Павел Владимирович Засодимский
правитьМилочка
правитьI. Важное известие застает Милочку врасплох
правитьНебольшой поросенок — белый, с темными пятнами — лежал в тени под березой, у крыльца, а Милочка, опустившись на колени, сидела с ним рядом и дружески обнимала его за шею. Милочка гладила его, ласково приговаривала: «Вася мой! Васенька!» и иногда дергала его за уши.
Когда золотистый солнечный луч, пробившись из-за листвы, падал на «Ваську», его нежные розовые уши так заманчиво просвечивали, что девочке как-то невольно хотелось потеребить их. Поросенок, по-видимому, уже привык к таким ласкам и покорно принимал их, как должное и неминуемое. Он лежал, растянувшись, уткнув в траву свою продолговатую мордочку, и полузакрытыми глазами лениво посматривал на Милочку.
— Ваське хорошо! Васька развалился… нежится! — говорила девочка, почесывая поросенку за ухом, как обыкновенно чешут кошек.
Ваське, конечно, было хорошо, да и Милочке — недурно… Майское солнце сильно припекало с голубого, безоблачного неба, а здесь, под березой, — тень и прохлада, и лишь небесная лазурь сквозит из-за ветвей там и сям…
На вопрос: кто в ту минуту был чище — поросенок ли, слывущий обыкновенно за самое грязное животное, или барышня? — отвечать можно было легко и совершенно безошибочно… Поросенок был совсем чистенький и с таким же правом, как теперь под березой, мог лежать и в гостиной на ковре. Ну, а барышня, по сравнению с поросенком, — надо уж правду сказать, — была настоящей замарашкой.
Ее ботинки, чулки, передник, руки были замазаны землей; в темных волосах ее набились какие-то зеленые листочки, желтые сухие стебельки, какой-то сор… И, — что всего замечательнее, — даже кончик ее маленького носа был замаран в черноземе, так что иной недогадливый человек, пожалуй, мог бы подумать, что эта девица носом землю рыла, — предположение, разумеется, маловероятное…
Но если бы меня спросили: кто из них был красивее — барышня ли замарашка, или этот чистенький поросенок? — то я должен был бы сознаться, что барышня, на мой взгляд, была красивее своего четвероногого приятеля, хотя и тот со своей милой мордочкой и с розовыми, просвечивающими ушками, может быть, со свинячьей точки зрения должен был казаться замечательно красивым созданием.
У Милочки были большие и блестящие, темно-карие глаза; были мягкие, шелковистые, темные волосы, на щеках — горячий, густой румянец; Милочка, для десяти лет, была довольно высокого роста, стройна и грациозна. У поросенка глаза были хотя также темные, но маленькие, узенькие; шерсть — грубая, жесткая; румянец его, разумеется, не походил на Милочкин, и с нашей — с людской — точки зрения он был, если хотите, мил, смешон, но неуклюж и уж вовсе не грациозен…
В ту минуту, как Милочка занималась с поросенком и вообще так приятно, хотя и без особенной пользы, проводила время, послышался стук колес, и вскоре в воротах показалась пара старых, поджарых, серых лошадей, по-видимому, едва переставлявших ноги, за ними — небольшая, старомодная коляска, и на козлах ее — высокий, широкоплечий старик с большой седой бородой и в заправской, хотя довольно потертой, кучерской шляпе. Распрягши лошадей и поставив их под навес сарая, кучер медленно направился к крыльцу барского дома. Милочка с большим интересом следила за этим явлением, а поросенок своими полузакрытыми глазками, казалось, на весь Божий мир смотрел совершенно равнодушно.
— Здравствуйте, барышня! — заговорил кучер, снимая шляпу и кланяясь Милочке.
— Здравствуйте! — отозвалась та, приподнимаясь и опираясь рукой на поросенка.
— Видно, не узнали меня, сударыня? — переступая с ноги на ногу, продолжал кучер. — Помните, как я вас по саду в тележке-то катал?
— Не помню… Разве это было когда-нибудь давно, когда я была еще маленькой… — промолвила барышня, обдергивая свое короткое платье. — А вас как зовут?
— Фомой! — ответил старик, с добродушной улыбкой посматривая на девочку.
— Фома!.. Не помню… — прошептала Милочка, качая головой и всматриваясь в старика.
— Я кучер вашей бабушки, Евдокии Александровны… Бабушка приказала вам кланяться, к себе вас в гости зовет, лошадей за вами прислала… — докладывал Фома.
— Ах! А у меня еще в огороде работа не кончена!.. — вскричала Милочка. — Нужно садить горох, салат… цветы еще не все пересажены! Работы еще много, много… А вы зачем, Фома, без шапки стоите?
— Нельзя нам, барышня, перед вами в шапке стоять… никак это невозможно! — поучительным тоном отвечал кучер. — Неучтиво-с… ведь мы то же кое-чему учены…
— Ведь вам солнышком голову напечет… Нет, Фома, вы уж лучше наденьте шляпу… Пожалуйста, Фома! — дергая поросенка за ухо, промолвила Милочка так настойчиво, что старик, наконец, должен был накрыть шляпой свою лысую голову.
— вот и письмецо от бабушки — мамаше… Извольте получить! — сказал Фома, передавая барышне письмо.
— Бабушка здорова? — спросила та, вертя письмо в руках.
— Ничего, слава Богу!.. Вас в гости дожидаются…
— Уж, право, не знаю… Я вот сейчас! — сказала Милочка и, быстро вскочив с колен, побежала в дом.
Поросенок хрюкнул и лениво перевалился на другой бок.
А по дому уже раздавался звонкий, серебристый голосок: «Мама! Мама!»…
II. Краткая история Милочки и ее родных
правитьПри крещении ей дали имя Людмилы. Все ее родные и знакомые, няня Протасьевна и прислуга звали ее Милочкой, и это имя как нельзя более шло к ней. Она была не особенно красива, не настолько умна, чтобы звезды с неба хватать; вообще она не поражала никакими талантами и особенными способностями: ни громадной памятью при заучивании басен и стихов, — а этим, как известно, иногда очень гордятся дети, а еще более их родители, — ни остроумием, ни находчивостью; но она была очень мила, бесконечно мила, добра, искренна и откровенна. Мне кажется, слова лжи и обмана еще ни разу не сходили с ее языка.
Я с удовольствием приложил бы здесь ее портрет, но, к сожалению, не успел вовремя запастись ее фотографической карточкой. Впрочем, могу уверить, что на карточке Милочка снята без поросенка, и для такого экстренного случая она была одета как следует, как настоящая маленькая барышня: в коричневом коротком платье с короткими рукавами и с белым воротничком. На темные волоса ее мамаша даже повязала пунцовую ленточку, но на карточке, впрочем, ленточка не вышла у Милочки на голове, но очутилась в руках.
Дело в том, что в последнее мгновение, когда фотограф уже собрался снимать, Милочка сдернула с головы ленту и, оставаясь неподвижною, как статуя, и еле шевеля губами, прошептала:
— Мама! Зачем эта лента?.. ее не нужно…
Вследствие такого-то неожиданного оборота дел ленточка очутилась у Милочки на коленях, а несколько шелковистых прядей ее темных волос, сбитых ее торопливым движением, рассыпались и свесились ей на лоб.
Фотограф положительно залюбовался на нее. Но Милочка осталась им недовольна за то, что он, указывая на нее, сказал ее матери:
— Я бы готов был каждый день снимать карточки с таких прелестных детишек!..
— Мама, разве я дитя? Зачем же он так говорит?.. — заметила Милочка матери, уходя с нею из фотографии.
Отец Милочки, Николай Михайлович Тевяшев, умер уже шесть лет тому назад, когда Милочке минуло лишь четыре года. Милочка смутно помнит его, — очень смутно, но любит его память, потому что он был всегда очень добр и ласков к своей маленькой девочке. Она как будто видела во сне, что сиживала у отца на коленях, хватала его за бороду, а он гладил ее по голове, нежно целовал ее и, целуя, щекотал ей усами шею и щеки.
После смерти отца Милочка осталась с матерью в той же ее милой Березовке, небольшой усадьбе, где жила и при отце. Мать ее, Катерина Васильевна, была женщина очень деятельная, работящая, и никакое дело не вываливалось у нее из рук. Она сама заведывала домашним и полевым хозяйством: вставала рано — зимой в семь, а летом в пять часов, ложилась позже всех в доме. Особенно летом у нее было много работы; весь длинный летний день она была в ходьбе; — присядет, бывало, только за чаем, да за обедом. За то соседи и говорили, что у Катерины Васильевны хозяйство шло лучше, чем у любого мужчины. За то Катерине Васильевне и некогда было обращать особенного внимания на Милочку, и она очень жалела, что не успевала заняться с девочкой так, как бы ей хотелось.
