Мечта и правда о русской наукѣ. править
I. править
Двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ римскій поэтъ Виргилій въ одномъ мѣстѣ своей Энеиды (VI, 847—853) такъ представилъ различіе между артистическимъ геніемъ эллина и державнымъ духомъ Рима: «Другіе, — говоритъ онъ о грекахъ, — съумѣютъ, пожалуй, мягче выковать дышащую жизнью мѣдь, лучше изваять изъ мрамора одушевленные лики, съумѣюгь краснѣе говорить въ судахъ, точнѣе измѣрить небесные пути и предсказать восходъ любаго свѣтила,. — ты, римлянинъ, помышляй о державной власти надъ народами, твое искусство будетъ въ томъ, чтобы вездѣ водворять законъ мира, щадя покорныхъ и низлагая оружіемъ строптивыхъ». Это мѣсто одно изъ самыхъ удачныхъ въ Энеидѣ: современная историческая наука, дѣлая сравнительную оцѣнку генія двухъ классическихъ народовъ, въ сущности, развиваетъ только виргиліево противуположеніе между артистическимъ грекомъ, — артистическимъ, въ широкомъ значеніи слова, — и державнымъ римляниномъ, — державнымъ въ не менѣе широкомъ смыслѣ. Конечно, это формулировка только внѣшнихъ, прямо бросающихся въ глаза контуровъ исторической роли Эллады и Рима, но дѣло не въ томъ, — дѣло въ вѣрности дѣйствительному, въ опредѣленіи реальнаго факта, въ обобщеніи безъ предвзятыхъ мыслей и безъ натяжки. Этотъ «объективизмъ» поэта оставилъ, однако, мѣсто и для «субъективизма» патріота, выразившагося въ томъ, что самымъ построеніемъ періода онъ обнаружилъ, какая историческая миссія ему болѣе по вкусу: въ этомъ сказалось, что Виргилій, хотя и поэтъ, по духу родственнѣе державному римлянину, чѣмъ артистическому греку. Объективную сторону стиховъ Виргилія какой-нибудь греческій поэтъ передалъ бы съ инымъ субъективнымъ оттѣнкомъ: «пусть другіе, — напримѣръ, сказалъ бы онъ, — помышляютъ о державной власти надъ народами и владѣютъ искусствомъ повсюду водворять законъ мира, — никто лучше тебя, эллинъ, не выкуетъ мѣди, дышашей жизнью, не изваяетъ изъ мрамора одушевленнаго лица, краснѣе не скажетъ въ судѣ, не опишетъ точнѣе небесныхъ путей и не предскажетъ восхода любаго свѣтила».
Новая литература представляетъ не мало примѣровъ подобныхъ сравненій себя съ другими. Новые пошли далѣе древнихъ: за внѣшними контурами своей исторіи, своей гражданственности и образованности они идутъ внутренней сущности своего народнаго духа, т.-е. вступаютъ въ такую область, которая труднѣе поддается научному анализу и объективной формулировкѣ. Съ другой стороны, субъективный элементъ играетъ въ новыхъ сравненіяхъ себя съ другими болѣе важную роль, чѣмъ въ приведенномъ мѣстѣ изъ Энеиды: элементъ этотъ состоитъ не въ одномъ заявленіи о томъ или другомъ предрасположеніи или, но превращается, въ предвзятую мысль, которая ведетъ къ натяжкамъ съ цѣлью видѣть и представлять факты не такими, каковы они на самомъ, а какими ихъ желательно было бы видѣть. Грекъ и римлянинъ, прочитавъ виргиліевы стихи, въ одинъ голосъ сказали бы, что сами они именно таковы, какими ихъ изобразилъ поэтъ, хотя, быть можетъ, и не согласились бы въ оцѣнкѣ относительнаго достоинства того любопытства и страсти къ знанію, въ которыхъ Платонъ видитъ основную черту греческой расы, и того міродержавства, которое, по Виргилію, дано въ удѣлъ Риму. Совсѣмъ другое дѣло — новыя и новѣйшія сравненія себя съ другими.
Примѣры у насъ подъ руками[1]. Французскій историкъ Гизо, сравнивая свою цивилизацію съ англійской, нѣмецкой, итальянской и испанской, нашелъ, что именно французская цивилизація — самая великая, самая поучительная, отражающая наилучшимъ образомъ всю европейскую цивилизацію, что Франція вѣрнѣе воспроизводитъ общій типъ, основную идею цивилизаціи. Иначе разсуждаетъ англійскій историкъ Бокль; для него именно исторія Англіи была наиболѣе нормальной, для него англійское умственное развитіе — самое здоровое состояніе. По нѣмецкому философу Гегелю, германскій духъ есть выразитель послѣдняго момента въ развитіи «всемірнаго духа», конецъ и вѣнецъ исторіи человѣчества. Итальянскій публицистъ середины нашего столѣтія Джіоберти написалъ даже цѣлый громадный томъ О гражданскомъ и моральномъ первенствѣ Италіи. Все это дѣлаетъ честь патріотизму названныхъ писателей, но говоритъ не въ пользу ихъ научной объективности; большинство, однако, прямо или косвенно открещивается отъ патріотическихъ соображеній и напираетъ на научные резоны. Гизо признается, что ему было пріятно остановиться на выборѣ французской цивилизаціи, какъ самой соотвѣтствующей общему типу, общей идеѣ цивилизаціи, но прибавляетъ, что у него было для такого выбора чисто-научное основаніе (j’ai raison de choisir la France), что выборъ этотъ даже «законенъ съ философской точки зрѣнія». Бокль тоже считаетъ нужнымъ прибавить, что въ своемъ взглядѣ на Англію онъ руководился «вовсе не тѣми побужденіями, которыя удостоиваютъ названія патріотизма», хотя въ другомъ мѣстѣ и проговаривается, что личныя его симпатіи тѣсно связываютъ его съ англійскимъ народомъ, что изъ литературы и примѣра этого народа онъ извлекъ для себя лучшія поученія и т. д.
Странно, когда люди открещиваются отъ патріотическихъ увлеченій: значитъ, чувство, которымъ можно только гордиться, вмѣшивается въ сферу, гдѣ ему быть не слѣдуетъ, а такой сферой является именно объективно-научное констатированіе, наслѣдованіе, обобщеніе и сравненіе реальныхъ фактовъ, къ какой бы области они ни относились. Резоны Гизо или Бокля убѣдительны только для нихъ самихъ и для ихъ соотечественниковъ. Гизо не убѣдилъ бы Бокля въ истинности своего взгляда, а Бокль не убѣдилъ бы Гизо — и именно, потому, что оба составили типъ и норму цивилизаціи вообще не путемъ отвлеченнаго отъ условій мѣста и времени и основаннаго на изученіи всѣхъ странъ и народовъ изслѣдованія идеи цивилизаціи, а подъ исключительнымъ вліяніемъ національныхъ, — французскихъ и англійскихъ, — идеаловъ, вытекающихъ изъ самой сущности народнаго духа двухъ различныхъ націй, имѣвшихъ далеко не одинаковую историческую судьбу.
Каждый народъ имѣетъ несомнѣнное право вносить въ науку свое пониманіе и свою оцѣнку исторіи, выработанныя особенностями его духа и его историческихъ судебъ, и чѣмъ многочисленнѣе и разнообразнѣе будутъ эти національные вклады въ науку, тѣмъ шире и полнѣе будетъ сама наука, но послѣдняя требуетъ, прежде всего, чтобы пониманіе относилось къ вѣрно воспроизведенной дѣйствительности, а не въ ея искаженію, чтобы всѣ частныя оцѣнки могли свестись къ какому-либо критеріуму, который имѣлъ бы хоть сколько-нибудь общечеловѣческое значеніе. Національный элементъ въ наукѣ долженъ состоять не въ искаженіи дѣйствительности ради «насъ возвышающагося обмана», не въ сужденіи обо всемъ и обо всѣхъ по своему шаблону, пригодному въ одномъ мѣстѣ, а въ другихъ мѣстахъ неприложимому, но именно въ обогащеніи общечеловѣческой науки такими идеями, которыя жизнь могла выработать только у извѣстнаго народа съ извѣстной духовной физіономіей и съ извѣстнымъ прошлымъ и настоящимъ. Въ этомъ смыслѣ должна существовать, по крайней мѣрѣ, въ области нравственной и общественной. жизни человѣка, и русская наука, отражающая на себѣ, исторически сложившееся моральное и соціальное міросозерцаніе, но русская наука въ своей объективной сторонѣ, въ констатированіи, объясненіи, обобщеніи, сравненіи фактовъ и въ своихъ идейныхъ построеніяхъ обязана, все-таки, оставаться наукой, т.-е. частнымъ знаніемъ дѣйствительности и ея отношеній. Наука должна изслѣдовать факты, а не подбирать ихъ, обобщать, а не подтасовывать, должна работать для истины, а не для излюбленной идеи, а потому національная наука обязана вести свои дѣла такъ, чтобы въ вопросахъ, касающихся даннаго народа, и со стороны всякій, — соперникъ и уважающій себя противникъ, — не могъ попрекнуть эту науку въ пристрастіи, односторонности, узости взгляда и въ искаженіи дѣйствительности. Національная наука обязана вести свое дѣло такъ, чтобы то, что могло по условіямъ данной общественности выработаться только въ ней, было признано и другими, «чужими», какъ дѣйствительный вкладъ въ сокровищницу знанія, какъ поправка, расширеніе взглядовъ, выработанныхъ при иныхъ условіяхъ, всегда, конечно, "одностороннихъ, и какъ освѣщеніе истины съ новой стороны.
Національный элементъ въ наукѣ имѣетъ и другое значеніе: наука должна быть главнымъ органомъ народнаго самосознанія. Въ творческой мысли, въ пріемахъ и продуктахъ этой мысли, въ религіи, философіи, наукѣ, литературѣ, искусствѣ народа находитъ высшее свое проявленіе истинная сущность народнаго духа, складывающагося и развивающагося подъ вліяніемъ природы, прирожденныхъ свойствъ расы, формъ государственности и общественности, культурныхъ воздѣйствій извнѣ подъ вліяніемъ духовнаго общенія между отдѣльными членами народа и связанныхъ съ ними одинаковыхъ привычекъ и одинаковаго воспитанія, общихъ воспоминаній и традицій. Національная наука, одно изъ проявленій народнаго духа, должна быть и его истолковательницей въ пріемахъ и продуктахъ его творчества, въ разнообразныхъ условіяхъ его историческаго бытія. Только наука можетъ выяснить настоящую историческую роль и задачу народа сообразно съ дѣйствительнымъ характеромъ его прошлаго, съ наличными средствами его настоящаго, съ вѣроятнымъ для него будущимъ. Такая задача исполнимѣе всего для національныхъ, а не чужеземныхъ ученыхъ: все, необходимое для такой работы, для своего человѣка есть нѣчто близкое, родное, ему не приходится учиться чужому языку, проникаться чуждымъ міросозерцаніемъ, знакомиться съ жизнью по однѣмъ книгамъ, т.-е. не наблюдая самой дѣйствительности во всѣхъ ея проявленіяхъ. Но это не значитъ, что національной наукѣ слѣдуетъ замкнуться въ тѣсный и ограниченный кругъ: часто «со стороны бываетъ виднѣе», а, кромѣ того, всегда необходимо расширять свой кругозоръ сравненіемъ своего съ чужимъ. Если національная наука, работая для себя, работаетъ к для другихъ, то, въ то же время, занимаясь своимъ, она должна пользоваться и чужимъ. Субъективный элементъ національной науки, патріотическое настроеніе, проявленіе народнаго духа въ формахъ и содержаніи мысли даются сами собой рожденіемъ и жизнью на извѣстной «почвѣ», воспитаніемъ и дѣятельностью въ извѣстной «атмосферѣ»: гражданственность и образованность народа кладетъ своеобразную печать на всѣхъ его членовъ, какъ бы ни были велики принципіальныя и иныя различія между ними, будемъ ли мы напр., стремиться въ «допетровскую Русь» или воздыхать «по просвѣщенномъ Западѣ», такъ какъ воспоминанія дѣтства, постоянное общеніе съ соотечественниками, чтеніе отечественныхъ поэтовъ, публицистовъ, критиковъ и т. д. участвуютъ въ образованія индивидуальнаго я. Но субъективный элементъ, поскольку это въ нашей власти, не долженъ въ наукѣ приводить къ антинаучнымъ результатамъ, къ искаженію, произвольному подбору, умышленному игнорированію реальныхъ фактовъ, каковы бы они ни, были, къ неискреннимъ, пристрастнымъ и фальшивымъ сужденіямъ о дѣйствительности. Посредствомъ науки нужно обогащать свой народный духъ, возводить его на степень болѣе широкаго бытія при помощи тѣхъ задатковъ, которые вложили въ него природа и исторія.
