Аркадий Аверченко
правитьМечты о прошлом
правитьАверченко Аркадий Тимофеевич. Рассказы. Сост. П.Горелов. — М.: Молодая гвардия, 1990
СОДЕРЖАНИЕ
правитьРусская сказка
Язык богов
Люди-братья
Бал у графини X…
Моя старая шкатулка
Русская сказка
правитьОтец прижал голову крохотного сына к груди и начал сказку.
— В одном лесу жил мальчик и жила Баба Яга — Костяная Нога… Впрочем, ну ее, эту Бабу Ягу, правда?
— Ну ее, — охотно согласился ребенок.
— Вот какую сказку я лучше расскажу: жили да были дед и баба, у них была курочка ряба… Хотя скучно это! Пусть она провалится эта курочка!
— И дед с бабой пусть провалятся! — сверкая глазами, согласился мальчик, обуреваемый столь свойственным детям инстинктом разрушения…
— Верно. Пусть они лопнут — и дед и баба. А вот эта — так замечательная сказка: у отца было три сына, старший умный был детина, средний был и так и сяк…
— Пусть они тоже лопнут… — внес категорическое предложение малютка, улыбаясь с веселой свирепостью.
— И верно, сын мой. Туда им и дорога. Это все, конечно, чепуха, труха. Хорошая сказка рассказывается после соответствующего разбега. А так как я уже достаточно разбежался, то… слушай!
…Жил-был твой папа и у папы была твоя мама, и была она потому, что тогда не было сыпного тифа. И жили твои папа с мамой в квартирке из шести комнат, и даже для сына была отдельная комнатка, где стояла его колыбелька. Теперь мы с тобой и дядей Сашей живем в одной комнате, а тогда у меня было шесть.
— У кого реквизировал?
— Держи карман шире! Тогда не было реквизиций! Кто какую квартиру хотел, такую и снимал. Хоть бы двадцать комнат! И вот однажды приезжаю я…
— С фронта?
— С которого?! Никакейших тогда фронтов не было!
— А что ж мужчины делали, если нет фронта? Спекулировали небось.
— Тогда не спекулировали.
— А что же? Баклуши били?
— Дядя Саша, например, был адвокатом, Петр Семеныч писал портреты и продавал их, дядя Котя имел магазин игрушек…
— Чтой-то — игрушки?
— Как бы тебе объяснить… Ну, например — видел ты живую лошадь? Так игрушка — маленькая лошадь, неживая; человечки были — тоже неживые, но сделанные как живые. Пищали. Даванешь живот, а оно и запищит.
— А для чего?
— Давали детям, и они играли.
— Музыка?
— Чего музыка?
— Да вот играли.
— Нет, ты не понимаешь. Играть — это значит, скажем, взять неживого человека и посадить верхом на неживую лошадку.
— И что ж получится?
— Вот он сидит верхом.
— Зачем?
— Чтоб тебе было весело.
— А кто ж в это время играет?
— Фу, ты! Нельзя же быть таким серьезным. Однако — вернемся. Вот, значит, мы так и жили…
— А что ты делал?
— Я был директором одной фабрики духов.
— Чтой-то?
— Духи? Бутылочка такая. Откроешь пробочку, капнешь на костюм, а оно хорошо и пахнет.
— А зачем?
— Да так. Зря. Раньше много чего зря делалось. У меня, например, был человек, который стоял у дверей, и если кто-нибудь приходил ко мне, он шел впереди него и говорил, кто пришел.
— Да зачем тебе? Ты бы и сам через минуточку увидел бы.
— Так было принято. Много чего зря делали. Мы с мамой, например, раз в месяц бал закатывали.
— Во что закатывали?
— Ни во что. Возьмем и закатим бал. Приглашали музыку, оркестр целый… Сад увешивали цветными фонариками и под музыку танцевали…
— Чтой-то?
— Танцевать? А вот мужчина брал даму одной рукой за ее руку, другой за это место, где у тебя задняя пуговица курточки — и начинали оба топать ногами и скакать.
— Зачем?
— Зря. Совершенно зря. Пользы от этого не замечалось никакой. После танцев был для всех ужин.
— Небось дорого с них сдирал за ужин?