Милочка умела хорошо читать и писать на родном языке, знала первые четыре правила арифметики, немного дроби, — и на том пока образование ее остановилось. Мать хотела подготовить ее и через год или через два отдать ее в гимназию — во второй или третий класс. А пока Милочка пользовалась полною свободой.
И замечательно, — Милочка умела так распорядиться, что время для нее шло незаметно, потому что всегда было чем-нибудь занято…
Иные девочки, как известно, решительно не знают, что делать с собой, когда с ними не занимаются, и они ужасно ноют и надоедают взрослым своими приставаниями: «Мама, мне скучно!.. Мама, что бы мне делать?.. Мама!..» и так далее, Милочка не умела сидеть без дела и не знала, что значит — скучать.
Летом работы у нее был полон рот. Она любила возиться в огороде, — садила разные овощи, полола, поливала их; в саду устраивала себе беседки, занималась посадкой молоденьких деревьев, со старых деревьев обрезывала сушняк; чистила дорожки, возила с реки желтый песок в маленькой тачке и посыпала им дорожки; кормила дворовых собак, кошек, поросят, кур, уток, гусей, — кормила и диких птиц — воробьев, голубей.
С особенной же любовью Милочка работала в цветнике, — исправляла рабатки под наблюдением матери, прибавляла чернозему, пересаживала цветы в грунт, осторожно подвязывала их мочалками к колышкам, — сама и колышки строгала — и вообще ухаживала за цветами с такою любовью, так нежно дотрагивалась до них, как будто все эти розы, жасмины, анютины глазки, душистый горошек, венерина колесница, мальвы, бархатцы, уголек в огне, жонкили, нарциссы — были для нее живыми, дышащими и всечувствующими существами.
Когда ж тут скучать?.. Надо заглянуть и на птичий двор, и в огород, и в сад, сбегать к маме в поле, на луг, сходить в лес за ягодами или же за грибами, затем — на реку… так приятно выкупаться после работы!.. Вот и день весь. Красное солнце закатилось за зеленые леса, заря бледнеет и гаснет; голова Милочки отяжелела, глаза сами смыкаются, — Милочку клонит ко сну…
Летом Милочка редко бралась за книгу, разве только когда-нибудь в ненастье… И зимой, положим, днем ей тоже надо было пошить, повязать, сходить на птичий двор — посмотреть на своих рябушек, сбегать на лыжах в деревню к знакомым, в сумерки покататься с ребятишками с горы, которую зима-волшебница сама для них устраивала, занося снегом высокий крутой берег реки и покрывая реку блестящим, крепким льдом…
Но в длинные зимние вечера Милочка охотно бралась за книгу, подолгу просиживала над нею и даже иногда, ложась спать, засовывала книгу под подушку за тем, чтобы, вставши пораньше утром, еще при огне, дочитать интересный рассказ. Так она уже прочитала сказки Пушкина и некоторые из его поэм, много различных путешествий, детских повестей и рассказов. В эту темную зимнюю пору Милочка столько перечитала книг, сколько перечитала не каждая девочка в ее годы.
В 50 верстах от Березовки жила в своем имении Ивановском Милочкина бабушка, мать ее покойного отца, Авдотья Александровна Тевяшева, — впрочем, по ее желанию, все звали ее «Евдокией Александровной». Года четыре тому назад между бабушкой и Катериной Васильевной произошли какие-то неприятности, и сношения между Березовкой и Ивановским прекратились. В последнюю зиму Катерина Васильевна вступила с бабушкой в переписку, и мирные отношения между ними снова восстановились. Но бабушка еще не приезжала в Березовку. Катерина Васильевна с Милочкой также не успела собраться к ней зимой, а тут подошла весенняя распутица, наступило бездорожье, разлились реки и ручьи, и в оврагах зашумела вода. А теперь, летом, Катерине Васильевне уже совсем некогда ехать в Ивановское. Пришлось отложить поездку до осени, как до более свободного времени… Но тут приехал Фома, и все дело разом изменилось…
«Если тебе, Катенька, самой некогда приехать, то хоть отпусти ко мне Милочку с нянькой погостить ненадолго — на неделю, на две», — писала бабушка Катерине Васильевне.
Отказать старушке было неудобно…
III. Милочка делает визит бабушке
правитьВ столовой барского Ивановского дома на больших стенных часах стрелка показывала час пополудни. Кукушка только что прокуковала и спряталась; дверца сверху часов только что успела захлопнуться за нею… Бабушка Евдокия Александровна только что позавтракала и сидела у стола на своем обычном месте — в покойном, мягком кресле с высокою спинкой, занимаясь своим любимым рукодельем — вязаньем чулка.
Бабушке уже стукнуло семьдесят пять лет, но она все еще была женщина видная, довольно высокого роста, полная, с важной осанкой и, — по институтской привычке, — держалась совершенно прямо. С самого утра она выходила в столовую уже тщательно одетою, как для приема гостей. Свои седые, серебристые волосы она подстригала и накрывала их черною кружевною косыночкой. Крепко сжатые губы и густые, нависшие брови, сохранившие свой прежний темный цвет, придавали ее лицу суровое, строгое, а подчас даже сердитое выражение. Она носила большие, круглые очки, но очки, обыкновенно, спускались у нее на самый кончик носа, так что в них она видела лишь свое вязанье, — вообще же смотрела поверх очков…
Окно, выходившее в сад, было отворено. Там были видны сияющие голубые небеса, зелень, ярко озаренная солнечным светом, и фруктовые деревья все в цвету, стоявшие, «как молоком облитые». Какая-то птичка прилетала на подоконник, прыгала по нем и, заглянув в комнату, с веселым чириканьем улетала на соседние кусты сирени.
Бабушка тихо подремывала, полузакрыв глаза; ей обыкновенно очень нравилось в такой полудремоте вязать чулок…
— Сударыня! Фома возвратился из Березовки, — объявила горничная Дуняша, входя в столовую.
— Ну, что ж! Никто не приехал? — не совсем-то связно пробормотала бабушка, выходя из своей задумчивости.
— Катерине Васильевне, говорит, теперь никак некогда, — потому работы…
— Знаю, знаю! Она все со своим хозяйством, — нетерпеливо перебила старуха.
— Нянька приехала… Протасьевна! — продолжала докладывать Дуняша. — Письмо к вам есть… только оно у барышни…
— Как у барышни? Да барышня-то где же? — уже с недоумением спросила старушка.
— Няня говорит, что барышня вышла из коляски, приказала им ехать, а сама пошла на речку купаться…
— Господи, Боже мой! — воскликнула бабушка, опуская вязанье к себе на колени. — Теперь-то купаться? Еще нет половины мая… одна… в незнакомой речке… Да что они, — с ума сошли? Пошли ты ее ко мне, — старую дуру!
Дуняша моментально скрылась и через минуту в столовую вошла Протасьевна в своем праздничном сером платье и в черном шерстяном платочке на голове и, — по старинному, — с низкими поклонами подошла к бабушке.
— Все ли вы здоровеньки, сударыня моя, матушка, Евдокия Александровна? — мягким, сладеньким тоном заговорила няня.
— Я-то ничего… здорова… А у тебя-то все ли здорово тут? — напустилась на нее бабушка, тыча себя пальцем в лоб.
— Да ничего, матушка… слава Богу! — слегка опешив, промолвила няня, поправляя на голове платок.
— То-то… Видно, «слава Богу» — да не совсем, — грозно заговорила бабушка. — Удивляюсь я тебе, Протасьевна… Женщина ты — не глупая, и на свете пожила-таки, слава Богу, — с малых лет в барском доме, а за девочкой ходить не умеешь… отпускаешь одну купаться! Что это у вас за порядки? Я, право, не понимаю. Мало ли с девочкой что может случиться!..
— Ой, матушка, барыня! Она ведь у нас плавает, как рыбка! — заметила няня.
— Могут, наконец, напугать!.. Всякий народ по дорогам шатается… — не слушая Протасьевны, продолжала бабушка, волнуясь все более и более.
— Она у нас не пугливая…
— Я знаю: Катерине Васильевне некогда… Она из-за своего хозяйства ничего не видит… воспитанием Милочки нисколько не занимается… готова девочку на весь век сделать несчастной!.. — сердито говорила бабушка. — Ну, а ты-то, ты-то, старая, чего смотришь? И такие глупости говоришь: «она у нас не пугливая», да «плавает, как рыбка»… Слушать тошно!.. Ну, вот, где она теперь? Ну?.. Нужно сейчас послать за ней… искать!..
— Не извольте, матушка Евдокия Александровна, беспокоиться! Сию минуту она придет… — говорила няня.