Національный элементъ обнаруживается въ такой «европейской» по преимуществу наукѣ, какова нѣмецкая и французская. Утверждая это, мы имѣемъ въ виду не патріотическія увлеченія нѣмцевъ или французовъ, а нѣчто совсѣмъ другое. Увлеченій такихъ, конечно, много въ сочиненіяхъ ученыхъ націи, именующей себя «носительницей культуры», и въ сочиненіяхъ ученыхъ «великой націи». Превосходство германскаго духа доказывалъ, напримѣръ, Фихте; Штеффенсъ построилъ исторію по такому плану, будто Провидѣніе руководило событіями міра, имѣя въ виду благородныхъ только нѣмцевъ; по Герману, въ положеніи нѣмецкаго народа заключается центръ тяжести и ключъ для пониманія всего "расположенія всемірной исторіи; для Мишле Франція есть Слово, логосъ Европы и пр., и пр. Вспомнимъ также ученые споры о происхожденіи средневѣковой цивилизаціи, о томъ, что именно внесено было въ нее Римомъ и что германцами, — споры, рѣшавшіеся на патріотической подкладкѣ. Нѣтъ, не объ этомъ мы здѣсь говоримъ, не о патріотическихъ увлеченіяхъ, а о томъ, что національный духъ нѣмцевъ и французовъ проявился въ направленіи, въ общемъ характерѣ науки того и другаго народа. Можно было бы привести массу фактовъ изъ области научнаго развитія въ Германіи и во Франціи въ доказательство того, что наибольшую оригинальность проявили нѣмцы въ изученіи и воспроизведеніи индивидуальной души, французы — въ изслѣдованіи и построеніи соціальной оріанизаціи,одни были склонны сводить все къ индивидууму и имъ исключительно заниматься, другіе обнаруживали стремленіе выводить все изъ общества и его дѣлать главнымъ предметомъ своего мышленія. Это — характерная особенность, замѣченная и отмѣченная людьми, не сговаривавшимися такъ представлять себѣ дѣло, — особенность, имѣющая корни въ общественной дѣйствительности нѣмцевъ и французовъ и въ сложившемся подъ ея вліяніемъ національномъ характерѣ обоихъ народовъ. Тутъ дѣло въ пониманіи совершенно отвлеченныхъ идей, въ которомъ патріотическимъ увлеченіямъ и пристрастіямъ мѣста быть не можетъ по самой отвлеченности затрогиваемыхъ вопросовъ. Развитіе литературы и философіи у обоихъ народовъ вполнѣ въ этомъ отношеніи гармонируетъ съ направленіемъ науки, да и самая эволюція общественной жизни долго шла по аналогичному пути[2]. Оригинальный вкладъ, который можетъ сдѣлать національная наука въ общую сокровищницу живаго знанія, — т.-е знанія, не кристаллизировавшагося, не закоченѣвшаго въ неподвижныхъ понятіяхъ и опредѣленіяхъ, въ систематически расположенныхъ параграфахъ какого-нибудь хандбуха или манюэля — заключается именно въ идеяхъ, выросшихъ на «почвѣ» опредѣленнаго народнаго духа, воспринявшихъ въ себя нѣчто изъ опредѣленной національной «атмосферы». Европейская паука не была бы тѣмъ, чѣмъ она есть, если бы ее культивировалъ одинъ нѣмецъ или одинъ французъ; «нѣмецкая» наука не была бы тѣмъ, что она изъ себя представляетъ, если бы на ней не отбивалась печати «генія германской расы» или, говоря вѣрнѣе, нѣмецкая дѣйствительность, соціальная и культурная, исторически-традиціонная и современная.
Конечно, живой духъ народа, создающій живую науку, не есть данный разъ на всегда кристаллъ неизмѣннаго вещества и неизмѣнной формы, не есть нѣчто, существовавшее или существующее «отъ такого-то до такого-то года»; это — текущее содержаніе въ измѣняющихся формахъ, развивающееся во времени, воспринимающее въ себя нѣчто извнѣ и это нѣчто въ себѣ претворяющее. Народный духъ нужно брать въ его, въ теченіи и измѣненіи со всѣмъ, воспринятымъ имъ язвѣ и въ немъ переработаннымъ. Конечно, живой духъ народа не есть и нѣчто, изолированное, не находящееся во взаимнодѣйствіи ни съ чѣмъ, стоящимъ внѣ его самого, не есть нѣчто, заключенное на вѣки въ самомъ себѣ: въ своемъ историческомъ движеніи онъ измѣняется не только въ силу собственной, самобытной эволюціи, но и въ силу внѣшнихъ воздѣйствій. Хотя неизмѣнность роды, среди которой живетъ народъ, наслѣдственная передача свойствъ его расы отъ предковъ къ потомкамъ, а болѣе всего культурная и соціальная традиція поддерживаютъ его историческое единство, но его текучесть и измѣняемость не позволяютъ заключить его въ узкія рамки условнаго я временнаго опредѣленія: онъ живетъ въ прошедшемъ, настоящемъ и въ томъ будущемъ, которое по мѣрѣ того, какъ настоящее дѣлается прошедшимъ, само становится настоящимъ.
Національная наука даже въ своихъ патріотическихъ увлеченіяхъ и научныхъ ошибкахъ отражаетъ на себѣ національный духъ; если Гизо или Бокль считаютъ — одинъ французскую цивилизацію за типическую, а другой англійскую за нормальную, то взгляды ихъ на то, что считать типомъ или нормой цивилизаціи, подсказаны имъ національнымъ духомъ каждаго: для одного суть дѣла въ разносторонности и блескъ исторіи «великой націи», для другаго — въ политической свободѣ и иниціативѣ гражданъ. Въ чемъ-нибудь каждый народъ непремѣнно видитъ внутреннюю сущность своей націи (вѣрно или ошибочно) и эту сущность возводитъ въ идеалъ; дѣло тутъ, однако, не въ словесной формулѣ вродѣ «великая нація», «носители культуры», «избранный народъ» f"святая Русь", а въ извѣстномъ настроеніи, въ извѣстномъ расположеніи духа, съ трудомъ поддающемся словесному выраженію.
Представьте теперь себѣ, что должно произойти, когда народъ въ лицѣ отдѣльныхъ своихъ представителей дѣлаетъ попытку опредѣлить свое я и свое различіе отъ другихъ и когда строгая наука не принимаетъ участія въ этой работѣ.
Научно такое опредѣленіе можно сдѣлать только эволюціоннымъ образомъ, исторически, т.-е. взявъ это я на всѣхъ ступеняхъ его развитія и принимая въ разсчетъ степень развитія другихъ, которая также не есть, однако, послѣднее слово ихъ исторіи.
Научно это можно сдѣлать, только понявъ чужой субъективный міръ, т.-е. не мѣряя его своимъ аршиномъ, и опять-таки временнымъ и преходящимъ, но отыскивая какой-нибудь высшій и болѣе общій критерій.
Научно это можно сдѣлать, только произведши анализъ фактовъ безъ пристрастій и увлеченій.
Вотъ почему въ раннихъ сужденіяхъ народа о.себѣ и о другихъ столько невѣрныхъ взглядовъ и несправедливыхъ приговоровъ. Вспомнимъ хотя бы о той пропасти, которую. Аристотель рылъ между греками и варварами…
Національное самосознаніе должно быть точно и полно, чтобы имѣть цѣну и въ теоретическомъ, и въ практическомъ отношеніи. Эта точность заключается въ самоопредѣленіи, основанномъ на фактахъ, провѣренныхъ и доказанныхъ, объясненныхъ и обобщенныхъ научнымъ образомъ, въ самоопредѣленіи на основаніи знанія, а не вѣры или воображенія, а не догадокъ или чаяній Сердца: нечего приписывать себѣ доблестей, которыя за нами не значатся: нечего обвинять себя въ томъ, въ чемъ мы не виноваты, хотя въ самоуслажденіяхъ и въ самобичеваніяхъ нужно, конечно, видѣть одну изъ чертъ національнаго духа, т.-е. своего рода.указанія на то, что для насъ дороже всего, какими мы хотѣли бы себя видѣть и къ чему, наоборотъ, мы чувствуемъ отвращеніе. Полнота самосознанія, о которой мы упомянули, это — знаніе своего я на всемъ протяженіи его историческаго бытія и во всѣхъ данныхъ въ дѣйствительности его сторонахъ: нельзя полагать, что «сущность духа» проявилась только на одной ступени его развитія, а не во всемъ теченіи его содержанія, что эту сущность составляетъ одна изъ его сторонъ, а не всѣ формы его во всѣхъ ихъ измѣненіяхъ. Это — объективная сторона дѣла, а вотъ и субъективная: самосознаніе есть самооцѣнка. Пусть факты установлены вѣрно, невѣрной, однако, можетъ оказаться ихъ оцѣнка: люди гордятся тѣмъ, напр., чѣмъ не слѣдовало бы гордиться, и самый стыдъ бываетъ также нерѣдко ложнымъ. Не подводятъ ли въ самомъ дѣлѣ законную «народную гордость» подъ одну категорію съ такъ называемымъ «кваснымъ патріотизмомъ», и/и шовинизмомъ, и не принимаютъ ли послѣдній за признакъ истинной «народной гордости и любви къ отечеству»? Не смѣшиваютъ ли, наоборотъ, трезвое отношеніе къ родной дѣйствительности съ «мараніемъ» собственнаго гнѣзда и не принимаютъ ли такое «мараніе» за признакъ просвѣщеннаго патріотизма? И мало ли еще что…
А, между тѣмъ, на этой почвѣ возникаютъ печальныя недоразумѣнія. На почвѣ такого недоразумѣнія выросли отчасти и нѣкоторыя явленія, которыми сопровождался имѣвшій и принципіальную подкладку споръ между двумя лагерями русскихъ людей, которые были окружены именами славянофильства и западничества. Мы говоримъ объ убѣжденныхъ и искреннихъ людяхъ, а не о тѣхъ, которые надѣвали ту или другую маску. Сколько взаимныхъ упрековъ, сколько взаимныхъ обвиненій въ византійщинѣ и въ европеизмѣ, въ патріотизмѣ и непатріотизмѣ и пр. и пр.!
А, между тѣмъ, не скрывалось ли подъ этими двумя противуположными теченіями русской мысли нѣкоторой «самобытной» основы, раздвоившейся., такъ сказать, въ своемъ «развитіи», чтобы придти потомъ къ высшему синтезу, въ которомъ и проявится наша національная оригинальность въ своей наиболѣе развитой формѣ?
II. править
Весь прогрессъ человѣчества есть эволюціонный синтезъ, развитіе, приводящее къ единству[3]. Великій ходъ передовой части человѣчества, взятый въ цѣломъ и, съ высоты птичьяго полета, представляетъ намъ сліяніе разнородныхъ вначалѣ элементовъ: греческій духъ соединился съ восточной культурой и породилъ европейскую цивилизацію; «плѣненная Греція, говоря словами Горація, взяла сама въ плѣнъ свирѣпаго побѣдителя и внесла науку въ грубый Лаціумъ»; Лаціумъ съ Римомъ во главѣ основалъ обширную имперію, въ которой два національные генія, греческій и римскій, создали общую Культуру; внѣ этой культуры возникло христіанство, но и имперія сдѣлалась христіанской; изъ соединенія этой христіанской имперіи съ «варварскими» народами произошла новая Европа и т. д. Это было вѣчное взаимно дѣйствіе разнородныхъ началъ: каждое нѣчто получало отъ другаго и другому нѣчто отдавало. Греція взяла съ Востока очень много, но многое она и дала позднѣе Востоку, — постоянный обмѣнъ хорошаго и дурна то, постоянное приспособленіе одного къ другому.
Мы шли по тому же пути. Въ основу нашей народности легли славянскіе и финскіе элементы: они рано вступили во взаимнодѣйствіе органическое и культурное, результатомъ котораго было великорусское племя. Въ началѣ нашей государственности мы видимъ пришлую варяжскую дружину. Наше просвѣщеніе складывалось подъ вліяніемъ православной Византіи. Двухвѣковое татарское иго равнымъ образомъ не осталось для насъ совершенно безслѣднымъ. Наконецъ, начался нашъ «синтезъ» съ Западомъ, съ тѣмъ Западомъ, который вышелъ изъ Возрожденія и Реформаціи, изъ католицизма и феодализма, изъ Римской имперіи и Германіи, изъ античнаго міра и христіанства, ихъ городскихъ общинъ древности и съ Востока. Вся наша многотрудная исторія была «синтезомъ»: мы постоянно соединяли свое съ чужимъ и чужое, принесенное извнѣ, претворяли въ свое, но уже новое свое; мы принимали къ себѣ и князей съ скандинавскаго Сѣвера, и христіанскихъ просвѣтителей съ греческаго Юга, и татарскихъ баскаковъ съ магометанскаго Востока, и ученыхъ нѣмцевъ съ «просвѣщеннаго Запада»; мы проходили школу и варяжскую, и византійскую, и татарскую, и «западную». Но мы умѣли и обрусить то, что принимали и чему учились: мы обрусили Рюриковъ и Игорей въ Святославовъ и Владиміровъ, мы обрусили византійскую церковность, начиная съ внѣшняго вида храмовъ до внутренняго пониманія духа вѣры, мы обрусили порядки, съ которыми познакомились въ ордѣ, мы обрусили и то, что взяли съ Запада: въ нашей литературѣ, въ нашей журналистикѣ, въ нашей живописи, въ нашей музыкѣ, во всемъ, чему мы учились у Запада и въ чемъ мы ему сначала подражали,
На насъ сыпались шедшія большею частью отъ насъ же обвиненія въ «подражательствѣ» Западу, въ «европейничаньи», но мы уже раньше подражали скандинавскимъ викингамъ, когда отъ сохи шли въ княжескую дружину и прибивали щитъ къ вратамъ Царьграда; мы подражали грекамъ, когда выкапывали пещеры для благочестивыхъ подвиговъ и строили монастыри; мы подражали татарамъ, когда укрѣпляли власть и единоначаліе въ землѣ. И, тѣмъ не менѣе, мы не сдѣлались ни скандинавами, ни греками, ни татарами, а остались русскими, какъ остались ими и послѣ того, какъ стали подражать Западу.
Въ наукѣ мы порвали связь съ преданіями славяно-греко-латинской академіи, мы взяли науку съ Запада. Если бы наука питалась только наукой, то разрывъ съ національными преданіями славяно-греко-латинской академіи (съ преданіями, впрочемъ, далеко не чисто національными) и обращеніе къ западному знанію были бы, дѣйствительно, гибельны для «самобытности» нашей науки: намъ оставалось бы только идти на чужихъ помочахъ и быть въ рабской зависимости отъ иноземцевъ. Но наука не изъ одной прежней науки вытекаетъ, рождается она и изъ вѣчно живущаго духа; вся эволюція науки состоитъ въ синтезѣ научной традиціи и дѣйствующаго подъ вліяніемъ окружающей жизни мыслящаго духа. Быть можетъ, Ломососовъ, этотъ русскій мужикъ, вкусившій западной науки, и не подозрѣвалъ великаго значенія словъ своихъ, говоря,
Что можетъ собственныхъ Платоновъ
И быстрыхъ разумомъ Невтоновъ
Россійская земля рождать.