— Кто?!
— Ты.
— Помилосердствуй! Кто ж с гостей за ужин получает? Это бесплатно. Я их угощал. Повар готовил ужин, шампанское, фрукты, мороженое.
— Сколько ж тебе это стоило? Небось — за… этого… закатывал в копеечку?
— Ну, как тебе сказать… Помнишь, мы сегодня после обеда пили с тобой этакую чуть-чуть газированную теплую дрянь на сахарине? Ситро, что ли? Ну, вот сколько мы заплатили за бутылку, помнишь?
— Полторы тысячи.
— Правильно. Так раньше — бал с музыкой, фонариками и ужином стоил половину такой бутылки.
— Значит, я сегодня целый бал выпил?
— Представь себе! И не лопнул.
— Вот это сказка! У маленького мальчика бал в животе. Хе-хе-хе!
— Да, уж. Это тебе не Баба Яга, чтоб ей провалиться!
— Хе-хе! Не у отца три сына, чтобы им лопнуть.
— Да… И, главное, не Красная Шапочка, будь она проклята отныне и до века!
Язык богов
правитьМаленькая, грязная комнатка, с гримасой бешенства сдаваемая маленькой грязной гречанкой одному моему беззаботному знакомому.
Он слишком горд, чтобы признать отчаянное положение своих дел, но, зайдя к нему сегодня, я сразу увидал все признаки: вымытую собственными руками рубашку, сушившуюся на портрете Венизелоса [1], тарелку, на которой лежал кусок ужасающей жареной печенки, отложенный в качестве ужина, грязная закопченная керосинка с какой-то застывшей размазней в кастрюле.
Обитатель комнатки так углубился в чтение книги, что даже не заметил моего появления.
— Что ты сидишь, как сыч, — нос в книгу уткнул? Захлопывай книгу, пойдем на взморье на лодке кататься. Погода изумительная.
Поднял он от книги тяжелую голову, поглядел на меня ничего не видящими глазами и опять уставился в книгу.
— Ну, что ж ты?
— Сегодня не могу. Книжку читаю.
— Подумаешь, важность — книжка. Что это — откровение великого мыслителя, что ли?
— Подымай выше. Видишь, не могу оторваться.
— Поэма Эдгара По?
— Убирайся ты со своим По!
— Бешеная фантазия Гастона Леру? [2]
— Откровенно говоря, я не знаю, как эта книга называется: первые несколько листов оторваны. Знакомый газетчик дал.
— А с чего же начинается?
— А вот послушай: «Вообще на рынках, в лавках купить хороших, сытых, откормленных цыплят — большая редкость. Ежели хотите иметь хороших цыплят, то, купив их живыми, следует покормить их дома недельки две гречневой крупой, заваренной кипящим молоком, и содержать всех в тесном месте, чтобы цыплята не бегали.
Но ежели хотите побаловать себя цыплятами на славу (тут голос моего приятеля дрогнул от волнения), то покормите их варенным на молоке рисом. Цыплята будут объедение. Белое, нежное, таящее во рту мясо с косточками, как хрящики. Правда, такое кормление молочным рисом обходится немало, три-четыре рубля».
Я проглотил слюну и нетерпеливо воскликнул:
— Постой, да ведь это простая поваренная книга!
— Простая? Нет, брат, не простая. Послушай-ка. «Главный подвоз рябчиков — вологодских и архангельских — начинается с установившегося зимнего пути. Лучшие сибирские рябчики — кедровики, т. е. питающиеся кедровыми орехами.
Когда выбираете дичь, она должна быть чиста, т. е. дробинки нигде не должно быть видно. Это тем особенно важно, что тогда, во время жарения жирной птицы сало и сок из ее ранок не вытекают, отчего она не высохнет и не потеряет во вкусе. Хороший рябчик должен быть: бел, сыт, т. е. мясист. Аромат его приятно-смолистый».
— Ну, так едем, что ли. Мария Григорьевна тоже едет.