— Ведь я уж давно предлагала Катерине Васильевне… отдала бы мне девочку! — ворчала старуха. — Я бы живо приучила ее к порядку… забыла бы она вольничать, стала бы шелковая… О-о! Она бы у меня…
Протасьевна, слушая такие речи, только молча, недоверчиво покачивала головой: она лучше бабушки знала характер, нравы и обычаи своей питомицы и сильно сомневалась, чтоб «матушке-барыне Евдокии Александровне», при всем ее добром желании, удалось сделать их Милочку «шелковой», то есть похожей на всех других маленьких барышень.
В ту минуту за окном послышался шорох, ветви сиреней, росших под окном, заколебались, хотя ветра вовсе не было и в воздухе стояла тишь. Затем послышалось, что по стене как будто кто-то карабкался, — и в то же мгновенье в окне показалось веселое, смеющееся личико Милочки с мокрыми волосами — и растрепанными достаточно для того, чтобы окончательно привести в ужас бабушку.
— Бабуся! А-у-у!.. Здравствуйте, бабуся! — крикнула Милочка и, моментально взобравшись на подоконник, прыгнула в комнату.
Бабушка величественно выпрямилась в своем кресле, но еще не успела от изумления и рта раскрыть, как девочка уже обхватила ее ручонками за шею и принялась крепко целовать ее… Только одно удивительно: каким чудом при этом неожиданном натиске очки у бабушки удержались на кончике носа и не слетели на пол? Вязанье же попало под стол и, только благодаря проворству Протасьевны, вскоре очутилось на своем месте.
— Ах, бабуся! Какая же вы — старенькая!.. Да какая же вы хорошая… милая бабуся! — своим серебристым голоском щебетала Милочка, обнимая бабушку и ласкаясь к ней. — Каким лесом мы проезжали, бабуся!.. Сколько в нем цветов, — и как пахнут!.. Лес густой, темный!.. Фома говорит, что в нем медведи живут… Вы, бабуся, медведя не видали?
И странное дело! Вместо того, чтобы своевольной внучке прочитать хотя бы легонькую нотацию, бабушка сама же одной рукой крепко обняла ее, и ее бледные, тонкие губы отчего-то слегка задрожали, когда Милочка целовала ее, а в старческих глазах ее как будто блеснули слезы. Бабушке, по-видимому, доставляло величайшее удовольствие смотреть на эту растрепанную девочку и чувствовать, как эта растрепка тискала ее за шею и мяла ее кружевную косыночку.
— Бабуся! не это ли ваша комната? Я могу там причесаться? Найду я там гребенку? Да? — спросила Милочка, хватаясь за свои мокрые волосы.
— Да, да! Иди! Там все есть… — промолвила бабушка, найдя, наконец, возможность сказать хоть слово.
— Ах, да… я позабыла… вот вам, бабуся, письмо от мамаши! — сказала Милочка, вытаскивая письмо из кармана и подавая его бабушке.
Милочка исчезла, а бабушка, прочитав письмо, сунула его в свою рабочую корзинку.
Тут между Евдокией Александровной и ее выучкой произошел небезынтересный и довольно оживленный разговор, хотя им и пришлось при этом перекликаться из разных комнат.
— Зачем же ты, Милочка, в окно лезла? Ведь у меня в доме двери есть! — полушутливым тоном крикнула бабушка, оборачиваясь к двери той комнаты, где Милочка справляла свой туалет.
Слышно было, как Милочка расхохоталась и сквозь смех проговорила:
— Да я знаю, бабуся, что у вас в доме есть двери… разумеется, есть! Как же можно без дверей…
Бабушка и Протасьевна переглянулись: у той и у другой на губах мелькнула улыбка. Веселый детский смех был так заразителен, что старушки не могли оставаться к нему равнодушными и сохранить свою серьезность.
— Так зачем же в окно-то прыгать? — спросила бабушка, посматривая на няню.
— Я встретила в саду какую-то женщину, она мне, бабуся, и сказала, что вы теперь в столовой, и указала мне на окно столовой… Ну, чтобы не обходить вокруг, я и влезла в окно… — объясняла Милочка. — Я дома часто в окно лазаю…
Бабушка молча посмотрела на Протасьевну и с укором покачала головой.
— Для меня ничего не значит влезть в окно… Я, бабуся, гимнастикой занимаюсь, — продолжала Милочка знакомить милую бабушку со всеми своими достоинствами и талантами. — Я в лодке плаваю со своею Лукрецией…
— Это что еще за Лукреция? — с недоумением прошептала бабушка, взглядывая на няню.
— А это, матушка-барыня, одна наша горничная девушка, Лукешка… Лукерья! — пояснила няня.
— Сама гребу… это ведь тоже — гимнастика! — продолжала Милочка. — Я по веревке лазаю, бабуся! Есть у меня гири, и я ими вот так размахиваю… так и так!..
В эту минуту в бабушкиной комнате что-то загремело и повалилось на пол.
— Это ничего, бабуся! Щеточка упала… — успокаивала Милочка.
— Господи помилуй! — вполголоса промолвила бабушка с сокрушенным видом и строго посмотрела на Протасьевну поверх очков. — Да что ж это такое? В цирк, в наездницы ее готовят, что ли? По веревкам лазает, гирями машет… Вот так барышня!
Бабушка начинала окончательно приходить в ужас за будущее своей внучки.
— А вы, бабуся, гимнастикой не занимаетесь? — вскрикнула Милочка из соседней комнаты.
— Нет, душечка! Мне гимнастика уж не по силам! — ответила ей Евдокия Александровна.
— Отчего «не по силам»? — возразила Милочка. — Ведь гимнастика бывает разная: для мальчиков и для девочек… Я думаю, есть гимнастика для молодых и для старых… Гимнастика ведь очень полезна для здоровья. Она, бабуся, знаете, укрепляет тело… Вот пощупайте-ка у меня руки! Я бы, бабуся право, советовала вам заняться гимнастикой…
— Благодарю за совет, дружочек! — с усмешкой сказала бабушка.
Слышно было, как Милочка расхохоталась — и в ту же минуту она появилась в столовой гладко причесанною, хотя и не совсем артистически.
— Бабуся! Мне ужасно есть хочется… — заявила она.
— Дуняша! Марфа! Эй! Кто тут? Давайте скорее барышне завтракать! — крикнула бабушка, стуча костылем, всегда находившимся у ее кресла.
И, надо признаться, такого роскошного завтрака, как в этот раз, давно уже не бывало в барском Ивановском доме.
Няня той порой была отпущена и пошла отдохнуть с дороги.
— Ах, бабуся! Какая у вас тут славная речка! Просто прелесть! — говорила Милочка, доедая сладкий пирожок и посматривая на сад, видневшийся в открытое окно. — Вода светлая, чистая… дно видно… все песочек, камешки блестят… маленькие рыбки так и мелькают… Это — пескари… У нас их тоже много… Я видела большого черного рака… пошла к нему, а он пятится… я только что хотела взять его, а он меня клешней за палец хвать!.. У-у, какой противный! Так он мне больно сделал… Я опять ужотко пойду на реку…
— Ах, Боже мой! Милочка… что за выражение — «ужотко»! — воскликнула бабушка.
— А это значит «ужо», «после», у нас так говорят! — пояснила Милочка.
— Мало ли что у вас говорят… Да! Вот еще хотела сказать тебе, душечка… — начала бабушка, собираясь толком поговорить с Милочкой. — Нельзя бегать одной купаться…
— Отчего «нельзя»? Можно! — спокойно возразила ей девочка.
— Нехорошо, милая… — продолжала бабушка. — А где ты купалась? В каком месте?
— А тамотко, — под ветлами…
Бабушка даже руками всплеснула.
— Ах, Боже мой! Милочка… Да разве можно так говорить… «Тамотко»! Что это за «тамотко»? — говорила старушка. — Нужно говорить «там»…
— Ну, хорошо, бабуся!.. «Там-там, там-там!» — запела Милочка и, поцеловав бабушку, побежала знакомиться с цветником и со всеми уголками обширного Ивановского сада.
По своей привычке рассуждать с самой собой, бабушка, оставшись одна, с чулком в руках, принялась шептать про себя:
«Вот так воспитание!.. Одна бегает купаться, в окна лазает… а говорит-то как! „Ужотко“… „тамотко“… Отличное воспитание, — нечего сказать!.. О, Боже, Боже мой! И что хотят сделать из этой несчастной девочки! Я уж, право, не понимаю… Нужно бы прибрать ее к рукам… Вот, если бы она пожила у меня с полгода или год, я бы забрала ее в ежовые рукавицы… Да!»
И бабушка внушительно покачала головой, смотря поверх очков в пустой угол и мысленно представляя себе, как она «прибирает» к рукам своевольную, необузданную девицу, пожаловавшую к ней в гости…
IV. Ужасное происшествие, окончившееся, впрочем, очень приятно
правитьНа другой же день в барском Ивановском доме, по словам прислуги, «вышла большая неприятность».