До собственныхъ Платоновъ и Невтоновъ намъ, конечно, далеко еще: они подготовляются вѣками исторической жизни и не каждый день родятся. Дѣло не въ этомъ, а въ томъ, что если наука подъ вліяніемъ жизни у каждаго народа принимаетъ извѣстную національную окраску не въ смыслѣ исключительности, а въ смыслѣ оригинальности, то только вопросъ времени — когда мы будемъ имѣть русскую науку, какъ имѣемъ уже, напр., русскую литературу, съ «самобытными», оригинальными чертами національнаго генія. Тургеневъ, извѣстный на всемъ «просвѣщенномъ Западѣ», гр. Л. Толстой, которымъ начинаютъ зачитываться французы, конечно, ужь не подражатели вродѣ нашихъ сочинителей прошлаго вѣка, искусственно пересаживавшихъ на ниву россійской словесности искусственные цвѣты французскаго классицизма. А, мѣжду тѣмъ, не побывай мы въ этой «классической» школѣ, у насъ не было бы ни Тургенева, ни гр. Л. Толстаго, ибо ех uiliilo nihil fit и, вмѣстѣ съ тѣмъ, natura non facit saltus. Въ романахъ Тургенева и гр. Толстаго мы имѣемъ тотъ же эволюціонный синтезъ чисто западной литературной формы съ чисто русскимъ духомъ, такой же синтезъ, какой представляетъ изъ себя любое древне-русское «житіе» византійской формы и русскаго содержанія, и еще вопросъ, больше русской «самобытности» и меньше «подражанія чужимъ образцамъ».
Существуетъ ли уже русская наука, — вопросъ сложнѣй и требующій много данныхъ для своего разрѣшенія. Русскіе, несомнѣнно, существуютъ, и многіе изъ нихъ пользуются европейскою извѣстностью, но русскіе ученые могутъ разрабатывать западную науку или такія отрасли науки вообще, которыя не подаются національнымъ опредѣленіямъ. Несомнѣнно также, что существуетъ русская наука и въ смыслѣ научнаго отношенія къ русской исторіи и къ русской современности, разработки русскихъ источниковъ и т. д., но по методамъ и образцамъ, заиствованнымъ съ Запада. Не въ томъ вопросъ, а въ томъ, проявляется ли въ паукѣ наша «самобытность», наша оригинальность? Не рѣшая вопроса этого фактически, можно сказать а priori, что сліяніе, «синтезъ» западной науки съ русскимъ народнымъ духомъ, проявляющимся въ русской интеллигенціи, возможенъ по существу дѣла тамъ, гдѣ наука допускаетъ соприкосновеніе съ собой народнаго духа и гдѣ народный духъ способенъ проявить себя въ научной литературѣ внѣ патріотическихъ увлеченій и пристрастій. Если бы даже это сліяніе еще не начиналось («синтезъ» никогда не бываетъ внезапнымъ переворотомъ, хотя бы его подготовка едва была замѣтна), уже одни проявленія критическаго отношенія къ западной наукѣ указываютъ на извѣстную долю самостоятельности русской мысли, а въ этой критикѣ не все сводится къ работѣ одного отвлеченнаго анализа, но кое-что приходится и на долю идей, навѣянныхъ на насъ русской исторіей и русской современностью. Какъ бы ни мала была, эта доляг и какъ бы мало ни участвовало ясное сознаніе въ опредѣленіи и разработкѣ этихъ идей, какъ бы инстинктивно ни руководили онѣ ходомъ русской мысли, это идеи — наши, ибо онѣ вырасли на почвѣ нашей дѣйствительности, имѣютъ свое эволюціонное прошлое въ нашей исторіи. Сочинить девизъ или лозунгъ русской наукѣ нельзя, его можно лишь выяснить, потому что онъ можетъ быть только, идейнымъ продуктомъ жизни, результатомъ всей современности, вытекающей изъ всей исторіи. ^Если бы даже явился геній, который далъ бы русской наукѣ ея формулу, онъ только подвелъ бы итогъ длинной и сложной эволюціи русской теоретической мысли, не съумѣвшей раньше опредѣлить, въ чемъ заключается ея самобытность.
Когда мы не имѣемъ развитаго организма, мы должны довольствоваться его зародышемъ. О русской наукѣ мы имѣемъ право судить не только по ея дѣйствительному настоящему, но и по возможному будущему, изучая условія, въ которыхъ она вообще находится, сравнивая ея хотя бы минимальныя уклоненія отъ западной науки и точки ея соприкосновенія съ другими несомнѣнно оригинальными проявленіями русскаго духа. Если такое сравненіе не даетъ ничего для настоящаго, въ немъ могутъ быть драгоцѣнныя указанія на возможное, болѣе или менѣе вѣроятное будущее. «Развитіе» само собою не совершается: сознательно или безсознательно, каждый что-либо «развиваетъ», т.-е. все «развивается» чрезъ кого-нибудь, будетъ ли эволюція имѣть видъ естественнаго, «органическаго» процесса, или искусственной, «цѣлесообразной» дѣятельности. Разъ обнаруженъ талантъ, его въ землю не зарываютъ; но именно талантъ нужно прежде обнаружить, а это дѣло объективнаго, научнаго изслѣдованія факта. Въ общемъ можно сказать, что задача русской науки заключается въ «синтезѣ» западной науки и русской мысли, въ такомъ ихъ сліяніи, при которомъ все, что въ первой имѣетъ характеръ чисто западнаго, т.-е. вытекающаго изъ историческихъ и современныхъ особенностей одной части человѣчества, было бы дополнено съ неизвѣстной западу нашей точки зрѣнія, и, слѣдовательно, перестало бы быть исключительно западнымъ, а сдѣлалось бы «европейскимъ» и болѣе близкимъ къ «общечеловѣческому», и все чисто русское, сложившееся и выработавшееся только въ Россіи, получило бы подобающую научную формулировку, т.-е. нашло бы выраженіе не только въ изящной литературѣ, искусствѣ и другихъ такихъ же проявленіяхъ національной жизни, но и въ наукѣ. Западная Европа уже произвела такой «синтезъ»: она подучила въ готовомъ видѣ отъ древнихъ и политику, и юриспруденцію, и исторію, и философію, но во все внесла выработанное ея собственной жизнью, придавая, въ то же время, научную формулировку этимъ новымъ элементамъ. Мы находимся теперь въ подобномъ же положеніи: что для нѣмцевъ и французовъ были греки и римляне, то для насъ сани нѣмцы и французы. Въ одномъ важномъ отношеніи мы находимся даже въ лучшемъ положеніи: если еще очень недавно французы питались только произведеніями отечественнаго ума, если англичане изъ своей науки до сихъ поръ дѣлаютъ какой-то изолированный островъ, если нѣмцы крѣпко держатся за своя собственныя научныя традиціи, мы и при малыхъ нашихъ научныхъ силахъ зорко, слѣдимъ за тѣмъ, что дѣлается по части наукъ чуть не во всѣхъ концахъ Запада, и такъ или иначе занимаемся «синтезомъ» западныхъ идей, имѣя еще про запасъ непочатой уголъ русскаго идейнаго матеріала, ждущаго научной обработки. Этого выгоднаго положенія мы не должны терять, заботясь о мнимой «самобытности» русской науки: наша истинная, дѣйствительная, а не призрачная «самобытность» можетъ заключаться только въ переработкѣ въ русскомъ духѣ западныхъ идей. Выдумывать науку уже поздно, а обращаться ради вящей «самобытности» къ утраченной; традиціи славяно-греко-латинской академіи, пожалуй, и оригинально будетъ, но не о такой оригинальности, конечно, мечтаютъ «истинные патріоты». Выбирать приходится между тѣмъ, чтобы не отстать отъ Запада, догнать его или даже перегнать, и тѣмъ, чтобы отъ него, навѣрное, уже отстать, а колебанія при такомъ выборѣ быть уже не можетъ.
Однако, и въ этомъ дѣлѣ до тѣхъ поръ мы не уяснимъ себѣ нашей истинной сущности, пока не будемъ знать самихъ себя въ своемъ прошломъ и настоящемъ, пока будемъ о себѣ думать или по западному, хотя и самоновѣйшему, или по старинному, хотя бы и несомнѣнно русскому, пока не опредѣлимъ своего положенія по отношенію къ Западу, — кто мы, ученики ли, которымъ остается вѣчно jurare in verba magistri, или же такіе особенные люди, что все западное должно быть намъ чуждо.
Чтобы отвѣтить на этотъ вопросъ, нужно знать себя и знать Западъ, знать безъ патріотическихъ увлеченій и пристрастій, и судить о себѣ безъ «самохвальства» и «самооплеванія».
У насъ предметъ этотъ трактовался въ двухъ публицистическихъ направленіяхъ, извѣстныхъ подъ названіемъ славянофильства и западничества; отголоски споровъ, которые были вызваны двумя разными рѣшеніями вопроса, ложно прослѣдить отчасти въ нашей; даже изящная литература до извѣстной степени отразила на себѣ оба теченія русской мысли. Вмѣстѣ съ этимъ и рѣшеніе вопросовъ принципіальныхъ принимало окраску названныхъ публицистическихъ направленій. Если принимать въ разсчетъ одни внѣшніе признаки и одни патріотическія увлеченія въ извѣстную сторону, славянофильство должно показаться намъ явленіемъ болѣе русскимъ, чѣмъ противуположное ему западничество, но и послѣднее получитъ для насъ значеніе чисто русскаго явленія, если мы станемъ на нѣсколько иную точку зрѣнія, т.-е. будемъ «смотрѣть въ корень» и правильно понимать увлеченія, противуположныя славянофильскимъ.
Въ основѣ своей теоріи славянофильство не было вполнѣ самороднымъ: оно было «синтезомъ» несомнѣнно западныхъ идей съ идеями, навѣянными русскою исторіей и общественностью. Одну традицію славянофильской доктрины нужно искать именно внѣ русской жизни, которая и раньше воспринимала въ себя чужія традиціи. Абстрактный космополитизмъ, бывшій въ ходу у нѣмцевъ прошлаго вѣка, въ началѣ нынѣшняго столѣтія потерпѣлъ въ Германіи полное фіаско. Наполеоновское владычество и война за освобожденіе, 1807 и 1813 годы имѣли громадное вліяніе на поворотъ нѣмецкой мысли отъ этого абстрактнаго космополитизма въ противуположную сторону. Фихте въ Основныхъ чертахъ современнаго вѣка стоялъ еще на космополитической точкѣ зрѣнія, проповѣдуя, что отечество «истинно просвѣщеннаго европейца» есть, прежде всего, вся Европа, потомъ самое просвѣщенное государство Европы, которымъ, конечно, могла оказать и не его родина: послѣднюю Фихте представлялъ людямъ, такъ сказать, земнороднымъ, видящимъ отечество въ почвѣ, горахъ и рѣкахъ; родственный солнцу духъ обращается туда, гдѣ свѣтъ и свобода. Въ знаменитыхъ Рѣчахъ къ нѣмецкой націи, вышедшихъ послѣ разгромленія Пруссіи, Фихте уже не тотъ. «Среди всѣхъ новыхъ народовъ, — говоритъ онъ своимъ соотечественникамъ, — это въ васъ именно самымъ рѣшительнымъ образомъ лежитъ зародышъ человѣческаго совершенствованія; если погибнетъ эта ваша сущность, то съ нею вмѣстѣ погибнетъ надежда всего человѣчества на спасеніе изъ глубины его бѣдствій». Нѣмецкая идеалистическая философія, бывшая въ XVIII вѣкѣ космополитической, заключила союзъ съ національнымъ патріотизмомъ; этотъ націоналистическій идеализмъ, сдѣлавшійся своего рода «синтезомъ» и развившійся въ школахъ Шеллинга и Гегеля, цѣликомъ перешелъ къ намъ; только разныя свойства германскаго духа нами были перенесены на духъ славянскій, причемъ послѣдній уже въ самомъ дѣлѣ претворилъ нѣмецкій націоналистическій идеализмъ въ русское славянофильство.
Если славянофильство, такимъ образомъ, не самородно, по крайней Мѣрѣ, одной стороной своей доктрины, то и западничество не вполнѣ подражательно. Тутъ тоже происходилъ «синтезъ». На западничествѣ несомнѣнно сказалось вліяніе той же нѣмецкой философіи и того же даже Гегеля, а также вліяніе идей французскаго происхожденія: отрекаясь отъ «народныхъ началъ» въ своей теоріи, представители этого лагеря не могли совлечь съ себя черты русскаго человѣка, не могли уйти отъ тѣхъ безчисленныхъ и разнообразныхъ вліяній, которыя на умъ ихъ и на чувство оказывала русская жизнь, — не могли, словомъ, уйти отъ самихъ себя. Въ ихъ увлеченіяхъ должны были проявиться черты не менѣе національныя, какъ и въ увлеченіяхъ славянофиловъ: въ обоихъ случаяхъ западныя идеи были приспособлены къ потребностямъ и привычкамъ ума; въ обоихъ направленіяхъ была чисто русская подкладка, та подкладка, которая въ области художественнаго, нетенденціознаго творчества сказалась въ нашей по истинѣ національной литературѣ, начиная съ Пушкина и Гоголя, та подкладка, благодаря которой представители двухъ враждебныхъ лагерей иногда были гораздо ближе другъ къ другу, чѣмъ сами они думали.
Славянофиловъ упрекали въ увлеченіяхъ русской «стариной», западниковъ — въ рабскомъ преклоненіи передъ «Западомъ», но въ отдѣльности взятые и наша старина, и просвѣщенный Западъ оказались далеко не однородными величинами. Пусть одни замѣчали и отмѣчали только однѣ дѣйствительно или мнимо хорошія черты старины, а другіе — только такія же черты Европы: уже здѣсь, въ предпочтеніи къ извѣстнымъ принципамъ, въ предрасположеніи къ извѣстнымъ идеямъ, враждебные лагери, сами того не замѣчая, должны были иногда встрѣчаться на общей почвѣ русскаго духа, воспитаннаго западной наукой. Пора увлеченій проходитъ, крайности стушевываются, искренніе люди начинаютъ критически относиться къ «кумирамъ», которые сами «себѣ сотворили», но критика и старины, и Европы не могла происходить иначе, какъ подъ вліяніемъ идей, навѣваемыхъ русской современностью, а идеи эти болѣе или менѣе должны были сближать между собою оба лагеря, проясняться въ дѣйствительно русскую точку зрѣнія и, притомъ, совр т.-е. такую, которая представляетъ изъ себя нѣкоторый болѣе общій и менѣе односторонній критерій для сужденій нашихъ о себѣ и о другихъ. Эта точка зрѣнія, не славянофильская и не западническая, а именно, можетъ быть только «синтезомъ» того, что было истинно національнаго въ двухъ противуположныхъ направленіяхъ. Въ ней и зародышъ «самобытной» русской науки, ждущей, а, можетъ быть, и начинающей уже свой синтезъ.
