Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. «Моя жизнь»: Мемуары; Рассказы (1929—1935)
Меценат править
Летят воспоминания к брегам бесценным родины моей… И, как калейдоскоп, сменяются картины ушедших далеко забытых дней.
Начало Великого поста. Помню я с детства пост Великий. Кругом делалось тише, скромней, даже на улицах. Говорили и смеялись не так громко, и не было видно пьяных. Пост Великий. А дома за столом капуста кочанная с маслом, суп грибной, жареные снетки белозерские, солянка с рыбой, и уж нет мяса и в помине. За чаем сахар постный, разноцветными кубиками, изюм. Моя няня, уже старушка, в большом черном платке, строго постится, рыбного не ест, ходит и к утрене, и к вечерне в церковь…
Нравится мне Великий пост потому, что в саду за забором, где недавно были сугробы — не пройдешь, теперь — большая лужа, оттепель. За частыми сучьями лип видно, как просветило голубое небо, какое-то другое, чистое, весеннее. Как хороши эти просветы, как радуют! В душу входит что-то, чего не расскажешь, невозможно рассказать.
А утром, за чаем, в корзинке румяные из теста жаворонки, с черными глазами из коринки, — как радостно! И еще хлебные кресты. Это все предвещало весеннюю радость, разлуку с долгой, суровой зимой.
Помню, когда в мою комнату утром вливалось солнце, золотило лучами своими косяк окна и мой стол с тетрадками. А на окне, между рамами, на белой вате, пестрели нарезанные шерстинки ярких цветов.
Мне казалось — до чего хорошо жить, — идет весна. Мечтал, как я пойду далеко, в Медведково, в лес, на реку Яузу, к мельнице, а ружье-одностволка висит на стене и пороховница. Я каждый день чищу ружье.
Весной летят птицы, особенные, неизвестные. Летят только очень высоко. И сколько их? А в Медведкове на лугу, за кривой сухой сосной, — даль голубая. До чего хорошо идти в высоких сапогах по лугу! Придешь к речке Чермянке, она чистая, в овражках около еще лежат снега, — шумит, быстро мчится вода сквозь красные прутья кустов. Вдруг вот вылетит птица, какая-то особенная, с длинным носом.
У меня в детстве был приятель, Коля Хитров. Он ходил в форме со светлыми оловянными пуговицами. Я сначала думал про него, что он с железной дороги. Оказалось — нет, какая-то школа военная. У Коли были очень большие красные губы и серые глаза. Он ходил со мной за город в Кусково, в Кузьминки, в Кунцево: я ему и показал эти райские места, он не видал их раньше.
Случилось — на пруду у Перервы, у берега, стоял плот. Небольшой, деревянный. Мы достали с Колей шест — нам было необходимо, разумеется, переехать пруд. Поехали. Только Коля стал с краю плота. И плот перевернулся, и мы оба очутились в воде. Холодно. Ухватились оба за край плота и как-то, болтая ногами, доплыли до берега назад. Ух, как было холодно! Бегом бежали в деревню, в трактир, на печке сушили платье, пили чай в овчинных рваных тулупах, которые дала нам трактирщица.
Приехали домой поздно, сапоги были сырые, и оба заболели горячкой. Жар, болело горло. Коля и я выздоровели, но больше ко мне отец его не пускал.
Отец был тоже в мундире со светлыми пуговицами, с бородкой, бакенбардами, серьезный. Увидав меня, рассердился и, погрозив мне пальцем, сказал мне: «Дурак! Жаль, что отец тебя не порет».
Редко, конечно, приходилось уходить на волю. Очень трудно доставались деньги. Дела моего отца уже были не те, он собирался уехать из Москвы куда-то на службу. Бывало, няня Таня даст гривенник, мать тоже — вот и все. Где деньги возьмешь! Копил я, и когда накопишь полтинник, ну, тогда хорошо. Уж очень все дорого, не по средствам. Надо кончик для удочек купить, коробочки, пистоны — никак не справишься. У Коли никогда больше пятачка нет.
Только вышел у меня сверхъестественный случай.
В мае, весной, шел я по берегу Москва-реки за Москву, к Симонову монастырю. Взял с собой краски, попросил у брата Сережи две кисти и кусок ватманской бумаги и сел рисовать у реки барки, а вдали — Симонов монастырь. Он такой красноватый. Белые облака клубились в небе. Весна, благодать. Сижу и рисую, раскрашиваю.