Дело началось с самого, по-видимому, незначительного и невинного разговора.
— У вас в комнате, бабуся, ужасно спертый, тяжелый воздух… — говорила Милочка за утренним чаем. — Отчего у вас окна не выставлены?
— Давно уж, душечка, не выставляю… так уж привыкла… спокойнее! — ответила ей бабушка.
— Но ведь спать в таком воздухе очень нездорово! — рассуждала внучка. — Я слышала, как доктор говорил мамаше, что для здоровья главное — чистый воздух, что от испорченного воздуха люди могут даже умереть… Вон вы, милая бабуся, какая бледная… Вы, может быть, оттого и бледная, что спите в душном воздухе!
— Нет, Милочка, — ничего! Я уж привыкла, — нахмурив брови, отозвалась старуха.
Она, обыкновенно, сердилась, когда с нею заговаривали о том, почему она не выставляет у себя в комнате зимних рам.
— И без того иногда плохо спится… а тут с одними-то рамами еще хуже будет!
— Напротив, бабуся, — лучше станет… Вы будете крепче спать, — настаивала Милочка.
— Ну, уж нет, — благодарю покорно! — твердила бабушка.
На том разговор и кончился.
Милочка на минуту задумалась, как бы что-то соображая, и затем ушла в сад.
Она в то утро опять одна сбегала на речку купаться, и бабушка опять стала ворчать на нее.
— А вы, бабуся, не купаетесь? — спросила ее девочка.
— Нет, Милочка! Я уж давно не купалась… — ответила ей Евдокия Александровна.
— Так вот ужо после обеда, — перед чаем, — и пойдем вместе!
— Мегси, моя милая! Я уж лет пятнадцать как в воде не была…
— Так давно? — удивилась внучка. — Так вот, бабуся, оттого-то вам и надо сходить покупаться…
— Стара я, матушка, стала…
— Так вы бы далеко не плавали, а у берега бы побулькались немножко… все-таки бы освежились! — уговаривала внучка Евдокию Александровну.
— Чего ж мне освежаться? Мне и без того не жарко… — говорила бабушка. — Старая-то кровь плохо греет.
— А мамаша, вон, купается почти каждый день… — продолжала Милочка. — Она говорит, что «как выкупаешься, так точно десять лет с плеч долой!»…
— Твоя мамаша еще женщина молодая… Сравнила со мной! — возражала бабушка.
— Вот и вы, бабуся, если бы покупались, десять лет с плеч сбросили бы, — настаивала Милочка.
— Нет, душечка! Я уж откупалась…
— Ну, бабуська, какая вы упрямая! Вы совсем меня не слушаетесь! — сказала в заключение Милочка.
Бабушка усмехнулась, а барышня, вскочив на подоконник, проворно спустилась в сад, карабкаясь по стене. Бабушка не успела и рта раскрыть, чтобы остановить Милочку от такого неприличного поступка и сделать ей надлежащее внушение, как Милочки уже и след простыл.
— Вот оно — воспитание!.. Ужас! Ужас! — брюзжала старушка, смотря поверх очков на то место окна, где за минуту перед тем ей в последний раз мелькнуло Милочкино личико, веселое, смеющееся, залитое румянцем и солнечным светом.
— Нет! Надо будет заняться ею хорошенько… быть с нею построже! — продолжала бабушка.
Но после того она уж не заговаривала с Милочкой о купанье — для того, чтобы та опять не пристала к ней с просьбой идти с ней купаться.
За обедом Евдокия Александровна опять имела случай убедиться, как плохо воспитана эта «несчастная» девочка.
— Я, бабуся, была в деревне Терентьевке… знаете тамотко, за мельницей, под горой… — рассказывала Милочка, кушая суп и с аппетитом набивая себе за обе щеки вкусные клёцки. — Я там познакомилась с Анюткой, с Фроськой, с Митькой, с Филькой…
— Господи помилуй! — вскричала бабушка, в отчаянии опуская ложку на стол. — Ты одна ходила в Терентьевку?
— Да с кем же? Разумеется, одна, — просто и совершенно спокойно ответила Милочка, ловя у себя на тарелке клёцку за клёцкой. — Ведь я же — не слепая. Водят ведь только слепых, да маленьких ребят… Какая вы, бабуся, смешная!
— Отлично! Прекрасно! Вот так барышня!.. Одна по деревням бегает, — насмешливо заметила бабушка.
— Фроська — такая славная, и Филька тоже. Я звала их к себе в гости! — болтала Милочка, не слушая свою «бабусю». — Они как-нибудь ужотко все придут ко мне… Вот-то будет весело!
— Этого еще не доставало! — с ужасом восклицала бабушка. — Ты целую ораву, пожалуй, наведешь.
— Да, да, бабуся! Я их всех звала сюда… — успокаивала ее внучка. — И Гришку, и Липку звала, и маленького Ванюшку… Он, бабуся, такой смешной… Ему три года, но они его зовут Иваном Иванычем оттого, что он такой серьезный… Но, знаете, бабуся, — какая жалость! — у него ножки кривые… Вот вы увидите, — он придет!
— Да вы тут такой шум, гвалт поднимете, что мне придется из дому бежать! — ворчала бабушка.
— Зачем же, бабуся, вам убегать от нас? Вам же будет веселее, — уговаривала ее Милочка. — Мы будем бегать, играть…
— Это с Анюткой-то, да с Филькой? — перебила ее бабушка.
— Нет, и с Митькой, и с Гришкой, и с Фроськой! — возражала внучка.
— Вот так воспитание! Признаюсь… Я просто не понимаю, — как можно так вести девочку! — шептала бабушка, с сокрушением поглядывая на свою гостью.
— Милочка! Зачем ты под столом ногами болтаешь? — немного погодя, спросила бабушка.
— А у меня уж такая привычка, — ответила ей внучка. — Когда на меня ворчат, я всегда ногами болтаю…
— Дурная привычка! — рассудительно заметила бабушка. — От дурных привычек надо отвыкать. Ты теперь, душечка, в таком возрасте, что…
В то мгновение в комнате послышался какой-то дикий, протяжный рев. Бабушка даже вздрогнула от неожиданности и совсем позабыла, что она еще хотела сказать? Это Милочка изволила так громко, отчаянно зевнуть.
— Что ты, Господь с тобой! Разве же можно так зевать? Разве же это прилично? — напустилась на нее бабушка.
— Я слыхала, бабуся, что громко зевать очень полезно, а удерживаться вредно, — возразила Милочка.
— Как уж не «полезно», — передразнила ее бабушка и не выдержала, — расхохоталась.
После обеда, когда солнце сходило с балкона, бабушка обыкновенно появлялась на балконе, усаживалась в низкое, мягкое кресло и с час, а иногда и долее, «сидела в задумчивости», как она говорила, а в действительности тихо, сладко дремала под пенье и щебетанье птичек, обвеваемая теплым, легким ветерком. Так, как по писанному, все произошло и в тот день, о котором идет теперь речь. Только что солнышко ушло с балкона, бабушка вышла на балкон, уселась в свое кресло и стала все более и более «задумываться», а голова ее все ниже и ниже склонялась на грудь. Птички пели свои вечерние песенки, и ветерок нежно обдавал бабушку ароматом цветов.
В то время, когда бабушка так глубоко «задумалась», что уже не чувствовала, как у нее по щекам и по носу бродили мухи, в спальне ее шла кипучая работа.
Работу справляли торопливо и без шуму, чтобы не обеспокоить старушку. Дуняша, впрочем, долго отказывалась, долго не соглашалась на просьбы Милочки: ей казалось положительно страшным делом то, что предложила ей сделать барышня.
— Уж я говорю: можно! Ничего не будет! — уговаривала ее Милочка.
— Ой, барышня, право… Как же это — без спросу? — шепотом твердила ей Дуняша.
Но Милочка сумела-таки настоять на своем. Дуняша покорилась, но все-таки продолжала шептать:
— Ой, барышня, достанется нам с вами… помяните мое слово!
— Ничего, ничего, Дуняша! Не бойся! — ободряла ее барышня.
И так, пока бабушка сидела, «задумавшись», на балконе, в спальне ее торопливо и в тишине совершалось страшное дело и приходило уже к концу.
Когда Евдокия Александровна пробудилась из своей «задумчивости», Милочка с веселым и любезным видом, но как бы несколько смущаясь, подошла к ней: такой вид бывает у человека, сделавшего, по его мнению, хорошее дело, но не вполне уверенного в том, найдут ли другие это дело хорошим, как за это дело люди отнесутся к нему, к человеку, потрудившемуся над этим делом, — погладят ли его по голове, или «дадут подзатыльника».
— Пойдемте, бабуся! Что я вам покажу!.. Что-то хорошее, хорошее! — сказала Милочка, беря бабушку за руку и пытаясь поднять ее с кресла.
