или ты не хочешь видеть, что стоит тебе протянуть руку — и весь Каир будет тебе завидовать?

— А если бы и видел? Разве вы считаете счастьем быть мужем богатой женщины?

— Нет, — серьезно ответил Зоннек. — Но быть мужем прелестной, достойной любви женщины, которая будет любить тебя всей душой, это — счастье. Что касается богатства и блеска, которые окружают ее, то они совершенно не мешают.

Прошло несколько секунд. Рейнгард молчал. Наконец он вполголоса спросил:

— А господин фон Осмар? Вы думаете, ему придется по душе такой жених, как я, если бы даже Зинаида решилась принадлежать человеку, который вечно будет оставлять ее и, проведя с ней каких-нибудь несколько месяцев, снова пускаться в дальние странствия?

Зоннек с красноречивой улыбкой пожал плечами.

— Ты спрашиваешь? Попробуй! Медлить и раздумывать обычно не в твоих привычках. Впрочем, это жребий каждой жены моряка, и с вашими характерами это единственное, что может обеспечить вам прочное счастье. Вы оба не вынесете обыденной, будничной, мирной супружеской жизни; разлука же и опасности будут постоянно придавать вашей любви новую прелесть, каждое свидание будет медовым месяцем. Впрочем, к чему рассуждать? Весь вопрос в том, любишь ли ты Зинаиду.

Рейнгард сел и опустил голову на руки.

— Не знаю, — медленно проговорил он. — Я никогда не задавал себе этого вопроса.

— Так задай его теперь и тогда говори или… молчи. Я не хочу оказывать на тебя давление, но натура, подобная твоей, требует узды; ей необходимо где-нибудь прочно осесть, чтобы не заблудиться в безграничном просторе. Ты мечтаешь о сказочном, безмерном счастье, таящемся где-то в бесконечной дали, и не видишь того, что прелестная действительность стоит перед тобой и протягивает тебе руку… Решайся! Ты еще можешь выбирать.

Он встал, собираясь идти вниз. Рейнгард ничего не ответил и не пошел за ним. Слова Зоннека произвели на этот раз впечатление. Минут десять молодой человек сидел не шевелясь, потом встал и подошел к балюстраде.

Снизу доносился городской шум, который к вечеру, казалось, еще усилился; везде сверкали огни. Над Нилом стоял мрак, но на небе горели звезды; они казались гораздо крупнее и гораздо ближе, чем на севере, на далекой родине Эрвальда. Эта полная тайн, сверкающая звездами восточная ночь дышала опасными чарами, и Рейнгард чувствовал, что поддается ее обаянию. Прекрасное лицо с темными тоскливыми глазами, только что стоявшее перед ним, потускнело и исчезло, а его взгляд затерялся в звездной дали. Он мечтал… мечтал о фата-моргане.

6

По Муски, самой оживленной торговой улице Каира, двигалась плотная, пестрая толпа, наполняющая ее ежедневно с самого раннего утра и до поздней ночи. Под навесами лавок, тянущихся непрерывным рядом по обе стороны, приценивались и торговались покупатели, не заботясь о людском потоке, который, проносясь мимо, немилосердно теснил и толкал их. Серьезные, с достоинством шествующие фигуры мужчин с ниспадающими на грудь бородами и в тюрбанах на бритых головах, женщины в волочащихся синих одеяниях, под покрывалами с прорезями для глаз, черные и коричневые люди, выкрикивающие названия всевозможных товаров, с трудом пробирающиеся экипажи, фыркающие, взвивающиеся на дыбы лошади, высоко нагруженные верблюды, верховые ослы с проводниками, во всю силу легких выхваляющими своих разукрашенных бляхами животных, шум, давка, часто представляющая опасность для жизни на такой узкой улице, и ко всему этому полуденное солнце, обжигающее, как в разгар лета, несмотря на зиму, — от этого зрелища кружилась голова, и тем не менее невозможно было оторвать от него глаз.

У входа на базар, где давка была больше всего, появилась высокая, худая фигура, энергично пробивавшая себе дорогу плечами и локтями; дама потрясала над головой огромным зонтиком, как бы подавая сигналы о случившемся несчастье, и кричала громким, пронзительным голосом: «Зельма! Зельма!» Ее крики бесследно тонули в шуме улицы, и никто не обращал на них внимания — ведь здесь все кричали и вопили, только один господин оглянулся и, остановившись, произнес:

— Здравствуйте, фрейлейн Мальнер!

— Доктор Вальтер! — воскликнула Ульрика, пробиваясь к нему и цепляясь за его руку. — Слава Богу, что я вас встретила! Вы должны помочь мне! Я потеряла невестку, ее оттеснило толпой!..

-А-а! — с удивлением произнес Вальтер, но Ульрика с обычной бесцеремонностью оборвала его:

— Это всякий может сказать: «А-а!» Вы должны помочь мне искать!

— Это тоже всякий может сказать, — сухо возразил доктор. — Будьте любезны объяснить, где вы потеряли свою невестку.

— Там! — указала Ульрика в сторону входа на базар. — Мы стояли на углу. Тут появилась одна из этих дурацких свадебных процессий, где видишь все, что угодно, только не невесту, которая, казалось бы, должна быть главным лицом. Все мчатся мимо, толкаются, и вдруг Зельма исчезла. Я кричу, зову, бегу назад на базар — нигде нет, как в воду канула!

— Значит, она где-нибудь на Муски.

— Но уже не живая! Ее задавили, переехали!.. Ведь в этой проклятой суматохе нельзя поручиться за свою жизнь, а Зельма без меня беспомощна, как ребенок! Вот что значит слушаться докторов и ехать в Африку из-за кашля! Если бы это знал мой покойный Мартин! Зельма! Зельма!

— Крик ни к чему не приведет; вашего голоса и за два шага не слышно. Ищите в той части улицы, а я — в этой, и мы сойдемся опять у базара. Если только госпожа Мальнер еще здесь, то мы ее найдем.

Ульрике понравился этот план. Она поспешно направилась в указанную сторону, а доктор, не прощаясь, двинулся в противоположную. Он уже давно проявлял в обращении с этой дамой ту же бесцеремонность, какую она позволяла себе по отношению к нему, и едва ли снизошел бы до исполнения ее требования, если бы речь шла не о его пациентке, беспомощность которой была ему хорошо известна.

Зельма, действительно, стояла на Муски, растерянная и в полном отчаянии. Правда, когда ее и золовку внезапно разлучили, она попробовала искать Ульрику, но пошла в противоположном направлении, и они только разошлись еще дальше. В смятении ей даже не пришло в голову взять экипаж и ехать домой, так как название гостиницы кучер, конечно, разобрал бы; она только со страхом оглядывалась, ища Ульрику, и терпеливо предоставляла прохожим толкать ее из стороны в сторону. Но ее ужас дошел до крайних пределов, когда к ней протиснулись два погонщика со своими ослами, оглушительно предлагая ей свои услуги. Она забилась в маленькую нишу, прижалась к стене и разразилась слезами.

— Здравствуйте, госпожа Мальнер! — проговорил вдруг кто-то возле нее по-немецки, и, обернувшись, она увидела молодого человека, все лицо которого сияло от радости. — Это называется везет! В первый раз я вышел на улицу в Каире и сейчас же встретил вас!

Должно быть, он показался Зельме ангелом-спасителем, по крайней мере, она с громадным облегчением перевела дух, хотя потом покраснела.

— Ах, доктор!..

— К вашим услугам! Честь имею представиться! Доктор Бертрам, судовой врач с парохода «Нептун» общества «Ллойд»! Итак, вы не совсем забыли меня? Я ничего не слышал о вас с тех пор, как мы высадили вас в Александрии. Но что с вами?

— Я так испугалась… — призналась Зельма. — Я потеряла в толпе свою золовку и осталась одна, а кругом такая суета.

— Теперь вы не одни, потому что с вами я, — объявил молодой человек, загораживая ее собой от толпы. — Будьте спокойны, я не оставлю вас.

— Я… я вам очень благодарна. Если бы вы помогли мне отыскать мою золовку…

— Подождем ее здесь, — Предложил доктор Бертрам, по-видимому, не спешивший возобновить знакомство и с этой дамой. — Она, наверно, где-нибудь да покажется.

— Нет, нет, я уже и так долго ждала! — со страхом воскликнула молодая женщина. — Пожалуйста, помогите мне найти Ульрику!

— Как прикажете! — и Бертрам предложил ей руку. Зельма колебалась; она не привыкла к такому вниманию. Но доктор не дал ей времени на размышления: он бесцеремонно овладел ее рукой и повел сквозь толкающуюся толпу.

У молодого врача, человека лет двадцати восьми-тридцати, была красивая, представительная внешность. На загоревшем от солнца и морского ветра лице блестели веселые карие глаза, фуражка с инициалами Ллойда лихо сидела набекрень на темных, слегка вьющихся, волосах. Он был явно очень доволен неожиданной встречей и своей ролью покровителя, и ему удалось сделать несколько доверчивее и свою даму. Маленькая, хрупкая женщина, как дитя, висела на его руке, чувствуя себя под охраной, в полной безопасности, и скоро начала отвечать уже не так робко и односложно, а потом даже и смеяться в ответ на забавные фразы своего спутника. Разговаривая, они до известной степени упустили из виду цель своего путешествия, и Ульрика Мальнер отступила на задний план.

Но эта дама вовремя сумела снова выдвинуться вперед. Внезапно вынырнув из толпы, она, как хищная птица, налетела на пропавшую невестку.

— Наконец-то, Зельма! Ты была… — Она вдруг замолчала и превратилась в соляной столб; невиданное зрелище, которое представляла вдова ее брата под руку с чужим человеком, на мгновение лишило ее дара речи и способности двигаться. Однако, когда она узнала ее спутника, то быстро опомнилась и протяжно проговорила: — Доктор Бертрам! Вы как сюда попали?

— Прямо из Александрии, — ответил врач, прикладывая руку к козырьку. — Я имел удовольствие встретить госпожу Мальнер и предложил ей свои услуги, чтобы разыскать вас.

— Неужели? Ну, теперь я здесь, — сказала Ульрика, видимо, находя эти услуги совершенно лишними. — Не понимаю, Зельма, как ты могла быть до такой степени невнимательной, чтобы потерять меня! Пойдем, пора домой!

Зельма покорилась и попыталась выдернуть руку из-под руки своего спутника, но тот крепко прижал ее к себе и сказал, оставляя без внимания весьма ясный намек:

— Госпожу Мальнер пугает толпа. Да и в самом деле на Муски опасно. Я немножко провожу вас.

При виде такого нахальства Ульрика смерила его взглядом с головы до ног и возразила:

— Благодарю вас. Вы можете спокойно оставить нас одних… Это что такое?

Последнее негодующее восклицание вырвалось у нее потому, что она почувствовала прикосновение чего-то странного к своей шляпе и, обернувшись, увидела над самой своей головой длинную шею верблюда и коричневого египтянина на его спине; верблюд вынужден был на минуту остановиться ввиду того, что толпа в этом месте была особенно плотной, и воспользовался остановкой для того, чтобы с самым невинным любопытством освидетельствовать шляпу Ульрики. Но последней это не понравилось; она подняла зонтик и нанесла животному такой основательный удар по носу, что оно испуганно попятилось, а ездок разразился громкими, угрожающими криками.

— Кричи, кричи, обезьянья рожа! — крикнула Ульрика, пылая гневом. — Ты думаешь, я так сейчас и позволю твоему африканскому чудовищу сожрать меня? Чтобы этого у меня не было! Понял?

— Обычно верблюды не питаются живыми людьми, — со смехом возразил врач. — Он просто заинтересовался незнакомым предметом, у него не было намерения причинить вам зло.

— Ну, так он хотел съесть мою шляпу, а этого я тоже не позволю, — настаивала старая дева. — Пойдемте, чтобы выбраться, наконец, из этого шабаша ведьм. Никогда в жизни не пойду больше на эту проклятую Муски!

— Я не советовал бы вам ходить сюда без провожатого; но под защитой мужчины…

— У нас есть провожатый, — отрезала Ульрика, — у базара нас ждет доктор Вальтер.

Если она надеялась отделаться таким образом от непрошенного спутника, то горько ошиблась. — Бертрам радостно воскликнул:

— Коллега Вальтер? А я собирался к нему! Я недавно познакомился с ним в Рамлее, в одной немецкой семье. Я непременно должен сейчас же поздороваться с ним! — И молодой человек, крепко держа руку своей дамы, принялся весело прокладывать себе путь в толпе.

Бедная Зельма дрожала от страха; она знала, что ей придется поплатиться за то, что Бертрам шел с ней, и потому с облегчением вздохнула, когда они добрались до базара.

Вальтер уже ждал их.

— Ну, вот и моя пропавшая пациентка! — крикнул он им навстречу. — Кого я вижу! Коллега Бертрам! Сдержали слово? Приехали? Очень рад.

Казалось, молодой врач был еще более рад встрече, потому что приветствовал коллегу так бурно, что тот с удивлением посмотрел на него. Он без приглашения присоединился к маленькому обществу, но теперь вынужден был идти сзади дамы; Ульрика воспользовалась минутой, когда мужчины здоровались, и, завладев невесткой, уже не выпускала ее. В конце Муски она и совсем отделалась от провожатых, подозвав экипаж и заявив:

— Мы поедем домой. Прощайте!

— Но погода такая чудесная, — попробовал возразить Бертрам. — Не лучше ли было бы…

— Иди же, Зельма, садись! — перебила Ульрика, бросая на него уничтожающий взгляд. — Прощайте!

Она стала у самой подножки, так как видела, что Бертрам желает помочь ее невестке, втолкнула Зельму в экипаж, села вслед за ней, и они уехали.

— Воинственная особа! — со смехом сказал Бертрам, глядя вслед экипажу. — Командует, как унтер-офицер, и утащила свою невестку, как военную добычу. Приятная родственница!

— Замечательная женщина, — согласился Вальтер. — Мы с ней, при всем обоюдном уважении, стараемся обращаться друг с другом как можно грубее. Так мы уживаемся, А что, коллега, не затащить ли мне вас сейчас к себе? У вас, должно быть, мало времени, ведь «Нептун» стоит в Александрии всего три дня. Но часок-другой вы все-таки можете нам уделить?

— «Нептун» уже ушел. Я взял отпуск на месяц, чтобы основательно осмотреть Каир.

— В самый разгар пароходного движения?

— Ну и что же, ведь на пароходе все дело только в том, чтобы на нем вообще был врач, и меня заменил молодой коллега, у которого пока нет места. Однако, один вопрос. Вы назвали госпожу Мальнер своей пациенткой, она у вас лечится? Вот удача!

— Удача? Что вы хотите сказать?

— Ну, разумеется, я смотрю на дело с медицинской точки зрения! По-видимому, очень интересный случай.

— Ничего подобного! Напротив, все очень просто. А вы ее выслушивали? Разве она была больна во время переезда?

— Нет! Ее золовка все время страдала морской болезнью и не выходила из каюты, а сама госпожа Мальнер отделалась коротким припадком в первый же день. Я предписал ей проводить побольше времени на палубе, потому что ей полезен морской воздух…

— И там занимались изучением интересного случая, — договорил Вальтер с совершенно серьезной физиономией. — Конечно, мы, врачи, никак не можем удержаться от этого, даже когда дело нас, в сущности, не касается.

— Но картина болезни мне все-таки далеко не ясна, — продолжал Бертрам, в пылу нетерпения не замечая насмешки и желая поскорее заставить коллегу высказаться. — По одному виду больного да по рассказам еще нельзя ни о чем судить; тут нужно исследование, которое вы, конечно, сделали. Дело серьезно?

— Смотря как на него взглянуть. Все зависит от лечения.

— Легкие затронуты? И серьезно? Боже мой, коллега, да говорите же!

У Вальтера хватило жестокости помедлить с ответом, а потом многозначительно пожать плечами.

— Судя по всему, что я вижу и слышу, дело, несомненно, серьезно, так серьезно, как только может быть.

— Господи! — растерянно вырвалось у молодого человека.

Это заставило Вальтера отказаться от своей серьезности, и он со смехом хлопнул его по плечу:

— Это вам наказание! Если вам угодно врать, то я буду платить вам той же монетой. Впрочем, я стою на своем; дело серьезно, то есть насколько это касается вас. Итак, будьте любезны оставить медицину и признаться, иначе вы ровно ничего от меня не узнаете.

Загорелое лицо молодого человека сильно покраснело, и он молча потупился.

— Ваш продолжительный отпуск в такое время года мне сразу показался подозрительным. Признавайтесь! Вы влюблены! Вы приехали в Каир вслед за ней и хотите знать, можно ли вам жениться; врачам известно, что легочные страдания наследственны. Или вы станете и теперь еще отпираться?

— Нет, я сдаюсь, но не пытайте же меня, скажите правду! Можно ли…

— Уж если нельзя иначе, то… можно. О чахотке нет и речи, все дело в крайнем истощении нервной системы.

— Но Фельдер нашел болезнь легких…

— Он был настолько догадлив, что пригрозил чахоткой, потому что поездка была для молодой женщины вопросом жизни, ведь иначе не было возможности заставить ее золовку согласиться. Легкие у нашей пациентки совершенно здоровы. Что касается нервных страданий, то уже один месяц в Каире оказал поразительное действие. Если же госпожа Мальнер проведет здесь зиму, то я ручаюсь за ее выздоровление.

— Ура! Женюсь! — в восторге крикнул Бертрам. — Коллега, милейший, почтеннейший коллега, не сердитесь, но за такое сообщение я непременно должен обнять вас! — И он, среди улицы, бросившись на шею товарищу, с чувством сжал его в объятиях.

— Не будьте так самонадеянны! — засмеялся тот. — Дело еще не сделано. Мне кажется, вы только что имели случай убедиться, что вам предстоит, когда вы станете ухаживать за госпожой Мальнер.

— Вы говорите о драконе, охраняющем мое сокровище? Ну, я его не боюсь.

— Напрасно вы так легко смотрите на это; госпожа Мальнер запугана и в высшей степени несамостоятельна. У нее не хватит смелости сбросить опеку золовки, а та, по-видимому, обрекла ее на вечный вдовий траур.

— Совершенно верно. Она возит с собой в чемодане призрак покойного Мартина и при каждом удобном случае вытаскивает его на свет Божий. Но меня она им не испугает; я готов сражаться и с покойным братцем, и с живой сестрицей.

— Ну, в добрый час! Только вам придется перенести поле битвы в Луксор, потому что на днях я отправляю туда наших дам. Однако пойдемте же к моей жене и вместе составим план нападения. Повторяю, задача нелегкая. Плохо придется бедной женщине, когда золовка доберется до истины и узнает, что крылось под вашими «медицинскими наблюдениями на палубе».

7

Осмар давал последний вечер перед отъездом, и его роскошные салоны были залиты светом. Стоя рядом с дочерью, он принимал гостей. Зинаида, давно лишившаяся матери, привыкла к роли хозяйки дома и исполняла ее грациозно и уверенно.

Лорд Марвуд, заручившись согласием отца, осмеливался теперь показывать, что имеет право на ухаживание, и холодный прием, который он встречал со стороны Зинаиды, нисколько не смущал его. Он постоянно находился возле молодой девушки; где бы она ни была, куда бы ни пошла, всюду рядом с ней торчала высокая фигура англичанина.

Зоннек и Эрвальд тоже были здесь. Консулу неудобно было обойти сегодня приглашением молодого человека, который уже несколько недель был в его доме, и, наконец, это уже не представляло большой опасности ввиду предстоящей разлуки. Для наблюдений, которые ему так настойчиво рекомендовались, у Осмара не было времени; как хозяин, он был нарасхват, но, к своему успокоению, видел, что Марвуд взял присмотр на себя. Конечно, он сумел бы помешать нежелательному сближению.

Консул только что представил приехавшего на днях старика членам немецкой колонии, как «нашего знаменитого соотечественника, профессора Лейтольда, который наконец-то опять порадовал нас своим приездом».

— Да, я не был в Каире десять лет, — сказал профессор, бодрый, живой старик. — Когда имеешь честь занимать кафедру в немецком университете, то редко можешь урвать время для путешествия. Но теперь я хочу отдохнуть. Вы знаете, что египетские древности всегда были моей страстью. Я собираюсь на этот раз основательно заняться царскими гробницами в Фивах.

— И вы называете это отдыхом? — смеясь, спросил Осмар. — Поздравляю вас с этой возней в пыли и песке! Значит, мы с вами скоро увидимся, ведь вы, конечно же, поселитесь в Луксоре?

— Еще не знаю, это зависит от Зоннека. Он здесь все знает, как свои пять пальцев и укажет, где нам будет лучше всего устроить свою главную квартиру.

Последняя фраза обеспокоила консула.

— Разве Зоннек едет с вами в Луксор? — спросил он. — Я не слышал об этом.

— Это выяснилось только вчера; я уговорил его ехать со мной. Он пока еще свободен, разумеется, к своей величайшей досаде, и ему безразлично, где жить — здесь или в Фивах, пока господа, заседающие за зеленым столом, соблаговолят дать ему возможность двинуться с места. Все равно ему придется проезжать через Луксор, а мне очень выгодно, чтобы он был моим спутником.

— Совершенно верно. А господин Эрвальд тоже едет?

— Эрвальд? Ах, да, это немец, которого Зоннек подцепил где-то в Германии и берет с собой? Кстати сказать, чудесный малый! Да, он тоже едет.

На лице Осмара отразилось неприятное удивление. Правда, он был убежден, что ревнивые опасения Марвуда преувеличены, но все-таки… Впрочем, в настоящую минуту делать было нечего. Он переменил разговор.

Тем временем Эрвальд чувствовал себя в обществе весьма привольно. Победа на скачках и смелый наезднический кунштюк, проделанный им под конец, возбудили к нему интерес, а обаяние свежести и непосредственности его натуры лишь способствовало его усилению; он положительно имел успех, особенно у дам. Само собой разумеется, он подошел поздороваться с Зинаидой Осмар, но завести более продолжительный разговор ему не удалось, потому что она была отвлечена обязанностями хозяйки; кроме того возле нее торчал, как часовой, несносный лорд Марвуд. Рейнгард не чувствовал ни малейшей охоты разговаривать с молодой девушкой под контролем этого аристократа.

Двери на террасу в большом зале были открыты из-за духоты. В дверях стоял Зоннек с профессором Лейтольдом. С давних пор они были в дружеских отношениях; двадцать лет тому назад Зоннек молодым студентом слушал лекции в университете, в котором протекала деятельность профессора, и хотя с тех пор успел составить себе мировое имя, но сохранил привязанность к почтенному наставнику. Они говорили о Германии, об университете, об общих знакомых.

— Не знаете ли вы чего-нибудь о Гельмрейхе? — спросил Зоннек. — Я не был у него, когда ездил недавно в Европу, потому что на свое письмо получил от него короткий, холодный ответ, из которого сделал вывод, что мой визит нежелателен.

— И хорошо, что не были, — ответил Лейтольд. — Прошлым летом я заезжал к нему по дороге, но Гельмрейх так озлоблен, стал таким человеконенавистником, что я чувствовал себя очень неприятно в его обществе. Не понимаю, как мог человек с таким прошлым и с такой эрудицией похоронить себя в таком захолустье: Кронсберг — это затерявшийся в горах городишко, в котором нет возможности для духовной жизни. Впрочем, Гельмрейх сторонится общества и живет единственно наукой. Он буквально вне себя от того, что под боком у города появился маленький курорт; это нарушает его уединение.

— Но ведь вы знаете, что загнало его в уединение, — тихо сказал Зоннек.

— Еще бы не знать; эта история наделала тогда шума, но из-за нее нечего было отказываться от кафедры и друзей, как сделал Гельмрейх; к нему все чувствовали только сострадание и участие.

— Их-то и не вынесла его гордость. Кроме того, он любил дочь и не мог перенести, что удар был нанесен ему именно ею.

— Ну, дело было поправлено тем, что она обвенчалась. Другой отец, в конце концов, простил бы дочь, Гельмрейх же продолжает сердиться и на мертвую. Ведь, кажется, она умерла?

— Два года тому назад, а месяц назад я проводил в могилу и Бернрида.

— Здесь, в Каире? — удивился старик. — Как он сюда попал?

— Так же, как многие, потерпевшие крушение, люди, которые ищут приюта за границей. Пришлось известить Гельмрейха о смерти зятя, потому что Бернрид оставил семилетнюю девочку. Скоро она должна будет отправиться в Кронсберг.

Профессор покачал головой.

— Ребенок в этом доме, у этого старика, ставшего совершенным чудаком! Грустная участь для малютки!

— Я тоже боюсь, — сказал Зоннек, — но у девочки нет другого прибежища, а дедушка берет ее без отговорок.

Перед ним встал образ маленького лучезарного существа с розовым личиком и веселым детским смехом, с глазами, которые так напоминали глаза отца, когда вспыхивали гневом и упорством, и он подумал про себя:

«Бедная девочка! Что-то выйдет из тебя в таких руках!»

— Однако не будем омрачать приятное настоящее грустными воспоминаниями, — заговорил профессор. — Здесь все утопают в веселье, и вот этот молодой человек чувствует себя, как рыба в воде. О, юность с ее завидной способностью наслаждаться!

— К сожалению, с волками жить — по-волчьи выть, профессор, — ответил Эрвальд, к которому относились эти слова.

— Ну, не видно, чтобы это занятие было для вас так уж неприятно, — насмешливо возразил Лейтольд. — Вы разыгрываете из себя дамского кавалера и, насколько я могу судить, с несомненным успехом.

— Его здесь во всех отношениях балуют, — заметил Зоннек, — а он принимает это так беззаботно, точно так и полагается. Скорей бы уехать, а то тебе окончательно вскружат голову.

— Вы думаете, я так сейчас и позволю себе вскружить ее? — насмешливо спросил молодой человек.

— Дайте уж ему повеселиться сегодня! — вмешался Лейтольд. — Ведь в скором будущем ему придется ухаживать только за черными да за коричневыми красавицами, а они, пожалуй, окажутся ему не по вкусу. Воображаю, как вы недовольны тем, что мы покидаем Каир, господин Эрвальд!

— Я? — пылко возразил Рейнгард. — Если бы вы знали, как я благодарен вам за то, что вы уговорили господина Зоннека ехать в Луксор! Это избавляет нас от праздного ожидания, которое становится пыткой, и все-таки это — хоть шаг вперед по нашему пути.

— Шаг, который представляет целых пять дней езды, — улыбаясь сказал профессор, которому, очевидно, нравилась горячность юноши. — Ах, вот и доктор Вальтер! Мне надо сказать ему пару слов. Пойдемте, Зоннек!

Эрвальд собирался последовать за ними, но вдруг остановился. Любезничая направо и налево, он не замечал, что пара темных глаз неотступно следит за ним; теперь он увидел это, и его взгляд тоже остановился на хозяйке дома, которой только что удалось освободиться от окружавших ее поклонников.

Зинаида была вообще очаровательной девушкой, но сегодня, в вечернем туалете, она была очаровательнее, чем когда-либо. Она медленно шла через зал, переходя от одной группы к другой, здесь бросая несколько слов, там — улыбку; эта двадцатилетняя девушка была уже вполне сформировавшейся, уверенной в себе светской дамой. Только ее глаза говорили другое; эти темные глаза, в глубине которых таился какой-то отблеск тоски, говорили о стремлении к иному миру, чем эта пестрая, блестящая суета вокруг. Вездесущий лорд Марвуд был возле нее, а по другую сторону шел лейтенант Гартлей, красноречиво выражая свое огорчение по поводу ее предстоящего отъезда, о котором он только сейчас узнал.

— Итак, это бесповоротно? На следующей неделе? Неужели у вас хватит духа так надолго оставить Каир сиротой?

— Полагаю, что Каир сумеет утешиться, — сказала, рассеянно слушавшая его, Зинаида с мимолетной улыбкой.

— Напротив, мы все облачимся в глубочайший траур и не снимем его, пока вы не вернетесь. Правда, Френсис?

— По крайней мере, у меня нет основания облачаться в траур, — объявил Марвуд. — Господин фон Осмар был так любезен, что пригласил меня в Луксор. Вы знаете об этом, фрейлейн?

— Да, папа сказал мне вчера.

Зинаида произнесла это очень холодно и не поддержала приглашения отца, как этого требовала вежливость, но Марвуд как будто не заметил этого. Зато Гартлей воскликнул с комическим негодованием:

— Ну, конечно, тебе всегда предпочтение, счастливец! Здравствуйте, господин Эрвальд! Вы слышали, какая нам предстоит утрата? Вы ведь еще несколько недель пробудете в Каире.

— Наши планы уже изменились, — сказал Рейнгард. — Мы уезжаем послезавтра в Луксор; Зоннек вместе с профессором Лейтольдом хочет покопаться в царских гробницах.

Сверкающий гневом взгляд, какого никак нельзя было ожидать от тусклых глаз Марвуда, упал на молодого человека, а потом перешел на Зинаиду. Она и теперь ни словом не выразила одобрения, но ее глаза изменнически заблестели таким счастьем, что Марвуд прикусил губу.

Между тем Гартлей не то смеясь, не то сердясь воскликнул:

— Вы тоже? В таком случае мне остается только желать, чтобы на Египет напали нубийцы, и наш полк был спешно командирован на Нил, разумеется, с продолжительной остановкой в Луксоре.

Он вдруг замолчал и с поклоном отступил, потому что к ним направлялась, шурша шлейфом, жена его командира; она обратилась к нему и его товарищу, к великому неудовольствию последнего. Необычайная молчаливость Марвуда ничего не дала, потому что тем многоречивее была дама. Она приходилась ему дальней родственницей, интересовалась новостями, полученными им из дома, и безнадежно втянула его в разговор, который он не мог оборвать, не будучи невежей. Но он видел, что Зинаида с Эрвальдом направилась к двери и вслед за тем вышла на террасу.

Через широкую дверь посередине на мраморные плиты падала широкая полоса света, остальная же часть террасы была погружена в полумрак. В противоположность душным залам с их ярким светом и суетой здесь царили тишина и пустота. Зинаида и Рейнгард остановились. Внизу расстилался темный сад; из мрака ночи к молодым людям подымался сладкий аромат цветов, как таинственный привет издалека, а над ними сверкали и мерцали на черном небе звезды. Но на этот раз взор молодого человека не стремился в бесконечную даль, а остановился на стройной белой фигуре, прислонившейся к балюстраде; ведь и он видел, как заблестели глаза Зинаиды при известии, дававшем ей возможность надеяться на свидание. Они говорили о посторонних предметах, но голос девушки звучал сдержанно, глухо, а в тоне Эрвальда была какая-то особенная мягкость, вообще несвойственная ему.

— Лорд Марвуд едет с вами в Луксор? — спросил он.

— Отец пригласил его. Я же…

— Вы бы этого не сделали? — договорил он.

— Нет! — твердо сказала Зинаида.

— Боюсь, что он это подозревает, — насмешливо заметил молодой человек. — Но он обладает величайшей настойчивостью. Впрочем, вы можете и меня упрекнуть в том же, но я торжественно заявляю, что неповинен в принятии такого решения; вся ответственность за него ложится на профессора Лейтольда. Я узнал о поездке только вчера вечером.

— Вы буквально оправдываетесь, точно в каком-нибудь преступлении. Почему это?

— Потому что мне тоже очень не хотелось бы оказаться непрошенным гостем. Зоннек и Лейтольд, наверно, будут посещать вас.

— Наверно. Это само собой разумеется, так же как то, что мы будем им рады.

— А мне?

Зинаида молчала.

— А мне? — повторил Рейнгард. — Вы не сказали ни слова, когда я упомянул о нашей поездке. Я даже не знаю… можно ли мне навестить вас.

Девушка и теперь ничего не сказала, но подняла глаза; они ответили, и достаточно ясно.

Эрвальд подошел ближе и нагнулся к ней.

— Зинаида… можно мне прийти к вам?

Услышав свое имя, она слегка вздрогнула, но не остановила Рейнгарда, не бросила гневного взгляда на дерзкого, осмелившегося заговорить с ней в таком тоне; ему прощалась смелость, которая никогда не была бы разрешена Марвуду, и он почувствовал это.

«Счастье, в котором тебе будет завидовать весь Каир», — сказал Рейнгарду Зоннек. Да, это был драгоценный подарок! Красивая, окруженная поклонением девушка, с которой было связано княжеское богатство. И этот подарок мог достаться ему, стоило ему только захотеть!

Рейнгард не был бы мужчиной, если бы эта мысль не опьянила его, если бы его любовь к самостоятельности, его пылкое стремление к свободе устояли перед ней. Фантастические планы будущего отступили далеко назад, он видел перед собой только «прелестную действительность».

— Можно? — спросил он еще раз, но настойчивее, горячее.

— Приходите! — тихо слетело с губ Зинаиды и, как будто повинуясь внезапному порыву, она, вытащив из букета на своей груди розу, протянула ее молодому человеку.

Она не противилась также, когда он удержал руку, протянувшую ему этот душистый подарок, и поднес ее к губам.

В это мгновение на освещенные плиты легла тень; на пороге стоял лорд Марвуд. Он не мог видеть поцелуя из-за темноты, но видел, что они стоят очень близко друг к другу и поглощены тихим разговором, который при его приближении тотчас смолк. Он медленно подошел к Зинаиде; Эрвальда он как будто не замечал.

— Вы покинули нас, мисс! Ваши гости скучают без вас, и господин фон Осмар всюду вас ищет.

Зинаида быстро овладела собой; она была настолько светской дамой, что не выдала себя ни взглядом, ни движением, как ни неприятна была ей, эта неожиданная помеха. Она повернулась к Марвуду и ответила совершенно непринужденно:

— В комнатах душно и жарко. Папе следовало принять мое предложение и включить в программу сад, но он нашел, что это рискованно зимой. Однако я пойду к нему. — И она, слегка кивнув обоим, ушла.

Марвуд не пошел за ней. Он уже давно заметил розу в руке Рейнгарда, а взглянув на букет Зинаиды, понял, откуда она. Вид у него был, как всегда, холодный и высокомерный, но его лицо покрылось зеленоватой бледностью. Очевидно, существовала-таки причина, по которой его природная холодность изменяла ему, и это была его любовь к прекрасной дочери Осмара. Правда, он видел, что она не отвечает на его чувство, но стремился к обладанию ею со всем упорством своей натуры. Ревность бурно вспыхнула в его душе.

— Вы сказали, что едете в Луксор, господин Эрвальд, — заговорил он, — но, насколько я знаю, вы не получали туда приглашения.

Рейнгард прислонился к балюстраде в весьма небрежной позе и не менее небрежно ответил:

— Разве для того, чтобы ехать в Луксор, нужно ваше разрешение, лорд Марвуд? Я этого не знал, но не премину сообщить Зоннеку, что он должен просить у вас позволения.

— Господин Зоннек и профессор преследуют научные цели, — сказал Марвуд, считая, что заметить насмешку будет ниже его достоинства, — А какие цели преследуете вы?

— Вас это очень интересует? Это лестно для меня, но, как мне ни жаль, я не могу сообщить вам относительно этого никаких сведений.

Насмешливый тон противника раздражал молодого лорда, тем более что он не в силах был состязаться с ним. Вообще, он не имел намерения вступать в пререкания с «дерзким авантюристом» и потому сухо и резко заметил:

— Не у каждого хватит наглости быть непрошенным гостем.

— Вполне разделяю ваш взгляд, милорд! Я только что именно об этом говорил с фрейлейн фон Осмар.

Говоря это, Рейнгард стоял все в той же небрежной позе и вызывающе вертел в руках розу. Уже одну эту позу Марвуд считал оскорблением для себя и слишком хорошо понял, на что намекали последние слова его противника. Он выпрямился и самым оскорбительным, надменным тоном, которым так мастерски владел, проговорил:

— Позвольте заметить, что я считаю ваше присутствие в доме господина фон Осмара неприличным!

Рейнгард остался совершенно спокоен.

— Позвольте заметить, лорд Марвуд, что я считаю ваше заявление наглостью.

— Милостивый государь!

— Наглостью или дерзостью! Можете выбирать, какое из этих двух слов вам больше нравится.

С губ Марвуда слетело подавленное восклицание ярости. Он поднял кулак и сделал движение, собираясь броситься на оскорбителя. Но последний тоже выпрямился и стоял перед ним грозный, со сверкающими глазами.

— Кажется, вам угодно устроить здесь драку? Это было бы еще неприличнее, чем мое присутствие в доме господина фон Осмара, и я вообще не привык разрешать споры таким образом.

Марвуд покраснел до корней волос, когда противник напомнил ему о корректности, и медленно опустил кулак.

— Вы услышите обо мне! — хрипло проговорил он, повернулся к нему спиной и ушел с террасы.

Рейнгард посмотрел ему вслед и пожал плечами.

«Дуэль перед самым отъездом. Зоннек подымет скандал. Да! Ему и знать-то об этом незачем. Обойдусь и без него!»

С этой мыслью он в свою очередь направился в зал и присоединился к обществу так беззаботно, будто его разговор с Марвудом был самой невинной беседой; он появлялся то тут, то там, так что искавший его лейтенант Гартлей с трудом поймал его. Офицер нисколько не разделял антипатий товарища и обычно держался с Эрвальдом весело и непринужденно, но теперь подошел к нему с самым официальным видом.

— Я буду иметь честь посетить вас завтра утром, господин Эрвальд, по делу, не терпящему отлагательства, — тихо сказал он. — Я застану вас дома?

— Я к вашим услугам, — поклонился Рейнгард. — Что касается упомянутого вами дела, то покорнейше попрошу по возможности скорее покончить с ним. Наш пароход отходит послезавтра, и мне не хотелось бы пропускать его.

Гартлей посмотрел на него с некоторым удивлением; такая беззаботность по отношению к дуэли была для него новостью, но он ответил по-прежнему церемонно:

— Мы учтем ваше пожелание. До завтра!

Они обменялись поклонами и разошлись.

Эрвальд подошел к группе, в центре внимания которой была Зинаида, как всегда окруженная поклонниками. Ее глаза остановились на нем с вопросительным выражением. Она находила вполне естественным, что он не воткнул ее розу в петличку открыто перед всем обществом; кто-нибудь мог бы догадаться, откуда она, потому что такие пурпурные розы были сегодня только у нее одной. Она была благодарна ему за его деликатность. Бедная Зинаида! Если бы она знала, что человек, которого она любила, даже не заметил, как роза выпала у него из рук во время его ссоры с Марвудом. Она увядала теперь на мраморном полу террасы. Рейнгард просто забыл о ней.

8

Предрассветные сумерки начали редеть, уступая место дню, и белый туман, стлавшийся над Нилом, заколыхался. Дорога из Каира к пирамидам, обычно очень оживленная, в этот ранний час была еще пустынна; на ней виднелись лишь несколько египтянок, идущих в город, да открытый экипаж, ехавший в противоположную сторону. В нем сидело двое мужчин. Проехав около трех четвертей дороги, экипаж остановился, и мужчины вышли; один из них сказал что-то кучеру, а затем оба пошли через поле к небольшой пальмовой роще, находившейся в четверти часа ходьбы от дороги.

— Здесь бывает очень холодно перед восходом солнца, — сказал старший, плотнее запахивая пальто. — Вы выбрали чертовски ранний час, Эрвальд. Можно было бы отложить до восьми.

— Нет, позднее нам могли бы помешать, — возразил Эрвальд, у которого на плечи был наброшен только легкий плед. — Это место обычно переполнено туристами, как и все окрестности города. Кроме того, в девять часов я должен быть уже в Каире, потому что через час мы уезжаем, а мне не хотелось бы заставлять ждать Зоннека и профессора.

Спутник — это был доктор Бертрам — посмотрел на него и, покачав головой, произнес:

— Вы, кажется, вполне уверены в счастливом исходе. Завидное спокойствие!

— Почему же я должен относиться к делу трагически? В центральной Африке мы изо дня в день будем смотреть в лицо опасности и со стороны людей, и со стороны природы; в данном же случае речь идет не более как о безобидной дуэли.

— При которой противники служат друг для друга мишенью! Не нахожу, чтобы это было так уж безобидно.

— И с этим неудобством нам придется частенько встречаться, когда мы натолкнемся на дикарей, — засмеялся Рейнгард. — Дуэль будет для меня маленькой практикой. Лорду Марвуду угодно пострелять? Сделайте одолжение! Я готов доставить ему это удовольствие, но пусть не требует, чтобы я относился к этому серьезно.

— Лорд хорошо стреляет, — серьезно возразил Бертрам. — Я слышал это от его секунданта.

— Весьма возможно, но я стреляю наверняка еще лучше; и, кроме того, в таких случаях надо полагаться на счастье. Меня оно никогда еще не покидало, я — в своем роде счастливчик. В каких только передрягах я не бывал, а вот все еще цел и невредим.

— Но если лорд Марвуд будет убит или тяжело ранен, то вам тоже несдобровать; при его общественном положении…

— Он не будет убит, — перебил Рейнгард. — Его драгоценная жизнь будет сохранена для мира и человечества. Сделайте мне одолжение, доктор, оставьте эту похоронную мину! Она вам совсем не к лицу. Правда, она считается обязательной в таких случаях, но я освобождаю вас от нее, по крайней мере, до тех пор, пока вы не будете торжественно провожать меня в могилу.

— Вы неисправимый балагур, — сказал Бертрам, смеясь против воли. — Не ожидал я, что мне придется быть в Каире секундантом! Я думал, что вы попросите об этом Зоннека.

— Ни за что на свете! Мне пришлось бы выслушать длиннейшую проповедь, и в конце концов он стал бы хлопотать о примирении. Зоннек не должен и подозревать об этой истории. Вас послала мне моя счастливая звезда, доктор. Я буквально не знал, откуда взять секунданта; просить англичан не хотелось, а немца не оказалось рядом. В отчаянии я побежал, наконец, к Вальтеру, хотя знал, что и там мне станут читать нравоучения. И вдруг я встретил у него вас! Разумеется, я тотчас завладел вами.

— Да, это было преоригинальное знакомство. Нас ведь еле успели представить друг другу, как вы уже отвели меня в сторону, чтобы сообщить мне свой секрет. Я рад помочь соотечественнику, только мне бы хотелось, чтобы повод для этого был несколько иной.

— Отчего же? Повод отличный. Но вот мы и на месте.

Они дошли до рощи, достаточно удаленной от дороги, чтобы скрыть дуэль от любопытных глаз. Противной стороны еще не было. Но вот показался второй экипаж. Он тоже остановился на некотором отдалении.

Тем временем из-за горизонта выплывало солнце. Исполинские пирамиды окрасились пурпуром; туман, окутывавший Каир, начал таять; сначала из него выступили башни цитадели, потом купола и минареты, и мало-помалу город сбросил с себя покрывало и предстал в ослепительном сиянии утра.

Рейнгард так залюбовался зрелищем, что не заметил подходивших к ним людей и очнулся только от восклицания товарища:

— Вот и они!

— Кто? Ах, наш противник! Вы только посмотрите, как это красиво! Если бы у меня был талант Зоннека, я непременно нарисовал бы это. Это была бы дивная картина!

Бертрам в душе находил, что в эту минуту следовало бы подумать о других вещах, а не о картинах. Маленькое общество приближалось; его составляли лорд Марвуд со своим секундантом Гартлеем, английский посланник, который так решительно высказывался за победу Бернрида на скачках, и полковой врач.

— Англичане преобладают! — насмешливо проговорил вполголоса Рейнгард. — Сколько церемоний ради того, чтобы обменяться парой выстрелов! Но иначе эти господа не могут.

— Лорд Марвуд, кажется, сильно не в духе, — заметил Бертрам.

— Надо полагать, эта дуэль претит его самолюбию аристократа. Видите ли, он считает громадным снисхождением со своей стороны то, что дерется со мной, с человеком, у которого нет ни родословного дерева, ни миллионов. Короче говоря, я не имею никаких прав на честь быть убитым этим лордом и глубоко чувствую, что недостоин этого.

— Эрвальд, прошу вас, будьте серьезнее! — с досадой остановил его врач.

Рейнгард только пожал плечами. То, что он говорил в шутку, было совершенно справедливо; лорд Марвуд, действительно, раскаивался, что позволил себе до такой степени увлечься, потому что своим вызовом признавал за противником именно те права, в которых желал отказать ему. Он рассчитывал осадить его своим оскорбительным заявлением, но когда Эрвальд ответил на оскорбление еще большим, то ему оставалось только или проглотить его, или отомстить. Конечно, он выбрал второе, и его самолюбие возмущалось против того, что он некоторым образом равняет с собой авантюриста, соглашаясь с ним драться.

Он поздоровался с противником только спесивым кивком головы, тогда как другие обменялись с Рейнгардом и Бертрамом холодными, но вежливыми поклонами. Никто из свидетелей не знал истинной причины дуэли; известно было только, что Эрвальд употребил оскорбительные выражения в адрес лорда, но, очевидно, они были вызваны самим лордом; последний никогда не скрывал своей антипатии к молодому немцу.

Выбранное место находилось по другую сторону рощи, на опушке. Приготовления были скоро окончены, секунданты отсчитали шаги и зарядили пистолеты; противники заняли места.

— Посмотрите только на этого Эрвальда! — с досадой прошептал полковник Гартлею, — он точно на бал пришел!

— Как бы это не было его последним припадком веселья! — так же тихо ответил Гартлей. — Первый выстрел за Марвудом, а он страшно обозлен.

Рейнгард, действительно, стоял с таким видом, точно поединок его вовсе не касался. Он смотрел беззаботно, как человек, привыкший играть опасностью и любящий эту игру. Казалось, это особенно раздражало лорда. Когда он медленно поднял пистолет и прицелился, по его лицу было видно, что он твердо решил столкнуть с дороги соперника, которого презирал и в то же время боялся.

Полковник подал знак.

Вдруг на некотором расстоянии на землю упал ястреб, очевидно, наметивший себе какую-то добычу; в ту же минуту грянул выстрел, и пуля просвистела у самого плеча Рейнгарда; он остался невредим. Счастье не изменило ему; внезапное появление птицы, теперь уже опять поднявшейся в воздух с трепещущей добычей в когтях, заставило дрогнуть руку его противника, и он промахнулся.

Теперь очередь была за Эрвальдом, и в следующую минуту он выстрелил, но тоже промахнулся; лорд продолжал стоять. Вдруг Марвуд подозвал к себе Гартлея и с очевидным волнением сказал ему что-то; после коротких, тихих и взволнованных переговоров Гартлей направился к Рейнгарду, который стоял с насмешливой улыбкой на губах и разряженным пистолетом в руке.

— Лорд Марвуд просит вас объяснить, что означает этот выстрел, — резко проговорил офицер.

— Что означает? — повторил Рейнгард совершенно непринужденно. — Надеюсь, вы не притянете меня к суду за то, что я плохо стреляю, господа!

— Вы стреляли в воздух! — сказал полковник. — Мы все это видели и просим объяснения.

— К чему? Я принял вызов моего противника и подставил себя под его пулю — остальное никого не касается, кроме меня.

— Полагаю, что касается немножко и лорда Марвуда. Он относится к дуэли серьезно.

— Я это видел, — холодно ответил Рейнгард. — Лорд Марвуд желал попасть, я же желал промахнуться; мы оба по-своему правы.

— Если это великодушие, то я позволю себе заметить вам, что оно оскорбительно. Лорд Марвуд, разумеется, предполагал серьезное отношение с обеих сторон. Я не думаю, чтобы он мог считать себя удовлетворенным.

Рейнгард равнодушно пожал плечами.

— Если мой противник находит нужным вторично обменяться выстрелами, я готов, но буду стрелять точно так же, как и в первый раз.

Гартлей с минуту колебался, не зная, как поступить ввиду такого заявления, потом повернулся и пошел к товарищу.

— Вы — безумец! — тихо сказал Бертрам. — Вы в состоянии сдержать слово! Что, если лорд примет ваше сумасбродное предложение?

— Едва ли; Марвуд не пойдет на простое убийство. Впрочем, я в любом случае сдержу свое слово.

Через несколько минут Гартлей вернулся и коротко и церемонно заявил:

— Лорд Марвуд просит сообщить, что при таких условиях он отказывается от дуэли.

Рейнгард поклонился.

— Значит, дело кончено, и мне остается раскланяться. Пойдемте, доктор!

Он поклонился в сторону остальных — ему ответили только полковник и английский врач — и ушел с Бертрамом. Когда они отошли настолько, что их уже не могли слышать, Бертрам сказал, не скрывая своего неодобрения:

— Я разделяю мнение Гартлея: дуэль — серьезное дело, а вы сделали из нее комедию.

— В сущности, это и есть комедия, — возразил Рейнгард. — Неужели вы находите остроумным, когда двое людей становятся на определенном расстоянии и в присутствии нескольких свидетелей торжественнейшим образом палят друг в друга? Я нахожу, что это безнравственно.

— Но ведь вы приняли вызов!

— Что же мне еще оставалось? Оскорбление было нанесено с обеих сторон, не могли же мы драться врукопашную, и я вовсе не желал накликать на себя презрение всего каирского общества, как трус, отказавшийся от дуэли. Но я дал урок этому заносчивому господину; он, действительно, хотел сделать мне честь и собственноручно застрелить меня, а я… пощадил его. Он, конечно, не простит мне этого, но поостережется впредь проявлять нахальство, когда мы встретимся в Луксоре.

— Все же вы играли в опасную игру; Марвуд целился старательно. Если бы не счастливый случай в виде этого ястреба, вы лежали бы теперь на земле, и, может быть, умирали бы.

— Если бы!.. Если бы!.. — смеясь воскликнул Рейнгард. — Слова «если» и «но» давно выброшены из моего лексикона; без них гораздо легче живется. Благодарю вас, доктор, за дружескую услугу! Если вам когда-нибудь понадобится таковая, то я в вашем распоряжении.

— Только надеюсь, что мне не придется просить вас об услуге такого же рода, — сказал Бертрам, дружески пожимая его руку.

Они вышли из рощи. Широкая долина Нила была уже вся залита ярким солнцем. Рейнгард невольно остановился.

— Хорошо жить! — сказал он с глубоким вздохом, — а особенно это ощущается, когда только что избежал смерти. Вы правы, я обязан этим тому крылатому молодцу, что кружит вон там, в небе. Но неужели вы считаете это случаем? Это было мое счастье; оно слетело ко мне с заоблачных высот и спасло меня. А Зоннек все твердит мне, что счастье — обманчивый мираж, который расплывется, как только я попробую подойти к нему! Сегодня я опять, как уже много раз, чувствовал его веяние около себя и, как бы ни было оно высоко, как бы ни было далеко, я доберусь до него!

9

На террасе большой гостиницы в Луксоре сидело маленькое общество: Ульрика Мальнер с невесткой и господин в светлом костюме туриста. Они разговаривали, вернее сказать, говорила Ульрика, а двое других почтительно слушали; господин еще позволял себе иногда коротенькое замечание, Зельма же молчала.

Она была занята пришиванием голубой вуали к своей шляпе. Достаточно было бегло взглянуть на нее, чтобы согласиться с доктором Вальтером, что она очень поправилась. Худое, бледное лицо пополнело и порозовело, глаза утратили усталое выражение и она уже больше не горбилась; она на глазах расцветала. Прежней осталась только робость.

Золовка была постоянно при ней и очертила ее настоящим волшебным кругом, переступать который позволялось лишь избранным. Господин, сидевший с ними, принадлежал к числу избранных и был обязан этой чести прежде всего жгучей потребностью Ульрики Мальнер говорить по-немецки; к ее великому негодованию и здесь общество состояло преимущественно из англичан да американцев, и потому скромный соотечественник, чувствовавший себя так же одиноко, был принят весьма милостиво.

Это был маленький человечек лет сорока, крайне незначительное существо с добродушной физиономией и необыкновенно вежливыми манерами. Они познакомились всего неделю назад, но он был уже полностью под башмаком у своей энергичной соотечественницы, которая говорила ему в лицо самые бесцеремонные вещи и таскала его с собой на буксире на прогулки. Она только что прочла длинную лекцию и остановилась поневоле, чтобы перевести дух; он воспользовался паузой, чтобы сказать хоть одно слово.

— Наши знаменитые соотечественники сегодня отдыхают; вчерашние изыскания были очень утомительны; мы до позднего вечера оставались в Фивах.

Это «мы» он сказал не без некоторого самодовольства, что заставило Ульрику пожать плечами и грубо заметить:

— Вас там только не хватало! Вы до тех пор лебезили с ними, пока они не взяли вас, наконец, с собой.

Господину Эльриху не понравилось слово «лебезить». Он ответил немножко обидчиво:

— Не думаю, чтобы я заслуживал упрека за то, что отдаю должное великим людям и воспользовался случаем присоединиться к ним. Знаменитый Зоннек, который так же спокойно отправляется в экспедицию в центральную Африку, как мы — на прогулку за город, ученый профессор, который, так сказать, на «ты» с тысячелетними мумиями, и…

— И этот нахал Эрвальд, — перебила Ульрика, — который и не знаменит, и не учен, а держит себя так, точно ему принадлежит весь мир! Зоннека я еще признаю, да и профессора тоже, хотя у него настоящая мания копаться в языческом хламе.

— В языческом хламе! — с ужасом повторил Эльрих. — Но ведь это — находки неизмеримой важности! Это памятники великого прошлого, свидетели культуры минувшей эпохи…

— Да, да, все это написано в путеводителе, и вы, очевидно, выучили наизусть, — срезала его Ульрика. — Знаю я, что это такое; в Каире мы помчались в музей, чтобы видеть все эти прелести, и не нашли ничего, кроме хлама. А что касается древних мумий, то прямо-таки грех вытаскивать их из песков, в которых они лежат уже столько тысяч лет.

— Извините, они лежат в каменных гробницах в Фивах, — с полным знанием дела возразил новоиспеченный ученый.

— Ну, и пусть их! Я туда не полезу и никогда не допустила бы, чтобы меня после смерти вырыли и выставили на позорище публике. Это — бесстыдство! Слава Богу, в нашем Мартинсфельде не делают таких вещей. У нас тебя хоть похоронят прилично.

— Здравствуйте, мадам! — раздалось вдруг приветствие на немецком языке.

Оно произвело на дам престранное впечатление: старшая выпрямилась, как свечка, и уставилась на господина, появившегося в дверях столовой, как на привидение, а младшая густо покраснела и выронила шляпу; но это было очень кстати, так как, наклоняясь за ней, она могла хоть как-то скрыть свою растерянность. Однако господин, должно быть, все-таки кое-что заметил; его глаза блеснули, и он быстро подошел.

— Доехали благополучно, мадам? Очень рад! Как ваше здоровье, сударыня? Честь имею кланяться, фрейлейн! Мы ведь с вами — старые знакомые!

Он хотел дружески пожать руку старой знакомой, но та энергично отдернула ее и воскликнула, не трудясь скрывать свое возмущение:

— Доктор Бертрам! Вы опять здесь?

Такой прием не был поощрителен, но доктор улыбнулся так любезно, точно его встретили с распростертыми объятиями.

— «Опять здесь»! Я приехал вчера вечером. Удивительно, как судьба постоянно сводит нас вместе!.. Право, удивительно!

Бертрам мог бы объяснить это «удивительное» обстоятельство тем, что, не достав уже билета на пароход, на котором ехали дамы, поспешил приехать следующим; но он мудро умолчал об этом и обратился к Эльриху, сидевшему рядом с Зельмой:

— Кажется, мы соотечественники? Входя, я слышал, что вы говорили по-немецки. Позвольте представиться — доктор Бертрам.

— Эльрих, — представился и тот, вежливо вставая.

В ту же минуту в руках доктора очутился стул; он подставил его учтивому господину и ухватился за спинку освободившегося рядом с Зельмой стула, вежливо говоря:

— Не беспокойтесь, прошу вас! Вы уступаете мне место? Вы очень любезны! — и он уселся рядом с Зельмой с чрезвычайно довольной физиономией.

Эльрих опустился на подставленный стул с довольно озадаченным видом. Ульрика с яростью искоса посмотрела на нахала и злобно заметила:

— Я думала, что вы уже давно на своем пароходе. Удивительна ваша должность, раз она позволяет вам целые недели рыскать по Египту!

Бертрам с меланхолической миной вздохнул.

— Я вынужден был взять отпуск совершенно против воли; я болен.

Зельма испуганно взглянула на него. К счастью, вид доктора не внушал никаких опасений, так что Эльрих невольно выразил удивление.

— Однако на вид вы — само здоровье.

— У меня болезнь сердца. Об этом нельзя судить по виду, но все-таки это очень опасно, особенно если болезнь развивается так, как у меня. Но вы не ответили мне на вопрос о своем здоровье, сударыня? Позвольте мне воспользоваться привилегией врача.

Он взял руку молодой женщины и стал считать пульс.

— Наш врач — Вальтер, — резко запротестовала Ульрика, но Бертрам невозмутимо продолжал свои докторские наблюдения.

— Я знаю, но коллега Вальтер, когда узнал, что я еду в Луксор, поручил свою пациентку мне. Я обещал подробно написать ему. Не правда ли, вы мне доверяете? — спросил он Зельму, все еще добросовестно щупая пульс и при этом находя нужным внимательно вглядываться в глаза пациентки.

Зельма снова вспыхнула, но терпеливо разрешала манипуляции доктора, за что золовка наградила ее уничтожающим взглядом, после чего заметила Бертраму:

— Доверять вам! Вы не умеете вылечить собственное сердце, а беретесь лечить других? Впрочем, врачи все таковы. Все-то они знают и понимают, сыплют красноречивыми фразами, а вылечить никого не могут.

Однако грубость не помогла. Доктор приветливо кивнул головой и добродушно сказал:

— Что же делать, каковы есть! К сожалению, человечество нуждается в нас при всем нашем невежестве. Вы — оригиналка, и я с каждым днем все больше радуюсь, что познакомился с вами; встретить такое прямодушие в наш век церемоний и лицемерия так же приятно, как дохнуть свежим воздухом. Вы согласны со мной, господин Эльрих?

Последний чувствовал себя очень неловко. Он не понимал, в чем дело, но видел, что его почтенная соотечественница имеет некоторое сходство с пороховой бочкой, готовой взорваться. Стараясь по возможности предотвратить взрыв, он ответил:

— К сожалению, мы с фрейлейн Мальнер не сходимся во мнении относительно Египта. Я восхищаюсь богатым прошлым страны фараонов, величавым однообразием ее ландшафтов…

— Ваша страна фараонов величаво скучна и ничего больше! — отрезала Ульрика, буквально-таки набрасываясь на новую тему, чтобы дать исход своему бешенству. — Направо пустыня Аравийская, налево — Ливийская, а в середине — Нил, такой же скучный, как и они. На этом Ниле есть мели, на которых мы два раза сидели, пока доехали сюда, но нет мостов или каких-либо иных культурных нововведений. Вообще по части культуры здесь не очень важно, а мы сидим тут из-за какого-то кашля, которого давно уже нет и в помине. Зельма совершенно здорова, и если бы у доктора Вальтера было чуточку больше ума, он давно отпустил бы нас домой. Но когда я заикнулась об отъезде, он сделал такой вид, точно я совершила преступление, и стал стращать меня какими-то долями легких, которые еще будто бы не в порядке. Прекрасно!.. Я принесла и эту жертву, но это будет уже последняя! Пусть только попробует какой-нибудь «авторитет» переступить порог Мартинсфельда, когда мы вернемся, я его…

Она не договорила, но взгляд, брошенный ею на присутствовавшего тут же представителя ненавистной профессии, должен был заставить его провалиться сквозь землю.

Однако вместо этого Бертрам с самой любезной улыбкой поклонился говоря:

— Вы делаете мне слишком большую честь, фрейлейн! Какой я авторитет! Я не больше как скромный ученик Эскулапа. Но я бесконечно благодарен вам за лестное мнение.

Ульрика порывисто встала. Ее запас грубости истощился; этого человека невозможно было пронять. Она заявила, что на террасе слишком жарко. Зельма и Эльрих тотчас встали, но и Бертрам встал и вслед за прочими отправился в дом, как будто принадлежал к их обществу.

— В нашей гостинице нет свободных номеров, — сказала Ульрика с откровенным злорадством.

Бертрам узнал об этом печальном факте еще накануне вечером, когда примчался сюда прямо с парохода; поэтому она не захватила его врасплох, и он возразил весело и непринужденно:

— О, я как нельзя лучше устроился в другой гостинице! Мне нужно только дать о себе знать моему приятелю Эрвальду, который живет здесь. Его сейчас нет дома; я приду опять после полудня. Вообще я буду часто приходить; мне здесь очень нравится.

С таким утешительным заверением он простился и ушел, оставив чернокожему швейцару свою карточку для передачи Эрвальду.

Зельма после его ухода сразу отправилась наверх в свою комнату, чтобы отнести шляпу и рабочую корзинку. Ульрика остановилась посреди коридора, в котором никого не было, посмотрела на своего земляка и спросила глухим голосом:

— Что вы на это скажете?

Сначала Эльрих ничего не сказал; в его душе шевелилось смутное опасение, что пороховая бочка взорвется, если он не угодит ответом. Потом он осторожно заметил:

— Кажется, вам было не совсем приятно видеть доктора Бертрама.

— Этого человека! — воскликнула Ульрика с коротким, судорожным смехом. — Правда, вы видели его сегодня в первый раз и не знаете, что он уже несколько недель следует за нами по пятам: из Александрии в Каир, из Каира в Луксор. Я перепробовала все средства, чтобы отделаться от него, и главным образом пыталась подействовать грубостью, а я умею быть очень грубой, уверяю вас!

Она вызывающе посмотрела на маленького человека, как будто тот имел дерзость сомневаться в этом, но его робкий поклон достаточно ясно выразил, что он полностью признает и по достоинству ценит это выдающееся качество своей соотечественницы.

Удовлетворенная Ульрика продолжала:

— Но на него это не действует! С тех пор как мы встретились с ним на Муски, в Каире, он буквально не отстает от нас. Мы выходим из дома, чтобы купить чего-нибудь на дорогу, — он тут как тут, увязывается за нами и утверждает, будто и ему надо купить то же; мы идем к доктору Вальтеру прощаться — он является, говорит слуге, что ему необходимо немедленно видеть коллегу, и идет себе прямо в кабинет, где доктор занят в это время с Зельмой, а я сижу и жду; мы поднимаемся на палубу парохода — он уже там и объясняет, что пришел проститься с нами. Мы думали, что хоть здесь будем застрахованы от него, но он и сюда явился. Это ужасно!

— Но почему же он преследует вас? — спросил Эльрих, которого это описание привело в трепет.

Ульрика не сразу ответила, хотя прекрасно понимала, какой магнит притягивает Бертрама. Она долго отказывалась верить, чтобы кто-либо — будь это даже врач — мог осмелиться на такое кощунство и пожелал жениться на вдове ее покойного Мартина, но наконец должна была убедиться, что это «кощунство», действительно, затевается. С тех пор ее жизнь превратилась в непрерывную борьбу.

— Он метит на мою невестку, — промолвила она наконец, — и все ему помогают. Зоннек тоже не находит ничего ужасного в том, чтобы Зельма вышла замуж.

— Вот оно что! Молодой человек хочет жениться! — воскликнул Эльрих с облегчением. — И ничего больше?

— А вам этого мало? — воскликнула старая дева и так грозно двинулась к нему, что он попятился.

— Да… конечно… разумеется… Но если госпожа Мальнер согласна?

— Я ей дам соглашаться! Впрочем, я не считаю ее способной на такую возмутительную неблагодарность. Мы приютили ее бедной сиротой, а теперь она — богатая женщина, и именно ее богатство и соблазняет этого доктора. Я сто раз говорила это Зельме.

— А он знает, что она богата?

— Нет, но гонится за деньгами, — нелогично объявила Ульрика. — Однако я еще тут и позабочусь, чтобы этот подлый план не удался. Мой покойный Мартин перевернется в гробу и не будет знать покоя на том свете! Пусть-ка пожалует этот интриган, этот спекулянт, этот… — Ульрика искала слова для выражения высшей степени презрения, но, не найдя их, грозно повторила: — Я еще тут! И вы, господин Эльрих, поможете мне стеречь Зельму; мы ни на минуту не оставим ее одну.

Эльриху вовсе не улыбалась назначенная ему роль, и он попробовал отказаться:

— Но меня ведь не будет здесь эти дни; профессор и господин Зоннек так любезно приглашали меня ехать…

— Вы останетесь! — повелительно перебила его Ульрика. — Вы обязаны помочь нам, как наш соотечественник, как немец и, наконец, как мужчина, потому что мы — одинокие, беспомощные женщины.