Подошел какой-то немолодой человек, седой, вроде как из купцов, и смотрит, что я рисую. А потом говорит мне:
— А сколько стоит эта ваша картина?
Я ответил: «Не знаю».
— Хотите пять рублей?
Я думаю: «Что он, с ума сошел?» — и говорю ему: — Хорошо. Только… это дорого очень, не стоит… А он достал бумажник, вынул и дает мне бумажку — пять рублей.
— Только прошу вас, сделайте кресты на куполах монастыря, а то без крестов нехорошо.
Я нарисовал кресты.
— Ну, прощайте. Благодарю вас.
Он картинку взял, благословил меня рукой и так пристально посмотрел мне в глаза. Тут я подумал, что это, должно быть, священник. Так у него пуговки у ворота застегнуты, как у монаха. И ушел.
Пять рублей я положил в карман. Немного прошел, сел на берегу Москва-реки, достал опять их и смотрю — пять рублей. Я опять спрятал, боялся — потеряешь! Пошел к Москве и опять сел и посмотрел — пять рублей.
На углу Пречистенской в Москве — булочная Филиппова, кондитерская. Зашел туда: пирожные, конфеты. Пирожные — пятачок пара. Я купил три пары и ел, все съел. Даю пять рублей, мне дают сдачи. Конфеты лежат… шоколадки, такие маленькие лепешечки, как пуговицы. Покупаю фунт и несу домой. Все щупаю в кармане деньги: целы ли. А потом открываю коробку с шоколадом и ем понемножку. Иду — вижу магазин, там материи, платки. Думаю: куплю платок няне Тане. Зашел, купил платок — розовый, с зелеными листьями и голубыми цветами. Шесть гривен отдал — дорого.
Иду — опять магазин, рыбный. Висят балыки, икра в банках. Зашел. Спрашиваю икру. Думаю: куплю матери и брату Сереже. Говорю: «Фунт». Завернули икру. Дорого: рубль с чем-то. Задумался: отдать назад — неловко. Отдал деньги.
Иду — и вдруг вижу — ружейный магазин. Долго смотрю в окно. Зашел. Коробку пистонов, дробь трех номеров и бронзовая пистонница маленькая, до того хороша! Приспособлена так — подает по одному пистону. Сама подает. Купил, дорого. Вижу, у меня денег осталось рубль с чем-то. Что я наделал! На эти пять бы рублей куда бы я поехал. А теперь…
Пришел домой. Мать удивилась и брат Сережа тоже. Какой это человек дал мне пять рублей? Странно!.. Рисовать я не умею, а просто так, да еще благословил… Странный человек.
А когда пришла няня Таня, я торжественно отдаю ей платок. Мне так нравится. Няня Таня смеется и говорит мне:
— Костя, я ведь старуха, как я такой платок надену, засмеют меня. Это девичий ведь платок, что ты.
А я думаю про себя: «Таня-няня тоже девица, все говорят про нее, что девица она». Я ей и сказал:
— Таня, ты же девица.
— Да, — ответила Таня, — правда, старая только. Нельзя платок мне такой. Я вот хочу в черное себя всю одеть и принять послушание.
И няня Таня заплакала, положила платок на стул и быстро вышла из комнаты.
Ночью я думал: «Что это за человек дал мне за рисунок мой пять рублей и не жалко ему было?.. Какой особенный человек!» Потом счел деньги, остатки. Вижу — малость осталось: рубль десять копеек. И зачем я истратил так много?
Встал и посмотрел пистонницу, дробь, опять спрятал в стол. В углу икона и зеленая лампада горит. Я лег в постель и смотрел на икону, и думал: «Спасибо тебе, человек, что дал мне пять рублей…» Говорю: «Матерь Божия, пошли ему доброе. Я купил себе пистонницу, дробь, только вот платок доброй няне не такой. Что делать».
Пошел я осенью к Бабьегородской плотине с удочкой на Москва-реку — ловить пескарей. Иду по берегу, выбираю место. Нашел среди кустиков и закидываю удочку. Смотрю на поплавок — не берет. Я пошел дальше по берегу. Вижу вдали Симонов монастырь, то место, где я рисовал красками. Сел на бережку у реки и закинул удочку. Поймал окуня. Только хотел взять из банки червяка, вижу — тот человек подходит ко мне и узнал меня, и глаза у него смеются.