— Что у тебя там такое? — отозвалась та и, зевая и кряхтя, встала с кресла.
— Вот сейчас увидите! — говорила Милочка, таща бабушку за руку в ее спальню.
Вошла бабушка в спальню, да так и ахнула.
Евдокия Александровна больше всего на свете боялась сквозного ветра, и для того, чтобы было спокойнее, она решила раз и навсегда не выставлять в своей спальне зимних рам, и уже лет десять зимние рамы не выставлялись. Только в жару она выходила на балкон и отворяла окно в столовой или в зале, но никогда в одно и то же время два окна разом в двух комнатах не отворялись. Избави Боже!
А тут вдруг бабушка увидала, что в одном из двух окон ее спальни зимняя рама выставлена, окно открыто, и свежий воздух из сада волной вливается в комнату.
Мгновенье казалось, что бабушка как будто окаменела и, как статуя, неподвижно стояла середи комнаты, грозно нахмурив брови и смотря на раскрытое окно.
— Это что такое? Кто это? — только и смогла она выговорить, с ужасом и негодованием смотря на открытое окно.
— Это я вам, бабуся, сюрприз хотела сделать… Ведь теперь лучше? Не правда ли? — любезным, кротким тоном сказала ей Милочка, держа ее за руку.
— Это — ты? Ты? — собравшись, наконец, с духом, выпалила бабушка. — Как это так? Не сказавши мне, без спросу?.. Да как же это можно? Как ты смеешь распоряжаться?.. Нет! Это уж чересчур… Что это за самовольство! И какой дурак тебя послушался? Вероятно, Дуняшка!.. Завтра же ее прогоню! Ноги ее не будет здесь!.. И окно завтра же… сегодня же… сейчас вот прикажу вставить…
Тут еще, как на грех, Красотка, любимая бабушкина кошка, вздумала некстати тереться около ее ног. Бабушка ее не заметила и как-то наступила ей на хвост. Кошка, конечно, не могла знать, что бабушка и без того находится в сильном расстройстве; кошке стало больно, — она испустила отчаянный, душу раздирающий вопль и страшно зафыркала. Тут уж бабушка окончательно вышла из себя: ей было и жаль свою любимицу, и досадно на нее.
— У-у, мерзкая! Вечно под ноги лезет… Вот я тебя! — кричала бабушка, замахиваясь костылем, между тем как кошка благополучно удирала из комнаты.
Бабушка сердито выдернула руку из руки Милочки и пошла в столовую, жестоко стуча костылем по полу.
— Я хотела лучше сделать… о вашем здоровье забочусь, а вы на меня же сердитесь! — говорила Милочка, идя за ней следом. — Ну, бабуся, вот что мы сделаем: если будет холодно, если вы озябнете сегодня ночью, мы завтра же вставим раму… Хорошо, бабуся? Вы согласны?
Но бабушка ни с чем не соглашалась, ничего слушать не хотела, бранилась ужасно и стучала костылем.
— Если бы я знала, что у меня внучка такая вольница, я бы и в гости к себе ее не пригласила! — с досадой проговорила она, хмуря брови.
— Я бы и сама ни за что не поехала сюда, если бы знала, что у меня бабушка — такая ворчунья, такая злая, сердитая, — сказала Милочка в свою очередь.
Бабушка уселась в свое кресло и долго еще ворчала. Милочка сидела на стуле у окна. Она грустно смотрела в сад и сидела тихохонько-смирнехонько, как шаловливый котенок, только что получивший по «некоторому случаю» здоровую головомойку. Обе они, — бабушка и внучка — надули губы и сидели молча, не смотря друг на друга.
Потом как-то вскоре, — как это случилось, я уж, право, не знаю, — Милочка очутилась у бабушки, на коленях и прижималась своей разгоревшейся щечкой к ее бледной, старческой щеке, а бабушка обнимала ее и, лаская и целуя, приговаривала: «Ох, уж ты, моя вольница!»
Окно в бабушкиной спальне ни сейчас, ни завтра, ни на следующий день не было вставлено, а Дуняша спокойно оставалась на своем месте.
V. Собираются взять Милочку в ежовые рукавицы
правитьНаконец Евдокия Александровна решилась повнимательнее заняться «несчастною девочкой», приучить ее к порядку, к хорошим «манерам» и вообще прибрать к рукам. Очевидно, на эту «бедную девочку» дома внимания не обращают; надо же хоть бабушке подумать о ней…
Началось с того, что однажды утром бабушка серьезно сказала Милочке:
— Если ты, душечка, вздумаешь куда-нибудь идти, то нужно спрашиваться… По крайней мере, ты должна сказываться каждый раз…
— А если я пойду в сад или в огород?.. Тоже сказываться? — спросила Милочка.
— Ну, тут, конечно, не надо… А вот если далеко куда-нибудь… — пояснила ей бабушка.
И после того, бывая в саду, Милочка, вскарабкавшись по стене до подоконника, заглядывала в столовую где бабушка, обыкновенно, сидела в своем кресле, и крикнув: «Бабуся, прощайте! Я ухожу далеко!» моментально спрыгивала со стены и скрывалась за кустами.
Затем бабушка сделала еще другое строгое распоряжение.
— Без спросу, Милочка, гостей к себе не принимай! — весьма решительным тоном проговорила она.
— Хорошо, бабуся! — согласилась Милочка. Вскоре как-то после того бабушка услыхала в передней топот нескольких пар босых ног, шушуканье и шепот, и немного погодя Милочка с сияющим видом появилась в столовой.
— Бабуся! Ко мне из деревни пришли мальчики и девочки… Ведь я могу с ними в залу пойти? Зала так же стоит пустая… — сказала она.
На тот раз день выдался ненастный; шел мелкий дождь, и серые облака задергивали все небо от края до края мглистой дымкой.
— Ах, Милочка! Что тебе за охота возиться с деревенскими ребятишками? — возразила бабушка. — Что тебе за интерес в этих грязных оборванцах?
— Ведь они, бабуся, оттого оборванцы, что бедны… — с жаром говорила Милочка, держа бабушку за руку и заглядывая ей в глаза. — А разве они виноваты, что их отец и мать бедные? Ведь не виноваты, бабуся? Да?
— Да… но все-таки они тебе — не компания! — твердила бабушка.
— Почему же? Они такие славные… они умные, бабуся, — право, умные! — настаивала Милочка. — А уж если им нельзя в залу, так я пойду к ним на деревню…
— Ну, нет, нет! уж лучше здесь… ступайте в залу! — сказала бабушка.
А в другой раз, когда к Милочке собрались в гости ее деревенские знакомые, бабушка даже приказала Марфуше подать им в залу чаю, молока, хлеба, масла и сладкого пирога. Милочка за такое угощение расцеловала бабушку, а старушка, поправляя смятую Милочкой свою кружевную косынку, ворчала, — но уже без всякого неудовольствия:
— Ох, уж ты, вольница! Приберу я тебя к рукам, ты у меня будешь шелковая… да?
— Как же, бабусенька, непременно! — соглашалась внучка.
— Что это еще за «бабусенька»? — заметила ей Евдокия Александровна. — Зови меня «grande maman», как вообще зовут своих бабушек все приличные девочки…
Милочка, конечно, сказала: «хорошо бабуся!» Но бабушке редко приходилось слышать, чтобы внучка назвала ее, как должно, «grande maman»; у Милочки все больше выходило «grande бабуся» или «grande бабусенька»… Бабушка несколько раз останавливала ее и, наконец, махнула рукой, после чего французский язык был оставлен, а «бабуся» и «бабусенька» опять пошли в ход.
Впрочем, бабушке так нравились розовые губки, произносившие эти слова, что она в этих словах уже не находила ничего «неприличного»…
Однажды вышел такой случай: какой-то крестьянин просил у бабушки ржи, и бабушка отказала ему… Крестьянин ушел и, спустившись с крыльца, остановился, в раздумье почесывая затылок.
Милочка вышла следом за ним на крыльцо. Этот крестьянин так упрашивал бабушку, так божился, что осенью отдаст ей долг, что Милочке стало очень жаль его, когда бабушка сердито сказала ему: «Нет, нет! И не проси… Не дам тебе ржи!»
— А вам зачем нужна рожь? — спросила она крестьянина.
Тот не весело, хмуро оглянулся на нее и промолвил:
— Зачем! Есть-то ведь надо что-нибудь… рожь-то вон еще зеленая стоит в поле… Хлеба из нее не испечешь!
— Так у вас совсем хлеба нет? — спросила Милочка, все более и более заинтересовываясь этим высоким и бородатым крестьянином.
— Последние корки доглодали! — ответил он.
— А у вас большая семья? — продолжала Милочка.
— Жена, мать-старуха и пятеро ребят… старшему — девять лет… Семья у нас не маленькая. Восемь ртов! Надо накормить такую араву…
— А отчего же у вас хлеба нет?
