Месть и любовь (Орци)

Месть и любовь
автор Эмма Орци, переводчик неизвестен

Оригинал: англ. I will Repay, опубл.: 1906. — Источник: az.lib.ru

Эмма Орци

Месть и любовь

Пролог
1

— Подлец! Негодяй! Подлец! — резко прозвучало по залу одного из игорных домов Парижа, и, вскочив со стула, юный виконт де Марни, произнесший это слово, собрал дрожащими от волнения руками разбросанные по столу карты и бросил их в лицо молодого человека, сидевшего против него.

Более пожилые из присутствующих старались успокоить юношу, но его сверстники нетерпеливо ожидали обычной развязки подобных недоразумений. Они одобряли его поступок, разделяя его возмущение.

Как смел Дерулед так непочтительно отозваться об Адели де Моншери, когда страсть к ней виконта де Марни уже в течении нескольких месяцев служила темой для разговоров не только в Париже, но и в Версале! Виконту, переживавшему первый период влюбленности, хищная эгоистка Адель казалась идеалом добродетели, и за ее честь он готов был бросить вызов не только этому бестактному Деруледу, но и всей французской аристократии.

Не будь Дерулед так богат, ему никогда не удалось бы проникнуть в этот интимный кружок аристократической молодежи. О его сомнительных предках было известно очень мало, но все знали, что его отец неожиданно и внезапно сделался лучшим другом покойного короля [Людовик XV] и что его золото нередко пополняло опустевшие сокровищницы «Первого Дворянина Франции».

Дерулед не искал ссоры с виконтом де Марии и ничего не знал о его личных делах, тем более о его близости к Адели, репутация которой ни для кого в Париже не была тайной. Поняв свою неловкость, он пожалел, что так глубоко оскорбил пылкого де Марии. Он охотно отдал бы половину своего состояния, чтобы загладить свою невольную вину; он извинился бы, но… закон так называемой «чести» не допускал такого простого, логического поступка. Сцены, подобные только что разыгравшейся в игорном зале, были тогда — дело относится к 1783 г. — довольно часты. Все присутствовавшие слепо повиновались рутине, а так как этикет дуэли требовал известных формальностей, то к выполнению их приступили немедленно.

Не прошло и нескольких минут, как Дерулед увидел себя совершенно одиноким у карточного стола; быстрым взглядом окинул он зал, ища друга, и тут ему впервые пришло на ум, что льстецов и знакомых у него много, друзей же почти нет.

— Не угодно ли вам выбрать секундантов? — несколько надменно обратился молодой маркиз де Вилльфранш к богатому «выскочке», которому выпала честь скрестить шпагу с одним из родовитейших аристократов Франции.

— Прошу вас, маркиз, выбрать их самому: у меня в Париже мало друзей.

Изящный маркиз поклонился в знак согласия и через несколько минут подвел к Деруледу полковника, предложившего свои услуги, и его адъютанта де Кеттара.

— Весьма признателен, — проговорил Дерулед — но, по-моему, вся эта история походит на фарс: молодой человек погорячился, но я признаю, что был неправ, и…

— Так вы желаете извиниться? — холодно перебил полковник, а де Кеттар высоко поднял свои аристократические брови в знак презрения к такому буржуазному страху дуэли.

— Вы полагаете, полковник, что дуэль неизбежна?

— По-моему, вы должны или сегодня же драться с де Марии, или завтра оставить Париж: иначе ваше положение в обществе станет невыносимым.

— Преклоняюсь перед вашим знанием наших друзей и их обычаев, — ответил Дерулед, вынимая из ножен шпагу.

Центр зала мгновенно очистился. Измерив длину шпаг, секунданты стали позади противников: за ними столпились зрители, — весь цвет французской молодежи той эпохи. Многие из них несколько лет спустя сложили свои головы на эшафоте. Все с интересом наблюдали за противниками.

Де Марни, происходивший от предков, в течение многих веков владевших и мечом, и шпагой, был сильно возбужден от гнева и выпитого вина. Дерулед же оставался совершенно спокоен и шпагой владел не хуже своего соперника. Он так удачно парировал удары, что вызвал восклицания одобрения. Через несколько минут шпага была выбита из руки де Марни. Дерулед отступил, боясь взглянуть на побежденного, но это еще больше раздражало уязвленное самолюбие юноши.

— Это — не детская забава! — вспылил он. — Я требую полного удовлетворения!

— Разве вам этого недостаточно? — удивился Дерулед. — Вы постояли за честь своего дома, я, со своей стороны…

— Вы должны публично извиниться за оскорбление благороднейшей женщины в мире! сейчас же! на коленях!

Дерулед начал терять свое хладнокровие.

— Господа! — решительно проговорил он, — я вижу, что виконт де Марни желает получить новый урок; я к его услугам. En garde [пароль к началу дуэли], виконт!

Снова раздалось бряцание шпаг; все почувствовали, что на этот раз, кажется, окончится трагедией. Дерулед по-прежнему старался только обезоружить противника, который безумно наступал на него, забывая уклоняться от его ударов, так что в один из опасных моментов буквально бросился на его шпагу. Легким движением кисти Дерулед поспешил отклонить этот роковой выпад, но было поздно: виконт де Марии выронил шпагу, и Дерулед едва успел подхватить раненого. Еще минута — и виконт уже лежал на полу, а кровь заливала его голубой костюм. Дерулед склонился над ним; однако, по требованию этикета, он должен был удалиться, а потому и вышел из зала в сопровождении полковника и де Кеттара. В дверях они встретились с вызванным на всякий случай врачом, помощь которого уже не понадобилась: единственный сын герцога де Марни испустил последний вздох.