— Мария Григорьевна? Ага… А ты вот это послушай: «Бывают случаи, когда люди самые опытные ошибаются в выборе рыбы. Да еще как ошибаются-то. Плавают, например, в садке или окаренке две стерляди: рост у них — правильнее, мера — одинаковый, обе толстые, брюшко у обеих желтое, обе без игры, яловые, что вкусней. Вы просите подрезать рыб снизу, к наростнику, т. е. к хвосту. Подрезали обеих, и обе — как желток, жир — червонное золото. Чего еще требовать? Как еще пробовать? Между тем, за столом оказывается, что одна из стерлядей — удивительная, нежная, тает во рту; другая — так себе, грубая, вялая, твердоватая, да и жиру в ней, оказывается, мало: весь он остался в рассоле, в котором варилась стерлядь, и потемнела-то она во время варки. Отчего? Оттого, что стерлядь эта другой воды. Первая из Оки, вторая волжская».
— Н-да, — задумчиво сказал я, машинально глотая слюну. — Дела.
— Вот видишь. А ты знаешь, как телят поят?
— Подумаешь, важность. Дадут ему поды — он и пьет.
— Ха-ха-ха! Слушай: «Еще не так важно отпоить теленка, как выбрать его для отпоя, в чем, главное, и заключается секрет троицких телятников. Именно выбирайте для отпоя теленка на низких, а не на высоких бабках, смотрите, чтобы у него были белые белки и губы изнутри, когда их подвернете. Теленок, выбранный для отпоя, не должен делать большого движения, для чего его ставят в тесное стойло, где бы он мог только повернуться, лечь и встать, но отнюдь не скакать и играть. Подстилки не должно класться никакой: одна соломина, которую теленок будет жевать, может испортить все дело. В стойле должно быть чисто, для чего пол делается покатым, с дырьями, чистым. Ежели в молоко будет подлита хоть капля воды или подбавлена мука — телятина будет непременно красна и груба. Менее как в четыре-пять недель теленка отпоить нельзя. Но поят, очень хороших, по три и даже четыре месяца. Конечно, таким телятам молока от одной коровы недостаточно, и поят их от трех, четырех, пяти и более коров».
— Что ты хочешь этим сказать? — угрюмо спросил я.
— Ничего, — отвечал он торжествующе.
— А Мария Григорьевна о тебе сегодня два раза спрашивала. Она сегодня особенно интересная. И понимаешь, на блузке совсем прозрачные рукава. А руки — белые, пухленькие, с ямочками на локтях. Грудь…
— А это: «К масленице зернистую икру подвозят в столицы и даже почти во все города нашего отечества в огромном количестве. К сожалению любителей, хорошая зернистая икра всегда в цене (четыре рубля, четыре с полтиной фунт). Достоинства зернистой икры следующие: малая соль, разбористость, т. е. зерно должно быть целое, не раздавленное, и должно отделяться друг от друга и рассыпаться в дробь. Белужья икра крупнее и беловатее, осетровая мельче и с желтизной, но трудно сказать, которая лучше. Лучшая зернистая икра — багреная, т. е. та, которая вынута из рыбы, сидевшей уже в садках, из потомленной рыбы». Ха-ха, понимаешь, как люди раньше жили? Икру из нетомленной рыбы он не лопал!
— Послушай, замечательная погода. Море тихое, поедем. Сейчас полная луна, с берега доносится музыка, волны тихо шелестят о борта лодки… Мария Григорьевна смотрит на тебя загадочным, мерцающим взглядом. Стройная, подъемистая ножка шаловливо выглядывает из-под шумящей юбки…
— А это что? «Макароны Монглясс. В приготовленные и вымазанные маслом макароны положить тертый пармезан пополам с швейцарским сыром, филей из кур, нарезанный ломтиками, гусиные печенки, трюфеля и шампиньоны, предварительно обжарив их в масле. Потом прибавить ложку белого соуса, размешать, подавать при консоме». А, каково!
— Не спорю, — вздохнул я, — очень вкусная вещь. Да, кстати о Марии Григорьевне. За ней последнее время усиленно прихлестывает Пузыренко… Если ты не поедешь, он тоже увяжется в лодку…
— Меня не это удивляет, — рассеянно возразил приятель, — меня удивляет «гарнир Массена». Полюбуйся-ка. «Снять с дроздов филей. Подрезать верхнюю плеву, посолить, изжарить. Очистить свежие каштаны и обжарить немного в сливочном масле, налить бульон, сварить до мягкости; приготовить из двух яиц лапшу, сварить в соленом кипятке, откинуть на решето. Когда все будет готово, сложить лапшу на растопленное масло в кастрюле, размешать, выложить на блюдо, сверх лапши уложить филей, а середину наполнить сваренными каштанами».
