Мефистофель окружного суда (Дорошевич)

Мефистофель окружного суда
автор Влас Михайлович Дорошевич
Опубл.: 1910. Источник: az.lib.ru

Дорошевич В. М. Воспоминания

М., «Новое литературное обозрение», 2008.

МЕФИСТОФЕЛЬ ОКРУЖНОГО СУДА

править

Что такое «cause célèbre»1?

15 лет тому назад в Москве на этот вопрос отвечали:

— Дело, по которому председательствовал Евгений Романович Ринк. Какая-нибудь третья кража.

В зале ни души.

Но вот начались прения. И рассыльные летят в буфет, в советскую, по коридорам.

— Сейчас резюме Ринка!

Присяжные поверенные, помощники, публика бегут сломя голову.

Зал в несколько минут набит битком.

Ринк устало откидывается на красную бархатную спинку огромного кресла, закрывает глаза и начинает…

Это был человек среднего роста, худощавый, с умным, ироническим лицом, с маленькой черной бородкой надвое.

Салонный Мефистофель.

В движениях, в жестах было что-то изнеженное.

Он красиво тасовал билетики с фамилиями присяжных заседателей, словно готовясь к сдаче в самую благовоспитанную партию в винт.

Говорил:

— Я опускаю их в урну…

И делал это, словно показывал салонный фокус.

— …и вынимаю по одному.

И двумя пальцами тонкой, изящной руки доставал билетик так, чтобы все видели.

С видом немножко ироническим. Словно хотел сказать барышням:

— Вы видите, mesdames, тут нет никакого обмана!

Он говорил тоном даже изнеженным, расслабленным.

— Господин прокюрёр…

Так говорят правоведы, когда они ходят в куцых мундирчиках «кавалерийского образца», треуголках, с высокими, подпирающими уши зелеными воротниками.

Он остался «правоведом-белоподкладочником» и в кованом воротнике председателя.

Ринка в Москве называли «соловьем».

— Он поет, закрывши глаза.

Он произносил резюме всегда с закрытыми глазами.

«Отправлял правосудие, как его богиня».

Устало откидывался на спинку огромного судейского кресла, устало клал красивые руки на массивные резные ручки, закрывал глаза и начинал говорить.

Действительно ли он говорил так, что стоило себя слушать?

Судите.

Слушалось дело о сенсационном убийстве.

Зал — блестящий партер первого представления.

В «большие дни» суд всегда немножко театр.

И «для съезда публики» было пущено сначала мелкое дело.

Какой-то парень, подросток, украл две бутылки пива.

Но кража была третья. И дело слушалось с присяжными.

Судебное следствие длилось несколько минут.

Прокурор, как рысак перед большим, «именным», призом — делал «пробежку».

Защитник по назначению, какой-то неведомый юридический младенец…

Когда ему еще придется говорить перед таким залом?

Наверное, никогда!

Как же не воспользоваться случаем?

Прокурор погромыхивал:

— …К подсудимому были применены все меры исправительные… Ничто не помогло… Мы имеем дело с испорченной натурой… Что делать! Остается применить меры карательные.

Защитник загремел:

— Господа судьи! Господа присяжные заседатели! Вам говорят: «исправительные меры». Но что такое наши исправительные учреждения? В какую среду мы толкаем поскользнувшегося юношу, и т. д., и т. д.

— Эта среда только губит. Вот ее жертва!

Е. Р. Ринк откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и расслабленным тоном сказал:

— Господа присяжные заседатели! И господин товарищ прокурора, и господин защитник вступили в этом деле на почву предположений. Господин товарищ прокурора предполагает, что мальчик взял две бутылки пива…

Не «украл», а «взял».

— …потому что у него вконец погибшая натура. Господин защитник предполагает, что мальчик сделал это потому, что его заела среда. Я позволю себе пойти по этому пути предположений еще дальше и предположить, что мальчик взял две бутылки пива потому, что ему хотелось пить. Дело происходило в июле, когда бывает жарко, и пиво, особенно в жару, очень приятный напиток. Какое из этих трех предположений вам покажется более основательным, — покажет ваш беспристрастный приговор.

Присяжные удалились «для совещания» ровно на столько времени, сколько нужно, чтобы написать:

— Нет, не виновен.

Хохот публики. Улыбающиеся присяжные. Сияющая мордочка подсудимого. Смущенный, сконфуженный прокурор.

И бедный, красный как рак, убитый, уничтоженный присяжный поверенный.

Драма превратилась в водевиль.

В другой раз «пустой случай» превращался в огромную, потрясающую житейскую картину.