2

Герцогу де Марии было семьдесят лет, и он уже почти впал в детство. С самой ранней юности, с тех пор как великий монарх [Людовик XIV] удостоил взять его к себе в пажи, он широко пользовался каждым часом, каждой минутой своей жизни, пока за десять лет до описываемого беспощадная судьба не приковала его к постели, покинуть которую живым он уже не мог надеяться. Его дочь Жюльетта, в то время почти девочка, была его любимицей. От своей красавицы-матери, терпеливо перенесшей в своей жизни много горя, она до известной степени унаследовала тихую грусть. Умирая герцогиня поручила малютку-дочь попечениям своего блестящего и неизменно горячо любимого мужа, которому так бесконечно много прощала при жизни. В последние десять лет, которые маркиз влачил, как инвалид, Жюльетта сделалась его единственной радостью, единственным светлым лучом среди мучительных воспоминаний. На своего сына, юного виконта, старик возлагал большие надежды: он должен воскресить былую славу своих предков и вновь заставить старое, доблестное имя греметь и при дворе, и на поле брани. Виконт был гордостью своего отца.

В ту роковую ночь, когда привезли домой ее мертвого брата, Жюльетта томилась предчувствием чего-то недоброго. Услышав на лестнице тяжелые шаги, она наскоро накинула мантилью, сунула ноги в ночные туфельки и приотворила дверь: двое незнакомых ей людей подымались по лестнице, двое других несли что-то большое и тяжелое; позади рыдая шел старый Матье. Все пятеро исчезли в покоях виконта.

Через несколько минут ужасная истина стала известной. Старая няня Жюльетты, теперь ее верная раба, горько рыдала, но сама Жюльетта не плакала" Все случилось так внезапно, было так ужасно! Ей, четырнадцатилетней девочке, еще никогда не приходила в голову мысль о смерти, и вот ее Филипп, ее дорогой брат, умер, убит, и об этом надо сообщить старому, больному отцу. Но ведь это известие убьет его! Ее юная душа содрогнулась при этой мысли.

Нетерпеливый звонок герцога показал, что и он слышал шум и желает знать, что случилось. Резким движением вырвавшись из объятий верной няни Петронеллы, Жюльетта бросилась в комнату отца.

Старый герцог сидел на краю постели, тщетно стараясь встать на ноги. Он слышал шум, понял, что несли что-то тяжелое, и догадался. Когда Жюльетта почти ворвалась в его спальню и, бледная, дрожа всем телом, взглянула ему в лицо, она поняла, что ей нечего сообщать, что Сам Бог сделал это за нее.

Старый герцог приказал подать себе парадный мундир из черного бархата, украшенный драгоценными кружевами и бриллиантовыми пуговицами, тот самый мундир, в котором он был на погребении Короля-Солнца. Когда туалет герцога был окончен, четыре лакея повезли его в кресле к смертному орду его сына: ведь смерть единственного наследника герцога де Марии — событие исторической важности!

Весь дом был на ногах. Траурные свечи в высоких подсвечниках освещали обширный зал, а сотни маленьких свечек, зажженных по случаю пребывания покойника в доме, мерцали во всех комнатах.

Кресло герцога стояло у самого катафалка. Многим из присутствовавших казалось, что герцог окончательно лишился рассудка, так как не издал ни вздоха, ни стона. Маркиз де Вилльфранш, проводивший своего друга до самого траурного ложа, собрался уже уйти, когда герцог остановил его.

— Маркиз, — спокойно проговорил он, — вы еще не сказали мне, кто — убийца моего сына.

— Но… он убит на дуэли, — ответил потрясенный маркиз.

— Кто убил моего сына? --повторил герцог. — Я имею право знать это.

— Поль Дерулед.

Старый герцог облегченно вздохнул.

— Я не в силах выразить вам всю мою признательность за любовь к моему сыну. Не смею вас более удерживать… Прощайте!.. Удали слуг, Жюльетта: мне надо поговорить с тобою.

Жюльетта поспешила исполнить приказание отца.

— Дитя мое, — начал он, — тебе четырнадцать лет, и ты уже в состоянии понять, чего я от тебя потребую. Будь я здоров, я сам вступился бы за своего убитого сына; но помни, что ты тоже — де Марни и добрая католичка. Господь услышит тебя. Дай мне клятву, от которой только смерть сможет избавить тебя. Поклянись, что ты отомстишь убийце своего брата.

— Но, отец, как смогу я сделать это? Я не понимаю…

— Бог поможет тебе. Когда ты вырастешь, то сама поймешь. И так, повторяй за мной: «Перед лицом Всемогущего клянусь, что отыщу Поля Деруледа и всеми путями, какие угодно будет Господу Богу указать мне, буду вредить его жизни и чести, в отмщении за смерть моего брата. Да пребудет душа моего брата в мучениях до страшного Судного дня, если я нарушу данную мной клятву».

Жюльетта дрожа повиновалась. Клятва была произнесена, и старый герцог успокоился.