Маленький человек с жалобной миной взглянул на «беспомощную» женщину, которая требовала, чтобы он защищал ее как мужчина и немец, и при этом смотрела на него с такой злостью, точно собиралась поколотить его в случае отказа. Оробев, он обещал ей все, что ей было угодно; она милостиво кивнула и пошла по лестнице наверх, чтобы хорошенько отчитать невестку. Эльрих, стоя внизу, смотрел ей вслед.

— Удивительная женщина! — прошептал он с боязливым восхищением. — Неужели доктор Бертрам справится с ней?

10

На крутом берегу Нила высилась группа финиковых пальм; в тени их могучих вершин можно было найти защиту от палящих лучей солнца. День был томительно жаркий, и европейцы проводили время в прохладных комнатах.

У подножья одной из пальм с альбомом на коленях сидел Зоннек, привыкший к африканскому климату и как будто не чувствовавший жары; он рисовал дачу Осмара, стоявшую на некотором отдалении на мыске среди пальм. Сзади послышались шаги, и в следующую минуту перед ним появился Рейнгард, протягивая ему телеграмму.

— Из Каира, вероятно, от нашего агента, — торопливо сказал он. — Может быть, это желанная весть, которую мы ждем со дня на день.

— А потому ты не мог дождаться моего возвращения и сломя голову прибежал сюда, — сказал Зоннек, неодобрительно взглядывая на пылающее, разгоряченное лицо молодого человека.

— После будете браниться, — перебил он его с нетерпением, — читайте, пожалуйста!

Зоннек пробежал телеграмму и протянул ее Эрвальду, напряженно следившему за выражением его лица.

— Ты прав, это ожидаемое известие. Мы можем выступить.

— Наконец-то! — радостно вскрикнул Рейнгард.

— Действительно, пора. Мы потеряли почти два месяца. Я телеграфирую, чтобы наши люди с багажом тотчас выезжали. Они могут быть здесь дня через три-четыре, и тогда…

— Тогда вперед! — договорил Эрвальд с сияющими глазами, — в царство фата-морганы!

— Ты радуешься, как ребенок рождественской елке. Неужели тебе в самом деле так легко расстаться с Луксором, то есть я хочу сказать… с тем? — и он кивнул в сторону дачи консула.

Молодой человек слегка улыбнулся.

— Ну, что же ведь нет надобности расставаться навсегда; можно сказать и «до свиданья».

— Конечно. Но мне кажется, что в последнее время ты скорее избегал дом Осмара, чем стремился в него. Это было кое-кем замечено и вызвало недовольство. Мне поручили сделать тебе выговор.

— Поручили? Кто? Надеюсь, не консул?

— Нет, Зинаида. Но почему ты спрашиваешь?

— Потому что обращение со мной Осмара сильно изменилось. Он достаточно вежлив, но прежней приветливости нет и в помине. По временам у меня появляется даже такое ощущение, как будто мои посещения ему в тягость и он терпит их только ради вас.

Зоннек давно заметил то же, но ответил совершенно спокойно:

— Должно быть, он открыл любовь Зинаиды к тебе. Неужели ты ожидал, что он примет с распростертыми объятиями жениха, который ничего не может положить на чашу весов, кроме будущего, тогда как на другой чаше такой претендент как лорд Марвуд? Ты должен быть готовым к борьбе за невесту; ты ведь так любишь борьбу вообще, неужели она пугает тебя здесь?

— Борьба с отцом — нет, — горячо сказал Рейнгард, — но меня пугает борьба с богачом, который, может быть, смотрит на меня как на авантюриста, и презирает в качестве такового. Эта мысль часто огнем обжигает мой мозг. Если бы мне когда-нибудь дали почувствовать это, я не переступил бы больше порога Осмара!

— То есть отказался бы от Зинаиды?

Вопрос был произнесен серьезно и укоризненно. Молодой человек ничего не ответил, но на его лице появилось выражение жесткого упорства.

— Если ты в состоянии сделать это, значит, ты не любишь Зинаиды, а в таком случае, конечно, лучше расстаться, не доводя дело до объяснения. Марвуд будет очень благодарен тебе за то, что ты уступишь ему место.

— Вы считаете возможным, что Зинаида отдаст руку такому человеку как этот Марвуд? — тихо спросил Рейнгард.

— Если ей придется похоронить свою девичью мечту, а отец будет настаивать, то это весьма вероятно. Но я не хочу влиять на тебя; неприятно брать на себя ответственность, вмешиваясь в судьбу человека, особенно, если он идет не обычной, избитой колеей. Я хочу отправить телеграмму, пойдем вместе?

— Нет, я не пойду, — коротко ответил Эрвальд.

Зоннек ушел, а Рейнгард лег на спину, глядя на вершины пальм.

Любил ли он Зинаиду? Правда, он не был равнодушен к этой красивой девушке, но в его чувстве немалую роль играла польщенная гордость, сознание, что его предпочли, тогда как никто иной не мог похвастать этим. Он только что вскрикнул от радости при известии о скором отъезде. Перед ним открылась желанная даль, и теперь он чувствовал, как его тяготит мысль о том, что он мог связать себя словом и обетом верности с какой-нибудь женщиной. Все-таки это были узы.

— Мне кажется, я не гожусь для любви, — сказал он вполголоса. — В ней нет того великого, сказочного счастья, которого я жажду. Но где же оно в таком случае?

Поблизости раздался звонкий детский смех. Из-за края берега, высокого и обрывистого в этом месте, появилась головка в широкополой соломенной шляпе, а за ней — маленькая фигурка. Она ловко карабкалась вверх и легким прыжком выскочила на ровное место, а вслед за тем радостный детский голос закричал:

— А я первая! Скорей, Гассан!

Рейнгард поднял голову и увидел Эльзу фон Бернрид, которая, стоя на краю, махала обеими ручками. Теперь показалась и вторая, такая же маленькая, но темная фигурка, поспешно вскарабкавшаяся вслед за первой. Разгоряченные, запыхавшиеся дети с радостными криками помчались к пальмам.

— Эльза, как ты сюда попала? — спросил молодой человек, удивленный тем, что девочка бегает за территорией сада без присмотра.

Эльза только теперь заметила лежащего на земле Эрвальда, но не особенно смутилась. Обычно она очень мило приседала «чужим дядям», но Рейнгард в ее глазах не относился к широко распространенному роду людей, именуемых дядями, и никакие силы не могли бы заставить ее назвать его этим словом.

— Мы удрали! — ответила она. — Нам велят играть только в саду и не позволяют ходить к Нилу. Это скучно! Как только Фатьма ушла в дом, я крикнула Гассану, и мы удрали!

— Это очень нехорошо, — укоризненно проговорил Рейнгард.

— Зато весело! — возразила девочка, явно наслаждаясь своей шалостью. — Мы так хорошо играли на берегу! Правда, Гассан?

Коричневое личико маленького египтянина с узкими черными глазами и толстыми губами было невыразимо забавно. По местному обычаю его миниатюрный коричневый череп был выбрит наголо, только над ушами были оставлены два пучка волос, одиноко торчавшие в разные стороны, придавая ему сходство с филином. Его одеяние состояло из синей шерстяной рубахи, такой длинной, что она волочилась по земле и мешала ему ходить.

Язык, на котором объяснялись дети, удивительная тарабарщина, представлял смесь арабских и коверканных немецких слов, но они превосходно понимали друг друга, а где не хватало слов, там на помощь приходила пантомима.

Эльза сняла шляпу и села на землю. Ее темнокожий товарищ присел на корточки рядом, глядя на нее, как верный пудель, не спускающий глаз с хозяина.

— Ты выискала себе настоящего африканского кавалера, — насмешливо сказал Эрвальд. — Кажется, я видел в вашем саду эту обезьянью мордочку.

— Гассан — не обезьяна! — с негодованием возразила девочка. — Он сын нашего садовника, и я играю с ним, потому что он делает все, что я хочу.

— А это для тебя главное. Итак, вы удрали? Тетя Зинаида будет бранить тебя.

— Тетя никогда не бранит меня, а вот на тебя она сердится, потому что ты не пришел вчера. Она даже плакала.

— Плакала? — Молодой человек приподнялся на локте. — Откуда ты знаешь это?

— Видела. Я думаю, тетя Зинаида любит тебя, а дядя-консул — нет.

— Ах ты, семилетняя мудрость! И ты это уже заметила? — засмеялся молодой человек. — А ты меня теперь любишь, крошка Эльза?

— Нет! — жестко слетело с губ малютки, и, повернувшись к Гассану, она заговорила с ним: — Я скоро уеду, далеко за море, к своему дедушке, в Германию, и тогда нам нельзя уже будет играть с тобой, Гассан, потому что ты не можешь ехать со мной, а должен оставаться в Африке. Понимаешь?

Гассан не понял, потому что в рассказе было слишком много немецких слов. Он слушал, разинув рот, и под конец весело оскалил зубы; его подруга почувствовала себя оскорбленной таким ответом. Она стала повторять: «Уеду, уеду далеко!» — уже по-арабски. Не скоро удалось ей объяснить Гассану, что им предстоит разлука, но зато, когда он понял, то громко заревел и принялся выкрикивать среди судорожных рыданий:

— Ла! Ла!

— Он говорит: «Нет»! — с торжеством пояснила Эльза, бросая взгляд на Эрвальда. — Но это бесполезно, Гассан! Я все равно уеду. А ты не должен так плакать, ведь ты мальчик. Стыдись!

Воззвание к мужской чести не нашло отклика в душе Гассана. Он продолжал реветь, вцепившись в подругу.

Эльза была в высшей степени довольна произведенным эффектом. Она сунула руку в карман, чтобы достать платок и вытереть слезы, струившиеся по щекам Гассана, и вдруг заметила, что платка нет.

— Платок! — вскрикнула она. — Где ты бросил его? Ведь я повязала тебе им голову, потому что солнце страшно печет, а тебе сбрили все волосы. Ты потерял его?

Так как на этот раз девочка сразу употребила пантомиму, то Гассан тотчас понял ее; он перестал реветь и испуганно схватился за голову, на которой не было платка.

— Значит, он остался у воды! — продолжала девочка. — Сейчас же ступай и принеси!

Гассану это пришлось не по вкусу; он хотел оставаться в тени и отказался спускаться вниз и взбираться обратно под палящими лучами солнца.

— Ступай и ищи платок! — крикнула маленькая тиранка, вскакивая и повелительно указывая на место, по которому они вскарабкались. — Ты потерял, ты и должен найти! Живо!

Гассан затрусил рысцой, как послушный пудель, шлепнулся на живот на краю обрыва и быстро сполз вниз.

— Ты мастерица командовать! — сказал Рейнгард, который не мог удержаться, чтобы не подразнить девочку. — Следовало бы серьезно запретить вам эти игры на берегу. С Гассаном ничего не случится, если он скатится в Нил, он выплывет, как собачонка; а вот ты утонешь, если меня не окажется поблизости, чтобы выудить тебя.

— Не смей выуживать меня! Я не позволю! — негодующе крикнула девочка, но ее гнев только поощрил молодого человека, и он рассмеялся.

— Ого! Неужели твоя вражда ко мне так велика, что ты предпочитаешь утонуть? Упрямица! Ты все еще не забыла мне того, что я тогда поцеловал тебя!

Эльза ничего не ответила и только посмотрела на него враждебно заблестевшими синими глазами.

Рейнгарду доставляло какое-то особенное удовольствие смотреть в эти негодующие детские глаза, и он, не отрываясь от них, снова заговорил:

— Итак, ты уезжаешь?

— Да, к дедушке, в Кронсберг.

— В Кронсберг! — повторил Эрвальд, причем его лицо омрачилось, а в тоне послышался гнев.

— Там очень хорошо, говорит дядя Зоннек, — продолжала Эльза. — Ты был там?

— Да! — сказал Рейнгард коротко и сухо.

— О! Так расскажи же мне! — Любопытство взяло верх над антипатией. Эльза подошла к Эрвальду и, так как он продолжал молчать, стала нетерпеливо приставать: — Рассказывай же! Там красиво? Так же, как здесь?

Рейнгард встал, медленно провел рукой по лбу и, окинув взором залитый солнцем ландшафт, произнес:

— Там иначе, Эльза, совсем иначе! Там высокие горы, гораздо выше здешних; они подымаются к самому небу, и на их вершинах лежат лед и снег. А вокруг большие леса, темные ели, которые качаются, шелестят и шепчутся. С гор, пенясь и шумя, бегут потоки, по скалам ползут облака; когда над снежными вершинами и над долинами проносится буря, тогда приходит весна.

Он говорил вполголоса, мечтательным тоном, скорее с самим собой, чем с девочкой, и от его слов веяло тоской.

Его описание, понятое лишь наполовину, пробудило фантазию Эльзы; быть может, в ее головке дремало смутное воспоминание о стране, в которой она родилась и о которой, вероятно, рассказывал ей отец. Она слушала с напряженным вниманием, а затем оживленно спросила:

— И там живет мой дедушка? Ты тоже туда поедешь?

— Нет… никогда! Я ненавижу те места! — вдруг бурно, гневно, сквозь зубы вырвалось у Рейнгарда, причем его лицо стало мрачнее тучи, а глаза вспыхнули грозным огнем.

Эта вспышка испугала бы всякого другого ребенка, но маленькая Эльза не походила на остальных детей. До сих пор она питала к молодому человеку полнейшую антипатию, теперь же как будто почувствовала к нему расположение. Она подошла совсем близко и с интересом спросила:

— Тебя там обидели?

— Да, очень обидели, — резко ответил Рейнгард. — Впрочем, и я их обидел!

— И ты плакал? — с состраданием спросил детский голосок.

Эрвальд громко расхохотался, но резко, саркастически.

— Плакал? Нет, крошка Эльза, в таких случаях не плачут, а стискивают зубы и бьют направо и налево, все равно, куда попало, прокладывают себе дорогу и уходят навсегда.

Рейнгард, со своей кипучей энергией и смелым задором казавшийся всем воплощением пылкой, жгучей жажды жизни, точно преобразился в эту минуту. Темная, грозная бездна, обычно скрытая от мира, даже от друга, относившегося к нему с отеческим участием, вдруг раскрылась перед непонимающим ребенком, который, наверно, уже через час забыл бы эту странную вспышку. Девочка смотрела на него робко и сострадательно; она не понимала, но инстинктивно чувствовала, что этот человек страдает.

Приближался полдень, и воздух становился все удушливее. Вдали над пустыней стояло точно облако раскаленного тумана, бесцветное и бесформенное, но мало-помалу оно начало окрашиваться в золотистый цвет. По временам казалось, будто туман собирается расступиться, и из него выглядывали странные образы, колеблющиеся, смутные, тотчас снова расплывающиеся.

Рейнгард стоял неподвижно, прислонившись к стволу пальмы, и неотрывно смотрел вдаль. Желтая дымка приобрела уже интенсивный золотой тон; в ней вздрагивали и вспыхивали какие-то лучи, и просвечивавшие сквозь нее очертания становились все определеннее. Казалось, будто над каким-то таинственным миром медленно поднимается занавес.

Вдруг обрисовались купола, башни, и из золотистого моря света выступил сказочный город. Исполинские пальмы поднялись в воздух, за ними высились горы с тонущими в снежном блеске вершинами; к их подножию прижималось сверкающее озеро. Вдруг все вспыхнуло розовым сиянием утренней зари.

— Ах, что это? — с изумлением и восторгом спросила крошка Эльза.

Рейнгард не шевелился; его глаза не отрывались от видения, и он только шепотом ответил, как будто одно громкое слово могло рассеять очарование:

— Это — мираж… фата-моргана!

— Фата-моргана? — повторила Эльза и тоже замолчала, нагнувшись вперед и глядя вдаль широко раскрытыми глазами.

Сколько прошло времени, они не знали. Видение начало таять так же медленно и таинственно, как выплыло из дымки. Горы погрузились в розовый туман, озеро растянулось, превратилось в безбрежное море и в нем потонули пальмы и сказочный город; розовое сияние побледнело, поглощенное потоком золотого света, но и этот свет начал тускнеть; наконец и он потух.

— Красивая земля пропала! — сказала Эльза.

Рейнгард вздрогнул и очнулся. Он посмотрел на девочку, потом оглянулся кругом, как будто припоминая, где он, и повторил с глубоким вздохом:

— Пропала! Но я все-таки видел ее… и сумею отыскать.

Эльза взглянула на него с сомнением; очевидно, она чувствовала, что блестящее, плавающее в облаках видение было неземного происхождения.

— Но ведь это очень-очень далеко! — заметила она. — Разве мы можем до нее дойти?

— Мы? Ты хочешь идти со мной, крошка Эльза? — спросил Рейнгард, к которому уже вернулось настроение. — В таком случае я возьму тебя с собой на коня, и мы полетим в пустыню, будем мчаться день и ночь все дальше, дальше, пока не доберемся до этой волшебной страны.

Глаза девочки заблестели. Она еще верила сказкам и только что заглянула в сказочный мир. Она радостно захлопала в ладоши и крикнула:

— Хорошо, я поеду с тобой!

— А я думал, что ты меня терпеть не можешь, — начал дразнить ее молодой человек. — Ты помирилась со мной? Боюсь только, что мне все-таки нельзя будет взять тебя с собой; ты ведь уезжаешь.

На лице девочки появилось выражение серьезного раздумья; очевидно, она соображала, не следует ли ей предпочесть путешествию за море обещанную поездку в пустыню. Наконец она нерешительно проговорила:

— Дядя Зоннек говорит, что я должна ехать домой, к дедушке.

— Домой… да! — повторил Рейнгард странным, беззвучным голосом, а затем нагнулся, глубоко заглянул в синие детские глаза и продолжал: — Когда ты приедешь домой, к высоким горам, темным лесам и шумящим потокам, то… передай им поклон. Слышишь, Эльза?

— От кого? — спросила малютка.

Эрвальд взял ее на руки и крепко прижал к себе; она почувствовала на своих губах горячие, вздрагивающие губы, и дрожащий, чуть слышный голос проговорил:

— От блудного сына!

На этот раз девочка не противилась его бурной, почти дикой ласке. Она не сводила взгляда больших глаз с лица молодого человека и серьезно проговорила:

— Видишь… теперь ты плачешь?

Рейнгард резко опустил девочку на землю и грубо сказал:

— Нет, я не плачу.

Эльза провела пальчиками по лбу, на котором осталась слеза, и опять взглянула на Эрвальда — она не поверила ему. В эту минуту в отдалении послышались голоса, из которых один бранился по-арабски, пересыпая брань жалобными воплями, а другой, детский, отвечал тоже по-арабски. Малютка прислушалась.

— Это — Фатьма. Она ищет меня и уже нашла Гассана.

В самом деле, показался Гассан с платком, которым он добросовестно повязал голову, а сзади него — старая негритянка; она тотчас бросилась к Эльзе и, бранясь и в то же время осыпая ее нежностями, сжала ее в своих объятиях; потом она крепко взяла девочку за руку, точно опасаясь, что та опять сбежит, и повела ее домой. Эльза пошла без сопротивления, но, сделав несколько шагов, обернулась, посмотрела на Рейнгарда и с торжеством проговорила:

— А все-таки ты плакал!

Эрвальд остался один и даже топнул ногой, сердясь на самого себя. Расчувствоваться до такой степени, чтобы потом приходилось стыдиться ребенка! Ну, да разве эта девчушка поняла что-нибудь! Он энергичным движением поднял голову и выпрямился.

«Долой прошлое! Я с ним покончил. Позади — ночь, впереди — день, и какой чудный, золотой день! Ты показала мне дорогу, светлая фата-моргана, и я пойду к тебе!»

11

Профессор Лейтольд серьезно увлекался изучением египетских древностей, и развалины древних Фив, «стовратного» города, доставляли ему неисчерпаемый материал. Он нашел себе верного товарища в лице Зоннека, и, само собой разумеется, Рейнгард был их постоянным спутником. Профессор сделал несколько открытий, и три недели, уже проведенные им в Луксоре, пролетели для него необыкновенно быстро.

Но далеко не чувствовал себя счастливым Эльрих, становившийся с каждым днем меланхоличнее. Сначала все шло чудесно: благожелательная судьба свела его со знаменитым профессором Лейтольдом и с еще более знаменитым Зоннеком. Оба крайне благосклонно отнеслись к его почтительному восторгу и позволили ему принимать участие в их экскурсиях. Но счастье Эльриха длилось всего неделю; потом явился этот доктор Бертрам. Не то чтобы он чем-нибудь досаждал Эльриху — напротив, доктор обращался с ним изысканно любезно, но Ульрика Мальнер, принудив своего соотечественника вступить с ней в оборонительный и наступательный союз, вовсе не оставляла ему времени для знаменитостей; он всегда должен был находиться рядом, когда ожидалось прибытие врага, а оно ожидалось постоянно.

Бертрам жить не мог без своего приятеля Эрвальда. Его потребность видеться с последним была до того сильна, что он приходил к Рейнгарду даже тогда, когда того не было дома ввиду отъезда в Фивы. В таких случаях доктор целыми часами находился в комнате Рейнгарда, который, конечно, был его поверенным, и пользовался его балкончиком как наблюдательным пунктом; стоило дамам показаться, и он был уже тут как тут, и никакой грубостью, никакой хитростью невозможно было от него отвязаться. Ульрика с озлоблением защищала вдову брата от кощунственного ухаживания. Доктору не удавалось ни на минуту остаться наедине с Зельмой, потому что, когда цербер, как он довольно непочтительно величал эту даму, отлучался, то этот завидный пост немедленно занимал Эльрих.

Было еще довольно раннее утро. Ульрика ходила со своим союзником по дорожке сада гостиницы. Зельмы не было; по поручению золовки она писала в своей комнате письмо к управляющему Мартинсфельда. Так как «неприятель» не являлся в такой ранний час, то можно было рискнуть на короткое время оставить ее одну. Впрочем, вход в гостиницу был под их бдительным наблюдением.

— Неужели вы действительно едете в Карнак? — спросил Эльрих. — Я подумал было, что это ошибка; вы обычно никуда не ездите.

— Зоннек просил нас поехать, а так как он через несколько дней уезжает, то мне не хотелось отказывать ему.

Физиономия Эльриха выражала огорчение; он надеялся хоть в течение нескольких часов быть свободным человеком, а теперь с этим надо было проститься.

— Наше общество будет довольно многочисленным, — снова заговорил он. — Лейтольд, Зоннек, Эрвальд, мы трое да два английских семейства из нашей гостиницы. Целая кавалькада!

— И он тоже, разумеется, — прибавила Ульрика, взявшая в последнее время привычку обозначать предмет своей ненависти местоимением «он».

— Не думаю, чтобы Бертрам поехал. Он даже не знает о поездке; о ней мы договорились только вчера вечером.

— Он все знает, — мрачно возразила Мальнер. — Если бы я осталась с Зельмой, то это ничего бы не дало: тогда он пристал бы к нам в саду. Вы знаете последнюю выдумку этого человека. Так как Эрвальд уезжает, то он берет себе его комнату, так что через несколько дней мы будем в его обществе уже с утра до ночи. Но мы примем свои меры и спасем Зельму. Я надеюсь на вас.

— Пожалуйста, не надейтесь, — сказал Эльрих тоном, по его мнению, очень энергичным, но на самом деле самым нерешительным. — Я… я… право, дольше не выдержу.

Старая дева остановилась.

— Чего вы не выдержите?

— Этих вечных наблюдений, подсматриваний! — Он набрался храбрости. — Наконец, я не для этого приехал в Африку! Я ничего не имею против доктора; он премилый человек, и госпожа Мальнер тоже это находит; и, я полагаю, она вовсе не желает, чтобы ее спасали.

Намек на возможность чувства со стороны Зельмы вывел Ульрику из себя, и ее гнев обрушился не только на нее и на доктора, но также и на неповинного Эльриха.

В эту минуту в сад вошли доктор и Эрвальд, ходивший за ним. Они поклонились с совершенно невинным видом, и «он» довел свое ехидство до того, что дружески направился к своему врагу, восклицая:

— Доброе утро, фрейлейн Мальнер! Уже готовы? Мы едем не раньше как через час; я тоже еду.

— Я так и думала, — сказала она, награждая его взглядом василиска.

— Разумеется, я с радостью принял приглашение Эрвальда. Как здоровье госпожи Мальнер? Надеюсь, хорошо? До свидания!

Ульрика не удостоила его ответом и стремительно двинулась к дому, бросив своему союзнику повелительное: «Пойдемте!». Но этого оказалось уже слишком даже для кроткого Эльриха; сначала его выругали, а теперь приказывали таким тоном да еще в присутствии противников, которые при этом насмешливо улыбались! Правда, он подошел, но дошел только до террасы; здесь он демонстративно уселся, заявив, что устал, и погрузился в мрачные размышления.

— Она думала пронзить меня своим взглядом, но, к счастью, я хорошо забронирован, — засмеялся доктор. — Я решил сразу же покончить с этой историей; я вижу, простой осадой крепости не возьмешь, нужен штурм.

— Ах вы, бедняга! Вам порядком затрудняют дело, — насмешливо заметил Эрвальд. — Вам приходится в поте лица зарабатывать свое будущее супружеское счастье. Другой давно потерял бы мужество.

— Я тоже представлял себе борьбу с драконом легче, но решил разыграть роль святого Георгия и освободить плененную принцессу.

— А вы уверены, что она хочет, чтобы вы освободили ее?

— Уверен? Нет, но есть язык взглядов и мимики, который я применял к делу и большей частью получал ответ. Я думаю, что могу отважиться на штурм.

— В таком случае госпожа Мальнер должна была бы доставить вам случай видеться с ней наедине; при желании она могла бы этого добиться.

— Конечно, но у Зельмы нет собственной воли, она до крайности запугана, так что еле решается отвечать, когда я заговариваю с ней при золовке.

— Не обижайтесь, доктор, но это будет немножко скучный брак. Жена, у которой нет собственной воли и которая на все соглашается! Я и месяца не выдержал бы.

— У каждого свой вкус! — сухо возразил врач. — Мне нравится, чтобы у моей будущей жены не было другой воли, кроме моей. Пока она находится под террором Мартинсфельда, а когда из чемодана выскакивает еще и призрак…

— Призрак из чемодана! О чем вы говорите?

— О покойном Мальнере, этом старом эгоисте, который подло женился на бедной сироте, даже не спросив ее согласия. Я с удовольствием свернул бы ему за это шею! Наверно, он походил на свою любезную сестрицу; потому-то она и возит с собой в чемодане его призрак и при каждом удобном случае вытаскивает его оттуда. Она до смерти мучает им бедную Зельму. Сколько уж раз этот покойничек переворачивался в своей могиле! И не пересчитаешь!

— Вы договорились до настоящего бешенства! — смеясь, сказал Рейнгард. — Так скорее же положите этому конец.

— Я и намерен сделать это, если удастся, сегодня же. Эрвальд, тогда, после дуэли, вы обещали мне отплатить услугой за услугу. Мне необходимо поговорить с Зельмой наедине и, может быть, во время поездки в Карнак представится удобный случай. Избавьте меня от этой лейб-гвардии на полчаса — больше мне не нужно.

— Нелегкая задача! — задумчиво сказал Эрвальд. — Я попытаюсь, но вы должны будете взять на себя кроткого Эльриха. Мне будет достаточно хлопот и с одной Ульрикой: с ней не так-то легко справиться.

— Согласен! Я приманю его каким-нибудь иероглифом, расскажу о поразительном открытии, которое вы будто бы сделали вчера в Фивах, — и он не отойдет от Зоннека и профессора. Вот он все еще сидит; я сейчас же займусь им.

Бертрам зашагал к террасе. Обиженный и огорченный Эльрих, действительно, еще сидел на прежнем месте. Он наконец-то сообразил, до какой степени позорно обращались с ним и какой неблагодарностью отплатили ему за его самопожертвование. Какое право имела эта женщина так тиранить его и зачем он допустил это?

— Что это вы сидите так одиноко и с таким меланхолическим видом? — обратился к нему Бертрам. — Что с вами?

— Нехорошо себя чувствую, — глухо проговорил Эльрих.

— Нездоровы? Дайте-ка пульс!

— Нет, не то. Я хочу сказать, что со мной дурно обращаются, — и Эльрих бросил обвиняющий взгляд на окна второго этажа.

— Фрейлейн Мальнер? Не может быть! Ведь вы — ее вернейший союзник.

— Был до сих пор, но если так обращаются…

Доктор придвинул стул и сел.

— Это интересно! Расскажите!

Эльрих был именно в таком настроении, когда человек чувствует потребность отвести душу, и принялся жаловаться.

Бертрам слушал с видом бесконечного участия.

— Да, вы порядком отравляли мне жизнь последние две недели, — сказал он, когда Эльрих кончил рассказ. — Но я никогда не сердился на вас; я знал, что вы действуете под давлением.

Эльрих нашел такой образ мыслей весьма благородным, но это заставило его еще больше рассердиться, и он геройски воскликнул:

— Я сброшу с себя это иго! Сброшу!

— Браво! Я давно ждал, что вы сделаете это; вы — более одаренная, высшая натура и не должны подчиняться ей.

Эльрих совсем растрогался от такого взгляда на его натуру. Он только теперь увидел, до какой степени несправедливо поступали с молодым человеком.

Между тем доктор продолжал:

— Полагаю, для вас не тайна, что привлекает меня сюда. Боже мой, разве преступление — любить и стремиться к обладанию предметом своей любви?

— Напротив, это в высшей степени разумно, — заявил Эльрих. — Вы и госпожа Мальнер молоды, а молодость имеет свои права. Я никогда не стал бы препятствовать вам, и теперь покажу ей, что думаю относительно этого; с сегодняшнего дня я буду сохранять нейтралитет. Объясняйтесь, доктор, делайте предложение, женитесь с Богом! Я вас благословляю.

— Покорнейше благодарю, — сказал врач и хотел дружески пожать руку благословляющего, но тот испуганно отшатнулся и опять посмотрел на окна.

— Тише! Тише! Что, если она увидит?

— Что же случилось? Ведь вы, кажется, хотели сбросить с себя иго?

— Да, но… не сейчас же! Надо сначала собраться с духом.

— А! Ну, собирайтесь. Если же наша почтенная соотечественница вздумает опять дурно обращаться с вами, скажите мне; уж я с ней справлюсь.

Бертрам встал и пошел к дверям. Эльрих смотрел ему вслед с восторгом. Что за человек! Он никого не боится!

Через полчаса компания начала собираться в путь. На дворе гостиницы стояли верховые ослы с проводниками; но понадобилось немало времени, чтобы привести все в порядок. Зоннек любезно помог своим соотечественницам сесть. Зельма легко и проворно вспрыгнула на своего серенького ослика, но ее золовке это удалось только после долгой борьбы со всевозможными затруднениями. Правда, ее крупный черный осел, носивший историческое имя Рамзес, стоял смирно как овца, а коричневый проводник-подросток был чрезвычайно услужлив, но нелегко было объяснить едущей в первый раз даме назначение стремени и уздечки. Наконец, Ульрика взгромоздилась на седло и торжественно раскрыла свой исполинский зонтик. Она никак не хотела понять, что, когда едешь верхом, лучше его не брать, и уверяла, что иначе получит солнечный удар.

Эрвальд и Бертрам, уже верхом, близко подъехав друг к другу, тихо переговаривались о чем-то. Зоннек подал знак к отъезду.

Довольно многочисленное общество тотчас разделилось на две части: Зоннек и англичане, все отличные ездоки, не выдержали езды шагом, весело отправились вперед и скоро были уже далеко; профессор же ехал медленно и осторожно, Эльрих и обе дамы — тоже. Эрвальд ехал рядом с Ульрикой Мальнер и расточал ей любезности, впрочем, без успеха; в качестве приятеля доктора Бертрама он был в опале и получал лишь самые недружелюбные ответы.

Зельма, напротив, была удивительно весела. Она, как всегда, была в черном, потому что носить летнее ей не позволялось из-за траура; светлой на ней была только шляпа с белой вуалью; из-под нее выглядывало милое розовое личико. Она совсем расцвела за последнее время.

Ульрика сторожила ее и доктора, как Аргус [Аргус — в древнегреческой мифологии — многоглазый великан — сторож.].

Спокойствие врага, который, разумеется, тоже был в числе отставших, ничуть не вводило ее в обман.

Правда, он даже не пытался помочь Зельме сесть на осла и теперь спокойно ехал рядом с профессором, беседуя с ним, но под этим, конечно, крылось какое-то новое коварство.

Сзади всех ехал Эльрих в довольно угнетенном состоянии духа. Совесть нисколько не мучила его, но он боялся, чтобы его измена не была открыта; он все еще «собирался с духом» для бунта.

— Чудное утро! — обратился Рейнгард к своей соседке. Только следовало выехать немножко раньше, а то солнце начинает уже припекать. А между тем сегодня двадцать третье декабря. Удивительный климат!

— Безобразный климат! — сердито крикнула Ульрика. — У нас, в Мартинсфельде, теперь пятнадцать градусов мороза и такие вьюги, что зги не видно. И это называется святки! В этой пустыне все навыворот, даже времена года и те перепутались. Здесь уже с самого раннего утра потеешь, да еще на осле! Нечего сказать, удовольствие!

Она с бесконечным презрением посмотрела на своего почтенного осла Рамзеса, который, нисколько не обижаясь, продолжал спокойно шагать дальше. Маленький темнокожий проводник трусил рядом, не сводя лукавых черных глаз с Рейнгарда, пока тот не сказал ему несколько слов по-арабски.

Рамзес вдруг остановился как вкопанный; понуканье, дерганье за повод — все было напрасно. Он решительно отказывался сдвинуться с места.

— Вот так история! Ибрагим, что с ним такое? — закричал Эрвальд и сам схватил осла за узду.

Следствием этого было то, что Рамзес повернулся головой в обратную сторону; в ту же минуту Ибрагим нанес ему сильный удар, и осел на этот раз пустился бежать, только в противоположном направлении. Мальчишка, вместо того чтобы удержать его, с громкими криками помчался за ним, что только придавало ослу прыти. Рейнгард в свою очередь повернул и загалопировал следом за Рамзесом; через несколько минут он нагнал беглеца, но тот принял это за приглашение тоже начать галопирование. Он приналег, и они во весь дух помчались назад в Луксор.

Компания, конечно, остановилась. Зельма вскрикнула в испуге:

— Боже мой!.. Ульрика!.. Осел сбросит ее!..

— Нет, он только немножко побегает, — успокоил ее доктор, моментально очутившийся рядом. — С ней Эрвальд. Ничего не случится, мы можем спокойно ехать дальше. Не правда ли, профессор?

— Конечно, — равнодушно ответил тот. — Не тревожьтесь, госпожа Мальнер! Раз там Эрвальд — опасности ни малейшей. Мы опоздаем в Карнак, если будем стоять. Я еду.

— И я, — отважно заявил Эльрих.

Они видели, что ослы остановились вдали, и Эрвальд спрыгнул с седла. Зельма все-таки непременно хотела подождать. Тогда доктор, перегнувшись к ней, сказал так тихо, чтобы только она могла слышать:

— Не затрудняйте же нам дела еще больше! Ведь Эрвальд жертвует собой ради меня… ради нас с вами.

Зельма вспыхнула; она только теперь поняла связь между событиями и в величайшем смущении проговорила:

— Если только… если ей не грозит опасность…

— Ни малейшая, даю вам слово! Эрвальд поручился за это. Едемте!

Зельма еще раз оглянулась. Она увидела, что Улърика с помощью молодого человека хочет сойти на землю, и перестала противиться; маленькая кавалькада двинулась дальше.

Рамзес галопировал что было сил. Справа мчался Ибрагим, крича во все горло: «Ялла! Ялла!»; слева Рейнгард, готовый каждую минуту в случае опасности схватить осла за узду. Но он был слишком плохого мнения об энергии почтенной старой девы — последняя вовсе не испугалась, а только еще разъярилась. Когда вдобавок у нее вырвался зонтик и, взлетев, точно воздушный шар, опустился раскрытым на землю, то она чуть было не создала настоящей опасности: ухватившись правой рукой за луку седла, она принялась левой колотить ни в чем неповинного Рамзеса. Последнему это не понравилось; он сделал такой прыжок, что Эрвальду оставалось только схватить его за повод.

Они остановились. Ульрика задыхалась. Эрвальд ругался по-арабски, Ибрагим принимал брань с сокрушенным видом. Но через несколько минут к старой деве вернулся дар речи, и забушевала гроза.

— В вашей пустыне безбожные порядки! Зонтики пропадают, ослы несут, а этот черномазый негодяй бежит себе и только орет, как бесноватый, вместо того чтобы остановить осла.

— Ибрагим совсем потерял голову, я уже отчитал его, — сказал Рейнгард.

Но тогда настала его очередь; вместо того, чтобы поблагодарить его за помощь, Ульрика накинулась на него:

— Вы вели себя немногим умнее! Сколько времени вы галопировали рядом со мной и даже руки не протянули! Почему вы не схватили осла за узду?

— К сожалению, никак не удавалось. Знаете что? Сойдите! С ослом что-то неладно; я осмотрю его.

Ульрика в виде исключения согласилась с Рейнгардом, сошла с его помощью с осла и только теперь оглянулась на остальных. Она с безграничным негодованием увидела, что они преспокойно едут дальше. Кто мог знать, что там делалось без нее! Улърикой овладело сильнейшее нетерпение, и так как осмотру Рамзеса не видно было конца, то она вмешалась:

— Скоро ли вы? Надо садиться; другие уже далеко уехали.

— Боюсь, что вам нельзя будет сесть на Рамзеса. Я ничего не нахожу, очевидно, он просто с норовом, а это опасно. Вот мы сейчас попробуем! — сказав это. Эрвальд боком сел на дамское седло и немножко проехался; но в его руках осел стал так брыкаться, бить и задними, и передними ногами, что ехать на нем казалось в высшей степени опасным. — Я так и думал, — сказал Рейнгард, спрыгивая с седла. — Вам придется отказаться от поездки. Кстати, вам ведь и не хотелось ехать.

Ульрика недоверчиво посмотрела на него; в ее душе зародилось смутное подозрение, что дело не чисто.

— Это было бы очень на руку вам с доктором, — иронически заметила она. — Я и не подумаю оставаться. Вы дадите мне своего осла; перемените седла и справляйтесь как знаете с этой злой скотиной.

— Мой осел не ходит под дамским седлом, — решительно заявил Рейнгард. — Если вы непременно хотите ехать, то надо послать Ибрагима в Луксор, чтобы он привел другого осла. Но ведь пройдет целый час, пока он вернется.

— Хотя бы и два! Я хочу ехать в Карнак. Я буду ждать.

Сделав это энергичное заявление, Ульрика села тут же на песок и знаком приказала Ибрагиму, чтобы он принес зонтик, лежавший неподалеку.

Эрвальд очутился в отчаянном положении; он не мог уехать, оставив жертву своей интриги одну в пустыне, а невинный Рамзес был признан капризным и опасным, и волей-неволей приходилось продолжать поддерживать это мнение. Рейнгард принялся уговаривать старую деву, но напрасно; она продолжала сидеть, и ему пришлось покориться неизбежному. Он отослал Ибрагима с ослом в Луксор, для формы еще раз выругав его, с рыцарски вежливым поклоном передал принесенный им зонтик его владелице и сел на песок сказав:

— Ну-с, у нас впереди целый час! Будем беседовать как добрые друзья,

Зоннек со своими спутниками уже давно был в Карнаке; остальная компания прибыла четверть часа спустя, и все двинулись на осмотр развалин храма. Но не прошло и нескольких минут, как доктор с Зельмой исчезли. Впрочем, это заметили только Зоннек и Эльрих; первый молча улыбнулся себе в бороду, а последний добросовестно сдержал обещание соблюдать нейтралитет.

Молодые люди сидели в дальнем краю храма, куда редко заходили посетители. Перед ними расстилался обширный, залитый солнцем ландшафт, над их головами высилось темно-голубое небо; среди древних развалин расцветало юное человеческое счастье. Они сидели рядом на упавшей колонне; доктор обвил талию Зельмы рукой, ее головка лежала на его плече, голубые глаза смотрели на него вверх, и в них блестели слезы.

— Да, я люблю тебя, — сказала она просто и искренне, — и крайне благодарна тебе за твою любовь! Меня никто не любил с самого детства, когда умерли мои родители. Я только и слышала, что вечные разговоры о милости, которую мне оказывают и которой я не заслуживаю. Я была так несчастна в мрачном Мартинсфельде, так безгранично несчастна!

Бертрам тихонько погладил молодую женщину по белокурым волосам и серьезно, но мягко произнес:

— Моя бедная детка! Я знаю, как одинока и безрадостна была твоя жизнь. Но тяжелые времена миновали, теперь для тебя взойдет солнышко. Я покажу моей Зельме, что в жизни есть и счастье.

Счастливая улыбка, с которой Зельма смотрела на него, показывала, что она безгранично верит ему. Прижимаясь к нему, она прошептала:

— Ты говоришь, что я здорова. Когда я заболела, мне хотелось умереть, теперь же… я хочу жить!

— Поздравляю от всего сердца! — вдруг раздался голос Эрвальда, появившегося из-за колонны. — Тысячу раз прошу извинения, но я должен предупредить вас о приближении опасности: она едет!

— Ей уже нечего делать; мы договорились, — воскликнул доктор, вскакивая с сияющим лицом. — Эрвальд, вот моя невеста!

Зельма встала и, краснея, приняла еще одно поздравление. Рейнгард стал торопить их.

— Скорее идите к остальной компании и объявите о помолвке! В вашем распоряжении еще десять минут.

Бертрам был совершенно согласен с ним. От него не ускользнуло, что Зельма испуганно вздрогнула при известии о прибытии Ульрики. Если они публично объявят о своей помолвке, то прекословить будет уже поздно. Они втроем пошли отыскивать остальных.

Между тем Ульрика торжественно въезжала в ворота храма. Путешествие обошлось уже без приключений, но рыцарь, любезно остававшийся при ней все время, покинул ее, чтобы подать сигнал о приближении опасности. Он предоставил Ибрагиму помочь старой деве сойти с седла.

Ей не пришлось отыскивать общество, потому что громкие, веселые голоса указали ей дорогу; но при входе в большой, обставленный колоннами, зал она остановилась, превратившись в соляной столб, подобно жене блаженной памяти Лота. Все теснились вокруг стоявших под руку доктора и Зельмы. Их поздравляли, жали им руки; изменник Эльрих был среди них! Ульрика с первого взгляда поняла, что сражение проиграно; враг победил!

Бертрам не замедлил воспользоваться победой; завидев свою противницу, он тотчас направился к ней с невестой под руку и убийственно учтиво проговорил:

— Перед вами жених и невеста. Зельма осчастливила меня своим согласием, и мы позволяем себе просить и вас пожелать нам счастья.

А Зельма, робкая, безвольная Зельма, чувствуя себя под защитой, вдруг стала храброй! Она не задрожала, не упала в обморок, встретив взгляд золовки; она подтвердила невероятный факт, проговорив тихим, но довольно уверенным голосом:

— Да, милая Ульрика, я только что дала ему слово.

По уверениям сестры, в последние месяцы покойный Мартин уже много раз переворачивался в своей могиле и каждый раз трижды, как было известно из того же источника. Теперь это не имело уже смысла, и потому он остался лежать спокойно; его роль призрака была окончена.

Профессор положил конец тягостной сцене, начав шутливо ворчать на молодую женщину за то, что она своей помолвкой присочинила совершенно современный конец для его лекции о древнем Египте, что ему очень не нравилось. Между тем доктор улучил удобный момент, чтобы украдкой пожать руку Эрвальду.

— Благодарю вас, — тихо сказал он. — Это была услуга из услуг!

— И самая трудная, какую только я когда-либо оказывал, — смеясь ответил Рейнгард. — Битый час сидеть на песке среди пустыни с этой любезной дамой и терпеть дурное обращение подобно Эльриху! Мой долг уплачен с процентами.

Между тем Ульрика до некоторой степени пришла в себя. Ее подмывало броситься между женихом и невестой, как ангелу-мстителю, но у нее хватило здравого смысла, чтобы сообразить что, если Зельма набралась храбрости вырваться из-под ее опеки, то она бессильна. Однако ей необходимо было хоть на кого-нибудь накинуться, и она, оттащив бедного Эльриха за одну из колонн, прошептала, понизив голос:

— Я положилась на вас, а вы так подло обманули мое доверие! Вы стояли и смотрели!

— Извините, я не смотрел! — объявил Эльрих, успевший наконец достаточно собраться с духом. — Молодые люди поладили с глазу на глаз. Но я их поздравил, и притом первый!

Ульрика перевела дух, собираясь дать волю своему гневу, но к ним подошел Зоннек.

— Покоритесь неизбежному, — сказал он примирительным тоном. — Посмотрите, как они счастливы, и не мешайте их счастью. Я всегда считал, что с вашей стороны несправедливо так упорно противиться.

Ульрика взглянула на него; этот взгляд ясно говорил: «И ты тоже? Ты, единственный, кого я считала человеком!». Этот последний удар заставил ее умолкнуть; она повернулась и пошла в дальний конец храма, но еще слышала, как отомстил ей Эльрих за свое долгое рабство. Он вошел в середину кружка и как только мог громко крикнул:

— Да здравствуют жених и невеста! Ура!

— «Ура!» — раздалось со всех сторон.

Кричали даже мальчишки-проводники, с любопытством заглядывавшие в храм. Они, конечно, не понимали, что случилось, но разобрали, что это было что-то очень веселое.

12

В доме Осмара праздновали Рождество, и, разумеется, трое немцев были приглашены на торжество. На следующий день из Каира Зоннек ожидал своих людей с поклажей и собирался немедленно выехать, поэтому консул никого больше не приглашал; надолго прощаясь с другом дома, он хотел провести этот день в тесном семейном кругу.

В течение последнего времени консул заметил, что к нелепой фантазии дочери надо относиться серьезнее, чем к простому капризу, но все же еще не верил в существование действительной опасности. Было несомненно, что Зинаида чувствовала тайную симпатию к Эрвальду, но он не хотел обижать друга, отказывая в приеме его фавориту. Кроме того, Осмар желал избежать насилия, потому что этим придал бы делу значение, которое оно не должно было иметь, а вследствие этого решил, что лучше всего просто обойти его молчанием. Консул не сомневался, что, в конце концов дочь подчинится его желанию и что роман сам собой закончится, как только его герой исчезнет со сцены. К счастью, молодой человек был настолько тактичен или самолюбив, что понял его без слов и держался по возможности на расстоянии.

Лорд Марвуд, уже месяц гостивший в Луксоре, ни на шаг не продвинулся вперед. Если в Каире Зинаида была к нему равнодушна, то здесь она решительно отталкивала его, так что он и не пробовал приступить к объяснению. И все-таки он не отказывался от своего намерения; он был из числа тех настойчивых натур, которые, хотя бы из одного упрямства, во что бы то ни стало добиваются того, что однажды засело у них в голове. К Эрвальду, с которым ему поневоле приходилось изредка встречаться, он проявлял ледяное, враждебное отношение, едва прикрытое вежливостью.

Маленькое общество только что встало из-за стола и перешло в зал, где стояла елка, привезенная с корнем с южного склона Альп. Завязался оживленный разговор. Только Зинаида не принимала в нем участия; она молча сидела в качалке несколько в стороне от других. Маленькая Эльза с веселыми криками бегала вокруг зажженной елки и любовалась огоньками; хотя на дворе было еще светло, но в высоком полутемном зале свечи горели ярко.

— Полюбуйся на елку, Рейнгард! — шутя сказал Зоннек. — Кто знает, когда ты опять увидишь ее.

— Вы рассчитываете долго отсутствовать? — спросил Марвуд своим обычным холодным тоном.

— Экспедиция рассчитана на два года, и это в том случае, если мы без всяких задержек достигнем цели и так же совершим обратный путь. Но этого невозможно ожидать; ведь нам придется бороться и со стихийными силами, и с враждой туземцев, и с ненадежностью наших людей. Поэтому очень может быть, что пройдет лишний год, прежде чем мы вернемся.

Марвуд остался чрезвычайно доволен ответом и, почти с веселым лицом подойдя к Зинаиде, попробовал завязать с ней разговор.

Консул сказал, качая головой:

— Какая изнуряющая жизнь, вся состоящая из борьбы с опасностями! Удивляюсь, как вы можете так долго выносить ее, Зоннек! Мне она была бы не по силам.

— К ней, как и ко всему, привыкаешь. А вот этот неугомонный малый не нарадуется такой перспективе, — и он указал на Эрнальда. — Он в восторге, что наконец-то едет и познакомится с чудесами и опасностями дальних краев. И того, и другого будет вдоволь.

— Надеюсь! — горячо отозвался Рейнгард. — Я заслужил это в награду за бесконечное ожидание. Слава Богу, мы, наконец, едем!

Радость, звучавшая в его словах, заставила слегка улыбнуться даже Осмара. Ему пришла в голову мысль, что, может быть, молодой человек раньше и питал дерзкие надежды, но понял, что они неосуществимы, и теперь на первый план у него опять выдвинулась страсть к приключениям. Консул был очень рад этому.

— Эх, юность, юность! — с досадой сказал профессор. — Ей дела нет до серьезных научных целей; у нее в голове одни приключения, и чем они безрассуднее, тем лучше.

Тем временем Марвуд старался овладеть вниманием Зинаиды, но безуспешно; она отвечала лаконично и рассеянно и едва слушала, что он говорит. Вообще она была сегодня поразительно бледна и молчалива, и ее глаза постоянно устремлялись в пустоту, точно ее мысли блуждали где-то далеко.

Вдруг к ней обратился Рейнгард с каким-то пустячным вопросом. При звуке его голоса Зинаида слегка вздрогнула, ее лицо порозовело, взгляд оживился, исчезла рассеянность, и на губах заиграла улыбка, делавшая ее прямо-таки очаровательной. Марвуд угрюмо сдвинул брови; ему были знакомы эти признаки; он не раз замечал их, и каждый раз они возбуждали в нем бешеную ревность.

За пальмами на противоположном берегу Нила заходило солнце, и земля, и небо представляли чарующую игру красок, которой обычно сопровождается закат в Египте.

— Странный сочельник! — сказал Рейнгард, засмотревшийся на эту картину. — Год тому назад мне и не снилось, что я буду проводить этот день здесь, на Ниле.

— Но родина посылает вам привет и сюда, — с улыбкой заметила Зинаида. — Наша елка из немецких Альп.

Эрвальд обернулся и посмотрел на сверкавшее огнями деревце.

— Бедная елка! Какой она кажется чужой в знойной Африке среди пальм и тропических растений! Она как будто тоскует по родному льду и снегу.

— Этого мы, конечно, не можем ей доставить, — шутливо заметила молодая девушка. — Но мне почти кажется, что и вы тоскуете по льду и снегу, а между тем у нас Рождество гораздо лучше, чем на холодном севере с его бурями и метелями. При одной мысли о них мне уже становится холодно.

— Потому что вы их не знаете. То, что вы празднуете под этим пламенным небом, вовсе не Рождество; это — просто праздник, такой же, как все другие. В наших горах Рождество приходит с трескучим морозом, со звездным небом, с ярким лунным сиянием; везде ослепительный снег — и на горах, и в долинах на темных елях; весь мир застыл и обледенел, напоминая сверкающее заколдованное царство. Но в полночь чары рушатся, над горами и долинами проносится звон колоколов; самая дальняя церковка, самая крошечная часовенка возвышает свой голос, приветствуя святую ночь, и в чащах угрюмых, занесенных снегом, лесов просыпаются волшебные святочные духи, которыми полно наше детство с его сказками и легендами. Это надо пережить, чтобы любить.

Зинаида не отрывала глаз от лица Эрвальда; его образная, страстная речь находила отклик в ее душе. Лорду Марвуду пришлось лишний раз убедиться, что он не существует для нее, когда возле нее другой. И все-таки он не двигался с места. К счастью, к Эрвальду обратился профессор, что заставило его отойти, так что поле битвы осталось за Марвудом. Маленькая Эльза подбежала с веткой, которую отломил ей от елки Зоннек, и спросила:

— Тетя Зинаида, я хочу показать ее Гассану; можно?

— Можно, Эльза! Пойдем вместе!

Зинаида быстро встала, взяла девочку за руку и, слегка кивнув в сторону Марвуда, вышла на террасу, а затем спустилась в сад. Марвуд закусил губу, и в его тусклых глазах, которыми он проводил ее, появилось выражение угрозы.

В конце сада под большой, темной сикоморой стояла скамейка. Зинаида села и, обвив руками свою маленькую любимицу, дала волю накипевшим слезам. Она сильно рассчитывала на этот переезд в Луксор, где можно было видеться с Рейнгардом чаще и непринужденнее, чем в городе, а Эрвальд был здесь так далек от нее как никогда! За все время он был у них всего три раза. Неужели он не решался просить руки богатой наследницы? Или же она ошиблась тогда, когда он таким мягким голосом спрашивал ее: «Можно мне прийти к вам?» Теперь разлука была уже совсем близка, а он молчал.

Девочка старалась утешить свою молоденькую покровительницу, к которой успела нежно привязаться. Она ластилась к ней, просила перестать плакать и все спрашивала, отчего тетя плачет.

Зинаида прижала к себе малютку и, не помня себя от горя, прошептала:

— Разве ты не знаешь, Эльза? Он уезжает и, может быть, никогда не вернется!

Крошка Эльза была умным ребенком. Она знала, кто уезжает, и знала, что под словом «он» подразумевается не дядя Зоннек; но короткое перемирие, которое она заключила со своим неприятелем в тот странный полуденный час, уже давно было забыто; поэтому она упрямо откинула голову назад и решительно сказала:

— Пусть уезжает, тетя! Не стоит плакать по нем. Я терпеть его не могу.

Послышались шаги. Зинаида испуганно подняла голову, но не успела вытереть слезы. Перед ней стоял Эрвальд. Он хотел подойти, но, увидев ее лицо, растерянно остановился.

— Извините… я помешал?

Девушка быстро овладела собой. Она встала, не выпуская ребенка из рук, и попыталась улыбнуться.

— Нет. Я плакала оттого, что мне жаль расставаться с моей маленькой любимицей. Мне хотелось бы оставить ее у себя. Она на днях уезжает.

Рейнгард знал, что не разлука с ребенком была причиной ее слез, но сделал вид, что верит ее объяснению. Они заговорили о другом, но ни он, ни она не могли попасть в обычный тон; у обоих на сердце были вовсе не те равнодушные фразы, которые произносил их язык, и разговор постоянно прерывался паузами.

Яркое зарево заката побледнело, только на горизонте оставалась пурпурная полоса, отражавшаяся в водах Нила. По противоположному берегу медленно шел караван верблюдов; на переднем сидел бедуин в белой развевающейся одежде; другие были высоко нагружены тюками. Они рисовались на вечернем небе резкими, темными силуэтами. По Нилу плыла местная барка — дагабия; ветер слегка надувал парус, весла мерно подымались и опускались. В тиши вечера звучала песня гребцов, однообразная, тоскливая мелодия, может быть, уже тысячу лет назад раздававшаяся над водами древней священной реки.

— Я пришел проститься, — проговорил Рейнгард после долгого молчания.

Зинаида побледнела.

— Уже?

— Завтра я приду с официальным прощальным визитом вместе с Зоннеком, но тогда я увижу вас в присутствии вашего отца и лорда Марвуда, а мне хотелось видеть вас одну.

Зинаида не отвечала; кровь бурно прилила к ее сердцу. Может быть, он хоть теперь скажет решительное слово!

— В последнее время я избегал вашего дома. Я знаю, вы ставили мне это в упрек.

— По крайней мере, я не могла объяснить себе это. Почему вы не приходили?

— Потому что не в силах быть нежеланным гостем.

— Нежеланным гостем?.. для меня?

— Не для вас, а для вашего отца.

— Он оскорбил вас? — со страхом спросила Зинаида.

— Нет! Ведь в таком случае я не был бы здесь. Ваш батюшка очень вежлив со мной… прежде он был приветлив.

Зинаида молчала. Она тоже заметила недоброжелательность отца к Эрвальду и давно знала его планы относительно Марвуда, но не придавала этому особенного значения, хотя и приготовилась к мысли, что ей придется бороться за свою любовь; она знала, что отец любит ее больше всего на свете и, в конце концов, уступит.

Эльзе надоел их разговор с длинными паузами; она взяла свою ветку и сказала:

— Я пойду искать Гассана.

— Ступай, ступай, Эльза! Мы обойдемся как-нибудь без тебя, — шутливо произнес Рейнгард, дергая ее за распущенные волосы.

Это страшно рассердило девочку. Она отскочила и крикнула:

— Оставь! Это ты виноват, что тетя Зина плакала! Ты всегда виноват, когда она плачет!

— Эльза! — растерянно воскликнула девушка, но малютка не унималась.

— Зачем ты уезжаешь? Тетя Зина хочет, чтобы ты остался, тогда она не будет плакать.

Она гневно сверкнула своими большими глазами и убежала. Зинаида опустилась на скамью, не зная, куда деваться от стыда, и закрыла лицо руками.

— Зинаида! — тихо сказал Рейнгард, наклоняясь к ней. Она не шевелилась, но он услышал звук, походивший на заглушенное рыдание. — Зинаида, она говорит правду?

Молодая девушка медленно опустила руки и взглянула на него. В ее глазах был столь ясный ответ, что всякий другой без дальнейших объяснений прижал бы к груди любимую девушку, но Эрвальд, пылкий Эрвальд не сделал этого; он только опустился на скамью рядом с ней, и его голос приобрел тот мягкий оттенок, который она слышала в нем только раз в Каире, когда они стояли одни на темной террасе под звездным небом.

— Вы сердитесь на меня за то, что я до сих пор не говорил? Ведь я ни разу не видел вас здесь одну! Но теперь, когда нам предстоит разлука, мне хочется предложить вам один вопрос, вернее — высказать просьбу, чтобы увезти с собой ваш ответ в далекое путешествие. Вы знаете, что я должен ехать…

— Почему должны? Вас никто не принуждает, — необдуманно перебила его Зинаида.

Эрвальд посмотрел на нее серьезно и с изумлением.

— Почему? Неужели я должен оставаться здесь?

Зинаида поняла, что поторопилась. Она полагала, что ее будущему мужу незачем подвергать себя бесчисленным опасностям, чтобы приобрести положение в свете, но почти гневное изумление Рейнгарда показало ей, что не следует затрагивать этот вопрос.

— Я должен заслужить шпоры в этом путешествии, — продолжал он. — Но вы слышали, Зоннек сказал, что может пройти несколько лет, прежде чем мы вернемся, а за это время вы забудете отсутствующего.

— Нет, — тихо сказала Зинаида, — я никогда не забуду вас, Рейнгард.

Влажные темные глаза обратились на него с выражением глубокой любви. Рейнгард обвил рукой дрожащую девушку и страстно прошептал:

— Так дай же мне сказать тебе…

— Зинаида! Эрвальд! — раздался вдруг гневный голос.

Оба вздрогнули. В нескольких шагах от скамьи стоял Осмар и смотрел на них сверкающими от гнева глазами.

Эрвальд первым пришел в себя. Он выпустил Зинаиду из объятий и, быстро подойдя к Осмару, произнес:

— Господин консул, позвольте объяснить вам…

— Мне не нужно никаких объяснений! Я видел достаточно! — крикнул разгневанный отец. — Вы забыли, в чьем доме находитесь! Сию минуту уходите!

Кровь горячим потоком бросилась в голову молодому человеку от этого тона. Он выпрямился.

— Вы ошибаетесь! Я очень хорошо знаю, где я. Я только что собирался задать фрейлейн фон Осмар вопрос, который затем немедленно повторил бы и вам. Согласитесь, что я должен был услышать ответ сначала от Зинаиды.

Осмар не верил своим ушам; это было предложение по всей форме! Так мог бы говорить лорд Марвуд, если бы он застал того во время объяснения с его дочерью. Но как смел позволить себе подобное этот молодой человек? Однако Осмар понимал, что должен сдержаться; к счастью, поблизости никого не было, но громкий, взволнованный разговор мог быть слышен и в доме. Поэтому он понизил голос.

— Я покорнейше прошу вас уволить меня от всяких вопросов. Зинаида, ступай домой и предоставь мне разделаться с этим господином!

В первый раз консул отдавал дочери приказание, но он ошибся, рассчитывая на послушание. Зинаида, успевшая оправиться от смущения, твердо подошла к Рейнгарду и воскликнула со страхом и мольбой:

— Папа, ты оскорбляешь господина Эрвальда! Я дала ему право на такой вопрос и дам ему и ответ.

— Ты не можешь еще располагать собой, — перебил ее Осмар. — Решение зависит от меня, и, я думаю, ты не сомневаешься, каково оно будет. Господин Эрвальд, еще раз прошу вас удалиться и больше не переступать порога моего дома.

Зинаида со страхом умоляюще посмотрела на Рейнгарда. Она видела, что вся его душа возмущается против такого обращения, что он напрягает всю силу воли, чтобы сохранить самообладание. Не отвечая консулу, он обратился к ней:

— Зинаида, вы сами понимаете, что я не могу не повиноваться такому требованию. Отношение ко мне господина фон Осмара делает невозможным всякие дальнейшие объяснения.

Он хотел уйти, но девушка вцепилась в его руку и с отчаянием воскликнула:

— Не уходите, Рейнгард! Отец возьмет свои оскорбительные слова назад, когда узнает, что я люблю вас и буду принадлежать только вам и никому другому. Слышишь, папа? Я люблю Рейнгарда, и если он захочет сделать меня своей женой, пойду за ним, куда бы он ни повел меня!

Она обращалась к отцу, но смотрела на Эрвальда. Его лицо не вспыхнуло счастьем, как она ожидала, как оно должно было вспыхнуть; оскорбленная гордость взяла верх. Он поднес ее руку к губам, но ничего не сказал и мрачно взглянул на консула, который в первую минуту совершенно растерялся. Осмар убедился, что ему остается только прибегнуть к силе, чего ему так не хотелось, и он больше не колебался.

Он внешне спокойно подошел к дочери, взял ее под руку и резким, ледяным тоном произнес:

— Ты еще молода и неопытна, дитя мое; тебя нетрудно было обмануть. К счастью, я тут и не позволю тебе стать жертвой первого встречного авантюриста, который пытается получить с твоей рукой богатство и положение в свете.

Эти слова как нельзя лучше достигли цели. Эрвальд вздрогнул, точно его ударили; краска гнева, покрывавшая его лицо, сменилась мертвенной бледностью, и он с подавленным восклицанием шагнул к своему оскорбителю. Только вопль Зинаиды: «Рейнгард! Ради Бога!» — заставил его опомниться. Он отступил назад, но на его лицо было страшно смотреть, а когда он, наконец, заговорил, то по голосу было слышно, чего ему стоили эти несколько слов:

— Забудьте, что я только что сказал вам, фрейлейн, как и я постараюсь забыть ваш ответ. Мне не о чем больше ни спрашивать, ни просить вас. Прощайте!

Эрвальд ушел. Зинаида рванулась за ним, но отец крепко держал ее за руку и не пустил.

— Что ты сделал? — вскрикнула она вне себя.

— То, что было необходимо, — холодно ответил Осмар. — Насколько это было необходимо, я вижу только теперь. Опомнись, Зинаида! Мне пришлось разбить мечту твоей юности, но со временем ты поблагодаришь меня за то, что я помешал тебе навлечь на себя несчастье.

— Поблагодарю? — с отчаянием вырвалось у молодой девушки. — Ты лишил меня счастья всей жизни! Я могла быть счастлива только с ним! Ты оскорбил Рейнгарда, и он никогда не простит тебе, а я брошу дом отца, богатство, все, все ради него, если он этого потребует!

Консул смотрел на нее, испуганный и ошеломленный этим стихийным взрывом страсти. Он не узнавал своей кроткой, тихой дочери.

— Ты с ума сошла! — воскликнул он скорее со страхом, чем с гневом.

Девушка ничего не ответила, а вырвалась из его рук и, бросившись на скамью, разразилась громкими, судорожными рыданиями.

Тем временем Рейнгард стремительно шел через сад; он торопился навсегда оставить эти места. В эту минуту он ненавидел консула, и его не трогало мужество, с которым Зинаида отстаивала свою любовь; позор, которому его подвергли, заслонил собой все. Стиснув зубы, с искаженным лицом, Рейнгард шел так поспешно, точно у него горела земля под ногами.