— Ей-богу, — умоляюще простонал я, — я дроздов не люблю. Другое дело перепелки… И Мария Григорьевна их очень любит. Знаешь, как она ест своими беленькими зубками…
— Перепелки, говоришь? Изволь. «Гарнир Шомель. Снять филей с шести перепелок, подрезав верхнюю кожицу, сложить на вымазанную маслом глубокую сковороду и обжарить. Выпустить в кастрюлю десять желтков, развести выкипяченным соком из перепелов, посолить, вскипятить, процедить, разлить в намазанные маслом формочки и сварить на пару. Нашинковать овальные гренки фаршем из дичи номер семнадцатый…»
— Постой, постой, а как делается номер семнадцатый?
— Сейчас посмотрим.
Было два часа ночи.
Луна, освещавшая где-то на тихом взморье Марию Григорьевну и Пузыренко, заглядывала к нам в окно.
Так как мой приятель устал читать, то заменил его я.
Наклонившись над книгой, читал я внятно и со вкусом:
— «Артишоки, фаршированные другим манером. Приготовить артишоки, обдать их кипятком, а потом выбрать на салфетку. Приготовить фарш номер двадцать седьмой, прибавить шампионьонов, рубленых трюфелей, рубленой зелени, раковых шеек…»
Смаковали до утра.
Что ни говори, а бедному русскому в Константинополе удается иногда пировать по-царски.
[1] Венизелос — греческий государственный деятель.
[2] Гастон Леру — французский романист. (Прим. ред.)
Люди-братья
правитьИх было трое: бывший шулер, бывший артист императорских театров — знаменитый актер — и третий — бывший полицейский пристав 2-го участка Александро-Невской части.
Сначала было так: бывший шулер сидел за столиком в ресторане на Приморском бульваре и ел жареную кефаль, а актер и пристав порознь бродили между публикой, занявшей все столы, и искали себе свободного местечка. Наконец бывший пристав не выдержал: подошел к бывшему шулеру и, вежливо поклонившись, спросил:
— Не разрешите ли подсесть к вашему столику? Верите, ни одного свободного места!
— Скажите! — сочувственно покачал головой бывший шулер. — Сделайте одолжение, садитесь! Буду очень рад. Только не заказывайте кефали — жестковата.
При этом бывший шулер вздохнул:
— Эх, как у Донона жарили судачков обернуар!
Лицо бывшего пристава вдруг озарилось тихой радостью.
— Позвольте! Да вы разве петербуржец?
— Я-то?.. Да вы знаете, мне даже ваше лицо знакомо. Если не ошибаюсь, вы однажды составляли на меня протокол по поводу какого-то недоразумения в Экономическом клубе?..
— Да, господи ж! Конечно. Знаете, я сейчас чуть не плачу от радости!.. Словно родного встретил. Да позвольте вас просто по-русски…
Знаменитый актер, бывший артист императорских театров, увидев, что два человека целуются, смело подошел и сказал:
— А не уделите ли вы и мне местечка за вашим столом?
— Вам?! — радостно вскричал бывший шулер. — Да вам самое почтеннейшее место надо уступить. Здравствуйте, Василий Николаевич!
— Виноват… Почему вы меня знаете? Вы разве петербуржец?
— Да как же, господи! И господин бывший пристав — петербуржец из Александро-Невской части, и я петербуржец из Экономического клуба, и вы.
— Позвольте… Мне ваше лицо знакомо!!!
— Еще бы! По клубу же. Вы меня еще — дело прошлое — били сломанной спинкой от стула за якобы накладку.
— Стойте! — восторженно крикнул пристав. — Да ведь я же по этому поводу и протокол составлял!!!
— Ну, конечно! Вы меня еще выслали из столицы на два года без права въезда! Чудесные времена были!