I

Трудно, почти невозможно объяснить, откуда происходила популярность гражданина Деруледа, и уже совершенно непонятно, каким образом он остался невредим в тревожные дни Великой французской революции, когда преследовались то умеренные жирондисты [Умеренные члены партии якобинцев во французском законодательном собрании. Партия якобинцев требовала насильственного переворота и учреждения республики], то пылкие мантаньяры [непримиримые члены той же партии], и вся Франция представляла одну сплошную темницу, ежедневно поставлявшую новые и новые жертвы для ненасытной гильотины. Даже «Закон о подозрительных», изданный Мерленом [Граф Мерлен (1754—1838 гг.) — известный юрист и политический деятель, член учредительного собрания и конвента, выказавший неумолимую строгость к жирондистам и принимавший деятельное участие в учреждении революционного трибунала], не коснулся Деруледа, и когда убийство Марата [Жан Поль Марат (1744—1793) — неутомимый публицист и политический деятель, бывший представителем наблюдательного комитета и павший от руки Шарлоты Кордэ] повлекло за собой целый ряд казней, начиная с Адама Люкса, пожелавшего поставить Шарлотте Кордэ памятник с надписью: «Славне Брута», до Шалье, требовавшего ее сожжения на костре, один Дерулед никому не высказывался и ни о чем не кричал, и его оставили в покое. Когда-то Марат сказал про него: «Он не опасен», — и этого было достаточно.

Дерулед был очень богат, но вовремя сумел раздать свои богатства, которых впоследствии все равно лишился бы. Как бы то ни было, народ смотрел на него, как на равного себе и человека, который щедро давал, когда было, что давать. Дерулед жил тихо и скромно со старушкою-матерью и сиротой-кузиной Анной Ми, с самого раннего детства находившейся на попечении его матери. Кто не знал его дома на улице Ecole de Medecine, единственного каменного здания среди целого ряда мрачных, ветхих лачуг, обрамлявших узкую, грязную улицу? Опрятное платье, чистая косынка на голове считалась в этой части города, наполненной самыми неприглядными обывателями, почти небывалым явлением. Анна Ми выходила из дома очень редко, ее тетка Дерулед — почти никогда.

На перекрестке всегда можно было видеть кучку растрепанных, грязных женщин, глумившихся над всеми, кто был почище и поприличнее их самих. Особенно оживленной казалась улица после двенадцати часов, когда целые вереницы фур тянулись от тюрем к площади Революции. Прежде эти фуры возили принцев и принцесс крови, герцогов и аристократов со всей Франции; теперь — в 1793 г. — представителей знати почти уже не осталось: несчастная королева Мария-Антуанетта все еще томилась с детьми в Тампле, а уцелевшие аристократы занимались каким-нибудь ремеслом в Англии или Германии, и многие из них были обязаны спасением какому-то таинственному Рыцарю Красного Цветка. За неимением аристократов, теперь начались преследования членов национального конвента, литераторов, представителей науки и искусства, то есть тех людей, которые год назад сами посылали других на гильотину.

Вечером 19-го августа 1793 г., а по преобразованному календарю — 2-го фрюкдитора 1-го года новой эры, молоденькая девушка вышла из-за угла улицы Ecole de Medecine, и, осторожно оглядевшись, быстрыми шагами направилась по ней, не обращая внимания на неприличные замечания старых мегер, только что вернувшихся с обычного зрелища на площади Революции; все таверны были заняты мужчинами, и женщинам только и оставалось, что издеваться над прохожими.

На девушке было простое серое платье; большая с развивающимися лентами шляпа украшала необыкновенно красивую головку. Лицо было бы еще прекраснее, если бы не выражение твердой решимости, придававшее ему некоторую жестокость, от чего молодая девушка казалась старше своих лет. Трехцветный шарф опоясывал ее гибкий стан; пока она шла спокойно, никто не смел дотронуться до нее. Если женщины заграждали ей путь, она шла по среди улицы; это было умно и осторожно, но, поравнявшись с каменным домом Деруледа, она с вызывающим видом подняла вверх свою хорошенькую головку.

— Дайте же дорогу! — резко проговорила она, когда одна из мегер нагло преградила ей путь.

Так как справа в распоряжении девушки была целая улица, то было чистым безумием обращать на себя внимание страшных фурий, еще не пришедших в себя от кровавого зрелища у гильотины.

— Какова аристократка! — зашипели мегеры, окружая девушку.

Последняя инстинктивно отступила к ближайшему дому с левой стороны улицы, дому Деруледа. С черепичной крыши портика спускался железный фонарь; к массивной входной двери вели каменные ступени. Здесь и нашла себе девушка временное убежище. Гордо, надменно смотрела она на ревущую и наступавшую на нее чернь. Девушка отлично сознавала, что дикая развязка неминуема, но, не изменяя своего гордого вида, шаг за шагом медленно поднималась по ступенькам.

Вдруг одна из мегер с торжествующим хохотом сорвала с ее шеи кружевной шарфик. Это послужило сигналом для дальнейших оскорблений; посыпалась площадная брань. Закрыв руками уши, девушка продолжала стоять неподвижно и, казалось, не страшилась вызванного ею самой извержения вулкана. Но вот жесткая, сильная рука одной из мегер ударила ей прямо в лицо. Дружный взрыв одобрения приветствовал эту наглую выходку. Тут молодая девушка, казалось, потеряла самообладание.

— Помогите! — закричала она. — Убивают! Убивают! Гражданин Дерулед, спасите!

С полдюжины рук ухватились за ее юбку, но в этот момент распахнулась дверь, кто-то сильной рукой схватил ее за руку и втащил на лестницу. Она слышала, как захлопнулась тяжелая дверь, за которой раздавались проклятья, подобные крикам из Дантова ада. Своего спасителя девушка не могла рассмотреть: комната, в которую он ее втолкнул, была едва освещена.

— Идите наверх, все прямо, там моя мать! — раздался над нею повелительный голос.

— А вы?

— Постараюсь удержать толпу, или она ворвется в дом.

Девушка повиновалась. Она поднялась наверх и, поспешно толкнув указанную дверь, вошла в комнату.

Все, последовавшее затем, показалось ей сном. Она слушала ласковые, успокаивающие слова старушки, которая что-то говорила о Деруледе, об Анне Ми, о конвенте, но более всего о Деруледе. Голова у нее сильно кружилась, в глазах стоял туман, и наконец она потеряла сознание.