Эту точку зрѣнія вырабатываетъ жизнь, дѣйствительность, современность. Для точекъ зрѣнія славянофильской и западнической точно также были свои основанія историческаго свойства, а для логической обосновки идей, навѣянныхъ жизнью, оба направленія обратились къ «послѣднему слову» западной мысли, къ тому гегельянству, которое царило тогда во всей почти Европѣ. Не желая отстать отъ Запада и пауки, и теперь приходится намъ обратиться къ «послѣднему слову» западной мысли и произвести «синтезъ» русской точки зрѣнія съ господствующимъ нынѣ въ наукѣ эволюціонизмомъ или ученіемъ о развитіи, теоретическія основы котораго выработали европейскіе ученые. Отъ этого только выиграетъ наука вообще и русская наука въ частности: первая обогатится тѣмъ оригинальнымъ вкладомъ, который мы можемъ сдѣлать въ общую сокровищницу знанія, вторая проникнется истинно научнымъ духомъ и не съ какой-нибудь односторонней, французской или нѣмецкой точки зрѣнія, а съ точки зрѣнія болѣе общей. Тотъ же научный эволюціонизмъ и не въ одной внѣшней, шаблонной своей сторонѣ поможетъ намъ въ нашемъ національномъ самосознаніи, не позволяя дѣлать рѣзкаго разграниченія между «самобытностью» и «развитіемъ».
Ничто «самобытное» не остается неизмѣнныхъ, а все измѣняющееся измѣняется подъ вліяніемъ и внѣшнихъ условій. Нѣтъ «развитія» безъ того, что должно развиваться, безъ основы, ибо въ противномъ случаѣ у насъ будетъ не эволюція, а причудливая смѣна видовъ и образовъ, ничѣмъ между собою не связанныхъ. Русской наукѣ въ угоду ложно понятой самобытности не слѣдуетъ толочься въ рамкахъ славяно-греко-латинской академіи: это, пожалуй, будетъ и русская наука, но несовременная, отсталая. Ей не слѣдуетъ и въ угоду ложно понятаго развитія рабски тащиться только за Западомъ: это будетъ и современная наука, но не своя, а чужая. Какъ бы у насъ ни разсуждали объ этомъ, въ дѣйствительности мы созидаемъ нашу науку въ духѣ какъ разъ эволюціоннаго синтеза. Повидимому, по самой сущности дѣла наибольшей приверженностью къ «народнымъ началамъ» должна отличаться духовная письменность, но наши духовные журналы не сторонятся отъ католической или протестантской «науки», и совершенно въ нашемъ духѣ русскій іезуитъ Мартыновъ, пишущій во французскомъ клерикальномъ журналѣ Revue de questions historiques, отличается относительнымъ, далеко не католическимъ безпристрастіемъ въ щекотливыхъ вѣроисповѣдныхъ вопросахъ. На что, съ другой стороны, архизападнѣе такъ называемый позитивизмъ. Во Франціи онъ сложился въ мертвую доктрину, внѣ которой нѣсть спасенія, но въ Россіи онъ претворяется и развивается, и русская точка зрѣнія уже кое въ чемъ сказалась на доктринѣ, родоначальникомъ которой былъ Огюстъ Контъ, сказалась именно подъ перомъ русскихъ писателей, не только пишущихъ, по и думающихъ, и чувствующихъ именно по-русски. Только мы, сами себѣ враги, не хотимъ иногда замѣчать своего вклада, — одни изъ насъ потому, что не желаютъ серьезно позаняться напускной модой и не видятъ, какъ передѣлывается она на русскій ладь, другіе же потому, что скептически относятся ко всякой «доморощенной философіи». А отъ этого бѣда: мы сами не хотимъ знать нашей истинной, а не мнимой (положительной для однихъ и отрицательный для другихъ) оригинальности. Свое современное мы все еще судимъ либо по самоновѣйшимъ западнымъ шаблонамъ, либо по своимъ архивнымъ воспоминаніямъ. Къ счастью, въ области литературной и художественной критики мы умѣемъ быть современными русскими: что было бы съ нашими романистами, если бы мы судили о нихъ по шаблонамъ нѣмецкой слащавости или французскаго натурализма, или же отворачивались отъ литературныхъ формъ, заимствованныхъ съ «гнилаго Запада»?
Нора намъ понять свое эволюціонное положеніе во всемірной исторіи и вытекающее изъ него «призваніе» наше; мы развивались не по какимъ-либо исключительнымъ, для насъ только существующимъ quasi-историческимъ законамъ; мы развивались по общимъ законамъ всякой духовной и соціальной эволюціи, но именно въ силу этого мы не должны хранить какую-нибудь условную «самобытность», возводя ее на степень всенивеллирующей и все себѣ подчиняющей, убивающей оригинальность и самостоятельность живаго и развивающагося духа надъ-органической среды, и не должны, въ то же самое время, обезличивать и обезцвѣчивать себя, чтобы, вмѣсто работы надъ развитіемъ своей среды, прямо и беззавѣтно подчиниться чужой надъ-органической средѣ. Сама русская жизнь въ своемъ историческомъ развитіи съ великаго Петра выдвинула на первый планъ теоретическій вопросъ о «самобытности» и «развитіи», о «традиціи» и прогрессѣ", и выдвинула его съ такими своеобразными особенностями, что вопросъ этотъ получаетъ у насъ болѣе широкую постановку, чѣмъ на Западѣ, имѣющемъ свои злобы дня, но не знакомомъ съ нашими. Если въ чемъ Россіи суждено сказать новое слово въ наукѣ, такъ это именно въ разработкѣ эволюціонной теоріи въ связи съ идеями, которыя выработаны именно русской исторической дѣйствительностью не въ границахъ того или другаго «періода», выбраннаго произвольнымъ субъективизмомъ, а во всемъ ея объемѣ и въ томъ «синтезѣ», который истинная современность дѣлаетъ всему прошлому. Намъ, какъ обществу молодому, менѣе запутавшемуся въ своей собственной исторія, а потому относительно болѣе свободному отъ убивающей личную оригинальность среды, но, въ то же время, поставленному въ возможность пользоваться свободно готовыми плодами старой и до извѣстной степени кристаллизировавшейся цивилизаціи, — въ этомъ отношеніи можетъ предстоять по истинѣ великая будущность, если мы сами не будемъ вѣчными дѣтьми, оберегающими свои ребяческія понятія отъ всякаго развитія или рабски и слѣпо повторяющими слова своихъ наставниковъ[4].
Это великое будущее, о которомъ мы можемъ говорить лишь какъ объ идеалѣ (съ послѣднимъ не слѣдуетъ смѣшивать реальную дѣйствительность), намъ дано только и исключительно нашимъ эволюціоннымъ положеніемъ во всемірной исторіи, а не чѣмъ-либо другимъ. Мы далеки, во-первыхъ, отъ мысли, что славянская раса, составляющая одну изъ основъ нашей національности, въ самой крови своей заключаетъ нѣчто особенное, изъ начала растворенную въ ней историческую «миссію»: теорія расы, имѣющая за себя научныя основанія, но въ примѣненіи къ дѣламъ историческимъ несвободная отъ пристрастій и увлеченій, не русскими выдумана; мы брали ее на прокатъ съ Запада и имѣемъ полное право отнестись къ ней критически, поставивъ ее въ законныя научныя рамки[5]. Во-вторыхъ, мы не думаемъ и того, чтобы наша исторія и наша культура были особенно соотвѣтствующими идеѣ цивилизаціи и нормѣ развитія, какъ Гизо думалъ это относительно Франціи, а Бокль относительно Англіи; такой западной идеи мы даже на прокатъ не брали, ибо славянофилы въ основу своего ученія положили идею какъ разъ о ненормальности нашей исторіи, продолжающейся почти уже два вѣка, а западники норму видѣли, гдѣ угодно, именно не у себя только. Нѣтъ, выгоды нашего положенія заключаются въ степени нашего развитія и въ мѣстѣ нашемъ въ развитіи человѣчества: мы молоды и поставлены въ возможность учиться у болѣе богатыхъ знаніемъ и опытомъ, но мы и не tabula rasa, на которой, какъ думалъ Мицкевичъ, всякій можетъ написать, что ему угодно. Въ самыхъ ошибкахъ молодости мы ошибаемся по своему и по своему умѣемъ переработать уроки болѣе опытной, но уже менѣе способной отдѣлываться отъ предразсудковъ старости.
Это не въ особомъ составѣ славянской крови, а въ духѣ нашемъ, и духъ нашъ таковъ не потому, чтобы именно такъ воспитывала его вся наша исторія, а потому, что мы еще молоды и поставлены въ положеніе: продолжателей исторіи, начатой не нами, и мы по самой силѣ вещей будемъ ее продолжать, но, конечно, до извѣстной степени по своему, потому что имѣемъ же и свою исторію, которую намъ также приходится продолжать. Здѣсь корень вопроса: мы не можемъ передѣлать, чтобы продолжать исторію по западному, пересадить себя съ одной почвы на другую, намъ первоначально чуждую, но мы не можемъ также оставить себя недодѣланными, выходить на битву съ колчанами и стрѣлами, когда противъ насъ направлены «усовершенствованныя» ружья и пушки. Простой инстинктъ самосохраненія заставляетъ насъ додѣлать себя, а для этого кое-что чужое приходится передѣлать въ свое. Но главное то, что мы потокомъ Исторіи увлечены въ общую жизнь и изъ московитовъ сдѣлались европейцами, такъ сказать, расширивъ этимъ границы старой Европы. Этого факта отрицать нельзя: восточную «Европу» не вычеркнешь съ исторической карты и не превратишь ее снова въ «Азію» или просто «не Европу», но точно также и не втиснешь ее въ границы «стараго Запада». Наше выступленіе въ XVIIІ в. было не только первымъ шагомъ к;ь расширенію Европы, но и первымъ шагомъ къ тому «синтезу» извѣстныхъ намъ, нами понятыхъ, усвоенныхъ нами западныхъ идей съ незнакомыми Западу и для него загадочными идеями русскими, который, быть можетъ, и долженъ создать нашу оригинальность и содѣйствовать болѣе полному и всестороннему расширенію Европы.
За границей нерѣдко высказывается мысль, что Россіи предстоитъ великое будущее, но, по незнанію нашихъ дѣлъ, о немъ толкуютъ вкривь и вкось. Одинъ изъ французскихъ публицистовъ, именно Леруа-Болье, написавшій два тома объ Имперіи царей и русскихъ, самъ признается, что русскій «характеръ загадоченъ», что «родъ тайны витаетъ надъ Россіей и надъ ея судьбами». Это таинственное будущее съ нѣкоторой вѣроятностью можетъ разгадать только русская наука, пользуясь умственными пріобрѣтеніями Запада, но свободная отъ западныхъ шаблоновъ, въѣвшихся въ плоть и кровь иностранныхъ ученыхъ и публицистовъ, и мѣшающихъ имъ найти ту точку зрѣнія, съ которой слѣдуетъ смотрѣть на обширную имперію съ многомилліонымъ населеніемъ.
Эта точка зрѣнія, повторяемъ, научный эволюціонизмъ, но не въ абстрактной своей формулѣ, а именно проникнутой особенностями, которыя свойственны «самобытно», но не изолированно, а именно въ общеніи съ западной наукой развивающемуся русскому духу. Нашу науку нерѣдко обвиняли въ томъ, что она часто пренебрегаетъ своимъ и изучаетъ все Европу, да Европу. Нѣтъ, намъ именно нужно и Западъ знать, чтобы судить о немъ самостоятельно, по-русски, и, принимая въ разсчетъ, какъ судятъ о насъ другіе, находящіеся въ выгодномъ въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ положеніи постороннихъ зрителей, самостоятельно разрѣшать вопросъ о нашемъ отношеніи къ Европѣ. Пусть для французовъ или нѣмцевъ наши о нихъ труды не имѣютъ ровно никакого значенія (чего, однако, теперь уже нельзя сказать), но они важны для насъ, и русская наука не должна непремѣнно заниматься только русскимъ дѣло не въ матеріалѣ, безразличномъ веществѣ науки, а въ ея духѣ. Не знакомиться съ Западомъ намъ нельзя, но и нельзя вѣрить исключительно тому, что самъ Западъ о себѣ говорить: получая оттуда готовое знаніе, мы именно будемъ только перенимать, а перенимали мы, пожалуй, дѣйствительно слишкомъ долго. Наша наука не должна замыкаться въ тѣсныя рамки: быть можетъ, наша оригинальность именно въ томъ и состоитъ, что мы не исключительны. Употребляя поэтическую метафору «славянофильскаго» поэта Хомякова, ключъ, бьющій въ груди Россіи, «водоема въ тѣсной чашѣ»
Не вѣчно будетъ заключенъ.
Нѣтъ, съ каждымъ днемъ живѣй и краше.
И глубже будетъ литься онъ.
И вѣрю я: тотъ часъ настанетъ.
Рѣка свой край перебѣжитъ,
На небо голубое взглянетъ
И небо все въ себя вмѣститъ.
Мы, русскіе, менѣе чѣмъ кто-либо способны смѣшивать идеалъ съ дѣйствительностью, и я думаю, что меня никто не обвинитъ по поводу высказанныхъ мыслей въ такъ называемомъ шовинизмѣ. Во избѣжаніе недоразумѣній, прибавлю еще, что вѣрить въ возможность и даже начало русской оригинальной науки не значитъ совѣтовать ей оригинальничанье во что бы то ни стало.
III. править
Недавно въ Варшавѣ, гдѣ русскій міръ лицомъ къ лицу встрѣчается съ европейскимъ Западомъ, вышла небольшая книжка подъ заглавіемъ: Политическая литература въ Россіи и о Россіи. Авторъ ея — русскій профессоръ А. А. Блокъ, его книжка есть «вступленіе въ курсъ русскаго государственнаго права», слѣдовательно, относится къ области науки. Трактуетъ книжка о славянофилахъ и западникахъ, о Россіи и Европѣ и этимъ путемъ вводитъ нерусскихъ слушателей въ пониманіе русскаго міра въ его своеобразныхъ особенностяхъ. Тѣмъ не менѣе, она можетъ представить интересъ и для русскихъ читателей.