Вдруг у дорожки раздвинулись кусты и из них выглянула головка Эльзы. Она играла с Гассаном в прятки, но, увидев молодого человека, забыла про игру и спросила, подбегая к нему:

— Ты уже уходишь?

Рейнгард остановился, детский голос произвел на него странное действие. Он провел рукой по лбу и ответил жестко и с горечью:

— Ухожу… и больше не вернусь!

Девочка посмотрела на него вопросительно.

Он вдруг поднял ее на руки, как в тот таинственный полуденный час, когда они вместе наблюдали мираж, и страстным тоном прошептал:

— И тебя я никогда больше не увижу, крошка Эльза! Не забудь же, когда приедешь домой, передай мой привет родине, слышишь? Прощай, злое, прелестное маленькое созданье!

Он быстро поцеловал девочку, прежде чем она успела воспротивиться, и, опустив на землю, бросился прочь.

13

На следующее утро к Зинаиде пришел Зоннек, и она приняла его в своей комнате. Ее бледное, утомленное, лихорадочно возбужденное лицо показывало, что она провела всю ночь без сна, в слезах.

— Так вы отказываетесь принять нашу сторону? — спросила она с болезненным упреком. — Я рассчитывала на вас. Вы — моя последняя, единственная надежда, и вы не хотите помочь нам!

— Не могу, Зинаида! — серьезно ответил Зоннек. — Ваш отец сочтет изменой дружбе, если я стану тайком покровительствовать тому, что он открыто запрещает. И он будет прав.

— Будет прав, когда он неправ уже тем, что был так безгранично жесток?

— Все равно! Он — ваш отец, и вы обязаны подчиниться его воле, по крайней мере, в настоящую минуту.

— Но я не хочу подчиняться! — горячо воскликнула девушка. — Я не позволю простым приказанием разбивать счастье всей моей жизни. Вы ведь знаете, как было дело?

— Знаю, а потому и считаю вмешательство со своей стороны бесполезным; посредничество ничего не даст.

— Из-за того, что Рейнгард чувствует себя оскорбленным? Потому-то я и хочу еще раз поговорить с ним. Я должна видеть его, чего бы это ни стоило, и вы должны помочь нам. Если мы увидимся в вашем присутствии, под вашей охраной, то никто не найдет в нашем свидании ничего предосудительного.

— Но на меня падет вся ответственность, — с ударением возразил Зоннек. — Повторяю, я не могу сделать этого. Выпросите у отца разрешение на это последнее свидание, и я готов устроить его, тайком же — нет!

— Но если я вас прошу, умоляю вас! Боже мой, ведь в том, чего я прошу, нет ничего дурного! Я не могу требовать от Рейнгарда, чтобы он пришел в дом, где с ним так обошлись; если же он уедет теперь с такой горечью в душе, то уедет навсегда. Я хочу только видеть его еще раз, сказать ему, что останусь ему верна, несмотря ни на что, что бы ни делали для того, чтобы разлучить нас, что я принадлежу ему навеки. Вы знали меня ребенком, любили меня, как отец; неужели вы откажете мне в моей первой и единственной просьбе?

Ее голос дрожал, полный страха и трогательной мольбы, а из глаз, устремленных на Зоннека, катились горячие слезы. Он с трудом справлялся со своим волнением; мягко взяв руки молодой девушки, он сжал их в своих.

— Не считайте меня черствым и жестоким, Зинаида, если я все-таки откажу. Я сам получил когда-то жестокий урок. Точно так же, как вы теперь, меня просил мой друг; он был самым дорогим для меня человеком, а его невесту, которую разлучала с ним воля отца, я любил как сестру. Я уступил, устроил им тайное свидание, и это окончилось несчастьем. Отец бросил мне в лицо упрек, обвиняя во всем меня. Раз я вмешался в чужую жизнь, вторично я этого не сделаю; урок был слишком жесток.

Зинаида вдруг выдернула свои руки, резко отвернулась и отошла к окну.

— Хорошо, мы обойдемся без помощи.

— Что вы затеваете? — с тревогой спросил Зоннек.

— Ничего… так как вы отворачиваетесь от нас! — ответила она жестким голосом, но на ее лице появилось выражение отчаянной решимости.

Зоннек подошел к ней.

— Не предпринимайте ничего насильственного, Зинаида, прошу вас! Я пойду к вашему отцу и постараюсь уговорить его разрешить вам это последнее свидание. Может быть, мне это удастся.

Зинаида не ответила и как будто не слышала его слов, но когда он ушел, судорожно переплела пальцы рук, и из ее груди вырвался крик отчаяния:

— И он покинул меня! У меня нет теперь никого, кроме тебя, Рейнгард! Спаси меня… для самого себя!

Осмар тоже был в крайне возбужденном состоянии. Когда Зоннек вошел в кабинет, он торопливо встал из-за письменного стола, и пошел ему навстречу.

— Хорошо, что вы пришли, — сказал он, — нам нужно поговорить о вчерашнем неприятном происшествии.

— Я был у Зинаиды, — холодно и сдержанно ответил Зоннек. — Она прислала за мной, иначе я не пришел бы.

— Уж не намерены ли вы упрекать меня? — спросил консул, заметивший тон и сдержанность приятеля. — Скорее я имею на это право; вы все знали и не предупредили меня.

— Разве это было нужно? Я думаю, любовь вашей дочери и для вас не была тайной. Вы должны были знать о ней.

— Да, но я не считал ее чувства серьезными и опасными и ради вас, Зоннек, не хотел предпринимать ничего, что могло быть вам неприятно. Теперь, когда ваш фаворит забылся до такой степени, мне не оставалось ничего другого.

— Забылся? В первый раз слышу.

Осмар взглянул на него с удивлением.

— Я думал, что вам все известно. Эрвальд сделал формальное предложение.

— Совершенно верно. Что же дальше?

— Кажется, вы находите, что это в порядке вещей! — обиженно воскликнул консул. — Признаться, я не ожидал такой дерзости от молодого человека, единственная заслуга которого состоит в том, что он находится под вашим покровительством. По какому праву он осмеливается делать предложение моей дочери?

— По праву будущего, которое он завоюет, должен завоевать, если только останется жив; за это я ручаюсь.

— Вексель на будущее всегда представляет собой нечто сомнительное; в лучшем случае по нему будет уплачено через несколько лет. Я никогда не позволю дочери связать себя опрометчивым обещанием и жертвовать всей своей молодостью. Я не позволил бы этого, даже если бы речь шла о браке с человеком нашего круга, а в данном случае и рассуждать нечего. Кто такой этот Эрвальд? Его происхождение темное, прошлое — тоже; вы сами ничего о них не знаете. Вам и незачем наводить о них справки, когда вы выбираете себе товарищей для экспедиции; вам нужны только сила и смелость. Мне же при выборе зятя приходится руководствоваться совсем иными соображениями.

Зоннек молчал; он не мог оспаривать эту точку зрения, а то, что он знал о прошлом Рейнгарда, не могло обезоружить консула. Наконец он сказал:

— Я не говорю, что вы не имеете права отказать в руке вашей дочери, но это было сделано более чем бесцеремонно. Можно отказать человеку, но нельзя оскорблять его.

— Я хотел раз навсегда положить конец этой истории, — объяснил консул, чувствуя справедливость упрека. — Если бы я подозревал, что дело зайдет так далеко, то давно принял бы меры и избавил бы нас всех от тягостной катастрофы. Так Зинаида вызвала вас? Она рассчитывает на ваше влияние и просила вас быть посредником?

— Нет, она просила дать ей возможность увидеться с Рейнгардом.

— Она осмелилась на это? — вскрикнул Осмар испуганно и с негодованием.

— Она умоляла меня с настоящим отчаянием. Я отказался, но обещал попросить вас, чтобы вы разрешили свидание в моем присутствии.

— Ни за что на свете! — сердито перебил его Осмар. — Чтобы дать новую пищу этой несчастной страсти? Зоннек, я рассчитываю на вашу дружбу; ведь остался всего один день, а потом вы уедете; позаботьтесь, чтобы Эрвальд не выкинул какой-нибудь штуки.

— Он ничего не выкинет, за это я вам ручаюсь, — резко ответил Зоннек. — Вы не знаете этого человека, Осмар! Если бы он был тем, кем вы его считаете, то еще в Каире заручился бы словом Зинаиды; ему стоило только пожелать, и — откровенно говорю вам — теперь, если только он захочет, она открыто объявит себя его невестой наперекор вам и всему свету. Успокойтесь, он больше не хочет, и после того, что произошло вчера, я вполне с ним согласен.

— Так вы полагаете, что я буду обязан единственно великодушию господина Эрвальда, если не потеряю дочери? — раздраженно проговорил Осмар. — Правда, этот человек буквально околдовал ее, но чары потеряют силу, когда он уедет, и у меня есть наготове средство, чтобы заставить ее забыть это ребячество.

— Вы подразумеваете Марвуда? Вы подали ему надежду?

— Я дал ему слово с оговоркой, что он должен добиться согласия Зинаиды.

— Осмар, не принуждайте дочери к браку! — медленно проговорил Зоннек. — Это плохо кончится.

— Отчего? Марвуд — джентльмен.

— В этом я не сомневаюсь, но он и Зинаида — противоположности, которые никогда не сойдутся. Она будет несчастна с этим ледяным, надменным человеком, не способным понять ее натуру и питающим к ней лишь холодное, вялое, будничное чувство.

— Которое продержится всю жизнь, тогда как так называемая романтическая любовь сгорает быстро, как солома. Зинаида создана для того, чтобы играть блестящую роль в обществе, и я желаю видеть мою дочь на подобающем ей месте. Она преодолеет горе и забудет свою девичью мечту.

— Может быть, но она потребует от жизни не только блеска и богатства, которые для нее не новость, она захочет счастья. Зинаида — не кроткое, мечтательное существо, каким она кажется вам и всем; глубоко в ее душе дремлет страсть, которая может стать для нее гибельной, если она будет связана узами несчастного брака. Еще раз прошу вас, не принуждайте ее! Вы раскаетесь в этом.

— Само собой разумеется, я не собираюсь принуждать дочь, но убежден, что она уступит доводам рассудка, когда стихнет первое горе разлуки. Я тоже знаю эту скрытую страстность в ее характере и еще вчера убедился в ее существовании; потому-то я и считаю необходимым заблаговременно направить ее на спокойный, верный путь. Кто из нас не хоронил юношеской мечты и не был вынужден мириться с жизнью и брать ее такой, какой она есть? И мою дочь я не могу оградить от этого. Я имею в виду только ее счастье. — Консул говорил спокойно и решительно; было ясно, что он не уступит и что власть прежде обожаемой дочери кончилась. — Довольно об этой несчастной истории! — продолжал он, возвращаясь к обычному сердечному тону. — Не будем делать разлуку еще тяжелее. Что бы ни случилось, мы с вами всегда останемся старыми друзьями.

Он протянул Зоннеку руку, и тот пожал ее, но подумал с подавленным вздохом:

«Бедная Зинаида!»

14

В гостинице уже два дня шла ожесточенная война.

Ульрика довольно скоро оправилась от оглушившего ее удара и теперь делала, что могла, чтобы отравить жизнь жениху и невесте. Первая гроза разразилась тотчас по возвращении из Карнака, как только она осталась наедине с невесткой. Ульрика рвала и метала, на все лады доказывая вдове брата, что вторично выходить замуж — с ее стороны преступление. Зельма храбро защищалась потоками слез и не соглашалась взять назад слово, а затем, непосредственно после этой сцены, скрылась под защиту жениха, который самым убедительным образом объяснил своей неприятельнице, что ее власти пришел конец. Ульрика и сама знала это, но рассчитывала на слабохарактерность невестки и на силу долголетней привычки. Однако Зельма, только что узнавшая счастье и любовь, была не настолько безвольной, чтобы допустить тотчас отнять их у себя.

В это чудное, солнечное рождественское утро счастливый жених сидел на террасе с Эльрихом, у которого тоже была превеселая физиономия. Он имел полное основание быть довольным переменой обстоятельств: доктор обращался с ним очень хорошо и защищал его от Ульрики Мальнер, которая постоянно покушалась отомстить перебежчику.

— Зельмы все еще нет, — сказал Бертрам, бросая нетерпеливый взгляд вверх на окна. — Очевидно, ей опять читают проповедь. Если через пять минут ее не будет, я пойду за ней.

— Ее золовка все еще интригует против помолвки, которой не сумела помешать, — заметил Эльрих.

— Если бы это касалось только меня, — засмеялся доктор, — пусть бы забавлялась; все равно это ей не поможет. Но она безбожно мучит мою невесту, так что я должен положить этому конец.

— Как же вы это сделаете?

— Очень просто: мы уедем.

— Вместе с Ульрикой Мальнер?

— Боже избави! Мы сдадим ее на пароход и отправим прямо в Мартинсфельд.

Эльрих с восторгом посмотрел на человека, который планировал такой геройский подвиг и, без сомнения, был в состоянии выполнить его.

— Однако пять минут прошло, я пойду, — сказал Бертрам, но ему не пришлось идти, потому что Зельма наконец появилась в сопровождении золовки.

Лицо последней, как всегда теперь, заставляло опасаться грозы. Она не удостоила заметить Эльриха, позволившего себе робко поклониться, оставаясь на приличном расстоянии, и направилась прямо к доктору. Но тот быстро прошел мимо нее навстречу своей невесте.

— Доброе утро, моя дорогая! С веселым праздником! — нежно проговорил он и, обняв ее, поцеловал.

Зельма ярко вспыхнула от счастливого смущения, а Ульрика, вздернув нос, негодующе заметила:

— Это неприлично!

— Что неприлично? — спокойно спросил доктор.

— То, что вы целуете Зельму среди сада и при людях.

— В Мартинсфельде это, действительно, было бы неприлично, — согласился Бертрам с серьезнейшим видом. — Но мы на берегах Нила, а у египтян было принято, чтобы жених при всех целовал невесту. Надо следовать местным обычаям.

Ульрика сочла унизительным для своего достоинства что-нибудь ответить; она только раскрыла свой зонтик, притом так порывисто, что он затрещал.

— Мне надо поговорить с вами, — сказала она. — Зельма знает о чем.

— Да, Адольф, Ульрика хочет предложить тебе один план, — сказала Зельма и, судя по ее испуганной физиономии, можно было заключить, что она очень боится этого плана.

— Я всецело к вашим услугам! — поклонился доктор. — Вы знаете, с каким особенным удовольствием я исполняю все ваши желания.

— Я не стану мешать, — сказал Эльрих, собираясь уйти.

Ульрика обратилась к Зельме обычным повелительным тоном:

— Ступай с ним; я хочу переговорить с доктором с глазу на глаз.

— Извините, моей невестой не командуют, — очень спокойно заявил Бертрам. — Если ты желаешь остаться, Зельма…

— Нет, я предпочитаю, чтобы ты поговорил с Ульрикой без меня, — торопливо сказала Зельма.

— Это — другое дело. Господин Эльрих, торжественно передаю мою невесту под вашу охрану! — И доктор, с шутливым видом подойдя к маленькому человечку прибавил шепотом: — Опять подеремся, как кошка с собакой. Пожалуйста, уведите Зельму подальше; она этого боится.

Эльрих кивнул головой. Он ничего не имел против этого рода охраны и чувствовал злорадное удовольствие при мысли о том, что его тиранка наткнулась на человека, способного дать ей сдачи. Он предложил Зельме пойти посмотреть, не идет ли пароход, который должен был прийти в этот день из Каира.

На террасе началась драка кошки с собакой. Ульрике понадобилось целых два дня для того, чтобы убедиться, что она не в силах помешать невестке вторично выйти замуж. Признать этот факт и то было уже невероятной уступкой.

— Итак, вы, кажется, продолжаете настаивать на помолвке? — начала она тоном судьи, желающего заставить обвиняемого сознаться.

— Кажется, что так, — подтвердил доктор, любезно придвигая ей стул.

— В таком случае нам придется потолковать. Надо многое принять во внимание.

— Ничего не надо принимать! Я женюсь на Зельме, вот и все. Ничего не может быть проще.

— Корабельным врачом? — саркастически спросила Ульрика.

— Почему же нет? Если с милым рай и в шалаше, то почему же ему не быть в пароходной каюте? Я лично не могу представить себе ничего идеальнее такого непрерывного свадебного путешествия.

— Вы хотите жить на пароходе и разъезжать с женой туда-сюда между двумя частями света? — воскликнула Ульрика, в негодовании вскакивая. — Если вы говорите серьезно…

— Успокойтесь, я шучу, — со смехом перебил ее Бертрам. — Разумеется, я выйду в отставку и начну практиковать где-нибудь в Германии. Вначале придется, конечно, поэкономничать, потому что у меня ничего нет, и я живу заработком, но Зельма не требовательна и будет чувствовать себя счастливой и в скромной обстановке.

Несколько секунд Ульрика озадаченно смотрела на Бертрама, но потом проговорила со свойственной ей бесцеремонностью:

— Что вы притворяетесь? Вы давным-давно знаете, что у Зельмы есть деньги.

— Нет, не знаю, — заявил доктор. — Я совсем забыл осведомиться об этом при помолвке, но в моих глазах это — не препятствие. Не бойтесь, мы из-за этого не разойдемся. Я все-таки беру Зельму.

— Прошу не балагурить! — крикнула Ульрика. — Мы говорим о серьезных вещах. Нечего корчить такую возмутительно веселую физиономию.

— Отчего же? Ведь я — жених! — возразил доктор так блаженно, что у старой девы вся кровь закипела.

— Зельма ничего не смыслит в денежных делах, поэтому я должна договориться с вами.

— Очень хорошо! Поговорим. Надеюсь, дело не запутанное?

— Нет, к сожалению, не запутанное, потому что покойный брат, конечно, не предполагал, чтобы его вдова вторично вышла замуж, иначе он принял бы меры.

— Каким образом? — спросил Бертрам с невозмутимым спокойствием. — Наши законы, безусловно, разрешают вторичный брак.

— Это я и без вас знаю, — проворчала старая дева. — Но в таком случае брат лишил бы жену наследства. Теперь же он умер, не оставив завещания, и имущество разделено между нами двумя. Конечно, я одна обладала им и, раз навсегда говорю вам, я удержу Мартинсфельд за собой и не уступлю хозяйства.

— Совершенно согласен! Я не знал бы, что делать с Мартинсфельдом, а Зельма абсолютно не расположена к сельскому хозяйству.

— Еще бы! Со своим жеманством и слабостью она никогда не годилась на это, — презрительно сказала Ульрика, несколько смягченная, однако, ответом, который вполне согласовывался с ее желаниями. — Теперь перейдем к моему плану. Вы хотите начать практиковать. Приезжайте в Мартинсфельд. Нам нужен врач. Ближайший город в двух часах езды, да и то старик-доктор, живущий там, уже не может справляться с деревенской практикой. Вы могли бы жить в Мартинсфельде…

— И все осталось бы по-старому! Это была бы чудесная совместная жизнь, чистая идиллия! Я глубоко тронут вашей привязанностью к моей невесте; она так сильна, что вы готовы взять даже меня в придачу! Зельма тоже будет тронута, но… мы с благодарностью отказываемся!

— Вы не хотите? — вскрикнула Ульрика и стукнула зонтиком о пол.

— Жить под вашим скипетром? Нет, я предпочитаю сам командовать в своем доме.

Ульрика вскочила. Ее последняя попытка удержать за собой власть потерпела неудачу.

— Значит, переговоры окончены, — коротко сказала она. — Вы получите отчет о моем управлении имуществом Зельмы. Но при данных обстоятельствах у меня нет ни малейшей охоты оставаться здесь и запускать хозяйство. Если Зельма настолько здорова, что может выйти замуж, то она вынесет и наш климат. Я не намерена еще несколько месяцев жить в этой отвратительной пустыне.

— Да это и не понадобится, потому что мы уезжаем с первым же пароходом.

Ульрика, собравшаяся было уходить, точно приросла к полу.

— Кто уезжает?

— Я со своей невестой. Зельма, действительно, здорова, но я считаю крайне необходимым, чтобы она для окончательного укрепления провела в Египте всю зиму. Я отвезу ее в Каир, к моему коллеге Вальтеру, жена которого была так любезна, что предложила мне приютить у себя мою невесту до весны, а весной я приеду, и мы немедленно обвенчаемся.

Это была горькая минута для женщины, привыкшей к неограниченной власти; ей давали понять, что она лишняя. Она пустила в ход свой последний козырь, пригрозив отъездом, и вдруг оказалось, что, уедет ли она или останется, никому от этого ни тепло ни холодно.

— В Каир! К доктору Вальтеру? — воскликнула она. — Откуда же вы знаете, что предлагает его жена? Ведь ваше письмо не могло даже еще быть отправлено.

— Письма и не нужно, — последовал спокойный ответ. — Я пошлю только телеграмму, чтобы предупредить о нашем приезде; обо всем остальном мы условились заранее.

— Что значит «заранее»? Неужели, прежде чем вы…

— Прежде чем я приехал в Луксор, совершенно верно. Я ехал с определенным намерением получить руку Зельмы и надеялся на взаимность с ее стороны, а потому заранее обо всем подумал.

У Ульрики захватило дыхание.

— Это уже слишком! Это неслыханно! Это… Вы… вы…

— Пожалуйста, не делайте мне комплиментов, я их не заслуживаю, — скромно уклонился доктор от похвал старой девы. — Итак, вы видите, нет никакого основания, чтобы вы дольше оставались в Египте. Поезжайте с Богом!.. А теперь позвольте мне пойти к моей невесте и сообщить ей, что мы с вами пришли к полюбовному соглашению.

Он поклонился и ушел, а Ульрика осталась стоять на месте, точно окаменелая.

Доктор нашел свою невесту в обществе Эльриха и Эрвальда. Последний явно силился казаться веселым, но его лицо было омрачено и веселость производила впечатление деланной. Зельма встретила жениха тревожным взглядом.

— Поговорили? — робко спросила она.

Доктор улыбнулся и взял ее под руку.

— Поговорили. Вообразите, господа, фрейлейн Мальнер любезно предложила мне жить с женой у нее в Мартинсфельде. Что вы на это скажете?

— Боже вас сохрани! — воскликнул Эльрих с таким ужасом, что двое других расхохотались.

— Я отказался с умилением и благодарностью, — продолжал Бертрам, — и заодно уже объявил, что мы уезжаем. Но где же пароход? Все еще не видно?

— Все еще, — с нетерпением сказал Рейнгард. — Сегодня на нем приедут наши люди, и именно сегодня он запаздывает. До последней минуты задержки!

— Вам так не терпится поскорее отвернуться от постылой культуры и отправиться в дикие страны к львам и тиграм? — со смехом спросил доктор. — А вот мы ничего не имеем против того, чтобы вернуться к культуре. Правда, Зельма?

В это время показалась старуха-негритянка, очевидно, искавшая кого-то; завидев Эрвальда, она направилась к нему с раболепной миной. Он посмотрел на нее с удивлением и спросил по-арабски:

— Что тебе надо, Фатьма?

Фатьма ответила на том же языке и, вынув из-за пазухи письмо, передала его молодому человеку. Он быстро отошел с ней в сторону, пробежал письмо и дал ответ на словах. Фатьма ушла, а Рейнгард вернулся к своим.

— Что за таинственное послание? — пошутил доктор. — Эрвальд, Эрвальд! Боюсь, что мой пример подействовал на вас заразительно.

Рейнгард засмеялся, но ответил с некоторым раздражением:

— Как раз было бы кстати накануне отъезда! Записка Зоннеку, я ответил за него.

— Пароход идет! — сказал Эльрих, наводя бинокль на показавшееся судно.

— Наконец-то! — отозвался Рейнгард. — А вот и Зоннек.

Он быстро пошел к террасе навстречу Зоннеку, который только что вернулся от Осмара. Обменявшись несколькими словами, они вместе пошли на берег ждать плавно приближавшийся пароход.

15

Настал вечер, и оживление, которое вносили в Луксор иностранцы, съехавшиеся из разных частей света, мало-помалу стихло. Гостиницы были безмолвны, с запертыми воротами, а в арабской деревне в такой поздний час все замерло. Через спящее селение быстрой, твердой походкой шла высокая, темная фигура; она свернула на дорогу к развалинам луксорского храма, и когда вышла из тени, отбрасываемой стеной, то яркий лунный свет упал на лицо Рейнгарда Эрвальда.

На высоком берегу Нила он невольно остановился, привлеченный открывшимся перед ним видом. Было светло как днем, и в могучих кронах пальм был отчетливо виден каждый лист.

Это было то место, с которого Рейнгард в знойный полуденный час наблюдал таинственное воздушное видение. Теперь обширный ландшафт тонул в бледном сиянии ночного светила, в котором расплывались и таяли все краски и очертания, а над пустыней стоял как бы сотканный из лучей месяца серебристый туман, заполнявший всю даль голубоватыми мерцающими волнами.

Глаза Рейнгарда не отрывались от этого тумана. Завтра! Завтра наконец подымется эта завеса, перед ним откроется даль со всеми чудесами и страхами сказочного мира из «Тысячи и одной ночи». Но почему-то в эту минуту в душе молодого человека проснулось воспоминание о далеком севере, о погребенной под снегом родине, где над горами и долинами неслись теперь звуки колоколов, а с этим воспоминанием было неразрывно и воспоминание о блестящих синих детских глазах, смотревших с восторгом и изумлением на игру волшебных образов пустыни. Рейнгард видел эти глаза перед собой так ясно, точно ребенок стоял тут, с ним рядом.

Он вздрогнул и опомнился. Как глупо предаваться здесь мечтам, когда его ждут! Он быстро пошел дальше.

В развалинах храма царило глубокое уединение; шаги на мягком песке были едва слышны. Рейнгард вошел в обширный передний двор, озаренный луной, и оглянулся вокруг. Никого не было видно; он был один. Эрвальд медленно перешел на другую сторону и остановился в тени колонны, откуда мог видеть вход. Минута проходила за минутой, прошло четверть часа; молодой человек нетерпеливо постукивал ногой о землю, но в его нетерпении не было ничего похожего на томительное, полное надежды ожидание влюбленного. Мрачность его лица не рассеялась; не похоже было, чтобы он пришел на зов с радостью.

Наконец между колоннами у входа показалась женская фигура, закутанная в восточный бурнус из белого кашемира с капюшоном, низко надвинутым на лоб. Рейнгард поспешно пошел ей навстречу, и через минуту трепещущая девушка прижалась к нему, как бы ища у него защиты.

— Как вы могли решиться на это, Зинаида? — тихо сказал он.

Девушка, очевидно, ожидала иного приема. Пораженная, почти растерявшись, она посмотрела на него. Это ведь походило на упрек!

— Нам не оставили выбора, — сказала она, еще задыхаясь от быстрой ходьбы. — Я умоляла Зоннека дать нам возможность увидеться — он отказался, не хотел даже передать вам письмо, а я знала, что вы ждете…

— Нет, — мрачно перебил ее Рейнгард, — я ничего больше не ждал после того, что было вчера.

— Не ждали? Значит, вы уехали бы, не простившись, не повидавшись со мной? Не может быть, Рейнгард!

— Пеняйте на тех, кто сделал невозможным для меня прощание с вами, — жестко сказал Эрвальд: — Неужели вы думали, что я приду в дом, из которого меня выгнали?

— Нет, я этого не думала, — горячо заговорила Зинаида, — но надеялась получить от вас весть через Зоннека. Он ничего не принес мне, ни одного слова. Я напрасно ждала до полудня; тогда я схватилась за последнее средство и послала к вам Фатьму с письмом. Я знала, что вы придете на мой зов.

— На ваш зов — да. Но вам не следовало назначать это место и это время: нас могут застать здесь. Приезжие часто посещают развалины в лунные ночи. Что, если вас увидят?

— Я не думала об этом, когда шла сюда, — сказала Зинаида с упреком, который не в силах была скрыть, но Рейнгард серьезно возразил:

— В таком случае я обязан об этом подумать за вас. Здесь нельзя оставаться; здесь светло как днем, и всякий, кто зайдет, сейчас же увидит вас. Пойдемте, Зинаида!

Он повел девушку к колоннаде, в глубокую тень. Зинаида пошла за ним, но на нее точно пахнуло ледяным холодом. Она в смертельной тоске ждала минуты, когда можно будет уйти из дома незамеченной, она бежала сюда, точно за нею гнались, думая, что Рейнгард бросится ей навстречу, бурно прижмет к своей груди, осыплет ее выражениями благодарности за такое доказательство ее любви, а он… Правда, он обвил ее рукой, но только для того, чтобы оградить ее, он заботился о том, чтобы укрыть ее от чужого взора, у него не было для нее ни одного нежного слова.

Зинаиде показалась почти оскорблением эта забота о ее репутации, эта осторожность со стороны человека, вообще не знавшего осторожности. Как он мог в эту минуту думать о чем-нибудь, кроме того, что он видит ее! Ей не было дела до мира, зачем же он думал о нем? И он все еще держался холодного «вы» и этим принуждал и ее к тому же. Ведь вчера, в ту блаженную минуту, когда ее голова лежала у него на груди, она услышала от него первое «ты»!..

Ни он, ни она не говорили. Во втором дворе храма Рейнгард остановился; здесь они были достаточно далеко от входа и могли не бояться, что их увидят. Кругом поднимался лес колонн; между ними высились исполинские каменные изваяния древних богов и статуи фараонов; белый свет заливал все вокруг. В храме стояла глубокая тишина; ухо не могло уловить ни одного звука, и тем не менее чудилось какое-то таинственное движение вокруг, и каменные изваяния казались живыми; они точно шевелились в этом белом свете.

Рейнгард первый прервал молчание. Очевидно, он почувствовал, как подействовала его встреча на Зинаиду, потому что в его голосе слышалась просьба о прощении.

— Благодарю вас, Зинаида, за то, что вы дали мне возможность проститься. Мое предложение было принято так, что я не мог и не должен был требовать свидания. Вы сами должны это понимать.

Зинаида не понимала этого, но довольно было его мягкого, просительного тона, чтобы обезоружить ее. Отец был прав: она была вся во власти этого человека. Стоило ему выказать ей любовь, и вся ее душа устремилась к нему.

— Вы чувствуете себя оскорбленным, — тихо сказала она. — Я вполне понимаю это и могу сказать только, что и мне так же тяжело, что я всей душой страдаю вместе с вами. Оттого я и пришла, и…

Она не окончила; ее глаза с боязливым вопросом старались встретиться с его глазами.

— И мы должны проститься, — договорил он.

— Сегодня же, Рейнгард? Я думала — завтра.

— Это невозможно. Наши люди сегодня, наконец, прибыли, и мы не можем больше терять ни одного дня. Мы выезжаем завтра на рассвете, и у меня не будет свободной ни минуты. Выступление вроде нашего, с целым караваном, не может не привлечь к себе внимания, все жильцы гостиницы соберутся для проводов, весь Луксор сбежится; ведь это — событие для деревни.

Зинаида сдвинула назад капюшон, закрывавший ее голову. Луна ярко осветила ее лицо; оно было бледнее обычного, но на нем было почти торжество.

— Я знаю и не хочу видеть вас наедине, Рейнгард. Отец думает, что ваш отъезд означает для нас разлуку, а он, напротив, соединит нас, — сказала Зинаида.

Эрвальд посмотрел на нее с недоумением.

— Я не понимаю вас. Что вы собираетесь делать?

— Я все сделаю ради тебя! — страстно воскликнула она. — Запрещение отца не оторвет меня от тебя; ты найдешь меня достойной себя! Завтра утром я буду там и прощусь с тобой при всех; все узнают, что мы помолвлены, и ты заключишь меня в объятия, как свою невесту. Потом я пойду к отцу и скажу ему, что сделала; тогда он уже не разлучит нас. — Молодая девушка пылала торжеством и, увлеченная своим смелым планом, не замечала молчания Рейнгарда. Счастливая, победоносная улыбка играла на ее губах, и она продолжала несколько тише, но с горячим чувством: — Ты видишь, нам нет надобности так трусливо прятаться от посторонних глаз; если нас застанут здесь, то лишь узнают сегодня то, что будет известно завтра всем, и всякий признает за женихом и невестой право прогуляться вместе в последний вечер перед разлукой.

Рейнгард все еще молчал. Только теперь он спросил с расстановкой:

— А господин фон Осмар?

— Отец согласится, должен будет согласиться, когда я сделаю это; ему не останется ничего другого.

— О, да, он согласится, — сказал Эрвальд резко и с горечью, — но от всей души будет проклинать авантюриста, который был настолько ловок, что сумел в последнюю минуту завладеть своей жертвой. Неужели я должен напрашиваться на то, чтобы мне еще раз сказали это?

— Рейнгард!

— Нет, видит Бог, я этого не сделаю! Довольно с меня и одного раза!

Он порывисто отвернулся.

Зинаида утратила всякое мужество. Она ни минуты не сомневалась, что любимый ею человек встретит со страстным восторгом ее план, который непременно должен был привести к цели, и вдруг он так принял его! Опять ледяная рука сжала ее горячо бьющееся сердце.

— Ты думаешь лишь о том, что тебе нанесли оскорбление, — сказала она дрожащим голосом. — Неужели наша любовь ничего не значит для тебя в сравнении с этим? Я ведь отдаю тебе все, всю свою жизнь! Тебе мало этого?

Рейнгард обернулся. Он увидел страдание на ее прекрасном лице, горячие слезы в темных глазах и почувствовал жгучее раскаяние; он схватил руки молодой девушки и прижал их к губам.

— Прости! Я неблагодарен и не заслуживаю твоей любви! Я чувствую все величие жертвы, которую ты хочешь принести мне, но… не могу принять ее!

Зинаида вздрогнула. Ее глаза со смертельным испугом остановились на его лице.

— Ты хочешь, чтобы я, уехав теперь, оставил тебя одну вести борьбу, в которой я не буду в состоянии тебе помочь? Ты хочешь, чтобы я примирился с тем, что тебе будут ежедневно внушать позорные подозрения относительно меня, в то время как я буду далеко? А когда я вернусь… В этой экспедиции я могу сделать себе имя, приобрести положение, но богатства и дворянского герба я не добуду, а твой отец требует их от претендента на твою руку. Если мы и вынудим его теперь согласиться, я, как был, так и останусь для него авантюристом, наметившим себе жертвой богатую наследницу.

— Опять эти несчастные слова! — с отчаянием воскликнула Зинаида. — Неужели ты не можешь забыть их?

— Нет, — угрюмо ответил Эрвальд.

— Даже ради меня? Ведь отец не думал того, что говорил; он сказал это лишь для того, чтобы разлучить нас. Рейнгард, ради меня!

— Нет, Зинаида, я не могу.

— В таком случае ты не любишь меня! — воскликнула она вне себя. — Ты никогда не любил меня!

— Неужели я должен ради своей любви терпеть унижения? — спросил он жестким голосом. — Если бы я мог вырвать тебя из твоего окружения и взять с собой, я попробовал бы подвергнуть твою любовь испытанию; но ты знаешь, что это невозможно, а в дом твоего отца я не войду никогда, даже через много лет. Я ненавижу его, потому что он нанес мне оскорбление, за которое я не могу отомстить. Он — твой отец; вини его, а не меня; своими словами он вынес приговор нашей любви.

Зинаида невольно отшатнулась при этой вспышке безграничной ненависти, предметом которой был ее отец, до сих пор обожавший ее. Она видела, что любовь бессильна против этой ненависти, но чувствовала также, что истинная любовь говорила бы другим языком.

Колоссальные каменные изваяния, облитые ярким лунным светом, хмуро и неподвижно смотрели на двух людей, пришедших со своим счастьем и страданиями в это древнее святилище, где давно умолкла всякая жизнь; и опять казалось, будто по ним пробегает какой-то таинственный трепет. Может быть, это было дыхание ветра, залетавшего сюда из пустыни или с Нила и замиравшего здесь, только во дворе древнего храма слышались шепот и вздохи. Может быть, то был отзвук песни, старой, как само человечество, раздавшейся уже тогда, когда люди еще преклоняли колени перед этими изображениями, и теперь доносившейся до детей настоящего, песни о разлуке и прощанье навсегда.

Наступила долгая, тягостная пауза. Зинаида прислонилась к подножию статуи Рамзеса; она была бледна как смерть, когда медленно повернула лицо к Рейнгарду, мрачно смотревшему в землю, и тихо спросила:

— Значит… ты отказываешься от меня?

— Нет, — глухо возразил он. — Но спроси самое себя, какие могут быть отношения между мной и твоим отцом?

— Моим отцом! — повторила она с безграничной горечью. — Ну да, он разлучил нас, но я все-таки нашла дорогу к тебе и указываю тебе путь, который, несмотря ни на что, привел бы нас друг к другу. Но… ты не хочешь идти по нему!

— Ты несправедлива ко мне! — с жаром возразил Рейнгард. — Повторяю, я не имею права принять твою жертву из-за тебя же самой.

— Если бы ты любил меня, ты принял бы эту жертву с такой же радостью, с какой я приношу ее тебе; ты не стал бы рассуждать и сомневаться. Ты отказываешься, значит, мы должны расстаться.

Эрвальд боролся с собой; ему нелегко было отказаться от прелестной девушки, так безгранично любившей его. Еще раз он стоял на распутье. Одно горячее, от души сказанное слово любви, раскрытые объятия — и девушка, несмотря ни на что, была бы его; глаза, с такой боязнью устремленные на него, казалось, молили его об этом слове, но оно не было произнесено; гнев оказался сильнее любви.

— Да, должны, — мрачно сказал он наконец. — Судьба неумолимо разлучает нас навсегда.

Зинаида выпрямилась. Ее губы еще дрожали, но глубоко уязвленная гордость высоко подняла голову, когда, этот человек, всегда все бравший с боя, так спокойно покорился «судьбе», с которой она была готова бороться.

— Так прощай! — беззвучно сказала она.

Рейнгард привлек ее к себе и поцеловал в лоб.

— Прощай, Зинаида! Прости, что я вмешался в твою жизнь и принес тебе горе. Я никогда тебя не забуду!

Молодая девушка, не отвечая, высвободилась из его объятий и пошла. Может быть, она надеялась, что он бросится за ней, удержит ее, но он не двигался с места и смотрел ей вслед. Он видел, как ее белая фигура прошла через двор, войдя в широкую полосу лунного света, озарявшего колонны, и исчезла в тени этих колонн. Неужели, действительно, это уходило его счастье? Неужели он оттолкнул его от себя?

Рейнгард остался один с неподвижными каменными гигантами, и опять в стенах храма пронесся шепот, как бы слетавший с призрачных уст, но в нем не было ответа на его вопрос.

16

День едва занимался, когда все население Луксора и большая часть проживающих здесь иностранцев уже собрались на берегу; предстояло редкое зрелище — отправление в путь экспедиции под предводительством одного из знаменитейших исследователей Африки. Она, действительно, представляла целый караван.

Зоннек решил часть дороги проделать сухим путем вверх по течению Нила. Люди, верховые лошади и вьючные животные были уже переправлены на противоположный берег, а сейчас отчалила и лодка, в которой находился руководитель экспедиции со своим молодым товарищем. Было уже совсем светло, но горизонт был еще серым и бесцветным; только красная полоса на востоке, делавшаяся все шире и ярче, указывала на приближающийся восход солнца.

Зоннек дружески отвечал на приветствия оставшихся на берегу. Эрвальд, стоя в лодке, тоже смотрел назад, на берег; но его глаза были устремлены на белый, напоминающий дворец, дом среди пальм, где, по-видимому, все еще пребывало в глубоком сне.

— Поклонись же, Рейнгард! — сказал Зоннек, — профессор и доктор Бертрам все время машут нам.

Рейнгард точно очнулся ото сна. Он поспешно вытащил платок и ответил на приветствия друзей, но затем его глаза опять обратились на ту же точку, а оттуда перешли на развалины храма, показавшиеся теперь, когда лодка достигла середины реки. И они казались безжизненными и серыми в бледном свете раннего утра, совсем иными чем вчера в мечтательном, все преображающем сиянии месяца.

Зоннек понимал, что делает молодого человека таким серьезным и молчаливым при отъезде, которого он ждал так долго и так страстно, хотя Рейнгард не сказал ему о последнем свидании. Но он не желал касаться этого предмета; история кончена, должна быть кончена, зачем же бередить рану?

Заря разгоралась все ярче. Весь восток уже пылал пурпуром, и его отблеск озарял окружающий ландшафт; кругом разливалось дыхание тепла и жизни.

Лодка причалила, и путешественники выпрыгнули на берег под громкие крики приветствий своих людей. Картина была живописная. Все эти крепкие, коренастые туземцы с черными и коричневыми лицами, в разнообразных одеждах, теснились вокруг своего предводителя; великан-негр держал двух лошадей, сильных, горячих животных, подарок Осмара другу. Зоннек стоял как полководец среди своего войска, отдавая распоряжения; Рейнгард бегал взад и вперед; нелегко было навести порядок в этой толпе.

Наконец все было готово. Предводитель стал во главе каравана; за ним вскочил в седло и его молодой спутник и поехал рядом.

Теперь все небо пламенело. Волны древней священной реки окрасились пурпуром; на огненном фоне рисовались колонны храма и его гигантские статуи; вдали над пустыней в мареве дрогнула молния — первый солнечный луч, и блестящее светило, которое древние почитали божеством, медленно выплыло из-за горизонта.

— Ну, Рейнгард, доволен ли ты наконец? — спросил Зоннек. — Вот мы и в пути и едем в желанную даль.

Рейнгард выпрямился в седле. Его взгляд больше не обращался назад, он смотрел вперед и снова горел бурной радостью жизни, страстной жаждой свободы.

— Да, вперед, навстречу солнцу! — воскликнул он. — Не сердитесь, господин Зоннек, но я не в силах ехать шагом! Позвольте мне уехать вперед, только на четверть часа! Меня тянет!

Зоннек улыбаясь покачал головой.

— Ну, поезжай, неугомонный! Будет время, и ты устанешь. Поезжай, мы догоним.

Рейнгард с радостным восклицанием отпустил поводья лошади, и она помчалась, точно ее подхватил ветер. Песок крутился под ее копытами, всадник летел навстречу яркому утру, в волшебное царство фата-морганы.

17

Пришел май, и весенние бури бушевали над горами, еще одетыми снегом. Зима в этом году была особенно суровой и долгой и даже теперь медленно и неохотно отступала перед пробуждающейся весной.

В маленьком, живописно расположенном в долине городке, со старинным, некогда укрепленным замком, уже зеленели липы, но дома и виллы соседнего курорта были еще большей частью заперты. Прежде Кронсберг был очень мало известен; он лежал далеко в горах, в стороне от обычной дороги туристов и в трех часах езды от ближайшей железнодорожной станции. Потом поблизости были открыты целебные источники, и здесь возник маленький курорт, впрочем, мало посещаемый; летом набиралась сотня-другая приезжих, которые размещались частью в водолечебном заведении, частью в самом городке.

Но вот десять лет тому назад в Кронсберге поселился молодой, однако талантливый врач. Лечебные источники обратили на себя его внимание; он утверждал, что им предстоит будущее, особенно ввиду благоприятных климатических условий. И в самом деле под его руководством небольшой курорт стал быстро развиваться.

Доктор Бертрам, приехавший с женой, еще будучи корабельным врачом, приобрел знакомства и связи во всех концах света и сумел теперь воспользоваться ими. Брошюра, написанная им о кронсбергских источниках и разосланная наиболее известным врачам, привлекла к ним внимание, а несколько удачных излечений укрепили репутацию развивающегося курорта и молодого врача.

На некотором расстоянии от городка, на небольшом возвышении, одиноко стояла маленькая усадьба. Из-за темных елей выглядывала высокая крыша с фронтоном. Старинный дом, выстроенный еще в прошлом столетии, вероятно, был когда-то охотничьим замком, о чем свидетельствовали огромные оленьи рога, высеченные из камня над входом. Широкая лестница со стертыми, поросшими мхом, ступенями вела на небольшую террасу; тяжелые дубовые двери, выходящие на нее, были в настоящую минуту отворены, и можно было бросить взгляд в обширный сводчатый коридор, по обе стороны которого были расположены комнаты, а в глубине лестница с резными перилами двумя поворотами вела на верхний этаж. Дом, хотя и начал кое-где разрушаться, выглядел импозантно, хотя и мрачно.

Обширный, тенистый сад сбегал по склону холма, но и он производил мрачное впечатление со своими высокими старыми деревьями и густо разросшимися кустами; цветов в нем не было. Усадьбу окружала довольно высокая стена; только сквозь железные решетчатые ворота можно было заглянуть внутрь. Все вместе производило впечатление угрюмой замкнутости.

Направо от коридора находилась гостиная, большая комната с зелеными гардинами на окнах, сильно затемненных густыми елями и со старинной мебелью, обитой тоже темно-зеленой материей; на стенах висело несколько старых, очень ценных гравюр в резных рамах; других украшений не было.

В кресле у окна сидел старик, которому, очевидно, перевалило за семьдесят, худой, сгорбленный, с жидкими седыми волосами и заострившимися чертами, имевшими суровое, озлобленное выражение; только глаза были ясные и зоркие и свидетельствовали о том, что умственная жизнь в этом изнуренном теле еще сохраняла полную свежесть.

Против него сидел доктор Бертрам, не особенно изменившийся за эти десять лет. Правда, из молодого, подвижного корабельного врача вышел солидный человек, серьезный и обходительный в обращении с пациентами, но в его глазах все еще блестел прежний лукавый юмор и вся внешность теперешнего советника медицины красноречиво говорила о том, что он чрезвычайно доволен и собой, и миром.

— Я могу только повторить вам то, что проповедую уже в течение нескольких лет, — говорил он, — воздух и моцион, насколько позволяют вам ваши силы, и прежде всего развлечение, чтобы вы не сидели день-деньской и половину ночи над вашими проклятыми книгами. Но вам, кажется, доставляет особенное удовольствие делать как раз противоположное тому, что я советую. Никогда еще у меня не было такого упрямого пациента, как вы, профессор Гельмрейх.

— Я каждый день выхожу в сад, — возразил профессор, раздраженный этим выговором, — а воздуха у меня вдоволь — стоит отворить окно.

— Еще бы! Чудесный заплесневелый воздух, который вы специально культивируете в ваших благодатных горах. В ваш сад уже давно не заглядывает солнце, и ели прямо лезут в окна. Почему вы не велите проредить их? Будь я здесь хозяином хотя бы в течение нескольких дней, я вырубил бы половину деревьев и кустов.

— Пока я жив, — с раздражением возразил профессор, — ни одно дерево не будет срублено.

— Ну, так сидите со своим ревматизмом, — сухо ответил Бертрам. — Вольному — воля, спасенному — рай.

Он встал и сделал вид, что уходит. Старик, видимо, соблаговолил пойти на некоторую уступку, потому что сказал уже более примирительным тоном:

— Вы не должны запрещать мне занятия; это единственное, что делает мою жизнь еще сносной. Отнять у меня книги — значит, лишить меня воздуха.

— Я знаю, — серьезно сказал доктор. — Поэтому я и не требую, чтобы вы отказались от занятий, хотя при вашем состоянии это было самое лучшее. Но вы должны беречься и не требовать от себя в семьдесят три года того, что вы делали в полном расцвете сил. Дома вы не отстанете от книг, поэтому уходите часа на два. Если вы не можете ходить, ездите.

— Ездить? — переспросил профессор, буквально оскорбленный таким предложением. — Куда это? Уж не на бульвар ли вашего пресловутого курорта, чтобы дурачью было на что поглазеть?

— Что вы, собственно, имеете против курорта? Сезон продолжается всего три месяца, а все остальное время мы живем в нашей долине, отрезанные от мира, и восемь месяцев утопаем в снегу не хуже эскимосов. Большего вы, кажется, не можете требовать.

— Зато летом в Кронсберг съезжается полсвета да вдобавок является еще и двор, — проворчал профессор. — Шага нельзя сделать из дома, чтобы не наткнуться на людей; даже в собственных стенах нельзя считать себя застрахованным от них.

Бертрам засмеялся.

— Что касается этого, то, мне кажется, вы умеете отделываться от незваных гостей. Во-первых, вы окружили усадьбу стеной, как крепость, для того чтобы никто не мог даже заглянуть к вам; во-вторых, вы завели пса Вотана, и это чудовище набрасывается на каждого, кто только посмеет подойти к воротам; в-третьих, навстречу выходит старик Бастиан со своей несокрушимой грубостью и твердым убеждением, что гости на то и существуют, чтобы вышвыривать их за дверь. Наконец, счастливец, который благополучно пройдет через эти три инстанции, оказывается лицом к лицу с главной преградой, то есть с вами, профессор, а это далеко не удовольствие, что могут засвидетельствовать бедняги приезжие, которым пришла в голову несчастная идея полюбоваться отсюда видом; они до сих пор крестятся при одном воспоминании.

— С вашей стороны очень любезно говорить мне в лицо такие вещи! — с гневом крикнул Гельмрейх. — Уж не думаете ли вы, что мне доставляет удовольствие слушать ваши вечные наставления и критику всех моих привычек? Не будь вы моим врачом…

— Вы давным-давно вытолкали бы меня за дверь. Не стесняйтесь, профессор: откровенность за откровенность. Потому-то, что я — ваш врач, я и настаиваю на том, чтобы вы следовали моим предписаниям. Если этого не будет, я больше не приду, сколько бы раз вы ни присылали за мной. Делайте как знаете!

Старик пробурчал что-то неразборчивое, но, по крайней мере, не стал возражать, и Бертрам, по-видимому, принял это за выражение согласия. Он взял шляпу.

— Новое лекарство я пришлю вам после обеда. Теперь еще одно: Эльза уже давно не была у моей жены; надеюсь, вы не запретили ей? Наш дом — единственное место, куда ей еще позволялось ходить.

— Во время сезона я не буду пускать Эльзу на курорт, — заявил профессор. — Я не хочу, чтобы приезжие пялили на нее глаза.

— Собственно говоря, приезжим нельзя ставить это в вину; на Элъзу стоит посмотреть, и вы могли бы не лишать молодых людей этого невинного удовольствия.

— В самом деле? — со злостью спросил Гельмрейх. — По-вашему, допустимо, чтобы всякие молокососы наблюдали за моим домом и шлялись вокруг стены, как это было в прошлом году? Бастиан выследил их и спровадил как следует.

— Воображаю! — спокойно сказал Бертрам. — Так вот почему ваша внучка является теперь не иначе как с телохранителями типа Бастиана по правую и Вотана по левую руку? В обществе таких чудовищ она, разумеется, в безопасности; никто не посмеет и взглянуть на нее. До свидания, профессор! Если вы надумаете положить бомбы в своем саду, то будьте любезны предупредить меня, чтобы мне не рисковать жизнью во время моих докторских визитов.

С этими словами Бертрам ушел. Профессор сердито посмотрел ему вслед; он ненавидел этот тон, но давно убедился, что с доктором ничего не поделаешь.

Бертрам прошел через сад; «чудовища» не чинили ему препятствий, как знакомому человеку и домашнему врачу. Он благополучно выбрался из усадьбы и направился по дороге в город. Навстречу ему шел господин.

— А, господин Зоннек! — сказал Бертрам, протягивая ему руку. — Где вы пропадали сегодня? Я вас не видел.

— Я прямо от источника пошел гулять в горы, — ответил Зоннек, пожимая ему руку. — Я иду к Гельмрейху. А вы от него?

— Да, пытался наставить его на путь истины, но, разумеется, безуспешно. Он окончательно стал ипохондриком и все больше поддается своей мании. Я рад, что вы здесь, вы хоть на несколько часов наводите его своими рассказами на другие мысли. Вы да я — единственные люди, для которых отворяются двери этого заколдованного замка.

— И мне пришлось почти насильно ворваться, — сказал Зоннек с мимолетной улыбкой. — В прошлом году профессор встретил меня далеко не любезно, но посовестился указать на дверь бывшему ученику и другу; потом, так как враждебный прием не испугал меня и я стал приходить, он, в конце концов, привык к моим посещениям и, я думаю, почти скучал без них зимой.

— Да, мне кажется. Старика приходится буквально принуждать к тому, что ему полезно. Сегодня он опять в желчном настроении, будет вам с ним возня. Я, по обыкновению, поругался с ним и высказал ему правду в глаза. Только едва ли это поможет. Мне жаль бедную девочку Эльзу; она заживо погребена в этом мрачном доме, в обществе выжившего из ума деда, который ненавидит все, что связано с жизнью и радостью.

— Она никогда не знала радости, — сказал Зоннек с подавленным вздохом, — а если и знала в детстве, то давно забыла. Кажется, она не чувствует ее отсутствия.

— Да, она получила хорошую дрессировку, — сердито согласился доктор. — Старик — тиран в своем доме, и горе тому, кто не подчиняется его воле беспрекословно. Но перейдем к вам. Как вы себя чувствуете?

— Очень сносно. За две недели я почувствовал значительное облегчение. Вся моя надежда на кронсбергские воды.

— И вы недаром надеетесь на них, — уверенно сказал Бертрам. — В прошлом году мы достигли такого успеха, что я жду еще большего улучшения от повторного курса лечения. Но вам придется провести здесь все лето; горный воздух для вас — лекарство.

— Я знаю и уже устроил свои дела сообразно с этим. Но я желал бы поговорить с вами подробнее. Я не помешаю, если пройдусь с вами немножко?

— Нисколько. К старому ворчуну вы еще поспеете.

Они пошли вместе. Зоннек застегнул пальто, потому что подул свежий ветер; он уже не располагал прежним железным здоровьем. В минувшие десять лет он сильно постарел; мускулистая фигура держалась устало, лицо имело, несомненно, болезненный вид, волосы поседели, глубокие серые глаза, и прежде смотревшие серьезно, стали мрачны. Но стоило взглянуть в его темное, покрытое морщинами, лицо, чтобы, даже не зная его, угадать в нем выдающуюся личность.

— Я хочу задать вам один серьезный вопрос, — заговорил он. — Мне предстоит сделать кое-какие распоряжения и, может быть, принять важное решение, и потому я…

— Надеюсь, речь идет не об Африке? — перебил его доктор. — Я никогда не скрывал от вас, что о возвращении туда не может быть и речи. Ваша болезнь — следствие тропического климата и утомительных путешествий, и дело было очень серьезно, когда вы приехали сюда в прошлом году. Вам следовало раньше вернуться на родину.

По лицу Зоннека пробежала грустная улыбка.

— Вам нет надобности говорить мне это; я и сам это чувствую и, собственно говоря, давно уже чувствовал, еще тогда, когда заболел после большой экспедиции в центральную Африку. Но все-таки я еще несколько лет крепился и думать не хотел о том, чтобы отказаться от своего дела и провести остаток жизни в праздности, пока, наконец, не свалился. Последняя болезнь была для меня жестоким уроком; я примирился с необходимостью и решил остаться в Германии.

— Браво! Если так, то мы можем вести дальнейшие переговоры. Что же вы хотите знать?

— Стоит ли мне вообще принимать какие-либо решения и заново перестраивать жизнь — словом, излечима ли моя болезнь? Говорите откровенно; я столько раз смотрел в глаза смерти и так мало дорожу жизнью, что спокойно выслушаю смертный приговор. Я боюсь только одного: остаться на всю жизнь больным человеком. Как бы то ни было, я хочу знать, что меня ждет. Поэтому скажите мне правду.

— Не бойтесь, приговор будет милостивый. Когда вы уезжали от нас осенью, я еще не решался высказать свое мнение; надо было пережить зиму, первую зиму, которую вы должны были провести в Европе. Теперь я убежден, что ваша болезнь излечима, только надо запастись терпением и не ждать, что здешние воды в несколько месяцев излечат то, что приобретено за двадцать лет пребывания под тропиками. Правда, прежнего железного здоровья вам не вернуть, это я вам говорю откровенно, и об усиленном физическом или умственном труде нечего и думать, но, если вы останетесь в Европе и устроите свою жизнь сообразно с вашими теперешними силами, то я могу поручиться за ваше выздоровление.

Глубокий вздох вырвался из груди Зоннека, и легкий румянец окрасил его бледное лицо. Он как бы невольно оглянулся назад, на старый дом.

— Значит, вы обещаете мне жизнь и относительное здоровье? — тихо спросил он. — Это больше, чем я смел надеяться. Но если я попытаюсь на основании ваших слов начать… новую жизнь, то пусть ответственность падет на вас.

— Будьте спокойны! — засмеялся доктор. — Если бы даже решением, о котором вы только что говорили, была женитьба, то я не возьму своих слов назад. Собственно говоря, в этом не было бы ничего удивительного, раз вы решили остаться в Германии. У вас седые волосы, но это не мешает делу; обладая всемирной известностью, вы можете посвататься за самую молоденькую девушку, не опасаясь получить отказ. Я полагаю, большая часть наших дам сочла бы за честь стать супругой знаменитого Зоннека.

— Пожалуйста, без комплиментов! — защищался Зоннек. — Сначала вылечите меня.

— Непременно вылечу уже ради одной рекламы Кронсбергу! Мы уже поставили на ноги одну герцогиню; если же за нашими водами будет числиться чудесное исцеление величайшего исследователя Африки, то их ждет всемирная слава. Итак, могу вас уверить, что вам нет никакой надобности чувствовать себя отверженным. В этом году предвидится очень удачный сезон; большинство квартир уже заранее занято. Пока съехалось мало — ведь мы еще не совсем освободились от снега — но уже на следующей неделе ожидается интересная гостья, английская аристократка леди Марвуд.

— Марвуд? — оживленно воскликнул Зоннек. — Неужели это…

— Ваша старая знакомая, дочь нашего бывшего консула в Каире, умершего пять лет тому назад. Я видел ее несколько раз в Луксоре, и там же она и обручилась с лордом Марвудом. Это случилось в тот самый день, когда вы с Эрвальдом отравились в вашу знаменитую экспедицию.

— В тот самый день! — медленно повторил Зоннек. — Я знаю, Осмар говорил мне.

Эти слова прозвучали как-то странно и грустно, но Бертрам не заметил этого и продолжал:

— Как раз когда в апреле я приехал в Каир за невестой, с невероятной пышностью праздновалась их свадьба; в городе ни о чем другом не говорили, а вслед за тем новобрачные уехали в Англию. Позднее я слышал, что это — далеко не счастливый брак; молодая женщина больше жила в Каире с отцом, чем в Англии с мужем; потом говорили даже, что они разошлись.

На последнюю фразу Зоннек ничего не ответил и только спросил:

— Где же теперь леди Марвуд?

— В Риме, по крайней мере, заказ на квартиру пришел оттуда. Она наняла большую виллу и везет с собой целый придворный штат, экипажи и прислугу. Вероятно, вы будете у нее?

— Непременно; ведь я был другом ее отца. Однако мне пора вернуться. Пойду к Гельмрейху.

Они расстались. Бертрам пошел дальше в город, подумав с добродушной насмешкой.

«Он утверждает, будто спокойно выслушал бы смертный приговор, а между тем буквально вспыхнул, когда я обещал ему, что он будет жить. Да, все мы цепляемся за этот жалкий мир и за эту „подлую“ жизнь, как выражается тот старик. Что касается меня, то я чувствую себя в этом мире превосходно».

18

Профессор Гельмрейх поселился в Кронсберге около четырнадцати лет тому назад, когда это был еще незначительный городок. Он провел здесь лето ради укрепления здоровья горным воздухом, а осенью уже купил Бурггейм, который в то время продавался.

Десять лет тому назад он взял к себе внучку, но приезд восьмилетнего ребенка не внес никаких перемен в его отшельнические привычки. Девочка была осуждена на тот же образ жизни, какой вел ее дед, и была совершенно лишена общества сверстниц.

Гельмрейх сам учил ее, чтобы оградить от контактов с другими детьми в школе. Так росла маленькая Эльза в старом, мрачном доме, без подруг, без детских радостей, в обществе старого, сурового чудака-деда.

Когда Зоннек, расставшись с Бертрамом, подошел к воротам Бурггейма, в саду раздался яростный лай; примчавшаяся громадная собака, грозно поднявшись на задние лапы, уперлась передними в решетку, не позволяя посетителю войти.

— Тише, Вотан! Это — я! — крикнул гость.

При звуке знакомого голоса лай Вотана перешел в радостный визг. Это была великолепная собака гигантского роста и, очевидно, гигантской силы; ее густая темно-серая шерсть была разрисована черными полосами, мощная голова, украшенная настоящей гривой, напоминала волчью. Только что так сердито лаявший цербер теперь ласково увивался вокруг гостя, махая хвостом, и проводил его до самого дома.

Лай привлек второго сторожа; внизу каменной лестницы появился коренастый старик в парусиновой куртке, с загрубелой угрюмой физиономией; по-видимому, он был весьма не прочь пустить в дело против пришельца тяжелую лопату, бывшую у него в руках. Однако, когда он увидел, кто пришел, его хмурое лицо немножко просветлело. Он снял шляпу и пробурчал: «Здравствуйте!», потом отступил в сторону, пропуская гостя, и торопливо отправился запирать ворота. Зоннек невольно улыбнулся, и он не был избавлен от «инстанций».

Профессор сидел в своем кабинете, такой же большой и такой же мрачной комнате, как гостиная по другую сторону коридора. Здесь всюду были книги; полки занимали все стены до самого потолка, не оставляя места ни для чего другого. У окна стоял письменный стол, заваленный бумагами и книгами, а перед ним — кожаное кресло. Против этого окна часть ветвей на елях была срезана, чтобы было светлее для работы, зато перед другими окнами деревья разрослись так густо, что в комнате стоял полумрак.

Профессор сидел в кресле, а против него на низенькой скамейке помещалась молоденькая девушка; она читала ему вслух, но при входе гостя тотчас встала.

— Здравствуйте, фрейлейн Эльза, — сказал Зоннек, протягивая ей руку. — Как поживаете, профессор? Я слышал, не совсем хорошо? Я только что встретил нашего славного доктора.

— Да, он опять мучил меня своими предписаниями да приказаниями, — проворчал профессор. — Помочь мне он, конечно, не может. Садитесь, Лотарь! Можешь идти, Эльза.

— Сначала я подам тебе вино, дедушка, — напомнила ему молодая девушка.

— Оставь меня в покое! Я не хочу вина.

— Но доктор поручил мне…

— Черт бы побрал его! Говорю тебе — не хочу!

Эльза замолчала и, как бы ища помощи, посмотрела на Зоннека; тот не колеблясь вмешался.

— Я думаю, вам хочется иметь силы для работы, чтобы продолжать свой большой труд, — спокойно сказал он — В вашем возрасте без подкрепляющих средств не обойдешься; вы сами это понимаете.

— Бертрам запретил мне работу, — сердито возразил Гельмрейх, которого визит доктора привел в отвратительное расположение духа.

— Не запретил, а только ограничил. И в этом он совершенно прав. Берите пример с меня. Вы думаете, мне легко, при моей непривычке беречься, подчиняться докторским предписаниям, но я считаюсь с необходимостью, и все мы должны с ней считаться.

Спокойный, уверенный тон Зоннека произвел впечатление на упрямого старика.

— Ну, пожалуй, давай вино!

Эльза подошла к столику у другого окна и налила из графина в стакан крепкого темного вина. Зоннек следил за движениями молодой девушки, которую когда-то держал на руках ребенком, а теперь увидел через десять лет взрослой.

В этой высокой, стройной девушке не было ни одной черты, напоминающей маленькую жизнерадостную девочку, которая умела так обворожительно ласкаться и так вспыхивать гневом и упорством, когда ее сердили. Эльза фон Бернрид была красавицей; то, что тогда таилось в бутоне, теперь развернулось во всей прелести юности и свежести, но в ее внешности было что-то странно холодное, серьезное, и молодое личико имело почти суровое выражение. А между тем этой девушке было всего лишь восемнадцать лет.

Белокурые волосы были разделены пробором на две стороны и заплетены в две тяжелые, отливающие золотом, косы, которые обвивали голову, образуя как бы корону. Но это было единственное украшение девушки, потому что и серое домашнее платье, и гладкий белый передник были просты до крайности. Все движения Эльзы, при всей своей грации, поражали каким-то однообразием, размеренностью; ее удивительная молчаливость и сдержанность дополняли впечатление чего-то странного, находившегося в полном противоречии с ее красотой и молодостью.

Она поднесла налитый стакан деду, тот взял его с отвращением и коротко и повелительно повторил приказание:

— Ступай! Мы хотим быть одни.