И только благодаря председательскому таланту Ринка.

Однажды через общего знакомого я получил приглашение Е. Р. Ринка на дело о простой краже.

— Дело пустое, но будет интересным.

Самое заурядное дело.

Обитательница «веселого дома» обвинялась в краже у какого-то артельщика 1500 рублей.

Артельщик зашел в «веселый дом», напился, заснул. Услыхал крик:

— Пожар!

С перепуга выбежал неодетый, встретился в переулке с околоточным, сказал ему про пожар и вместе с ним вернулся в «дом».

Пожара никакого не оказалось. Но артельщик «обнаружил у себя исчезновение бумажника, в котором находилось полторы тысячи денег».

Был сделан обыск.

Бумажник нашли под матрацем.

Околоточный составил протокол.

Женщина, по этому протоколу, похитила у пьяного и сонного бумажник, спрятала его здесь же под матрацем. Затем нарочно крикнула: «Пожар!» — чтобы испугать. Когда артельщик заявил о пропаже, — ему говорили:

— Бежали как сумасшедший и обронили где-нибудь на улице!

Женщина клялась всеми святыми:

— Никакого такого бумажника не видела!

Плакала:

— Сами не помнят, что делают, — а потом говорят!

Дело у Ринка протянулось с 12 часов дня до глубокого вечера.

Это было глубокое изучение жизни.

Вся эта жизнь, ужасная, отвратительная и живописная, прошла перед нами.

Пьяная кабала, в которой находятся девушки.

Их разбитые бессонными ночами, беспробудным пьянством нервы.

Целый «дом», близкий к белой горячке.

Галлюцинации, которые родятся в этом угаре.

Мы видели «мадам», экономок, музыкантов, лакеев с мордами чемпионов-борцов, «девушек», «гостей».

Видели околоточного надзирателя, который:

— Давно добирался до этого дома.

Потому что имел на хозяйку «неудовольствие». И был рад составить протокол именно:

— На этот дом.

Если бы какая-нибудь газета поместила тогда стенографический отчет об этом деле, — А. И. Куприн мог бы еще раз пожаловаться, что его глубокая «Яма» предвосхищена2!

Из знания быта, нравов, обитателей, гостей и начальства выяснилось, как в действительности было дело.

Артельщик был «пьян, но умен».

«Незаметно» спрятал бумажник «с большими деньгами» под матрац. Спьяна ему почудилось, что кто-то кричит:

— Пожар!

Мало ли каких криков не раздается ночью в пьяном «доме». И с перепуга, спьяна сам же забыл о том, что спрятал бумажник. И как сам он говорил:

— Конечно, первым долгом заподозрил «девицу».

Как они говорили:

— «Они» все такие. Сначала руки целуют. Ухаживают: «портеру»! А потом от них жди в морду. Ежели бы не лакеи, все бы с разбитыми рылами ходили.

Как ревела подсудимая:

— Я, может, и в такой жисти, потому что воровать несогласна.

И эта «Екатерина Маслова»3 была оправдана.

Выходя поздно вечером из суда, я чувствовал, что мы занимались делом гораздо высшим, чем суд над какой-то одной проституткой. Мы судили жизнь. И недаром Е. Р. Ринк почтил меня приглашением:

— На маленькое дело.

Но Ринк приглашал и не на такие спектакли.

Он объявлял столпившимся в коридоре молодым адвокатам:

— Приходите. Я сегодня скажу резюме без глаголов. Он был не только виртуозом — фокусником слова.

И говорил десять минут существительными, прилагательными, предлогами, наречиями. Ни одного глагола!

В то время, когда решался вопрос о судьбе, свободе, жизни человека, — Ринк с закрытыми глазами показывал адвокатам:

— Словесные фокусы.

От него вдруг веяло величием судьи.

По одному громкому делу, — присяжные не дали снисхождения, — суд сам сбавил обвиненному наказание.

Вместо 20 лет каторжных работ назначил 10.

Вердикт был действительно слишком строг. Подсудимый действительно заслуживал снисхождения. Прокурор подал протест. Ринк сказал ему:

— Не должно топтаться грязными ногами там, где творила чистая судейская совесть.

Храм и жрец.

И рядом с этим он определял суд так:

— Присяжные у меня! Скажу: «пиль!» — и возьмут!

Блестящий был фехтовальщик слова.

И часто он одним быстрым сверкающим ударом шпаги раздирал завесу.

Лет 25 тому назад разбиралось дело некоего Матковского. Он обвинялся в том, что покушался с целью ограбления на убийство какого-то Занкина.