Авторъ находитъ мало научнымъ пріемомъ примѣнять и къ славяно-русскому міру понятія, выработанныя пока преимущественно лишь для романо-германскихъ народовъ (стр. 1), а задачей своей онъ поставилъ и въ изложеніи русскаго государственнаго права руководиться тѣмъ же научнымъ направленіемъ, котораго онъ держался въ общемъ курсѣ (стр. 2).
Онъ начинаетъ свой курсъ съ очерка нашей публицистики, которая не есть еще строгая наука (стр. 4), но за то даетъ ему матеріалъ для научной критики и поводъ высказать свой основной взглядъ на Россію (стр. 5). Имъ принята именно въ наукѣ реально-эволюціонная точка зрѣнія (стр. 7), научный реализмъ и философскій эволюціонизмъ (стр. 32). Имъ, видимо, руководитъ желаніе въ разрѣшеніи спора между славянофилами и западниками опираться на науку, и, напр., онъ по Соловьеву изображаетъ картину начала русской исторіи, картину, «лишенную не только аксаковской (Константина Аксакова) идеализаціи, но и чаадаевской мрачной окраски» (стр. 43); соловьевское изображеніе онъ находитъ реальнымъ и потому правдивымъ (стр. 44).
При такой тенденціи научнаго рѣшенія спора, который велся публистически, и рѣшенія его именно на почвѣ реально-эволюціонной теоріи, основы которой выработаны Западомъ, автора не удовлетворяетъ изученіе общаго государственнаго права по западно-европейскимъ образцамъ (стр. 1), и онъ въ своемъ общемъ курсѣ допускаетъ «весьма значительныя теоретическія отступленія отъ разныхъ заграничныхъ руководствъ по тому же предмету» (стр. 2). Тѣмъ менѣе, онъ находитъ удачнымъ изученіе Россіи иностранцами, которымъ трудно отрѣшиться отъ нѣкоторыхъ предвзятыхъ идей, мѣшающихъ имъ вѣрно разглядѣть и оцѣнить русскую дѣйствительность, что онъ подтверждаетъ краткой ссылкой на Леруа-Больё (стр. 3): наша государственность не можетъ быть точно подведена подъ нѣкоторыя западныя понятія (стр. 58). Не въ одномъ мѣстѣ своей книжки авторъ даетъ еще понять и прямо заявляетъ, что онъ не раздѣляетъ и нашей западнической точки зрѣнія (стр. 7): критикѣ послѣдней посвящена даже большая часть книжки (стр. 30 и слѣд.), потому что авторъ находитъ нужнымъ прилежнѣе заняться критикой именно этого направленія (стр. 31) въ виду его большей распространенности. Находя въ выводахъ этого направленія слишкомъ мало научнаго реализма и еще менѣе философскаго эволюціонизма, онъ думаетъ, что съ его точки зрѣнія выводы о нашей исторіи должны получиться нѣсколько иные, чѣмъ у западниковъ (стр. 32), такъ какъ отъ ихъ слишкомъ пристрастныхъ сторонъ, устремленныхъ на Западъ, ускользнуло очень многое изъ русской дѣйствительности (стр. 35). Онъ противъ, ихъ излишняго почтенія къ Европѣ (стр. 42); въ ихъ мнѣніяхъ онъ находитъ много страстной односторонности, натяжекъ, преувеличеній (стр. 43); онъ оправдываетъ нѣкоторыя явленія нашей исторіи, столь мало почтенныя въ глазахъ многихъ западниковъ, но, повидимому, соотвѣтствовавшія нѣкоторымъ народнымъ понятіямъ и требованіямъ (стр. 51). Въ то же время, критикуя славянофиловъ, онъ отмѣчаетъ, что дѣлаетъ это не съ западнической точки зрѣнія, имъ не раздѣляемой (стр. 7). Славянофиламъ г. Блокъ не отказываетъ ни въ талантахъ, ни въ учености, на въ замѣчательности ихъ произведеній (стр. 5), ни въ благотворности ихъ взглядовъ въ свое время (стр. 6), ни въ искренности (стр. 7), ни въ основательности многихъ ихъ, мнѣній (стр. 12), ни въ просвѣщенности (стр. 15), ни въ томъ, что ихъ философія не была проявленіемъ кваснаго патріотизма (стр. 28), ни въ сравнительной независимости ихъ сужденій о политикѣ (стр. 29) и т. п., но, тѣмъ не менѣе, онъ находитъ самыя похвалы ихъ отечеству, по крайней мѣрѣ, нѣсколько безтактными (стр. 8), обнаруживаетъ у нихъ «очевидныя натяжки и пристрастное искаженіе отечественной исторіи» (стр. 8), указываетъ на то, что они ставятъ въ упрекъ католической и протестантской Европѣ многое такое, чего въ своемъ родѣ не лишена была и православная Россія (стр. 12), что они не замѣтили нѣкоторыя величайшія особенности русскаго Духа вообще (стр. 10, 18), что они становились на мало свойственную русскимъ людямъ и слишкомъ для нихъ узкую національную точку зрѣнія (стр, 26) и т. п. При всемъ томъ общій взглядъ г. Блока таковъ: «Я считаю, — говоритъ онъ, — московское славянофильство оригинальнымъ направленіемъ политической мысли, сложившимся подъ прямымъ и косвеннымъ вліяніемъ русской жизни. Такой оригинальности было, пожалуй, еще больше въ другомъ, не менѣе русскомъ и по преимуществу уже петербургскомъ направленіи», въ западничествѣ. Какъ бы тамъ ни было, авторъ стремится возвыситься надъ этой антитезой.
Наука русскаго государственнаго права, по его мнѣнію, не должна быть оторвана отъ изученія русской жизни во всѣхъ ея проявленіяхъ. «Прежде чѣмъ такъ или иначе судить о говоритъ онъ, — надо поглубже вникнуть въ духъ самой жизни и, слѣдовательно, обратиться къ литературнымъ трудамъ, ею непосредственно навѣяннымъ» (стр. 2), ибо въ нихъ заключается "главный идейный матеріалъ, ею выработанный? (стр. 4). «Научной оцѣнкѣ, — говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ, — подлежитъ не тотъ или другой абстрактный типъ государства, а вся совокупность какъ юридическихъ, такъ и фактическихъ отношеній, существующихъ между частью и обществомъ» (стр. 70). Въ этомъ и состоитъ научный реализмъ. Что касается эволюціонизма, принятаго авторомъ, то объ основномъ взглядѣ его можно судить по многимъ отдѣльнымъ мѣстамъ книжки. Вотъ примѣры: «Съ принятой нами общей реально-эволюціонной точки зрѣнія въ наукѣ такое противуположеніе („язвъ“ европейской цивилизаціи и разныхъ „преимуществъ“ славянства) было бы, пожалуй, и вѣрно, если бы только относилось къ возможному въ настоящемъ и будущемъ развитію народныхъ силъ, а не къ готовымъ уже плодамъ этого развитіи (стр. 7). Въ другихъ мѣстахъ г. Блокъ указываетъ именно на эволюціонное положеніе Россіи: „Сравнительно молодое (въ историческомъ смыслѣ) русское общество призвано во многихъ отношеніяхъ лишь продолжать предшествующую эволюцію человѣчества, пользуясь всѣми его болѣе ранними пріобрѣтеніями, а также опытомъ всѣхъ прежнихъ его неудачъ. Оно, дѣйствительно, свободно отъ многихъ золъ и бѣдствій, созданныхъ европейскою культурой, но пока еще свободно также и отъ многихъ ея положительныхъ достоинствъ, заслуживающихъ полнаго признанія“ (стр. 7). „Всякое сознаніе новой, высшей культуры предполагаетъ болѣе или менѣе полное воспріятіе, усвоеніе себѣ культуръ предшествующихъ“ (стр. 22). Съ этой эволюціонной и исторической точки зрѣнія, авторъ, чуть ни на каждой страницѣ подчеркивая „самобытность“ Россіи, какъ результать усвоенія ею болѣе раннихъ культуръ, считаетъ возможнымъ говорить о великомъ будущемъ Россіи (стр. 5, 8, 19, 21, 23, 25, 35, 37 и т. д.). „Готовые плоды“ принадлежатъ мѣсту, времени и другимъ обстоятельствами появленія народовъ, а всемірно-историческомъ поприщѣ (стр. 7). Съ той же точки зрѣнія г. Блокъ разсматриваетъ не только прошлое и современное Россіи (наприм., стр. 19—21), но и ея вѣроятное будущее. Если при усиленномъ умственномъ ростѣ мы еще не въ состояніи проявлять всѣ свои творческія способности, то съ большимъ напряженіемъ онѣ могутъ обнаружиться впослѣдствіи (стр. 23). Величіе западной исторіи заключается въ ея міровыхъ стремленіяхъ, въ обобщеніи разныхъ культуръ, а мы призваны идти еще дальше по пути такого обобщенія (стр. 35). „Усвоивая себѣ плоды европейской мысли, русская интеллигенція охотно отдавалась ея идеальному полету, въ которомъ даже успѣла отчасти превзойти ее. Такой полетъ становился и шире, и выше уже потому. что мыслящая Россія воспринимала не одну какую-нибудь опредѣленную культуру, а цѣлый синтезъ многихъ національныхъ культуръ“ (стр. 37). Если нѣмцы, пользуясь возродившимися въ Италіи классическими знаніями, а также открытіями какихъ-нибудь испанцевъ въ Новомъ Свѣтѣ и разными изобрѣтеніями французской культуры, оставались при этомъ, все-таки, нѣмцами, то, конечно, и русское общество ничего не теряло, а лишь выигрывало отъ своихъ сношеній съ опередившими его западными народами. Въ придачу ко всѣмъ нѣмецкимъ открытіямъ оно какъ бы открывало еще самихъ нѣмцевъ, что въ соединеніи съ нѣкоторыми зачатками тогдашней славяно-греко-латинской образованности давало ему новыя преимущества, расширяя возможный для него умственный кругозоръ» (стр. 62—63). Считая соединеніе или, вѣрнѣе, гармоническое сочетаніе реализма съ идеализмомъ[6] одною изъ основныхъ чертъ русскаго духа (стр. 37—39), г. Блокъ не смѣшиваетъ, однако. «готовые плоды съ возможнымъ въ настоящемъ и будущемъ развитіемъ», дѣйствительное съ разумнымъ, правду съ вымысломъ, объективное изображеніе съ скромными пожеланіями, фактовъ съ принципами и иногда прямо заявляетъ: «это пока есть идеалъ, съ которымъ мы отнюдь не смѣшиваемъ окружающую насъ дѣйствительность» (стр. 10) или: «все это пока еще болѣе мечта, чѣмъ дѣйствительность» (стр. 25), отмѣчая важность самаго появленія такихъ идеаловъ и мечтаній въ русскомъ обществѣ. Вотъ та точка зрѣнія, съ которой г. Блокъ критикуетъ славянофиловъ и западниковъ и ихъ параллели между Россіей и Европой, ставя на ихъ мѣсто свои. "Подобныя сравненія, — говоритъ онъ, — вообще довольно поучительны, если основываются хотя на нѣкоторой статистикѣ. Мы сами отъ нихъ очень не прочь, но думаемъ, что для полной поучительности слѣдуетъ принять во вниманіе и тѣ особенныя условія, въ которыхъ развивалось русское общество, и возможное для него будущее развитіе «(стр. 32).
Таковъ характеръ книжки г. Блока, въ которой мы имѣемъ, такъ сказать, своего рода философію русской исторіи отъ призванія варяговъ до современности, до настоящаго и возможнаго въ будущемъ величія Россіи. Нельзя сказать, чтобы авторъ думалъ только, что мы „не имамы здѣ пребывающаго града, но грядущаго взыскуемъ“: онъ видитъ и нѣкоторую реализацію этого грядущаго града. Патріотическія чаянія сердца не мѣшаютъ ему въ общемъ довольно трезво относиться къ родному прошлому и настоящему, отличать разумное отъ дѣйствительнаго, не дѣлать натяжекъ, чтобы иногда получать лестныя для насъ сравненія и съ просвѣшеннымъ Западомъ. Мысль, ясно выраженная въ книжкѣ, та, что русская наука должна быть синтезомъ пріобрѣтеній западной научной мысли съ идейнымъ матеріаломъ, доставленнымъ нашей публицистикѣ или журналистикѣ русской жизнью; что самъ этотъ матеріалъ долженъ быть синтезомъ двухъ основныхъ теченій русской мысли: что русскій эволюціонизмъ долженъ гармонически сочетать въ себѣ возвышенный полетъ идеализма съ суровою трезвостью реализма. И съ этой стороны, и по чисто-русской оригинальности многихъ взглядовъ г. Блока на нашу исторію, на нашу современность, на наше всемірно-историческое призваніе, Политическая литература въ Россіи и о Россіи заслуживаетъ внимательнаго отношенія со стороны критики, хотя бы послѣдняя въ частностяхъ и не всегда была согласна съ г. Блокомъ. Мы осмѣливаемся утверждать, что въ этой книжкѣ проявляются нѣкоторыя черты именно русской науки, относительно которой мы, пожалуй, имѣемъ до извѣстной степени право говорить только, что пока „не имамы здѣ иребывающа града, но грядущаго взыскуемъ“, потому что не смѣшиваемъ „возможнаго въ настоящемъ и будущемъ развитія“ съ „готовыми плодами“. Безъ идеаловъ жизни нѣтъ, по крайней мѣрѣ, жизни исторической. Каждый реализируетъ свой идеалъ, но личный идеалъ слагается у истиннаго „сына своего вѣка и своего народа“ подъ вліяніемъ идеала національнаго, и чѣмъ больше послѣдній претворилъ въ себя разныхъ идеаловъ, тѣмъ онъ выше и шире, тѣмъ онъ общечеловѣчнѣе, не переставая быть національнымъ, поскольку носитъ на себѣ печать народнаго духа въ высшемъ его проявленіи. Задача русской науки опредѣляется русской „самобытностью“ на ея высшемъ эволюціонномъ пунктѣ и русскимъ историческимъ призваніемъ, понятымъ съ научно-эволюціонной точки зрѣнія или съ точки зрѣнія философской теоріи прогресса.