Эльза молча повиновалась. Она, видимо, привыкла к такому обращению. Зоннек проводил ее глазами и сказал вполголоса:

— Вы воспитали себе очень покорную внучку, профессор.

— Да, но чего мне это стоило! — хладнокровно ответил Гельмрейх. — Вы не можете себе представить, сколько мне было хлопот вначале с этой избалованной девочкой, привыкшей все делать по-своему и понятия не имевшей о том, что значит послушание! При всяком удобном случае она выказывала упорство и страстность, с которыми не было слада. Я справился с ней, но мне пришлось прибегнуть к самым крайним средствам… Вы опять хмуритесь, Лотарь! Я давно знаю, что вы считаете мой метод воспитания жестокостью; вы довольно часто давали мне это понять. Но я знаю по опыту, что будет, когда ребенка балуют и боготворят, когда исполняют каждое его желание и дают ему полную свободу. Я больно поплатился за это; результатом этого были несчастье и позор.

— Позора вы не видели от своей дочери; родители Эльзы были в законном браке, — твердо сказал Зоннек. — Они обвенчались, хотя и без благословения отца.

Гельмрейх захохотал жестко и презрительно.

— Да, без благословения отца! Это значит, что она бежала со своим возлюбленным, и весь университет показывал потом пальцем на своего ректора, которого осрамила родная дочь. Лучше молчите! Я и теперь еще не в состоянии вспоминать об этом и не хочу вторично переживать такую историю. Потому-то я и воспитал Эльзу так, а не иначе.

— И при этом сломали ее истинную натуру. Впрочем, вы именно этого и хотели.

— Совершенно верно! Именно этого я и хотел, потому что это для Эльзы — величайшее благодеяние. Я слишком хорошо знаю, от кого она получила эту «натуру», это строптивое своеволие, эту не знающую меры страстность, возмущающуюся против всяких ограничений и обязанностей. В восьмилетней девочке уже сказывалась кровь отца, этого негодяя, укравшего у меня дочь…

— Людвиг фон Бернрид уже десять лет в могиле — оставьте его в покое! — серьезно остановил его Лотарь.

Тем не менее раздраженный старик продолжал с язвительной насмешкой:

— Вы, наверно, горько оплакивали своего закадычного друга, а ведь он и вас надул, когда вы устроили ему это свидание. Лотарь, этого я вам и до сего дня не простил!

— Я был уверен, что речь шла о прощании, Бернрид дал мне слово.

— И нарушил его! Бесчестный мерзавец!

Зоннек вдруг встал и подошел к нему.

— Довольно, профессор, если вы не хотите выгнать меня! То обстоятельство, что Людвиг нарушил слово, было для меня жестоким ударом; это было мне тяжелее, чем ваши упреки, но он искупил свою вину своей разбитой жизнью и горьким смертным часом. Смерть загладила его преступление, и я не допущу, чтобы вы еще и в могиле позорили его.

Зоннек говорил так решительно, что озлобленный старик замолчал и угрюмо откинулся на спинку кресла.

— Оставим воспоминания, — пробурчал он. — Вы знаете, я их не выношу.

— Разве я их вызвал? Вы сами терзаете себя ими. Оставим этот разговор! Вы еще вчера хотели о чем-то поговорить со мной, только вам слишком нездоровилось.

— Да, и вчерашний припадок показал мне, что я не должен терять время, если хочу сделать распоряжения; мои дни сочтены.

— Доктор полагает, что вам не угрожает опасность, — возразил Зоннек, снова садясь.

Профессор презрительно пожал плечами.

— Он и мне сказал то же, должно быть, чтобы утешить меня. Смешно! Как будто большое удовольствие в продолжение еще нескольких лет влачить это жалкое, немощное тело! А что касается самой жизни, этого подлого существования, доставляющего только горе и лишения, то я уже двадцать лет сыт ею по горло. Я желал бы только закончить свой последний труд; на это довольно нескольких месяцев, а там пусть приходит конец, и чем скорее, тем лучше.

В словах старика было столько суровой горечи, что в его презрении к жизни невозможно было сомневаться. Лотарь давно знал это и давно отказался от возражений. И теперь он только заметил с упреком:

— А ваша внучка?

— Эльза? О ней-то я и хотел поговорить с вами. Бурггейм все-таки стоит чего-нибудь, особенно с тех пор, как знаменитый мировой курорт начал шириться во все стороны. Мое владение не заложено, и если продать его после моей смерти, то Эльза будет обеспечена, хотя и скромно. Но куда девать девочку? Я больше ни с кем не знаюсь и порвал все связи.

Зоннек слушал молча, не перебивая его.

— Хотите поручить Эльзу мне? — спокойно спросил он.

— Вам? — Гельмрейх посмотрел на него с удивлением. — Но ведь вы опять уедете в Африку, как только поправитесь?

— Нет, я решил остаться в Германии, хотя это — не добровольное решение. Бертрам объяснил мне, что я должен избегать тропического климата, если хочу жить и быть здоровым. Я не богат, но все-таки располагаю достаточными средствами, чтобы прожить независимо. Я поселюсь где-нибудь в Германии.

Мрачное лицо профессора все больше прояснялось по мере того, как говорил Зоннек, и под конец он с необычайной живостью выпрямился в кресле.

— Вы снимаете бремя с моей души, Лотарь! На такой исход я никак не рассчитывал. Теперь я, умирая, передам все в ваши руки и сделаю вас опекуном Эльзы. Вы достаточно стары, чтобы быть ей отцом. Ну, не пугайтесь, я говорю не в буквальном смысле; я никогда не потребую, чтобы вы взяли на себя такую обузу.

Действительно, Лотарь сделал невольное протестующее движение при слове «отец», но потом по его лицу пробежала улыбка.

— Обузу! — повторил он вполголоса. — Вы в самом деле считаете Эльзу обузой?

— Девушка — всегда обуза! — жестко проговорил Гельмрейх. — Вы думаете, мне легко было в мои годы принять в дом ребенка, подрастающую девушку, да еще играть при ней роль воспитателя? Я должен был сделать это волей-неволей, потому что, как-никак, а воспитать девочку надо было. Но от вас, разумеется, никто не потребует жертв; вы должны будете только пристроить Эльзу в какой-нибудь тихой, скромной семье. Я сейчас же сделаю приписку к завещанию относительно вашего опекунства и дам вам неограниченные полномочия; вот и дело с концом!

В словах профессора не было и следа сердечности или действительной заботы о внучке; они ясно показывали, что он в самом деле смотрит на нее как на обузу. Он, очевидно, был рад, что отделался от хлопот, которые скорее сердили его, чем беспокоили.

Зоннек резко встал и с почти нескрываемым недовольством ответил:

— Вы довольно бессердечно относитесь к своей внучке, профессор! Ей все время приходится расплачиваться за то, что она — дочь своего отца.

— Покорнейше прошу без нравоучений! Я их не желаю! — с раздражением крикнул Гельмрейх, но тотчас сдержался и продолжал уже мягче. — Неужели вы уже уходите? Я хотел прочесть вам одно место из последней главы.

— Потом… если позволите. Мне надо поговорить с Эльзой.

— О чем это? — проворчал профессор. — Пожалуй, опять о режиме, который изобрел для меня этот Бертрам? Не переношу я этого человека, вечно считающего себя правым.

Лотарь ничего не ответил и направился к двери, коротко проговорив:

— До свиданья!

Гельмрейх взял перо и принялся за просмотр рукописи, лежавшей перед ним на столе.

Эльза сидела в гостиной у окна с работой. Лотарь остановился на пороге и с минуту смотрел на нее. Сегодня, в пасмурный, дождливый день, здесь было еще темнее и неуютнее, чем обычно; единственным светлым пятном была белокурая головка девушки, склоненная над работой.

— Сидите, сидите, Эльза! — сказал Зоннек, быстро подходя, потому что она собиралась встать. — Мне надо поговорить с вами о серьезных вещах. Вы согласны выслушать меня?

Эльза взглянула на него с удивлением; она не привыкла, чтобы с ней о чем-нибудь говорили, а еще менее привыкла к тому, чтобы ее спрашивали, хочет ли она слушать. Но она не выразила ни малейшего любопытства, а только утвердительно наклонила голову и молча стала ждать объяснения.

Однако прошло несколько секунд, прежде чем Зоннек заговорил. Человек, изъездивший полмира и имевший дело с самыми разнообразными и самыми высокопоставленными людьми, здесь странно робел; он не знал, как приступить к разговору. Яркая краска на его лице, неуверенный звук голоса выдавали с трудом сдерживаемое волнение, когда он, наконец, начал:

— Ваш дедушка очень плохо чувствует себя в последнее время, и вам достается от этого, не правда ли? Надо помнить, что он болен, а больной человек невольно мучит окружающих, даже тех, кого любит.

— Дедушка не любит меня, — жестко сказала молодая девушка.

— Эльза!

— Нет, он никогда не любил меня, и тогда не любил, когда я приехала к нему маленьким ребенком, а мой отец…

Она вдруг замолчала и сжала губы, точно последнее слово нечаянно сорвалось у нее с языка.

— Продолжайте же, — сказал Зоннек после некоторой паузы.

Девушка молчала и низко наклонилась над работой.

— Вы начали говорить о своем отце, Эльза. Вы помните его?

— Нет. Иногда мне кажется, что я вижу перед собой его лицо, но точно сквозь туман, и, когда я стараюсь рассмотреть его, оно окончательно расплывается. Мне не позволяли говорить о папе и расспрашивать о нем; дедушка всегда бранил меня и наказывал за это.

— Наказывал? За то, что дочь спрашивает об отце? Это… — На языке у Лотаря вертелось резкое словцо, но он сдержался; не мог же он осуждать старого тирана перед внучкой, и потому он серьезно сказал: — Со мной вы можете говорить о нем, Эльза! Я был дружен в молодости с вашим отцом, очень любил его и был при нем, когда он умирал. Жизнь в последние годы принесла ему много горького, и только одно еще удерживало его на земле — дочь, которую он оставлял одинокой, без друзей. Я не мог снять с его души эту тяжкую заботу; у меня не было своего дома, и я собирался в то время в экспедицию в центральную Африку на несколько лет. Мне было это очень больно.

Эльза приложила руку ко лбу, точно стараясь что-то вспомнить, но, очевидно, это ей не удавалось. Она тихо спросила:

— Папа давно умер, очень давно, не правда ли?

— Десять лет тому назад, а через два месяца вас увезли в Европу. Неужели вы забыли большой город в Африке, красивую молодую даму, к которой я отвез вас после смерти отца, широкий, могучий Нил с его пальмами и пустыней вдали? Вам ведь было около восьми лет; в эти годы ребенок обычно запоминает полученные впечатления.

Молодая девушка слушала внимательно, но это было внимание, с которым слушают незнакомую чудесную сказку; слова Зоннека, очевидно, не затрагивали ни одной струны в ее душе.

— Я, вероятно, помнила это, когда приехала сюда, — ответила она, как будто оправдываясь, — по крайней мере, так говорит доктор Бертрам. Но потом я была долго и серьезно больна, и когда выздоровела, то все забыла, все.

В ее голосе не слышно было ни горечи, ни жалобы; он был равнодушен. Зоннек подавил вздох.

— Так не будем говорить об этом, — сказал он. — Ваш дедушка не терпит воспоминаний, и мы имеем полное основание щадить его. Вы давно знаете, Эльза, что он серьезно болен, и если болезнь и не грозит сиюминутной опасностью, то он сам лучше всех знает, что ему уже недолго жить. Он только что говорил со мной об этом и выразил желание передать вас после своей смерти на мое попечение. Вы согласны?

Точно луч света озарил лицо девушки, и она ответила без всяких колебаний:

— О, конечно! Вы всегда были так добры ко мне.

Лотарь взял ее руку, крепко сжал ее и слегка дрожащим голосом продолжал:

— А если бы я захотел удержать за собой это право на всю жизнь? Если бы я теперь сказал вам то, что не мог сказать тогда, когда взял на руки маленькую сиротку с груди умершего отца: «Приди в мои объятия! Я буду охранять тебя и лелеять до последнего вздоха. Ты будешь моим счастьем, солнечным лучом в моем доме; все, что у меня есть, будет твоим»? Что ответили бы вы на это, Эльза?

Девушка слушала, затаив дыхание, но ответила вполне спокойно и серьезно:

— Конечно, я была бы очень благодарна вам и всеми силами постаралась бы заслужить вашу доброту. Я многому училась и уже несколько лет веду хозяйство дедушки; может быть, я буду полезна и в вашем доме.

Лотарь быстро выпустил ее руку и встал.

— Полезна? Неужели вы думаете, что я хочу сделать из вас экономку? Дитя, вы не поняли меня.

Большие глаза девушки вопросительно и удивленно остановились на лице Зоннека. Она, действительно, не поняла и теперь не понимала его недовольного протеста, как раньше — его нежности. Зоннек видел, что должен высказаться яснее.

— Вы ошибаетесь, Эльза, — сказал он, подходя и кладя руку на спинку ее стула. — Вы видите во мне только старого друга, предлагающего вам приют в своем доме. Я хочу от вас совсем другого. Правда, вы, вероятно, не считаете возможным, чтобы человек, далеко уже немолодой, смел думать о счастье и любви и домогаться прелестной юной девушки, едва вступающей в жизнь. Это глупо, я знаю. Целую зиму я боролся с собой, раздумывая, возвращаться ли мне в Кронсберг и встречаться ли опять с вами; но любовь оказалась сильнее рассудка. Пусть будет, что будет, я хочу выйти из неизвестности.

Эльза поняла, наконец, о чем шла речь, и невольно испуганно отодвинулась. Лотарь заметил это; его рука медленно соскользнула со спинки стула, и он отошел говоря:

— Не продолжать? Скажите только слово, и я уйду…

— Нет, нет! Я только… я не хотела обидеть вас, право, не хотела!

Она, как дитя, просила прощения, Зоннек печально улыбнулся.

— Обидеть? Тем, что вы испугались, когда седой старик заговорил с вами о любви? Мне следовало раньше подумать о ней, но в те годы, когда молодежь мечтает и влюбляется, я уехал из Европы и вел жизнь, не дававшую мне возможности подумать о семейном счастье. Половину человеческой жизни я рыскал по дальним странам, на это ушли мои весна и лето, и я остался без любви и счастья. Теперь, когда в моей жизни наступила осень, они, наконец, встают предо мной, но слишком поздно. Правда, поздно, Эльза? Это ты должна мне сказать. Я все-таки задаю этот вопрос тебе, моей судьбе! Хочешь ли ты быть моей женой, моей любимой, обожаемой женой? Скажи. Моя судьба в твоих руках.

Это не было бурное, страстное предложение, но каждое слово дышало безграничной нежностью и любовью. Эльза слушала с удивлением и недоверием; ей казалось невозможным, чтобы этот человек, который так высоко стоял в ее глазах и на которого она смотрела не иначе как с робким почтением, любил ее и желал сделать своей женой. Когда он замолчал, она все еще сидела, сложив руки на коленях, и не шевелилась.

— Тебе нечего сказать мне? — наконец спросил он с волнением. — Говори! Если ты скажешь «нет», я перенесу, только не оставляй меня в неизвестности.

Эльза подняла глаза и секунду смотрела на Зоннека, потом протянула руку и молча положила ее в его руку.

— Это значит «да»? — спросил он с пробуждающейся надеждой.

— Да, — сказала девушка спокойно и просто.

Лицо Лотаря просветлело; в нем сверкнул луч бесконечного счастья. Он привлек к себе свою молоденькую невесту и осыпал ее ласками, которые казались сном девушке, выросшей одиноко, без любви. Она в первый раз заметила, что эти глубокие серые глаза, казавшиеся ей такими мрачными, в сущности, очень красивы. Правда, они в первый раз так ярко блестели.

— Моя Эльза! — тихо, дрожащим от глубокого волнения голосом сказал Зоннек. — Благодарю тебя за это «да»! Ты не подозреваешь, какое это для меня счастье!

*  *  *

Профессор углубился в свою рукопись и забыл за работой обо всем на свете, когда в его кабинет вошел Зоннек под руку с невестой и подвел ее к деду.

— Вы только что говорили, профессор, что с полным доверием отдадите в мои руки судьбу Эльзы, — сказал он. — Я ловлю вас на слове и прошу благословить нас.

Гельмрейх вскочил и уставился на стоящую перед ним пару, не веря собственным глазам и ушам.

— Лотарь, мне кажется, вы с ума сошли! — бесцеремонно воскликнул он.

— Вы хотите сказать, что между нами большая разница в возрасте? — спокойно спросил Лотарь. — Я хорошо знаю это, но это касается только моей Эльзы, а она согласилась. Мы ждем теперь вашего согласия, в котором вы, вероятно, нам не откажете.

Профессор убедился, наконец, что это — не шутка, и удивительно быстро вошел в положение, сообразив, что для него такой оборот в высшей степени желателен.

— Вы хотите жениться на Эльзе? — спросил он. — Что же, в сущности, это не так уж нелепо, как может показаться с первого взгляда. Если вы собираетесь обзавестись собственным домом, то, конечно, вам нужна хозяйка. С экономками трудно ладить, я знаю это по опыту, а Эльза кое-что смыслит в хозяйстве. Вы совершенно правы, Лотарь, мне же очень кстати пристроить таким образом девочку. Я согласен.

Очевидно, старик смотрел на дело с практической точки зрения и был уверен, что и у Зоннека не было иных соображений. Эльза, казалось, не чувствовала невероятной бессердечности слов деда, но тем сильнее задели они Лотаря. Он нахмурился.

— Ваша внучка ожидает поздравлений от дедушки, — проговорил он тоном, заставившим Гельмрейха догадаться, что в таком экстраординарном случае от него требуется что-то особенное.

— Пойди сюда, Эльза, — сказал он. — Ты знаешь, я невысокого мнения о людях вообще, но этот человек, твой будущий муж — один из лучших, один из тех немногих, с которыми еще можно жить. Ты должна гордиться тем, что он выбрал тебя, и я надеюсь, что ты сумеешь отблагодарить его и строго исполнишь свой долг.

Если в его речи и был оттенок теплоты, то только в той части, которая касалась Зоннека; для внучки у профессора не нашлось ничего, кроме напоминания о ее будущих обязанностях. Она ни слова не сказала в ответ, подошла к деду и получила от него поцелуй в лоб, первый за все годы. Потом она обернулась к Зоннеку, и он обнял ее, точно хотел защитить от черствого старика, озлобленного жизнью до такой степени, что он не чувствовал любви даже к единственному ребенку своей дочери. Серые глаза Лотаря с бесконечной нежностью заглянули в ее глаза, но Эльза еще не научилась понимать этот язык.

19

Дом Бертрама стоял среди курорта. Это была красивая, просторная вилла, окруженная прекрасно распланированным садом и составлявшая полную противоположность мрачному Бурггейму. Здесь всюду были свет, воздух и солнце; белый дом с балконами, летом увитыми диким виноградом, имел такой вид, точно хотел сказать, что в нем царит счастье и довольство.

В настоящую минуту это счастье и довольство немножко шумно давали о себе знать. В столовой, двери которой выходили в сад, бесилось потомство доктора: трое здоровых, краснощеких мальчуганов с курчавыми головами и карими глазами. Старший запряг младших братьев и, натягивая длинные вожжи, погонял лошадок кнутом и громкими «но»!. Запряжка бешено носилась вокруг стола и стульев, а при случае и через стулья, и наполняла комнату гамом, смехом и радостными криками.

В самый разгар этого шума и суматохи появились родители; буйная ватага чуть не сшибла их с ног. Если Бертрам стал лишь несколько плотнее, но в общем оставался таким же, каким был десять лет назад, то его жена изменилась гораздо более заметно. Никто не узнал бы в этой маленькой цветущей женщине, буквально пышущей здоровьем, прежней бледной, болезненной Зельмы, едва решавшейся от робости поднять глаза и говорившей только с разрешения строгой золовки. Она была все еще очень миловидной, хотя ее фигура имела некоторую склонность к полноте; хорошенький кружевной чепчик на белокурых волосах и модное, со вкусом сшитое платье шли ей во всяком случае больше, чем прежнее траурное одеяние. От робости тоже не осталось и следа, судя по тому, с какой завидной энергией она приступила к усмирению своих чад.

— Не угодно ли вам будет успокоиться, сорванцы? Подняли такой гвалт, что собственного голоса не слышно!

— Смирно! — скомандовал в свою очередь отец. — Слушай! Руки по швам! Равняйсь!

Команда была выполнена в точности: мальчуганы выстроились в ряд, и старший отдал честь кнутом.

— Молодцы! — похвалил отец. — Умеют стоять смирно!

— Две минуты, — возразила Зельма, — а потом опять пойдет катавасия. Ты даешь им слишком много воли, скоро их невозможно будет унять.

— Ничего, ты уймешь; они чувствуют к тебе гораздо больше почтения, чем ко мне, — сказал доктор. — Бегите в конюшню, мальчишки, скажите Зеппу, чтобы запрягал и подъезжал к саду… Марш!

Поручение было принято с истинным энтузиазмом. Трое мальчуганов бросились в сад и взапуски помчались к конюшне.

Бертрам с женой остались одни.

— Ну, можно отдохнуть от шума, — сказал он. — Я еду к леди Марвуд, так как обещал быть у нее в двенадцать. Интересно посмотреть, что вышло из красивой девушки, которую мы видели в Луксоре. Ты помнишь ее, Зельма?

— Еще бы! Я уже видела ее вчера, когда она проезжала мимо нас; но она была под густой вуалью, я не могла рассмотреть ее лицо. Ты думаешь, она серьезно больна?

— Кажется, потому что она позвала меня в первый же день и устроилась в Кронсберге надолго; вилла нанята на все лето. Впрочем, знатные дамы часто только от скуки воображают себя больными. Посмотрим. Я могу сообщить ей приятную новость; она, вероятно, еще не знает, что здесь Зоннек. Он сам сказал мне, что отношения между ними прервались уже несколько лет тому назад.

Зельма села и задумчиво опустила голову на руки.

— Что ты скажешь о помолвке Зоннека?

— Я сказал: «Браво!» Жениться — это самое лучшее, что он может сделать теперь, когда решил остаться в Германии. А Эльза — тоже умница, что идет за него, потому что лучшего мужа ей не найти.

— Ты думаешь, что она добровольно согласилась? Наверно, дедушка приказал; этот эгоист ни на минуту не задумается отдать ее старику, потому что тот — его друг.

— Старику! — с недовольством повторил Бертрам. — По-моему, Зоннеку это название не подходит; он интереснее целой дюжины наших молодых людей, особенно для такой девушки как Эльза.

— Ей восемнадцать, а ему — пятьдесят четыре.

— Зато он — Лотарь Зоннек! Для него годы ничего не значат. Эльза будет носить имя, известное всему миру, и занимать положение, которому позавидует не одна девушка.

— В таком случае это — не больше чем брак по расчету. Любить его Эльза не может.

— Почему же? — воскликнул доктор. — Вероятно, ты хочешь сказать, что каждая помолвка должна происходить при таких романтических условиях, как было у нас с тобой? Это — другое дело; я был вынужден из-за тебя вести борьбу с твоей любезной золовкой и вступить в форменный заговор с Эрвальдом. Помнишь, как он целый час просидел с несчастной Ульрикой на горячем песке ради того, чтобы дать мне время объясниться тебе в любви в развалинах карнакского храма? Да, да, нелегко мне все это далось!

— Что? Объяснение в любви или борьба? — спросила Зельма.

— И то, и другое, потому что это объяснение было своего рода скачкой с препятствиями, — смеясь ответил ей муж. — Однако что тебе пишет Ульрика? Ты ведь получила письмо из Мартинсфельда. Продали его наконец? С железнодорожным обществом шутки плохи. Надеюсь, угроза пустить в ход принудительные меры подействовала?

— Да, Ульрика продала Мартинсфельд неделю тому назад. Она до последней минуты упиралась и никогда не согласилась бы добровольно. Она, кажется, совсем в отчаянии.

— Глупо! — с досадой сказал Бертрам. — Не возиться же ей с хозяйством до глубокой старости, а такой цены, какую ей дало общество, ей никто бы не дал. Каждый считал бы эту продажу особенной удачей, а она еще жалуется.

— Мне жаль ее, — сказала Зельма. — Пока она хозяйничала, у нее было хоть какое-нибудь дело, цель жизни; теперь же этого нет, а другое имение она едва ли купит; она ведь всеми фибрами своей души была привязана к Мартинсфельду, принадлежавшему еще ее отцу. По вине резкого характера у Ульрики нет друзей, она совершенно одинока, и ей предстоит холодная, безотрадная старость. От ее письма веет буквально отчаянием. Как ты думаешь, Адольф? Мне хотелось бы пригласить ее погостить. Ты ничего не имеешь против?

— Почему же не пригласить? — засмеялся Бертрам. — Я не боюсь твоей сердитой золовки, и, кажется, нечего уже опасаться, чтобы ты попала опять под ее начало. Если она уж слишком забуянит, я любезнейшим манером спроважу ее восвояси. Ты знаешь, я на это мастер.

Разговор оборвался, потому что подъехал экипаж, которым правили все трое мальчуганов. Началось веселое прощание с отцом, а потом вся банда повисла на матери, и компания с гвалтом и хохотом отправилась из столовой в соседнюю комнату. В доме Бертрама всегда было весело.

20

В этом году Кронсберг рано имел удовольствие принимать знатных гостей. Обычно в это время приезжали лишь небогатые люди, которых отпугивала дороговизна в разгаре лечебного сезона; то обстоятельство, что такая богачка, как леди Марвуд, приехала уже в мае, было исключительным случаем. Что она была очень богата — доказывало следующее. Она не только наняла самую красивую и дорогую виллу на курорте, но прислала вперед человека, который устроил все сообразно с ее привычками и вкусами; за ним прибыли экипажи и лошади, затем целый штат прислуги, и, наконец, явилась сама миледи. Весь дом был густо населен ради одной женщины, жизнь была устроена на широкую ногу, как бывает только у коронованных особ.

Было около полудня, когда Лотарь Зоннек вошел в дом и передал свою визитную карточку лакею. Не успели его ввести в приемную, как боковая дверь уже открылась, и появилась леди Марвуд.

— Господин Зоннек, какая неожиданная радость! — воскликнула она, протягивая ему обе руки. — Как удивительно, что вы тоже в Кронсберге, и судьба опять сводит нас в далеких германских горах!

— Через десять лет, — прибавил он, горячо пожимая ее руки. — Вы видите, я пользуюсь правами старого знакомого и врываюсь к вам в первый же день вашего приезда, миледи.

— Ради Бога, забудьте этот титул! — горячо возразила она. — Для вас я всегда буду Зинаидой, так же как вы для меня — старый, дорогой друг. Садитесь сюда, поговорим! Почему вы в Кронсберге? Лечитесь? Я читала, что болезнь вынудила вас вернуться в Европу. Это правда?

Она сыпала вопросы один за другим, не дожидаясь ответа. Усадив гостя рядом с собой на диван, она начала оживленный разговор, который Зоннек охотно поддерживал; но его глаза вопросительно и пытливо были устремлены на лицо красивой дамы, которой он не видел с тех пор, как простился с ней в Луксоре.

Из молоденькой девушки с кротким, мечтательным личиком вышла ослепительная, уверенная в себе красавица. Зинаида стала гораздо красивее, чем была прежде, но той своеобразной, немножко меланхолической прелести, которой веяло от нее, тогда молодой девушки, не было и следа теперь, когда она стала блестящей светской дамой. Ее речь искрилась остроумием и живостью, но в ней было что-то беспокойное, неровное; она перескакивала с одного предмета на другой, и все в ней говорило о крайнем нервном возбуждении.

— Я стала перелетной птицей, — говорила она смеясь. — Постоянно в пути, с места на место! Я побывала уже в Германии, Италии, Франции, Швейцарии, однажды случайно заглянула в Каир, а теперь врачи прислали меня лечить нервы в Кронсберг; ведь он вошел в моду и, говорят, будто всем помогает. Я ничего не имею против того, чтобы провести здесь сезон, но что за фантазия прислать меня сюда уже в мае, когда курорт точно вымер, а горы в снегу? Из Рима, где в настоящее время нестерпимо жарко, я хотела ехать в Париж, а потом уже сюда, но врачи — тираны; они напророчили мне таких ужасов, что я сдалась и отправилась в изгнание.

— Место вашего изгнания не так уж плохо, — с улыбкой возразил Зоннек. — Весна наконец установилась, хоть и запоздала немножко, а окрестности удивительно хороши; перед вами величественная панорама Альп.

— Но нет людей, нет жизни, движения, а мне это нужно.

— Неужели? Прежде вы, наоборот, любили уединение и искали его.

— Прежде, прежде! — нетерпеливо перебила Зинаида. — Теперь все иначе. Теперь я не выношу одиночества, а врачи осуждают меня на него. Только поэтому они не пустили меня в Париж. Спокойствие! Спокойствие! В этом вся их мудрость. Отвратительное слово! Мне стоит услышать его, чтобы заболеть!

Она вскочила и тревожно забегала по комнате. Только теперь Зоннек заметил, какой у нее больной вид. Он помнил ее совсем другой.

— Вы уже три года не были в Каире, — снова заговорил он. Я узнал это, когда был там проездом в Европу. Ваш дом стоял запертый, пустой.

— Пустой! — повторила она с горечью. — Он опустел для меня с тех пор, как умер отец, и был бы пустым, даже если бы я жила в нем. Я не люблю больше Каира; я чувствую себя в нем чужой. А нашу дачу на Ниле я продала. Я не хочу даже вспоминать о ней!

— О Луксоре, с которым связаны лучшие воспоминания вашего детства и молодости?

— И где было положено начало моему несчастью! Я ненавижу Луксор!

Она выкрикнула эти слова с дикой энергией.

Лотарь молчал. Он знал, что в Луксоре она обручилась с Марвудом, и знал день, когда это случилось. Зинаида вдруг остановилась и мрачно посмотрела на него.

— К чему это деликатное молчание? Ведь вы все знаете, отец потом отводил с вами душу. Бедный! Он горько упрекал себя за то, что желал этого брака, но он не принуждал меня, даже не уговаривал; я сама, по собственной воле, решилась на это. Вся вина на мне.

— Я знаю, что ваш брак был не из счастливых, — сказал Зоннек вполголоса.

Молодая женщина резко, саркастически засмеялась.

— Как осторожно вы выражаетесь! Да, он, действительно, был не из счастливых, теперь это не составляет тайны для света. Я не любила Марвуда и ни на минуту не обманывала себя относительно этого, когда отдавала ему руку; но я думала, что он меня любит, потому что он так настойчиво добивался моей руки, и ни моя холодность, ни даже неприязнь не могли оттолкнуть его. Но в первые же недели замужества я поняла, что это было с его стороны только тщеславием, упрямством, заставлявшим его стремиться именно к тому, в чем ему отказывали. Этот вялый, холодный человек вообще не способен любить, а я была прикована к нему и должна была всю жизнь влачить эту цепь, ставшую моим несчастьем, моим проклятием!

— Зинаида, эти воспоминания волнуют вас, — остановил ее Лотарь, желая успокоить ее. — Оставим их, по крайней мере, хоть на первые часы свидания.

— Нет, нет, — бурно перебила она, — мне необходимо наконец высказаться! Меня ведь окружают только слуги и чужие люди. Как мог мой отец допустить, чтобы Марвуд увез меня в Англию? Ведь он знал, что это за страна. Мне изображали ее в самых радужных красках, но когда я в первый раз ступила на ее берег в морозный, туманный день, меня насквозь пронизало холодом. Я, уроженка солнечного юга, должна была дышать холодом и туманом! Я, привыкшая к большому обществу и свободе в доме отца, должна была вести жизнь, исключающую все, что не принадлежит к высшей английской аристократии, потому что в этом отношении мой супруг необыкновенно консервативен! Вечно одна и та же смертельно скучная вереница охот и обедов в деревне, раутов и балов в городе! Люди вокруг — марионетки, оградившие себя китайской стеной смешных предрассудков, и ни шага без надзора, ни вздоха свободного! Я задыхалась в этой обстановке! — Зинаида прижала руки к груди, как будто и теперь еще чувствовала удушье, и с возрастающим возбуждением продолжала: — Пока был жив отец, я не хотела доводить дело до разрыва; он и без того страдал, видя внутренний разлад между нами; я ради него старалась, чтобы обо мне не сплетничали и не втаптывали меня в грязь. Но когда он умер, когда я лишилась этого прибежища, у меня не хватило больше сил терпеть, я разорвала цепи и вернула себе свободу! Впрочем, свобода дорого обошлась мне; она стоила мне веры в Бога, в людей, в себя самое! У меня нет больше ничего на свете!

Судорожные рыдания без слез почти заглушили последние слова. Молодая женщина бросилась в кресло и уткнулась лицом в его подушки. Зоннек подошел к ней и, тихо положив руку ей на плечо, сказал глубоко серьезным голосом:

— Не говорите так, Зинаида! Ведь вы — мать.

— Мать, у которой отняли ребенка! — воскликнула она, сверкнув глазами. — Я ведь должна была расстаться с моим Перси! Марвуд, конечно, предъявил свои права на сына и наследника, а между тем это мое дитя, в его жилах течет моя кровь! Посмотрите сами, на кого он похож, на отца или на меня?

Она указала на акварельный портрет, занимавший почетное место на письменном столе и изображавший мальчика в матросском костюме. Это был красивый ребенок с темными волосами и большими темными глазами матери.

— Да, у него ваши черты, — уверенно сказал Лотарь, — и, главное, ваши глаза.

— Правда? Я уже три года не видела его и должна мириться с тем, что он живет далеко от меня и что его воспитывают в ненависти ко мне!

— Вы преувеличиваете; восьмилетнего ребенка нельзя воспитывать в ненависти к кому-нибудь.

— Отчего же, если действовать систематически, а в систематичности у Марвуда нет недостатка. Вы не знаете его так, как я. Как часто я думаю о том, чтобы похитить моего ребенка и бежать с ним сначала в Каир, потом дальше, дальше, хоть в пустыню, чтобы нас не нашли, чтобы…

— Ради Бога, только не это! — с испугом перебил ее Зоннек. — Марвуд сумеет найти вас и силой отнимет ребенка; закон на его стороне.

Молодая женщина опять засмеялась, дико, с отчаянием.

— О да, я знаю, мне это втолковали! Сын принадлежит отцу. Прав матери закон не охраняет, их можно безнаказанно топтать ногами; это я знаю по опыту.

Легкий стук в дверь прервал эту сцену. Вошедший лакей доложил о приезде Бертрама.

Зинаида провела платком по пылающему лицу.

— Ах, это доктор! Я совсем забыла, что он назначил этот час. Вы уходите? Нет, нет, не уходите! Мы еще не говорили о вас, а мне о многом хочется расспросить.

— Доктору честь и место, — ответил Зоннек, действительно, собиравшийся уйти, хотя и ему надо было кое-что сказать ей.

— О, его визит будет непродолжителен, а затем я опять в вашем распоряжении. Хорошее не следует упускать, оно редко выпадает на нашу долю. Вы останетесь, правда?

Зинаида произнесла свою просьбу почти страстно, и Лотарь согласился. Он представил вошедшего доктора, подчеркнув, что это — его друг; поэтому леди Марвуд приняла Бертрама очень любезно.

— Я покину вас на четверть часа, извините, — обратилась она к Зоннеку, — а чтобы вы не скучали, пришлю вам кое-что такое, что напомнит вам Каир. Будьте как дома! Ведь вы всегда были у нас своим.

Она позвонила, тихо отдала какое-то приказание и пригласила доктора следовать за ней в соседнюю комнату.

Зоннек подошел к письменному столу, и его взгляд задумчиво остановился на портрете маленького Перси. Дверь отворилась, и в комнату вошел молодой араб, мальчик лет шестнадцати в богатом костюме. Он нес позолоченный кофейный сервиз тончайшей арабской работы и ящичек слоновой кости с папиросами и вытаращил блестящие черные глаза от изумления, когда незнакомый господин заговорил с ним на его родном языке.

— А, Гассан, и ты приехал в Европу?

— Ты знаешь меня, господин? — пробормотал ошеломленный Гассан.

— Я видел тебя шесть лет тому назад в Каире у твоего господина, а раньше в Луксоре. Ты помнишь, в Луксоре была хорошенькая беленькая девочка, которая жила у твоей госпожи и с которой ты играл? Она всегда носила белые платьица…

— И у нее были длинные золотые волосы! — перебил Гассан с просиявшими глазами. — Но она уехала далеко за море и не вернулась.

— Кто знает, может быть, ты увидишь ее здесь, — сказал Зоннек улыбнувшись; ему было приятно, что Эльза не забыта.

То обстоятельство, что незнакомый человек, по виду знатный европеец, говорил по-арабски, внушило Гассану доверие к нему, и он с большой готовностью стал отвечать на его вопросы. Его отец, садовник в имении Осмара, умер; по просьбе старшей сестры, еще ребенком взятой для услуг молодой госпоже, Гассана тоже взяли в Каир, а после смерти консула леди Марвуд увезла мальчика вместе с его сестрой в Европу.

Приход Бертрама прервал беседу. Лотарь поспешно пошел ему навстречу и спросил, понижая голос:

— Ну, что? Надеюсь, ничего серьезного?

Врач пожал плечами.

— Нервы! У леди Марвуд они в таком состоянии, что грозят серьезной опасностью, и надо принимать меры, не теряя времени. Но она, очевидно, не из послушных пациенток, и мне придется прибегать к вашему влиянию, потому что нам предстоит бороться с очень серьезным врагом: с морфием. Однако мы еще поговорим об этом, мне пора.

Он ушел.

Скоро явилась Зинаида; она знаком отпустила Гассана и села на диван напротив гостя.

— Расположимся уютнее. О, я не забыла ваших привычек, я хорошо их помню! — Она налила ему кофе и подставила папиросы.

Зоннек с удивлением увидел, что она тоже взяла папиросу. В Каире многие дамы курили, но Зинаида не курила и даже чувствовала к этому отвращение. Очевидно, и это стало «иначе».

— Понравился вам Бертрам? — спросил он. — Внушает он вам доверие?

— По крайней мере, больше чем мои римские врачи. У него замечательно спокойная, твердая манера говорить, это приятно действует. В общем, он тянет ту же песню, что и все его почтенные коллеги: спокойствие, тишина, уединение — мне уже надоело это слушать. Но мы собирались говорить о вас. Доктор сказал мне, что вы больше не вернетесь в Африку, что он поставил это вам непременным условием. Вынесете ли вы тихую частную жизнь?

— Что же делать! В конце концов, поневоле покоряешься необходимости. Кроме того, ведь плоды моей двадцатилетней работы, то, что я приобрел для моего отечества, — налицо. Правда, там осталось еще много дел, но я передал их в сильные, смелые руки; я приготовил себе преемника в лице Рейнгарда.

Глаза Зоннека невольно обратились на молодую женщину, когда он произнес это имя, но она спокойно стряхнула пепел с папиросы и холодно спросила:

— Рейнгард? Кто это?

— Вы его не помните? Это — мой молодой товарищ, ездивший со мной в экспедицию. С тех пор его имя частенько упоминалось в печати… Рейнгард Эрвальд.

— Ах, да! Действительно, это достаточно известное имя. Нет ни одной газеты со статьей об Африке, где бы не упоминалось имя господина Эрвальда. Его так выдвигают на передний план, что становится обидно за вас и ваши заслуги. Вы не завидуете?

— Я никогда не завидую своим друзьям, — спокойно возразил Лотарь, — а Рейнгард стал для меня таким другом, какого редко найдешь. Уже тогда, когда я брал его с собой в Каир, я знал, что мой ученик со временем превзойдет учителя, но это случилось скорее, чем я думал. Тогда я был еще его ментором, сдерживавшим пыл молодого сумасброда, но, когда дошло до серьезного дела, он показал себя мужчиной. Только его энергии и самоотверженности я обязан своим возвращением из экспедиции живым. Судьба еще была так милостива, что позволила мне добраться до цели и закрепить за Германией открытые земли, но затем пришлось возвращаться по пути, по которому до нас не проходил ни один европеец и на котором преграды словно вырастали из земли. Когда я принял решение идти по нему, я знал, что потребуются все мои силы и опыт, и вдруг меня свалила болезнь и в течение нескольких месяцев не выпускала из своих когтей. Я не был в состоянии не только руководить экспедицией, но не мог даже дать совет, потому что был большей частью без сознания. Все перешло в руки Рейнгарда. Тогда он, молодой человек всего-то двадцати шести лет, один повел экспедицию в обратный путь. Он железной рукой держал бразды правления, хотя наши люди, как дикие туземцы, как только увидели, что я больше не стою во главе отряда, тотчас попытались взбунтоваться. Эрвальд преодолел бесчисленные опасности и все препятствия и вдобавок еще вез меня, больного, умирающего. Сколько раз он рисковал потерять весь свой отряд, чтобы создать безопасность для меня, сколько раз совершал невозможное, чтобы доставить мне облегчение и подкрепить мои силы. Он благополучно довез меня до берега, и там я выздоровел. Что это значит при таких обстоятельствах — это знаю я один. И если теперь его выдвигают на первый план даже в ущерб мне — Бог свидетель — он это заслужил!

Зоннек преднамеренно так распространялся о товарище, которого некогда ввел в дом Осмара молодым, никому неизвестным человеком. Его глаза внимательно следили за лицом молодой женщины, но он не получил ответа на свой безмолвный вопрос. Зинаида сидела, откинувшись на подушки дивана, и медленно пускала в воздух облачка голубого дыма; она слушала, но с такой миной, точно ей рассказывали о вещах, совершенно для нее безразличных.

— Во всяком случае вы открыли ему дорогу к славе, — сказала она наконец, слегка пожав плечами. — Он сделал только то, к чему его обязывала благодарность. В какой части Африки обитает он в настоящее время?

— В настоящее время он в Европе и на пути сюда.

— Сюда? В Кронсберг?

— Да, Рейнгард едет в Берлин для личных переговоров с правительством, ему предлагают место в колониях, но так как мы уже год не виделись, то сначала он заедет ко мне. Я могу ожидать его не сегодня-завтра.

Наступила минутная пауза. Зинаида бросила папиросу и сказала прежним спокойным тоном:

— Вот как? Я очень рада за вас. Но перейдем к вопросу, который — простите — гораздо больше интересует меня. Когда-то в Кронсберг отправили маленькую Эльзу фон Бернрид. Я очень любила эту девочку и хотела оставить ее у себя, но дед решительно потребовал ее. Его звали, кажется, Гельмрейх?

— Да, — ответил Зоннек, пораженный такой памятью, которая только в одном изменила своей хозяйке: когда речь зашла об «этом господине Эрвальде», имя которого совсем выскочило у нее из головы.

— Старик, должно быть, давно умер, — продолжала она. — Не знаете ли вы, что сталось с его внучкой? Я собиралась на днях навести справки, но вы, вероятно, дадите мне самые точные сведения.

— О, да, я могу дать их вам, — улыбаясь ответил Лотарь. — Профессор Гельмрейх не умер; он живет на расстоянии получаса ходьбы отсюда, и внучка до сих пор у него.

— И я могу видеть мою маленькую Эльзу?

— Разумеется! Только это уже не маленькая Эльза, а красивая взрослая девушка. Вы едва ли узнаете ее. А неделю тому назад… она стала моей невестой.

Зинаида посмотрела на него с безграничным изумлением.

— Вашей невестой? Не может быть!.. Вы шутите!

Лицо Лотаря, только что сиявшее, омрачилось, и он спросил с легкой горечью:

— Это ваше мнение о моей помолвке?

— Нет, нет! Вы не поняли меня! Мое удивление относилось только к вашему решению вообще жениться.

— И вы находите, что это запоздалое решение — глупость и непростительный эгоизм ввиду того, что речь идет о восемнадцатилетней девушке? Может быть, вы правы.

— Я думаю, что ваша жена будет счастливее, чем была я с человеком, который вполне подходил мне по возрасту, — серьезно сказала Зинаида. — Примите мои самые сердечные, самые искренние пожелания вам и вашей невесте!

— Благодарю вас за эти слова, Зинаида! Поверьте, я очень нуждаюсь в том, чтобы меня ободрили.

— В самом деле? — шутливо спросила она. — Очевидно, моя прелестная маленькая упрямица околдовала вас и одержала над вами полную победу. Да, вам не так-то легко будет справиться с ней; и тогда уже у крошки Эльзы была сильно развитая воля и она умела поставить на своем. Берегитесь! Я боюсь, положительно боюсь, что великий африканский герой окажется под башмаком у молоденькой жены!

Она мило, дружески поддразнивала Зоннека, грозя ему пальцем, но он лишь слегка покачал головой.

— Вы ошибаетесь. Эльза — сдержанная, молчаливая девушка и понятия не имеет о том, что значит шалить или упрямиться. Дедушка своим чересчур строгим воспитанием изменил в ней многое, вернее сказать, все. Впрочем, вы сами увидите.

Он встал и простился, дав обещание прийти на днях с невестой. Леди Марвуд отнеслась к нему дружески и задушевно, как в былое время, но когда он выходил из ее дома, его лицо было печальным. Лотарь думал о предостережении, с которым когда-то обратился к Осмару и которое было оставлено без внимания: то, что он предсказывал, чего боялся — случилось.

21

Время близилось к полуночи, и кронсбергская долина тонула в ярком свете луны, когда на дороге, подымающейся к Бурггейму, появилась темная мужская фигура. Быстрые шаги незнакомца становились все медленнее по мере того, как он приближался к цели, а на некотором расстоянии от нее он и совсем остановился, глядя на остроконечную кровлю старого дома, подымавшуюся из-за елей и ярко освещенную луной. Несколько минут одинокий путник стоял не шевелясь, потом двинулся дальше и подошел к толстой липе, далеко раскинувшей во все стороны свои ветви. Только что распустившиеся нежные листочки еще не давали тени, и сквозь полуобнаженные ветви яркий лунный свет падал на человека, прислонившегося к стволу. Это был мужчина высокого роста, в темном дорожном костюме; из-под шляпы выбивались густые белокурые волосы, составлявшие странный контраст с поразительно темным цветом лица. Он медленно обводил взглядом окрестности, точно ища что-то.

Долина и горы покоились в мечтательном свете лунной ночи. В старинном городке внизу можно было отчетливо разглядеть высокие крыши домов, узкие улицы, мост, перекинутый через реку, а на другом берегу — белые дома и виллы курорта. Глубокий покой и мир царили вокруг.

Весенняя ночь была холодной, но незнакомец под липой с наслаждением вдыхал резкий воздух. Вдруг он отделился от ствола и, вытянув шею, стал прислушиваться. В воздухе стояла тишина, не чувствовалось ни малейшего ветра, но среди ночного безмолвия с далеких гор явственно доносились какой-то шорох и ропот, походившие на отдаленный глухой рокот морского прибоя.

— Ручьи! — с глубоким вздохом вполголоса проговорил ночной странник. — Снег тает, и вода бежит. Весна пришла.

Он опять повернулся к Бурггейму и попробовал разглядеть что-нибудь сквозь решетчатые ворота, но ничего не увидел; дом стоял безмолвный и темный, в тени высоких деревьев еле можно было различить его очертания.

— Стены и железные ворота! — прошептал он. — Прежде тут были живая изгородь и калитка. Дом как будто не изменился, только ели и старая липа сильно разрослись. Может, попробовать войти? 'Гам, кажется, все спит, и в худшем случае… Все равно, я не могу не войти!

Он нажал ручку железных ворот, но убедился, что они заперты. Он испытующе поглядел на стену. Высокая, гладкая, она не представляла ни малейшей опоры для ноги. Толстые ветви липы тянулись через нее в сад. Незнакомец посмотрел на них, и по его лицу пробежала улыбка.

— Выручай, старый друг! Твои ветви не раз держали меня на себе, пусть подержат еще раз!

Он ловко влез по узловатому стволу, сел верхом на толстый сук и перебрался через стену; смелый прыжок — и он очутился в саду. В доме отрывисто залаяла собака, но незваный гость несколько минут стоял неподвижно, и собака, очевидно, успокоилась; лай смолк.

Ночной посетитель медленно направился через одичавший сад к дому. Лунный свет только местами проникал сквозь ветви угрюмых черных елей, и его лучи, как призраки, ползли по земле. Безмолвный полуночный час, темный уединенный дом, голубоватый сумеречный свет придавали месту что-то нереальное, чуждое жизни и миру действительности.

— Настоящий немецкий волшебный час! — тихо проговорил незнакомец. — Стоит ступить на родную землю — и опять оказываешься во власти прежних чар. А я воображал, что отделался от них за эти долгие годы. Я, как настоящий сказочный герой, проникаю в заколдованный замок, погруженный в волшебный сон, рискую оказаться в самом нелепом положении, если меня поймают, и все-таки не в силах удержаться.

Он остановился перед домом с наглухо запертыми ставнями. Фронтон крыши был освещен, все остальное тонуло в непроглядном мраке; только на террасу и поросшие мхом ступени лестницы падала широкая полоса света, проникавшего между вершинами двух елей. Незнакомец молча смотрел на эти ступени, потом вдруг опустился на колени и прижался губами к выветрившемуся мшистому камню так горячо, как лобзает богомолец Святую землю, как блудный сын целует порог отчего дома.

В доме опять залаяла собака, на этот раз громче и настойчивее; очевидно, там кто-то не спал, потому что послышался сдержанный женский голос:

— Тише, Вотан! Это Бастиан.

Незнакомец вскочил и хотел скрыться, но стук отодвигаемого засова показал ему, что уже поздно; если бы он пошел через сад, его увидели бы, и в любом случае его заметила бы собака. Поэтому он быстро отошел в сторону, в густой мрак под елями, и прижался к стволу.

Засов отодвинулся, на каменную лестницу упал яркий свет, и в открытых дверях обрисовалась тонкая фигура девушки.

— Это ты, Бастиан? — раздалось среди ночной тишины. — Доктор приедет?

Ответа не было. Незнакомец стоял под елью не шевелясь и смотрел на видение, вполне подходившее к этому «волшебному часу». Лампа, которую девушка держала в руке, освещала ее лицо и толстые, отливающие золотом косы, обвивавшие ее голову. Но вот рядом с ней показалась огромная черно-серая собака; она подозрительно нюхала воздух, вытягивая голову. Удивленная тишиной, девушка поставила лампу на стол в коридоре и вышла на порог. Вотан, очевидно, почуял, что поблизости есть кто-то чужой; он глухо, грозно зарычал, протиснулся мимо своей хозяйки на террасу и вдруг с бешеным лаем устремился с лестницы к елям; он обнаружил непрошеного гостя.

Всякого другого громадный пес мигом сбил бы с ног, но тут он сам отлетел назад, оглушенный страшным ударом кулака, однако уже через минуту еще с большей яростью накинулся на незнакомца, и между ними завязалась ожесточенная борьба.

— Кто там? Что с тобой, Вотан? — крикнула девушка, напряженно прислушиваясь.

Ей ответил чужой голос:

— Отзовите собаку, иначе я задушу ее!

Это была не пустая похвальба, потому что лай Вотана звучал теперь глухо, сдавленно, как будто ему не хватало воздуха. Эльза не раздумывая бросилась вниз по лестнице к борющимся, которые в пылу схватки перешли из-под деревьев на открытую площадку. Исполин Вотан, поднявшись на задние лапы, упирался передними в плечи незнакомца; тот обеими руками стискивал горло собаки, напрасно силившейся вырваться; ее дикий лай перешел в судорожный визг и хрип.

— Пустите его! — крикнула девушка испуганно, но повелительно, и схватила собаку за ошейник. — Вотан, сюда! Куш!

Незнакомец разжал руки и отступил; Вотан также повиновался приказанию своей хозяйки и опустился возле нее на землю. Он глухо, угрожающе рычал, но не возобновлял нападения. Эльза, видимо, считая близость собаки достаточной охраной для себя, и не думала бежать в дом.

— Что вам нужно здесь? Кто вы? — спросила она голосом, выражавшим скорее недовольство, чем страх.

Незнакомец снял шляпу и поклонился так спокойно и вежливо, точно находился в гостиной и не выдержал только что опасного боя.

— Чужеземец, — ответил он, — чужеземец, который просит у вас прощения в том, что вторгся в ваш сад, не имея на то никакого права.

Звук его низкого голоса поразил Эльзу; ей показалось, что она не в первый раз слышит его. Она озадаченно посмотрела на человека, стоявшего в нескольких шагах от нее в ярком свете луны, увидела совершенно незнакомое лицо и большие огненные глаза, пристально устремленные на нее, и в ней шевельнулось ощущение, будто она видела когда-то эти глаза.

— Ворота заперты, — резко сказала она. — Как вы попали сюда?

— Через стену, — ответил незнакомец так спокойно, точно это был самый обычный путь. — И все-таки, уверяю вас, я не разбойник и не вор. Вам совершенно нечего меня бояться.

В речи и в манерах этого человека чувствовалась смелая гордость, не допускавшая никаких оскорбительных предположений. Вероятно, это произвело, впечатление на Эльзу, и она спросила уже более мягким тоном:

— Что же вам понадобилось здесь в такое время?

— Посмотреть вблизи на дом и сад. Вы не верите? Я вполне понимаю вас, но, к сожалению, не могу дать вам другого объяснения. Еще раз прошу извинить за беспокойство, которое я невольно доставил вам.

Он взглянул на собаку, которую молодая девушка все еще держала за ошейник. Вотан привык к строгой дисциплине; он сидел смирно, но следил горящими глазами за своим врагом, готовый броситься на него по первому знаку, и время от времени угрожающе рычал.

Эльза повернулась было к дому, как вдруг увидела на опущенной руке незнакомца красную полоску; это была струйка крови, сочившаяся из-под рукава.

— Он до крови укусил вас? — быстро спросила она.

Незнакомец коротко засмеялся, взглянув на свою руку.

— Кажется, да! Маленький знак любви от вашего Вотана! Пустяки, конечно, но все-таки я почувствовал, когда он запустил зубы мне в плечо.

— Вотан только исполнил свой долг. Он должен стеречь дом и не допускать, чтобы ночью в сад вторгались чужие люди. Счастье ваше, что я подоспела вовремя, чтобы удержать его, иначе он разорвал бы вас.

— Вы думаете? Боюсь, что исход был бы другим, потому что едва ли я позволил бы разорвать себя. Мне случалось меряться силами и с более серьезным врагом, чем разъяренная собака; по всей вероятности, это стоило бы вам вашего чудесного пса.

Рассердила ли Эльзу насмешка, слышавшаяся в этих словах, или же она подумала, что ее любимец, действительно, мог пострадать, только она вдруг выпрямилась, смерила взглядом дерзкого пришельца, который осмеливался еще и угрожать, и презрительным жестом указала ему, чтобы он уходил.

— Уходите! Дорога через стену всегда открыта для вас и вам подобных. Я буду держать собаку, пока вы не перелезете.

Незнакомец слегка вздрогнул от этого презрительного тона, его глаза сверкнули гневом, а в голосе послышалось раздражение.

— Вы весьма энергично пользуетесь своими правами хозяйки! Впрочем, я сам виноват, что со мной обращаются, как с каким-нибудь разбойником с большой дороги. Я могу только повторить, что не собирался ни грабить, ни воровать. Может быть, мне еще удастся когда-нибудь убедить вас в этом, а пока честь имею кланяться, фрейлейн фон Бернрид!

Он почти иронически подчеркнул последние слова, поклонился и исчез во мраке среди деревьев. Шум около липы подсказал Эльзе, что он выбрался из сада той же дорогой, какой вошел, а через несколько минут мимо решетчатых ворот прошла высокая темная фигура.

Девушка выпустила Вотана, который не понимал, как можно было дать безнаказанно уйти чужому человеку, вторгшемуся в их владения, и был этим очень недоволен. Он со всех ног бросился к воротам, а затем начал рыскать по саду, точно желая убедиться, что в нем уже никого нет.

Эльза не обращала на него внимания; она все стояла на том же месте, приложив руку ко лбу, как будто силясь вспомнить что-то. Где она слышала этот голос, видела эти глаза? Она не знала этого человека, и все-таки ей казалось, что она видела его когда-то давно-давно. И, словно его огненные глаза разрушили чары, державшие ее в своей власти, перед ней начали всплывать странные образы, давно исчезнувшие из ее памяти: ослепительно белый город, широкая, сверкающая река, высокие, необыкновенного вида деревья, уходящие вершинами в самое небо, и разливающийся над всем этим солнечный зной. Эти образы колебались и расплывались, то исчезали, то вновь появлялись, их невозможно было рассмотреть, но они не давали ей покоя. Девушка спала с открытыми глазами. В холодную северную весеннюю ночь она видела перед собой далекую страну солнца. Горные вершины неподвижно стояли вокруг, одетые льдом и снегом; с их склонов неслись таинственные голоса, глухой шорох и ропот. Таял снег и бежали ручьи. Наступала весна.

22

Как и в прошлом году, Зоннек жил на вилле Бертрама, верхний этаж которой отдавался летом внаймы. Эрвальд, которого ждали со дня на день, должен был также остановиться здесь, и трое детишек доктора придумывали всякие торжества для приема нового «африканского дяди». К сожалению, их прекрасная идея не могла быть осуществлена, потому что гость явился неожиданно, без всяких предупреждений; он пришел однажды утром пешком, без багажа, спросил Зоннека и отправился прямо к нему.

Приятели, не расстававшиеся почти десять лет и дружно делившие радости и горести, сидели в комнате Лотаря. У одного уже были седые волосы и силы, надломленные болезнью, другой находился в полном расцвете лет и жизненных сил; но отношения между ними стали другие; старший, которому годы и опыт раньше давали превосходство над юношей, теперь обращался с ним, как с равным, а младший давно отбросил почтительное «господин Зоннек» и по-братски говорил ему «ты».

И для Эрвальда время не прошло бесследно. Его высокая фигура стала мускулистее, черты — резче; жизнь, полная напряжения, трудов и лишений, оставила на нем следы, но это очень шло ему. Его манеры стали спокойнее, он производил впечатление зрелого, серьезного человека, но темные глаза горели прежним огнем; жизнь, горячим ключом бившая в юноше, не замерла и в мужчине; он был молод, несмотря на свои тридцать четыре года.

— Неужели ты не можешь отказаться от манеры появляться и исчезать, как метеор? — произнес Зоннек тоном, который должен был выражать упрек, но вместо этого выдавал его радость. — Я все поджидаю телеграммы, а ты вдруг сам появляешься на пороге. Ты всю ночь ехал?

— Нет, я приехал еще вчера вечером, но было уже поздно, я не хотел подымать весь дом своим появлением и потому остановился в гостинице, то есть я послал туда экипаж с багажом, а сам…

— А сам?

— Для разнообразия решил немножко посентиментальничать и побродить при лунном свете. Мне хотелось посмотреть на… старую родину.

Рейнгард говорил насмешливо, но Зоннек внимательно посмотрел на него.

— Ты был… в Бурггейме?

— Да, — ответил Эрвальд почти сердито.

— Я так и думал. Но тебе немногое пришлось увидеть; Гельмрейх обнес дом и сад стеной, и в ночное время туда не заглянешь.

Эрвальд промолчал. Весьма естественно было бы рассказать о своем ночном приключении другу, который, как ему было известно, ежедневно бывал в Бурггейме, но почему-то у него не поворачивался язык, и он быстро переменил тему разговора:

— Прежде всего скажи, как твое здоровье. Из твоих писем я мог заключить, что хорошо. Ты совсем поправился?

— По крайней мере, почти, и Бертрам обещает, что через несколько месяцев я буду совсем здоров; пока же — осторожность, спокойствие, терпенье! Мы с тобой никогда не знали этих слов, но теперь я поневоле научился им. Пусть это послужит предостережением для тебя; ты тоже не был в Европе целых десять лет. Под тропиками человек скоро изнашивается, и твое железное здоровье пошатнется, если ты не будешь давать себе отдых.

— Разве была какая-нибудь возможность отдыхать при нашей жизни? — спросил Рейнгард, пожимая плечами. — Впрочем, мои дальнейшие планы зависят от переговоров в Берлине. Опять это — жертва с твоей стороны, Лотарь! На это место прочили тебя, я точно знаю, а ты отказался и направил все свое влияние в мою пользу.

— Потому что я уже тогда знал, что это место будет мне не по силам; моя песенка спета. Находясь зимой в Берлине, я сделал все, что мог, чтобы проложить тебе дорогу; но поладишь ли ты с господами, заседающими за зеленым сукном, при твоей гордости и любви к самостоятельности, это — другой вопрос. Впрочем, это мы еще увидим, а пока что я очень рад, что ты погостишь у меня несколько недель. И Бертрам с женой рады видеть тебя. Кроме того, ты встретишь еще одну старую знакомую: леди Марвуд здесь.

— Зинаида фон Осмар? — с удивлением воскликнул Эрвальд. — Ты уже виделся с ней?

— Вчера. Она лечится водами и будет здесь все лето. Ты знаешь, что она разошлась с мужем?

— Да, в Каире об этом много болтают.

— И раньше болтали; имя и общественное положение Марвуда делают его заметным человеком, а Зинаида — прославленная великосветская красавица; такие люди всегда служат предметом для злоязычия.

Рейнгард ничего не ответил. Казалось, ему не хотелось говорить об этом.

Но Зоннек не оставлял интересующей его темы.

— Ты слышал какие-нибудь подробности? Когда я был в последний раз в Каире, то почти ни с кем не виделся; я был болен и спешил ехать дальше, но ты пробыл там несколько недель. Что, собственно, говорят?

— Чего только не говорят! В английском кругу в Каире всегда точно известно все, что делается в лондонском обществе, но… все становятся на сторону лорда Марвуда.

— Неужели? — воскликнул Зоннек.

— Почти без исключения. В местном обществе — тоже. Говорят, леди Марвуд держала себя крайне эксцентрично и пренебрегала всеми требованиями приличия, так что супругам оставалось только расстаться. Они не развелись ради ребенка, от которого ни мать, ни отец не желают отказываться, но ходят слухи, что Марвуд добивается развода. Леди Марвуд разъезжает по свету одна, появляется везде, как метеор, швыряет деньги пригоршнями и так же внезапно исчезает. Она окружает себя целым штатом поклонников, что не особенно хорошо для ее репутации. Я не хочу повторять все, что о ней сплетничают, но, вероятно, кое-что дошло и до тебя.

— Да, только я этому не верю. В этом браке с самого начала таилось начало несчастья; это было все равно, что сковать вместе огонь и лед. Возможно, что Зинаида вела себя неосторожно и стала еще неосторожнее, когда порвала свои оковы, но, чтобы она сделала что-нибудь, действительно, дурное, этому я не верю.

Эрвальд промолчал, но по его лицу видно было, что он иного мнения.

— Ты не можешь избежать встречи с ней, — продолжал Лотарь. — Я с ней в прежних дружеских отношениях, и, кроме того, в Кронсберге вообще трудно не встретиться.

— Зачем же избегать? — спокойно спросил Рейнгард. — Неужели из-за того, что мы когда-то увлекались друг другом? Юношеских увлечений не помнят всю жизнь. С тех пор леди Марвуд стала великосветской дамой, окруженной поклонением, а я — уже немолодой авантюрист, которому Осмар презрительно указал на дверь; у меня есть имя и положение. Мы встретимся как два совершенно новых человека, и если случайно проснутся старые воспоминания, мы только улыбнемся, как над ребяческой глупостью. Так называемая юношеская любовь — вообще ребячество и никогда долго не длится.

Рейнгард произнес это совершенно тем же равнодушным тоном, которым леди Марвуд говорила об «этом господине Эрвальде». Зоннек был очень удивлен этим, но такое равнодушие двух людей, бывших когда-то близкими друг другу, сняло с его души тайную заботу.