Занкин — подрядчик и профессиональный игрок.

Матковский — молодой человек, отставной юнкер.

Занкин говорил, что Матковский зазвал его в пустую квартиру своего брата и там, желая ограбить, пытался убить. Выстрелил в него из револьвера, но только ранил.

Матковский уверял, что, зайдя к нему, Занкин предложил играть в карты. Проигравши, Занкин отказался платить. Слово за слово. Занкин, мужчина «солидной комплекции», толкнул щупленького Матковского так, что тот вылетел в соседнюю комнату. Там он схватил висевший на стене револьвер брата-офицера и, «не помня себя», выстрелил в Занкина.

Свидетелей не было.

Я как сейчас вижу Е. Р. Ринка.

Склонившегося к судейскому столу.

Он глядит на огромного Занкина так мягко, любовно, доверчиво.

— Скажите, господин Занкин, вы вообще играете в карты?

— Иногда разве. Дома-с. По случаю праздника. С домашними. Для баловства. В семейные игры.

— В короли?

Занкин оживает:

«Вот, мол, на какого глупенького генерала попал!» Свидетельской осторожности больше нет. Он доверчиво идет за председателем.

— Вот именно. В короли.

— В дурачки?

— В дурачки.

— В свои козыри?

— В свои козыри.

— В пьяницы?

— В пьяницы.

— В штосс4?

— В штосс.

И вдруг, увидевши, что попал в западню:

— Нет, нет! В штосс, в штосс, в штосс мы не играем. Но в голосе у Ринка уже сталь.

Где эти милые глаза?

— Свидетель, можете сесть!

С этой минуты оправдание Матковского несомненно. Слушается дело какой-то мещанки Ивановой, молодой девушки, обвиняемой в краже.

Свидетельница, ее квартирная хозяйка, ужасно огорченная, что у нее:

— На квартире — и этакий скандал.

Маленькая старушка, вся в черном, с умильным, кротким лицом, вид богобоязненный.

— Уж я ей, бывало, говорила: «Машенька! Что ж ты дома-то сидишь? Под лежачий камень вода не течет. Станешь этак-то лениться, — есть-то что?»

Прокурор сразу полюбил старушку.

— Так что вы ее наставляли на путь истинный? Советовали работать?

— Как не посоветовать. Человек молодой. Бесперечь, бывало, твержу: «Ты бы пошла».

— А она что же? Ленилась?

— Такая лентяйка! Лежит дома на боку.

— Ваших советов, ваших наставлений не слушалась?

— Где слушать!

— Ну, а скажите, много она зарабатывала?

— Хорошо, батюшка, зарабатывала. Когда три рубля, когда пять.

— В день?

— В день.

— Я попрошу господ присяжных заседателей запомнить, что подсудимая, имея возможность заработать от трех до пяти рублей в день…

Но Ринк делает слабое движение рукой.

— Виноват… А чем занималась подсудимая?

— Проституцией, батюшка, проституцией.

— Так что вы ей советовали заниматься проституцией, а подсудимая проституцией заниматься не хотела?

— Не хотела, батюшка, не хотела.

— Отлично… Господин товарищ прокурора, имеете еще вопросы?

— Нет, нет, нет! Больше вопросов не имею.

И все в один миг увидели, что за богобоязненная старушка, которую так полюбил прокурор, и что в этом мире называется «леностью».

А иногда он просто балаганил словами.

Знаменитый корнет Савин, среди массы других дел, обвинялся в том, что он по дороге от Одессы до Константинополя на пароходе обмошенничал какого-то купца, введя его в обман своим камергерским мундиром.

И Ринк начал допрос:

— Расскажите нам, подсудимый, как вы ехали в белых штанах по Черному морю!

Своей иронией, своим «пиль» Ринк был страшен подсудимым5.

Но он был человек добрый и не любил «обвиняющей породы» людей.

Что он делал с прокурорами!

На каком-то процессе товарищ прокурора, — а Ринк был сердит на него за обвинение «с запросцем», — подошел к нему во время заседания и что-то сказал на ухо.

Ринк докончил допрос свидетеля.

— Господин товарищ прокурора, только что, подойдя ко мне, почему-то на ухо в гласном суде сообщил мне, что к нему пришел «один человек» и потому он просит сделать перерыв. Не потрудится ли господин товарищ прокурора объяснить суду, какое отношение имеет этот «один человек» к данному процессу, для того чтобы суд, рассмотрев вопрос о приходе «одного человека», сделал постановление об удовлетворении или неудовлетворении ходатайства господина товарища прокурора.