— Да ведь и я вас, господин пристав, припоминаю, — обрадовался актер. — Вы меня целую ночь в участке продержали!!!
— А вы помните, за что? — засмеялся пристав.
— А черт его упомнит! Я, признаться, так часто попадал в участки, что все эти отдельные случаи слились в один яркий сверкающий круг.
— Вы тогда на пари разделись голым и полезли на памятник Александра III на Знаменской.
— Господи! — простонал актер, схватившись за голову. — Слова-то какие: Александр III, участок, Знаменская площадь, Экономический клуб… А позвольте вас, милые петербуржцы…
Все трое обнялись и, сверкая слезинками на покрасневших от волнения глазах, расцеловались.
— О, боже, боже, — свесил голову на грудь бывший шулер, — какие воспоминания!.. Сколько было тогда веселой, чисто столичной суматохи, когда вы меня били… Где-то теперь спинка от стула, которой вы?.. Я чай, теперь от тех стульев и помина не осталось?
— Да, — вздохнул бывший пристав. — Все растащили, все погубили, мерзавцы… А мой участок, помните?
— Это второй-то? — усмехнулся актер. — Как отчий дом помню: восемнадцать ступенек в два марша, длинный коридор, налево ваш кабинет. Портрет государя висел. Ведь вот было такое время: вы полицейский пристав, я — голый пьяный актер, снятый с царского памятника, а ведь мы уважали друг друга. Вы ко мне вежливо с объяснением… Помню, папироску мне предложили и искренно огорчились, что я слабых не курю…
— Помните шулера Афонькина? — спросил бывший шулер.
— Очень хороший был человек.
— Помню, как же. Замечательный. Я ведь и его бил тоже.
— Пресимпатичная личность. В карты, бывало, не садись играть, — зверь, а вне карт — он тебе и особенный салат «Омар» состряпает и «Сильву» на рояле изобразит, и наизусть лермонтовского «Демона» продекламирует.
— Помню, — кивнул головой пристав. — Я и его высылал. Его в Приказчичьем сильно тогда подсвечником обработали.
— Милые подсвечники, — прошептал лирически актер, — где-то вы теперь?.. Разорвали вас новые вандалы! Ведь вот времена были: и электричество горело, а около играющих всегда подсвечники ставили.
— Традиция, — задумчиво сказал бывший шулер, разглаживая шрам на лбу… — А позвольте, дорогие друзья, почествовать вас бутылочкой «Абрашки» [1]…
Радостные пили «Абрау». Пожимали друг другу руки и любовно, без слов, смотрели друг другу в глаза.
Перед закрытием ресторана бывший шулер с бывшим приставом выпили на «ты».
Они лежали друг у друга в объятиях и плакали, а знаменитый актер простирал над ними руки и утешал:
— Петербуржцы! Не плачьте! И для нас когда-нибудь небо будет в алмазах! И мы вернемся на свои места!.. Ибо все мы, вместе взятые — тот ансамбль, без которого немыслима живая жизнь!!
[1] Шампанское «Абрау Дюрсо»
Бал у графини X…
править…Графиня вошла в бальную залу, и ропот восхищения пробежал среди блестящих гостей…
Она была одета в платье из серебристого фая, отделанного валансьенскими кружевами и лионским бархатом… На мраморной шее сверкало и переливалось роскошное бриллиантовое колье, в ушах мерцали теплым светом две розовые жемчужины, царственная головка венчалась многотысячным паради из перьев райской птицы.
Два молодых человека в черных фраках с огромными вырезами белых шелковых жилетов, стоя у колонны, тихо беседовали о графине:
— Вероятно, она дьявольски богата?
— О, да. Отец дает за ней пятьсот тысяч. Кроме того, у нее тряпок — шелковых платьев, белья самого тонкого, батистового, похожего на паутинку (мне, как другу семьи, показывали) — всего этого тряпья наберется тысяч на 50. Три сундука и шкаф битком набиты…
— Parbleu! — вскричал молодой щеголь, небрежно вынимая из кармана плоские золотые часы с жемчужной монограммой:
— Я, вероятно, еще успею пригласить ее на вальс!