— Плохо уродился в прошлом году, да градом посшибло… — как бы нехотя ответил крестьянин, а затем в раздумье добавил про себя: — А теперь хоть помирай!
— Постойте здесь! Я сейчас… — дрогнувшим голосом крикнула Милочка и бросилась в комнаты.
Крестьянин с удивлением посмотрел ей вслед. А Милочка, взволнованная, раскрасневшаяся, прибежала к бабушке и скороговоркой защебетала:
— Отчего, бабусенька, вы не даете хлеба этому крестьянину? Ведь он — бедный… У него пятеро детей, мать-старуха, жена, — и у них нет хлеба… Он говорит: «Хоть помирай!»…
— Знаю я его, негодяя! Все он врет, притворяется… — сердито крикнула бабушка, стукнув костылем.
— Нет, нет, бабуся! Он не врет… — горячо возразила Милочка. — Он так не весело посмотрел на меня… Хлеб у них градом побило… Он уж не виноват!
— А ты не суйся, куда тебя не спрашивают! — перебила ее бабушка, гневно хмуря брови. — Прошу здесь не распоряжаться! Не тебе меня учить! Знаю, что делаю… Вот этому самому мужичонке я в прошлую весну три пуда овса дала в долг, а он и не подумал принести мне его, а теперь опять лезет… Подавай ему пять пудов ржи, или даже шесть! Очень нужно!.. Не дам! Пускай убирается…
— Бабуся! Ведь у вас есть хлеб в амбаре… да вон сколько на поле зреет ржи, и овса, и пшеницы… У вас всего будет много, — не унималась Милочка. — Отчего же, бабуся, вы не поможете ему? Он вам осенью отдаст… ведь он божится, что отдаст… Да если и не отдаст, так что ж! Ведь вы не обеднеете от того, что подадите ему Христа ради… Бабуська! Ведь вы — добрая? Да? Неужели же вам не жаль его ребятишек? Ведь ребятишки не виноваты, что он вам долг не заплатил!.. Бабусенька, миленькая… дайте! Дайте ему хлебца!
Милочка встала на скамейку на колени пред бабушкой, протянула к ней ручонки и так жалобно смотрела на нее. Бабушка взглянула на внучку из-под нахмуренных бровей и заметила, что у той губы слегка вздрагивали и глаза затуманивались слезами. Казалось, Милочка была готова расплакаться… Бабушка сурово отвернулась от нее, поправила очки и кашлянула. Наконец, Милочкины ручонки добрались до рук бабушки, и бабушка почувствовала, что своевольная девчонка уже добралась до ее сердца… Она еще раз, — еще сердитее — кашлянула, еще пуще нахмурила свои густые, косматые брови и сурово сказала Милочке:
— Пошли Марфу!
Милочка бросилась за Марфой, и, когда та пришла в столовую, Милочка весело сказала бабушке:
— Ему теперь же нужно дать каравай печеного хлеба… У него совсем ничего нет… Последние корки доглодали!
Марфе было приказано дать Ивану дербенковскому каравай хлеба и сказать старосте, чтобы тот отсыпал Ивану из амбара шесть пудов ржи.
— Везде суешься со своим носом, где тебя не спрашивают… Не хорошо! Вольница девчонка… Вольница? Да! — говорила бабушка, когда Милочка после того ласкалась к старушке, забравшись к ней на колени.
— Да, бабуся! — смиренно соглашалась и Милочка.
— Вот ужо погоди… приберу я тебя к рукам, — утешала себя бабушка.
— Да, да, бабусенька! Приберите, да хорошенько крепче… Вот так, вот так!
И шалунья все крепче и крепче обнимала бабушку за шею, решительно не обращая ни малейшего внимания на то, что очки у бабушки почти уже совсем сползли с носу.
Бабушка взяла Милочку за ухо, как бы собираясь надрать это маленькое, нежное ушко, но, по-видимому, раздумала и вместо того, как оказалось, она приклонила к себе Милочкино личико и целовала его…
Вскоре вышел еще более странный случай.
— Бабуся! Знаете, что я вам скажу… — говорила однажды Милочка, возвратившись домой из своих дальних странствований. — Тетка-то Аксинья ведь очень больна!
— Это что еще за тетка Аксинья? — с удивлением спросила бабушка, строго посмотрев на Милочку.
— Вы ее не знаете?.. Ее зовут Аксиньей Михайловной… зовут также Аксиньей кривой… Она, знаете, на один глаз не видит… — пояснила Милочка. — Она уж старушка, такая старенькая-старенькая, — живет на Перепелкиных Выселках… Она — бедная; живет одна… И представьте, бабуся, около нее никого нету… И вот теперь лежит больная, некому напиться подать, только соседки заходят к ней изредка… Я вот посидела у нее сегодня утром…
— Ну, что ж такое! Ведь мало ли больных по деревням… — возразила бабушка. — У них, милая, свое сельское начальство есть…
— Начальство! Начальство!.. А мы-то что же! — перебила Милочка. — А мы, бабуся, вот что сделаем: сходимте к ней… ведь вы можете полечить ее!
— Пускай к доктору везут… а я что ж за лекарь! — проговорила бабушка, углубляясь в свое вязанье.
— Да теперь, говорят, пора рабочая, некогда возиться с ней, никто в город не поедет! — объяснила Милочка. — А у нас, бабуся, ведь особенной работы нет… Сходите, бабусенька! Ведь это недалеко… Перейти реку можно по брёвнушку, я проведу вас отлично… потом прямо через овраг…
— Благодарю! — с усмешкой промолвила бабушка.
Она уж несколько лет и за рекой-то не бывала; а тут пойдет через реку «по брёвнушку» и станет ползать по оврагам.
— Пойдемте, пойдемте же скорее, бабуся! — не слушая ее, говорила Милочка.
— Да отвяжись ты! Вот еще выдумала! Стану я по деревням шататься! — ворчала бабушка, продолжая вязать чулок. — Все глупости выдумываешь… Уж который год я из дому не выхожу… а она тут пристала.
— Как это — «из дому не выходите»? Ведь в церковь же ездите? — возразила Милочка.
— Вот тоже сравнила!.. В церковь, конечно, езжу.
— А знаете, бабусенька, навестить больного — все равно, что навестить Христа… заключенного в тюрьме тоже… Я уж это наверное знаю! — с жаром говорила Милочка. — Мне мамаша читала Евангелие, там это сказано… да и сама мамаша мне говорила не раз… Сходимте, милая, полечите Аксинью, право! И потом наймите какую-нибудь женщину походить за ней, пока она больна… Ну, пожалуйста, голубушка, пойдемте! Нехорошо же, бабуська, не слушаться Евангелия.
Бабушка украдкой посмотрела на Милочку, на ее блестящие глазки, на разгоревшиеся ее щеки, сердито покачала головой, поворчала о том, что «яйца курицу не учат», что она получше ее знает Евангелие, но тем не менее случилось, что через час времени Фома запряг в коляску серых одров, и «матушка-барыня Евдокия Александровна изволила поехать со двора». Она отправилась с Милочкой в Перепелкины Выселки и навестила тетку Аксинью. Бабушка расспрашивала Аксинью об ее болезни, о том, как и чем она живет; подговорила тут же какую-то старушку поухаживать за больной, обещала прислать лекарств, всякой провизии и обещала помогать ей.
Когда серые благополучно доставили в Ивановское бабушку со внучкой, Евдокия Александровна, оставшись одна, долго рассуждала сама с собой.
«Девочка добрая, конечно… Сердце у нее золотое! — шептала она про себя, взявшись за чулок: — но воспитание — ужасное… Ну, да я скоро управлюсь с ней… Скоро! Перестанет она этак вольничать!»
VI. Кого-то в самом деле прибирают к рукам
правитьВремя шло, а Милочка все еще пользовалась полною свободой: ходила навещать своих деревенских знакомых, одна бегала купаться, лазила в окна, Евдокию Александровну по-прежнему звала «бабусей» или «бабусенькой», по-прежнему вмешивалась «не в свое дело» и «совала нос, куда ее не спрашивали», — ну, одним словом, оставалась по-прежнему «вольницей».
За то сама бабушка, Евдокия Александровна, заметно изменила свой образ жизни.
Она уже давно свое домашнее хозяйство поручила Марфе и Дуняше, а полевыми работами и вообще всеми делами в Ивановском заведывал староста, каждый день приходивший к ней с отчетом и каждый раз, говоря о положении дел, начинавший свой рапорт словами: «В усадьбе, матушка Евдокия Александровна, все обстоит благополучно», хоть затем иногда ему и приходилось докладывать о том, что подохла телушка или волк корову «задрал», или заболел рабочий, или что-нибудь подобное в том же роде.