— Юношеская любовь! — повторил он. — Разве ты любил Зинаиду? В таком случае ты едва ли отказался бы от нее так легко и скоро. Я думаю, ты вообще не умеешь любить. Что толку тебе от баснословного успеха, которым ты пользуешься у женщин? Истинного счастья он тебе никогда не доставляет. Сколько раз юность, красота и любовь шли тебе навстречу; тебе стоило только протянуть руку, чтобы получить то, что другие считают высшим благом в жизни, но ты самым непростительным образом играл им. Ты всегда в глубине души оставался холоден. Правда, все это было близко и реально и потому не удовлетворяло тебя. Того великого, безграничного счастья, которое изобрела твоя фантазия, не существует на свете, и ты, вместо того, чтобы брать то, что тебе дается, гоняешься за недостижимой мечтой, за…

— Миражем! — смеясь договорил Рейнгард. — Опять ты принялся за старую проповедь. Но разве я могу изменить тут что-нибудь? Это — мой рок! Только раньше я верил, что могу достичь воплощения своей мечты в действительности; это время миновало, теперь я знаю, что моя прекрасная фата-моргана никогда не спускается на землю. Но все-таки я не могу отказаться от нее. Может быть, я заключу ее в свои объятья перед смертью. Только в одном ты ошибаешься; я умею любить, и притом то, что близко и реально, но только одного человека на свете я любил неизменно и без разочарования — это тебя, Лотарь! Ты один не обманывал меня и оставался всегда одним и тем же и в жизни, и в смерти… Да, да!.. Мы ведь с тобой часто смотрели в лицо смерти. Тем, кем ты был для меня и кем продолжаешь быть, не может быть ни одна женщина, никогда!

— Льстец! — проговорил Лотарь, но по его тону было слышно, как он тронут этим признанием.

— Бог свидетель, это не лесть! — горячо вырвалось у Рейнгарда. — Это сущая правда.

— Я знаю, мой мальчик! — тепло сказал Зоннек. — А что ты для меня — об этом я и говорить не стану. И все-таки нам надо приучаться обходиться друг без друга. Ты знаешь, какой ультиматум поставил мне Бертрам? Он тебе скажет…

— Да вот он и сам!

Действительно, дверь отворилась, и на пороге появился доктор.

— Извините, что я помешал вам, — произнес он, — но первые минуты свидания прошли, и мне тоже хочется приветствовать нашего африканца. Добро пожаловать, Эрвальд!

Рейнгард сердечно пожал его руку и спросил с некоторым удивлением:

— Откуда же вы узнали, что я здесь? Я ведь пробрался инкогнито.

— У нас никто не войдет и не выйдет инкогнито; этого не допустят мои мальчики. Цвет вашего лица выдал вас. Старший твердо заявил, что пришел африканский дядя, и его описание оказалось подходящим к вашей внешности. Еще раз добро пожаловать! Жена очень рада дорогому гостю, который некогда сыграл роль духа-покровителя в истории нашей любви и страданий.

— Не пощадив бедной Ульрики Мальнер, — засмеялся Эрвальд. — Я думаю, она так и не простила мне. Она еще жива?

— Здравствует и даже скоро явится сюда собственной персоной. Но как вы находите господина Зоннека? Не правда ли, очень поправился?

— Просто помолодел! Кронсбергские воды сделали чудо.

Губы Бертрама дрогнули от прежней веселой, насмешливой улыбки.

— Наши воды превосходны, это — установленный факт, но я сомневаюсь, чтобы они были повинны в этом «помолодении». На это найдутся другие причины… Ах, — перебил он сам себя, заметив, что Зоннек делает ему знаки, — он еще не знает? Так я не буду портить вам удовольствие.

— Чего я не знаю? — спросил ничего не подозревающий Рейнгард.

— Великой новости, которой от роду всего неделя. Вы были это время в дороге и еще не успели узнать ее. Однако я не стану забегать вперед. Да, господин Зоннек! Сегодня я еще до рассвета ездил в Бурггейм; за мной приходил Бастиан. У профессора опять был сильный припадок.

— Ему очень плохо? — озабоченно спросил Зоннек.

— Нет, в настоящую минуту опасность миновала. У Гельмрейха удивительно цепкая натура, и он всегда справляется с этими припадками. Что его положение безнадежно, я уже говорил вам, но он может протянуть до осени.

— Надо будет сходить в Бурггейм еще до полудня, — сказал Зоннек.

— Сходите, — поддержал его доктор, — вы единственный человек, который еще что-нибудь значит для него. Бедная Эльза, конечно, всю ночь не смыкала глаз. Вы помните ее, Эрвальд?

— Помню. Да вот она, моя маленькая неприятельница! — воскликнул Рейнгард, подходя к письменному столу и беря в руки стоявший на нем портрет. — Эта восьмилетняя барышня объявила мне войну не на жизнь, а на смерть из-за того, что я силой похитил у нее поцелуй, в котором она мне отказывала. Приближаться к маленькой капризнице, когда она бывала не в духе, было очень опасно.

Он говорил шутя, но в его голосе слышалась странная примесь раздражения. Зоннек подошел к нему и со счастливой улыбкой стал вместе с ним смотреть на портрет, который когда-то нарисовал карандашом в Каире, а позднее исполнил акварелью. Почти стыдливая робость, всегда овладевавшая этим пожилым человеком, когда речь заходила о его молоденькой невесте, и теперь заставила его умолчать о «великой новости». Присутствие Бертрама стесняло его; он хотел сообщить другу с глазу на глаз то, что было дорого его сердцу.

— Я писал тебе, что сделало воспитание Гельмрейха из живого, впечатлительного ребенка, — сказал он. — Несчастье, что девочка попала в руки озлобленному старику. У него не нашлось сочувствия к маленькому, светлому, как само солнце, существу, знавшему до тех пор лишь любовь и ласку и нуждавшемуся в свете и тепле для своего развития. Система воспитания деда была полна противоречий: с одной стороны, он сам учил внучку и дал ей образование, которое далеко превосходит обычный уровень, а с другой — буквально запряг ее в хозяйство.

— Из грубого эгоизма! — вмешался Бертрам. — Он думал о своих удобствах. Он видел, что от старухи Ценпы уже мало прока, и заставил ее приготовить себе преемницу из Эльзы; ему нужен был человек, который полдня читал бы ему вслух и писал под его диктовку, и ему было бы неудобно, если бы это делалось бессмысленно; поэтому-то он и напичкал девочку всякой премудростью. Знаю я этого старого эгоиста!

— Кажется, вы — не особенный поклонник профессора? — заметил Эрвальд.

— Не особенный, действительно, не особенный! Втайне мы с ним даже заклятые враги, и если я не отказываюсь лечить его, то единственно из-за Эльзы. Я не могу простить ему жестокости по отношению к девочке, к его собственной плоти и крови! Он не выносит ее как дочь ненавистного зятя. Когда я приехал сюда, женившись, девочка уже с полгода жила у деда, и борьба между ними была в полном разгаре; она отчаянно отбивалась от пресловутого «воспитания». Ее держали, как в тюрьме, она была лишена сверстников, ее наказывали самым безжалостным образом за малейшую шалость, за ребяческий каприз; когда же она заговаривала об отце или о Каире, старик приходил в неистовую ярость.

— Это было самое худшее, — заметил Лотарь.

— Скажите лучше, самое нелепое! Девочка страстно цеплялась за воспоминания об отце. Как она была счастлива, когда могла говорить о нем со мной или с моей женой! Она чахла от тоски. Наконец, Гельмрейх совершил геройский подвиг: сломил-таки упорство девятилетнего ребенка, но как он это сделал — надо было видеть. Это чуть не стоило жизни малютке.

Рейнгард вдруг поставил портрет и, отойдя к окну, повернулся спиной к комнате. Зоннек слушал с мрачным лицом.

— В одну зимнюю ночь Эльза в отчаянии убежала от «злого, злого дедушки» так далеко, как только могли унести ее ножки, и бежала, пока не свалилась в снег; ее нашли окоченелой, без признаков жизни. Следствием была тяжелая болезнь, и жалко было смотреть, как бедняжка в бреду плакала за отцом и протягивала к нему ручонки. Я думаю, тогда даже у профессора зашевелилась совесть. Я сказал ему прямо в лицо, что если мне не удастся спасти ребенка, то виноват в его смерти будет он, и этого он и до сегодня не может простить мне. Вы понимаете, что я не могу чувствовать особенного сострадания к старику, несмотря на то, что он болен. Девочка несколько недель была между жизнью и смертью, но наконец выздоровела. Ее сопротивление было сломлено, а память совершенно угасла; она едва помнила, что раньше жила в каком-то другом месте, в других условиях, даже воспоминание об отце изгладилось, и я остерегался будить его, потому что вместе с его исчезновением исчезла и болезненная тоска, а это было благо. В конце концов Эльза забыла все.

Наступило молчание. Зоннек был явно взволнован рассказом; Рейнгард продолжал стоять у окна, скрестив руки и не оборачиваясь. В это время в саду поднялся шум, по-видимому, веселого свойства: слышались радостные возгласы и громкие «ура».

Бертрам прислушался.

— Что там такое? Взбесились, что ли, мои мальчишки?

Он подошел к окну и тотчас выяснил причину шума; в саду стоял великан-негр с дорожными вещами в руках, сзади виднелся носильщик с чемоданом; мальчуганы обступили чернокожего и бурно выражали свое изумление и восторг.

— Это мой Ахмет с вещами, — сказал Эрвальд. — Будьте добры, покажите ему, куда идти; ведь я и сам еще не знаю, где мои комнаты.

— Здесь, рядом с комнатами господина Зоннека. Но я лучше сам спущусь вниз и наведу порядок.

Доктор ушел, и друзья остались одни. Зоннек был, очевидно, подавлен рассказом, Рейнгард тоже находился под тягостным впечатлением и, стараясь отвлечься от него, спросил:

— На какую это новость намекал Бертрам? Можно мне, наконец, узнать ее?

— Конечно! Я только хотел сказать тебе это наедине. Речь идет о моих планах на будущее. Из моих писем ты знаешь, что моя карьера в Африке закончена, даже если я выздоровею.

— Да, Лотарь. Какой это страшный удар для тебя! — сказал Рейнгард с участием. — Быть осужденным на праздность в лучшие годы жизни! Ты не вынесешь!

— Вынесу, пожалуй, легче, чем ты думаешь, — ответил Лотарь с многозначительной улыбкой. — Жизнь, которую я вел больше двадцати лет, даст мне пищу для деятельности; я собрал много ценного материала, много рисунков; все это надо привести в порядок, разработать; на это понадобятся целые годы. Кроме того… что ты скажешь, если я признаюсь тебе, что собираюсь устроить себе семейный очаг?

— Ты хочешь жениться? — воскликнул Эрвальд с радостным изумлением. — Ну, этому решению я от души рад, особенно теперь. У меня камнем лежала на душе мысль о том, как ты перенесешь такую радикальную перемену в образе жизни. Собственно говоря, ты всегда тосковал по родине и по любви, и то, что я считал оковами, в твоих глазах было высшим счастьем. Но ты никогда не связал бы себя без серьезной привязанности; неужели ты полюбил в таком возрасте?

— Да, в таком возрасте, — повторил Зоннек, — может быть, слишком поздно, потому что между моей невестой и мной очень значительная разница в возрасте, и при всем моем счастье меня тяготит как упрек, как сознание своей вины то, что я связываю с собой такое молодое, ничего не знающее о жизни существо. Я не могу уже принести в дар моей жене молодость, и если она когда-нибудь почувствует это, если она будет несчастна со мной…

— Женщина, которую ты полюбишь и приблизишь к себе, не будет несчастна, — горячо перебил его Рейнгард. — Чем бы она ни пожертвовала ради тебя, она не останется в проигрыше. Нет, Лотарь, отбрось сомнения; я знаю тебя лучше, чем кто другой, и могу сказать это. Расскажи же наконец все подробно! Я хочу знать, кто твоя невеста.

— Ты только что видел ее, — Лотарь с улыбкой указал на письменный стол, — вот ее портрет!

— Эльза? — Глаза Рейнгарда широко раскрылись и остановились на Зоннеке. — Эльза фон Бернрид… твоя невеста?

— Это так удивляет тебя? Правда, это немножко противоречит твоей мудрой теории о «так называемой юношеской любви, которая, в сущности, представляет собой ребячество». Ты видишь, У меня она продержалась, потому что я полюбил маленькую Эльзу еще тогда, в Каире, хотя не подозревал, кем она будет для меня впоследствии.

Эрвальд все еще стоял неподвижно и смотрел на него со странным выражением на лице, точно не мог взять в толк то, что слышал, но потом коротко, почти резко возразил:

— Ты любил в ребенке отца, который когда-то был тебе близок.

— Кажется, ты знаешь это лучше меня, — пошутил Зоннек. — Однако ты даже не поздравил меня.

— Дай тебе Бог счастья! — медленно сказал Эрвальд, протягивая ему руку. — Когда свадьба?

— Как только будет можно. Ты слышал, что Гельмрейх плох; ему осталось жить несколько месяцев, и, как он ни погрешил против ребенка, я не могу теперь отнять у него внучку. Я надеюсь устроить так, чтобы обвенчаться без всякого шума через шесть недель, и затем мы останемся здесь. Мне все равно приказано оставаться в Кронсберге до осени; мы не уедем, пока не закроем глаз профессору. Таким образом, он не лишится Эльзы, она может по-прежнему вести хозяйство и угождать деду; но я позабочусь, чтобы уход за больным был передан в другие руки. Как муж, я буду иметь на это право. Однако я слышу, Ахмет уже в твоих комнатах; пойдем, Рейнгард, они тут, рядом.

Он отворил дверь и вошел в смежную комнату.

Эрвальд не сразу последовал за ним; проходя мимо стола, он остановился и устремил на портрет маленькой Эльзы столь пристальный взор, точно старался отыскать в лице ребенка черты, которые видел сегодня ночью, при лунном свете.

— Невеста Лотаря! — пробормотал он. — Конечно, нам придется теперь заключить мир или, по крайней мере, перемирие. Или она опять презрительно выгонит меня, когда я приду с ним в Бурггейм?

Он коротко, саркастически усмехнулся, почти грубо отодвинул портрет в сторону, высоко поднял голову и пошел вслед за другом.

23

Кронсберг начинал заселяться; больные съезжались, и весенний сезон обещал быть оживленным. Первые три дня Эрвальд посвятил исключительно другу и виделся, кроме него, только с семьей Бертрама, которая всячески старалась сделать его пребывание в доме приятным; особенно хлопотали об этом младшие члены семьи, изображая из себя в честь Эрвальда и Зоннека «африканцев» под руководством знатока в этих делах — Ахмета. К счастью, он немножко говорил по-немецки, и маленькие европейцы, как репейники, липли к добродушному чернокожему.

Зоннек ежедневно проводил несколько часов у невесты, но до сих пор не представил ей товарища и не мог исполнить обещания, данного леди Марвуд. Профессору было лучше, но состояние его здоровья все-таки не позволяло внучке делать визиты или принимать их.

До полудня в доме Бертрама обычно царил покой; старшие мальчики уходили в школу. И сегодня их не было дома; младший, четырехлетний Ганс, забавлялся в детской новой игрушкой, дудкой, которую вырезал ему Ахмет и из которой юный виртуоз извлекал скорее странные, чем приятные для уха, звуки.

Зельма сидела в гостиной за работой, когда горничная открыла дверь, очевидно, собираясь доложить о ком-то, но не успела она еще открыть рот, как ее оттолкнули в сторону, и в комнате появилась пожилая, очень высокая дама с саквояжем в одной руке и большим зонтиком в другой; она весьма выразительно стукнула им о пол и коротко проговорила:

— Здравствуй, Зельма! Я приехала.

— Ульрика! — воскликнула докторша, с удивлением вскакивая. — Мы ждали тебя, судя по твоему письму, только вечером.

— Я ехала всю ночь и наняла на станции экипаж, — объяснила Ульрика. — Прикажи взять у извозчика вещи.

Она говорила прежним повелительным тоном; однако Зельма приветливо поздоровалась с золовкой, помогла ей снять пальто и шляпу и распорядилась, чтобы горничная отнесла вещи приезжей в назначенную ей комнату.

Тем временем Ульрика осматривала гостиную, убранную со вкусом и уютно, и сухо заметила:

— У вас очень по-барски; в Мартинсфельде было проще. И вы даже завели чернокожего лакея. Я воображала, что еду в немецкий христианский дом, а первое, что я увидела, был черный, как ворона, язычник, какие сотнями бегают на берегах Нила. Он оскалил зубы и хотел взять у меня саквояж, где у меня лежат деньги, но я пригрозила ему зонтиком так, что он отскочил, как ошпаренный.

— Это Ахмет Эрвальда, — засмеялась Зельма. — Я писала тебе, что у нас гостят два знаменитых путешественника — Зоннек и Эрвальд. Ахмет — предобродушный и преуслужливый человек; он хотел только понести твой саквояж.

— Все равно, я никому не позволю вырывать у меня вещи из рук, — заявила старая дева, — а этому вороватому африканскому сброду я и подавно не доверяю. Но дай же взглянуть на тебя, Зельма!.. Мы ведь не виделись десять лет.

Она окинула взглядом маленькую цветущую женщину, которая со своим розовым, улыбающимся лицом отличалась, как небо от земли, от бледной, запуганной вдовы покойного Мартина. Зельма тоже только теперь как следует рассмотрела золовку. Ульрика не похорошела за истекшие годы; она стала только еще костлявее и гораздо старше. Одинокая жизнь в Мартинсфельде неблагоприятно отразилась на ней, потому что если прежде она отличалась властолюбием и грубостью, то теперь в ней сквозили горечь и озлобление, которые тотчас же и проявились.

— Тебе хорошо жилось, это видно, — сказала она угрюмым тоном. — А мне — нет. У меня отняли мой Мартинсфельд; ты знаешь, меня вышвырнули из-под родного крова, и теперь я без приюта.

— Но тебе ведь не было надобности сейчас же расставаться с имением, — возразила Зельма. — Тебе хотели оставить его до осени и даже до весны.

— Ты думаешь, это было бы для меня удовольствием? — гневно воскликнула Ульрика. — Стану я работать еще целый год, когда знаю, что дом будет снесен, чтобы дать место этой проклятой железной дороге! Уж если я должна уйти, то лучше уйти сейчас же.

Зельму покоробило от этого грубого тона, и ей пришло в голову, что она поступила очень необдуманно, пригласив золовку. В эту минуту в соседней детской раздался крик; к нему присоединились голоса двух спорящих мальчиков и грохот опрокинутого стула.

Это привлекло внимание Ульрики.

— Что это? — спросила она. — Что-нибудь случилось?

— Нет, это мои мальчишки, — с полнейшим душевным спокойствием объяснила Зельма. — Подрались, как обычно.

— И ты это допускаешь? — спросила возмущенная золовка.

— Отчего же нет? Это в натуре у мальчиков, и Адольф говорит, что это — очень здоровая гимнастика. Только так шуметь им не полагается; сейчас я их усмирю.

С этими словами Зельма спокойно встала и открыла дверь в соседнюю комнату. Ее предположение оказалось точным. Старшие мальчики, только что вернувшиеся из школы, увидев новую игрушку младшего брата, тотчас захотели испробовать ее; брат, конечно, воспротивился и начал храбро отстаивать свою собственность, когда же сила взяла верх, поднял громкий вопль о помощи; другие же два, в свою очередь, перессорились из-за отнятой дудки, и из мальчиков мигом образовался клубок; все трое с увлечением тузили друг друга. Мать схватила старшее чадо правой рукой, второе — левой и каждому дала по звонкому шлепку; затем она подняла младшего сына, барахтавшегося на полу, и, наконец, отчитала всех троих.

— Неужели вы не можете и минуту вести себя тихо? Что подумает о вас чужая тетя, которая только что приехала? Вам не стыдно?

Новость подействовала; мальчики моментально успокоились и обратили все свое внимание на чужую тетю, которую ждали только к вечеру и которая вдруг уже приехала. «Тетя» стояла на пороге, неподвижная, чопорная, и следила за тем, как энергично молодая женщина наводила порядок.

— Нечего сказать, ты переменилась! — выговорила она, наконец.

— Да, с тремя такими сорванцами поневоле забудешь кротость, — сказала Зельма. — Ступайте, поздоровайтесь с тетей и будьте умниками.

Мальчики повиновались, и все трое — Адольф, Эрнст и Ганс — были представлены по всей форме. Ульрика зорко оглядела каждого, пожала плечами и с сожалением сказала:

— Все в отца, точка в точку! То-то и вышли буяны! Впрочем, Зельма, ты знаешь, я терпеть не могу детей, держи их от меня подальше.

Однако это было легче сказать, чем сделать; мальчики обсели новую тетю со всех сторон и стали пробовать завязать с ней знакомство. Они с необыкновенной серьезностью, как о чем-то весьма важном, сообщили ей, что у них в доме живут два дяди из Африки и еще Ахмет… он — не дядя, но тоже приехал из Африки.

Настойчивым напоминанием об этой ненавистной стране пустынь они привели Ульрику в самое отвратительное расположение духа; наконец, когда маленький Ганс наивно спросил: «Ты тоже из Африки?» — ее терпение лопнуло.

— Нет, я из Померании! — со злостью фыркнула она, делая самую свирепую физиономию, какую только умела.

Мальчик сначала посмотрел на нее с недоумением, но, должно быть, нашел ее тон и лицо чрезвычайно комичными, потому что громко, искренне рассмеялся; двое старших принялись вторить ему, и вокруг новой тети, умеющей так забавно шутить, поднялось настоящее ликование.

— Эта шайка еще и потешается надо мной! — рассердилась старая дева и хотела вскочить, но Ганс бесцеремонно вскарабкался к ней на колени и удобно уселся, а двое старших блокировали ее справа и слева.

Ульрика никогда не имела дела с детьми; они робко сторонились неласковой, бранчливой дамы; доверчивость мальчиков до такой степени ошеломила ее, что она даже не пыталась обороняться и встать. Так и застал ее вошедший Бертрам, уже узнавший о ее приезде. Он приветствовал ее с обычной веселостью:

— Здравствуйте, фрейлейн Мальнер! Сидите, пожалуйста! Это так мило с вашей стороны, что вы занялись моими мальчуганами.

— Это они занялись мной, — ответила Ульрика и сделала попытку стряхнуть с себя назойливых малышей, но это удалось ей лишь отчасти; Ганс удержал позицию и энергично заявил:

— Я хочу сидеть у тебя на коленях.

К удивлению, тетя не протестовала, но не в силах была заставить себя вежливо обойтись со своим старым врагом, хотя в настоящее время была гостьей в его доме; ее тон менее всего можно было назвать дружелюбным, когда она сказала:

— Ваша жена пригласила меня, но нравится ли это вам — я не знаю.

— То, что делает моя жена, мне всегда нравится, — учтиво ответил Бертрам. — Кроме того, вы знаете, как высоко я всегда ценил вас. Итак, вы продали Мартинсфельд?

— Его отобрали у меня самым подлым образом, — поправила его Ульрика с крайним раздражением.

— Вы говорите так, будто его у вас в самом деле отняли или украли, а между тем вы получили за него хорошую цену, почти вдвое против настоящей стоимости, и, собственно говоря, должны были бы радоваться.

— Радоваться? — сердито возразила старая дева. — Вы думаете, я продала бы за какую бы то ни было цену родовое имение, если бы мне не грозили принудительными мерами? Что я буду делать с этими деньгами?

— Завещайте их моим мальчикам, — посоветовал доктор. — Это будет очень полезное вложение.

Ульрика подозрительно посмотрела на него.

— Может быть, вы потому и пригласили меня?

— Единственно потому! Честь имею представить вам семейство Бертрамов, жаждущее наследства, — и доктор расхохотался так же неудержимо весело, как бывало раньше.

Зельма тоже засмеялась, а на мальчуганов смех всегда действовал заразительно.

Ульрика резким движением спустила с колен Ганса и, вскочив, с негодованием проговорила:

— Вам, кажется, очень весело! У вас всегда такой хохот?

— Почти всегда. Видите, я все так же «возмутительно весел», как был в Луксоре, а мои мальчики в этом отношении пошли в отца.

Зельма вмешалась в разговор, предложив проводить гостью в ее комнату. Мальчики поспешили принять участие в переселении тети; Адольф схватил саквояж, Эрнст — зонтик, а маленький Ганс вцепился в платье Ульрики и во все горло заорал:

— Я пойду с тобой!

— Не приставай к тете, — сказал доктор. — Ты оборвешь ей платье. Оставайся здесь!

Но Ульрике не понравилось это запрещение; она прикрикнула не на назойливого мальчика, а на отца:

— Будет вам вечно все запрещать! Велика важность, если он и оборвет старое платье! Идем, Ганзель!

Она крепко взяла мальчика за руку и увлекла за собой, к великому удовольствию Ганса, который даже вскрикнул от восторга.

Комната Ульрики находилась на верхнем этаже, и когда компания вышла в коридор, она встретилась с Зоннеком и Эрвальдом, спускавшимися с лестницы. Для Ульрики Зоннек продолжал оставаться «единственным человеком», и она дружески пожала ему руку, а потом обернулась к его спутнику с любезным замечанием:

— А вы успели стать крупным зверем, о котором говорит весь свет.

— Да, чем-то вроде льва пустыни, — ответил Рейнгард, еще не настолько отвыкший от ее манеры выражаться, чтобы обидеться. — А вы все по-прежнему ненавидите страну пустынь? Я часто с удовольствием вспоминаю о нашей экскурсии в Карнак, когда я имел честь целый час беседовать с вами, правда, при несколько повышенной температуре, сидя на горячем песке, в то время как этот плут, пользуясь представившимся случаем, объяснялся в любви и делал предложение.

— О чем вы, конечно, и не подозревали, — прибавила Ульрика тоном, показывавшим, что теперь ей вполне ясно совпадение этих двух событий.

— Решительно не подозревал! Но ведь, в сущности, он был прав; посмотрите только на этих трех великолепных мальчишек!

С этими словами он поднял маленького Ганса и подбросил его в воздухе.

— Оставьте эту опасную игру! — заворчала Ульрика. — Вы можете уронить ребенка.

— Не уроню! — смеясь возразил Эрвальд. — Впрочем, сыновьям Бертрама не повредит и добрый прыжок; они хорошей породы.

Он собирался еще раз подбросить Ганса, который очень любил это, но Ульрика буквально выхватила ребенка у него из рук.

— Должно быть, вы выучились этому у своих дикарей? — с гневом сказала она. — Маленьким чернокожим не будет вреда, если они треснутся о пол своим толстым черепом, но я не хочу, чтобы Ганзель у меня на глазах переломал себе руки и ноги. А родители преспокойно стоят себе и смотрят! В этом доме какие-то варварские порядки!

С Гансом на руках она торопливо направилась к лестнице, точно спеша спрятать его в надежном месте.

Пока Зельма показывала ей вид из окон, мальчики очень заинтересовались багажом, который уже внесли наверх, и Ганс наконец выразил общую мысль: он стал перед теткой и полным ожидания голосом спросил:

— Тетя Ульрика, что ты нам привезла?

Старая дева смутилась, вероятно, впервые в жизни. Конечно, ей и в голову не пришло привезти что-нибудь детям Зельмы, но, увидев перед собой три веселых, полных ожидания рожицы, она застыдилась; когда же Эрнст и Адольф принялись еще перечислять ей чудесные вещи, привезенные им дядей Эрвальдом, то она рассердилась.

«Несносный Эрвальд! — выбранилась она в душе. — Вечно ему надо играть первую роль, даже у детей! Погоди же, я тебе удружу!» — Что бы ты хотел получить, Ганзель?

— Лошадь на качалках! — закричал Ганзель с сияющими глазами и посмотрел на чемодан, чтобы убедиться, достаточно ли тот велик, чтобы в нем могла поместиться желанная лошадь.

— Хорошо, посмотрим! — сказала Ульрика многообещающим голосом и, обратившись к Зельме, тихо спросила: — Надеюсь, в вашем захолустье можно купить такую штуку?

Трое мужчин еще стояли внизу лестницы. Зоннек сказал, обращаясь к доктору:

— Мы идем в Бурггейм; профессору лучше, и я хочу, наконец, представить Рейнгарда моей невесте. Однако я боюсь, доктор, что вы с вашей супругой накликали беду на свою голову, пригласив фрейлейн Мальнер; она, кажется, еще нелюбезнее, чем была.

— Да, Бертрам, я удивляюсь вашей храбрости, — подхватил Эрвальд. — Пригласить к себе в дом дракона! Неужели вы надеетесь справиться с ней?

— Я предоставлю ее моим мальчикам, — сказал доктор. — Они с кем угодно справятся, даже с тетей Ульрикой, особенно Ганзель. Вот посмотрите, он сумеет приручить ее.

24

Работавший в саду Бастиан сердито и с удивлением взглянул на подъехавший к воротам экипаж. Зоннек приходил обычно пешком, и это не был экипаж Бертрама; остановившаяся карета, запряженная великолепными лошадьми, была совершенно незнакома Бастиану. С козел соскочил какой-то странный человек в пестрой одежде и с коричневым лицом; он подошел к дверцам, откуда выглядывала дама, и затем позвонил у ворот.

Очевидно, приезжие желали войти, что в глазах Бастиана было нахальством. Из уважения к больному хозяину он заставил молчать бросившегося с громким лаем Вотана, но ему и в голову не пришло открыть ворота; он только протянул руку сквозь решетку, взял визитную карточку, предназначавшуюся для Эльзы фон Бернрид, как объяснил на ломаном немецком языке коричневый малый, и пошел с ней к дому, оставив из предосторожности Вотана сторожить ворота.

Эльза выходила из спальни деда, когда старик подал ей визитную карточку, на которой она с удивлением прочла: «Зинаида Марвуд». Бастиан, к своему величайшему изумлению и недовольству, получил приказание открыть ворота и впустить даму. Через несколько минут леди Марвуд уже шла через сад и была встречена молодой девушкой на ступенях террасы.

— Моя Эльза, моя милая девочка! — заговорила Зинаида. — Ты не пришла ко мне, как обещала, и потому я приехала к тебе. Я не могла дождаться, когда увижу тебя, наконец.

Эльза поклонилась, явно смущенная таким обращением. Зоннек рассказывал ей о леди Марвуд, но красивая дама, с пылкой нежностью заключившая ее в объятия, все-таки была для нее совершенно чужой.

— У меня была причина, миледи, — ответила она, — дедушка заболел…

— Знаю, дитя мое, знаю! Зоннек написал мне, — перебила ее Зинаида. — Потому-то я и приехала. Однако до тебя нелегко добраться! Этот хмурый привратник совсем не желал пускать меня, а чудная собака так грозно поднялась на дыбы, точно собиралась до последнего издыхания защищать свою госпожу. Тебя берегут и сторожат, как заколдованную принцессу, а твое убежище — прямо сказочный замок в дремучем лесу. — И она с улыбкой посмотрела на запущенный сад и разросшиеся мрачные ели.

Эльза все еще смущенно стояла перед гостьей. Правда, теперь она знала, что жила когда-то в доме Осмара и что Зинаида страстно привязалась к ней (Зоннек подробно рассказал ей об этом, подготовляя к встрече с леди Марвуд), но сама она ничего этого не помнила; поэтому она ничего не ответила и только пригласила гостью войти.

С минуту Зинаида с изумлением осматривалась в мрачной гостиной с ее прозаической обстановкой.

— Вот где ты выросла! — сказала она с состраданием. — Бедная девочка! Здесь даже дышится, как в тюрьме! Теперь я понимаю, почему моя милая маленькая капризница стала совсем другой, такой серьезной, молчаливой, такой робкой и чужой. Но со мной ты не должна быть такой! Ты совершенно не помнишь меня?

Эльза молча, с нескрываемым восхищением смотрела в прекрасное лицо, с нежностью обращенное к ней, но и теперь память ничего не подсказывала ей. Она, очевидно, не знала, как держать себя, и ответила извиняющимся тоном:

— Я была тогда ребенком, миледи, и это было так давно…

— Миледи? — с недовольством перебила ее Зинаида. — Прежде ты звала меня тетей Зинаидой. Тетю мы, конечно, отбросим, то «ты» должно остаться. Скажи же мне «ты», Эльза! Я хочу слышать от тебя это слово.

Это было нежной просьбой и в то же время нетерпеливым приказанием, но молодая девушка оставалась застенчивой и сдержанной. Пылкая настойчивость Зинаиды, требовавшей от нее близости, как будто только усилила ее замкнутость. Она ответила уклончиво:

— Будьте снисходительны ко мне, миледи, я росла одиноко и не умею отвечать на ласку. Дайте мне время!

— Так научись, моя пугливая лань! — сказала Зинаида с улыбкой. — Я вижу, что тебе, действительно, надо дать время, но уж я завоюю опять твою любовь. Конечно, первое место мне придется уступить другому; ведь ты — невеста Зоннека. Как такой серьезный человек сумел заслужить твою любовь, несмотря на свои годы? Он, кажется, безгранично любит тебя.

Лицо Эльзы оживилось, и в ее голосе в первый раз появился оттенок теплоты.

— Лотарь бесконечно добр ко мне! Эти дни, когда дедушка был болен, он с удивительной любовью и самоотверженностью помогал мне ухаживать за ним. Я никогда не буду в состоянии отблагодарить его.

— Зоннек — редкий человек, — согласилась леди Марвуд. — Но что ты можешь понимать в этом, восемнадцатилетняя отшельница? Ты только и знаешь, что больного старика-дедушку да своего жениха. Но, конечно, если ты начнешь общаться с людьми, находясь рядом с Зоннеком, то они не обидят тебя.

— Мы не будем жить в свете, — спокойно возразила девушка. — Лотарь должен беречь свое здоровье и говорит, что хочет только тихого семейного счастья.

— Тихого семейного счастья! — повторила Зинаида не то с болью, не то насмешливо. — Что же, вам оно, может быть, и достанется. У Зоннека жизнь уже позади, а ты возле него даже не узнаешь ее. О, он прав, желая уберечь тебя от жизни, совершенно прав! Не рвись в этот свет, дитя! Он кажется издали ослепительным, опьяняющим, на самом же деле пошл, пусть… пошл до отвращения!

Эльза слушала с удивлением; она не понимала, как могла дойти до такого разочарования эта ослепительная красавица. Чувство деликатности не позволило Зоннеку подробно рассказать молоденькой невесте о тяжелом разладе между Марвудом и его женой. Поэтому Эльза осмелилась лишь заметить вполголоса:

— И все-таки вы живете в большом свете?

— Я? — Зинаида засмеялась жестким, саркастическим смехом. — Да, но что же мне иначе делать? Похоронить себя в одиночестве? Этого я не выдержу; ужасно оставаться одной со своими мыслями и мечтами. Я предпочитаю бешеную погоню за удовольствиями: от одного к другому. По крайней мере, в этом есть движение, разнообразие; меньше замечаешь, как тянутся дни и недели. Что ты так вопросительно смотришь на меня своими большими детскими глазами? Этого ты не можешь понимать. Будь благодарна твоему будущему мужу, если он спасет тебя от этого у своего мирного очага. Ты никогда не утратишь детского взгляда на жизнь, никогда не будешь знать дикую, полную отчаяния жажду любви и счастья и борьбы за них. Я искала их все эти годы и не нашла. Я знаю, что этот напиток — отрава, что он убивает, но человек, томящийся жаждой в пустыне, будет пить и из отравленного источника.

В этих словах слышалось такое беспредельное отчаяние, что они могли испугать любого слушателя; но здесь они произвели обратное действие. Страстная женщина, как всегда, поддалась своему настроению и совершенно забыла, с кем говорит, но Эльза, оказавшаяся недоступной для заискивающей нежности, теперь вдруг почувствовала к ней симпатию и тихо и мягко сказала:

— Зинаида!

— Ах, наконец-то! — вскрикнула та почти с восторгом. — Так тебе надо показать страдание и отчаяние, чтобы найти дорогу к твоему сердцу? Полюби меня, моя прелестная Эльза! Ты не знаешь, как мне нужна любовь, как я обделена ею, какая я нищая! — и леди Марвуд, притянув к себе девушку, начала ее страстно целовать.

В саду залаял Вотан, но лай был теперь радостный и чередовался с визгом.

— Это Лотарь, — сказала Эльза. — Он хотел привести сегодня своего друга.

— А, господина Эрвальда? — Леди Марвуд быстро выпустила девушку из объятий. — Значит, я сейчас возобновлю старое знакомство. Иди, дитя мое, встречай жениха! — И, видя, что Эльза колеблется, она с нетерпением повторила: — Иди же, не смотри на меня как на чужую! Пожалуйста, иди!

Ей хотелось остаться на несколько минут одной. Когда Эльза вышла, она бросилась к окну и остановилась около него неподвижно, глядя на подходивших мужчин.

Выйдя на террасу, Эльза слегка вздрогнула; необыкновенно высокий рост господина, подходившего вместе с ее женихом, его темное лицо и характерные черты — все это она уже видела, правда, ночью, при свете луны и всего в течение нескольких минут, но она узнала ночного посетителя, дерзко залезшего в сад через стену.

Зоннек, увидев невесту, ускорил шаги. Он поцеловал ее в лоб и, держа ее за руку, повернулся к товарищу.

— Вот тебе мой Рейнгард, Эльза! — сказал он взволнованным голосом. — Пусть он не будет для тебя чужим, хотя ты его и не помнишь.

Рейнгард поклонился с той рыцарской вежливостью, с которой всегда относился к дамам.

— Я не настолько наделен самомнением, чтобы ожидать, что вы помните меня, фрейлейн; это было уж слишком давно. Но я надеюсь, что, как друг Лотаря, буду не совсем чужим для вас. Позвольте мне принести вам мое поздравление.

Его блестящие глаза с вопросительным выражением скользнули по лицу девушки, точно он ожидал, что она чем-нибудь выдаст, что узнала его, скажет что-нибудь об их ночной встрече. Но губы Эльзы были сурово сжаты; когда же они раскрылись, он услышал лишь церемонную, равнодушную фразу, какой отвечают на поздравление незнакомого человека.

— Благодарю вас, господин Эрвальд! Само собой разумеется, что друг Лотаря будет для меня желанным гостем.

Лицо Зоннека выразило разочарование. Он знал молчаливость и сдержанность своей невесты, но в данном случае ожидал более теплого приема. Эльза ведь знала, кем был для него Рейнгард — он не раз говорил с ней об этом.

— У тебя леди Марвуд? — спросил он. — Мы видели ее экипаж и Гассана. Пойдем, Рейнгард, ты должен представиться ей.

Он предложил руку Эльзе и повел ее в дом. Рейнгард остановился перед лестницей, глядя на стертые ступени, теперь ярко освещенные солнцем; казалось, он боялся поставить на них ногу. Но потом в нем точно вспыхнуло упорство — он решительно вступил на старый, выветрившийся камень и быстрым, твердым шагом взошел на террасу.

Леди Марвуд с обычным дружелюбием встретила вошедших, то есть, вернее, Зоннека, потому что ее приветствие относилось только к нему.

— Видите, я нашла-таки дорогу к вашему сокровищу, хотя вы и прячете его за решетками и стенами. Смейтесь, смейтесь! Я пришла со злым умыслом похитить у вас частичку; будущий супруг и повелитель, конечно, захочет быть единодержавным в своем царстве, но я требую и себе маленького местечка. Правда, моя славная Эльза?

Она ласково притянула девушку на диван рядом с собой и, казалось, вовсе не замечала, что в комнату вошел еще кто-то. Зоннек в самом деле засмеялся.

— Право, у меня нет склонности к тирании, которую вы предполагаете во мне; я претендую только на первое место у моей Эльзы. Позвольте мне представить вам старого знакомого, Зинаида.

Он говорил непринужденным тоном, но его глаза озабоченно следили за этими двумя людьми, встретившимися в первый раз со времени разлуки в Луксоре. Впрочем, оба были подготовлены к встрече.

— А! Господин Эрвальд! — Зинаида с небрежной грацией протянула ему руку. — Как странно, что мы съехались с вами в Кронсберге! Мне кажется, мы уже очень давно не виделись.

Судя по ее лицу, она, действительно, не могла припомнить, как давно это было. Рейнгард пришел на помощь.

— Десять лет, миледи, — ответил он, поднося к губам ее руку. — Я довольно часто бывал в Каире, но ни разу не имел счастья встретиться с вами.

— Я уже три года не была там. А вы снизошли до поездки в Европу? Вероятно, вы нашли нужным показаться в цивилизованном мире для того, чтобы окончательно не стать мифом для публики, героем из «Тысяча и одной ночи».

— Вы шутите, миледи, — возразил Эрвальд.

— То, что пишут о вас в газетах, часто граничит со сказкой; например, ваш последний поход против восставших племен пустыни. Господин Зоннек был тогда уже в Германии.

— Тут он был совершенно в своей стихии, — вмешался Лотарь. — Никаких переговоров и уступок, как раньше, когда пробовали поладить с кочевниками добром, — идти напролом и смести все, что не сдается! Мы с ним всегда были противоположностью в этом отношении; я был только исследователем, открывавшим новые страны, и смотрел на борьбу и опасности, сопряженные с движением вперед, как на печальную необходимость; он же — завоеватель, все хочет взять силой, и большей частью это ему удается. Ему лишь бы бороться и побеждать. Сколько раз я должен был сдерживать его и как нетерпеливо сносил он мою опеку.

— Только вначале, — заметил Рейнгард. — Рядом с тобой я быстро научился вдумчивости и благоразумию.

— Неужели вам надо было учиться этому? Мне кажется, вы всегда были чрезвычайно… благоразумны, когда хотели.

— Когда был должен, миледи, — возразил Эрвальд. — Бывают случаи, когда благоразумие становится обязанностью.

Их глаза встретились, и несколько секунд они смотрели друг на друга. Оба думали о том моменте, когда виделись в последний раз в развалинах луксорского храма, залитых призрачным светом луны, и когда исполинские каменные изваяния смотрели на них — двух молодых людей, расходившихся в разные стороны: он — под тропики, в жаркую пустыню, она — на север, в холод и туман. Громадное пространство разделило их, и, тем не менее, они снова сидели друг против друга так близко и… такие чужие.

Зоннек понял скрытый смысл последних слов и быстро заговорил о другом. Разговор стал общим, хотя леди Марвуд играла в нем главную роль. Она опять была полна огня и жизни и заставила оживиться и мужчин. Она описывала жизнь в Риме, где провела зиму, смеялась над своей ссылкой в страну снега и льда и над простодушными кронсбергцами, которые при всяком удобном и неудобном случае хвастали своим мировым курортом, а сами оставались мещанами, дразнила Эльзу ее молчаливостью и со смехом уверяла, что непременно заставит Бурггейм отказаться от своего траппистского [Трапписты — монашеский орден, основанный в 1636 г. и ведущий строго аскетический образ жизни] устава. Она без передышки перескакивала с одного предмета на другой, слегка касаясь каждого и ни на одном не останавливаясь; ее речь искрилась веселой насмешкой и остроумием.

Наконец она стала прощаться и протянула Зоннеку руку.

— Ну, уж теперь я не принимаю отговорок; профессор, насколько мне известно, вне опасности, и я жду теперь обещанного визита.

— Мы придем завтра, — ответил Лотарь.

Она улыбнулась и обернулась к Рейнгарду.

— А вы, господин Эрвальд? Буду ли я иметь удовольствие видеть вас у себя?

Он утонченно-любезно поклонился.

— Вам стоит только приказать, миледи. Я сочту за особую милость, если вы позволите мне засвидетельствовать вам свое почтение.

— Значит, до свидания, господа! — Леди Марвуд слегка кивнула и вышла в сопровождении Эльзы. В коридоре она остановилась и помутившимся взором посмотрела назад, на дверь гостиной. — Все такой же! — проговорила она вполголоса. — Так же рыцарски любезен и так же… холоден, несмотря на огонь, который как будто горит в нем. Как ты находишь этого Эрвальда, Эльза? Нравится он тебе?

— Нет!

Это слово слетело с губ молодой девушки без всякого колебания и так сурово, что Зинаида озадаченно посмотрела на нее.

— Скажите, как энергично! Наконец-то хоть проблеск чего-то, напоминающего мою крошку Эльзу! Однако берегись, дитя, ты поссоришься из-за этого с женихом; он обожает своего друга.

Эльза ничего не ответила. Она не сводила глаз с красивой дамы, с каждой минутой казавшейся ей загадочнее. Она почти не принимала участия в разговоре в гостиной, только слушала все с большим удивлением. Неужели это та самая женщина, у которой четверть часа назад вырвался из глубины души крик жестокой муки и отчаяния и которая теперь так весело смеялась и шутила? Она и теперь смеялась, но вдруг замолчала и схватилась руками за грудь, точно задыхаясь; ее лицо покрылось мертвенной бледностью, и она в полуобморочном состоянии прислонилась к стене.

— Господи! Что с вами? — вскрикнула испуганная Эльза, обвивая ее руками, чтобы поддержать.

— Ничего! Не бойся… Сейчас пройдет, — прошептала Зинаида.

Ее голова опустилась на плечо девушки, и из ее груди вырвалось страстное полуподавленное рыдание. Эльза больше не спрашивала и не стала звать на помощь; она инстинктивно чувствовала, что мужчины, оставшиеся в гостиной, не должны были знать об этом.

Впрочем, это продолжалось лишь несколько минут. Зинаида подняла голову и попыталась улыбнуться, хотя ее губы дрожали и голос прерывался.

— Нервный припадок… Я опять слишком много говорила, слишком горячилась. Доктор запретил мне это. Пожалуйста, не рассказывай тем двум. Ну, прощай, завтра увидимся.

Эльза почувствовала на своей щеке горячий поцелуй; потом леди Марвуд вырвалась из ее рук и быстро ушла, отказавшись от дальнейших проводов. Гассан уже открыл дверцу кареты, она еще раз махнула Эльзе, экипаж двинулся, и она исчезла так же быстро, как появилась.

Полчаса спустя Зоннек и Эрвальд тоже шли через сад. Они возбужденно говорили; между бровей Эрвальда образовалась глубокая складка, и он очень раздраженно произнес:

— Не трудись отрицать, Лотарь! Я никогда не буду в милости у твоей невесты. Я полагаю, ты сам видишь это не хуже меня.

Вероятно, его фраза имела основание, потому что Зоннек смущенно ответил:

— Дело в том, что Эльза — неподатливая, своеобразная натура, и ее расположения не скоро добьешься. К тому же она выросла без общества, и, в конце концов, вполне естественно, что она застенчива и сдержанна.

— Разве то, как ведет себя по отношению ко мне твоя невеста, можно назвать застенчивостью? Я считаю это антипатией, и, собственно говоря, это меня не удивляет; она еще ребенком не терпела меня и, преспокойно принимая ласки от тебя, карала меня за это как нельзя более решительно. И теперь я имею несчастье не нравиться ей, но согласись, что на этот раз вина не на моей стороне. Я истощил весь запас своей любезности, но все напрасно!

— И тебе, избалованному кавалеру, это, конечно, очень обидно, — пошутил Лотарь. — Я думаю, такой казус случился с тобой впервые. Нет, серьезно, Рейнгард, ты воображаешь, что перед тобой все еще капризный, своевольный ребенок того времени. Годы и воспитание сделали из Эльзы совсем другого человека, ты должен был бы заметить это.

— Неужели ты веришь, что такие врожденные качества могут быть уничтожены? — спросил Эрвальд с легкой насмешкой. — Их можно силой подавить на время, пожалуй, на несколько лет, и твоя Эльза находится под влиянием такой силы. Очень жутко видеть восемнадцатилетнюю девушку такой безжизненной, оцепеневшей. Неужели ты считаешь это ее настоящей натурой? Дай только солнцу осветить ее жизнь, дай ей немножко счастья и свободы, и она проснется.

— Сказался-таки старый фантазер! — засмеялся Зоннек. — Ты еще в Каире угощал нас с Зинаидой своими горными сагами о заколдованных принцессах, ожидающих избавления, причем в своих юношеских мечтах играл роль героя-избавителя. В то время ты мог осуществить свою мечту, но погнушался нагнуться за кладом, просившимся тебе в руки, и он ушел от тебя снова под землю. Если бы Зинаида стала твоей женой, она была бы теперь совсем другой. Относительно же моей Эльзы магическое слово мог бы произнести я, но она, слава Богу, вовсе не загадочное существо — в ней все ясно и светло.

Они остановились у ворот, собираясь тут проститься, потому что Зоннек хотел остаться в Бурггейме до вечера. У ворот лежал Вотан; он был не в духе, потому что его сегодня постоянно удерживали. Он знал, что нельзя лаять, когда домашние или Зоннек разговаривали с кем-нибудь, но при приближении Эрвальда все-таки встал, сердито заворчал и, видимо, собирался наброситься на него.

— Что с тобой, Вотан? — недовольно проговорил Лотарь. — Ты должен привыкать к этому господину; это друг. — И в подтверждение своих слов он похлопал Эрвальда по плечу.

Обычно этого бывало достаточно, чтобы внушить Вотану, что он должен терпимо относиться к указанному чужому человеку, но сегодня это не помогло; собака, несомненно, узнала ночного гостя, сдавившего ей горло как железными тисками; она продолжала ворчать, и, очевидно, только присутствие Зоннека удерживало ее от нападения.

Эрвальд усмехнулся и сказал почти резко:

— Не лишай собаки удовольствия поворчать! Она только следует примеру своей хозяйки; обе показывают мне, что мои визиты в Бурггейм нежелательны. Прощай, Лотарь!

Он протянул другу руку и, быстро повернувшись, пошел вниз, в долину.

25

В нескольких часах ходьбы выше Бурггейма, среди зеленого горного луга одиноко стояла усадьба — старое, вынесшее не одну бурю строение, с камнями на крыше для защиты от ветра. По красоте это место не имело соперников в окрестностях, но посетители редко забирались сюда; подъем был очень крут и утомителен, а помещение и пища, которые можно было получить в усадьбе, крайне просты; это было не по вкусу избалованному курортному обществу, которое совершало экскурсии в экипажах или верхом и не желало отказываться от комфорта.

Зоннек еще прошлым летом случайно открыл это место и теперь привел сюда невесту и друга. Они вышли из дома рано утром, с намерением вернуться к вечеру из-за Гельмрейха, очень неохотно отпустившего внучку. Но после полудня разразилась гроза; она продолжалась несколько часов и сделала спуск крайне опасным; возвращаться в темноте да еще с дамой было бы неблагоразумно. Поэтому они решили переночевать в усадьбе. Профессор знал, что его внучка под надежной охраной, и, конечно, уже не ждал ее домой вечером.

Утро чуть брезжило, и, когда Эльза вышла из дверей, в доме еще не слышно было ни одного шороха. Вокруг стоял густой туман, но она была достаточно знакома с приметами, чтобы знать, что именно такое туманное утро обещает солнечный день. Она пошла к старой ели, находившейся на краю обрыва в нескольких сотнях шагов от дома. Отсюда открывался обширный вид на долину и окрестные горы.

Эльза села на грубую деревянную скамью и, прислонившись головой к стволу, смотрела на волны густого тумана, окутывавшего ландшафт.

Уже целый месяц она была невестой Зоннека, но ее темно-голубые глаза смотрели по-прежнему холодно и серьезно, а губы были сурово сжаты. Правда, в ее жизни почти ничего не изменилось, только дедушка обращался с ней не так грубо и не так мучил ее своими капризами, как прежде, потому что ее защищал Лотарь. Но Зоннек приходил в Бурггейм лишь на несколько часов и поневоле должен был щадить раздражительного больного. Он давно убедился, что, пока не пользуется правами мужа, более серьезное вмешательство повлечет за собой лишь ряд неприятных и бесполезных стычек с профессором; но он добился, чтобы свадьба была назначена в начале июля.

Свадьба! Это слово, при котором сердце каждой невесты замирает от счастья, означало для Эльзы лишь переход к новому кругу обязанностей. Она с робким благоговением все еще взирала на своего будущего супруга и не постигала, каким образом человек, пользовавшийся мировой известностью, выбрал именно ее, совершенно не подходившую ему по своей молодости и полному незнанию жизни. Но он смотрел на будущее с радостной уверенностью; он искал тихого семейного счастья, вдали от света с его борьбой и кипучей деятельностью, в которых так долго принимал участие. Теперь он хотел отдохнуть от них возле молодой жены, у мирного домашнего очага, и для этой цели не мог найти подругу лучше, чем серьезная, молчаливая девушка, которая выросла в одиночестве и не должна была страдать от отсутствия общества и развлечений.

Еще несколько недель — и она станет женой Зоннека. Тогда же уедет и Рейнгард, который хотел дождаться свадьбы друга, а потом ехать в Берлин. Эльза невольно вздохнула с облегчением при этой мысли; ее тяготило присутствие этого человека. Правда, после первого визита, когда она отнеслась к нему крайне холодно, он уже не старался сблизиться с ней. Ни просьбы Лотаря, ни даже легкие упреки не могли заставить его невесту отказаться от странной, почти оскорбительной сдержанности, которую гордый, щепетильный Эрвальд хорошо чувствовал.

Впервые Эльза не исполнила желания жениха; но она бессознательно боролась с мучительным ощущением, всегда охватывавшим ее, когда она чувствовала взгляд и слышала голос Рейнгарда, и со смутными образами и картинами, встававшими перед ней в его присутствии и назойливо теснившимися в ее мозгу. Они не давали ей покоя и давили ее, как кошмар, когда человек чувствует, что спит, и никак не может проснуться.

— Доброе утро! — неожиданно раздалось рядом. — Уже встали? А я думал, что я первый.

Эльза слегка вздрогнула при звуке этого голоса, но потом обернулась и спокойно ответила:

— Я хотела посмотреть на восход солнца. Обычно туман рассеивается при его первых лучах. Лотарь еще спит?

— Он проснулся, когда я выходил, но я уговорил его еще не вставать; он должен беречься. Утренняя сырость может повредить ему.

— Я тоже боялась этого, а потому и не сказала ничего и пошла одна.

— Я встал с той же целью. Кажется, туман, действительно, рассеивается. Подождем!

Эльзе была неприятна эта встреча. Она ничего не ответила, но в ее лице опять появилось выражение сдержанной холодности, и именно это заставило Рейнгарда остаться. Он не пытался продолжать разговор, но и не ушел, а прислонился к стволу со скрещенными руками. Его напряженный, внимательный взгляд был устремлен на нее.

Как мог Лотарь считать эту девушку робкой и мягкой? Неужели он не замечал в ее лице выражения энергии и силы воли, присущих ей еще в детстве, а теперь, правда, скрытых, но не исчезнувших? Разве то, как она приняла незнакомого человека, забравшегося в полночь к ней в сад, и презрительно пригласила его убираться вон через стену, говорило о робости? Жениху, будущему мужу не удалось разрушить чары, как ледяное дыхание сковывавшие все существо его невесты, но из этого еще не следовало, что это невозможно. Можно было попытаться.

Эльза молчала, но чувствовала неподвижно устремленный на нее взгляд. Она повернула, наконец, голову и сказала:

— Я думаю, такое туманное утро для вас совсем непривычно.

— Непривычно — да, но не неприятно, — ответил Рейнгард, всей грудью вдыхая сырой, туманный воздух. — Как часто под жгучим африканским солнцем я вспоминал о грозе и тучах, о льде и снеге и томился, как человек, мучимый жаждой, томится по холодной воде. Бывали минуты, когда я готов был отдать все пальмовые леса со всей их тропической роскошью за одну-единственную осыпанную снегом ель с ее суровой красотой.

Услышав такое горячее проявление чувств, молодая девушка искоса посмотрела на него удивленным взглядом.

— Лотарь говорит, что вы никогда не испытывали тоски по родине.

— Да, Лотарь так думает. Я и сам это думал, хотя все время носил ее в душе. Это чувство у нас в крови, как скрытая лихорадка, только мы этого не знаем или не хотим знать, пока оно вдруг не прорвется наружу с дикой, отчаянной силой и не начнет терзать нас день и ночь и тянуть на старое место. Тоска по родине! Говорят, иногда от нее умирают; я это понимаю. Вы никогда не испытывали ее?

— Я? Ведь я родилась в Германии.

— Я знаю, но вы уехали отсюда в первые же годы жизни и провели все детство в Египте. Неужели вы не чувствовали тоски по стране солнца, когда вас так внезапно перевезли на холодный север?

— Может быть, и чувствовала, но не помню.

Эльза сказала это по-прежнему холодно, но на ее лице появилось задумчивое, мечтательное выражение, тогда как глаза были устремлены на клубы тумана, волновавшегося над лугом и начинавшего опускаться на воду; они повисали тяжелыми каплями на ветвях ели и садились белым, как иней, налетом на траву. Непроницаемая стена тумана, нависшего над долиной, начала двигаться; она медленно опускалась все ниже, и из-за нее выплывали вершины гор, озаренные розовым отблеском зари.

— Тогда вы не имели понятия об Альпах, — заговорил опять Рейнгард. — Однажды я рассказывал вам о высоких горах, подымающихся до неба, с вершинами, покрытыми снегом, о темных лесах, о бегущих с гор потоках и о бурях, проносящихся над долинами. Это было в Луксоре, в пальмовой роще, на берегу Нила, тогда, когда мы вместе видели мираж.

— Мираж? — тихо повторила девушка и, как будто подчиняясь какой-то непреодолимой силе, взглянула на говорящего.

Это были все те же большие синие детские глаза, и в них мелькало что-то вроде пробуждающегося воспоминания. Эрвальд подошел на шаг ближе и тихо, но как-то мягко и взволнованно произнес:

— Мы были одни, как теперь. Над нами высились пальмы, в природе было разлито безмолвие знойного полудня. Внизу струился Нил, на другом берегу тянулись обнаженные желтые холмы, а вдали сверкало песчаное море пустыни; все горело в жгучих лучах солнца. Вдали стояло как будто облако горячего пара, и из него на наших глазах выплыло волшебное царство древней саги пустыни. Вы были тогда ребенком, но такой момент переживают лишь раз в жизни, и он врезается в память даже ребенку. Вы должны помнить!

Последние слова были произнесены повелительно и в то же время как страстная просьба. Эльза слушала, затаив дыхание, ее глаза не отрывались от горящего темного взгляда Рейнгарда, который, казалось, притягивал их к себе, и, словно он действительно обладал властью вызывать из глубины ее души давно забытые представления, в ее памяти начало медленно всплывать то, что она когда-то видела ребенком: раскаленное облако над пустыней, вздрагивающие в нем скрытые лучи и то выступающие, то вновь расплывающиеся непонятные образы. Все это как-то странно перепутывалось с действительностью. И здесь, в глубине, клубилось белое море тумана, и его волны точно разбивались о вершины гор, ярко освещенные теперь показавшимся из-за горизонта солнцем. Оно без лучей висело, как красный шар в облаках, обложивших восток; долина внизу осветилась отблеском кровавой зари.

И тот же голос, который раздавался под пальмами в далекой стране солнца, долетал теперь до ушей молодой девушки:

— С тех пор мне часто случалось видеть мираж, но картина всегда была неясной, туманной, — это была простая игра света в облаках. Такой отчетливой и яркой я видел ее только раз. Она явилась мне, как лучезарное, сулящее счастье знамение в начале моей новой деятельности, и я унес воспоминание о ней с собой на всю жизнь, как обещание. Посмотрите, фата-моргана выступила тогда перед нами среди такого же алого сияния и тумана; не собирается ли она вторично явиться нам?

Глубоко в долине еще волновалась белая завеса, разрываясь и тая в лучах солнца. Из нее выступил сперва замок с башнями и зубцами, затем лежащий ниже старый город со стенами и остроконечными крышами, но все это в румяном свете утра казалось каким-то незнакомым, неземным, как будто отделялось от почвы и было лишь светлым призраком, готовым расплыться подобно алым облакам на небе. Это был не Кронсберг, а сказочный город, окутанный золотистой дымкой; у его ног плескалось море, над ним высились горы, утопавшие в снежном блеске. Это было далекое, доступное лишь взору призрачно-прекрасное видение.

Разговор смолк. Эльза встала и стояла рядом с Эрвальдом, перегнувшись вперед; затаив дыхание, она смотрела на картину, расстилавшуюся у ее ног; ее глаза блестели, точно вместе с проснувшимися воспоминаниями в них попал луч солнца из страны ее детства, и в улыбке, появившейся на всегда сурово сжатых губах, было что-то напоминавшее прежний веселый детский смех.

Пробуждение было близко. Рейнгард с какой-то безумной радостью наблюдал за этим. Теперь он хотел разрушить чары во что бы то ни стало, хотел опять увидеть очаровательную упрямицу, «злое, прелестное маленькое создание», которое он взял на руки и поцеловал, уходя из дома Осмара, чтобы никогда больше не переступать его порога.

— Фата-моргана! — повторил он все тем же странно притягивающим к себе голосом, но теперь уже не сдерживая в нем страсти. — Верно, вы слышали древнюю сагу пустыни о чудесной светлой стране, где в недосягаемой дали живет счастье? Никогда нога смертного не ступала в нее, и все, кто стремится проникнуть туда, погибают, падая без сил на горячий песок среди могильного молчания страшной пустыни. Меня это никогда не пугало; ведь манящие демоны пустыни, джины, склоняются под конец над людьми, погибающими в погоне за ними. Я, не задумываясь, отдал бы жизнь, если бы знал, что один только раз заключу в объятья великое, безграничное счастье, о котором столько мечтал, а потом умру!

Опять перед Эльзой был прежний пылкий Рейнгард. Точно таким стоял он тогда под пальмами, когда крикнул миражу свое ликующее: «Иду к тебе!» Эльза молча, но с пылающими щеками слушала эти фантастические, опасные мечты.

Великое, безграничное счастье! Это понятие было чуждо ей. В жизни, которую она вела до сих пор, для него не было места, а то, что давала ей любовь Лотаря, было чем-то совсем-совсем другим. Она не знала страстного томления и борьбы, но в эту минуту поняла их по наитию; слова Рейнгарда будили эхо в ее груди.

— Вы хотели тогда добраться до этой волшебной страны, — тихо сказала она. — О, я помню!

— В самом деле? Вы помните? — возбужденно воскликнул Рейнгард. — Да, я рассказывал девочке сказку; я хотел взять маленькую Эльзу с собой на лошадь и лететь с ней в пустыню, мчаться день и ночь без отдыха, пока мы не достигли бы царства фата-морганы. Девочка верила сказке и радовалась. Я взял ее на руки, поднял высоко в воздух и поцеловал!

В его словах слышался неудержимый, бурный восторг. Испугал ли Эльзу этот порыв или жгучий луч, блеснувший в темных глазах Эрвальда, только она внезапно отшатнулась, точно от чего-то страшного. Свет, озарявший ее лицо, потух; она выпрямилась и сказала холодно и серьезно:

— Эта девочка — теперь невеста вашего друга; вы, кажется, забыли это?

Он вздрогнул. Да, он все забыл в эту минуту, все, даже друга и его только что заключенную помолвку.

— Прошу извинить меня, — сказал он, быстро овладевая собой. — Не думаю, чтобы для Лотаря было что-нибудь оскорбительное в том, что я напомнил его невесте о ее раннем детстве.

Эльза промолчала. Не слова Рейнгарда наполнили ее душу этим загадочным страхом, а его тон и взгляд. Она не понимала, чего испугалась, но в ней заговорило мрачное предчувствие чего-то рокового, ужасного, грозившего ей, и она инстинктивно старалась избежать опасности.

— Мне пора идти, — глухо сказала она. — До свидания, господин Эрвальд!

Она слегка наклонила голову и пошла к дому.

Рейнгард стоял не двигаясь и смотрел ей вслед. Его загорелое лицо побледнело при мысли, внезапно пронизавшей его мозг; при свете этой молнии он увидел пропасть, на краю которой стоял… с невестой своего друга.

Утренняя заря побледнела, с ней исчез и весь призрачный, сказочный блеск. Внизу рассеялись последние остатки тумана, и вместе с солнцем везде проснулась жизнь. Высоко над горами парили два орла, в долине реяли ласточки. Ветер, пробежав по лугу, закачал ветви ели, и дождь капель, висевших на хвое, посыпался на Эрвальда, одиноко стоявшего у ствола. Он вздрогнул и провел рукой по лбу.

— Да, пора! — сказал он вполголоса. — И мне пора очнуться.

Он повернулся, собираясь уйти. Его взгляд еще раз скользнул по ландшафту, и по его лицу пробежала бесконечно горькая улыбка.

— Вот она — фата-моргана! И это — не воздушное видение, а реальная действительность, но все-таки сага пустыни права: она недосягаема. Она исчезает, когда протянешь к ней руки!

26

Наступил июль, и в Кронсберге сезон был в самом разгаре. Курорт был переполнен, и его бульвар представлял необыкновенно блестящую и оживленную картину. Герцогский двор приехал уже недели две назад; за ним потянулась вереница знатных и богатых фамилий, и у леди Марвуд больше не было основания жаловаться на «ссылку».

Она, красивая, остроумная женщина, тотчас стала центром общества. О супруге английского лорда много говорили, но не всегда отзывались о ней одобрительно; открытый разрыв с мужем, пренебрежение принятыми приличиями, рой поклонников — все это давало пищу сплетням, и тем не менее все преклонялись перед ней. Женщина ее положения и с ее богатством могла позволить себе многое, чего не простили бы другой, и Зинаида позволяла себе почти все.