— Здравствуйте, — говорит он мне. — Здравствуйте…
Я смотрю на него и спрашиваю:
— Скажите мне, кто вы такой?
— Я-то? — ответил он, — а зачем вам знать?
— Да так, у нас все дома удивляются — мать и брат — что вы дали мне пять рублей за мой рисунок. Он не стоит таких денег.
— Ну нет. Знаете ли, он так всем нравится. Я сделал к нему рамку, очень хорошо вышло. Все удивляются, что я так дешево купил. Я очень рад, что встретил вас опять. Я считаю, что я вам должен еще пять рублей. Вот, — сказал он мне, — и полез в карман и подает мне опять пять рублей.
— Скажите пожалуйста, кто же вы такой? — спросил я, — вы священник? Я не хочу брать у вас еще денег, мне совестно…
— Берите, — сказал он, смеясь, — я не священник, а совсем наоборот, я вот тут с краю Москвы — показал он рукой — кабак держал, а теперь стар, живу на покое. — У меня два сына, вот постарше вас. Один учится — архитектор будет, так вот он тоже рисует. Говорил мне, что картинка ваша хороша. Вот что, мальчик, — сказал он мне, — дело ваше правильное, дает радость чистую… желаю вам учиться с прилежанием. Скажите мне ваш адрес, где вы живете.
Я дал адрес и поблагодарил его. Когда я был в Школе живописи в Москве и на экзамене за свои летние работы-этюды получил благодарность от преподавателей и награду на краски, то какой-то ученик старшего проектного класса архитектуры подошел ко мне и сказал:
— У отца моего есть ваш набросок «Симонов монастырь».
— Как? — удивился я, — Это ваш отец?
— Да. Но он умер…-- сказал мне архитектор. — Он мне велел съездить к вам, чтобы купить картину. Я ездил, но мне сказали, что вы уехали из Москвы.
— Так вот что, — сказал мне архитектор, — отец велел купить у вас картину побольше, за пятьдесят рублей. Может быть, вы согласитесь отдать мне этюд из этих, — показал он на мои работы. И он выбрал у меня этюд.
— Кто же был ваш отец? — спросил я. — Он мне сказал, что он кабатчик.
— Не совсем, — сказал, смеясь, сын-архитектор, — он служил по акцизу, чиновник был, в шутку называл себя кабатчиком.
— А я думал, что он священник. Знаете, он благословил меня.
— Да, видите что, мать схоронена на кладбище в Симонове, он туда каждый день ходил к ней на могилу по берегу реки. Вот и встретил вас. Мать моя, умирая, сказала отцу: «Благослови прославляющего жизнь». Вот он так и чудил иногда. Он был веселый…
ПРИМЕЧАНИЯ править
Меценат — Впервые: Возрождение. 1935. 17 февраля. Печатается по газетному тексту.
…из теста жаворонки…-- ежегодно к 22 марта, дню праздника Сорока мучеников Севастийских, принято делать постную выпечку в форме птичек. Праздник также ассоциируется с приходом весны.
Симонов монастырь — Симонов (Успенский) мужской монастырь в Москве; основан в 1370 г. учеником и племянником Преподобного Сергия Радонежского — Преподобным Федором, уроженцем города Радонежа, на землях, которые пожертвовал боярин Степан Васильевич Ховрин (в монашестве инок Симон, откуда и происходит название монастыря). Расположен на высоком левом берегу Москвы-реки. Являлся крепостью, защищавшей столицу с юга. В конце XIV-начале XV в. князь Дмитрий Донской и его сыновья оказывали монастырю покровительство. Монастырь играл большую роль в культурной жизни России. Выходцы из Симонова монастыря основали Кирилло-Белозерский и Ферапонтов монастыри под Вологдой. В XVI в. здесь жил и писал свои сочинения Максим Грек.
Бабьегородская плотина — от названия местности Бабий городок на правом берегу Москвы-реки (между нынешней Крымской набережной и улицей Большая Якиманка). Связано с укреплением берега сваями, которые вбивались в землю подвесным молотом — так называемой бабой. Бабьегородская плотина была построена выше Большого Каменного моста между Берсеневской и Пречистенской набережными. С 1836 г. для увеличения судоходных глубин во время весеннего ледохода разбиралась, после паводка собиралась. Плотина была разобрана в 1937 г. после сооружения канала имени Москвы и ввода в эксплуатацию Перервинского гидроузла.