Бабушка уже давно вела сидячую жизнь: из спальни она переходила в столовую — в свое кресло, из столовой, летом, в хорошую погоду, иногда ходила посидеть на балкон, оттуда опять возвращалась в столовую, а из столовой после ужина шла спать. Вот и все ее переходы в течение дня. Только еще изредка она спускалась в цветник и заглядывала в ближайшую к дому аллею.
Теперь же, когда она решилась повнимательнее заняться Милочкой, ей пришлось часто оставлять свое мягкое, покойное кресло.
Началось с того, что Милочка уговорила ее пойти с ней в сад и пройтись по двум или по трем аллеям.
— Ах, душечка! Я уж так давно не ходила туда! — отнекивалась бабушка. — Там, я думаю, сыро…
— Что вы, бабуся, где же теперь «сыро»? — возражала ей внучка. — Теперь и болота-то высохли. Почти две недели не было дождя…
— Ноги, милая, стары… силы у меня не прежние! — говорила бабушка: ей даже было страшно подумать о том, чтобы оставить свое покойное кресло и идти «шататься» по саду.
— Ничего, бабуся! Как-нибудь, потихоньку-помаленьку… Вам нужно ходить, моцион полезен, — а вы все сидите! Как же это можно! — убеждала ее Милочка. — Так ведь и без болезни больны будете… Непременно вам нужно гулять!
— Ну, уж немного пройдусь с тобой. Нечего делать! Уж очень хорошо ты уговариваешь! — сдалась, наконец, бабушка и, с улыбкой взяв Милочку за руку, пошла в сад.
На другой и на третий день повторилась та же история, и подобные прогулки стали совершаться каждый день. А Дуняша, указывая в окно на бабушку, с удивлением говорила Протасьевне:
— Смотрите, смотрите! Барыня-то в саду гуляет.
Когда Милочка являлась за бабушкой, чтоб идти гулять, та уже не сопротивлялась, не отнекивалась, — покорно оставляла свой чулок и, взяв костыль, брела за внучкой в сад.
Но садом дело не ограничилось. Милочка стала убеждать бабушку, что гулять все по одному и тому же месту довольно скучно, что было бы веселее пройтись по цветущим лугам, или по полю, посмотреть на зреющие хлеба, на тихую синюю речку, на серые деревушки, мелькающие вдали, на белую сельскую церковь, блистающую из-за перелеска своим высоким шпилем.
— Нет, Милочка! Не могу так далеко… сил моих нет! — говорила бабушка, самым решительным образом отказываясь идти далее своей липовой аллеи.
— Ну, бабуся, милая, попытаемся! — Сил хватит! — щебетала Милочка, ласкаясь к старушке и любовно заглядывая ей в лицо своими живыми, темно-карими глазками. — Мы здесь точно как арестанты… на что это похоже! Все ходим по одним аллеям, все только деревья да деревья. А там, бабуся, видно так далеко, там — простор, место открытое… Чудесно! Ну, хоть только загляните, сделайте несколько шажков, — маленьких, самых маленьких шажков! — Ну-у, бабусенька! Хорошая моя, пригоженькая!
Старушка с улыбкой взглядывала на внучку поверх очков, покачивала головой, но тем не менее сама давалась ей в руки.
И вот начались странствования по полям и лугам.
Старушка, опираясь на костыль, тихо брела по лугу, а Милочка со складным стулом на плече бежала впереди, напевая песенку о том, как птичку выпустили на волю, и она — «исчезла, утопая в сияньи голубого дня»…
Иногда Милочка останавливается, наклоняется над цветами, любуется ими, вдыхает их тонкий, нежный аромат, сама свежая, хорошенькая, как скромный полевой цветочек.
— Милочка! Я сяду! — кричит ей бабушка.
— А вон, бабуся, дойдем до того куста, там я и поставлю вам стул и отдохнем в тени! — откликается Милочка.
— Ох, уж ты, моя мучительница! — ворчит бабушка и плетется к кусту.
А там, в тени, уже раскинут ее складной стул и Милочка сидит на траве, с большим аппетитом кушая кусок черного ржаного хлеба, посыпанный солью.
— Ты это что ж, матушка? Черный хлеб ешь? Отчего же не взяла булки? — с удивлением спрашивает бабушка.
— А я люблю черный хлеб! — отвечает Милочка. — Не хотите ли, бабуся? Скушайте кусочек!
И она подает бабушке половину своего куска.
— Мне этого много, голубчик! — говорит старушка. — Прежде я корки любила, а теперь не могу их жевать, — зубы плохи, а мякиша, пожалуй, поем!
И вот бабушка и внучка сидят посреди цветущего, благоухающего луга, под голубыми летними небесами, и каждая по своему наслаждается пролетающими светлыми мгновеньями. Милочка доедает хлеб, крошки сбрасывает на траву и говорит про себя:
— Пусть птички поклюют!
Бабушка смотрит на нее и улыбается. Милочка, как веселый, шаловливый котенок, то присядет, то приляжет, то перекатится с боку на бок, то лежит смирнехонько на спине и смотрит в глубь ясной, сияющей лазури, прислушивается к пению жаворонка и, закрыв глаза, подставляет свое разгоревшееся личико под поцелуи легкого, перелетного ветерка, и ветерок нежит, ласкает ее… Волосы ее растрепались, губы полуоткрыты, Милочка шепчет:
— Как хорошо!
Бабушка соглашается и говорит:
— Да, милая, хорошо!..
Здесь я должен заметить, что окно в спальне бабушки целые дни оставалось открытым, и бабушка от того не простужалась и вообще не испытывала никаких дурных, неприятных последствий.
Старушка даже как будто перестала бояться своего прежнего, постоянного врага — «сквозного ветра».
Хотя бабушка и называла про себя Милочку своею «мучительницей» и ворчала на нее за то, что Милочка заставляет ее, старуху, ходить так далеко и «шататься по полям», но зато бабушка, действительно, стала лучше себя чувствовать, бодрее, живее, и отлично спала по ночам.
Теперь она стала охотнее лечить своих деревенских соседей, приходивших к ней за помощью.
Когда к Милочке собирались ее деревенские знакомые, порция угощения для них с каждым разом все увеличивалась, и бабушка не только не жаловалась на детский крик и шум, но даже сама иногда показывалась в залу, когда ребятишки играли в жмурки или в кошку и мышку, и с улыбкой смотрела поверх очков на ребят, осторожно пробираясь вдоль стены, чтобы не помешать играющим.
Милочка дома привыкла пить чай после обеда. В Ивановском господском доме послеобеденное чаепитие было вовсе не в обычае, но в угоду Милочке после обеда стал подаваться самовар, и бабушка скоро привыкла к послеобеденному чаю.
Милочка вставала рано, в шесть часов, бабушка просыпалась почти в то же время, но любила полежать в постели. Тогда Милочка являлась к ней с поцелуями и рассказывала о том, что она уже сбегала купаться, что вода чудесная, такая свежая, и заставляла бабушку подниматься с постели.
Испокон веков в Ивановском было заведено ужинать в девятом часу, а в десять — все в доме уже спало, кроме мышей и выходивших на охоту за ними кошек. Теперь же этот порядок был нарушен. Ужинать иногда садились в половине десятого, да после ужина бабушка сидела еще с полчаса и долее.
Когда бабушка уже собиралась идти спать, Милочка взбиралась к ней на колени и упрашивала ее посидеть еще «минутку». Тут между ними начинались тихие разговоры, или рассказы, и милочкина «минутка» иногда тянулась довольно долго… По просьбе Милочки, бабушка иной раз принималась рассказывать о том, как она училась в институте, какие у нее были подруги, как они жили, какие были у них учителя и классные дамы.
— Вы, бабуся, и теперь хорошенькая, но прежде, в молодости, я думаю, вы были красавицей? — однажды спросила Милочка.
— Не знаю, душечка! Люди говорили, что была недурна, — ответила бабушка. — Ведь уж это было давно… Тридцать лет я замужем была, да уж больше двадцати лет прошло после того, как мужа, твоего дедушку, схоронила.
И старушка тихо вздохнула.
— А дедушка был добрый? Вы с ним не ссорились? — продолжала Милочка.
— Он был горячий, вспыльчивый человек, но добрый. Конечно, бывало, и спорили, но больших ссор не было, жили дружно.
— Вам, бабуся, жаль его?
— Конечно, милая, жаль… да ведь что ж делать!
— А вы желали бы, чтобы дедушка возвратился и опять стал жить с вами? — немного погодя, спросила Милочка.
— Кто умер, душечка, тот уж никогда не возвратится к нам! — с грустью промолвила бабушка, задумчиво смотря в окно на тихий, потемневший сад, на ту пору посеребренный трепетным месячным сиянием.
Иногда Милочка принималась сообщать бабушке свои планы на будущее, свои думы и мечты.