У леди Марвуд были самые великолепные туалеты, самые красивые экипажи, ее вилла была всегда полна гостей, ее роскошь служила темой для разговоров всему Кронсбергу. Где бы она ни показалась со своей восточной прислугой, всюду становилась предметом общего внимания, а показывалась она везде, буквально бросаясь от одного развлечения к другому, презирая увещания врача. Бертрам вполне познакомился теперь с упрямством своей знатной пациентки, не признававшей его авторитета. Все, что она приобрела в первые недели вынужденного покоя и одиночества, пошло прахом в водовороте ее теперешней жизни, но до этого Зинаиде не было дела.

В настоящее время внимание кронсбергского общества привлекало к себе предстоявшее на днях бракосочетание Зоннека. Знаменитым исследователем Африки тоже интересовались, но, в противоположность леди Марвуд, он, насколько мог, удалялся от общества; оправданием для него служили его помолвка и не совсем еще окрепшее здоровье. Но при дворе он бывал часто; герцог любил его и, встретившись с ним теперь в Кронсберге, пожаловал ему дворянство.

Об Эльзе фон Бернрид было известно очень мало; знали только, что она очень молода и живет в Бурггейме у деда, старого нелюдима и чудака; она нигде не показывалась с женихом. Все удивлялись выбору Зоннека; несмотря на зрелый возраст, он мог бы сделать более блестящую партию; не одна дама из большого света согласилась бы носить его знаменитое имя.

Настал чудный, солнечный июльский день, назначенный для свадьбы. В полдень должно было состояться подписание брачного контракта, а в час — венчание в церкви по католическому обряду, так как родители Эльзы были католиками. Зоннек, еще в своей старой квартире на вилле Бертрама, ждал экипаж, который должен был отвезти его в Бурггейм. Сегодня у него был такой вид, точно волшебный напиток вернул ему молодость: он держался прямо, его движения были пластичны, никаких следов болезни больше не было заметно, он весь преобразился и просветлел от счастья. С ним был Эрвальд, только накануне вечером приехавший из Берлина, чтобы быть свидетелем при гражданском бракосочетании.

— На этот раз я, право, не понимаю тебя, Рейнгард! — с упреком сказал Зоннек. — Как можно было приехать в самую последнюю минуту? Мне хотелось провести с тобой несколько дней, прежде чем я переселюсь в Бурггейм.

— Я ведь писал тебе, что переговоры затягиваются. Я думал даже, что вовсе не приеду, но ты прислал мне форменный приказ, вызывавший меня в Кронсберг к сегодняшнему дню. Ты не простил бы мне, если бы я не приехал.

— Еще бы! Это было бы непростительно. Редкий случай привел тебя как раз теперь в Европу, и вдруг тебя не было бы со мной в счастливейший день моей жизни! Постыдись, Рейнгард!

— Ну, ты видишь, я здесь, — сказал Эрвальд со слабой улыбой. — Не бранись, Лотарь! Право, я не мог приехать раньше.

Несколько секунд Зоннек смотрел на него серьезно и пытливо, потом подошел и, положив руку ему на плечо, спросил:

— Рейнгард, что с тобой?

— Ничего! Что может со мной быть?

— Об этом-то я и спрашиваю. С каких пор у тебя завелись тайны от меня? Тебя что-то выгнало отсюда. Сначала ты обещал остаться здесь до свадьбы и отложить поездку в Берлин до июля, а потом вдруг помчался туда, и никакие просьбы…

— Я уже говорил тебе, что министр желает скорее закончить дело, и что мне самому это важно.

— Да, ты говорил' — значит, мне приходится верить.

Пытливый взгляд Лотаря, видимо, тяготил Эрвальда; он нетерпеливо отвернулся и отошел к окну.

— Правду сказать, поездка в Берлин не доставила мне особенного удовольствия. Я не раз терял терпение во время этих бесплодных, неприятных переговоров. Если господа чиновники, не имеющие понятия о том, что делается в Африке, будут контролировать каждый мой шаг и я должен буду представлять каждое мое распоряжение, которое найду нужным сделать, на их мудрое усмотрение, то с благодарностью откажусь от предложенной чести. Если я несу на себе полную ответственность, то пусть мне дадут и самостоятельность. Или они признают за мной это право, или я швырну им под ноги все их предложения. Я откровенно высказал им это, и, вероятно, дело тем и кончится; я готов прервать переговоры.

Он говорил с крайним раздражением. Зоннек неодобрительно покачал головой.

— Не можешь ты обойтись без этого «или — или»! Я, собственно, опасался, что вы из-за этого разойдетесь; ты слишком несдержан и горяч для таких переговоров. Впрочем, ты прав, не позволяя связать себе руки; такая натура, как твоя, не выносит стеснения, да, кроме того, перед тобой немало других дорог. Ты знаешь мое отношение к здешнему двору?

— Знаю. Ты на днях получил дворянство, я еще не поздравил тебя.

Лотарь равнодушно пожал плечами.

— Мне хотели показать, что признают мои заслуги, и теперь, когда я отказался от деятельности, для этого не было другого средства. Дворянство я ценю так — же мало, как и ты. Третьего дня, когда я был во дворце, речь шла главным образом о тебе. Герцог чрезвычайно интересуется тобой и желает познакомиться. Стоит тебе захотеть, и для тебя сделают все, что угодно. Мы еще поговорим с тобой об этом.

— Только не сегодня! Ты, конечно, не в таком настроении, чтобы заниматься подобными делами.

— Нет, не сегодня, — согласился Зоннек, и его глаза заблестели. — Ты должен примириться с тем, что сегодня друг уступит место жениху. Кто бы мог подумать, что я опережу тебя на этом пути. Раньше или позже ты, конечно, последуешь моему примеру.

— Нет!

Это слово было произнесено так сурово и решительно, что Зоннек остановился озадаченный, но потом засмеялся.

— Ах, да, ведь ты — ненавистник брака! Ну, пока тебе придется играть только роль шафера невесты на моей свадьбе. Гельмрейх после последнего припадка не выходит из комнаты и не может ехать в церковь, следовательно, обязанность вести невесту падает на тебя.

— Если ты непременно желаешь…

— Разумеется, желаю! Ты ведь самый близкий мне человек. Однако, что это за тон, Рейнгард? Признайся, ты ревнуешь!

— Я? — резко и порывисто спросил Эрвальд. — Что ты выдумываешь!

— Конечно, ревнуешь! Ты не можешь простить мне мою женитьбу; ты хочешь быть везде единодержавным владыкой, и по отношению ко мне — тоже, да до сих пор так и было. Теперь тебе придется разделить власть; половина царства впредь принадлежит моей Эльзе. Намотай это себе на ус.

В словах всегда серьезного Зоннека слышалась почти шаловливая шутка. Рейнгард не возражал против упрека, а с каким-то странным выражением смотрел на друга и вдруг бросился ему на шею.

— Прости, Лотарь! Ты знаешь, что я от души рад твоему счастью, что я безгранично люблю тебя!

— Мой милый мальчик! — тихо сказал Лотарь, невольно называя его так, как привык в прежние годы. — Я знаю это, и тебе нечего так бурно просить прощения. Если даже между нами станет теперь этот брак, а потом разлука, мы все-таки останемся теми, кем были всегда — верными друзьями.

— Верными друзьями! — повторил Рейнгард, выпуская его из объятий. — Вот и экипаж! Едем, Лотарь… на твою свадьбу! — И, обвив рукой плечи друга, он повел его вниз.

Старинный готический храм в Кронсберге был переполнен народом. Венчание должно было совершиться безо всякого торжества и в присутствии лишь немногих свидетелей, но день и час стали известны, и почти все курортное общество оказалось в церкви. Всем хотелось видеть знаменитого путешественника в роли жениха, а особенно интересно было посмотреть на его невесту, которая до сих пор оставалась невидимкой; кроме того, было известно, что Рейнгард Эрвальд приедет на свадьбу друга; хотя он и жил здесь весной, но тогда Кронсберг был еще пуст, и из теперешнего общества никто его не видел. Словом, в церкви царило напряженное ожидание, и торжество, которое должно было совершиться в самом тесном кругу, обратилось таким образом в публичный акт.

Загремел орган, и жених вошел в церковь в сопровождении адъютанта герцога в качестве заместителя последнего. Внимание публики разделилось между ним и леди Марвуд, явившейся в ослепительном туалете. В группе, собравшейся перед алтарем, виднелась и всем знакомая фигура доктора Бертрама. Все взоры обратились на ризницу, в дверях которой показалась белая фигура невесты под руку с Эрвальдом.

Шепот удивления пробежал по церкви, когда эта пара вышла из полутемной ризницы на яркий солнечный свет, заливавший храм. Все ожидали увидеть простенькую девушку, робкую и застенчивую, олицетворенное смирение и преданность будущему супругу, и вдруг такая неожиданность!

Эльза фон Бернрид в подвенечном наряде была совсем иной, чем в монашески простом одеянии, на которое до сих пор обрекала ее воля деда. В ее высокой, стройной фигуре в белом атласном платье с длинным шуршащим шлейфом, при всей ее девичьей грации, было что-то царственное. Лицо, обрамленное воздушными волнами вуали, было, правда, слишком серьезно для молодой невесты, но поражало красотой только что распустившегося цветка; белокурые косы, на которых лежал венок, имели легкий красноватый отлив и блестели, как золото, когда на них падал луч солнца; чудесные темно-голубые глаза, большие, широко раскрытые, смотрели безо всякой робости и смущения. Да, выбор Зоннека был понятен!

Если внешность невесты оказалась для присутствующих сюрпризом, то ее шафер, напротив, совершенно соответствовал составившемуся о нем представлению. Именно таким и должен был оказаться человек, об энергии и смелости которого ходили невероятные слухи. Высокая, сильная фигура, покрытое коричневым загаром лицо с блестящими темными глазами, гордое сознание собственной силы, выражавшееся в его манере держаться и придававшее ему нечто повелительное — все соответствовало образу, который рисовало возбужденное рассказами воображение.

И его лицо было серьезным, почти мрачным; его черты казались вылитыми из бронзы. Ни один мускул не дрогнул в них, в то время как он галантно вел невесту к алтарю. Всем невольно пришло в голову, что эти двое людей как нельзя более подходят друг к другу по силе и красоте; эту мысль ясно выражали взгляды дам и их перешептыванья, и в первый раз публика критически взглянула на мужчину с седыми волосами, ожидавшего у алтаря молоденькую невесту.

Эльза ничего не видела и не слышала; ее глаза и уши лишь машинально воспринимали впечатления, она не отдавала себе в них отчета. Переполненная церковь, высокие, готические своды, широкие золотые полосы солнечного света, лившегося в окна, — все это мелькало перед ней, как в тумане, и звуки органа, мощно гремевшего под сводами, доносились до нее как будто издалека. Точно какая-то вуаль опустилась на ее душу, и все окружающее казалось ей сквозь нее нереальным. Она чувствовала только одно: темную, таинственную силу, исходившую от человека, шедшего рядом с ней, непонятный страх, который внушала ей его близость, и короткий путь от ризницы до алтаря показался ей бесконечным.

Зоннек двинулся ей навстречу, снял ее руку с руки друга и повел ее вверх по ступеням к алтарю; они опустились на колени. Эльза, как во сне, слышала слова священника, почувствовала, как ее руку вложили в руку Лотаря, потом прозвучало связывающее их «да», и они были соединены навеки.

— Моя жена! — тихо, с глубоким чувством прошептал Лотарь.

Зинаида обняла Эльзу, адъютант и другие мужчины подошли с поздравлениями. Потом раздался голос Эрвальда, подошедшего к ней последним:

— Позвольте мне поздравить вас и пожелать вам счастья.

Голос был спокоен и сдержан, как и лицо говорящего. Он наклонился и коснулся губами перчатки молодой женщины; но когда он поднимал голову, их глаза встретились, и Эльзе показалось, будто перед ней вспыхнул яркий, резкий свет, от которого ей стало больно. Это длилось одно мгновение; потом свет погас, осталось только ощущение глухой боли. Муж подал ей руку и вывел из церкви; экипаж повез новобрачных в Бурггейм.

27

Вечером вилла леди Марвуд сияла огнями, потому что это был ее приемный день. После венчания в Бурггейме гостям был предложен только завтрак, и Зинаида, которой необходимо было чем-нибудь «заполнить» время до вечера, отправилась с большой компанией на экскурсию; по ее приглашению и Эрвальд принял в ней участие. Окруженная толпой верных рыцарей, она поскакала в горы и вернулась домой лишь незадолго до начала приема; у нее едва хватило времени, чтобы переменить амазонку на вечернее платье.

Сегодня гостей миледи ожидало удовольствие познакомиться с «героем пустыни», которого они видели в церкви. Вокруг Эрвальда теснились приглашенные, его осыпали комплиментами, он был центром общества наравне с прекрасной хозяйкой дома.

Его находили очень приятным человеком, и, действительно, Рейнгард был в прекрасном расположении духа. Обычно он был сдержан в незнакомом обществе и не удостаивал разговором первых встречных; сегодня же он был доступен для всех. Во время экскурсии в горы он был бурно весел, а теперь соперничал с леди Марвуд в красноречии.

В одной из боковых комнат стоял Бертрам, беседуя с двумя молодыми людьми, принадлежавшими к штату Зинаиды, — элегантными аристократами-шалопаями, приехавшими в Кронсберг потому, что ездить сюда было в моде, и усердно убивавшими время. Разумеется, и они были сегодня в церкви и теперь старались выведать от доктора какие-либо подробности о новобрачных, чтобы утром заняться их распространением у источника.

— Мы все были поражены, — сказал один, самодовольно крутя усики. — Невеста — совершеннейшая красавица и произведет фурор в обществе. Кто бы мог подумать, что старый чудак прячет в своем Бурггейме такое сокровище! Вы-то знали это, доктор, и ни слова не сказали нам, злодей!

— Не было повода говорить об этом, господин фон Верден, — спокойно возразил Бертрам. — Профессор, действительно, ревниво оберегал внучку от посторонних глаз, и Бурггейм недоступен для посетителей.

— Это мы знаем из опыта, — заметил другой. — На днях мы совершенно случайно попали туда и только хотели заглянуть сквозь решетку, как тут же появился, бешено лая, огромный пес и встал в такую угрожающую позицию, что мы поскорее обратились в бегство. Но надо надеяться, что Зоннек введет жену в общество и не станет прятать ее от света, как неразумный дедушка.

— Едва ли; он недолюбливает так называемый большой свет, а нынешним летом ради полного выздоровления я предписал ему уединенную жизнь.

Это известие, казалось, очень разочаровало барона; чтобы утешить товарища, Верден сказал:

— Во всяком случае с женой его можно будет видеть у леди Марвуд; они, кажется, большие друзья. Миледи, как магнит, притягивает к себе все, что есть в обществе интересного. Вот и этот африканец, Эрвальд, нигде не показывался, но, разумеется, и он здесь. Какой это был сюрприз, когда герой пустыни вдруг оказался уроженцем Кронсберга!

— А вы уже знаете это? — спросил Бертрам. — Я сам только сегодня узнал об этом, когда ему пришлось подписываться в качестве свидетеля при заключении гражданского брака.

— Мы все знаем! — самодовольно объявил барон. — Кронсберг должен гордиться своим знаменитым сыном. Я сказал это Эрвальду, но он засмеялся и ответил, что кронсбергцы оказались недостойными этой чести, потому что предали его анафеме за его необузданность.

— Сегодня мы видели образчик его необузданности во время прогулки, — заметил Верден. — Можно было заранее предполагать, что такой человек как Эрвальд должен хорошо ездить, но отчаянно смелая штука, которую он проделал, превзошла всякие ожидания. Когда он помчался в пропасть по крутому склону, все вскрикнули от ужаса. Да и в самом деле казалось, будто он намеренно хочет сломать себе шею. Но он только смеялся и подшучивал над нашим испугом.

Бертрам промолчал. Он тоже заметил возбужденное настроение Эрвальда в течение всего этого дня.

Разговор оборвался, потому что в комнату вошел тот, о ком говорили. Он, очевидно, искал доктора. Молодые франты тотчас пристали к нему, желая втянуть «смелого пионера культуры Африки» в разговор о его культурной миссии, но Эрвальд не чувствовал к этому расположения; его губы насмешливо вздрагивали, когда он проговорил:

— Вы очень любезны, господа, но я вынужден на этот раз отказаться от интересной беседы; леди Марвуд просит вас в салон. Там затевают заняться музыкой и рассчитывают на вас.

Это было другое дело: приказание миледи! Франты буквально бросились из комнаты.

Рейнгард поглядел им вслед и, презрительно пожав плечами, произнес вполголоса:

— И с таким народцем тратить время! Они даже не замечают, что над ними смеются. Я не понимаю леди Марвуд, как она терпит около себя таких пошлых фатов? Прежде такие ей не нравились.

— И теперь не нравятся, — ответил Бертрам, — но она чувствует потребность окружать себя по возможности многочисленным обществом, а при этом не приходится быть особенно разборчивой; нельзя же иметь вокруг себя одних знаменитостей вроде «смелого пионера культуры Африки».

— Не злите меня! — вспылил Эрвальд. — Эти проклятые хлесткие слова я слышал сегодня, по меньшей мере, дюжину раз. Все, кажется, выучили их наизусть! Исследование Африки теперь в моде, и мы страдаем от модной глупости, куда бы ни показали нос.

— Чего же так гневаться? Прежде вы, самое большее, смеялись над такими вещами, а теперь они вас бесят. Сегодня вы вообще в каком-то странном настроении. Верден рассказывал мне, как вы напугали все общество на прогулке.

— Эти господа воображают, что умеют ездить верхом, если франтовски держатся в седле да галопируют по ровной дороге, — насмешливо сказал Рейнгард. — Я дал им несколько иное понятие об этом искусстве.

— И чуть не свернули себе шеи. Мчаться во весь дух вниз по крутому склону это — сумасшествие. Если бы ваше всегдашнее неслыханное счастье не предохранило вас от падения…

— То не велика была бы беда, — договорил Эрвальд, бросаясь в кресло и откидывая волосы с влажного лба. — Я был бы очень рад.

Озадаченный Бертрам молча и пытливо посмотрел на него. Комната за последние несколько минут опустела, потому что в салоне вдруг раздался тенор Вердена, певшего дуэтом с какой-то дамой; это привлекло всех туда, и доктор с Эрвальдом остались одни.

— Кажется, леди Марвуд заразила вас своим нервным расстройством, — заговорил Бертрам садясь, — а между тем у вас, слава Богу, еще нет «нервов».

— По крайней мере, в вашем смысле. Впрочем, леди Марвуд, по-видимому, в превосходнейшем настроении; она блещет весельем и любезностью.

— Да, морфий делает свое дело. Она продолжает прибегать к нему, несмотря на мое запрещение; она знает, что это — яд, но с открытыми глазами стремится в пропасть.

— Вы так серьезно смотрите на это? — спросил Рейнгард, становясь внимательнее. — Когда я уезжал, вы надеялись на полный успех лечения.

— Потому что рассчитывал, что она будет следовать моим советам, которые сводятся главным образом к спокойствию и уединению. Сначала она, действительно, слушалась, но с тех пор, как начался сезон, бросилась в водоворот всевозможных развлечений. Возьмите, например, сегодняшний день. Утром — прогулка у источника, когда миледи принимает поклонение всех своих почитателей; потом она несколько часов разъезжала с визитами; в полдень — свадьба Зоннека; не успели мы вернуться из Бурггейма, как она бросается на лошадь и летит с целой свитой кавалеров в горы; наконец, этот вечер, а ночью, конечно, сна и в помине нет; тут в дело пускаются самые сильные наркотические средства, чтобы заснуть хотя бы часа на два. Если так будет продолжаться еще с полгода, то ей конец, и какой конец!

Эрвальд слушал ошеломленный. И его ввели в заблуждение сияющая внешность этой красивой женщины, ее заразительная веселость и жизнерадостность.

— Неужели вы не можете заставить ее слушаться? — торопливо спросил он. — Ваш авторитет…

— В данном случае бессилен. Я прямо сказал ей, куда ведет такая жизнь, был откровенен до жестокости, но тут ничто не помогает — ни увещания, ни угрозы; я получаю от нее такие ответы, как сейчас от вас: «Что за беда? Чем скорее, тем лучше!». Но то, что у вас представляет только минутный упадок духа, с которым ваша энергичная натура справится через какой-нибудь час, у нее совершенно серьезно. Только умереть-то не так легко, как она думает, и ее нервное расстройство грозит самым худшим, что только может быть, — сумасшествием или самоубийством.

— Господи, доктор! — воскликнул Рейнгард бледнея. — Ведь это — ужасное пророчество!

— Которое исполнится, если только леди Марвуд не спасет кто-нибудь в последнюю минуту. Я просил Зоннека употребить свое влияние, и он пробовал, но безуспешно; она уже не слушает и его. Тут я вспомнил о вас.

— Обо мне? — спросил Рейнгард смущенно, почти с недовольством. — Как это вам пришло в голову?

— Я был вашим секундантом на дуэли с Марвудом, и для меня не тайна, что послужило для нее поводом; он видел в вас серьезное препятствие для своего сватовства и имел на это основание. В Каире говорили о предпочтении, которое оказывает вам Зинаида фон Осмар. Что встало между вами потом, вам лучше знать, но я придерживаюсь мнения, что вы — единственный человек, который может еще оказать влияние на леди Марвуд.

Эрвальд, скрестив руки, мрачно смотрел в пол. Наконец он проговорил вполголоса:

— Вы ошибаетесь, Бертрам. Это прошло… давно уже прошло.

— А все-таки можно было бы попытаться. Ах, если бы вы хоть раз увидели эту женщину такой, какой я часто вижу ее, когда маска спадает с ее лица и она, совершенно разбитая, борется со страданиями, которые представляют уже начало конца! Больно видеть, как такая прекрасная, богато одаренная женщина неуклонно стремится к гибели. Прежде чем разувериться в ее выздоровлении, я хотел, по крайней мере, попробовать последнее средство, то есть призвать на помощь вас. Теперь поступайте как знаете.

Рейнгард ничего не ответил.

Тогда доктор оставил этот разговор и сказал уже обыкновенным веселым тоном:

— Сущая благодать, если человек обладает талантом легко относиться к жизни! У меня он всегда был, и я постараюсь так же воспитать и своих мальчиков. Однако, что это за шум в салоне? А! Миледи сама идет к роялю. Пойдемте, Эрвальд! Вы не должны пропускать это. Она очень редко снисходит на просьбы, но Зоннек говорит, что она играет удивительно.

Действительно, в салоне все пришло в движение. Зинаида, уступая бурным просьбам, подошла к роялю; его тотчас обступили тесным кругом. В комнате воцарилась глубокая тишина.

Леди Марвуд в самом деле играла хорошо, не как салонная пианистка, а как артистка, причем никогда не играла чего-нибудь заученного, а тут же фантазировала. Это было опьяняющее море звуков, море неспокойное, бушующее; оно билось и металось, вечно изменяясь, то всплескивая в радостном восторге, то издавая стоны в мрачной тоске.

В толпе у рояля послышалось легкое движение; Верден и барон вежливо посторонились, пропуская Эрвальда. Зинаида мельком бросила взгляд в его сторону, но продолжала играть.

Из-под ее пальцев лились звуки, полные знойной страсти, но среди них начало выделяться что-то такое, что, собственно говоря, нельзя было назвать даже мелодией, а именно странный, чуждый напев, бесконечно однообразный и бесконечно тоскливый, состоящий все из одних и тех же звуков. Сначала он выплывал отдельными, разрозненными нотами и снова тонул в море других звуков, но потом стал выступать все яснее, определеннее и, наконец, восторжествовал надо всем и зазвучал перед изумленными слушателями, как голос из другого мира.

Только двое из присутствующих понимали его язык; им была знакома эта мелодия, и когда она раздалась теперь, спустя много времени, для этих двух людей исчез ярко освещенный, наполненный людьми салон, и перед их глазами всплыла другая картина. Поверхность широкой реки сверкала в лучах догорающего дня; на противоположном берегу высились пальмы и медленно двигалась длинная вереница верблюдов, рисовавшихся резкими черными силуэтами на светлом вечернем небе; над пустыней спускались мягкие, серые сумерки; с барки, бесшумно плывшей по мерцающим волнам, неслась древняя мелодия, однообразная и тоскливая, звучавшая здесь уже тысячи лет тому назад. Песня доносилась до сада, где счастливая молодая девушка с темными, жаждущими глазами опустила голову на грудь любимого человека, а этот человек, нагнувшись к ней, собирался произнести слово, которое должно было соединить их на всю жизнь. Песня тихо замирала вдали, а в мягких, мечтательных сумерках реяло то, о чем они мечтали, — безграничное счастье, приближавшееся к ним на своих сверкающих крыльях.

Песня внезапно оборвалась режущим ухо диссонансом; ее заглушили такие резкие, дикие звуки, что слушатели вздрогнули от испуга; фантазия закончилась шумным фортиссимо.

Леди Марвуд встала. Ее окружили, осыпая выражениями восторга; ее игру находили оригинальной, ослепительной, гениальной, у ценителей не хватало слов для выражения чувств. Зинаида улыбалась, но в улыбке проскальзывала горькая насмешка. Неужели эти люди воображали, что она играла для них? Человек, к которому относилась ее игра, ни словом не выразил восторга и не подошел к ней; он стоял на прежнем месте и точно очнулся ото сна, когда Бертрам, стоявший сзади, проговорил вполголоса:

— Ее игра — это она сама: нервная, болезненно возбужденная. Что за резкие переходы и какой дикий финал! Ничего не поймешь!

— Да, вы не поймете, — серьезно возразил Рейнгард. — Но вы правы… — Он остановился, встретив предостерегающий взгляд доктора, и тихо прибавил: — Я попробую.

28

Было уже поздно, и гости леди Марвуд начали расходиться; блестящие приемные комнаты постепенно пустели и замолкали. Зинаида шла через салон, когда Рейнгард подошел к ней, чтобы проститься.

— Могу ли я прийти к вам завтра около полудня, миледи? — спросил он, понижая голос.

Она посмотрела на него с удивлением.

— К чему такие церемонии? Никакого предупреждения нe нужно; я всегда вам рада.

— Но едва ли я могу рассчитывать застать вас одну, а я прошу именно об этой милости.

— Одну? Разве у нас с вами есть еще что сказать друг другу? — спросила Зинаида с горькой насмешкой.

— Может быть, и есть. Вы позволите мне надеяться, что исполните мою просьбу?

— Если вы так торжественно требуете этого, то я, так и быть, дам вам аудиенцию. Но ведь это можно сделать и сегодня; через четверть часа все уйдут, и я буду одна.

Рейнгард взглянул на часы — они показывали двенадцать.

— Не лучше ли было бы завтра, миледи?

— Нет; кто знает, буду ли я завтра одна. Сегодня же нам никто не помешает. Оставайтесь!

Она опять говорила шаловливым, повелительным тоном, который выработался у леди Марвуд в общении с окружающими, хотя Рейнгард слышал его впервые. Он с поклоном отошел, но его глаза продолжали следить за красивой женщиной, снова обратившейся к другим гостям.

Она была ослепительно хороша в эту минуту, стоя под люстрой. Свет свечей играл в тяжелых матовых складках желтого атласного платья и сверкал в драгоценных камнях на шее и руках Зинаиды. Прелестная головка была гордо поднята, губы улыбались, темные глаза сияли; она вся казалась сотканной из света и блеска. Но взгляд Эрвальда приобрел теперь проницательность; он видел, как нервно подергивались эти губы, как лихорадочно блестели эти глаза, как неестественна была эта живость, в которой проскальзывало что-то судорожное. Да, морфий делал свое дело, но сколько времени это могло еще продолжаться?

Начали прощаться последние гости, в том числе Верден и барон. Им не удалось раньше подцепить африканскую знаменитость, и они решили теперь наверстать упущенное.

— Нам по дороге, господин Эрвальд! — сказал Верден. — Мы идем мимо виллы Бертрама и, если вы позволите…

— Господин Эрвальд еще остается у меня, — вмешалась Зинаида. — Не правда ли? Мы хотели поболтать еще о былых временах.

— А! В таком случае извините, — развязно проговорил Верден, обмениваясь с товарищем многозначительным взглядом.

— Очевидно, весьма интимное знакомство! Этому африканцу невероятно везет у миледи, которая обычно относится к окружающим с царственным равнодушием.

Эрвальд поймал этот взгляд, и вся кровь закипела в нем. Он нахмурился и, когда они ушли, сказал со сдержанным гневом:

— Напрасно я остался, миледи!

— Почему? — небрежно спросила Зинаида, утомленно бросаясь в кресло.

Потому что об этом начнут говорить. Боюсь, что это даст повод к сплетне, и завтра же она начнет гулять по всему Кронсбергу.

— Неужели у вас есть время и охота думать о сплетнях? — спросила Зинаида, презрительно пожимая плечами.

— Когда они касаются вас — разумеется.

— А у меня нет! Какое мне дело до того, что говорят или думают обо мне эти нули?

— Однако вы окружаете себя такими нулями.

— Боже мой, надо же иметь свиту, когда являешься в общество! Для того чтобы нести шлейф, они достаточно хороши, когда же надоедят — им просто дают отставку.

— И тогда они мстят ядовитой клеветой. Вам не следовало бы относиться так равнодушно к мнению света, миледи.

— Мнение света! — Зинаида жестко и презрительно рассмеялась. — Неужели вы еще питаете к нему почтение? Я давно покончила с ним. Я достаточно знакома с этой комедией из комедий, которую мы разыгрываем изо дня в день и которая представляет в сущности, мелочную и жалкую шутку. Кто умеет лицемерить и соблюдать так называемые правила приличия, тот может позволять себе все, что угодно, и его все-таки будут уважать и восхвалять; кто же посмеет не притворяться и казаться тем, кем он есть на деле, над тем насмехаются, того осуждают, травят, мучают. Остается одно: наступить ногой на это общество и показать ему, как глубоко презираешь его; тогда оно преклонится перед тобой.

Эрвальд понимал этот взрыв безграничной горечи; он знал, как относилось английское общество к леди Марвуд, которая была почти исключена из круга мужа. Что сталось с нежной, кроткой девушкой с большими мечтательными глазами! Это резануло его по сердцу, как упрек.

— И все-таки вы добровольно живете в этом обществе, которое так глубоко презираете, — сказал он наконец. — И вы губите себя этой жизнью! Бертрам говорил мне сегодня, как он боится за вас.

— Ах, этот доктор — мой тиран! Он успел уже и вам пожаловаться так же, как и Зоннеку! Да, этот милый, веселый человек умеет быть до отчаяния серьезным, когда входит в роль врача. Он безжалостно пугает меня своими мрачными пророчествами.

— И ничего не достигает этим; вы все-таки не следуете его советам.

— Я не могу.

— Миледи!

— Не могу! — взволнованно повторила Зинаида, вскакивая. — Он хочет заставить меня вести жизнь трапписта, а я не выдержу этого. Я ведь пробовала в течение нескольких недель и чуть не сошла с ума. Пойдемте на веранду, здесь удушливо жарко. Мне хочется подышать свежим воздухом.

Она направилась к двери на веранду, обвитую диким виноградом, и, выйдя туда, точно окунулась в чудный, мягкий, прохладный ночной воздух. Рейнгард тоже с наслаждением вздохнул полной грудью.

Перед ними лежал Кронсберг, безмолвный и темный; лишь кое-где в окнах мерцали огоньки. Над темной землей раскинулось великолепное звездное небо. Это было вовсе не то, что тогда, на террасе дома Осмара, когда до них доносились из сада одуряющие ароматы, а вдали слышался уличный шум Каира; здесь было удивительно тихо, серьезно и торжественно. Над долиной громоздились исполинские темные массы гор с белеющими при слабом свете звезд снежными вершинами. Это была северная летняя ночь, спокойная и прекрасная.

Леди Марвуд подошла к балюстраде; Эрвальд остановился в нескольких шагах от нее. В мягком свете, падавшем на веранду из двери, светлая фигура Зинаиды в атласном платье, в драгоценностях и кружевах казалась еще прекраснее, чем раньше, в ярком освещении люстры. Она стояла, полуотвернувшись от Рейнгарда; в течение нескольких минут не было произнесено ни слова. Наконец Эрвальд сказал вполголоса:

— Зинаида, зачем вы играли сегодня эту песню?

Ее имя, а может быть, и тон, которым он произнес его, заставили ее слегка вздрогнуть. Она медленно обернулась и ответила с горькой насмешкой:

— Вы еще помните эту мелодию? Я думала, вы давно забыли ее.

Он подошел и, заглядывая ей в глаза, продолжал, не обратив внимания на насмешку в ее словах:

— Зинаида, я причинил вам тогда горе?..

— Да! — сказала она с суровой прямотой.

— Разве я один был виноват? Вы ведь знаете, кто встал между нами. Ваш отец…

— Моего отца можно было переубедить, и я была готова к этому, но вы не захотели бороться за меня. Вас тянуло на свободу, вдаль, в погоню за счастьем. Что же, нашли вы это безграничное счастье, свою влекущую к себе фата-моргану?

— Нет! — ответил Эрвальд глухо и с усилием.

— Значит, его нет в пустынях и девственных лесах! Я искала его в свете, среди людей, но его нет и там. Утешьтесь, у нас с вами одна судьба.

— Вы сами выбрали свою судьбу, Зинаида… Как вы могли выйти за такого человека, как этот Марвуд?

Она только взглянула на него, но в ее больших, мрачных глазах был ответ — тяжелый упрек, и Рейнгард опустил голову, как виноватый.

Опять наступила долгая пауза. Леди Марвуд выпрямилась гневным, резким движением, точно отталкивая от себя что-то, и сказала с жестким смехом:

— Опять мы погрузились в воспоминания и ударились в сентиментальность! А пора бы, кажется, бросить их; мы оба постарели и стали благоразумны! Кстати, вы до сих пор не сказали, зачем требовали этого разговора. Вы хотите мне что-нибудь сказать?

— Нет, я хочу только просить вас, Зинаида… Господи, что это? Что с вами?

Зинаида обеими руками вцепилась в балюстраду, стараясь удержаться; она покачнулась и упала бы, если бы Рейнгард не подхватил ее. Она лежала на его руках почти в обмороке, с закрытыми глазами, ее лицо было мертвенно-бледно, грудь дышала тяжело и прерывисто, а сердце билось сильными, неправильными толчками, как будто было готово каждую минуту остановиться.

Припадок продолжался несколько минут. Когда Рейнгард донес ее до кресла и опустил в него, она уже снова открыла глаза, и ее взгляд встретился со взглядом Эрвальда, со страхом наклонившегося над ней.

— Я позову кого-нибудь, — торопливо сказал он.

Зинаида покачала головой и слабым движением руки попросила его не уходить.

— Нет… никого не надо… Сейчас пройдет, я знаю.

Действительно, припадок прошел так же скоро, как наступил.

Лицо порозовело, и дыхание выровнялось. Эрвальд стоял угрюмый, не говоря ни слова. Теперь он получил доказательство правоты слов доктора.

— Я испугала вас? — спросила Зинаида, к которой уже вернулось самообладание. — Это пустяки. У меня часто бывают такие припадки.

— И когда-нибудь такой припадок убьет вас! — взволнованно сказал он. — Вы губите себя жизнью, которую ведете изо дня в день. Вы не слушаетесь советов и предостережений и не даете врачу вылечить вас. Зинаида, неужели вы не можете поберечься?

— Для кого? — жестко спросила она. — Может быть, для лорда Марвуда? Я возненавидела человека, который называется моим мужем, потому что он только мучил меня. Моего ребенка у меня отняли, он уже не помнит матери; мой отец умер, людей, которые окружают меня, я с удовольствием оттолкнула бы от себя ногой; у меня есть еще друг, один-единственный, Зоннек, но теперь у него жена, новое счастье. На мою долю останется разве сострадание, а сострадания я не хочу. Не нужно мне и жизни, которая предстоит мне, пустой и бесконечной, как Сахара. Я знаю, что наконец свалюсь и умру, но разве стоит этого избегать?

— Так поберегите себя… ради меня.

По телу взволнованной женщины пробежала дрожь, ее глаза широко раскрылись и с выражением вопроса остановились на лице Эрвальда.

Он наклонился над ней и тихо повторил:

— Ради меня, Зинаида! Прошу вас!

Она выпрямилась в кресле, и из ее груди вырвался мучительный крик:

— Рейнгард, зачем ты бросил меня?

— Затем, что был глупцом, — сказал он глухо, — глупцом, который, гоняясь за призраком, не видел, что счастье находится рядом с ним. Я только теперь чувствую, какое зло причинил тебе, Зинаида. Но не оставляй у меня на душе такой тяжести! Обещай, что ты будешь слушаться доктора! Обещай, что бросишь ужасный морфий, который разрушает твое здоровье и вконец убьет тебя! Не умирай, Зинаида, живи!.. Я требую этого от тебя!

В его словах слышался мучительный страх.

Зинаида не отвечала и не шевелилась; две крупные слезы скатились по ее щекам, и слабая, счастливая улыбка осветила лицо.

— Обещай! — повторил Рейнгард, крепко сжимая ее руку. — Ты обещаешь?

— Да, — прошептала она едва слышно.

Он нагнулся и прижал ее руку к губам.

— Благодарю тебя! Я верю тебе. Спокойной ночи, Зинаида.

Он ушел; Зинаида осталась одна. Она прижалась лицом к спинке кресла и плакала; это были спасительные слезы, приносящие покой и сон, слезы, которыми она не плакала уже много-много лет.

29

Прошло почти два месяца. Близилось к концу лето. Кронсберг начинал затихать, хотя приезжих оставалось еще довольно много.

В один чудесный августовский день, после полудня, Ульрика Мальнер шла по улице курорта со своим неизменным спутником — большим зонтиком — в правой руке и с саквояжем, также почтенных размеров, в левой; рядом с ней шел небольшого роста господин в сером костюме туриста, с чрезвычайно добродушной и приветливой физиономией. Через плечо у него на ремне висел большой бинокль, на голове была шляпа с вуалью, производившая немного комичное впечатление в северных горах. Он внимательно прислушивался к словам своей спутницы.

— Кажется, нет человека, который не побывал бы в Кронсберге. Кого только у нас тут не было летом: и влиятельные особы, и министры, и миллионеры, и художники, и англичане, и африканцы, теперь вот и вы явились, господин Эльрих, надеюсь, не как пациент?

— Нет, я, слава Богу, совершенно здоров, — ответил Эльрих, вовсе не изменившийся за эти десять лет, а только поседевший. — Я ходил на экскурсию в горы, и мне вздумалось посмотреть на Кронсберг, о котором столько говорят, тем более что здесь практикует Бертрам. Я ни разу не видел его за эти годы, зато часто слышал о нем. Говорят, курорт обязан своим развитием прежде всего ему.

— Да, он играет здесь главную роль, — сухо заметила Ульрика. — Богачи и знать буквально бегают за ним, а при дворе в него совсем втюрились. Недавно он опять получил орден. Этому человеку всегда везло не по разуму.

— Я думаю, что Бертраму и везло, и разума у него было достаточно, — позволил себе возразить маленький человечек. — Он уже составил себе имя в науке и, наверно, станет со временем знаменитостью.

— Вы по-прежнему помешаны на знаменитостях? — спросила Мальнер, рассерженная похвалами ее старого врага. — Кронсберг кишит ими. Здесь Зоннек, здесь Эрвальд; на этих двух вы сегодня же можете полюбоваться, потому что Эрвальд живет у нас, а Зоннек хотел прийти с женой. Вы знаете, что шесть недель назад он женился?

— Знаю, об этом писали во всех газетах. Женился на хорошенькой, молоденькой… Счастливец!

— Да, он счастлив, — подтвердила Ульрика, — достаточно посмотреть на него, чтобы сразу увидеть это; он совсем преобразился и имеет такой вид, точно попал в рай. Что ж, я рада за него! Это — единственный человек во всем мире, который заслуживает счастья.

— Полагаю, вы не меньше рады за свою невестку, — возразил Эльрих. — Насколько я слышал, она очень счастлива замужем, и у нее трое прелестных деток.

— Трое прелестных деток? — иронически повторила Ульрика. — Да, у нее трое детей, трое самых безбожных, распущенных мальчишек, какие только могут быть. И не мудрено: они пошли в папеньку. Отец понятия не имеет о воспитании и предоставляет им расти, как дикарям; в доме только и знают, что хохочут, веселье с утра до вечера. Зельма то и дело расправляется с ними и так колотит своих мальчишек, что чудо!

— Колотит? — растерянно спросил Эльрих, так как в его памяти осталась бледная, худенькая женщина, едва решавшаяся поднять глаза от робости.

— Научилась! Да и нельзя без этого, — с убеждением сказала Ульрика. — Только и побои не помогают; эта шайка носится по дому и саду и галдит так, что одуреешь. Впрочем, теперь я держу их в ежовых рукавицах; уж я отлично знаю, чем заткнуть им глотки!

Она казалась страшно сердитой и с торжеством потрясала своим большим саквояжем. Маленький человечек испуганно покосился на него; наверно, там хранились орудия наказаний для бедных малюток, которые, может быть, действительно, были немножко шаловливы. Он не понимал, как мог Бертрам допустить, чтобы с его детьми так обращались; ведь раньше он выказывал удивительную энергию в столкновениях с властолюбивой дамой, теперь же она, по-видимому, держала в ежовых рукавицах весь дом. Во всяком случае Мальнер была в опасном расположении духа, а поэтому Эльрих попытался осторожно переменить тему разговора.

— А хорошее было время, когда мы с вами жили в Египте! — заговорил он. — Эти пальмы, храмы, пирамиды, этот народ в его поэтической первобытности…

— Этой поэтической первобытностью вы можете наслаждаться и здесь, — перебила его Ульрика. — У нас в доме вы увидите чернокожее чудище, Ахмета, а на вилле леди Марвуд несколько коричневых обезьяньих рож; она привезла с собой целую восточную свиту. Недостает только верблюдов, чтобы сделать из нашего Кронсберга Африку.

— О, это в высшей степени интересно! — воскликнул обрадованный Эльрих. — Пожалуй, я проживу здесь подольше, поспею еще вернуться в свой одинокий дом. Правда, у меня есть кое-какие планы насчет будущего…

— А! Опять поедете в Египет?

— Нет, я так много путешествовал, что начинаю мечтать об отдыхе. Но мне недостает домашнего очага и… — Эльрих вздохнул, смущенно потупился и тихо договорил: — Подруги жизни.

— Вы, кажется, с ума спятили! — воскликнула Ульрика. — У вас добрых пятьдесят лет за плечами и седые волосы, а вы собираетесь сделать такую глупость.

— Сделал же ее Зоннек, — обиженно возразил маленький человечек, — а он на два года старше меня.

— Зоннек — это Зоннек! — выразительно пояснила Ульрика. — Он может позволить себе это, а разве вы — знаменитый исследователь Африки? Разве вы открыли источники Нила?

— Нет, но я открыл одну надпись в Фивах, когда помогал покойному профессору Лейтольду. Я первый увидел ее, а профессор уж разобрал. Она дала нам очень ценные сведения о Рамзесе и Сете [Сет — в древнеегипетской религии — бог войны и пустыни.] и о династии.

Бедный Эльрих надеялся произвести впечатление на собеседницу ученостью, почерпнутой у профессора, но ошибся в расчете — Мальнер сердито перебила его:

— Отвяжитесь вы от меня со своими мудреными названиями! Вы знаете, что я терпеть не могу старых мумий! Так вы затеяли жениться на старости лет? Мой покойный Мартин, правда, сделал то же самое, зато ему еще в могиле пришлось увидеть, как его вдова вторично вышла замуж и приобрела троих мальчишек, которых целый день наказывает. И поделом ему! Уж если мужчина втемяшит себе в голову какую-нибудь глупость, то с ним ничего не поделаешь; толкуй, сколько хочешь, он все-таки ее сделает.

Эльрих молчал, глубоко обиженный. Опять эта бесцеремонная дама дурно обращалась с ним; за десять лет она ни на йоту не изменилась, напротив, пожалуй, даже стала еще грубее. И все-таки он призадумался: участь покойного Мартина, которому пришлось «в могиле увидеть» такую штуку, показалась ему не особенно завидной.

Между тем они дошли до виллы Бертрама; из сада неслись громкие, веселые крики. Мальчуганы, как всегда, играли в дикарей и потому были украшены соответствующими африканскими атрибутами; даже у маленького Ганса на голове торчал пучок петушиных перьев, и он изощрялся в самых странных гримасах, размахивая маленьким садовым шприцем, игравшим роль смертоносного оружия. Но, завидев тетю Мальнер, они бросили игру, с громким криком понеслись ей навстречу и принялись исполнять вокруг нее нечто вроде военного танца. Ульрика бранилась, грозила им зонтиком и старалась спрятать свой саквояж, но на него-то и метили дикари, очевидно, обладавшие уже некоторым опытом в этом отношении.

— Тетя — караван! — объявил старший. — Мы нападем и разграбим его. Раз, два, три, ура!

— Ура! — подхватили другие, а вслед за тем все разом набросились на караван и разграбили его по всем правилам.

Пришлось отдать кладь; впрочем, Мальнер защищала ее не особенно энергично, и победители, не теряя времени, накинулись на добычу.

Эльрих не верил глазам, когда из саквояжа, который казался ему до крайности опасным, стали появляться на свет Божий разные хорошие вещи: большая плитка шоколада, мешочек с пирожными, коробка засахаренных фруктов и, наконец, книжка с картинками. Каждый предмет был встречен громогласными выражениями радости, а Ульрика стояла и наблюдала за этим с сердитым удовольствием.

— Ну, разве не моя правда? — обратилась она к своему спутнику. — Разве это — не безбожные повесы?

— Кажется, дети не боятся вас, — сказал Эльрих в безмерном удивлении.

— Эта шайка никого не боится. Если бы даже сам черт предстал перед ней собственной персоной, они только рассмеялись бы ему в лицо, — сказала Ульрика с негодованием. — Ну, пирожные разделите между собой, а остальное спрячьте до завтра. Книжка — Гансу… Поняли?

Она зашагала к дому, сделав знак Эльриху следовать за ней. На веранде они нашли Бертрама и его жену, которые сидели за кофе и приветствовали старого знакомого с радостным удивлением.

— Господин Эльрих! — воскликнул доктор, протягивая гостю руку. — Вот это хорошо, что вы собрались к нам в Кронсберг! Ну, как же вы поживаете?

Эльрих не изменил своей утонченной вежливости; он в самых изысканных фразах выразил свою радость по поводу свидания, восхитился цветущим видом госпожи Бертрам, поздравил ее с тремя сыновьями, с которыми сейчас имел удовольствие познакомиться, и только тогда сел на предложенный стул.

— Я подцепила его по дороге из Биркенфельда, — сказала Ульрика. — Кстати, дело слажено; мы сторговались.

— Браво! Вы останетесь довольны покупкой! — воскликнул Бертрам и, обратившись к Эльриху, пояснил: — Фрейлейн Мальнер хочет купить здесь имение. Дело в том, что она не может жить без моих мальчиков и хочет быть поближе к ним.

— Я запрещаю вам такие шутки! — рассерженно крикнула Ульрика. — Вы прекрасно знаете, что я ухожу потому, что хочу покоя; ваши оглашенные мальчишки поднимают такой гвалт, что хоть святых выноси. В Биркенфельде я буду сама себе госпожа; пусть только попробуют сунуться ко мне, я им укажу дорогу!

Она грозно кивнула головой, но вдруг замолчала и стала прислушиваться; в саду опять поднялся шум. Многообещающие потомки доктора вцепились друг другу в волосы. Ганзель со свойственной ему скромностью захватил слишком много пирожных и, когда братья вздумали отнять их у него, стал обороняться и благим матом заорал:

— Тетя Ульрика! Тетя Ульрика!

Последняя не замедлила поспешить на помощь своему любимцу. Она бросила кофе и как хищная птица налетела на ссорящихся детей. Она давно усвоила прием, которым пользовалась Зельма для усмирения своих сыновей, а именно: схватила Адольфа правой рукой, Эрнста — левой и встряхнула так, что у них помутилось в глазах, а потом с торжеством взяла Ганса с его пирожными на руки и понесла на веранду.

— Кажется, фрейлейн Мальнер удивительно переменилась, — сказал Эльрих, который не мог прийти в себя от удивления.

Бертрам засмеялся.

— Она только притворяется еще сердитой, а на самом деле стала безобиднейшим существом. Она целый день воюет с моими детьми, но при этом невероятно балует их, а Ганзель просто превратил ее в свою рабу.

В самом деле, старшие мальчики, видимо, не слишком приняли к сердцу полученную встряску, потому что липли к тетке, как репейник, когда она с ярко-красным лицом взошла на веранду и объявила доктору, что он будет отвечать и перед Богом, и перед людьми за то, что растит таких безбожных шалопаев.

— На то они мои сыновья, это — закон наследственности, — ответил Бертрам, дружески кивая ей.

— Расскажи же нам, Ульрика, о Биркенфельде, — вмешалась Зельма. — Ты убежала, не договорив.

— Да рассказывать-то почти нечего. Дело слажено, — сказала Мальнер. — Твой муж был прав, посоветовав мне купить это имение; оно стоит денег; дом красивый и большой; хозяйство как раз таких размеров, чтобы не разучиться хозяйничать. Завтра подпишем купчую, а через месяц я переберусь. Да, да, мальчуганы, я уеду от вас и больше не вернусь.

При этом заявлении мальчики широко раскрыли глаза; старшие горячо запротестовали, но Ганзель, сидевший на коленях у тетки, отнесся к делу совершенно спокойно и решительно проговорил:

— Я поеду с тобой!

— Ну, это уж ты брось! — наставительно сказал отец. — Тетя оттого и уезжает, что не в силах выносить ваши шум и шалости. Если вы только нос покажете в Биркенфельде, она сейчас же вышвырнет вас за дверь.

— Ну, вас вовсе не касается, что я буду делать в Биркенфельде! — воскликнула Мальнер, бросая на доктора свирепый взгляд. — Вы рады запретить детям малейшее удовольствие. Напротив, они будут приходить ко мне, а Ганса я сразу же возьму к себе на неделю. Он получит тележку и двух козликов, о которых давно мечтает; только от вас, разумеется, он их не дождется, сколько бы ни просил.

Ганзель громко вскрикнул и от восторга забарабанил ногами, а другие поспешили воспользоваться случаем, чтобы и со своей стороны убедительно изложить тетке свои желания. Мальнер заткнула уши, а доктор сказал с самой серьезной миной:

— Тетя Ульрика, вы ответите и перед Богом, и перед людьми за то, что так балуете моих мальчишек. Как отец я категорически протестую!

30

Замужество Эльзы внешне не повлекло за собой особых перемен в Бурггейме. Только на верхнем этаже, который обычно стоял пустым, для новобрачных приготовили несколько комнат, так как речь шла лишь о временном помещении на лето, да для личных услуг профессору наняли опытную сиделку. Профессору последнее было далеко не по вкусу; в своем беспредельном эгоизме он воображал, что и теперь будет неограниченно распоряжаться внучкой и мучить ее воркотней, но Зоннек спокойно и решительно предъявил права мужа. Он отстранил Эльзу от ухода за больным, особенно тяжелым в настоящее время; она должна была проводить с дедом лишь несколько часов, но и то Лотарь, как правило, присутствовал при этом и удерживал Гельмрейха в рамках. Не раз случалось, что при обычных выходках последнего он брал Эльзу под руку и уводил из комнаты. Профессор был в высшей степени обижен и раздражен, целые дни ворчал, бранился и тиранил окружающих, но Зоннек оставался непреклонен, когда речь шла о его молодой жене, хотя вообще обращался с больным крайне бережно.

В Кронсберге находили понятной уединенную жизнь супругов ввиду положения Гельмрейха, дни которого были сочтены. Лотарь не мог окончательно порвать со всеми знакомыми, но все же сторонился их и более близкие отношения поддерживал только с леди Марвуд, с семьей Бертрама и, разумеется, с Эрвальдом, который еще жил в Кронсберге. Эрвальд решил не поступать на службу в колониях, а стать во главе новой экспедиции для исследования еще неизвестных областей центральной Африки; ее снаряжение требовало его присутствия в Германии.

Лучи солнца, близкого к закату, озаряли сад Бурггейма. Под высокой елью стоял стол, заваленный дневниками, записными книжками и рисунками; между ними лежала начатая рукопись; Зоннек уже приступил к задуманному им солидному труду.

Но в настоящую минуту работа была оставлена. Лотарь сидел, откинувшись на спинку садового кресла, с одним из дневников в руках, читал отрывки из него жене и пояснял их рассказами, рисуя картину за картиной ясными, твердыми штрихами. Рассказывая, он не сводил взгляда с жены, сидевшей рядом на низенькой скамеечке почти у его ног. Они представляли премилую картинку, но всякий посторонний подумал бы, что перед ним отец и дочь; едва ли кто-нибудь принял бы их за супругов.

Эльза в светлом платье вовсе не напоминала молчаливой, серьезной девушки, за которую Зоннек сватался. Как бутон, заключенный еще в зеленую оболочку, позволяет лишь предполагать будущую красоту цветка, а потом вдруг за одну ночь разворачивается в душистую розу, так расцвела за два-три месяца и Эльза фон Зоннек. В чертах ее лица появилась жизнь, глаза заискрились, точно солнечный луч пронизал все существо молодой женщины и пробудил ее от долгого сна. Когда она сидела так, охватив руками колени и с напряженным вниманием глядя вверх, на мужа, в ее лице было совершенно то же выражение, что и на портрете, когда-то нарисованном Зоннеком.

— Ну, будет на сегодня, — сказал он. — Неужели ты никогда не устанешь слушать? Прежде все это казалось тебе крайне далеким и чужим; я уже отчаивался когда-нибудь заинтересовать тебя, а теперь моя маленькая женушка оказывается моим первым и самым благодарным слушателем.

— Ах, ты так много видел, так страшно много! — сказала Эльза детски восторженным тоном. — Я могла бы слушать день и ночь, когда ты рассказываешь об этой далекой стране солнца.

— Ты ведь и сама там была, — шутливо заметил Зоннек. — Правда, ты смотрела на все это глазами ребенка, и за много лет все исчезло из твоей памяти, пока я не пробудил в тебе воспоминаний. Я почти раскаиваюсь, что сделал это; ты только и делаешь, что мечтаешь, и твои мысли, которые по праву должны принадлежать мне, стремятся все туда, вдаль.

— Вдаль! — тихо повторила Эльза, мечтательно глядя в пространство. — Как хорош должен быть огромный Божий мир! Когда ты говоришь о нем, мне хочется перелететь через эти горы, через море, лететь все дальше, дальше, в бесконечную даль, как будто я должна найти там что-то; что именно, я сама не знаю, но это что-то — несомненно, великое, чудесное.

— Как в сказке, — с улыбкой закончил Зоннек. — Точь-в-точь Рейнгард! Тот так же мечтал, когда в первый раз ехал со мной в Африку. Он собирался гнаться за великим, безграничным счастьем. Поймать его он не поймал, но, несмотря на все его фантазерство, из него вышел настоящий практический деятель. Нет, дитя мое, счастье не вдали, и я знаю одного человека, который нашел его здесь, на родине.

— Лотарь!

— Ты не хочешь слышать это? — Ты знаешь этого человека так же хорошо, как я. Когда я вернулся в Европу больным, одиноким, с гнетущим сознанием, что больше не гожусь для дела, я думал, что родина может дать мне только могилу, а она дала мне высшее счастье — тебя, моя Эльза! Да будет она благословенна за это!

От слов Зоннека веяло безграничной нежностью. Молодая женщина ничего не ответила; она наклонилась и поцеловала руку мужа, но он быстро, почти с недовольством отдернул ее.

— Что ты, Эльза!

— Разве нельзя? — простодушно спросила она. — Мне это нравится.

— А меня это конфузит. Руку целуют отцу, а не мужу. Ты делаешь мне больно своим детским почтением; оно постоянно напоминает мне о том, что я хотел бы забыть, а именно, что между нами почти сорок лет разницы, что ты отдала свою молодость человеку, стоящему у порога старости. Может ли он дать тебе счастье?

— Ты такой добрый, — сказала Эльза с горячей благодарностью, — такой добрый, любящий, а я не знала любви с тех пор, как умер мой бедный отец. Ты знаешь, дедушка… Однако мне пора идти к нему.

— Нет еще. Неужели ты не подаришь мне еще хоть полчаса?

— Но ведь мы уже два часа сидим здесь.

Зоннек вынул часы и бросил на них удивленный взгляд.

— В самом деле! Ну, так еще несколько минут.

— Боюсь только, что дедушка ждет, — нерешительно сказала Эльза. — Он сегодня еще раздражительнее, чем всегда. Нам обоим достанется, если я не буду аккуратна.

Лицо Лотаря омрачилось; он подавил вздох.

— Главное, достанется тебе, моя бедняжка! Иной раз кажется, будто он мстит тебе за то, что я вырываю тебя из-под его власти на большую часть дня. И то тяжело, что ты еще делаешь, но уж от этого я не могу тебя избавить. Зато, когда его усталые глаза сомкнутся навеки на облегчение и ему, и нам, я увезу тебя в свой собственный дом, и тогда моя любовь вознаградит тебя за все, что тебе еще придется здесь перенести, моя Эльза, моя любимая, дорогая жена!

Он притянул к себе молодую женщину и поцеловал в лоб. В его ласке было столько трогательной нежности, что она победила даже робкую сдержанность Эльзы, и последняя тихонько прислонилась головой к его груди. Но вдруг по ее телу пробежала дрожь, и она почти испуганным движением крепко прижалась к мужу. Он посмотрел на нее с удивлением.

— Что такое? Что с тобой?

— Ничего. Я только… Пора к дедушке.

— Это правда. Иди! — Лотарь выпустил жену из объятий и встал. Вслед за тем он поднял глаза, и у него вырвалось восклицание удивления. — Рейнгард, ты? Что же ты стоишь вдали и молчишь, точно чужой?

Действительно, из-за елей вышел Эрвальд; вероятно, он стоял там уже несколько минут. Теперь он медленно подошел говоря:

— Я не хотел мешать. Здравствуй, Лотарь! У меня к вам несколько строк от леди Марвуд, я сейчас от нее.

Он пожал руку другу и передал молодой женщине записку; она взяла ее, проговорив несколько слов благодарности, и торопливо прибавила:

— Извините меня, господин Эрвальд. Я только что собиралась идти к дедушке. Ему сегодня особенно нехорошо, я не должна заставлять его ждать.

Она пошла к дому; Зоннек проводил ее счастливым взглядом.

— Профессору хуже? — спросил Рейнгард вполголоса.

— Нет, в общем он все в том же состоянии, только силы покидают его и настроение делается все нестерпимее для окружающих. Что у тебя нового?

— Не особенно много. Получил письмо из Берлина; там желали бы возобновить со мной переговоры и теперь, когда уже поздно, потому что я связан с другими, признают за мной самостоятельность, которой я требовал.

— Значит, поняли, кого потеряли в твоем лице. Я советовал тебе подождать, но ты вспыхнул, как только герцог задумал снарядить экспедицию, намереваясь взять на себя все руководство.

— И нисколько не раскаиваюсь. Я не гожусь для службы в колониях, по крайней мере, пока. Я еще хочу насладиться свободой, почувствовать себя полновластным руководителем своего отряда; мне опять нужна борьба с опасностями, с враждебными силами, которые я уже столько раз побеждал. Ты не можешь себе представить, Лотарь, до какой степени это необходимо мне именно теперь.

— Все еще не перебесился? — спросил Зоннек, слегка качая головой. — Впрочем, служба в колониях от тебя не уйдет. Когда ты едешь?

— Через месяц, раньше нельзя. Но я с удовольствием поехал бы завтра же.

В его словах слышалось крайнее нетерпение. Он почти свалился на стул и окинул взглядом стол с бумагами.

— А! Начатая рукопись. Ты уже принялся за сочинение?

— Это только вступление; за само сочинение я примусь не раньше зимы; надо еще привести в порядок весь мой богатый материал, а на это потребуются месяцы.

— Кропотливая работа! У меня не хватило бы терпения.

— Для меня она не будет кропотливой, — сказал Лотарь улыбаясь. — Эльза вызвалась быть моим секретарем и выказывает такое рвение и интерес, каких я никак не ожидал. Да, Рейнгард, в данном случае ты оказался прозорливее меня; ты еще три месяца назад утверждал, что она должна проснуться. Ты был прав. И какое наслаждение видеть это пробуждение, освобождение от оков тиранического воспитания, расцвет новой жизни! Я часто удивляюсь этому как чуду.

Эрвальд взял со стола один из дневников и начал перелистывать его, потом медленно спросил, не подымая глаз:

— Ты очень счастлив, Лотарь?

— Ты серьезно спрашиваешь? Иной раз мне кажется, что я должен быть благодарен тени, которую бросают на нас болезнь и озлобленность Гельмрейха; я знаю древнюю поговорку и боюсь богов, когда они чересчур милостивы ко мне, а они дали мне слишком много, вернее сказать — все!

— Будь же им благодарен, — сказал Эрвальд почти жестко, а затем, бросив тетрадь на стол, встал и, скрестив руки, прислонился к дереву, и, даже не замечая, что наступило молчание и Зоннек пытливо наблюдает за ним, мрачно уставился в пространство.

— Рейнгард!

Эрвальд испуганно вздрогнул, точно очнувшись.

— Что ты сказал? Извини, я не слышал.

— Я ничего не говорил. Я думал сейчас о том, как эгоистично с моей стороны хвастать своим счастьем, в то время как ты… Бедный мальчик! Я давно знаю, что у тебя на душе.

— Знаешь? — вскрикнул Рейнгард с выражением ужаса во взгляде.

— Неужели ты думал, что скроешь это от меня, ведь я знаю тебя, как свои пять пальцев? Я видел, какая борьба идет в твоей душе. Не отрекайся, Рейнгард, ты стал совсем другим с тех пор как приехал в Кронсберг.

Эрвальд и не пытался отрекаться. Он был бледен как мертвец, и так судорожно стиснул руками спинку стула, точно хотел раздавить ее. Он стоял перед Зоннеком как виноватый.

— Я не хотел навязываться, но мне было больно, что ты отказываешь мне в доверии. Разве мы больше не старые друзья!

— Нет, мы по-прежнему друзья, — сказал Рейнгард беззвучно, но твердо.

— Так я по праву дружбы требую, будь, наконец, откровенен. В каких ты отношениях с Зинаидой?

— С… Зинаидой? — Из груди Эрвальда вырвался вздох облегчения. — Так… ты об этом?

— О чем же еще? Ты любил ее когда-то. Правда, в то время пылкое стремление к свободе и честолюбие были для тебя важнее любви; когда же в дело замешалась еще и гордость, ты отказался от Зинаиды. Теперь любовь снова вспыхнула, теперь ты весь во власти страсти, и она буквально пожирает тебя. Встреча здесь оказалась роковой для вас обоих. Ты думаешь, я не знаю, какую силу призвал себе на помощь Бертрам, чем он добился того, что Зинаида отказалась от общества и так трогательно и покорно исполняет его предписания? Ты все можешь сделать с ней, но что из этого выйдет?

— Не знаю. Не мучь меня, Лотарь! — вдруг с дикой горячностью вырвалось у Рейнгарда. — Оставим этот разговор… не спрашивай… Я не могу ничего сказать тебе!

— Выслушай, по крайней мере, то, что я скажу тебе; это одинаково близко касается и тебя, и Зинаиды. Ее муж здесь, в нескольких часах езды отсюда, и с сыном. Я узнал это сегодня утром, когда ко мне явился неожиданный гость. Ты помнишь лейтенанта Гартлея, бывавшего в доме Осмара?

— Ближайший друг Марвуда? Помню.

— Он вышел потом в отставку и женился. Его жена родом из Германии, и они обычно проводят лето в Мальсбурге, который миссис Гартлей получила от отца. В настоящее время у них гостит Марвуд. Гартлей явился ко мне, несомненно, по его поручению, хотя постарался придать этому вид визита; его прислали прозондировать почву.

— С какой целью? Может быть, он хочет примирения?