И было время: оркестр, невидимо скрытый на хорах, заиграл в этот момент упоительный вальс — и благоухающие пары закружились…
Так романисты писали раньше.
А вот так романисты должны писать теперь…
…Графиня вошла в бальный сарай — и ропот восхищения пробежал среди блестящих гостей…
На графине было платье из роскошного зеленого ситца, отделанное настоящими костяными пуговицами… На алебастровой шее сверкало и переливалось роскошное колье из кусочков каменного угля, в крохотные ушки были продеты две изящных, еще не использованных спички, а царственная головка венчалась пером настоящей многотысячной курицы.
Два молодых человека в изящных фраках, сшитых из мучных мешков, тихо беседовали о графине:
— Да! Отец дает за ней 18 миллионов деньгами, 2 пары шерстяных чулок и флакон из-под французских духов!
— Ничего подобного, — вмешался третий, одетый в кретоновый смокинг из обивки кресла, лорнируя графиню в осколок пивной бутылки, вделанный в щипцы для завивки. — Отец дает за графиней гораздо больше 18 миллионов!!
— Именно?
— Он дает за ней корову с теленком и двух уток.
— Parbleu! — вскричал молодой щеголь в рединготе из четырех склеенных номеров вчерашней газеты. — Я, вероятно, еще успею пригласить ее на вальс!..
Он вынул из кармана будильник на дверной цепочке, бросил на него косой взгляд и помчался к графине.
И было время: граммофон хрипло заревел упоительный вальс, танцующие сняли ботинки, чтобы зря не трепать подметок, и пары, шлепая изящными пятками, закружились…
Моя старая шкатулка
правитьУ меня есть старая шкатулка палисандрового дерева, выложенная по крышке инкрустацией — совсем такая, какую возил с собой Павел Иванович Чичиков.
Я свою тоже теперь вожу с собой. С сентября позапрошлого года. А раньше она стояла в углу кабинета моей петербургской квартиры и служила хранилищем трофеев, побед моей горничной надо мной. Дело в том, что у меня с моей горничной шла глухая, тайная, незаметная, но свирепая и неумолимая борьба. Всякий из нас терпел свои поражения и одерживал победы, но на ее долю побед приходилось больше, чем поражений.
Каждый день утром, сидя за письменным столом, я просматривал корреспонденцию и прочитанное, ненужное бросал на пол; просматривал поданные счета и, отметив в записной книжке итоги на предмет уплаты, счета бросал на пол; вынимал содержимое боковых карманов, отбирал ненужное — бросал на пол. И уходил из дому.
А потом являлась горничная, тщательно подметала пол, а все брошенное не менее тщательно собирала и аккуратной пачкой засовывала между подсвечником и часами, около чернильницы на письменном столе.
Приходил я. Замечал засунутую пачку. Бросал на пол.
Приходила она. Собирала с полу. Засовывала между подсвечником и часами.
Приходил я и, признав себя побежденным, совал всю пачку в старую шкатулку палисандрового дерева с инкрустацией.
Замечательнее всего, что у нас с горничной никогда не было разговора об этом. Ведь смертельно враждующие армии не ведут между собой никаких переговоров. Не правда ли?
Мой отъезд из Петербурга был вынужденно-спешным. Уезжая, я совал в чемодан первое, что попадалось под руку. Так увез с собой и палисандровую шкатулку.
А сегодня открыл ее и стал перебирать старое, пожелтевшее, основательно забытое.
В этой шкатулке нет ни золотых локонов, ни медальонов с портретом любимой, ни засохших, рассыпающихся при первом прикосновении цветов.
Выбираю из беспорядочной, перемешавшейся от дорожной тряски груды первое попавшееся:
Ресторан «Вена». Счет.
Итог — 270 рублей.
Что такое?
— А… Помню. Праздновал в большом кабинете свои именины. Двадцать шестого января. Гостей двадцать четыре персоны.
А, ну посмотрим:
"Закуска холодная, водки различные … 42 руб.
— " — горячая 4-х сортов……36 руб.