— У нас, близ Березовки, деревни нет! — говорила она. — А здесь вокруг все — деревни… Терентьевка, Дербенька, Шипуново, Ярцево, Выселки… Когда я, бабуся, буду большая, я устрою здесь школу, буду сама учить деревенских ребят, а вы, бабуся, купите нам книг, ландкарт, бумаги, аспидных досок, грифелей, карандашей… Хорошо, бабуся? Да?
— Хорошо, милая! Хорошо!.. Только сама-то сначала хорошенько поучись, чтобы было чем с другими поделиться… — говорила бабушка.
Милочка устала за день, — глаза ее начинают слипаться, голова клонится к бабушке на грудь… Бабушка зевает, гладит Милочку по ее распустившимся волосам и говорит:
— Спать пора, голубчик!
Тут уж и Милочка соглашается с тем, что «пора», целует бабушку и идет спать…
Быстро пролетал день за днем, и, вместо двух или трех недель, Милочка прожила у бабушки Евдокии Александровны уже целый месяц. Мамаша писала, чтобы Милочка собиралась домой.
Хотя Милочка и полюбила бабушку, привязалась к ней, но часто вспоминала о Березовке: там — мама, там ее цветочки, там ее курочки-рябушки, там ее пестрый поросенок… Отчего бабуся не приедет к ним?
— Трудно мне собраться, душечка! — говорила бабушка. — Уж сколько лет я не выезжала так далеко…
— А вы все-таки соберитесь! — упрашивала ее внучка. Я почти уверен, что старые серые кони скоро, очень скоро, может быть, ныне же летом привезут бабушку, Евдокию Александровну, в Березовку…
— Ну, Милочка, я отпускаю тебя домой, — только в августе ты опять приезжай ко мне недели на две, на три или и надольше? — говорила бабушка. — Надо, дружок, посерьезнее заняться твоим воспитанием… Мамаше некогда; она — человек занятой… А я все-таки присмотрю и воли тебе давать не стану!
— Да, бабуся! — смиренно соглашалась Милочка. — Я в августе непременно приеду! Кстати, тогда у вас и яблоки поспеют… Я очень люблю яблоки. А вы, бабуся?
Оказывалось, что и бабушка очень любит яблоки — только печеные.
— А я больше люблю сырые, — прямо с дерева! — заявила Милочка.
Наконец, назначен день отъезда. Завтра!..
Весь вечер бабушка сидела грустная и все ворчала про себя:
— И для чего это Катерине Васильевне дочь понадобилась, — решительно, не понимаю… Вдруг загорелось, — вынь да положь ей Милочку! Странное дело! Хозяйничала бы там себе… а я бы той порой все-таки отучила бы девочку от своевольства…
Ночью бабушке что-то не поспалось. Она встала, зажгла свечку и пошла в соседнюю комнату, где была устроена спальня Милочки. Ей захотелось посмотреть на внучку. Ведь уж завтра Милочка не будет спать под кровлей ее старого Ивановского дома. Осторожно, на цыпочках, стараясь не шаркать туфлями, бабушка подошла к кровати и наклонилась над Милочкой.
Девочка спокойно спала, по обыкновению, на правом боку, слегка подогнув ноженки и положив руку под щеку. Девочка во сне дышала тихо, ровно… Темные пряди волос свесились ей на лоб, упали на плечи. Бабушка с любовью смотрела на нее и мысленно горячо молила Бога, чтобы он избавил это милое дитя от тяжких житейских бед и напастей, а еще пуще, чтобы Он сохранил ее сердце таким же, каким оно было теперь, чистым и непорочным. Бабушка стояла, наклонившись над спящей, — ее бледные, старческие губы шептали тихие слова молитвы, а на глазах блестели слезы. Рука ее, державшая свечку, слегка дрожала…
Когда свет упал Милочке на лицо, ресницы ее дрогнули и глаза полураскрылись… Милочка проснулась и повернула голову.
— Бабуся! Вы что это… не спите? — пролепетала она, щурясь и протирая глаза, и с удивлением взглядывая на бабушку.
— Так, что-то не поспалось… пришла посмотреть, не раскрылась ли ты, — ответила ей старушка.
— Да если бы и раскрылась… не беда! Теперь ведь тепло…
Но тут Милочка повнимательнее посмотрела на бабушку и вскричала:
— Бабуся! Вы плачете… О чем?
— Нет, Милочка! Я так… — отнекивалась старушка, проводя рукой по глазам.
— У вас на глазах слезки…
Милочка вскочила и, встав на постели на колени, обняла бабушку и нежно припала головкой к ее плечу.
— Нет, нет, душенька… ничего! — бормотала бабушка, наклонясь и целуя Милочку, и сослепа преусердно капала со свечки стеарином Милочке на сорочку и на постель.
— Нет, бабуся, право, — скажите: вы о чем? — мурлыкала Милочка, прижимаясь к бабушке.
— Так, скучно… грустно мне, Милочка, что ты завтра уедешь, опять я останусь одна, и когда теперь… — заговорила старушка и запнулась.
— Я, бабуся, непременно, непременно приеду к вам в августе! Вот посмотрите, что приеду… — утешала ее внучка. — А потом и вас к себе увезу, и Дуню… И вы живите у нас, пока стоит осеннее ненастье… дольше живите! Бабуся, да вы присядьте!
— Спать ведь пора, дружок! — сказала бабушка, садясь к Милочке на постель.
А Милочка, лукаво посматривая на нее, промолвила:
— А помните, бабуся, как на другой день моего приезда, вы говорили, что ни за что не пригласили бы меня в гости, если бы знали, что я такая своевольная девочка!..
— Да, милая! Я это сказала тогда… — созналась бабушка, улыбаясь сквозь слезы. — Но ведь ты меня совсем из терпенья вывела… Вспомни, что ты тогда напроказила! Ведь ты у меня в спальне окно выставила… А ты, шалунья, дерзкая ты девчонка, помнишь, что сказала тогда: «Я бы ни за что не приехала, если бы знала, что у меня бабушка — такая ворчунья, такая злая, сердитая»…
Бабушка так смешно передразнила Милочку, что та неудержимо расхохоталась и опять бросилась бабушке на шею.
— Ну, а теперь, бабушка, мы подружились, да? — вскричала Милочка. — Теперь уж я знаю, что вы — совсем не злая… что вы добренькая, добренькая, моя бабуся… моя старенькая, моя хорошенькая бабусеночка!
И она ласкалась к старушке, гладила ее по плечу и прижималась своим смеющимся личиком к ее щеке.
— А как же ты смела так говорить тогда? — продолжала бабушка, нежно теребя ее за ухо.
— Я, бабуся, тогда очень рассердилась… — возражала ей внучка.
— Вот это мило! Да разве такие маленькие девочки могут сердиться?..
— Как же! Могут!.. Ведь у них же сердце есть… — утвердительно ответила Милочка.
Бабушка только покачала головой…
Трогательно было видеть, как поутру, при прощании, бабушка и внучка нежно обнимались и целовали друг друга…
— Смотри же, Фома, — осторожнее вези барышню! — говорила бабушка, стоя на крыльце и строго смотря поверх очков на своего старого возницу, пока Милочка со своей Протасьевной усаживалась в коляску.
— Знаю, матушка Евдокия Александровна! Не первый раз ехать приходится, храни Бог!.. — отозвался Фома, молодцевато натягивая вожжи.
— Ты ведь знаешь наших серых… — внушительным тоном продолжала бабушка. — Они — смирны, смирны, да вдруг и подхватят… Под гору-то хорошенько сдерживай их!
Серые смиренно стояли, понурив головы, и если бы они могли понимать человеческую речь, то, вероятно, чрезвычайно удивились бы тому мнению, какое высказывала бабушка об их ретивости.
— Ни в гору, ни под гору не поскачут! — возражал Фома, очевидно ближе бабушки знакомый с качествами своих престарелых коней.
— Ну, то-то, смотри! Я ведь знаю, что ты тоже иногда любишь гнать лошадей, сломя голову, строго выговаривала бабушка.
Фома только молча ухмыльнулся. То время уже давно прошло, когда Фома «гонял лошадей, сломя голову», и дорого он дал бы тому, кто теперь ухитрился бы «разгорячить» его серых и разогнать их — хотя бы под гору…
Коляска наконец тронулась, и бабушка, по своему обыкновению, смотря поверх очков, с грустью глядела вслед уезжавшей внучке. Вот уж выехали за ворота; серые мерной рысью побежали по дороге к лесу…
Милочка стояла в коляске, посылала бабусе воздушные поцелуи, кивала головой, махала платком… И еще раз издали донесся до бабушки ее серебристый голосок:
— До свиданья, бабуся! До свиданья!
Источник текста: П. В. Засодимский. Дедушкины рассказы и сказки. — М: издание редакции журнала «Детское чтение», 1899.