Вы видите этого товарища прокурора?

— Я отказываюсь, отказываюсь…

И Ринк имел еще жестокость «высечь».

— Ввиду отказа господина товарища прокурора от ходатайства относительно назначения перерыва по случаю прихода «одного человека», суд постановил: дело слушанием продолжать.

Товарищ прокурора был особенно в духе, — а ведь впереди речь.

— Что поделаешь с Ринком?

Перед ним пасовал «сам» Н. В. Муравьев.

Разбиралось дело бывшего околоточного надзирателя Орлова, убившего хористку Большого театра Бефани.

Громкое дело. Круглый зал. С утра толпа на лестнице. Гражданский истец Ф. Н. Плевако. Защитник кн. А. Н. Урусов.

Обвинял товарищ прокурора Саблин.

Н. В. Муравьев, тогда прокурор судебной палаты, переходил из зала в зал: в другом зале слушалось тоже большое дело о подделке купонов.

Приходил на несколько минут, садился рядом с Саблиным, шептался, — и всегда после муравьевского шепота Саблин предлагал убийственные для подсудимого вопросы.

Ринку такое «усиление обвинения перестало нравиться».

Он выждал, когда Муравьев, сейчас же вслед за перерывом для завтрака, пришел и подсел к Саблину.

— Господин судебный рассыльный. Предстал «г. судебный рассыльный».

— Потрудитесь запереть дверь, находящуюся за господами судьями, и ключ принести и положить на стол передо мной, для того, чтобы разные лица, посторонние настоящему процессу, входя и выходя, не мешали отправлению правосудия.

«Г. судебный рассыльный» запер дверь и ключ положил перед Ринком.

— Заседание продолжается.

И он выдержал Муравьева до вечера без перерыва. Муравьева, у которого были дела по канцелярии! И он просидел, покраснев, как вареный рак, но безмолвный. Ринк был страшен во время:

— Отправления правосудия.

Что он делал со свидетелями! У него была своя теория.

— Суд для того и существует, чтоб из него не выходил без наказания ни один виновный, как бы этот виновный ни назывался: подсудимый, прокурор, защитник или свидетель.

По тому же делу о якобы краже в «веселом доме».

Артельщик был, несомненно, виновен перед несчастной «девушкой», которая восемь месяцев просидела в тюрьме только из-за той легкости, с которою порядочный человек обвиняет падшую.

Ринк был к нему суров, как судья, и безжалостен, как палач.

Больше часа длился этот допрос.

Казнь, где не было пределов издевательству.

— Скажите, свидетель, вы были пьяны?

— Так точно. Меня напоили.

— Это в первый раз с вами случилось в жизни, что вы были пьяны?

— Нет, бывало.

— Значит, вы имеете обыкновение время от времени напиваться. Почему же вы говорите, что вас кто-то напаивал, когда вы и сами имеете привычку напиваться? Вы, может быть, и пошли в этот дом, чтоб напиться?

— Никак нет.

— Для чего же вы пошли? Развратничать?

— Нет.

— Для чего ж? Что ж вы там делали?

— Я танцевал.

— Вы так любите танцы? Скажите, вы всегда раздеваетесь, когда танцуете? В гостях, например, если танцуете, — вы тоже раздеваетесь? Говорите громче. Господам присяжным ничего не слышно.

— Нет.

— А здесь разделись. Вы что же, так хорошо знакомы в этом доме, что позволяете себе раздеваться, как дома? Вы в этом доме свой человек?

— Нет.

— Все это странно. Скажите, вы женаты?

— Да-с, женат-с.

— Что же вы сказали вашей жене, что вы хотите танцевать и идете для этого в веселый дом? Ваша жена умеет танцевать?

— Никак нет.

— Как же так? Вы такой любитель танцев, — почему же вы вашу жену не выучите танцевать? Вы бы танцевали дома вместо того, чтобы ходить по веселым домам! Значит, вам так нравятся веселые дома? Вы большой их любитель?

— Она умеет.

— Почему ж вы не танцевали с вашей женой?

И больше часа такого сгорания от стыда!

Свидетель, когда кончилась пытка, почти в обмороке повалился на скамью.

Одно из своих самых блестящих резюме, по громкому делу, Ринк начал так:

— Потерпевший явился сюда в рыцарских доспехах, которые были с него сейчас же сняты. Но мы не вправе требовать, чтоб человек был непременно рыцарем. Мы можем требовать только, чтоб человек думал и действовал так, как думаем и действуем мы, обыкновенные, порядочные люди. А надо признаться, что потерпевший необыкновенно непорядочный человек.