Когда молодая девушка проснулась, после долгого и спокойного отдыха, на душе у нее было как-то особенно хорошо; она не сразу сообразила, что находится под кровлею Деруледа и что он спас ей жизнь.

Итак, Жюльетта де Марни очутилась в доме человека, мстить которому она десять лет тому назад поклялась перед Богом и стариком- отцом. Лежа на мягкой постели в уютной комнате гостеприимного дома, она вспоминала всю свою жизнь со смерти старого герцога, пережившего своего сына лишь на четыре года.

Какой одинокой она себя чувствовала, когда восемнадцати лет вступила в монастырь! О своей клятве она никогда никому не говорила, кроме своего духовника, который, несмотря на всю свою ученость, мало понимал условия мирской жизни и совершенно растерялся, не зная, что посоветовать своей духовной дочери. Пришлось прибегнуть к архиепископу: он один мог освободить Жюльетту от страшной клятвы. Архиепископ обещал всесторонне рассмотреть это «дело совести». Мадемуазель де Марии была богата, и щедрый дар на добрые дела, по его мнению, мог быть угоднее Богу, чем выполнение подобной клятвы, притом же вынужденной. Жюльетта нетерпеливо ожидала его решения, но архиепископ не торопился, а в это время во Франции вспыхнула революция. Тут уже архиепископу было не до Жюльетты: ему пришлось поддерживать развенчанного короля и напутствовать его перед смертью, а затем и самому готовиться к ней. Во время террора монастырь урсулинок был разрушен; сентябрьские убийства 1792 г. ознаменовались казнью тридцати четырех монахинь, которые с радостью взошли на эшафот.

Жюльетта, каким-то чудом избегшая этой участи, жила в уединении со своей старой кормилицей, верной Петронеллой. Смерть архиепископа она сочла указанием свыше, что ничто в мире не может снять с ее души ужасную клятву. Тем временем все ее приданое, все родовые поместья де Марни были захвачены революционным правительством, и ей пришлось жить на скромные сбережения преданной кормилицы.

Слабый, нерешительный король был заключен в тюрьму; через два года Жюльетта с ужасом услышала ликование цареубийц. Затем последовала гибель Марата от руки такой же молодой девушки, как сама Жюльетта; это было убийство по убеждению. Со всею страстностью своей пылкой натуры следила Жюльетта за судом над Шарлоттой Кордэ и слышала, как эта бледная, с большими глазами девушка совершенно спокойно созналась в своем преступлении. Жюльетта внимательно наблюдала за Деруледом, сидевшим на одном из мест, отведенных гражданам-депутатам, принадлежавшим к партии умеренных жирондистов. Он был очень смугл; его темные, но напудренные волосы были откинуты назад, открывая высокий, красивый лоб. Он серьезно следил за каждым словом Шарлотты, и Жюльетта уловила в его обыкновенно жестком взгляде выражение глубокого сострадания. В защиту обвиняемой он произнес известную в истории речь. Всякому другому она стоила бы головы. Это была не защитительная речь, а воззвание к той едва тлеющей искре чувства, которая все еще теплилась в сердцах этих озверелых людей.

Жюльетта слышала, как во время его речи жалкие отребья человечества, кровожадные мегеры беспрестанно повторяли имя Поля Деруледа, но никто не восставал против него: большая прекрасно оборудованная детская больница, дар гражданина Деруледа народу, была только что открыта и без сомнения давала ему право высказывать свое мнение. Даже суровые мантаньяры — Дантон, Мерлен, Сантерр — только пожимали плечами: ведь это — Поль Дерулед! Пусть себе говорит: сам Марат сказал про него, что он не опасен!

Прекрасный голос Деруледа властно раздавался в зале суда, но все его красноречие было напрасно: Шарлотту Кордэ приговорили к смертной казни.

В сильном возбуждении вернулась Жюльетта домой. Боже! Что только пришлось ей видеть и пережить! Нет, скромная, полуобразованная провинциалка Шарлотта Кордэ не посрамит Жюльетты де Марни, считавшей в числе своих предков сотни герцогов, когда-то созидавших Францию. Надо только выждать удобный случай. Определенного плана у Жюльетты еще не было, но она твердо помнила, что должна исполнить долг, а долг — далеко не такой быстрый вдохновитель, как ненависть или любовь.

Происшествие у дома Деруледа не было плодом заранее обдуманного намерения, но в последний месяц у Жюльетты вошло в обычай ежедневно проходить мимо дома ее врага. Несколько раз она видела, как он выходил из дома; один раз ей даже удалось рассмотреть через открытую дверь одну из комнат, а в комнате — молодую девушку в черном платье, прощавшуюся с Деруледом. В другой раз она заметила Деруледа на углу улицы: он поддерживал ту же девушку на скользкой мостовой; он даже взял из ее рук корзину с провизией и донес ее до дома. Какой рыцарь! и еще по отношению к сутуловатой, почти горбатой девушке с грустными глазами и бледным, худым лицом!

Этот рыцарский поступок случился как раз накануне сцены, происшедшей у дома Деруледа, и побудил Жюльетту к решительному шагу, повлекшего за собой вмешательство Деруледа.

Й вот она в доме своего врага. Пусть же Господь укажет ей, как поступать дальше!

Робкий стук в дверь прервал размышления Жюльетты: то Анна Ми пришла узнать, как чувствует себя гостья.

— Как вы добры! — прошептала растроганная Жюльетта. — Я сейчас встану и поблагодарю всех вас.