Въ книжкѣ г. Блока есть, несомнѣнно, субъективный, — патріотическій или національный, — элементъ. Присутствіе такого элемента вообще въ наукѣ часто весьма вредно отзывается на изслѣдованіи объективной истины, создавая одностороннія увлеченія и приводя къ пристрастнымъ сужденіямъ, но, съ другой стороны, мы твердо убѣждены, что наука, имѣющая предметомъ міръ человѣческихъ отношеній, не можетъ обойтись безъ субъективнаго элемента. Отвлеченный и теоретическій вопросъ объ отношеніи субъективизма къ объективизму въ принципѣ рѣшается безъ особыхъ затрудненій, и, по моему искреннему убѣжденію, именно русская мысль лучше всего поставила самый вопросъ и лучше всего формулировала его рѣшеніе[7], именно въ томъ духѣ гармоническаго сочетанія реализма и идеализма, которое, быть можетъ, составляетъ наиболѣе привлекательную сторону произведеній нѣкоторыхъ русскихъ романистовъ, рѣзко отличающихся по духу отъ самоновѣйшаго французскаго натурализма и очень старой нѣмецкой идеализаторской Geinuthlichkeit. Рѣшить вопросъ въ принципѣ не значитъ еще, однако, рѣшить его на практикѣ; идеалъ еще не есть дѣйствительность, и всякая реализація идеала встрѣчаетъ въ жизни массу затрудненій. По глубокому убѣжденію нашему, субъективному элементу, имѣющему корень въ вѣроисповѣдныхъ, національныхъ, патріотическихъ, сословныхъ, профессіональныхъ и школьныхъ пристрастіяхъ, не должно быть мѣста въ наукѣ; наука должна быть объективна и должна быть реалистична, т. — е. не разрѣшаться въ идеологическое сплетеніе, отрѣшенное отъ дѣйствительности, и въ идеализацію дѣйствительности, лишенную правды. По трезвый взглядъ на дѣйствительность вообще и въ частности на себя, каковы мы на самомъ дѣлѣ, только въ своей исключительной односторонности можетъ быть непримиримой противуположностью идеализму, выражащающему въ себѣ наши требованія отъ дѣйствительности вообще и заключающему въ себѣ въ частности и патріотическія чаянія. Идеалъ есть идеалъ, нѣчто субъективное, которое нечего объективировать, когда трезвое и объективное отношеніе къ дѣйствительности не даетъ намъ на это права. Идеалъ есть также личное дѣло и легко можетъ зависѣть отъ индивидуальнаго ума и темперамента, т.-е. отъ одного изъ самыхъ антинаучныхъ субъективизмовъ, но въ личномъ идеалѣ отражается и идеалъ народный, поскольку каждый — сынъ своего народа: отъ этого не уйдешь, но, во-первыхъ, не слѣдуетъ думать, что этотъ идеалъ уже вполнѣ осуществленъ родной дѣйствительностью (т.-е. принимать Dichtung за Wahrheit); не слѣдуетъ, во-вторыхъ, думать, что идеалъ этотъ заключаетъ въ себѣ всю полноту общечеловѣческой истины, а, вѣч третьихъ, не слѣдуетъ думать, что онъ есть готовый плодъ, не допускающій дальнѣйшаго развитія, обогащенія въ настоящемъ и будущемъ. Отсюда рядъ обязательныхъ правилъ для ученаго, который хочетъ быть и мыслителемъ, и для мыслителя, который *не хочетъ быть фантазеромъ, изображать дѣйствительность, чужую ли или родную одинаково, т.-е. какъ она намъ дана въ опытѣ и наблюденіи, не мудрствуя лукаво, не кривя душой; произносить надъ этой дѣйствительностью безпристрастный, нелицепріятный судъ съ точки зрѣнія идеала; не полагаться при этомъ на свои личныя силы, не возводить въ принципъ свою индивидуальную ограниченность; не признавать за идеальную мѣрку единственно истинную и нормальную идею намъ близкой и родной дѣйствительности, взятой въ ея отдѣльныхъ, частныхъ проявленіяхъ или цѣликомъ, но въ опредѣленные или ограниченные промежутки времени; не считать формулу національныхъ аспирацій за нѣчто по самой своей природѣ особое; стараться возвести свой личный и національный духъ на высоту духа общечеловѣческаго съ помощью высшаго „синтеза“ въ своемъ духѣ всѣхъ культуръ и этимъ путемъ дѣлать свою націю носительницей общечеловѣческаго. Этотъ возвышенный полетъ мысли, — одно изъ условій человѣческой жизни, какъ именно человѣческой, — не долженъ, однако, расплываться въ туманный универсализмъ, въ сентиментальный космополитизмъ: будучи реалистомъ и идеалистомъ въ теоріи (уже это „синтезъ“), мыслитель не долженъ оставаться простымъ созерцателемъ „правды“ и „мечты“; въ жизни онъ долженъ быть практикомъ, не упускать изъ вида, что на нашу „самобытность“ посягаютъ другія „самобытности“, быть можетъ, и болѣе общечеловѣческія, чѣмъ наша, въ готовыхъ плодахъ, но менѣе способныя, по своему историческому положенію, къ дальнѣйшему развитію въ этомъ направленіи, во всякомъ случаѣ самобытности, все-таки, такъ или иначе ограниченныя. Идеалъ „единаго стада и единаго пастыря“ не долженъ намъ мѣшать видѣть слишкомъ реальную „войну всѣхъ противъ всѣхъ“ и дѣйствовать по пословицѣ: „съ волками жить — по волчьи выть“, хотя и умѣряя, ради реализаціи идеала, этотъ „волчій вой“ до предѣловъ законной самообороны и пользуясь его средствами, если ихъ требуетъ суровая логика жизни, не для того, чтобы изъ волковъ сдѣлать еще большихъ волковъ, а для того, чтобы содѣйствовать ихъ очеловѣченію. Въ этомъ самомъ высокомъ жизненномъ „синтезѣ“ должны раствориться противуположныя начала націонализма, замыкающагося въ тѣсныя рамки маленькаго „мірка“, и космополитизма, обнимающаго весь „міръ“, — который существуетъ болѣе, какъ мечта, нежели какъ дѣйствительность, — и потому теряющаго подъ ногами реальную почву.
Не мы первые совершаемъ такой идейный синтезъ: онъ создавало» самой всемірной исторіей и вырабатывался мыслью передоваго человѣчества. Наше русское эволюціонное положеніе въ этой исторіи таково, что и въ области мысли, и въ области жизни сама дѣйствительность заставляетъ насъ и ради собственнаго нашего самосохраненія, и ряди всемірно историческаго призванія нашего продолжать начатый другими «синтезъ», — именно дѣлать «синтезъ» западнаго «интеза» съ «синтезомъ» русской жизни. Мы не должны противиться своему реальному интересу и своему идеальному призванію, увлекаясь исключительно въ одну какую-либо сторону, т.-е. принося интересъ въ жертву призванію или призваніе въ жертву интересу. Мы должны участвовать въ всемірно-исторической тенденціи къ объединенію человѣчества, но не македонскій «походъ въ Индію» здѣсь долженъ быть нашимъ образцомъ: мы должны работать надъ возвышеніемъ своей «самобытности» до истинной человѣчности.
Самыя націоналистическія концепціи получали въ новой Европѣ, все-таки, характеръ нѣкотораго универсализма. Если французы или нѣмцы доказывали превосходство своихъ національностей, то постоянно ставили имъ въ заслугу именно отсутствіе исключительности, способность къ воспріятію общечеловѣческаго[8], но именно тугъ они прегрѣшали противъ реальной правды: большею частью они смѣшивали идеалъ, который слѣдуетъ реализировать, свои ріа desideria, полетъ духа съ данной, готовой и въ сравненіи съ идеаломъ слишкомъ низменной дѣйствительностью, т.-е. для француза или нѣмца «здѣ пребывающій градъ» Франціи или Германіи былъ очень часто концомъ всего, послѣ котораго уже нѣтъ «града грядущаго». Гегель и Кузенъ ухитрялись даже видѣть «синтезъ» всего человѣческаго въ ограниченной прусской государственности начала XIX вѣка и въ пресловутой «октроированной хартіи». При многихъ другихъ грѣхахъ, мы наименѣе повинны именно въ такомъ отождествленіи разумнаго съ дѣйствительнымъ, вымысла и правды: свои идеалы мы полагали внѣ дѣйствительности и если не обращались иногда къ «граду грядущему», то во всякомъ случаѣ не идеализировали градъ, «здѣ пребывающій», а либо обращали свои взоры на градъ «здѣ пребывашій» (славянофилы), либо на такой же градъ «не здѣ пребывающій» (западники). Наша «отсталость» отъ Европы поселяла въ насъ такое чувство, которое не было знакомо западному человѣку; незнакомо было западному человѣку и чувство, внушенное намъ безпримѣрнымъ въ исторіи Запада «разрывомъ съ прошлымъ», который совершился у насъ при Петрѣ. Одно это положило свою печать на нашу духовную жизнь и на исторію нашей мысли. Наше положеніе, какъ страны, долго не входившей въ составъ западнаго «человѣчества», а нынѣ составляющей «самобытную» часть Европы, посредничающую между Западомъ и Востокомъ, должно отражаться на нашей мысли болѣе широкимъ пониманіемъ человѣчества: когда западный историкъ говорить объ исторіи человѣчества, предъ его умственнымъ взоромъ стоить главнымъ образомъ и почти исключительно (за вычетомъ восточной и классической древности) старая Европа въ предѣлахъ романо-германскаго, католико-феодальнаго средневѣковаго міра, а все остальное — историческій «антуражъ» настоящаго человѣчества. Не забудемъ, что Западъ, взятый самъ по себѣ и цѣликомъ, есть, все-таки, результатъ нѣкотораго обособленія, въ которомъ играли роль и раздѣленіе римской имперіи, и приходъ варваровъ, связавшихъ свою судьбу только съ одной половиной древняго міра и раздѣленіе вселенской церкви[9]. Готовые плоды этого, сначала замкнувшагося въ самого себя, а потомъ выступившаго на болѣе широкую сцену Запада мы приняли въ свою цивилизацію, имѣя и свои готовые плоды: мы обобщаемъ обобщенное Западомъ и нѣчто такое, чего онъ не зналъ и не знаетъ до сихъ поръ при чисто внѣшнемъ, соприкосновеніи съ нами.
Эти два обстоятельства. — своеобразное чувство, вызванное нашей отсталостью и нашимъ разрывомъ съ прошлымъ, и это усвоеніе нами продуктовъ чужой мысли въ такомъ размѣрѣ, какъ это нигдѣ болѣе не встрѣчается, -обезпечиваютъ за нами нѣкоторую трезвость въ отношеніи къ дѣйствительности, не смѣшиваемой нами съ разумнымъ, и нѣкоторую широту нашихъ сужденій. Наша трезвость доходитъ иногда до удивительнаго съ западной точки зрѣнія самобичеванія и самооплеванія (за которое сами же мы себя и оплевываемъ), до какого-то смиренія, плохо вяжущагося съ желаніемъ самобытности, а что касается широты нашей, то въ нашу духовную жизнь врываются идеи и слова, теоріи и книги всѣхъ народовъ, какъ въ пантеонѣ древняго Рима являлись божества всѣхъ подвластныхъ ему племенъ. Для того, кто возвышается надъ всѣмъ этимъ, кто не беретъ цѣликомъ западныхъ привычекъ, передѣлывая ихъ въ русскія формы, но сохраняя ихъ духъ, — кто именно отдѣлывается отъ всего, что привычки эти могутъ заключать въ себѣ ненаучнаго и исключительнаго, смѣшивающаго кругозоръ однимъ какимъ-то разрядомъ готовыхъ плодовъ цивилизаціи, — тотъ именно въ истинномъ смыслѣ думаетъ въ духѣ того «синтеза», который вытекаетъ изъ эволюціоннаго положенія русскаго народа во всемірной исторіи. Можно быть великимъ патріотомъ и, въ то же время, думать не по-русски, безъ той трезвости взгляда и широты мысли, которыя именно проявляются въ лучшихъ произведеніяхъ нашей литературы, въ этомъ уже «готовомъ плодѣ» развивающагося народнаго духа. Думающій по-русски есть также «готовый плодъ» нашей «самобытной» исторіи, но «этотъ готовый плодъ» есть только «сѣмя» возможнаго настоящаго и будущаго развитія, и стремясь, по крайней мѣрѣ, по-русски думать, мы можемъ сказать, что мы знаемъ все разстояніе, отдѣляющее въ этомъ отношеніи идеалъ отъ дѣйствительности, и что русская мысль даже въ идеалѣ не можетъ считаться законченной, пока, воспринимая, попрежнему, разнородные элементы и подводя подъ ними «синтетическіе итоги», не возвысится до высоты мысли всечеловѣческой.
При такомъ пониманіи научной задача сравненія Россіи съ Европой, мы смѣло можемъ дѣлать это сравненіе, — смѣло не потому, чтобы ожидали отъ него много для себя лестнаго и по отношенію въ исторіи нашей, и по отношенію къ современности, а потому смѣло, что наиболѣе застрахованы отъ весьма естественныхъ въ этомъ дѣлѣ увлеченій и узости мысли, и потому смѣло, что за относительно большими, чѣмъ возможно на Западѣ, безпристрастіемъ научнаго реализма и широтой идеала дѣло у насъ не станетъ. Такъ сложились самыя условія русской жизни и русской широкой натуры, которая, какъ «готовый плодъ» этой жизни, есть дѣйствительность, а какъ нѣчто, способное къ дальнѣшему развитію въ настоящемъ и будущемъ, именно чисто русскій идеалъ.