Что он делал с защитниками!

Достаточно сказать, что когда Ринк оставил председательство, московский совет присяжных поверенных отказывался принять его в сословие:

— За постоянные издевательства над защитой.

Можно было бы составить целый сборник анекдотов:

— Ринк и присяжные поверенные.

И в этом сборнике занял бы место среди тысяч такой анекдот. Присяжный поверенный, очень либерально:

— Господа присяжные заседатели! Существует предположение, что есть Бог!

Ринк:

— Господин защитник! Еще одно такое предположение — и следующие предположения вы уже будете делать в коридоре.

Его боялись лица, посторонние процессу.

Судебный корреспондент «Новостей дня» г. Левенберг, очень способный и очень добросовестный хроникер, работавший много лет, — однажды прогневил Ринка.

Неточно передал его блестящее резюме.

С тех пор Ринк каждое заседание начинал так:

— Господин судебный рассыльный!

«Г. судебный рассыльный» представал перед судом, как лист перед травой.

— Потрудитесь удалить из зала заседания корреспондента газеты «Новости дня» господина Левенберга!

«Г. судебный рассыльный» шел к корреспондентскому столу, возвращался и докладывал:

— Корреспондента газеты «Новости дня» господина Левенберга в зале заседания нет.

И только тогда Ринк провозглашал:

— Окружной суд приступает…

И так в течение целого года!

И все это медленно, торжественно.

Целый год ежедневно пригвождал к позорному столбу имя отсутствующего человека.

Присяжные, публика должны были думать:

— Что ж, должно быть, наделал этот человек, если его так позорят?

Не угодил Ринку.

Ринк позволял себе роскошь быть мелочным, придирчивым и несправедливым.

Председатель!

Его боялись подсудимые, свидетели, прокуроры, адвокаты, журналисты, публика — все!

Председатель!

Он превращал суд то в храм, то в балаган, анатомировал жизнь и делал это так, как делает свои операции знаменитый Дуайен — с кинематографом, для публики, — давал спектакли, говорил «пиль», говорил «куш», жонглировал словами, репутациями, судьбами, жизнями.

Председатель!

И делал все это талантливо, блестяще, остроумно.

Когда пронеслась весть:

— Ринк переходит в адвокатуру, — все «предвкушали»:

— Смерть прокурорам!

Что за фонтан остроумия забьет в адвокатуре.

— Вот уж где он развернется вовсю.

Ринк выступал в качестве адвоката и…

Тут уж не было связанного по рукам и ногам подсудимого. С опаской все-таки оглядывающегося на председателя прокурора. Фемидина пасынка — защитника. Смущенного, растерянного появлением на суде свидетеля.

А главное.

Тут его могли остановить, а он не мог заставить молчать никого.

У адвоката не было:

— Дискреционной6 власти председателя.

И адвокат Ринк был только тенью председателя Ринка. И тенью не в солнечный день! Из адвоката Ринка не вышло ничего. Ровно ничего. Как и из других председателей, перешедших в адвокатуру. Он лишний раз доказал, что при судебном произволе:

— Легко быть председателем и тяжело защитником.

У Ринка было много недостатков.

Кроме одного:

— Низкопоклонства.

Он запирал Муравьева в то время, когда не было сомнений, что Муравьев будет министром юстиции.

И за это расплатился.

Муравьев, который ничего не забывал, — кроме хорошего, — министром посетив Московский окружной суд, сказал с улыбкой Ринку в круглом зале:

— А в этом зале, Евгений Романович, вы меня заперли.

Судья понял улыбку министра.

И подал в отставку.

Вмешательство в суд он называл:

— Топтаньем грязными ногами там, где должна творить чистая судейская совесть.

Он никому не давал самодурствовать в суде:

— Я сам буду в нем самодурствовать.

С точки зрения общественной — это был самый талантливый представитель председательского произвола.

Ну, а с точки зрения живописности — в вечность отошла еще одна живописная фигура нашей старой живописной Москвы.

Мир его праху.

КОММЕНТАРИИ

править

Впервые: Рус. слово. 1910. 21 марта.

1 громкое дело (фр.).

2 В повести А. И. Куприна «Яма» (1909) рассказывается о жизни публичного дома.

3 Имеется в виду героиня романа Л. Н. Толстого «Воскресение» (1899).

4 Штос — азартная карточная игра.

5 Ср. воспоминания А. В. Амфитеатрова об этом процессе (Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. М., 2004. Т. 1. С. 222—223).

6 То есть ограничивающей.