С помощью Анны Ми она стала приводить в порядок свой туалет. Пришлось попросить чистую косынку; затем девушки постарались уничтожить в костюме Жюльетты все следы неприятного приключения. В это короткое время Жюльетта успела узнать, что Анна Ми с детства живет в доме Деруледа; однако она не могла себе уяснить, какое положение занимала в доме эта бледная девушка: родственницы или почти прислуги. Одно сразу поняла Жюльетта, видя, как преображалось лицо молодой горбуньи при одном имени Деруледа, — что бедная девушка любит его.

Когда туалет Жюльетты был окончен, Анна Ми проводила ее в гостиную, где госпожа Дерулед и ее сын были заняты оживленным разговором. Поблагодарив старушку за гостеприимство, а Деруледа — за оказанную помощь, Жюльетта пожелала вернуться домой; но Дерулед энергично восстал против ее намерения: для полной безопасности Жюльетта должна оставаться в плену в его доме.

— Но мне необходимо вернуться домой и успокоить мою старую кормилицу Петронеллу! — возразила молодая девушка.

— Я сам успокою ее; пусть она знает, что вы в безопасности и через несколько дней вернетесь домой. Где живет ваша кормилица?

— В улице Тэбу, в доме номер пятнадцать, но…

— От чьего имени должен я успокоить ее?

— Мое имя — Жюльетта де Марни.

Сказав это, молодая девушка пристально посмотрела на своего собеседника; однако его выразительное лицо не сказало ей, помнил ли он это имя. Значит, она одна страдала все эти долгие десять лет, боролась со своей совестью, боролась с судьбой, а он… он даже не помнил имени человека, которого убил.

Дерулед ушел, а Жюльетта осталась со старушкой; вскоре к ним присоединилась и Анна Ми.

Раздражение Жюльетты скоро прошло, и она чувствовала себя почти счастливой. Она так давно жила с Петронеллой в убогой мансарде, что теперь просто отдыхала душой в благоустроенном доме Деруледа. Конечно этот дом далеко не походил на дворец ее отца, но все же изящное убранство гостиной, серебро на обеденном столе, видневшимся за приоткрытой дверью, — все говорило о привычках к комфорту и изяществу, даже к роскоши, искоренить которые не удалось ни равенству, ни анархии.

Скоро вернулся Дерулед в сопровождении Петронеллы: он охотно захватил бы под свой гостеприимный кров и весь домашний скарб Жюльетты, если бы было, что брать.

Благодарные слезы старой Петронеллы растрогали его доброе сердце, и он предложил ей вместе с ее юной госпожой пережить в его доме тревожные дни, а затем они отправятся в Англию. Мадемуазель де Марии навлекла на себя гнев черни, и ничего нет удивительного, если на нее донесут, как на неблагонадежную. Оставаться во Франции немыслимо: придется пожалуй прибегнуть к помощи Рыцаря Красного Цветка.

После ужина зашел разговор о Шарлотте Кордэ, и Жюльетта жадно ловила каждое слово Деруледа. Она снова повторила, что она — дочь герцога де Марии, сестра убитого на дуэли виконта, и почувствовала на себе долгий, пристальный взгляд Деруледа, которому очевидно хотелось узнать, все ли ей известно относительно дуэли; но она так просто и свободно ответила на этот взгляд, что он по-видимому успокоился. Она ничем не выдала себя; что касается матери Дерулед, то она очевидно ничего не знала.

Радушие Деруледа казалось Жюльетте более чем странным; она не понимала, что он старался загладить свое невольное преступление и считал себя орудием, которое судьба избрала для спасения сестры убитого им виконта.

Анна Ми не принимала участия в разговоре, но время от времени ее печальные глаза почти с укором устремились на Жюльетту.

Когда Жюльетта и Петронелла ушли в отведенную им комнату, Дерулед обратился к кузине:

— Ты будешь добра к моей гостье, не правда ли? Она так одинока, и ей так много пришлось пережить.

— Не более моего! — невольно вырвалось у Анны Ми.

— Разве ты не счастлива? А я полагал, что…

— Разве может быть счастлива жалкая калека?

— Я никогда не считал тебя калекой, — с грустью проговорил Дерулед, — ни я, ни моя мать никогда не смотрели на тебя, как на калеку.

— Прости меня, — сжимая руку двоюродного брата, сказала Анна Ми, — я сама не понимаю, что со мною сегодня. Ты просишь меня быть доброй к мадемуазель де Марни? Но разве можно относиться иначе к молодому, прекрасному существу с большими глазами и шелковистыми локонами? О, как легка для некоторых жизнь!.. Что я должна делать, Поль? Ухаживать за ней? Быть ее служанкой? Успокаивать ее в минуты грусти? Я сделаю все, хотя бы в ее глазах я была жалкой калекой, безобидной, верной собакой… — И, взяв свою свечу, она быстро вышла из комнаты. — Верной собакой, которая может сторожить и… кусаться, — прибавила она про себя. — Не доверяю я этой красавице; да и во всей сегодняшней комедии есть для меня что-то непонятное.

II

Хотя июнь, июль и август и получили новые названия: месидор, термидор и фрюктидор, но совершенно так же, как прежде, дарили землю теми же плодами, теми же цветами, украшали луга той же травою и деревья — теми же листьями.

Молодая, резвая и непоследовательная Жюльетта рвалась из города; ей хотелось побродить по лесу, послушать щебетание птиц, полюбоваться зелеными лужайками. В одно раннее утро она вышла из дома в сопровождении Петронеллы; они захватили с собою завтрак и проехались по реке до Сюрена; отсюда Жюльетта надеялась вернуться домой лесом. Разрушители Франции, казалось, случайно забыли старую деревушку; Жюльетта провела в ее окрестностях счастливый день и, когда пришло время возвращаться в город, собралась в обратный путь с глубоким сожалением, даже с грустью. Дорога шла лесом; кудрявый орешник и молодые клены давали достаточно прохлады, а царившая здесь тишина казалась особенно приятной после шумного Парижа.