Ужин из трех блюд со сладким на 24 пер.. 30 "
Вино столовое и дес. 12 бут…….21 "
Кофе и ликеры………..38 "
Шампанское франц. 7 бут……..56 "
— " — Абрау 5 "……..20 "
Фрукты…………..23 "
Еще шампанское 2 бут. Асти……. 7 «
Итого.. 273 руб.»
Помню я эти именины. Хозяин «Вены», незабвенный покойник Иван Сергеевич Соколов, постарался: украсил мое место цветами и за свой счет, в виде подарка, отпечатал юмористическое меню на двадцать четыре персоны.
Вот оно. Огромное красное 26 января, а под ним:
«Закуски острые, сатириконские; водка горькая; как цензура, борщек авансовый, осетрина по-русски, без опечаток; утка не газетная, трубочки с кремом а ля годовой подписчик».
Бедный остряк Иван Сергеевич! И косточки твои, верно, уже рассыпались…
Бросаю на пол и счет и меню — поди-ка, подбери это все снова, моя петербургская горничная. Далеко ты!
Беру следующую бумажку.
«Дорогой Аркадий! Погода хорошая. Бери на Конюшенной таксомотор. Поедем покататься на Стрелку. Можно и к Фелисьену.» Н-да-с… Катались раньше мы. Пили кровушку!
На пол бумажку. Следующая.
«Зачем презираете скромную Финляндию? Райвола и мой замок по вас соскучились. Приехали бы и Радакова привезли. Ах какой у него чудесный рисунок — Песня Голода. Ждем. Ваш Леонид Андреев».
Благоговейно откладываю в сторону. Рука, набросавшая эти небрежные строки, уже больше не будет скользить пером по бумаге. Спи крепко и спокойно, любимый писатель и человек!..
А это что?
«Аркадий, выкупай заложников… Сидим у Давыдки в Резумной оргии, прокутили семь рублей двадцать копеек, а нет ни соверена. Твои заложники жизни — П. Маныч, Сергей Соломин и др.».
На пол, на пол!
«Солнышко мое! Тысячу раз целую и обним…»
Гм… Нет, это не то. А, вот.
«Аркадий, управляющий конторой мне передал, что ты распорядился повысить цену на „Сатирикон“ с двенадцати до пятнадцати копеек. Не делай этого безумства, не роняй тираж. Ты знаешь, что значит для читателя три коп. Твой Ре-ми».
Призадумался я. Ре-ми где-то за границей, я в Севастополе, а петербургский читатель, рассчитавший три копейки, купил, вероятно, недавно на последние полторы тысячи полфунта плохо выпеченного хлеба, съел и тихо отправился туда, где и Иван Сергеевич Соколов, и Леонид Андреев, и Гейне, и Шекспир.
Мимо, мимо…
Это еще что такое?
«Г. Аверченко! У меня почти все комнаты пустуют. Не направите ли вы ко мне хорошего жильца? С почтением ваша бывшая квартирная хозяйка И. М.».
"Счет от портного Анри.
2 пиджачных костюма … 210 руб.
1 жакет……… 135
1 фрак с 2 бел. жилет…. 195 ".
Этот жакет и сейчас у меня. Еще на прошлой неделе портной за перемену истрепавшейся шелковой подкладки на коленкоровую взял семнадцать тысяч рублей.
Телеграммы:
«Дорогой дружище. Это лето я свободен. Если будет месяца два времени, поедем север Африки, переберемся Египет, если месяц, успеем Венеция или Нормандия»,
Да. Ездили.
«Магазин Вейс. Счет.
2 пары ботинок на пуговицах, с замшевым верхом — 36 руб.
Одна пара туфель открытых, фрачных — 16 руб.».
Ожесточенно комкаю, бросаю.
А вот и еще записочка.
Какая милая записочка, жизнерадостная!
«Петроград, 1 марта!
Итак, друг Аркадий — свершилось! Россия свободна! Пал мрачный гнет, и новая заря свободы и светозарного счастья для всех грядет уже. Боже, какая прекрасная жизнь впереди! Задыхаюсь от счастья. Вот теперь мы покажем, кто мы такие. Твой Володя».
Да.
Опускаю усталую голову на еще не разобранную груду и — нет слез, нет мыслей, нет желаний, — все осталось позади и тысячью насмешливых глаз глядят на нас, бедных…