— Напротив, он хочет развода, который в данных обстоятельствах будет не более как судебной формальностью. Зинаида носит имя мужа, но они давно расстались, и ее богатство делает ее совершенно независимой. Для нее было бы счастьем, если бы цепи были окончательно разорваны, но Марвуд ставит жесткое условие: она должна навсегда отказаться от всяких прав на своего ребенка. Это — цена ее свободы.

— И он смеет требовать этого от матери? — воскликнул возмущенный Эрвальд.

— Он полагает, что может теперь предложить ей это. Боюсь, что в Мальсбург уже дошли здешние сплетни. Зинаида очень неосторожна. Когда она отказалась от общества, всем было известно, что это делается по строгому требованию доктора; Бертрам сам всем говорил это. Но тебя она продолжала принимать, тогда как для других двери были заперты, и, разумеется, это не прошло незамеченным: о тебе и о ней говорят. Я давно намекнул бы тебе об этом, если бы не… Эльза идет! Уже?

Зоннек удивлялся не без основания. Гельмрейх не имел привычки так скоро отпускать внучку, но на этот раз она пришла по его поручению. Он требовал к себе Лотаря; пришло письмо от его издателя, и надо было ответить на него. Это было совершенно в духе бесцеремонного Гельмрейха, который, не задумываясь, распоряжался и мужем внучки, хотя знал от Эльзы, что у Лотаря гость.

Но в Бурггейме привыкли уступать больному, и Зоннек тотчас встал.

— Речь идет о последнем труде Гельмрейха, который он только что окончил, — объяснил он Эрвальду. — Писать сам он уже не может, и я взял на себя переписку с издателем. Нет, Рейнгард, не уходи; Эльза посидит с тобой. Я, вероятно, скоро вернусь.

Эрвальд после некоторого колебания уступил и снова сел; Лотарь отправился к профессору. Эльза стала прибирать книги и тетради на столе; несколько минут длилось молчание.

Наконец она спросила:

— Вы скоро собираетесь уехать?

— Через месяц, — коротко ответил Эрвальд.

— Лотарь будет скучать без вас. Я уже теперь вижу, как тяжело ему расставаться с вами.

— Наверно, не так, как мне с ним; у Лотаря есть замена, а я… еду один. Но, по крайней мере, я увидел родину, — авось тоска по ней оставит меня в покое на некоторое время.

— Родина очень гордится своим знаменитым сыном, — заметила Эльза. — Вам постоянно это доказывают.

— О, да! — На губах Эрвальда выступила жесткая, презрительная усмешка. — Почтенные кронсбергцы каждый день дают мне почувствовать мою знаменитость. Они прислали ко мне делегацию, планируют поднести адрес; недостает только, чтобы они еще при жизни воздвигли мне памятник. А прежде я считался отъявленным негодяем во всем Божьем мире. Вот как меняются времена!

Эти слова должны были звучать шутливо, но в них сквозила глубокая горечь. Эльза мельком бросила вопросительный взгляд на его лицо.

— Вы так долго скрывали, что Бурггейм ваш родной дом, — сказала она. — Я не подозревала этого…

— Когда я залез к вам ночью, — докончил он, так как она запнулась. — Меня накрыли. Вотан принял меня очень немилостиво, а его хозяйка… О, пожалуйста, не извиняйтесь! Вы были правы. Кто пробирается в чужой сад ночью, как вор, через стену, не должен удивляться, если с ним обойдутся, как с подозрительной личностью. Но теперь вы знаете, что привлекло меня сюда. Все-таки это дом, в котором я родился, хоть я и бежал из него. Верно, Лотарь давно рассказал вам, как было дело.

— Только намекнул; он, конечно, считал себя обязанным молчать.

— Тут нечего скрывать, ведь об этом говорил весь город. Вы мало сталкивались с кронсбергцами, иначе раньше услышали бы всякие ужасы про «сумасброда Рейнгарда». Мои сограждане считали меня если не самим сатаной, то во всяком случае его ближайшим родичем и давали мне это чувствовать. Они до тех пор травили меня, пока я, наконец, не ушел. Но едва ли это может интересовать вас.

— Напротив, это меня интересует.

— В самом деле?

Глаза Рейнгарда вспыхнули, встретившись с ее взглядом; она потупилась и тихо прибавила:

— Ведь вы — ближайший друг Лотаря.

— Ах, да! Ради Лотаря! — Он опять говорил холодным, насмешливым тоном. — Ну-с, эту историю недолго рассказать. Ее героем был вспыльчивый, своевольный мальчик, не желавший признавать узду. Когда растешь на полной свободе, как рос я, у отца, обожающего единственного сына, и матери, слабой и нежной, то не вырастешь кротким, а у меня и расположения к кротости не было ни малейшего; зато как я был счастлив в то золотое время детства! Когда мне было двенадцать лет, мой отец умер, и я попал под ферулу [Ферула — строгое обращение] почтеннейшего опекуна, родственника, жившего в Кронсберге; скоро вслед за тем к правам опекуна он присоединил еще и другие: моя мать вышла за него замуж, и он стал моим отчимом. Он вбил себе в голову, что меня нужно «обуздать», и, разумеется, пошли распри без конца.

Эльза слушала, опустив голову на руки. Это так удивительно походило на ее собственное детство. И она выросла в атмосфере любви, а потом попала «под ферулу» старика, погубившего всю ее юность бездушной строгостью и суровостью. Значит, то же самое уже происходило однажды в Бурггейме, только исход был другой.

— Мы с отчимом с самого начала объявили друг другу открытую войну, — продолжал Эрвальд. — Перемирие наступало лишь тогда, когда меня не было дома, потому что я не поддавался обузданию. У моей матери никогда не было собственной воли, она была совершенно под влиянием второго мужа; она тоже считала меня испорченным, чуть не погибшим мальчишкой. Человек, занявший место моего отца, отнял у меня и ее любовь. Когда я вернулся из университета, произошла катастрофа. Я чувствовал, что не гожусь для карьеры юриста, копающегося в пыльных документах, и объявил, что хочу отправиться в море; меня тянуло на простор. Тут произошла ужасная сцена. Мне был двадцать один год, а со мной обращались, как с капризным мальчишкой; меня бранили, мне грозили, и, наконец, отчим забылся до такой степени, что поднял на меня руку. Этого я не снес и сбил его с ног. Как это случилось — не знаю; я опомнился лишь тогда, когда он уже лежал в крови на полу, а мать, кинувшаяся к нему, бросила мне в лицо, что я несчастье, зло ее жизни. С этим напутственным благословением я получил свободу отправиться на все четыре стороны, и, когда сходил с тех старых ступеней, я знал, каково бывает на душе убийцы.

— Он… умер? — спросила Эльза, тяжело дыша.

— Нет, от этого судьба милостиво избавила меня; отчим отделался тем, что пролежал несколько недель в постели. Я получал о нем известия окольными путями, и когда узнал, что он останется жив, то опять почувствовал себя в своем праве, и ко мне вернулись прежняя сила и мужество. Это было все, чем я мог теперь располагать, но этого было достаточно.

Эльза посмотрела на энергичное лицо рассказчика; каждая черта в нем говорила о железной силе воли.

— Года три после этого мне жилось очень плохо, — снова заговорил Рейнгард. — Я должен был бороться за существование и боролся, но чувствовал, что почва постепенно ускользает у меня из-под ног в этой беспорядочной жизни, что водоворот захватывает меня и грозит втянуть вглубь. Может быть, я и пошел бы на дно, если бы судьба не послала мне Лотаря; он протянул мне руку помощи, вырвал меня из этой жизни и поставил рядом с собой. В первые годы он был мне другом, отцом, учителем, был для меня всем. Если я стал человеком, если достиг чего-нибудь, то благодаря одному ему.

Эти слова дышали глубоким, правдивым чувством, но лицо Рейнгарда было мрачным, а взгляд, мельком брошенный им при этом на жену друга, странно угрюмым. Он встал и близко подошел к Эльзе.

— Теперь вы — его жена, — сказал он голосом, в котором слышалась дрожь, несмотря на старание овладеть им. — Сделайте же его счастливым; он стоит этого и любит вас больше всего на свете.

— Я знаю…

Эльза замолчала, не договорив; она опять встретилась с загадочным взглядом, который точно приковывал к себе ее взор таинственной, непреодолимой силой, тем взглядом, который впервые пробудил ее от долгого сна. Муж не знал, когда началось это пробуждение; это было на уединенном горном лугу, когда вокруг волновалось серое море тумана, из которого потом выступил светлый мир, сказочное царство фата-морганы, сулившее великое, беспредельное счастье.

— Эльза! — раздался вдруг резкий, сиплый голос.

Молодая женщина вздрогнула, а Рейнгард быстро выпрямился.

Это пронзительный оклик донесся из комнаты Гельмрейха. Его кресло подкатили к открытому окну, чтобы дать ему подышать теплым летним воздухом и посмотреть в сад; сидя у окна, он не сводил глаз с двух людей под елью.

— Эльза! — позвал он еще раз почти грозно.

— Извините, меня зовет дедушка. Я должна идти, — торопливо сказала Эльза сдавленным голосом и так же торопливо пошла к дому.

Рейнгард прижал стиснутую в кулак руку к виску, и что-то похожее на стон вырвалось из его груди.

— И я должен выносить это еще целый месяц, день за днем! — прошептал он. — Скоро у меня не хватит сил, а тут еще Лотарь со своей беззаботностью! С ума можно сойти!

Через несколько минут он тоже направился к дому, решив под каким-нибудь предлогом сейчас же проститься с Лотарем, чтобы хоть на сегодня избавиться от этой пытки. Он не особенно часто видел профессора, но все-таки был настолько знаком с ним, чтобы позволить себе войти в его комнату в присутствии Зоннека. Он быстро прошел через террасу в коридор и собирался уже взяться за ручку двери, которая была только притворена, как вдруг до его ушей донеслось его собственное имя, произнесенное резким саркастическим тоном; он остановился пораженный; Эльза была, по-видимому, одна с дедом, и последний говорил о нем. Хотя Рейнгард не имел намерения подслушивать, он услышал часть разговора, и то, что услышал, весьма близко касалось его.

Болезнь Гельмрейха в последние дни прогрессировала. Больной лежал без сил в кресле, обложенный подушками; его изнуренное лицо указывало на близость конца, только глаза сохраняли прежнюю живость; казалось, вся угасающая жизнь сосредоточилась в его взгляде.

— Ты один, дедушка? — с удивлением спросила Эльза, входя в комнату. — Я думала, что у тебя Лотарь. Где же он?

— Наверху, пишет ответ на письмо, потому что его надо отправить с сегодняшней почтой. Ты, конечно, и сама не вспомнишь обо мне, так углубившись в разговор с тем!

— Ты сам сказал мне, чтобы я ушла, а Лотарь просил меня посидеть с его другом.

— Другом! — повторил Гельмрейх с насмешкой и горечью. — В самом деле, Лотарь жить без него не может! Раз уж он пострадал из-за одного друга сердца, мог бы на этот раз быть поосмотрительнее.

— Из-за какого друга? О ком ты говоришь?

— О твоем отце, которому он доверял так же слепо и который надул его, изменив своему слову…

— Дедушка, оставь это! — взволнованно перебила Эльза. — Я вынесу от тебя всякую жестокость, только оставь моего отца спокойно спать в могиле. Не говори о нем в таком тоне! Я не могу и не хочу слышать это!

— Скажите, как энергично! — иронически заметил профессор. — Она не хочет! Ты стала что-то уж очень самостоятельна замужем. Прежде у тебя не было собственной воли. Но, конечно, когда на человека целый день молятся, он поневоле начнет привередничать! Я считал Лотаря умнее; я думал, что отдаю тебя за серьезного человека, который уже давно бросил все эти дурачества, а он влюбился в тебя и поклоняется тебе, как идолу… Смешно!

Эльза ничего не ответила, а спокойно наклонилась, чтобы поднять соскользнувшее на пол одеяло, и старательно укутала колени больного.

Однако ее молчание еще сильнее раздражило его, и он продолжал в том же тоне:

— Добрый Лотарь! Он не нарадуется на твое так называемое «пробуждение» и дивится ему, как чуду, а ему следовало бы бояться его! Он по целым дням рассказывает тебе о своих путешествиях, разворачивает перед тобой картину всего мира и будит старое, необузданное влечение к нему, которое наделало мне столько хлопот в твоем детстве. Ослеп он, что ли? Ту Эльзу, которую он получил из моих рук, он удержал бы при себе, потому что она знала, что такое долг и послушание, а свою «обожаемую жену», которую он поспешил освободить от оков моей «тирании», он потеряет, а, может быть, уже и потерял, только не замечает этого.

— Ты несправедлив ко мне и Лотарю, — спокойно возразила Эльза. — Ты болен, дедушка…

— И потому ты великодушно прощаешь мне, не правда ли? Берегись! У больных глаза острее, чем у здоровых; они видят больше, чем тебе хотелось бы. — Вдруг он грубо схватил руку внучки, поправлявшую одеяло. — О чем ты говорила сейчас с этим Эрвальдом, когда он подошел к тебе так близко? Отвечай! Я хочу знать!

— Мы говорили о Лотаре.

Профессор хрипло засмеялся.

— В самом деле? Он еще играет с тобой комедию? Я с первого взгляда не взлюбил этого молодца с огненными глазами, который смотрит на всех так гордо и повелительно, точно весь мир к его услугам; но тебе он, конечно, этим-то и нравится.

— Дедушка, пусти меня! — со стесненным сердцем просила Эльза, пытаясь высвободиться.

Однако влажная, холодная как лед рука деда крепко держала ее руку, и он грозно зашептал:

— Ты еще не поняла этого? Или не хочешь понимать? Он влюблен в тебя! В жену своего друга!

Эльза вздрогнула при этих словах, так грубо, безжалостно сорвавших покров с несчастья, приближение которого она смутно и со страхом чувствовала, но которого еще не осознавала. В ужасе, не будучи в силах произнести хоть слово, она смотрела на старика; его зловеще горящие глаза буквально впились в ее лицо.

— Чего же ты так побледнела? — спросил он. — Что тебе за дело до этого, если ты помнишь честь и долг? Ты думаешь, я не видел, как вы стояли сейчас рядом, точно весь мир вокруг вас провалился, и он целую минуту смотрел тебе в глаза, а тебе и в голову не пришло помешать ему. Впрочем, разве можно ждать верности, чести и долга от бернридовского отродья! Один раз Лотарь уже внес несчастье в мой дом, не подозревая, что делает; теперь он вносит его в собственный дом в лице этого возлюбленного друга. Тогда это был Людвиг Бернрид, этот негодяй, а теперь…

Старика остановило восклицание Эльзы. Она вырвала руку и резко отступила говоря:

— Не повторяй этого! Не называй так моего отца! Или я забуду, что ты болен, что я должна щадить тебя…. все забуду! Этого я не вынесу!

— Да неужели ты запретишь мне? — вскрикнул Гельмрейх, донельзя раздраженный противоречием. — Теперь ты знаешь почти все о своем отце; Лотарь рассказал тебе. Ты имеешь полное основание гордиться им! Ему мало было погубить жену и себя самого, он еще подкинул тебя мне, рассчитывая на мое милосердие! Я, человек, которого он смертельно оскорбил, должен был воспитывать его ребенка! Он ничего не оставил тебе в наследство, кроме своей горячей крови, которая бунтует против всего, что пахнет долгом и подчинением. Я хотел с корнем вырвать эту страстность у ребенка, но сумел только придавить ее; стоило мне выпустить тебя из рук, и она опять прорывается. Она будет несчастьем твоей жизни!

Ни старик, ни Эльза не заметили в своем возбуждении, что дверь открылась, и Эрвальд остановился на пороге, готовый защищать молодую женщину. Но она не нуждалась больше в защите; она выпрямилась, точно сбрасывая с себя иго, которое так долго носила, и вскрикнула вне себя:

— Несчастьем моей жизни был ты, да, ты, дедушка, со своей немилосердной жестокостью! Когда я приехала к тебе маленькой сироткой, у которой не было никого на свете, кроме тебя, всякий другой простил бы и полюбил ребенка, хотя и оттолкнул его родителей; ты же ненавидел меня за моего отца, да, да, ненавидел! Я почувствовала это с первой же минуты, хотя поняла гораздо позже. Тебе доставляло удовольствие мучить меня, коверкать все, что было во мне живого и сильного, ты был бы рад осудить меня на духовную смерть! Я убежала однажды ночью, в метель, на смерть, лишь бы уйти от тебя, а теперь я готова на коленях благодарить Лотаря за то, что он вырвал меня из твоей власти. Мой несчастный отец должен был тяжко искупать один-единственный грех молодости, на который его толкнула только любовь, а ты, согрешивший в десять раз тяжелее против него и против меня, ты, не знающий ни любви, ни прощенья, теперь, когда он умер, хочешь еще позорить его перед дочерью? Попробуй сделать это еще раз, и я уйду от тебя и оставлю одного в твой смертный час!

Она стояла перед стариком, полная страстного негодования, и швыряла ему в лицо эти обвинения. Старый тиран, не выносивший ни малейшего противоречия, замолчал перед таким взрывом гнева и растерянно опустился на подушки; внучка внушала ему страх, может быть, своим сходством с покойным отцом, которое проявилось в эту минуту особенно резко.

Это сходство бросилось в глаза и Эрвальду. Точно так горели глаза Людвига Бернрида во время скачки, когда он мерил взглядом противника, вырывавшего победу из его рук. Эрвальд хотел войти, но остановился на пороге как прикованный; его глаза с выражением страстного восторга не отрывались от молодой женщины. Итак, жестокое воспитание ничего не уничтожило! Ему удалось только сковать Эльзу, и теперь последние оковы были сброшены. Перед ним опять был прелестный, живой ребенок, умевший подкупающе ласкаться и необузданно, с гневом упрямиться и своим упорством пленивший молодого соотечественника до такой степени, что он поднял его на руки и насильно сорвал поцелуй, в котором ему отказывали.

Ужас и изумление Гельмрейха длились не более нескольких секунд; гнев возвратил ему дар речи. Он засмеялся хрипло и сардонически.

— И ты хочешь быть женой Лотаря? Тебя выбрал человек, который жаждет покоя и за которым ты должна ухаживать у тихого домашнего очага. Если бы он видел тебя в эту минуту, то понял бы, что сделал. Ты — пара тому, другому, у которого глаза горят таким же огнем, как у тебя теперь. Он одной породы с тобой и прикует тебя к себе демонической силой, которой обладал и твой отец, а ты… ты раньше или позже сделаешь то, что сделала твоя мать, бежав из моего дома. Но, прежде чем дойдет до этого, прежде чем я вторично буду вынужден переживать это, я тебя собственной рукой…

Старик не договорил; трясущейся рукой он схватил тяжелый шандал, стоявший рядом на столе, и, напрягая последние, лихорадочно вспыхнувшие, силы, швырнул им в молодую женщину; в то же мгновение Эрвальд очутился возле нее и потянул ее назад. Шандал с грохотом упал на пол, как раз на то место, где только что стояла молодая женщина.

— Вы с ума сошли, профессор! — сказал Рейнгард строгим, повелительным тоном, каким говорят с помешанными, желая усмирить их. — Не вмешайся я, вы убили бы свою внучку.

Это вмешательство взволновало больного до крайней степени. Его глаза загорелись беспредельной ненавистью, он выкрикнул, едва владея языком:

— Вы? Вы? Прочь! Что вам надо?

— Охранять госпожу фон Зоннек, пока здесь нет ее мужа, — ответил Эрвальд и обратился к Эльзе: — Пойдемте, вы видите, ваш дедушка невменяем.

Он хотел увести молодую женщину, но она высвободилась и с криком испуга бросилась к профессору. Последний вдруг откинулся на подушки, все его тело задергалось в судорогах, но он оттолкнул руку внучки, когда она дотронулась до него, и крикнул:

— Прочь! Позови Лотаря… Лотарь!

В эту минуту Зоннек явился сам, привлеченный громкими голосами. Он подбежал к Гельмрейху.

— Что случилось? Опять припадок и так неожиданно? Дай ему капель, Эльза, может быть, пройдет.

Но на этот раз не прошло. Через несколько минут больной успокоился и лежал почти без движения, но его грудь дышала тяжело и из нее вырывалось хрипение. Губы шевелились, как будто он что-то говорил. Зоннек нагнулся к нему и сказал успокаивая:

— Мы тут; это я, Лотарь… я и моя Эльза.

Глаза умирающего снова вспыхнули насмешкой и ненавистью. У него уже не было голоса; с его губ срывался лишь глухой, страшный шепот, который мог разобрать только Зоннек, подставивший ухо.

— Твоя Эльза? Жалкий глупец! Берегись того… вон того! И ее береги от него… если еще не поздно…

Трясущаяся рука поднялась, чтобы указать на Эрвальда, но бессильно упала. Это была последняя вспышка угасающего сознания.

— Что он тебе сказал? Ты понял? — со страхом спросила Эльза.

— Ничего… бред умирающего, — ответил Зоннек вполголоса, но побледнел так, что даже губы у него побелели.

Гельмрейх уже не видел и не слышал, как хлопотали вокруг него, стараясь привести в чувство. Еще короткая тяжелая борьба — и все застыло в ледяном покое смерти.

— Умер! Будем радоваться, что он успокоился, — сказал Лотарь выпрямляясь.

Его голос был беззвучен, и он посмотрел тяжелым, вопросительным взглядом на друга и на жену, которая молча, без слез стояла на коленях у тела деда. Наступила продолжительная пауза. Никто не говорил, в комнате стояло жуткое молчание смерти.

Наконец Рейнгард подошел к другу и протянул ему руку говоря:

— Лучше я оставлю тебя теперь одного с женой. До завтра, Лотарь.

Он молча поклонился Эльзе и вышел. Лотарь посмотрел ему вслед прежним, странным, вопросительным взглядом, потом обернулся к жене и поднял ее с колен.

— Иди сюда, бедняжка! Выплачься здесь, — серьезным голосом сказал он, привлекая ее к себе на грудь.

Молодая женщина громко зарыдала.

31

По другую сторону гор, со всех сторон замыкающих кронсбергскую долину, лежало огромное озеро. Туда было не больше четырех-пяти часов езды, но местность носила уже совсем другой характер. Блестящая поверхность озера уходила вдаль; противоположный берег едва был виден. Горы несколько отступали, и у их подножья всюду виднелись утопающие в зелени поселения. Мирная красота местности привлекала любителей природы, и большие гостиницы давали в летнее время приют многочисленным туристам.

На террасе одной из этих гостиниц сидел Зоннек; его глаза были устремлены на ландшафт, но, казалось, он ничего не видел, погруженный в мрачную задумчивость. Его лицо всегда было серьезным, но теперь на нем отражалась усиленная работа мысли, а глаза разучились блестеть, как еще недавно, когда они говорили о великом тайном счастье. Озлобленный старик, уже три недели покоившийся в могиле, сумел даже последним своим вздохом сделать несчастными трех людей.

Послышались легкие шаги; Лотарь взглянул и улыбнулся; подходившая к нему жена не должна была видеть его мрачного настроения. Эльза носила траур по деду, и черное платье еще выгоднее оттеняло ее свежее розовое лицо.

Она села против мужа и сказала с подавленным вздохом:

— Я пришла одна; Зинаида поехала-таки в Мальсбург. Она не слушает ни просьб, ни доводов и хочет добиться свидания с сыном.

— Будет страшная сцена, — озабоченно сказал Лотарь. — Зинаида не умеет действовать обдуманно и не знает меры, когда увлекается. От каких только безумных планов не пришлось мне отговаривать ее, с тех пор как она знает, что ее сын здесь! Да и то она сдавалась только на минуту, пока я доказывал ей их невыполнимость.

— Разве ты не мог хоть поехать с ней?

— Это ничего бы не дало. Марвуд счел бы это непрошенным вмешательством, да и Зинаида не желала этого.

— Он довел ее до крайности, — с волнением сказала Эльза. — Она два раза писала ему, прося, чтобы он прислал ей сына в Кронсберг на один только день, — он отказал. Боже мой, имеет же мать право видеть своего ребенка!

— Кто думает о правах, когда дело заходит так далеко, как у них. Впрочем, я понимаю отказ Марвуда; он боится, что если ребенок попадет в руки матери, то она уже не возвратит его добровольно, и придется прибегать к насильственным мерам. Я тоже боюсь этого и потому решился поехать сюда с тобой; я надеялся, что мне удастся через Гартлея устроить так, чтобы мальчика прислали к матери сюда, в гостиницу, если я поручусь, что он будет возвращен; я велел передать Марвуду, что Зинаида здесь, с нами, но он отказал. Гартлей лично принес мне ответ. Мы ничего не можем сделать, остается предоставить дело его естественному течению. Один Бог знает, чем это кончится.

Наступила пауза. Супруги молчали, глядя на освещенное солнцем озеро.

К пристани у гостиницы подошел пароход, поддерживавший сообщение с противоположным берегом, и часть пассажиров вышла. Подойдя к балюстраде, Эльза равнодушно смотрела на сутолоку у пристани; вдруг она побледнела, ее глаза расширились и взгляд остановился на одной точке. Через минуту она обернулась к мужу и сказала внешне спокойно:

— Я забыла предупредить, что мы хотим обедать одни; я пойду, распоряжусь.

До обеда оставался еще целый час, но Зоннек не пытался удержать жену, как бывало в Бурггейме, когда он считал минуты ее отсутствия; он проводил ее долгим мрачным взглядом, потом поспешно встал, точно желая уйти от собственных мыслей, и стал рассеянно смотреть на приехавших с пароходом туристов, которые шли теперь через сад. Вдруг у него вырвалось тихое восклицание удивления. Что это? Как попал сюда Рейнгард? Ведь он был в столице по делам своей экспедиции и хотел вернуться в Кронсберг только через неделю, чтобы проститься. Тем не менее, это была, несомненно, его высокая фигура, он шел к гостинице. Увидев на террасе друга, он взбежал на лестницу с явно удивленной физиономией.

— Это ты, Лотарь? Я думал, что ты в Бурггейме! Как ты попал сюда?

— Я могу задать тебе тот же вопрос. Что ты тут делаешь? Я думал, что ты в столице.

— Я выехал сегодня. Немалого труда стоило мне освободиться, но… — Эрвальд остановился и быстро прибавил: — Ты с Зинаидой?

— Так ты знаешь, что она здесь?

— Я приехал по ее просьбе; она написала мне.

— Какая неосторожность! — с испугом воскликнул Лотарь. — Неужели она хочет дать в руки Марвуду лишнее оружие против себя? Ты последний человек, к которому ей следовало обращаться, и ты ни в коем случае не должен был приезжать.

Вместо ответа Рейнгард вынул из бумажника письмо и протянул другу, говоря:

— Прочти, а потом скажи, мог ли я отказаться или как-нибудь уклониться.

Зоннек пробежал письмо и со вздохом возвратил его.

— Вот почему она ни за что не хотела, чтобы я ехал сюда! Я буквально навязался ей в спутники. Письмо, действительно, отчаянное. Зинаида зовет на помощь тебя, «своего единственного друга»! Значит, я больше не друг, с тех пор как стал восставать против ее невозможных планов. Ты знаешь, зачем она тебя зовет?

— Догадываюсь, потому что она уже раньше делала намеки. Она хочет во что бы то ни стало получить ребенка и готова, если понадобится, украсть его.

— В чем ты, разумеется, не станешь помогать ей? — взволнованно спросил Зоннек.

— Нет, потому что вся тяжесть последствий падет на нее же. Закон на стороне ее мужа, и он без всякой пощады пустит его в дело. Такой сумасбродный план мог зародиться только в голове женщины, почти доведенной до безумия, и это — дело рук Марвуда. Отказывать даже в свидании с ребенком! Это подлая жестокость!

— Боюсь, что это с его стороны расчет; он хочет довести ее до насильственного шага, который лишит ее всяких прав, чтобы затем продиктовать ей условия развода и оставить сына за собой. И он достигнет цели. Он использует и твое присутствие здесь; ведь ты знаешь, какие сплетни ходят про тебя и Зинаиду.

— Знаю, — коротко ответил Эрвальд.

Глаза Зоннека остановились на нем с тайным, боязливым вопросом. Он отдал бы все на свете за то, чтобы Рейнгард признался теперь в своей любви к Зинаиде и убедил его, что последние слова Гельмрейха были нелепой фантазией. Но черты Эрвальда оставались неподвижны; в них ничего нельзя было прочесть.

— Счастье еще, что тут я с Эльзой, — опять заговорил Лотарь, нарочно произнеся это имя совершенно неожиданно.

— Неужели! Ты с женой? — спокойно спросил Рейнгард.

— Да. По крайней мере, наше присутствие может служить объяснением твоего приезда; разумеется, ты приехал к нам. Впрочем, через несколько часов дело уже решится, потому что Зинаида, несмотря на наши увещания, поехала в Мальсбург, и не прогонят же ее с порога. Однако пойдем, Рейнгард! Надо забронировать для тебя комнату; гостиница переполнена.

Они направились к дому серьезно и молча; былой светлой радости, с которой они прежде встречались, не было и в помине. Эрвальд не знал о подозрении, закравшемся в душу его друга и продолжавшем мучить его, но между ними легло что-то холодное, темное…

Тем временем по дороге вдоль берега катился экипаж, и в нем сидела леди Марвуд. Уже наступил сентябрь, но погода стояла жаркая, точно в середине лета; солнце жгло и сверкало на обширной водной поверхности, а над горами вдали собирались облака; казалось, готовится гроза.

До Мальсбурга, виллы Гартлея, было полчаса езды. Зинаида передала слуге, выбежавшему навстречу экипажу, свою карточку и велела доложить хозяину дома. Через несколько минут появился бывший лейтенант Гартлей, теперь солидный, серьезный господин; он встретил посетительницу безукоризненно вежливо, но с едва скрываемым смущением.

— Ах, миледи, вы сами… Мы очень рады… но, к сожалению, миссис Гартлей не совсем здорова и не в состоянии…

— Очень жаль! — оборвала его речь Зинаида. — Я не намерена беспокоить вашу супругу. Мой визит относится только к моему сыну, который живет в вашем доме, и которого я хочу видеть.

— Я, право, не знаю, миледи…

— Которого я хочу видеть! — резко повторила Зинаида. — Будьте добры, проводите меня к нему.

Гартлей посмотрел в лицо красивой дамы, за которой тоже когда-то ухаживал. Она была еще ослепительно хороша, но стала совсем другой; в ее чертах выражалась решимость отчаяния, и он понял, что всякие увертки будут напрасны.

— Перси под присмотром отца, — ответил он, — а вам известна точка зрения Френсиса. Боюсь, что вы напрасно беспокоились, миледи. Я, к сожалению, не в состоянии…

— Не хотите ли вы сказать, что отказываетесь пустить меня в дом? — воскликнула Зинаида.

— Миледи! — В голосе хозяина дома слышалось мучительное смущение. — Как вы можете так истолковывать мои слова! Мне кажется, я доказал господину Зоннеку свою готовность служить вам, но не имею права действовать наперекор вашему супругу. Обратитесь к нему самому.

— Хорошо! Скажите ему, что я приехала. Я приготовилась к этой встрече.

Физиономия Гартлея показывала, что он боится этой встречи, но ему оставалось только повиноваться требованию, выраженному так решительно. Он поклонился и предложил Зинаиде руку, чтобы провести ее в дом. Он ввел ее в гостиную и тотчас пошел за Марвудом.

Зинаида села, но через минуту поднялась, подошла к окну и тотчас снова отошла; мирная, ясная красота ландшафта показалась ей насмешкой. Она начала в лихорадочном волнении быстро, безостановочно ходить по комнате; было ясно, что она решилась на все. Она знала, что ей придется выдержать борьбу, чтобы увидеться с сыном, и готова была бороться.

Дверь открылась, и на пороге появился лорд Марвуд. Он остался все тем же красивым, холодным, высокомерным аристократом, только холодность и высокомерие проявлялись еще резче; теперь вся его внешность выражала ледяную неприступность. Он поклонился жене церемонно и корректно, как совершенно посторонней. Зинаида не ответила на его поклон и молчала, мрачно глядя на человека, который еще назывался ее мужем и был отцом ее ребенка. Он заговорил первый:

— Гартлей сказал мне, что вам угодно говорить со мной. Смею спросить, чем я обязан неожиданной честью видеть вас?

— Не лучше ли будет, если мы избавим друг друга от этой комедии? — жестко спросила Зинаида. — Вы не оставили мне выбора, и я должна была явиться для свидания с сыном к вам; вы вынудили меня к встрече, от которой я надеялась навсегда быть избавленной. Вы должны понимать, чего мне это стоит, но все равно я здесь и хочу видеть Перси! Я требую своего права, права матери, в котором вы до сих пор столь неслыханным образом отказывали мне и которое ни один закон не может у меня оспаривать.

— Это еще вопрос, — холодно возразил Марвуд. — Добровольно покинув Англию, вы отказались этим от ваших прав супруги и матери, и от меня зависит признавать ли их еще или нет.

— И это говорите мне вы, — воскликнула Зинаида со сверкающими глазами, — хотя сами заставили меня решиться на этот шаг! Да, я убежала от жизни, которая стала для меня адом из-за вас! Я разорвала цепи, которыми вы приковали меня к вашему свету, где каждое теплое душевное движение, каждое чувство подавляется холодным, лживым этикетом. Если бы я подозревала, что вы воспользуетесь этим для того, чтобы отнять у меня ребенка, может быть, я, несмотря ни на что, продолжала бы терпеть этот ад.

Лицо Марвуда осталось невозмутимым при этой страстной вспышке, и он ответил без малейшего волнения:

— Вы очень откровенны, но, как известно, вы любите выражаться эксцентрично. Как бы то ни было, вы не имеете права жаловаться на этот «холодный, лживый этикет», потому что вы с самого начала открыто пренебрегали им, постоянно доставляя обществу повод жалеть меня за мой выбор.

— Обществу! — Зинаида горько усмехнулась. — Для вас это — единственное мерило, и вы не можете простить мне, что я всегда презирала ваше спесивое английское общество. Зачем же вы так упорно добивались моей руки? Вы ведь знали, что я вас не люблю, — я никогда не скрывала этого от вас, и все-таки вы сделали все, чтобы получить меня. Вы никогда не любили меня, Френсис, а теперь ненавидите, и я плачу вам тем же от всей души, потому что вы целые годы мучили меня этой холодной насмешкой, рассчитанной на то, чтобы довести меня до отчаяния. И вы довели меня до того, что я прокляла день, когда протянула вам руку, и этот несчастный брак…

— Прошу вас, без сцен! — перебил ее Марвуд. — Я признаю, что вы чрезвычайно сильны в них, но сам их ненавижу. К чему вообще эти упреки? Мы ведь совершенно сходимся в желании законным порядком расторгнуть этот давно уже не существующий брак, и я готов идти навстречу всем вашим требованиям. Вы знаете, что я ставлю только одно условие.

Его речь и вся его внешность в самом деле были пропитаны «холодной насмешкой», возмущавшей его жену. Что этот человек мог довести страстную женщину до отчаяния — было совершенно понятно. И теперь она воскликнула с ужасающей горячностью:

— Не говорите мне об этом невозможном, позорном условии! Я должна отказаться от всяких прав на сына? Разве я преступница, потерявшая право обнять его? Я отдала бы все, чтобы освободиться от цепи, которая еще волочится за мной, но отречься от сына — никогда!

— Подумайте, миледи! — сказал Марвуд ледяным тоном. — Теперь я еще предоставляю вам выбор, и если вы уступите, то развод состоится с обоюдного согласия без неприятных осложнений. В противном случае я предъявлю это требование в судебном порядке, опираясь на закон. Вы покинули мой дом против моей воли, несколько лет жили отдельно и то, как вы пользовались самовольно захваченной свободой, в бракоразводном процессе послужит не совсем в вашу пользу. Я имею на этот счет самые точные сведения.

— Может быть, вы окружили меня шпионами? — презрительно спросила Зинаида. — Похоже на то! Я знала, что обо мне ходят сплетни, но это ложь!

Марвуд пожал плечами.

— Не будем об этом спорить, вернемся к главному вопросу. Вы, конечно, никогда не сомневались, что я сам захочу воспитывать своего сына и наследника, продолжателя моего рода, и не отпущу его от себя. Вы уже несколько лет не видели Перси, а теперь вам и подавно не особенно тяжело будет отказаться от него; у вас есть кем заменить его.

— Заменить? Кем? Что вы хотите сказать?

На губах Марвуда заиграла невыразимо оскорбительная улыбка.

— Я уже сказал, что располагаю точными сведениями. Я говорю о герое романтической любви вашей юности, который теперь снова вынырнул на свет Божий. Успокойтесь, я не ревнив и никогда не был ревнив; я находил только дерзостью со стороны молодого авантюриста метить так высоко. Но ему повезло, он стал знаменитостью, а вы будете свободны, как только захотите. Я думаю, вам не будет особенно тяжело переменить имя и звание леди Марвуд на имя Эрвальд; у вас никогда не было склонности к аристократизму.

Зинаида не ответила ни слова, только ее сверкающие глаза с угрозой обратились на мужа, оскорблявшего ее каждым словом, каждым взглядом. Она напрягала все силы, чтобы не потерять самообладания.

— Довольно! Кончим этот разговор. Я приехала не для того, чтобы спорить с вами, я хочу видеть сына — слышите? — хочу! И если вы будете настаивать на отказе, я силой ворвусь в его комнату. Посмотрим, посмеет ли кто-нибудь прогнать мать с его порога!

Страстная энергия этих слов показала Марвуду, что дальнейшее сопротивление невозможно, если он не хочет вызвать тягостную сцену. Он уступил, но на его губах появилась холодная, жестокая улыбка, не предвещавшая ничего хорошего.

— Пусть будет по-вашему, если вы настаиваете. Я приведу Перси.

Он ушел. Зинаида прижала руки к груди и глубоко вздохнула. Она добилась, наконец, своего, она обнимет сына, которого была лишена столько лет. А потом? Об этом «потом» она не думала, она вся была поглощена одной мыслью о свидании.

Минут через десять Марвуд вернулся, ведя за руку маленького Перси. Семилетний красавец-мальчик ни одной чертой не напоминал отца; иссиня-черные волосы и большие темные глаза не были фамильной особенностью рода Марвудов, белокурых и светлоглазых, и при всей мягкости его детского личика в нем ясно проступало несомненное сходство с матерью. Мальчику, конечно, сказали, что его ведут к матери, но, очевидно, он уже не помнил ее и, посмотрев на нее робко, как на чужую, прижался к отцу.

Зинаида при виде сына забыла все. Она бросилась к нему с криком: «Перси! Мой Перси!», прижала к себе и стала горячо целовать. Мальчик, удивленный, растерявшийся, первую минуту сносил ее ласки, но потом стал упираться.

— Оставь меня! — закричал он вырываясь. — Пусти! Не целуй меня, я этого не хочу!

Зинаида вздрогнула от этого тона и сопротивления, но сразу опомнилась; ведь ребенок так долго не видел ее, конечно, мать стала для него чужой.

— Ты не узнаешь меня, Перси? — нежно заговорила она, стараясь задобрить его. — Я ведь твоя мама, я так люблю тебя! О, это все те же большие глазки, все то же милое-милое личико! Дитя мое, мое единственное сокровище, наконец-то я опять вижу тебя! Разве ты не любишь своей мамы?

Она снова сжала его в объятиях и стала осыпать страстными ласками. Нежный, любящий голос, казалось, вызвал в ребенке воспоминание о прежних временах, когда мать была еще с ним; он посмотрел на нее с удивлением, потом повернул голову и вопросительно взглянул на отца.

Лорд Марвуд стоял в нескольких шагах, не вмешиваясь; теперь он сказал, как бы в ответ на безмолвный вопрос сына:

— Да, Перси, это твоя мама; ты ведь знаешь, что она уехала от нас.

Его слова звучали резко и явно имели для мальчика какое-то особенное значение, потому что он вдруг бурно вырвался и гневно крикнул:

— Нет, я не люблю тебя! И ты меня не любишь! Ты бросила меня с папой и уехала далеко-далеко! Ты злая! Я хочу быть с папой, а ты уходи! Я не люблю тебя!

Зинаида побледнела, как смерть, и посмотрела на мужа; он стоял как будто совершенно равнодушный, но она увидела в его лице выражение торжества и воскликнула:

— Это ваша работа!

— Что, миледи? — ответил он ледяным тоном. — То, что Перси любит отца, который заботится о нем, а не мать, которая бросила его? Мне кажется, это вполне естественно.

— Перси, иди ко мне! — крикнула вне себя Зинаида. — Ты должен прийти ко мне, должен любить меня! Перси, ты слышишь?

В ее отчаянном призыве чувствовался смертельный страх, но мальчик услышал только приказание, и в нем вспыхнуло упорство.

— Нет, нет! — крикнул он с горячностью, очень напоминающей мать. — Я не хочу к тебе! Не подходи ко мне!

Так как она все-таки подошла, то он замахнулся и ударил ее, а потом отбежал к отцу и уцепился за него.

Марвуд обвил рукой своего «сына и наследника», и опять на его губах выступила жестокая улыбка, как тогда, когда он шел за сыном; он заранее знал, чем кончится свидание.

— Полагаю, наш спор решен, — сказал он. — Едва ли вы пожелаете, чтобы подобные встречи повторялись; это должно быть тягостно для вас, да и для Перси не полезно. Я убежден, что теперь вы примете мое условие, и тогда, повторяю, вы свободны и можете жить совершенно как вам угодно.

У него не было жалости к этой измученной женщине, и даже в такую минуту он не избавил ее от злорадной насмешки. Но Зинаида уже не почувствовала ее; она молчала с того момента, как на нее поднялась маленькая детская ручка. Она бросила на мальчика взгляд, полный смертельной муки, и опустилась на пол; страшное волнение привело к истерике.

Взгляд ли матери или ее отчаянные рыдания подействовали на Перси, только он почувствовал, что причинил ей горе.

Посмотрев сначала на отца, потом на мать, он, наконец, проговорил тихо и робко:

— Мама плачет!

Марвуд сдвинул брови. Истерика, пожалуй, еще обморок! Этого только недоставало! Неужели сценам конца не будет? Он подошел к жене и произнес:

— Мне очень жаль! Я хотел избавить вас от этой сцены, но вы вынудили меня. Боюсь, что мое присутствие вам в тягость, и потому мне лучше уйти… Пойдем, Перси!

Он взял сына за руку и хотел вывести его, но Перси колебался; он все смотрел на мать и повторил почти просительным тоном:

— Мама так сильно плачет!

Складка между бровями Марвуда углубилась; он пожал плечами.

— Мама нездорова, мы пришлем ей лекарства, — сухо сказал он и потащил сына за собой.

Тот пошел, но на пороге еще раз оглянулся; он как будто понимал, как жестоко оставлять теперь одну эту насмерть раненую женщину.

*  *  *

В Мальсбурге только что кончили обедать. Миссис Гартлей удалилась к себе, мужчины ходили туда-сюда по террасе, а Перси играл с большим сенбернаром. Потрясающая сцена, происшедшая несколько часов назад, по-видимому, не произвела впечатления на лорда Марвуда. Он с полнейшим душевным спокойствием наслаждался сигарой. Гартлей, напротив, был серьезен и задумчив и с неодобрением сказал:

— Боюсь, что ты был слишком жесток, Френсис; на твоей супруге лица не было, когда я провожал ее до экипажа.

— Я только остался тверд, и с такими эксцентричными натурами это, безусловно, необходимо, — спокойно объявил Френсис. — Этим вечным стремлениям к ребенку надо было положить конец.

Выражение лица Гартлея показывало, что он не согласен с другом, но он промолчал и только после некоторой паузы спросил:

— Значит, ты немедленно начнешь дело о разводе?

— Как только вернусь в Англию. Теперь мне уже не понадобится в судебном порядке отстаивать свои исключительные права на сына, и развод обойдется без скандала, это главное. — Это было, действительно, главным для Марвуда. Он имел чрезвычайно довольный вид и, пуская в воздух голубые колечки дыма, спокойно перешел к другой теме: — А что ты думаешь относительно прогулки в лодке? Теперь, кажется, самая пора; жара спала, и подымается ветерок; хорошо будет плыть под парусом.

Гартлей взглянул на горы, которые все сильнее затягивались облаками, и сказал с некоторым сомнением:

— Кажется, там собирается гроза, и, если ветер переменит направление, она захватит нас на озере.

— Вздор! Эта гроза собирается весь день, да здесь, на тихом горном озере, она и не представляет опасности.

— Наше озеро вовсе не так безобидно, как ты думаешь; ты еще не видел его в бурю; тогда оно так же коварно и опасно, как море. Впрочем, если хочешь, я готов, только лучше оставить Перси дома.

— Почему? Он так любит кататься в лодке.

— Но если разразится буря…

— То он познакомится с ней. Я не хочу делать из сына неженку; у него и так есть к этому расположение от матери.

— А, может быть, обойдется и без грозы, — сказал Гартлей, еще раз бросая испытующий взгляд на облака. — В случае нужды мы можем пристать где-нибудь.

— Я пойду и велю приготовить лодку, — сказал Марвуд. — Ступай наверх, Перси, и скажи, чтобы тебя одели; мы сейчас едем.

Он спустился с лестницы и пошел на берег. Гартлей направился за ним, но попутно остановился около Перси, который вел себя сегодня удивительно тихо; он не бегал с собакой, как всегда, а только гладил ее, и его глаза были задумчиво устремлены на дорогу, извивающуюся вдоль берега.

— Сейчас мы поедем, Перси, ведь ты любишь кататься по озеру? — сказал Гартлей.

Мальчик, всегда выражавший радость по этому поводу, теперь, к удивлению Гартлея, только молча кивнул.

— Что с тобой сегодня, мой милый?

— Папа бранил меня за то, что я говорил о маме, — сказал Перси вполголоса и вдруг, близко придвинувшись к Гартлею, напряженно спросил: — Правда, что мама злая и совсем меня не любит? Она так сильно плакала.

Гартлей нахмурился. Он погладил мальчика по голове и сказал успокоительно:

— Не спрашивай об этом, Перси! Это вещи, которых ты еще не понимаешь. Ступай, возьми свою матросскую шляпу. Ты сядешь возле меня, и я дам тебе править рулем.

Обычно это приводило Перси в восторг. Он чрезвычайно гордился, когда ему давали держать руль, и воображал, что действительно правит лодкой. Но сегодня и это не подействовало. Большие глаза ребенка задумчиво смотрели вдаль, и он еще раз тихо и печально повторил:

— Мама так плакала!

32

Надвинулись тучи, и над озером разразилась одна из запоздалых гроз с бурей, предвестницей близкой осени. Озеро, казавшееся всегда удивительно мирным, было в самом деле коварным и опасным в такую погоду. Это знали все, кто был близко знаком с ним, и многочисленные лодки, рассеянные по обширной водной поверхности, при первых признаках опасности на всех парусах устремились к берегу. Даже пароход добрался до пристани лишь после усиленной борьбы с волнами и, высадив испуганных пассажиров, не пошел дальше. Обитатели гостиницы, находившиеся на террасе, спрятались в дом и смотрели из окон на бушующее озеро, представлявшее красивую, но страшную картину.

Только в одной комнате на грозу не обращали внимания. Леди Марвуд, вернувшись из Мальсбурга, заперлась и не выходила весь день. Зоннек и Эрвальд, встретившие ее при возвращении, пришли в ужас от ее вида, но она отказалась отвечать на вопросы и не пустила к себе Эльзу; она хотела быть одна.

Только к вечеру она послала за Рейнгардом, и он пришел. Она лежала в кресле, совсем разбитая, и говорила усталым, беззвучным голосом.

— Благодарю вас за то, что вы приехали, но мне это уже не нужно. Я не знала, что делать в отчаянии, а мудрый Зоннек только доказывал мне нелепость, невозможность, неисполнимость всех моих планов. Вас они не испугали бы, я знаю, вы помогли бы мне, но теперь это уже не нужно.

— Вы виделись с лордом Марвудом?

— Да.

— И видели сына?

— Да. Моего сына научили ненавидеть мать. Он отвернулся от меня, потому что я «злая», вырвался из моих рук и ударил меня… О, Господи, чем я заслужила это?

В этом восклицании слышалось такое безысходное горе, что Рейнгард невольно сжал кулаки и прошептал:

— Подлец!

— Не правда ли, вы не поверили бы этому? — спросила Зинаида дрожащими губами. — Он… Марвуд… потребовал, чтобы я отреклась от Перси; это цена моей свободы. Я сказала, что никогда не отрекусь… но он все-таки победил! Я заплачу назначенную им цену; ребенок все равно для меня потерян.

Она закрыла лицо руками и разразилась дикими рыданиями без слез; можно было снова ожидать истерики. Эрвальд поспешно подошел и наклонился над ней.

— Зинаида, сдержитесь! успокойтесь! Вы убиваете себя этими бесконечными волнениями. Я боялся, что ваша встреча кончится именно так, и спешил сюда, чтобы удержать вас, но опоздал. Зинаида, вы слышите меня?

Его голос и близость оказали свое действие; судорожные рыдания перешли в тихий плач. Зинаида бессильно оставила в его руке свою руку, которую он взял и крепко сжал.

Рейнгард продолжал:

— Вы должны были предвидеть, что Марвуд не оставит вам даже любви вашего ребенка. Освободитесь же от этого человека, какой бы то ни было ценой. Спасите свою свободу, хотя бы это нанесло вам смертельную рану; в оковах от ран умирают, на свободе их можно залечить.

Эрвальд говорил с серьезным участием; он считал себя виноватым в несчастье этой женщины, потому что она с отчаяния решилась на этот брак, когда была вынуждена отказаться от него. В каждом его слове чувствовались страх за нее, горячее желание, чтобы она освободилась от цепей, которыми сама себя сковала. Зинаида видела это, и сквозь горе и муку в ее душе блеснула надежда на счастье, скрывавшееся в будущем.

— Залечить! — повторила она. — Вы поможете мне их залечить, Рейнгард?

— Если бы я мог! Но вы знаете, я должен ехать. Через неделю я уезжаю из Европы.

— И я с вами! Я не останусь здесь!

Очевидно, это было внезапным решением. Эрвальд выпустил руку молодой женщины и с изумлением вопросительно посмотрел на нее.

— Вы хотите вернуться…

— В Каир, да! Вы думаете, что удерживало меня на этом холодном, суровом севере? Я не хотела уезжать далеко от Перси, боясь упустить случай увидеться с ним. Что мне делать здесь теперь? Я вернусь на родину, у нас с вами одна дорога.

— Я еду в центральную Африку, — серьезно возразил Рейнгард. — Пройдет, может быть, несколько лет, прежде чем я вернусь обратно.

— Я знаю, — тихо ответила она. — Я буду еще долго-долго одна, да к тому же сначала ведь я должна еще освободиться от тех уз. Но я буду терпеливо ждать свободы и… тебя.

Эрвальд побледнел и невольно отступил на шаг. Зинаида, не видела этого; ее глаза еще застилались слезами. Наконец она продолжила:

— Ты не высказал, но хотел высказать то, что мы все-таки оба знаем, и я часто сердилась за это на тебя. Ты был, конечно, прав; зато теперь мы можем без угрызений совести смотреть в глаза друг другу. Но теперь, когда нам опять предстоит разлука и ты уезжаешь навстречу опасностям, это должно быть сказано.

Черные грозовые тучи погрузили комнату в сумерки и бросали мрачную тень на лицо Эрвальда, на котором отражались душевная борьба и с трудом сдерживаемая мука; он должен был нанести смертельный удар женщине, которая так твердо верила, что он любит ее, и цеплялась за него, как утопающий за соломинку. В эту минуту она опять казалась прежней Зинаидой, милой, еще не тронутой жизненными бурями, девушкой, которая жаждущими глазами смотрела в будущее, ожидая от него счастья; она была полна бесконечной кротости и трогательной преданности, когда, не замечая странного молчания Эрвальда, встала и, подойдя к нему, заговорила:

— Ты любил меня, Рейнгард, но твоя суровая, недобрая гордость не хотела уступить, и нам обоим пришлось жестоко поплатиться за это. Теперь ты достиг высоты, о которой мечтал, и можешь протянуть руку твоей Зинаиде, которая и тогда уже с радостью приняла бы ее, когда ее предлагал ей молодой, никому неизвестный человек. Одно это воспоминание поддерживало меня в то ужасное время, когда я отчаивалась во всем, оно одно предохраняло меня от искушения, когда столько людей лежало у моих ног, а я была так безгранично одинока. Ты не веришь клевете, Рейнгард, и, я знаю, поверишь мне, если я скажу, что достойна быть твоей женой. Так возьми же меня! У меня нет на свете ничего, кроме тебя и твоей любви!

Молния ярко осветила комнату, и раздался протяжный удар грома. Рейнгард выпрямился, и из его груди вырвался мучительный вздох; затем он проговорил твердым голосом:

— Зинаида, я не могу лгать.

Зинаида вздрогнула и, не понимая ответа, широко раскрытыми глазами вопросительно посмотрела на него.

Одну секунду он еще колебался, но затем глухо и тихо произнес:

— Я знаю, что ты предлагаешь мне вместе со своей рукой и что я теряю во второй раз. Может быть, мне следовало бы все-таки принять твой дар и оставить тебя в заблуждении, но я не хочу тебе лгать. Ты потребуешь от мужа безраздельной, пылкой любви, а я не могу дать ее тебе; я люблю другую.

Наступила долгая, тягостная пауза. На небе то и дело сверкала молния, вокруг дома гремела гроза, но в комнате было тихо как в могиле. Зинаида не вздрогнула, не двинулась; она стояла, точно до нее дотронулась ледяная рука, своим прикосновением заморозившая в ней жизнь.

— Теперь ты знаешь, — проговорил, наконец, Эрвальд. — Я был обязан сказать тебе правду, как бы жестока она ни была… Зинаида, ты не слышишь меня?

Она медленно провела рукой по лбу, как бы силясь что-то сообразить, и проговорила машинально, без всякого выражения в голосе:

— Нет, я слышу… Ты любишь другую… Кого?

— Не спрашивай, прошу тебя! Я никогда не буду обладать ею, она недосягаема для меня, и, уехав теперь, я никогда больше не увижу ее. Прости мне это признание; прощать мое счастье тебе не приходится, оно погибло для меня так же, как и для тебя.

Зинаида все еще стояла, не шевелясь и смотрела на Эрвальда, точно стараясь прочесть на его лице имя, которое он не говорил; вдруг ей все стало ясно.

— Эльза! — вскрикнула она. — Это Эльза!

Рейнгард молчал, опустив глаза.

— Говори, я хочу знать! Ты любишь Эльзу?

— Да… жену моего друга! Одна мечта о счастье уже представляет измену ему. Я должен уехать навсегда.

Зинаида собрала все свои силы; она не хотела давать волю своему отчаянию в его присутствии.

— Уйди, — сказала она едва слышно. — Оставь меня одну!

Рейнгард сделал к ней шаг в порыве жгучего раскаяния.

— Неужели я должен был молчать? Моя судьба приносит тебе всегда только горе! Это какой-то рок!

— Уйди! — повторила Зинаида с внезапно прорвавшейся горячностью. — Оставь меня! Я больше не в силах это выносить! Будь милосерден, оставь меня одну!

Рейнгард понимал, что должен уйти, и повернулся к двери.

— Прости. Я не мог иначе. Прощай!

Дверь за ним закрылась; Зинаида осталась одна. На этот раз страстного взрыва горя не было; последний и притом самый тяжелый удар сломил все силы, которые еще у нее оставались.

Она хранила в сердце, как святыню, свою девичью любовь и, как ни горько жаловалась на гордость Рейнгарда, разлучившую их, никогда не сомневалась в его любви; она верила в нее твердо, непоколебимо. Теперь и эта вера была разбита; Зинаида чувствовала в эту минуту, что он никогда не любил ее.

Итак, значит, Эльза заставила Эрвальда узнать страсть. Да, он бессознательно любил прелестную, необузданную девочку, потому что натолкнулся на сопротивление с ее стороны, а теперь любит красивую, суровую жену друга, выказывавшую по отношению к нему ледяную холодность. Она была недоступна для него, и все-таки он жертвовал ради нее женщиной, беззаветно отдававшейся ему; он не хотел счастья с другой.

Буря рванула плохо запертое окно, обе половинки его со звоном распахнулись, и в комнату хлынул поток дождя. Зинаида оглянулась, медленно встала и подошла к окну. Ее большие темные глаза горели на мертвенно-бледном лице; она прислонилась к косяку окна и устремила взгляд на бушующее озеро. Как дико метались и пенились волны!.. Но под ними в глубине был покой.

Не первый раз Зинаида прислушивалась к этому манящему и в то же время пугающему голосу; его шепот часто раздавался в ее душе, увлекая ее в заколдованный круг, из которого уже нет выхода. Но каждый раз этот шепот умолкал при одном воспоминании, никогда не покидавшем ее. Когда-то она, молодая девушка, мечтала о великом, беспредельном счастье; это счастье появилось перед ней, как светлый мираж, и исчезло; но жажда счастья осталась и продолжала нашептывать ей, что не все еще потеряно, что счастье вернется вместе с тем, кто унес его с собой. Теперь человек, которого она любила, вернулся, и среди горя и муки снова всплыла ее мечта, золотая, все озаряющая. Она простерла к ней руки, хотела удержаться за нее, но обманчивый образ насмешливо растаял в воздухе, и она осталась одна, одна среди пустыни, в которой нет дороги.

Зинаида выпрямилась со спокойствием, которое дается человеку, твердо принявшему решение. Она уже не чувствовала муки последних минут, в ее душе было пусто и мертво; только на мгновение в ней шевельнулась тупая боль, когда она взглянула в сторону Мальсбурга, где ее сын так бурно вырвался из ее объятий и поднял на нее руку. Перси не будет больше ненавидеть свою мать — ему скоро скажут, что она умерла.

Зинаида пошла в соседнюю комнату за дождевым плащом, надела его, низко надвинула на лоб капюшон, чтобы по возможности не быть узнанной, и отправилась в свой последний путь.

На веранде гостиницы стояли Зоннек, Эльза и человек в костюме лодочника. Видно, случилось нечто особенное, чтобы оставаться в таком месте, куда захлестывал дождь. Набросив на плечи плед, Эльза стояла рядом с мужем, неотрывно смотревшим в подзорную трубу.

Озеро представляло картину необузданной стихии; буря всколыхнула его до самого дна. Горы на противоположном берегу исчезли, а ближние виллы едва можно было различить сквозь серую завесу дождя. Волны захлестывали на высокую террасу и с шипением разливались по каменным плитам.

— Должно быть, они вовремя не заметили опасности или понадеялись, что успеют вернуться, — сказал Зоннек. — Вы уверены, что это лодка мистера Гартлея?

Лодочник утвердительно кивнул головой.

— Это бот из Мальсбурга. Он прошел мимо гостиницы часа два назад, еще до начала грозы.

— Он прав, — сказал Лотарь, передавая трубу жене, — на мачте английский флаг. Они пытаются подойти к берегу, но их отбрасывает.

— Они не доберутся до берега, так как находятся слишком далеко от него, — решительно заявил лодочник. — Должно быть, у них сломался руль, потому что они уже не держатся никакого направления.

— Неужели им нельзя помочь? — спросила Эльза, наблюдая за лодкой в трубу. — Должна же быть какая-нибудь возможность.

— Никакой возможности. Видите, пароход и тот не решается идти, а маленькая лодка… Хотел бы я посмотреть на того, кто станет рисковать жизнью!

— Да это ничего бы и не дало, — сказал Зоннек. — Английский бот наверняка построен прочнее и выдержит больше, чем здешние маленькие лодчонки. Вы видели его, когда он плыл мимо; кто в нем был?

— Владелец Мальсбурга и английский лорд, гостящий у них. Я знаю их; они каждый день бывают на озере и хорошие гребцы; только в такую погоду это им не поможет.

Опасность, которой подвергалась лодка, не осталась незамеченной на берегу. На палубе парохода стояли капитан и вся команда. На берегу, несмотря на проливной дождь, толпился народ — большей частью лодочники, вытащившие свои лодки далеко на сушу, чтобы предохранить их от бурного прибоя. Они кричали, переговариваясь друг с другом, смотрели на погибающий бот, но никто и не думал о помощи, считая ее невозможной.

На веранду вышел Эрвальд. Он искал друга в его комнате и очень удивился, найдя его здесь. Зоннек быстро обернулся.

— Ты от Зинаиды? Узнал ты, наконец, что произошло в Мальсбурге?

— Да, я потом тебе расскажу, — уклончиво ответил Рейнгард, медленно подходя.

— Как чувствует себя Зинаида? — озабоченно спросила Эльза. — Можно мне, наконец, пройти к ней? Я сейчас…

— Не ходите, прошу вас, — остановил ее Рейнгард, — леди Марвуд очень взволнована; и я думаю, что при ее настроении ей приятнее быть одной.

Он подумал о признании, которое только что сделал Зинаиде; по крайней мере, в настоящую минуту следовало избавить ее от присутствия Эльзы. Молодая женщина посмотрела на него разочарованно, но муж поддержал его.

— Не ходи, Эльза! Подождем, что принесет нам следующий час; он может все переменить. Видишь там лодку, Рейнгард? Это бот из Мальсбурга; в нем Марвуд с Гартлеем.

Рейнгард взял подзорную трубу и через несколько минут молча возвратил ее. Их глаза встретились, и в них мелькнула одна и та же мысль. Действительно, это могло все переменить; казалось, судьба хотела вмешаться в дело. Эльза боязливо смотрела на озеро; мужчины вполголоса обменивались замечаниями, а лодочник время от времени вставлял свои пояснения.

— Должна же буря когда-нибудь кончиться, — сказал Зоннек. — Может быть, они продержатся до тех пор.

— Может быть, но я не думаю, — пробурчал лодочник. — Наше озеро что раз захватит, того уже не вернет.

— Наверно, оба англичанина, как спортсмены, хорошие пловцы, — заметил Эрвальд. — Это единственное спасение для них, если лодка перевернется, а этого надо ждать каждую минуту.

Лодочник пожал плечами.

— Не особенно-то это поможет им при таком волнении, если поблизости не окажется помощи. Да, наконец, у них еще ребенок.

Все трое одновременно обернулись с восклицанием испуга.

— Ребенок? Господи! Неужели и мальчик в лодке?

— Да, я ясно видел маленького лорда, когда они плыли мимо; он сидел рядом с отцом у руля. — Лодочник вдруг замолчал и, защитив глаза рукой от дождя, стал зорко всматриваться. — Мачта сломалась, и весь такелаж полетел, хорошо еще, если через борт, иначе бот ляжет на бок, и все пропало.

Эльза взглянула вверх на окна и промолвила;

— Если бы Зинаида знала, какой опасности подвергается ее ребенок!

— Пусть не знает, — ответил Зоннек, — избавим ее хоть от тревоги. К счастью, она заперлась и ничего не видит и не слышит. Пойдем, Эльза, ты промокнешь насквозь, ветер гонит дождь прямо сюда. Там, дальше, сухо, а видеть ты будешь и оттуда так же хорошо.

Он отвел жену на другой, более защищенный конец веранды, а сам вернулся к Эрвальду. Тот до сих пор не сказал ни слова, а теперь тихо переговаривался о чем-то с лодочником, глядевшим на него с явным испугом.

— Нет, — ответил он вполголоса, — давайте мне, что хотите, я не соглашусь! Это называется искушением Бога.

— В чем дело? Что ты затеваешь? — спросил Лотарь, услышав последние слова.

— Хочу ехать, — коротко сказал Рейнгард, движением головы указывая в сторону озера.

— В такую-то бурю? Бог с тобой! Это безумие.

— Я это и сказал барину, — вмешался лодочник, — но барин не хочет слушать.

— Будь благоразумен, Рейнгард! Это невозможно. Уж если большой, крепкий бот не выдержал, то буря и подавно разобьет те ореховые скорлупки, а твоя жизнь нужнее, чем жизнь какого-нибудь Марвуда.

— Марвуд пусть сам спасается, если может, но ты ведь слышал, в лодке ребенок, единственный сын Зинаиды; его необходимо спасти, по крайней мере, необходимо попытаться. Так вы не едете? — обратился он к лодочнику. — В таком случае найдите мне охотника среди ваших товарищей. Пусть требует, сколько хочет, я заплачу.

По лицу лодочника видно было, что он сомневается в его здравом рассудке.

— Верю, — ответил он, — только никто не пойдет, нечего и спрашивать. Предложите хоть бочку золота, жизнь им дороже.

Эрвальд топнул в порыве гнева.