Эту именно черту и отмѣчаетъ г. Блокъ въ своей книжкѣ, именно въ этомъ духѣ проводить онъ свою параллель между Россіей и Западомъ, сначала защищая Россію отъ нѣкоторыхъ похвалъ славянофиловъ, которыя ему кажутся безтактными, потомъ отъ нѣкоторыхъ обвиненій западническихъ, которыя признаетъ несправедливыми. Трудно писать апологію, не впадая въ панегирикъ, по крайней мѣрѣ, въ тонѣ, и, весьма вѣроятно, у г. Блока найдутся кое-гдѣ сгущенныя краски и даже обнаружатся кое-какія увлеченія, но въ этой части на его книжку и слѣдуетъ смотрѣть, какъ на апологію: вы слышали о насъ то-То и то-то, но audiatur et altera pars. Эту сторону дѣла необходимо имѣть въ виду при чтеніи книжки г. Блока. Насъ занимаютъ, однако, не эти менѣе важныя подробности, — хотя въ нихъ много любопытнаго, особенно по отношенію къ петербургскому періоду нашей исторіи, — но то, въ чемъ самъ авторъ видитъ русскій духъ въ возможномъ для него настоящемъ и будущемъ развитіи. Замѣтимъ, что въ дальнѣйшемъ мы далеко не исчерпаемъ содержанія книжки, весьма богатаго при всей ея краткости.
IV. править
Одно изъ основныхъ положеній г. Блока то, что реальная Россія есть міръ очень сложный и по этнографическому составу, и по процессамъ историческаго развитія (стр. 9): здѣсь есть и мягкій «благородный металлъ», и нѣкоторая «лигатура» или твердая примѣсь. «Въ этомъ неплеменномъ, ненаціональномъ, скорѣе международномъ характерѣ заключается одна изъ дѣйствительно самобытныхъ чертъ» дѣйствительной Россіи (стр. 10). Поэтому Россія, по словамъ автора, «осуществляетъ идею государства въ самыхъ крупныхъ размѣрахъ, самыми обширными средствами и съ самыми возвышенными цѣлями» (стр. 19). Почерпая могущество въ русскомъ нардѣ. огромная имперія, вынесенная на его плечахъ, дала этому народу «громадное значеніе хотя бы въ дѣлѣ постепеннаго очеловѣчиванія разныхъ дикихъ, полудикихъ и даже нѣкоторыхъ совсѣмъ не дикихъ народностей, раздѣляющихъ съ нимъ общую государственную жизнь», — создаетъ дли него «еще другое, высшее и уже всемірно-историческое призваніе быть самостоятельнымъ посредникомъ между просвѣщеннымъ европейскимъ Западомъ и варварскимъ азіатскимъ Востокомъ» (стр. 21). Это дѣлается возможнымъ при болѣе или менѣе полномъ усвоеніи нами культуръ предшествующихъ (стр. 22), совершающемся въ интеллигенціи, «оригинальнѣйшемъ явленіи русской жизни», болѣе всего чуждомъ именно гнилому Западу, т.-е. въ томъ «общественномъ классѣ, принадлежность къ которому основывается не на рожденіи, не на особенныхъ правахъ или повинностяхъ, не на богатствѣ, не на имущественныхъ отношеніяхъ вообще, а только на образованіи и на порождаемыхъ имъ умственныхъ потребностяхъ» (стр. 25). Этой интеллигенціи менѣе всего свойственна и слишкомъ для нея узка какая-либо исключительная точка зрѣнія; и сами теоретики славянофильства «носили въ душѣ болѣе широкія стремленія, чѣмъ тѣ, которыя непосредственно вытекали изъ ихъ ученій» (стр. 26). «Широкіе общечеловѣческіе идеалы, какъ наибоѣе самобытная черта первыхъ славянофиловъ, были отраженіемъ въ ихъ ученіи русскаго народнаго характера, которому оставалась чуждою грубая національная, а тѣмъ паче вѣроисповѣдная исключительность» (стр. 28). «Рядомъ съ большою терпимостью русское общество проявляетъ на каждомъ шагу и поразительную воспріимчивость къ чужимъ нравамъ, обычаямъ и культурамъ» (стр. 35). «У нѣкоторыхъ представителей русскаго художественнаго творчества она выражалась въ необыкновенно вѣрномъ пониманіи и воспроизведеніи чужеземныхъ особенностей — оригинальнѣйшая черта, которою уже не мало обогатилась и наша изящная литература» (стр. 36). «Усвоивая себѣ плоды европейской мысли, русская интеллигенція охотно отдавалась и ея идеальному полету, въ ко торомъ отчасти успѣла даже превзойти ее», усвоивая не одну какую-ни будь культуру, французскую или нѣмецкую, и соединяя этотъ полетъ «съ другимъ, какъ бы природнымъ свойствомъ русскаго ума, съ той трезвостью взгляда, которая дѣлаетъ нашихъ мыслителей и художниковъ реалистами по преимуществу» (стр. 37). Въ русской интеллигенціи узкая, условная и даже лицемѣрная «буржуазная мораль» не имѣетъ мѣста (стр. 40), а склонность къ нравственному «самобичеванію» — эта наша основная болѣзнь, — есть, вмѣстѣ съ тѣмъ, и основная добродѣтель русской интеллигенціи" (стр. 41). Въ послѣдней нѣтъ также «скученной посредственности, подавляющей собою всякое рѣзкое проявленіе человѣческой индивидуальности» (стр. 17), причемъ ея идеалы отличаются болѣе отвлеченнымъ, синкретическимъ характеромъ: ею не имѣется въ виду какое-нибудь спеціальное «англійское счастье», осмѣянное гр. Л. Толстымъ, ибо, по словамъ Достоевскаго, русскому скитальцу необходимо именно всемірное счастье, чтобы успокоиться: дешевле онъ не примирится, — конечно, пока дѣло только въ теоріи (стр. 37). Не разъ г. Блокъ отмѣчаетъ и народничество нашей интеллигенціи, какъ славянофильской, такъ и западнической, вообще русской. Общее трезвое и широкое отношеніе этой интеллигенціи къ государственной, народной и всякой иной специфической, такъ сказать, жизни общества вездѣ отмѣчается авторомъ съ указаніемъ на факты, какъ на поясняющіе примѣры, и съ западными параллелями, оттѣняющими, что именно самобытнаго и оригинальнаго представляетъ изъ себя русское общество. Эти черты онъ ищетъ въ недалекомъ и болѣе отдаленномъ прошломъ, которое для него въ общемъ менѣе самобытно, чѣмъ современная русская жизнь, к на самую современность смотритъ, какъ на основу возможнаго въ настоящемъ и будущемъ развитія.
Изъ этихъ выписокъ для читателя долженъ выясниться основной взглядъ г. Блока на Россію вообще и въ частности на нашу интеллигенцію, которую авторъ считаетъ оригинальнымъ явленіемъ русской жизни съ самобытными чертами народнаго духа и имѣющимъ, по крайней мѣрь, in spe не только чисто государственное, но и народное значеніе. Г. Блокъ старается охарактеризовать и объяснить это явленіе, оправдать его исторически, какъ готовый плодъ предшествующей эволюціи, и оправдать даже слабыя теперь его стороны эволюціонно, какъ временныя и переходныя, но заключающія въ себѣ зародыши лучшаго будущаго. Народъ въ собственномъ смыслѣ не безмолвствуетъ въ книжкѣ г. Блока: и черты нашей интеллигенціи авторъ пытается понять въ связи съ народнымъ духомъ, и самый духъ этотъ представить во всѣхъ его проявленіяхъ, начиная отъ мелкихъ житейскихъ, семейныхъ отношеній (напр., стр. 16 и слѣд.) и кончая государственнымъ смысломъ народа (стр. 19 и слѣд.). Въ общей связи съ этимъ и по той же основной идеѣ, какъ и все остальное, разсматривается и самая русская государственность съ необходимымъ и основнымъ элементомъ всякаго государства — властью. «Соціологія» у г. Блока надлежащимъ образомъ опирается на «психологію», въ данномъ случаѣ на психологію русской исторіи и русской современности. «Для насъ, — говоритъ авторъ, — важны не формы правленія, которымъ мы уже въ общемъ курсѣ отказались придавать, по примѣру разныхъ ученыхъ, рѣшительное и даже просто типическое для государственной жизни значеніе. Научной оцѣнкѣ подлежитъ не тотъ или другой абстрактный типъ государства, а вся совокупность какъ юридическихъ, такъ и фактическихъ отношеній, существующихъ въ отдѣльныхъ странахъ между властью и обществомъ, причемъ каждый изъ этихъ двухъ сложныхъ элементовъ долженъ быть по возможности разложенъ на свои составныя части» (стр. 72).
Такъ какъ но поводу книжки г. Блока мы заговорили, главнымъ образомъ, о русской наукѣ вообще, къ которой вообще также относится и самая книжка, то предоставляемъ заинтересованнымъ самимъ знакомиться съ историческими, народно-психологическими и политическими возрѣніями автора. Мы сдѣлали исключеніе только по отношенію къ психологіи русской интеллигенціи, да и то въ тѣхъ ея сторонахъ, которыя имѣютъ значеніе не для народнаго и государственнаго бытія Россіи, а именно для русской науки. Съ этой интеллигенціей тѣсно связана наша публицистика или журналистика, ею питающаяся и ее питающая. Она-то, по словамъ автора, и составляетъ настоящую политическую литературу въ Россіи и о Россіи, и ея дѣятели «въ самыхъ ошибкахъ своихъ невольно на каждомъ шагу выдаютъ истинную сущность народнаго духа, ибо не только пишутъ, но и думаютъ, а часто при этомъ и чувствуютъ именно по-русски. Это, — продолжаетъ авторъ, — далеко еще не строгая наука, а лишь зародышъ будущей русской науки, которая отчасти уже и теперь къ ней примыкаетъ и должна пользоваться ею, какъ главнымъ идейнымъ матеріаломъ, выработаннымъ самою жизнью. Хотя до послѣдняго времени литература наша черпала многія свои идеи изъ западно-европейскихъ источниковъ, но она успѣла проявить значительную самостоятельность уже въ процессѣ усвоенія, разработки и примѣненія этихъ чуждыхъ идей, перенесенныхъ на московско-петербургскую почву и ставшихъ лицомъ къ лицу съ русской дѣйствительностью» (стр. 4). Эта публицистика есть часть нашего оригинальнаго просвѣщенія, и, характеризуя послѣднее (стр. 33 и слѣд.), авторъ указываетъ именно на его трезвость, широту и глубину. Впрочемъ, есть въ книжкѣ мѣста, и болѣе прямо касающіяся русской науки, но объ нихъ послѣ. Отмѣтимъ здѣсь ту связь, которую авторъ съ самаго же начала устанавливаегь между русской средой во всемъ ея сложномъ и разнообразномъ содержаніи и русской наукой, которая именно потому и должна отличаться оригинальностью и самобытностью, что имѣетъ живой, народный источникъ, и этотъ источникъ, если только къ нему обращаться съ трезвостью взгляда и широтой мысли, уже намѣчающимися въ русскомъ умѣ, не даетъ нашей наукѣ быть дѣломъ «пустаго, рабскаго, слѣпаго подражанія». Истиннымъ «откровеніемъ» этой среды г. Блокъ и считаетъ нашу публицистику.
За послѣднее время часто говорилось о разладѣ, объ антагонизмѣ, существующемъ у насъ между «наукой» и «публицистикой». Этотъ фактъ нужно изслѣдовать sine ira et studio.
Во-первыхъ, безусловнаго антагонизма здѣсь не существуетъ: публицистика, журналистика въ своемъ составѣ, взятомъ въ цѣломъ, заключаетъ въ себѣ и произведенія нашихъ ученыхъ, а, съ другой стороны, и ученые наши черпаютъ кое-что изъ ея идейнаго матеріала.
Во вторыхъ, только извѣстныя проявленія науки и журналистики находятся въ антагонизмѣ, и въ этомъ-то вся суть дѣла. Формулируя ихъ взаимныя обвиненія, мы придемъ къ тому выводу, что наукѣ несимпатично было одно явленіе въ нашей журналистикѣ: послѣдняя берется за всенародное, такъ сказать, разрѣшеніе ученыхъ вопросовъ, которые на Западѣ рѣшаются «въ кабинетахъ» и на «кафедрахъ»; она слишкомъ «неакадемически» трактуетъ о самыхъ серьезныхъ предметахъ и т. д. Въ этихъ и подобныхъ обвиненіяхъ есть доля правды, даже значительная доля правды, но есть и нѣчто другое, именно идущее съ Запада, а потому неспособное придтись къ широкой русской натурѣ, — наложеніе на науку традиціонныхъ исключительныхъ «академическихъ» рамокъ. Можно сказать, что именно между той частью прессы, которая и въ своихъ увлеченіяхъ, и въ своихъ положительныхъ сторонахъ наиболѣе выражала доселѣ русскій духъ со всѣми его качествами и недостатками, и той частью науки, которая сознательно заботилась о томъ, чтобы быть вполнѣ «европейской», т.-е., въ сущности, западной, или безсознательно достигала этого безъ особой заботы съ своей стороны, и существовала эта антипатія, чисто стихійная. Журналистика обвиняла науку, что послѣдняя за тридевять земель разыскивала какую-нибудь «паршивую» брошюрку «безмозглаго» нѣмца[10] и отварачивалась отъ „солидныхъ“ русскихъ журнальныхъ статей о томъ же предметѣ, что она слишкомъ отрывалась отъ жизни и т. д.: и здѣсь была доля правды, значительная доля, но и сама журналистика не безъ грѣха была, слишкомъ ужь неуважительно и несерьезно относясь въ русской наукѣ, критикуя еле-еле перелистанныя книги, подымая на смѣхъ непонятую мысль автора, не соблюдая простаго приличія въ полемикѣ и вообще проявляя нашу „распущенность“ и „неосновательность“. Русскіе люди, не особенно „озападнившіеся“ въ нравахъ, еще кое-какъ съ этимъ примирялись по своей „широкой натурѣ“, но другихъ должно было, конечно, коробить. Затѣмъ „западническій“ оттѣнокъ въ нашей журналистикѣ все еще сомнительно относился къ возможности „добра изъ Назарета“, а „славянофильскому“ не всегда интересны были проявленія русской мысли, которая въ свой „синтезъ“ подпускала слишкомъ много, по мнѣнію нѣкоторыхъ, западнаго. „Исключительныя“ точки зрѣнія нашей журналистики проявлялись въ томъ, что разные „органы“ въ нашей научной литературѣ отмѣчали сочиненія русскихъ ученыхъ, когда» они были написаны въ «западномъ» или «національномъ» вкусѣ (и, пожалуй, разныхъ иныхъ, болѣе спеціальныхъ), хотя бы «національный» вкусъ былъ только передѣлкой французскаго на внѣшне-русскій манеръ, и обходили молчаніемъ то, что могло бы имѣть дѣйствительно «европейское» значеніе, появись оно на «Западѣ», или то, что содержало поистинѣ «русскій духъ», но уже «развившійся» въ общеніи съ Западомъ. Говорю это тѣмъ болѣе смѣло, что, будучи самъ авторомъ «ученыхъ» книгъ, не могу пожаловаться, чтобы лично за общее отношеніе къ нимъ со стороны «органовъ» имѣлъ какія-либо претензіи, хотя въ частности нахожу нѣкоторые «критическіе пріемы», по крайней мѣрѣ, развязными.