Помня наставления госпожи Дерулед, Жюльетта опоясалась трехцветным шарфом, а ее кудрявую головку украшала фригийская шапочка с неизбежной розеткой на боку.

Собрав огромный букет мака, ромашки и синего лупинуса, Жюльетта, как сказочная фея, шла по лесу в сопровождении сказочной же старой волшебницы — Петронеллы. Вдруг шаги, раздавшиеся в чаще, заставили ее остановиться. Из чащи орешника показался Дерулед.

— Мы так беспокоились за вас, — начал он, как бы извиняясь.

— Что пришли сюда за мною! — засмеялась Жюльетта молодым, веселым смехом девушки, сознающей свое обаяние.

Хотя она и провела время очень приятно, но все же ей чего-то недоставало, было не с кем поделиться впечатлениями; и вот явился человек, с которым можно поговорить и даже посмеяться.

— Мне сказали, что вы отправились в Сюрень, намереваясь вернуться лесом; потому мне и удалось отыскать вас.

— Очень жалею, что причинила вам новое беспокойство. Я уже и так доставляю вам немало забот.

— Забот? Нет, благодаря вашему безумному поступку, с души моей снят тяжелый гнет.

— Почему?

— Я никогда не надеялся, что судьба поможет мне оказать услугу одному из членов вашей семьи.

— Я знаю только то, что вы спасли мне жизнь, что я все еще в опасности и что своим спасением обязана вам.

— А известно ли вам, что смертью вашего брата вы так же обязаны мне?

Жюльетта не отвечала.

Как мог он так вдруг, неосторожно коснуться ее болезненной раны?

— Я не надеюсь, чтобы вы поняли, чего мне стоит это признание, но должен был сделать его: если бы вы узнали это через несколько лет, то пожалели бы о днях, проведенных под моей крышей. Ваш брат убит мною на дуэли, к которой он сам вынудил меня…

— К чему вы мне это говорите? Я ведь все равно не могу уже слышать эту историю с точки зрения моего бедного брата.

Дерулед не отвечал. Несмотря на слезы, застилавшие глаза, Жюльетта все-таки видела, как глубоко он страдал, и пожалела о своих жестоких словах; она чувствовала, что в ее душе борются какие-то два враждебные начала.

В лесу царила полная тишина; день клонился к вечеру; молодые люди уже приближались к шумному, бурному, страшному Парижу. Они были уже недалеко от заставы, когда в воздухе прогремел ружейный выстрел.

— Закрывают заставу, — сказал Дерулед. — Как я рад, что мне удалось найти вас в лесу!

— Вы очень добры… Я… не хотела говорить то, что только что сказала. Будет лучше всего, если я уйду из вашего дома: я так дурно отплатила вам за ваше гостеприимство.

— Ваш уход убил бы мою мать, — строго ответил Дерулед: — она успела полюбить вас; притом она знает, что вам грозит вне нашего дома. Мое присутствие не будет более оскорблять вас.

— Вы уезжаете?

— Нет, но я получил место смотрителя Консьержери.

— Тюрьмы, где бедная королева…

Но тут Жюльетта опомнилась: такие слова означали измену нации.

— Не бойтесь, — успокоил ее Дерулед: — я сам готов повторить ваши слова: бедная Мария-Антуанетта!

— Вы ее жалеете? Но ведь вы — член национального конвента, который будет ее судить, приговорит к смерти и казнит, как бедного короля.

— Я — член национального конвента, но я не приговорю ее к смерти. Я принял должность смотрителя Консьержери, что бы помочь королеве, сколько хватит сил, — спокойно ответил Дерулед.

— Когда же вы покидаете свой дом?

— Завтра вечером.

Жюльетта не отвечала: ее охватило чувство глубокой грусти.

Они вышли на опушку леса; цветы один за другим падали из рук девушки; вот и ярко-красные маки брошены в траву.

Через заставу, благодаря паролю, сказанному Деруледом, Жюльетта с Петронеллой прошли беспрепятственно; сам же Дерулед, как гражданин-депутат, мог входить и выходить, когда угодно. Когда закрылась тяжелая застава, Жюльетте показалось, что даже само воспоминание о недолгом, счастливом дне отрезано от нее навеки.

Проходя по мосту, Жюльетта узнавала очертания главных зданий: собор Парижской Богоматери, острый шпиль Св. Канеллы, потом Лувр во всем его историческом величии. И как ничтожна показалась ей собственная трагедия рядом с великой кровавой драмой, последний акт которой еще не начинался! Ей стало стыдно за радость, только что пережитую в лесу, стыдно за то, что она только что пожалела человека, причинившего так много зла ей и ее семье.

Могучая громада Лувра словно смеялась над ее слабостью. Конечно ее спутник сделал ей больше зла, чем Бурбоны — своему народу. Французы жестоко мстили своим оскорбителям, и ей самой в конце этого счастливого дня Бог снова указал, как довести начатое дело до конца.

Между тем к Деруледу после ужина пришел гость, с которым хозяин дома часа два сидел вдвоем в своем кабинете. Гость был очень высокого роста, белокурый, с несколько ленивым выражением добродушных голубых глаз. В его речи слегка замечался английский акцент.

— Но каким образом надеетесь вы выбраться из Парижа, дорогой мой Блэкней? — спросил Дерулед. — Ведь правительство еще не забыло Рыцаря Красного Цветка?