— Так я один поеду! Приготовьте лодку, самую лучшую и крепкую, только скорее! Нельзя терять время!

Лодочник покачал головой, но повиновался и пошел вниз к лодкам.

— Видишь, никто не берется, — серьезно сказал Лотарь, — и винить их за это нельзя, потому что ехать — значит, рисковать жизнью. Не езди, Рейнгард, один ты не справишься в такую бурю, это выше человеческих сил. Неужели ты хочешь пожертвовать собой без пользы?

— Не проповедуй мне теперь о благоразумии, я не могу слышать это! Мне так часто удавалось то, что казалось другим невозможным, может быть, и на этот раз мне посчастливится, а я должен уплатить Зинаиде старый долг. Я хочу заплатить его хотя бы своей жизнью… Я еду! Прощай!

Зоннек удержал его, положив ему руку на плечо.

— Если это непременно нужно, то возьми меня с собой.

— Тебя, Лотарь? Нет, ни за что!

— Почему же нет? Мы столько раз вместе встречали опасность, встретим сегодня еще раз.

— Ты не совсем еще поправился, у тебя уже нет прежних сил, а кроме того… у тебя жена.

Зоннек выпрямился; его лицо вспыхнуло былой энергией.

— Пусть моя Эльза убедится, что ее муж — не калека, а сил на какой-нибудь час, конечно, у меня хватит. Не спорь, Рейнгард! Один непременно погибнет, а двум, может быть, еще и удастся что-нибудь сделать; значит, я должен быть вторым.

Эрвальд с минуту колебался, но потом протянул другу руку.

— Ну, хорошо, если хочешь… Я пойду готовить лодку.

— Я за тобой, только прощусь с женой… Иди вперед!

Они обменялись крепким рукопожатием, и Рейнгард сбежал на берег, а Лотарь направился к жене. Эльза пошла ему навстречу, торопливо спрашивая:

— Ну что? Вы думаете, они потонут?

— Нет, — спокойно ответил он, — им попытаются помочь.

Эльза побледнела. Она видела, как друзья только что жали друг другу руки, а теперь увидела Эрвальда около лодок и поняла все.

— Лотарь, ты хочешь?..

— Да, другого средства нет. Будь мужественна, дитя. Ведь я не в первый раз подвергаюсь опасности. Эльза, неужели ты так боишься за меня?

В последних словах слышалась захватывающая дух радость; он прочел на лице жены смертельный страх, страх, конечно, за него, потому что ведь он ни слова не сказал, что у него будет товарищ. Эльза окинула взором бушующее озеро и перевела его на пристань, где в это время тащили к воде лодку. Она не пробовала удерживать мужа, но голос отказывался служить ей, когда она спросила:

— Лотарь, это необходимо?

— Необходимо, — серьезно ответил он. — Речь идет о спасении трех человеческих жизней. Рейнгард хотел отправиться один, но это невозможно, и потому я еду с ним, а моя Эльза докажет, что она — жена всемирно известного путешественника и не станет бояться больше чем следует. Обещай, что не станешь! — Он обнял жену. Опасность вообще не особенно много значила для Зоннека, но теперь, когда он, прощаясь, целовал свою молодую жену, его глаза увлажнились. Он поспешно вырвался. — Прощай… будь мужественна, Эльза! До свидания!

Между тем Эрвальд стоял среди лодок, окруженный толпой, сбежавшейся, когда стало известно, о чем идет речь, и пристававшей к нему с наставлениями и увещаниями. Ведь прямо-таки безумие пускаться на озеро в такой шторм; никто из них не рискнул бы, а они кое-что смыслят в своем ремесле; как же может чужой барин решаться на это? Английский бот погиб, это несомненно, а маленькая лодочка и подавно погибнет. Пусть барин послушается благоразумных людей и не идет слепо на смерть.

Рейнгард слушал спокойно, наблюдая за снаряжением лодки, и только пожимал иногда плечами. Однако, когда лодочник объявил: «Ну вот, готово, только еще раз говорю вам — бросьте! Вы не вернетесь живым!» — он наконец вспылил:

— Довольно болтать, оставьте меня в покое! Если вам так дорога ваша крохотная жизнь, то я рисковал своей и ради меньшего. Мы справлялись с порогами на Конго, так авось одолеем и ваше озеро. Руль в порядке? Хорошо.

Лодочники замолчали и озадаченно посмотрели на незнакомого барина, который с таким презрением говорил о жизни и собирался обуздать их озеро.

— Поднимите парус! — распорядился Эрвальд. — Хоть он и недолго выдержит при таком ветре, но поможет нам скорее добраться, иначе будет поздно… Вперед!

Он вскочил в лодку, Зоннек последовал за ним. Взгляды обоих обратились с последним приветом на белокурую молодую женщину, стоявшую наверху; но потом и глаза, и мысли их поневоле должны были сосредоточиться на деле; лодка, едва оттолкнувшись от берега, полетела так, точно буря подхватила ее на свои крылья.

Эльза стояла на веранде, перегнувшись вперед. Она не плакала и не шевелилась; она не умела, как Зинаида, выражать горе страстными рыданиями, но страдала, может быть, еще сильнее под тяжестью безмолвного смертельного страха, который не находил себе исхода в слезах. Ее глаза с неподдающимся описанию выражением следили за утлым суденышком, которое несло по бурным волнам ее мужа и… его.

Дождь на время прекратился, и можно было невооруженным глазом видеть, что бот бросает из стороны в сторону, как мяч; об управлении не было и речи, а ураган, казалось, еще усилился. Маленькая лодка выдерживала бурю лучше, чем можно было ожидать; она, как чайка, неслась по пенистым волнам, ныряя и снова появляясь, и все ближе подходила к погибающему боту, уже лежавшему на боку. Видно было, что его пассажиры стараются освободиться от обломков мачты и снастей, которые грозили потопить их; наконец, это им удалось, но, когда вся эта масса рухнула через борт, сила толчка оказалась гибельной для бота. Вода высоким фонтаном взлетела вверх, а затем на том месте, где был бот, уже не оказалось ничего; через несколько минут он вынырнул килем вверх.

Но в это время подоспело маленькое суденышко, и один из мужчин, управлявших им, тот, который был выше ростом, уже стоял на носу; он сорвал с себя сюртук и бросился в воду. В эту минуту из низко нависших туч снова полил дождь, и его завеса скрыла все от глаз женщины, стоявшей на берегу и с трепетом следившей за лодкой.

*  *  *

Когда леди Марвуд вышла через боковую дверь гостиницы, непогода уже начинала стихать. Дождь ослабел, гром гремел уже вдали, в поредевших тучах лишь изредка мелькала молния; но озеро металось с прежней яростью. На берегу было много народа; люди суетились и что-то кричали. Зинаида не обратила на это внимания; она не собиралась исполнить свое намерение поблизости от гостиницы, где ей могли помешать, заметив ее раньше времени. Несколько поодаль виднелась небольшая рощица у самого берега; там она была бы скрыта от глаз. Зинаида медленно направилась в ту сторону.

От дороги, идущей по высокому берегу, обычно было далеко до воды, теперь же волны пенились у самого ее края, ползли вверх и набрасывались на все, до чего могли добраться. Куст с подмытыми корнями был весь вырван и в мгновение ока исчез в водовороте. Зинаида с мрачным удовольствием проводила его взором. Время было самое подходящее: разбежаться там, за деревьями, и все будет кончено.

Вдруг она услышала, что кто-то зовет ее по имени; это была Эльза, бежавшая к ней.

— Зинаида, ради Бога, как ты узнала? Мы хотели скрыть от тебя, чтобы избавить от тревоги. Ты случайно узнала?

Зинаида остановилась и посмотрела на нее бессмысленным взглядом. Она не поняла ее слов и только чувствовала, что ее задерживают. Что-то в ее лице испугало Эльзу так, что она обняла ее и промолвила:

— Успокойся, опасность миновала, лодка возвращается, и твой ребенок спасен. Разве ты не видела, как Эрвальд бросился за ним?

Зинаида продолжала смотреть на Эльзу так, точно та говорила на незнакомом ей языке.

— Мой ребенок? — машинально повторила она. — Перси?

— Он был в лодке с отцом; разве ты этого не знала? Боже мой, Зинаида, почему же ты здесь, на берегу?

Зинаида не ответила. Она понемногу начинала понимать. Перси был на озере в бурю, и в тот самый час, когда она хотела броситься в волны, ее ребенка вытащили из них. Эта мысль пронизала ее мозг, как грозное предостережение, и вывела из овладевшего ею мертвого спокойствия. Она вздрогнула и с криком обернулась навстречу приближавшейся лодке.

Маленькая лодочка храбро выдержала бой, хотя от ее паруса остались одни клочья. Теперь она шла против ветра и продвигалась с большим трудом, но в ней было уже трое людей, разделявших между собой работу. Очевидно, оттуда заметили двух женщин на берегу; расстояние было еще слишком велико, чтобы крикнуть что-нибудь, но Эрвальд встал и поднял ребенка высоко на воздух, чтобы показать его матери.

Прошло еще четверть часа томительного ожидания; пловцам бросили с берега канат, Рейнгард поймал его, и лодку быстро притянули к берегу. Зоннек сидел у руля, его лицо сияло гордым, радостным чувством удовлетворения; последний час показал ему, что он еще не совсем утратил силы, а на берегу стояла молодая жена и ждала его.

Вдруг радость в его лице потухла, и рука медленно соскользнула с руля; он ясно видел, что глаза Эльзы искали не его, а другого, того, который стоял в лодке. Яркий луч счастья, сверкнувший в ее глазах, относился к этому человеку, к нему же относилось и движение, которым она рванулась им навстречу; но затем она внезапно остановилась как вкопанная. И взгляд Эрвальда обратился на нее с безмолвным, но страстным восторгом. Их взгляды встретились всего на одну секунду, но эта секунда выдала все.

Рейнгард сошел на берег первым с маленьким Перси на руках; он вырвал его у волн и теперь передал в объятья матери.

— Я должен был вам жизнь, Зинаида, вот она, — тихо сказал он. — Возьмите вашего ребенка.

Мальчик еще не опомнился от испуга и потрясения. Его долго носило по волнам между жизнью и смертью; на его глазах отец и Гартлей погрузились в воду, в то время как он, уцепившись за лодку, еще держался несколько секунд на поверхности; потом и его захлестнуло, и он очнулся уже в другой лодке; и опять они плыли по разъяренным волнам, а вокруг ревела буря. Мужчинам, поглощенным усиленной работой, некогда было утешать и успокаивать ребенка, который дрожа сидел скорчившись на дне лодки. С его платья лилась вода, мокрые черные волосы нависли на мертвенно-бледное личико, а большие темные глаза растерянно блуждали. Только очутившись в объятьях матери, почувствовав на своих холодных как лед губах и щеках ее горячие поцелуи, он понял, что находится в безопасности; он судорожно охватил руками ее шею, прижался к ней, ища у нее защиты, и с громким плачем закричал:

— Мама! Мама!

Восклицание восторга сорвалось с губ Зинаиды при этом первом безотчетном порыве сына; она осыпала ребенка страстными ласками и только потом поднялась с земли, чтобы поблагодарить его спасителя. Ее взгляд упал на Гартлея, который стоял рядом с Эрвальдом один, и в ней шевельнулось подозрение.

— Вы, мистер Гартлей? — спросила она прерывающимся голосом. — А… отец Перси?

Гартлей ничего не ответил и мрачно потупился; Рейнгард тоже молчал. К Зинаиде подошел Зоннек. Он был бледен, его лицо было мрачным, но он звучно и твердо ответил:

— Лорд Марвуд умер. Вы — вдова.

*  *  *

Наступил вечер, буря стихла; чистое, звездное небо раскинулось над озером, еще не успокоившимся, но вошедшим в свои берега. В Мальсбурге лежала жертва бури; когда ветер стих и опасность миновала, тело Марвуда было найдено.

Так же, как его друг, Марвуд был хорошим пловцом, но, по всей вероятности, был оглушен при внезапном погружении бота ударом упавшей мачты, потому что не выплыл, тогда как Гартлей тотчас вынырнул и вплавь достиг лодки. Эрвальд, видевший, как погрузился маленький Перси, бросился вслед за ним, и ему удалось благополучно добраться до него и доставить его в лодку.

Несмотря на явную опасность, они еще некоторое время кружили на месте крушения, чтобы подать помощь и лорду Марвуду, но он не появлялся, и в его гибели невозможно было сомневаться.

В комнатах Зинаиды еще виднелся свет. Она сидела у постели сына; истощенный пережитым волнением мальчик заснул в объятьях матери. Эльза сидела с ней, а Эрвальд еще не вернулся из Мальсбурга, куда проводил останки Марвуда.

На опушке маленькой рощи, подступавшей к самому берегу озера, стоял Зоннек; он вышел пройтись, несмотря на позднее время. Последние часы были полны тревоги. Беспокойство о ребенке, совсем окоченевшем в мокрой одежде, хлопоты о поисках тела, забота о страшно потрясенной Зинаиде — все это не давало ему времени думать о себе. Он боялся этого первого часа спокойствия и размышлений, но теперь он настал, и надо было взглянуть в глаза правде.

Подозрение уже несколько недель грызло и томило его душу, но все-таки это не была еще уверенность, и надежда все еще нашептывала ему, что умирающий Гельмрейх ошибся, что он был не в полном сознании, когда говорил; ведь ничто не подтверждало его слов. Но сегодня эта встреча Эльзы с Эрвальдом после того, как Рейнгард и сам Зоннек избежали смертельной опасности, сорвала покрывало с чувств обоих. Лотарь теперь знал, кого любила его жена, а также кого любил Рейнгард.

С его стороны было роковой ошибкой приковать к себе, старику, только что расцветшую юность; расплата наступила довольно скоро. Правда, в то время Эльза была серьезной, молчаливой девушкой, ее истинная натура дремала; потом явился Рейнгард, молодой, полный кипучих жизненных сил, и она очнулась от долгого сна; то, что должно было случиться, случилось; ведь они были созданы друг для друга.

Что же теперь делать? В душе этого человека, хоронившего в этот час все свое счастье, не было намека на низкую, пошлую ревность. Он знал, что ни со стороны друга, ни со стороны жены ему нечего опасаться вероломства. Рейнгард на днях уезжал; пока в его душе будет оставаться хоть искра страсти, он не вернется, в этом Зоннек был уверен. Эльза же оставалась с ним, как верная долгу жена. Они никогда больше не увидятся и будут всю жизнь испытывать несчастье из-за него. Рука Зоннека сжалась в кулак от невыносимой боли. Нет, нет, только не это! Этого сознания он не вынесет.

Неужели нет выхода? Может быть, развод? Вздор! Рейнгард скорее умрет, чем примет счастье из рук друга, зная, что это разобьет его сердце, а Эльза крепко держится своей католической религии; в ее глазах брак — таинство и не может быть расторгнут приговором светского суда; его может расторгнуть только смерть.

Взгляд Лотаря опустился на темную, волнующуюся водную поверхность, потом поднялся к звездам, ясно, мирно мерцавшим на небе, и он вполголоса повторил свою последнюю мысль:

— Смерть! Что ж, подумаем!

34

Кронсберг приобрел уже осенний вид, хотя кончался только сентябрь. Дома и виллы курорта были заперты; исключение составляла только вилла леди Марвуд, еще не уехавшей. Листва в садах осыпалась.

И старая липа перед воротами Бурггейма стояла в осеннем уборе; она вся горела золотом в ярких лучах полуденного солнца. Прислонившись к стволу, опять стоял человек, который приветствовал ее в ту лунную ночь как старого друга своего детства. Тогда он вернулся после многих лет отсутствия, сегодня же пришел проститься с родиной навсегда.

Эрвальд уезжал завтра и шел теперь в Бурггейм сказать последнее «прости». Он медленно окинул взглядом долину и горы, и его взор снова остановился на Бурггейме. Он знал, что никогда больше не увидит этого старого дома, его поросших мхом ступеней, темных елей и больших синих глаз, блеснувших ему навстречу в ту лунную весеннюю ночь.

Грудь этого сильного человека разрывалась от отчаянного горя, но он подавил его, по крайней мере, на минуту…Он долго терпел, теперь надо было вынести всего лишь прощание, а при этом должен был присутствовать Лотарь, слава Богу, поневоле надо было держать себя в руках.

Рейнгард отворил ворота и вошел. Он застал Зоннека в его кабинете с Бертрамом; последний как обычно весело крикнул навстречу входящему Эрвальду:

— А, легки на помине, Эрвальд! Мы только что говорили о вас, и я рассказывал, как весь мой дом облачился во вретище [Вретище — (устар.) убогое платье, рубище. (Прим. пер.)] и посыпал голову пеплом в знак траура, потому что вы завтра уезжаете. Мои мальчики не могут представить себе, как они будут обходиться без африканского дяди и своего товарища по играм, Ахмета, и, кажется, весьма не прочь сбежать в Африку. Мне придется смотреть за ними в оба.

— Да, они поведали мне кое-какие планы относительно этого, — со слабой улыбкой ответил Эрвальд, пожимая другу руку, — но я посоветовал им пока отложить их исполнение. Я от леди Марвуд; ходил проститься с ней. Перси был еще в постели, но имеет уже совсем бодрый вид; мать настояла, чтобы я взглянул на него еще раз и дал ему поцеловать себя на прощанье.

— Что же, у него есть основание быть благодарным своему спасителю. Впрочем, маленький лорд вел себя молодцом; вынести такой ужас да еще холод в мокрой одежде — не шутка, а он отделался только простудой. В первые дни я порядком боялся за ребенка, да и за мать тоже, потому что для нее это значило быть или не быть. Я никогда не забуду крика счастья, с которым она упала на колени перед постелькой сына, когда я сказал ей, что опас- ность миновала. Мальчуган уже смекнул, в чем дело, и тиранит ее довольно основательно; стоит ей отойти на минутку, как он уже зовет свою маму и диктаторским тоном требует, чтобы она сидела с ним. Но она на седьмом небе от его деспотизма.

— Да, она довольно скоро завоевала сердце своего Перси, — вмешался Зоннек. — Ребенок чувствует материнскую любовь, особенно когда болен, и мать день и ночь не отходит от него. От отца Перси едва ли видел ласку; холодная натура Марвуда не допускала проявления теплых чувств. Так ты уже простился с Зинаидой, Рейнгард? Ты не увидишься с ней в Каире?

— Нет, ты знаешь, я не буду надолго останавливаться на берегу и сейчас же двинусь внутрь материка, а Зинаида намерена, как я сейчас узнал, провести осень в Италии.

— Ради мальчика, — подтвердил Бертрам. — Перси — слабый ребенок и только что выздоровел; нельзя прямо из сурового горного климата перевозить его в Египет, где еще так жарко, поэтому я посоветовал остановиться для постепенного перехода в Италии. Дней через восемь-десять, я надеюсь, маленький лорд будет в состоянии ехать. Однако перейдем к вам, господин Зоннек. Вы мне вовсе не нравитесь с тех пор, как вернулись. Боюсь, что вы надорвали свои силы во время спасения утопающих и теперь расплачиваетесь.

— Я чувствую себя прекрасно, уверяю вас, — возразил Зоннек, хотя его внешность противоречила его уверениям; он был бледен и имел болезненный вид; он опять сгорбился и выглядел усталым, что совсем было исчезло со времени его женитьбы.

— Да, ты переутомился, — сказал Эрвальд, озабоченно глядя на лицо друга. — Мне не следовало допускать, чтобы ты ехал со мной, но в минуту опасности всегда думаешь только о том, что всего ближе. В дальнейшем ты должен больше беречься, Лотарь, такие похождения не по тебе. Хорошо, что в Германии они могут потребоваться только в виде исключения.

— И я категорически запрещаю их повторение, — заметил доктор. — Пробиться к тонущей лодке, наверно, стоило гигантского труда. Ваш подвиг наделал шума, газеты разнесли весть во все концы. Все восхищаются нашими двумя африканскими героями, оказавшимися в придачу ко всему прочему еще и отважными пловцами.

— Да, шума наделали немало, — сказал Рейнгард, пожимая плечами, — хотя, в сущности, тут не было ничего особенного, наш брат должен быть на все руки.

— Для вас, конечно, тут не было ничего особенного, — засмеялся Бертрам. — Вы, наверно, проделали уже с дюжину таких подвигов и проделаете еще дюжину, когда попадете опять в свои пустыни и девственные леса. Кстати, кажется, и господин Зоннек вспомнил сегодня Африку; вообще, у него нет привычки держать смертоносное оружие между мирными бумагами.

Он шутливо указал на письменный стол, на котором блестело дуло превосходного пистолета, очевидно, старинной работы; он лежал на рукописи начатого Зоннеком сочинения на виду, так что каждому бросался в глаза.

— Это подарок Рейнгарду на прощанье, — спокойно объявил Зоннек. — Я купил этот пистолет в Каире несколько лет тому назад. Прекрасная арабская работа, не правда ли?

— Удивительная! — сказал доктор, любуясь рукояткой с художественно исполненной чеканкой. — В таких вещах восточные мастера — искусники.

— Это, действительно, чудесный подарок. Благодарю тебя, Лотарь, — сказал Эрвальд, протягивая руку к пистолету, но Лотарь, показывавший его доктору, не дал его.

— Я еще посмотрю его и почищу, — заметил он. — Пистолет несколько лет не был в употреблении. Я принесу его тебе вечером.

— Смотрите, с таким старинным оружием надо быть поосторожнее, — предостерег его Бертрам. — Надеюсь, он не заряжен?

— Разумеется, — совершенно спокойно ответил Зоннек. — Что это вам пришло в голову, доктор? Право, я умею обращаться с оружием.

С этими словами он спрятал пистолет в ящик письменного стола. Доктор стал прощаться; он собирался к леди Марвуд взглянуть на Перси.

Друзья остались одни.

— Я встретил по пути Гартлея, — заговорил Рейнгард. — Он шел от тебя и направлялся к Зинаиде. Ты говорил с ним о ее делах?

— Да. Марвуд не оставил завещания; ведь он был еще во цвете лет. Таким образом, не существует никаких распоряжений, которые ограничивали бы материнские права Зинаиды; напротив, в силу входит брачный контракт; он закрепляет за ней крупную вдовью часть. Родовые поместья переходят, разумеется, к сыну. Гартлей, как ближайший друг покойного, принимает на себя опеку вместе с одним из Марвудов, если Зинаида не будет ничего иметь против этого.

— Едва ли она станет возражать; Гартлей никогда не относился к ней враждебно, а, наоборот, старался играть роль примирителя.

— Во всяком случае, он не станет препятствовать ей при воспитании сына. Марвуд тоже не будет вмешиваться, если Зинаида согласится проводить с сыном ежегодно несколько месяцев в его английских поместьях, но на эту жертву она не может не согласиться; Перси родился в Англии и не должен становиться чужим своей родине.

— Конечно, — согласился Эрвальд. — Главное то, что мать одна имеет теперь права на ребенка. Как кстати вмешалась благодетельная судьба! Зинаида была готова лишить себя жизни, и Бог знает, чем бы это кончилось. Ребенок возвратил ей веру в жизнь, в счастье. С тех пор, как я увидел ее у постели Перси, я уже не боюсь за нее.

Зоннек пытливо посмотрел на него.

— Вы разошлись, я знаю. Это к лучшему. Было время, когда я желал вашего брака и думал, что вы будете счастливы друг с другом; это была ошибка; Зинаида никогда не примирилась бы с твоим призванием, она старалась бы удержать тебя при себе и мучила бы и себя, и тебя во время твоих путешествий своим страхом за тебя. Тебе нужна жена сильная духом, которая не жаловалась бы, не приходила бы в отчаяние, зная, что ты в опасности, а в случае нужды и делила бы ее с тобой.

— Что это тебе пришло в голову? — спросил Рейнгард с недоумением. — Я никогда не думал о женитьбе, а теперь, когда уезжаю опять на годы, о ней и подавно не может быть речи.

Лотарь не ответил на вопрос.

— На годы! — повторил он. — А потом пройдет еще несколько лет, прежде чем ты вернешься в Европу. Кто знает, застанешь ли ты меня еще в живых! Я очень состарился! Пожалуй, мы с тобой прощаемся в последний раз.

— Глупости! Зачем думать о таких вещах? — возразил Эрвальд с натянутым смехом.

— Ну, этой мысли немудрено прийти в голову. Десять лет нашей совместной деятельности равняются по своему содержанию целой жизни, потому что это были годы войны, которые считаются вдвойне; они соединили нас и в счастье, и в несчастье, и мы любили друг друга… Правда, Рейнгард?

— Да, — просто ответил Рейнгард, но одно это слово говорило больше, чем какие бы то ни было длинные уверения.

— И это останется при нас, даже когда мы расстанемся, — прибавил Лотарь. — Ступай теперь вниз, к Эльзе, и простись с ней.

— А ты разве не пойдешь? — спросил Эрвальд пораженный.

— Нет, я… я пойду к Гартлею; я обещал прийти к нему, после того как он увидится с Зинаидой; нам надо еще поговорить.

— Так я пойду с тобой, — быстро сказал Рейнгард. — Проститься с твоей женой недолго, подожди несколько минут.

— Не могу; уже час, а я обещал быть аккуратным. И тебе вовсе незачем так торопиться с прощаньем. Ступай, ты найдешь Эльзу в гостиной, а мы с тобой еще увидимся; я непременно приду к Бертраму, чтобы провести с тобой последний вечер.

Эрвальд колебался, но когда он увидел, что Лотарь взял шляпу, ему оставалось только покориться. Они вместе спустились с лестницы и расстались внизу.

Зоннек остановился и проводил друга долгим, печальным взглядом.

— Он боится остаться с ней наедине, — прошептал он, — а я толкаю его прямо на искушение. Но, ничего не поделаешь, я должен знать, чем у них кончится. Если они не выскажутся, если он уйдет не признавшись, то, может быть, они еще и преодолеют себя. Если же нет, ты получишь мой подарок на прощанье, Рейнгард, самое дорогое, что у меня есть.

Он пошел, но не к выходу, а к спальне Гельмрейха, которая была теперь заперта. Он вынул из кармана ключ и осторожно открыл дверь. Спальня была рядом с гостиной, и из нее можно было слышать каждое произнесенное там слово.

Эльза сидела у окна, и в руках у нее была книга. Но ее глаза машинально бегали по строкам, она не понимала ни слова. Она знала, что Эрвальд у мужа и придет проститься с ней. Дверь отворилась, и он вошел… один. Эльза вздрогнула; она надеялась, что прощанье произойдет в присутствии мужа. Где же был Лотарь?

Эрвальд поклонился холодно и официально, как всегда при встрече с женой друга, и так же холодно произнес:

— Я пришел проститься. Позвольте еще раз поблагодарить вас за приветливое отношение, которое я встретил в вашем доме.

Эльза наклонила голову и ответила так же церемонно:

— Мы с Лотарем всегда были рады вам, господин Эрвальд. Вы едете завтра?

— Завтра утром. Я должен быть к двенадцати на станции, чтобы поспеть на курьерский поезд.

— И поедете прямо на юг?

— Да, я еду без остановки до Бриндизи и там сяду на пароход.

Наступило продолжительное молчание; оно тяготило обоих, но у них не хватало мужества снова заговорить или взглянуть друг на друга. Взгляд Эрвальда блуждал по саду, Эльза смотрела в пол. Время, когда они еще обманывали себя относительно своих чувств, миновало и для нее; жестокие слова умирающего деда сорвали покров с ее души, она знала теперь, какая таинственная, непреодолимая сила влекла ее к этому человеку; он же знал это давно. Потом настал тот час смертельного страха, когда он боролся с разъяренными волнами, и та минута, когда он выпрыгнул на берег здоровый и невредимый. Хотя между ними об этом не было сказано ни слова, но оба видели все достаточно ясно.

— Вы долго будете отсутствовать? — проговорила, наконец, Эльза.

— Вероятно, несколько лет. Нам предстоит дальний путь, а когда мы достигнем цели, понадобится еще немало труда, чтобы закрепить за собой результаты экспедиции.

— Но Лотарь надеется, что вы вернетесь в Европу, хотя бы для того, чтобы навестить его.

— Разумеется, я тоже надеюсь. Мы прощаемся не навсегда.

Он лгал, хотя знал, что Эльза не поверит. Оба понимали значение этого прощанья. Это доказывали бледное лицо молодой женщины и загорелое лицо Эрвальда, стоявшего перед ней. Опять наступило жуткое, мучительное молчание; оно длилось несколько минут, потом Эрвальд вдруг выпрямился. К чему тянуть эту муку, лгать и прятаться за пустые фразы? Уж если кончать, то кончать скорее.

— Прощайте, — сказал он глухим голосом. — Вспоминайте иногда обо мне!

Несколько секунд он ждал ответа; однако его не последовало, и Эрвальд пошел к двери. Но там он оглянулся и увидел глаза, которые до сих пор не смотрели на него; они провожали его, и в них было написано душераздирающее горе разлуки. Самообладание покинуло Рейнгарда, и в следующую минуту, очутившись возле любимой женщины, он восклинул:

— Эльза!

Ее имя в первый раз сорвалось с его языка. Она отшатнулась.

— Уходите! Прошу вас… уходите!

— Я и ухожу, — сурово ответил он, — и навсегда! Ведь вы не думаете, Эльза, чтобы я когда-нибудь вернулся?

— Нет, — тихо ответила она.

— Так скажите же мне хоть слово на прощанье. Я жду его.

— Прощайте! Счастливого пути.

— Счастливого! — повторил Рейнгард с горечью. — О, разумеется, мое счастье, охранявшее меня в опасностях, вошло в поговорку! Оно всегда было со мной, и лишь тогда, когда речь зашла о счастье всей моей жизни, оно изменило мне! Теперь мне не нужна больше жизнь, и если на этот раз счастье оставит меня, я ничего не буду иметь против.

В этих гневных словах крылось невысказанное до сих пор признание. Эльза тоже не пыталась больше отрицать истину и воскликнула дрожащим от испуга голосом:

— Господи Боже, Рейнгард, что вы хотите сказать? Вы будете искать смерти?

— Нет, — угрюмо сказал он, — но не стану и избегать ее. Прежде, когда мне случалось спастись от смерти, когда я вырывал свою жизнь у враждебных сил, с которыми боролся, во мне вспыхивало жгучее желание жить и наполняло меня радостью. Этого больше нет, ведь передо мной ничего, кроме пустыни!

— О, Рейнгард, не говорите так! — сказала Эльза, с мольбой складывая руки. — Не уезжайте с такой горечью и отчаянием в душе! Ведь и я должна терпеть всю долгую ужасную жизнь и притом еще улыбаться; Лотарь не должен ничего подозревать. Он — мой муж.

— И мой друг, — прибавил Эрвальд с ударением. — Это делает меня бессильным. Когда я приехал, вы еще не были его женой, клятва у алтаря еще не была произнесена; я отвоевал бы вас у всего света, отдал бы за вас все; но с Лотарем я не мог бороться и отнимать у него счастье. Это — рок!

Эльза встала. Она чувствовала, что не должна слушать, но опять была во власти голоса Эрвальда, его глаз, и, вместо того, чтобы уйти, продолжала стоять. Слова срывались с его губ глухо, но страстно.

— Этот рок тяготел над нами уже в тот жаркий полуденный час под пальмами Нила, когда мы видели мираж; это лучезарное видение явилось нам вместе, но я не подозревал, что счастье, которое оно сулило, стоит рядом со мной. Однако, сколько раз ни являлась мне потом эта таинственная картина пустыни, во сне или наяву, я всегда видел перед собой при этом большие синие детские глаза, смотревшие тогда вместе со мной на мираж. Я гнался за счастьем по землям и морям, искал его в жгучей пустыне, в дебрях девственных лесов, на горных вершинах и нигде не находил; наконец, я вернулся и на пороге родного дома встретил великое, беспредельное счастье, о котором мечтал. Оно смотрело на меня теми же лучистыми детскими глазами. Я нашел его, но лишь для того, чтобы убедиться, что оно потеряно для меня навсегда!

Он стоял около Эльзы, не дотрагиваясь даже до ее руки, но в каждом его слове трепетала охватившая его душу буря, пробуждая громкое эхо в груди молодой женщины, и в ней раздавалось требование любви и счастья. Но Эльза недаром выросла в строгой школе долга и отречения; эта школа лишила ее радостей молодости, но закалила ее силу воли, и последняя не изменила ей даже в такую тяжелую минуту. Она вырвалась из-под власти опасных чар.

— Довольно, Рейнгард! Замолчите, я не должна слушать вас! Вспомните о Лотаре.

— Если это грех перед ним, то он искупается мукой настоящих минут! — пылко воскликнул Рейнгард. — Ведь я не хочу обладать тобой, Эльза, не хочу отнимать тебя у Лотаря, но в одном ты не должна мне отказывать: скажи, что ты любишь меня! Дай мне услышать это от тебя! Только одно слово — и я унесу его с собой в далекую Африку, может быть, на смерть. Подумай, ведь мы прощаемся на всю жизнь!

Он опустился на колени; его глаза молили ее еще горячее слов. Они прощались на всю жизнь, Эльза тоже знала это. Она наклонилась к Эрвальду и произнесла:

— Да, Рейнгард, я безгранично люблю тебя! Теперь ты знаешь… уходи!

— Эльза! — Эрвальд вскочил. В его восклицании были и счастье, и отчаяние в одно и то же время. — Мы никогда больше не увидимся! Хватит ли у тебя сил вынести это? У меня — нет!

— Ты должен! — тихо сказала она. — И я должна. Уходи! Ты обещал!

В тот же момент Эльза почувствовала себя в объятиях Рейнгарда, на его груди. Это длилось только одно мгновение, потом с его губ сорвалось полузаглушенное: «Прощай!» — и он выбежал из комнаты.

35

В саду виллы Бертрама против обыкновения было тихо; только Зельма гуляла по дорожке с золовкой; мальчики были заняты с отцом в доме приготовлениями к прощальному торжеству в честь африканского дяди. Ахмет водил взад и вперед оседланную лошадь, от которой валил пар, очевидно, после усиленной езды. В Кронсберге в летнее время держали верховых лошадей для пользования приезжих, и Эрвальд каждый день ездил по нескольку часов; он не изменил этой привычке и сегодня и только что вернулся домой.

— Кронсбергские лошади будут рады, когда этот любимец пустынь наконец уберется, — заметила Ульрика, — а их хозяева перекрестятся обеими руками; ведь он портит им лошадей. Опять скакал сегодня, как угорелый; достаточно взглянуть на несчастное животное.

— Эрвальд не может обойтись без того, чтобы не ездить несколько часов в день, — сказала Зельма. — Он слишком привык к этому, ведь это связано с его деятельностью.

— Так пусть бы ездил по-человечески, а не привозил сюда своих диких африканских привычек, — проворчала Ульрика, по-прежнему питая неприязнь к Рейнгарду. — К слову сказать, ваш «знаменитый гость» не доставляет вам в последнее время особенного удовольствия; ему угодно быть постоянно не в духе, а сегодня, когда он вернулся из Бурггейма и сейчас же бросился на лошадь, лицо у него было темнее тучи.

— Я тоже нахожу, что он сильно расстроен, — согласилась Зельма, — но это понятно, ему тяжело расставаться с Зоннеком.

— Я рада, что Зоннек остается здесь, — сказала Ульрика, для которой Зоннек был «единственным человеком». — Вашего Эрвальда я от всего сердца дарю дикарям; с его привычками ему самое подходящее место в Африке, где он может разыгрывать из себя повелителя и мучить людей и животных. Ему бы быть предводителем племени дикарей; это не то, что Зоннек, который поселился себе в Германии, как разумный человек. Он придет вечером?

— Да, обещал, а Эльзы мы не увидим; она прислала мне сказать через моего мужа, что будет у леди Марвуд.

Громкое «ура» возвестило, что приготовления закончены. Мальчики примчались со всех ног звать мать и тетку, чтобы те взглянули на приготовленные чудеса; дамы изъявили согласие, и компания двинулась к дому.

Эрвальд сидел в своей комнате, в которой все уже было уложено в дорогу. По его лицу было видно, что усталость не дала ему покоя, а между тем вечером, при последнем свидании с Лотарем, ему необходимо было казаться спокойным. Впрочем, самое трудное было уже позади, оставалось перенести только это последнее испытание.

Послышались поспешные шаги, дверь распахнулась, и на пороге показался Бертрам с растерянным лицом.

— Вы здесь, Эрвальд? — торопливо крикнул он. — Надо ехать в Бургсдорф, сейчас оттуда прибежал посыльный. Там несчастье… с Зоннеком.

Рейнгард, укладывавший в портфель какие-то бумаги, выпустил их из рук и вскочил.

— С Лотарем? Что такое?

— Он пробовал или чистил пистолет, знаете, тот, что собирался подарить вам. Или проклятая штука оказалась заряженной, или случилось что-то другое, только заряд попал ему в грудь. Рана, очевидно, не шуточная, потому что Лотарь без сознания. Посыльный думает, что он умирает.

Эрвальд застыл на месте. У него, привыкшего ко всевозможным ужасам, казалось, отнялись руки и ноги при этом известии; то, что выражалось на его лице, было больше чем испуг; это было предчувствие чего-то ужасного, чудовищного.

— Я велел запрягать, — продолжал Бертрам. — Через десять минут экипаж будет подан. Мы поедем мимо леди Марвуд и захватим Эльзу. Боже мой, Эрвальд, вы совсем растерялись! Может быть, это еще преувеличено; не следует сейчас же воображать худшее. Прежде всего, надо ехать.

Последние слова заставили Эрвальда опомниться. Он бросился к окну, распахнул его и крикнул негру, только что выводившему лошадь за ворота:

— Давай лошадь, Ахмет! Я поеду! Поезжайте скорее, Бертрам, гоните лошадей. Я поеду вперед!

Он сбежал в сад, вырвал из рук Ахмета поводья и вскочил на лошадь. Она еще не отдохнула от предыдущей скачки и вздумала возмутиться, но всадник погнал ее, как безумный. Он бешеным галопом пронесся через курорт, через мост, через город и вверх по дороге к Бурггейму; перед воротами он спрыгнул, предоставив лошадь самой себе, и бросился в дом.

Зоннек лежал на диване в своей комнате с подушкой под головой, без движения, с закрытыми глазами, без признаков жизни; старик Бастиан и одна из служанок суетились вокруг. Сюртук был расстегнут, рубашка в крови; очевидно, кровь еще не удалось остановить. Эрвальд подбежал к дивану, не теряя времени на расспросы, снял повязки и начал осматривать рану. Бастиан принялся рассказывать, что знал. Он услышал выстрел из сада, сейчас же пришел наверх и нашел барина плавающим в крови. У Зоннека хватило еще сил сказать несколько слов, чтобы объяснить, как случилось несчастье, потом он потерял сознание. По его словам, он чистил пистолет, тот выстрелил, и пуля, находившаяся в дуле, попала ему в грудь.

Эрвальд слушал, не говоря ни слова. С той минуты, как он увидел рану, его лицо побледнело так же, как лицо раненого, но он с обычным присутствием духа делал все, чего требовали обстоятельства. Он послал девушку за водой, приказал Бастиану принести домашнюю аптечку и наложил пока повязку из того, что было под рукой.

Боль от прикосновения к ранам заставила Зоннека очнуться; он медленно открыл глаза.

— Рейнгард, ты? — прошептал он.

— Не говори, не двигайся, а то кровь опять пойдет, — задыхаясь, сказал Рейнгард, оканчивая перевязку, но раненый сделал слабое отрицательное движение.

— Оставь… не стоит… Неосторожность… пистолет выстрелил… Я не знал…

Он замолчал, потому что Эрвальд наклонился над ним, и его глаза буквально впились в лицо больного; в этом взгляде, полном безмолвного смертельного страха, читался ужасный вопрос, хотя губы не произносили его.

Зоннек понял его.

— Соберись же с духом, — еле слышно прошептал он. — Будь мужчиной!

— Лотарь! — вдруг вскрикнул Эрвальд. Это был вопль дикого отчаяния. — Лотарь!

При этом восклицании Зоннек слегка вздрогнул и отвернулся.

— Оставь!.. Ты делаешь мне больно…

Эрвальд упал на колени и громко разрыдался. Он не знал слез с детских лет; в рыданиях этого железного человека было что-то потрясающее.

— Мой бедный мальчик! — мягко сказал Зоннек. — Ты очень любил меня, я знаю. Я поручаю тебе самое дорогое, что у меня есть, — Эльзу. Возьми ее под свою защиту.

— Нет, нет! — с ужасом вскрикнул Рейнгард. — Никогда! Ты не должен требовать этого.

Тяжелая, холодная рука умирающего опустилась на его руку, и его голос в приливе последней энергии зазвучал почти повелительно:

— Я хочу этого! Уважай мою последнюю волю!

Эрвальд бросился к нему на грудь и обхватил его руками; он видел, что здесь уже нечего остерегаться. Но он услышал только то же требование, произнесенное уже угасающим голосом:

— Эльза… не оставляй ее одной на свете… Обещай, Рейнгард… дай слово!

Глубокие серые глаза Лотаря не отрывались от лица молодого друга, и близость смерти придавала им что-то неземное; в них не было упрека, они выражали только всепрощающую любовь человека, которому друг был, может быть, дороже, чем молодая жена.

Рейнгард хотел запротестовать, отказаться, но этот неземной взгляд требовал от него, чтобы жертва была принесена не напрасно, чтобы кровь, бежавшая из раны, лилась недаром. Он опустил голову на холодеющую руку умирающего, прижался к ней губами и произнес:

— Я… обещаю!

Это были последние произнесенные слова. Глубокое молчание царило в комнате, залитой золотым сиянием заходящего солнца, как когда-то в комнате другого умирающего, в далекой Африке. Только здесь в окна смотрели снежные горные вершины, и жизнь, угасающая здесь, была лишь благом для окружающих, даже смерть была благом.

Рейнгард держал умирающего Зоннека в объятиях, сдерживая бурю своего отчаяния; он не хотел опять «делать больно» другу. Без звука, без движения он смотрел, как меркли глаза Лотаря, и принял его последний вздох. Тогда он опустился на его грудь сломленный, без сил.

Поспешно подъехавший экипаж остановился у ворот. Он привез врача, который был уже не нужен, и молодую вдову.

36

На улицах Каира кипела все та же, никогда не замолкающая жизнь в ее бесконечном разнообразии, представляя живописную фантастическую картину.

— Довольно с меня пыли и жары, — сказал по-немецки господин, пробиравшийся сквозь толпу под руку с дамой. — Только начало февраля, а тебя уже поджаривает на медленном огне. А шум-то! В Каире надо забыть, что такое нервы.

— Вы привыкли к своему тихому Кронсбергу, — ответила дама, жена доктора Вальтера. — Помните, что мы — мировой город.

— А мы — уже давно мировой курорт! — заявил Бертрам с чувством собственного достоинства. — Я глубоко обижен! Вы до сих пор считаете Кронсберг захолустным городишком. Я требую, чтобы вы приехали взглянуть на него во время сезона; впрочем, коллега Вальтер даже обещал мне. Мы угостим вас полудюжиной влиятельных особ, миллионеры просто кишат на нашем бульваре, а знаменитостей и не пересчитать.

— Он всеми силами выхваляет создание своих рук, — смеясь, сказал Вальтер, шедший под руку с Зельмой впереди первой пары. — Ведь, в сущности, Кронсберг открыли вы, коллега.

— На благо человечеству, — подтвердил тот, — но, разумеется, и на благо самому себе; мое теперешнее место немножко доходнее, чем служба врача на пароходе Ллойда.

— Что не помешало последней доставить вам лучшее, что у вас есть, — пошутил Вальтер, взглянув на цветущую маленькую женщину, шедшую с ним рядом. — Однако вот мы и дома! В саду тень и прохлада; вы можете отдохнуть от африканского «пекла».

Маленькое общество комфортабельно расположилось в тенистом уголке сада. Бертрам приехал в Каир с женой неделю назад. Свидание было очень радостное и для дам; Зельма жила в доме Вальтера, когда была невестой, и они постоянно переписывались.

— Смотрите же, приезжайте к нам в Кронсберг, когда будете в Европе, — снова заговорил Бертрам. — Наши воды заинтересуют вас, коллега, и, кроме того, вы возобновите старое знакомство; ведь золовка моей жены три года назад купила имение поблизости от нас.

— И мы выразили вам свое глубочайшее сочувствие по этому поводу, — сказал Вальтер. — Мы с женой имеем удовольствие знать, что такое Ульрика Мальнер.

— Извините, вы вовсе не знаете ее! — запротестовал Бертрам. — Шапку долой перед нашей тетей Ульрикой! Это — кумир наших мальчиков, а младший, Ганзель, самым обидным образом отрекается от родителей, когда гостит у возлюбленной тетки. Она — сущий клад для нас. Теперь она забрала к себе в Биркенфельд всю нашу ораву, и мальчишки ходят там на голове, они знают, что могут все себе позволить у тетки, и невероятно шалят.

Вальтер и его жена слушали с недоверчивой миной, но Зельма поддержала мужа:

— Я не решилась бы пуститься в такое далекое путешествие, если бы не знала, что дети останутся в самых лучших руках. Ульрика уже брала их на свое попечение прошлой зимой, когда мы ездили в Берлин. Она заботится о них как мать.

— Ну, уж если вы говорите так серьезно, то мы должны верить! — сказал Вальтер. — Значит, бывают чудеса на свете. И вы, коллега, теперь в хороших отношениях с этой воинственной дамой?

— В превосходных! Мы ссоримся каждый раз, как встречаемся, но только для вида. Наша почтенная «тетушка с наследством» — я всегда зову ее так и каждый раз привожу этим в бешенство — чрезвычайно стыдится своего обращения на путь истины; ни одна душа не должна подозревать этого, и потому она держит себя как только может свирепее.

— Воображаю! — засмеялась жена Вальтера. — Я хорошо помню ее; это была оригиналка.

— Она и теперь оригиналка. Обратите, например, внимание на то, как она сообщила мне о том, что составила завещание. «Можете не ждать наследства! — крикнула она мне в лицо. — Вы ничего не получите, ни одного пфеннига! И Зельма ничего не получит; все завещано мальчикам. Правда, они — безбожные шалуны, но не их вина, что их так скверно воспитывают. А Ганзель будет сельским хозяином, этого я требую, потому что он получит Биркенфельд». Ну, слава Богу, в тени я начинаю чувствовать себя человеком! Мы, горные жители, должны сначала акклиматизироваться в Африке. Я вполне согласен с госпожой Зоннек, приехавшей в Гизерех от пыли и шума Каира, хотя там она видит только пирамиды да пустыню, а это довольно однообразно. Что вы скажете о ней, коллега?

— Полагаю, тут не может быть двух мнений, — улыбнулся Вальтер. — Она была прелестным ребенком, а теперь — красавица.

— Еще бы! Когда она летом приходит к нам из Бурггейма, все мужское население курорта начинает прогуливаться перед нашей виллой. Но она относится к этому с полным равнодушием.

— В некоторых отношениях Эльза для меня — загадка, — задумчиво сказала Зельма. — Зоннек мог быть отличным мужем, но был на сорок лет старше ее и она была замужем всего три месяца; тем не менее она до сих пор удаляется от общества. Мы были очень удивлены, когда она предложила это путешествие, ведь это ее затея. Кстати, сегодня она хотела приехать к леди Марвуд.

— Ах, да! Лeди Марвуд! — воскликнул Бертрам. — Она была так любезна, что заявила мне, будто ее вылечили я и Кронсберг. Мы тут решительно ни при чем; освобождение от цепей ее злосчастного брака и ребенок — вот что принесло ей здоровье. Она, кажется, играет у вас в Каире первую роль?

— Да, она — лучезарный центр нашего общества и снова широко открыла гостеприимные двери дома Осмара. Но, хотя ее окружают поклонники, что-то не слышно, чтобы она собиралась вторично выйти замуж.

— На это есть свои причины, — сказал Бертрам с многозначительной улыбкой. — Кто знает, не ждет ли нас сюрприз на днях; Эрвальд ведь возвращается из экспедиции.

— Вы серьезно думаете, что между ним и леди Марвуд…

— По крайней мере, в Кронсберге о них немало говорили; ведь тут еще давняя юношеская любовь. Впрочем, когда Эрвальд уезжал из Европы три года тому назад, ему было не до этого; смерть Зоннека потрясла его до такой степени, что я никогда не поверил бы этому, зная его железную натуру.

— Но ведь это, действительно, трагическая судьба, — серьезно заметил Вальтер. — Избежать стольких опасностей, благополучно перенести такую тяжелую болезнь и вдруг стать жертвой простой неосторожности и пасть от собственного оружия!

— Я согласен, случай ужасный, и горе Эрвальда было вполне понятно, оно сломило его. После похорон он уехал так поспешно, точно его гнало что-нибудь; он не мог выдержать и дня лишнего.

— Немецкая колония готовит ему торжественную встречу, — сказал Вальтер. — И в самом деле, нам есть за что чествовать его, чего только не перенес этот человек за последнюю экспедицию и сколько он открыл нового! Если леди Марвуд выйдет за него замуж, как вы намекаете, то это никого не удивит. Имя Рейнгарда пользуется известностью, стоящей ее титула и фамилии.

Маленькое общество углубилось в обсуждение этого вопроса не подозревая, что сюрприз, которого оно ожидало на днях, окажется совсем другого сорта.

Дом Осмара, стоявший запертым после смерти консула, снова открыл свои двери. Леди Марвуд проводила теперь зиму в Каире, а летом жила с сыном в Англии, в поместьях Марвудов. Она, действительно, была лучезарным центром каирского общества, которое преклонялось перед Зинаидой Осмар. Сплетни, ходившие о ней прежде, прекратились вместе с тягостными обстоятельствами, которые вызвали их; супруга английского лорда, расставшаяся с мужем и ведущая одинокую бродячую жизнь, доставляла обильный материал клевете; вдове и матери, погруженной в заботы о сыне, нечего было бояться ее. Впрочем, и образ жизни Зинаиды изменился.

На террасе сидела леди Марвуд с Эльзой Зоннек. Зинаида изменилась очень мало; она была все так же ослепительно красива, как три года тому назад в Кронсберге, но лихорадочное, болезненное возбуждение, о котором все говорило в ней тогда, исчезло. От нее снова веяло прежней мечтательной, немножко меланхолической поэзией.

Эльзу, стоявшую около нее и смотревшую в сад, никто не принял бы за замужнюю женщину и даже вдову; в ее внешности было что-то удивительно нежное и девическое. Правда, ей едва минул двадцать один год, и, как ни пышно расцвела ее красота, она все еще сохраняла свежесть только что раскрывшегося бутона.

Теперь, избавившись от долголетнего гнета тиранического воспитания, она сильно напоминала маленькое лучезарное существо, когда-то игравшее здесь, на этой самой террасе. Она опять была полна подкупающей прелести, благодаря которой хорошенькая девочка завоевывала все сердца, а вместе с ней выступила, хотя лишь в виде слабого намека, и прежняя черта страстного упорства. Может быть, именно эта резкость придавала молодой женщине своеобразное очарование. Она была настоящей дочерью Бернрида.

Речь шла о том, что интересовало в настоящее время все круги каирского общества; а именно о предстоящем возвращении Эрвальда, и леди Марвуд говорила о нем тоном дружеского участия.

— Так Бертрам и его жена ничего не знают? Хоть им-то тебе следовало бы сказать правду при отъезде.

— Мы с Рейнгардом условились, что наша помолвка останется тайной до его приезда, — ответила Эльза. — Перед тобой я не могла скрытничать, ты ведь давно догадалась.

— Догадалась… да! — Зинаида вспомнила тот момент, когда услышала признание от Эрвальда, но спокойно продолжала: — С тех пор, как ты овдовела, я знала, что ваш брак является лишь вопросом времени. Вы хотите обвенчаться в Каире?

— Да, как можно скорее, и вернемся пока в Европу. Этой экспедицией Эрвальд думает закончить свои путешествия.

— Чтобы не расставаться с тобой. Это понятно.

— Я тоже думаю, что это главная причина, заставившая его принять такое решение, — сказала Эльза, — но с ним уже три года тому назад вели переговоры в Берлине, только тогда из них ничего не вышло. Теперь он получил новые блестящие предложения и, по всей вероятности, примет их.

— Это можно было предвидеть; после его теперешнего крупного успеха ему предложат все, что угодно, чтобы залучить такой авторитет. Когда ты ждешь его?

— Нильский пароход должен прийти завтра. Рейнгард просил меня ждать его в Гизее, чтобы хоть в первые минуты свидания нам побыть одним.

— Он прав; в Каире вам не дали бы и минуты покоя. Как только Эрвальд приедет, его примутся чествовать; вам еще придется вынести все это. И кроме того, собственно говоря, вам надо еще узнать друг друга.

— Узнать? — Молодая женщина улыбнулась. — Мы ведь любим друг друга!

— Ты думаешь, этого довольно на всю жизнь?

— Думаю, что довольно.

— Ты три года не видела Рейнгарда, только переписывалась с ним и думаешь, что жить с ним легко? Боюсь, что тебе придется не раз и побороться с ним, несмотря на всю его любовь к тебе. Научись сначала понимать этого человека с его горячей, властной натурой, стремящейся все увлечь в круг своего влияния; в его душе таится не одна темная бездна, которой ты еще не знаешь. Ты не боишься их?

Эльза почти упрямым движением подняла белокурую головку.

— Нет, я не боюсь человека, которого люблю. Может быть, в нем и есть что-нибудь непонятное и чуждое мне, но и моей души он не знает, так что и ему придется стараться понять ее.

— Это звучит очень гордо! — сказала Зинаида с легкой насмешкой. — Берегись, Эльза, не требуй от него слишком многого! Во время своих экспедиций он привык быть неограниченным повелителем, владыкой над жизнью и смертью своих подчиненных, и вообще властолюбие в его характере. Неужели ты думаешь, что он будет уступчивым мужем?

— Нет, да я этого и не требую, но за то, что я даю ему, он должен платить мне тем же и той же монетой. Если для других он — повелитель и владыка, то любви жены он должен добиваться и стараться не потерять ее. Кто знает, легко ли ему это удастся.

Она говорила шутливо, но ее глаза блеснули, и в ней снова проглянули резкость и неподатливость, которые по временам пробивались сквозь ясную приветливость.

Зинаида искоса посмотрела на нее странно-мрачным взглядом. Она, окруженная поклонением красавица, богатая наследница, чувствовала только смиренную любовь к этому самому Рейнгарду, тогда еще неизвестному молодому человеку, а эта молодая женщина спокойно и уверенно ставила себя наравне с ним теперь, когда он стоял на вершине славы, и требовала, чтобы он еще добивался любви уже приобретенной невесты. Может быть, именно этим Эльза и привлекла Рейнгарда.

Эльза иначе объяснила себе ее молчание; она сказала торопливо, видимо, желая исправиться:

— Ты, вероятно, не так поняла меня. Я готова отдать жизнь за Рейнгарда…

— Но не поступишься ради него своей волей, — договорила Зинаида. — Это ты доказала еще ребенком при первой встрече с ним. Он хотел поцеловать тебя, и так как ты не давалась, то он, шаля, насильно сорвал у тебя поцелуй; другой ребенок покорился бы или заплакал, а ты в порыве гнева ударила его и потом сердилась в течение нескольких недель. Он уже тогда полюбил тебя.

Эльза опустила глаза, и яркий румянец залил ее лицо.

— Ах, это было ребячество!

— И тем не менее это имело решающее значение для вас обоих. Такой человек как Эрвальд не выносит безусловной покорности; она не имеет цены в его глазах. Ты же заставишь его, даже будучи мужем, постоянно домогаться твоей любви, — тебя он будет любить до конца.

В ее словах слышалась едва скрываемая горечь, и Эльза почувствовала это; но, прежде чем она успела что-нибудь ответить, отворилась дверь, и на террасу выбежал Перси с хлыстиком в руках; он только что вернулся с прогулки верхом, которую делал каждое утро со своим воспитателем. Он бросился к матери с такой бурной нежностью, точно не виделся с ней несколько дней. Зинаида открыла объятия ему навстречу.

— Вернулся, мой сорванец! — она нежно отбросила волосы с его разгоряченного лба. — Но разве ты не видишь тети Эльзы?

Маленький лорд только теперь заметил гостью. Он поспешил поздороваться с ней, но тотчас вернулся к матери и принялся с мельчайшими подробностями рассказывать о сегодняшней прогулке, а в заключение потребовал, чтобы мать ехала с ним после полудня на бега пони и ослов.

— Нет, мой милый, — возразила Зинаида, — ты ведь знаешь, что сегодня у меня гости, но я поеду с тобой кататься вечером.

— Гости? — Перси надулся. — Ах, мама, значит, я два или даже три часа не буду видеть тебя!

— Маленький ревнивец! — смеясь, сказала Эльза. — Ты думаешь, мама существует для тебя одного? Надо же уделить немножко внимания и другим.

— Нет, я ни с кем не стану делиться; мама только моя! — упрямо заявил Перси и обхватил мать рукой, точно защищая свое исключительное право на нее.

Зинаида привлекла его к себе и, поцеловав, ответила:

— Она и не хочет никому принадлежать, кроме тебя, мой Перси! Ты уже уходишь, Эльза?

— Я заеду еще к доктору Вальтеру и рассчитываю встретить у него моих спутников. Извини меня на сегодня.

— Так до свиданья, — сказала леди Марвуд, вставая и протягивая ей руку. — Когда приедет Рейнгард, передай ему привет от меня и от Перси.

Эльза поцеловала мальчика и ушла. Зинаида подошла к балюстраде и сорвала красную розу с куста, раскинувшего свои побеги по белому мрамору. Такой душистый пурпурный цветок получил когда-то из ее рук Рейнгард и рассеянно бросил, оставив его увядать на полу; но прекрасный, суровый горный эдельвейс, до которого можно было добраться лишь с трудом и с опасностью для жизни, он спрятал на своей груди как драгоценность.

Бедная роза! Она выскользнула из рук красавицы и упала на пол, но Перси поднял ее и воткнул в петличку своей бархатной блузы. Молодой лорд заволновался, услышав, кому Эльза должна передать поклон. Он хорошо знал, кто спас его в бурю, стоившую жизни его отцу; Эрвальд, о путешествиях которого он много слышал, был героем его детской фантазии. Поэтому он засыпал мать вопросами:

— Ты велела кланяться дяде Эрвальду, мама? Разве он уже здесь? И откуда тетя Эльза знает его? Ведь она только что приехала из Европы, а он уже так давно в Африке. Почему он приедет сначала к ней, а не к нам?

— Потому что тетя Эльза — его невеста, — тихо сказала мать.

— А! — удивился Перси. — Значит, он очень любит ее?

— Да, очень любит!

Мальчик продолжал расспрашивать, но не получил больше ответов. Взгляд Зинаиды был задумчиво устремлен вдаль. Еще раз всплыла перед ней любовь ее молодости, как светлый мираж, так долго стоявший на горизонте ее жизни; этот мираж в последний раз показался ей и рассеялся навсегда.

— Мама, ты плачешь? — воскликнул Перси, обвивая мать руками. Это заставило ее вернуться к действительности. Сквозь завесу слез, за которой скрылась ее мечта, она увидела прекрасное, полное жизни личико своего сына; она услышала испуганный, умоляющий голос: — Мама, мамочка, не плачь!

Зинаида в приливе нежности прижала сына и прошептала:

— Я не буду плакать! У меня есть ты, мой Перси, мое дорогое дитя, мое единственное сокровище!

Ласточки собирались уже в стаи, чтобы лететь через море, неся северу весть о близкой весне; пароход, вышедший из Александрии, держал курс тоже на север. Утро только что занималось. Пассажиры, приехавшие на пароходе с вечера, спали в каютах, и, кроме команды да капитана, стоявшего на мостике, на палубе были только один господин с дамой — новобрачные, возвращавшиеся из Каира в Германию. Пароход выходил в открытое море; город и гавань были еще отчетливо видны, но все было окутано холодными, бесцветными сумерками, только розовая полоска на востоке возвещала о близком восходе солнца.

Эрвальд обнимал рукой молодую жену, обвенчанную с ним всего несколько дней тому назад; они смотрели на уходящий берег. Они не шептались, не слышно было ребяческого любовного лепета; бурная и страстная натура Эрвальда придавала такой же характер его отношению к жене и сказывалась в его нежности.

Последние три года не произвели перемен во внешности Эрвальда. Та же высокая, сильная фигура, энергичное загорелое лицо, огненные, повелительные глаза — все было прежнее, только на лбу появилась морщинка, которой раньше не было и которую провели не вынесенные им труды экспедиции; эту глубокую, мрачную складку между бровями он привез с родины, с могилы друга.

— Наконец-то ты моя! Моя! — сказал он жене, глубоко переводя дух. — Пророческое знамение, которое явилось мне здесь много лет назад, не обмануло; оно дало мне счастье!

Эльза улыбнулась и прислонилась головой к его плечу.

— Ты потому и хотел венчаться здесь? В самом деле эта чужая страна стала для тебя второй родиной.

Лицо Рейнгарда омрачилось, и он тише прежнего произнес:

— Нет, я не потому просил тебя ждать меня здесь; я не хотел получать твою руку в Кронсберге, там, где под елями Бурггейма спит Лотарь, где он… умер!

— Мне дорого то место, — тихо сказала Эльза. — Я любила и оплакивала Лотаря как дорогого отца. Он был так добр и благороден, что, наверное, не стал бы упрекать нас за наше счастье.

— Нет, он не стал бы, — глухо сказал Рейнгард. — Он поручил тебя мне перед смертью.

— В самом деле? — Горячие слезы навернулись на глаза Эльзы. — Я уже не застала его в живых, а ты не хотел ничего рассказать мне о его последних минутах и на все мои вопросы отвечал мрачным молчанием. И теперь не скажешь, Рейнгард?

Эрвальд взглянул на прекрасное лицо, смотревшее на него снизу вверх с выражением горячей просьбы и полного отсутствия каких-либо подозрений, и складка на его лбу стала еще глубже и мрачнее; он молчал. То, что не было произнесено, осталось его тайной. Он нес бремя этой тайны, и нужна была вся его железная сила для того, чтобы нести его. Эльза не должна была подозревать, какой ценой куплено ее счастье; это отравило бы ей всю жизнь.

— Пощади меня, — сказал он наконец. — Я не могу говорить об этом даже с тобой. Не могу, Эльза.

В словах Эрвальда чувствовалась с трудом сдерживаемая мука. Эльза знала, как он любил друга, и не стала больше спрашивать; она видела, что ее вопросы мучат его.

Лес мачт на рейде и город с его белыми домами отступали все дальше; скоро вдали можно было различить только полосу берега, точно плававшего на волнах со своими пальмами, розовое сияние на горизонте сменилось багровым заревом.

Рейнгард не спускал взора с этой картины. Так же приветствовала его когда-то даль, навстречу которой он рвался так пылко, с такой радостью. Теперь он прошел ее вдоль и поперек, но нашел в ней только неустанную борьбу с препятствиями. Сказочная страна блеска и света, которой он мечтал достичь, по-прежнему рисовалась на горизонте, так же далеко, как этот берег, и он знал, что она никогда не спустится в мир действительности; но счастье, которое он искал в ней, стояло возле него, как тогда, когда он еще не подозревал этого, и смотрело на него большими, ясными детскими глазами — глазами его жены.

— Наша страна солнца скрывается от нас, — тихо сказала молодая женщина.

— Но не навсегда, — возразил Эрвальд. — Теперь мы едем на родину, но затем тебе опять придется отправиться со мной в далекие страны. Тебя не будет мучить тоска по родине? Тяжело жить под чужим небом, между чужими людьми. Тебе многого будет недоставать в тропиках.

— Но ведь я буду с тобой, а мы любим друг друга.

Это были те же слова, которыми Эльза радостно и уверенно ответила на предостережение Зинаиды, и они согнали мрачную тень с лица мужа. Они заставили вспыхнуть всю его страстную любовь, а с ней проснулось и мужество жить и быть счастливым, несмотря на мрачное воспоминание и тень, которую оно бросало на его жизнь.

— Да, мы любим друг друга! — твердо повторил он. — Эта любовь даст нам счастье и поможет сохранить его.

Весь восток уже пылал пурпуром. Далекий берег тонул в красном зареве, и на огненном фоне рисовались пальмы; вдруг из-за них полились потоки пламени. Волшебное царство миража, прежде чем погрузиться в голубые волны, посылало уезжающим прощальный привет.