Да простятся нашимъ журналамъ прегрѣшенія ихъ, вольныя и невольныя, но пусть и «наука» кое въ чемъ загладитъ свои вины, изъ которыхъ первая — презрительное игнорированіе журнальнаго диллетантизма. Роль науки въ государствѣ, дѣйствительно общественная, заключается, между прочимъ, въ томъ, чтобы не отворачиваться отъ жизни, не махать рукой на «потерянныхъ людей», а сглаживать рѣзкости сужденія, крайности увлеченія; роль русской науки трезво и широко, и всенародно учить молодое общество, не слишкомъ замыкаясь въ «кабинеты» и не слишкомъ придерживаясь «академическихъ» традицій. Что русскому здорово, то нѣмцу смерть, и наоборотъ. Западная наука родилась и вырасла въ средневѣковыхъ корпораціяхъ, черезъ школу она имѣла громадное вліяніе на жизнь; у насъ наука насаждалась съ самаго начала властью, а потомъ стала приниматься интеллигенціей, которая ею и создалась, т. е. она имѣетъ у насъ болѣе широкое, государственное и общественное, а не корпоративное и не школьное происхожденіе, чего не должны забывать наши ученые. «Ученое сословіе» доселѣ носить на себѣ слѣды своего первоначальнаго искусственнаго насажденія, наша школа не вышла непосредственно изъ жизни, и мы доселѣ не выработали своего, русскаго типа школы; естественный продуктъ нашей жизни есть интеллигенція, и въ ней корень нашей науки, науки будущаго, потому что пока умственнымъ продуктомъ нашей Интеллигенціи остается одна публицистика. Наше «ученое сословіе», само будучи костью отъ костей и плотью отъ плоти этой самой интеллигенціи, должно руководить ея развитіемъ и дѣйствовать на нее способами, которые она себѣ усвоила и къ которымъ привыкла. У насъ, говорятъ, «журналъ» убилъ «книгу», но «книга» не найдетъ себѣ хода, если то, что отличаетъ «книгу» отъ «журнала», не проникнетъ въ послѣдній. Весьма похвально и даже патріотично, если русскій ученый хочетъ двигать впередъ «европейскую» науку, но ее, слава Богу, и безъ насъ двигаетъ достаточное количество рукъ, и человѣчество не погибнетъ, если мы немного меньше имъ будемъ заниматься, не забывая, что и русскіе люди тоже человѣчество, а не что-либо другое, и такое, притомъ, человѣчество, которое жадно хватается за западную науку и за русскую журналистику, работающія, все-таки, для нѣкоторыхъ реальныхъ величинъ, и ускользаетъ изъ-подъ вліянія русскихъ ученыхъ, если послѣдніе работаютъ для человѣчества вообще или для русскихъ, но по строго западнымъ образцамъ: въ первомъ случаѣ пахнетъ отъ науки слишкомъ иного душной атмосферой «кабинета» и интересами интернаціональной ученой корпораціи, которая ложно принимается за все человѣчество, во второмъ подражаніе всегда будетъ ниже оригинала. Остается, значитъ, прежде всего, имѣть въ виду реальныя нужды и идеальныя требованія «русскаго человѣчества» и основываться на историческомъ происхожденіи и эволюціонномъ призваній русской науки, — и для человѣчества вообще тогда поработаешь, потому что только чрезъ національный духъ можно дѣйствовать на все человѣчество. Наше всемірно-историческое призваніе можетъ выполниться лишь тогда, когда русскіе ученые будутъ сообща, такъ сказать, по одному плану работать для русскаго же общества, а не двигать враздробь европейскую науку. Это уже вина самой нашей науки, если она отдала интеллигенцію въ руки одной журналистикѣ, не противупоставляя критическаго противовѣса ея увлеченіямъ, если она не черпала изъ той же журналистики идейный матеріалъ, такъ иди. иначе, хорошо ли, дурно ли вырабатываемый русскою жизнью.
Быть можетъ, пишущаго эти строки обвинятъ въ двухъ отношеніяхъ, — въ слишкомъ преувеличенномъ пониманіи призванія русской науки и въ слишкомъ преувеличенномъ порицаніи ея настоящаго, — и обвиняющіе будутъ, быть можетъ, правы, но лучше на одну ноту поднять мечту и на одну спустить дѣйствительность, чтобы не такъ опасно было смѣшать идеальное съ реальномъ и почить на лаврахъ. Не въ русскомъ это характерѣ…
Вотъ почему мы и обратили такое вниманіе на книжку г. Блока: въ ней наука, по искреннему моему убѣжденію, имѣетъ чисто-русскій характеръ, хотя съ академической точки зрѣнія школы противъ нея, конечно, найдутся обвиненія и даже, быть можетъ, не основательныя. La ctitique est aisee mais l’art est difficile, а самое трудное искусство заключается именно въ нешаблонномъ творчествѣ. Этого не шаблоннаго, а оригинальнаго творчества мы и желаемъ русской мысли, вполнѣ увѣренные, что струя народнаго русскаго духа течетъ и подъ наслоеніями всякихъ подражавій въ русской наукѣ, когда послѣдняя открыто и сознательно хочетъ быть западной или только внѣшнимъ образомъ, — въ языкѣ, въ матеріалѣ, въ патріотическихъ увлеченіяхъ, — русифицируетъ пріемы западной науки. Знаніе не имѣетъ отечества; его отечество вездѣ, вездѣ его принимаютъ какъ роднаго, лишь бы оно несло съ собой жизнь и истину, но принимающіе-то знаніе имѣютъ свое отечество и сообразно съ его потребностями и призваніемъ должны дѣлать изъ знанія надлежащее употребленіе.
Но возвратимся къ книжкѣ г. Блока, въ которой кое-что есть и спеціально о русской наукѣ., Къ числу особенностей нашего историческаго развитія авторъ относитъ то обстоятельство, что «сознаніе разныхъ экономическихъ и юридическихъ законовъ, управляющихъ государственною жизнью, не могло быть навязано всему нашему обществу извнѣ — въ видѣ готовой клерикальной формулы или буржуазной доктрины», и что сознаніе это "должно было развиваться въ русскихъ людяхъ болѣе самостоятельнымъ путемъ — подъ вліяніемъ положительной,, дѣлающей, вмѣстѣ съ тѣмъ, и новый, болѣе вѣрный критерій для оцѣнки общественныхъ дѣятелей (стр. 90—91). Мы не станемъ разбирать по существу выраженной здѣсь мысли, но для освѣщенія ея укажемъ на двѣ черты, господствующія, по мнѣнію г. Блока, въ нашей культурѣ. Во-первыхъ, нашъ авторъ находитъ, что русская культура отличается, особенно свѣтскимъ характеромъ. «Слабою воспріимчивостью къ церковнымъ вліяніямъ, — говоритъ онъ, — объясняется и позднее относительно культурное развитіе Россіи. которое на первыхъ порахъ не располагало такимъ могущественнымъ орудіемъ, какимъ являлся, наприм., западный католицизмъ. За то наша поздняя культура есть, конечно, наиболѣе свѣтская изъ всѣхъ культуръ» (стр. 14). Другую характерную черту нашей культуры г. Блокъ видитъ въ томъ ея качествѣ, которое, не совсѣмъ точно (какъ онъ и самъ это находитъ) называетъ безпринципностью, «открывающей просторъ всѣмъ добрымъ инстинктамъ человѣческой природы и избавляющей людей, по крайней мѣрѣ, отъ ненужнаго зла, искусственно порождаемаго иными европейскими принципами и почти неразлучными съ ними предразсудками»; «она, — говоритъ авторъ, — воспитываетъ въ русскихъ людяхъ извѣстное свободомысліе и составляетъ вообще необходимый переходный моментъ на пути къ высшихъ нравственнымъ идеямъ, которыя, какъ и всѣ высшія идеи, должны проходить чрезъ великое горнило сомнѣнія. Самое зло проявляется въ Россіи болѣе, чѣмъ гдѣ-нибудь, откровенно и нелицемѣрно, а потому всего легче можетъ подвергаться внутреннему осужденію и внѣшнему обузданію. Притомъ, оно именно въ силу той же безпринципности не получаетъ строго-систематическаго характера или односторонняго напряженія, а всегда осложняется и смягчается другими, часто даже противуположными примѣсями» (стр. 40). Въ другомъ мѣстѣ эту такъ названную имъ безпринципность г. Блокъ характеризуетъ, какъ «смѣло отвергающую всякіе произвольные догматы, въ томъ числѣ и хищническіе принципы» (стр. 92). Иными словами, въ нашу мысль не въѣлись такъ, какъ на Западѣ, извѣстныя традиціи схоластики и абстрактныхъ принциповъ, отъ которыхъ не освободилъ ни себя, ни своихъ послѣдователей на Западѣ даже Огюстъ Контъ, думавшій основать все свое общественное міросозерцаніе исключительно на научныхъ данныхъ. Отмѣчая это, г. Блокъ спрашиваетъ: «ужь не входитъ ли подобное освобожденіе въ спеціальное призваніе именно русской науки?» Обѣщая датъ на это подробный отвѣтъ въ особомъ сочиненіи, авторъ указываетъ пока на то, что въ общемъ нашъ критерій «заключается не въ пошлыхъ моральныхъ сентенціяхъ, а въ трезвомъ и широкомъ пониманіи дѣйствительныхъ жизненныхъ потребностей, дѣйствительной государственной пользы и дѣйствительнаго государственнаго вреда» (стр. 92). Нельзя не согласиться съ авторомъ, что въ самомъ дѣлѣ «громкія» или «жалкія слова», нерѣдко держащія въ оковахъ западную мысль, особеннаго дѣйствія на русскій мыслящій умъ не производятъ, и что къ тѣмъ изъ нихъ, которыя къ намъ принесены съ Запада, мы относимся вообще съ меньшимъ суевѣріемъ, чѣмъ наши «наставники въ наукѣ». Быть можетъ, г. Блокъ и хватилъ черезъ край, утверждая еще, что русская жизнь «подготовила особенно благопріятныя условія для разрѣшенія нѣкоторыхъ въ высшей степени важныхъ вопросовъ общежитія, надъ которыми издавна и мучительно трудилась мысль человѣческая» (стр. 93), но нельзя отрицать того, что въ нашей жизни, дѣйствительно, есть особыя условія, ставящія насъ въ извѣстныхъ отношеніяхъ въ болѣе выгодныя условія въ дѣлѣ разрѣшенія важныхъ вопросовъ науки. Нельзя отрицать и того, что русской наукѣ предстоитъ по своему формулировать то, что тоже по своему уже формулировали русская жизнь и поэзія на послѣднюю, замѣтимъ, авторъ ссылается очень часто): идея, какъ выражается г. Блокъ, «столь часто воплощавшаяся въ разныхъ изящныхъ искусствахъ, должна воплотиться, наконецъ, и въ труднѣйшемъ изъ искусствъ — въ искусствѣ отвлеченнаго мышленія вообще, а въ частности и въ мышленіи научно-политическомъ, быть можетъ, наиболѣе изъ всѣхъ трудномъ» (стр. 100). Во всемъ этомъ есть доля правды и доля мечты. но и самая мечта можетъ заключать въ себѣ правду въ высшемъ смыслѣ, въ смыслѣ руководительницы на истинномъ пути къ истинѣ, — въ смыслѣ программы для будущаго.
Возвращаясь къ тому, съ чего мы начали эту статью, мы хотѣли бы найти для контраста между Россіей и Западомъ такую же формулу, какую для Греціи и Рима создалъ Виргилій. Но, вѣдь, Виргилій говорилъ о «призваніи» Рима въ то время, когда державная власть вѣчнаго города уже успѣла объединить въ обширную имперію всѣ страны, лежащія вокругъ Средиземнаго моря. Наша наука, напротивъ, только что выступаетъ на путь завоеваній въ области мысли; мы не можемъ говорить объ этихъ завоеваніяхъ, какъ о фактѣ уже совершившемся; мы пока имѣемъ право только намѣчать программу грядущей русской науки. Въ нашей дѣйствительности, въ «здѣ пребывающемъ градѣ», есть уже, впрочемъ, нѣкоторыя указанія на то, какова наша настоящая программа, и если программа эта, дѣйствительно, такова, то, быть можетъ, и у насъ явится когда-нибудь поэтъ, который, въ гордомъ сознаніи сдѣланнаго и имѣющаго еще быть сдѣланнымъ въ томъ же направленіи, съ такою же силою выразитъ наше призваніе, съ какой римскій поэтъ сказалъ свое:
Tu regere imperio populos, Romane, memento!
Haec tibi erunt artes: pacisque imponere morem,
Parcere aubjectis et debcllare auperboe.
Становясь на эволюціонную точку зрѣнія, съ которой даже замыкающій себя въ довольно-таки узкія границы «промышленнаго типа общества» и черезъ-чуръ холодный умъ англичанина Спенсера позволяетъ себѣ пророчествовать о будущемъ, стараясь мысленно проникнуть въ это будущее при помощи нѣкоторыхъ признаковъ въ настоящемъ, мы имѣемъ, однако, право и теперь дѣлать извѣстное противуположеніе между собою и другими и начерчивать своей дѣятельности такую программу, которая наиболѣе соотвѣтствовала бы нашему эволюціонному положенію во всемірной исторіи. Пользу и съ случайнымъ поводомъ, даннымъ намъ книжкой г. Блока, мы позволили себѣ перевести на бумагу нѣкоторыя свои размышленіи объ этомъ предметѣ, имѣющія, однако, далеко не случайную причину, вопросъ о нашей наукѣ и о ея отношеніи къ русской «самобытности», съ одной стороны, и къ «развитію» науки, происходящему на Западѣ, съ другой, алѣетъ слишкомъ важное значеніе, чтобы казаться эфемерною «злобою дня».