— Полагаю, что не забыло! Я об этом позаботился, послав в комитет общественной безопасности записочку с эмблематическим красным цветком.

— Ну, и что же?

— Результат очевиден. Робеспьер, Дантон, Мерлен, Тэнвилльи вся их компания займутся мною, начнут искать иголку в стоге сена, а вы… впрочем я только полагаю, — черт меня возьми! — что вы в это время могли бы выбраться из Франции на моей «Мечте» с помощью вашего покорного слуги.

— Но, если вы попадетесь им в руки, они уж вас не выпустят.

— Друг мой, после неудачи Шовелэна они ослепли от злости, а я сохранил свое хладнокровие. Кроме того, с некоторых пор собственная жизнь получила в мох глазах цену: если я не вернусь, в Англии одна пара глаз прольет много слез.

— Значит, вы не поможете нам спасти королеву?

— Напротив сделаю все, кроме невозможного, — произнес Пэрси Блэкней и, близко подойдя к Деруледу, спросил его: — каковы же ваши планы?

— Нас немного, хотя за нас будет, конечно, половина Франции. У нас много денег, и есть все необходимое для переодевания королевы. Сам я получил место смотрителя тюрьмы и переезжаю туда завтра. Предварительно я должен вывести из Парижа свою семью; затем можно будет приступить к приведению в исполнение нашего плана. День суда над королевой еще не назначен, еще есть надежда освободить ее. Как смотритель тюрьмы, я должен делать каждый вечер обход и следить за порядком по ночам. Двое сторожащих всю ночь в комнате рядом со спальней королевы обыкновенно играют в карты и пьют; я постараюсь подсыпать им сонного порошка.

— Прекрасно! Но что вы сделаете со стражей в двадцать пять человек, приставленной к тюрьме?

— Я выйду из тюрьмы в сопровождении одного из стражников; как смотритель, я имею право идти, когда и куда мне заблагорассудится.

— Да, вы сами; но ваш «стражник»? Притом в длинном плаще, чтобы скрыть женскую фигуру? В наше время даже воробьи на кровлях не остаются вне подозрения. «Стражника» захотят осмотреть.

— Но вы-то сами надеетесь же выйти из Парижа? Почему же королева. ..

— Потому что она — прежде всего женщина и королева. Разве вы сможете грубо взять ее за плечи, бросить на дно телеги и покрыть мешками картофеля? Она первая воспротивилась бы этому и выдала бы и себя, и вас.

— Но ведь нельзя же предоставить ее судьбе! Наш план удался бы, если бы нам помогла ваша лига… лига Красного Цветка.

— Все мы, двадцать человек, всей душой сочувствуем этому безумному плану, но что будет со всеми вами, если нашу лигу откроют? Я должен все это хорошенько обдумать.

Дерулед подошел к одной из стен и из вделанного в нее потайного шкафа вынул связку бумаг.

— Посмотрите: это все — различные планы побега, если мой план не удастся.

— Сожгите их, друг мой, сожгите! Неужели вы все еще не научились никогда не доверять своих тайн бумаге?

— Я очень осторожен, но ведь без них я не мог бы сообщить о своих намерениях королеве. Затем здесь целая коллекция паспортов, которые пригодятся ей и ее приближенным. Я целые месяцы собирал их.

Вдруг он остановился: его друг делал ему знаки, очевидно желая заставить его замолчать. Придерживая тяжелую портьеру, в дверях стояла Жюльетта; ее лицо казалось бледным, должно быть, от едва мерцавшей свечки. Дерулед бросил бумаги обратно в шкаф.

— Госпожа Дерулед послала меня к вам, — проговорила Жюльетта, — час поздний, и она беспокоится…

— Мы сейчас идем. Позвольте познакомить вас: сэр Пэрси Блэкней из Англии; мадемуазель Жюльетта Де Марни, гостья моей матери.

Жюльетта вышла так же неслышно, как и пришла.

— Мне следовало бы просмотреть все эти бумаги, — сказал сэр Пэрси, продолжая прерванный разговор.

— Конечно! И мы прочтем их сейчас же вместе.

— Нет, ваша матушка ожидает нас, да и слишком поздно. Но отдайте их мне; черт возьми, я могу поклясться, что они будут в надежных руках.

Дерулед колебался.

— Я очень ценю вашу дружбу, — сказал он наконец, — но вижу, что вы не доверяете девушке, которую только что видели. Ах, как бы мне хотелось убедить вас, что это — Божий ангел, случайно попавший на землю!

— Ого, я так и думал! Вы ведь, кажется до сих пор не любили женщин? А теперь вы влюблены!

— Да, влюблен безумно и… безнадежно: она — дочь герцога, роялистка до мозга костей.

— Так вот откуда ваше сочувствие королеве?

— Нет, нет! — с жаром возразил Дерулед. — Я старался бы освободить королеву, даже если бы никогда не видел Жюльетты. Но… теперь вы видите, как неосновательны ваши подозрения?

— Да, ведь у меня и не было никаких подозрений.

— Не отрицайте! Вы находили эти бумаги опасными, теперь же…

— Теперь я считаю их такими же опасными и очень желаю окончательно убедиться в справедливости своего мнения.

— Но, если я отдам вам бумаги, это будет с моей стороны недоверием к Жюльетте.

— О, какой же вы идеалист!

— Но Жюльетта живет у нас уже три недели, а в это время я узнал, что такое эта девушка!

— Погодите! Когда увидите, что ваш дом — на глиняных ногах, только тогда вы действительно научитесь любить, — серьезно проговорил Блэкней. — Ваша святая — не женщина, если она не страдала, а главное, если не грешила. А теперь идем к дамам. Пусть бумаги остаются у вас, но, если ваш идол удостоит опуститься на землю, удостойте меня быть свидетелем вашего счастья.

— Опять недоверие, Блэкней! Если вы скажите еще хоть слово, я сегодня же вручу эти бумаги мадемуазель де Марни.

В тот же вечер, когда сэр Пэрси возвращался домой, его остановила какая-то маленькая фигурка. Это была Анна Ми. Она просила его предостеречь Поля Деруледа против козней Жюльетты де Марни, появление которой в их доме, по ее мнению, было крайне подозрительно.

Проводив Анну Ми до дверей ее дома, сэр Пэрси раскланялся с нею с такой же почтительностью, как если бы это была самая знатная леди его родины. Девушка открыла дверь и на лестнице столкнулась с Деруледом.

— Анна Ми! — радостно воскликнул он. — Я не находил себе покоя с тех пор, как узнал, что ты ушла так поздно и одна!

— Но как ты узнал, что меня нет дома?

— Мадемуазель де Марни постучала ко мне в комнату с час тому назад. Она ходила к тебе и, узнав, что тебя нет, пришла предупредить меня. Я не спрашиваю, где ты была, но в другой раз помни, что улицы Парижа не безопасны и те, кто тебя любит, не могут не беспокоиться о тебе. Разве ты не могла сказать мне? Я проводил бы тебя.

— Я должна была идти одна: мне было необходимо переговорить с сэром Пэрси наедине.

— С Блэкнеем! — воскликнул Дерулед. — Но чего же ты от него хотела?

Не привыкшая лгать Анна Ми открыла Полю все свои опасения за него: он доверяет людям, не стоящим его доверия! — твердила она. Поль мрачно хмурился и кусал губы, удерживаясь от слов, которые могли бы обидеть кузину.

— Но разве сэр Перси принадлежит к тем людям, которым я не должен доверять? — как бы не понимая, спросил он наконец.

— Нет, — ответила Анна Ми.

— В таком случае, дитя, тебе нечего беспокоиться. Сэр Пэрси — единственный из близких мне людей, которого ты мало знаешь; остальные достойны полного твоего доверия… и любви, — многозначительно прибавил он.

Анна Ми увидела, что Дерулед понял ее, и почувствовала жгучий стыд за свой поступок. Она отдала бы полжизни, что бы Поль не узнал о ее ревности; она надеялась, что он по крайней мере не догадывается о ее любви.

Поспешно пожелав ему спокойной ночи, она заперлась в своей комнате, одна со своими грустными думами.

III

В этот вечер Жюльетта долго молилась перед тем, как легла спать. Чем труднее становилась предстоящая ей задача, тем яснее казалось ей, что Сам Бог указывает ей способ мести. Недаром услышала она сегодня разговор между сэром Пэрси и Деруледом: ведь в эту эпоху малейшее подозрение стоило людям позорной смерти. Ее личные чувства к Деруледу должны молчать, она прежде всего обязана выполнить долг перед отцом и Богом.

Она слышала, как Дерулед разговаривал на площадке с Анной Ми, и ей стало жаль и этой девушки, и доброй старушки Дерулед; обе были так добры к ней и… будут так жестоко наказаны!

Едва занялся день, как Жюльетта, наскоро одевшись, села за письменный стол. Это была уже не прежняя Жюльетта, не ребенок, но страждущая, заблуждающаяся душа, готовая на большое преступление из-за ложной идеи! Твердой рукой написала она донос на гражданина Деруледа, до сих пор хранящийся во французских архивах. В музее Карнавалэ он сохраняется под стеклом, и его пожелтевшая от времени бумага и выцветшие чернила ничего не говорят о душевной драме юного автора этого исторического документа. Вот его содержание:

«Представителям народа, заседающим в национальном конвенте.»

«Вы доверяете гражданину-депутату Полю Деруледу, но он изменил республике. Он занят планами освобождения Марии-Антуанетты, вдовы изменника Людовика Капета. Спешите, представители народа! Улики измены — планы и бумаги, пока еще находятся в доме гражданина-депутата Деруледа. Это донесение сделано лицом, которому известно все.

23-го фрюктидора 1-го года».

Написав донос, Жюльетта внимательно прочла его, сделав несколько поправок, которые и до сих пор видны на документе, и, накинув темную мантию, осторожно вышла из дома и направилась к реке.

На улицах уже началось движение. Позади Жюльетты, в Люксембургских садах и вдоль противоположного берега Сены кузнецы уже принялись за работу, изготовляя оружие. Никто не задерживал виконтессы: по утрам женщины и дети стремились к палаткам Тюильери, где целый день щипалась корпия и изготовлялись бинты и вещи для солдат. На стенах почти всех домов красовались патриотические слова: «Свобода, равенство и братство». Более дипломатичные хозяева ограничивались плакатами, гласившими: «Республика единая и нераздельная». На стене Лувра, дворца великих королей, правителями республики было прибито объявление: «Закон о подозрительных», а под надписью стоял огромный ящик с щелью в верхней крышке.

Вынув свой пакет, Жюльетта твердой рукой опустила его в ящик.

Теперь уже ни ее собственные мольбы и слезы, никакое чудо не могли спасти Деруледа от суда и… гильотины.

Жюльетта направилась к своему временному дому, где уже не могла более оставаться. Надо уехать сегодня же! Она прекрасно понимала, что не имеет права есть хлеб человека, которого предала.

Зайдя в ближайшую лавку, она спросила молока и хлеба. Женщина, подававшая ей, смотрела на нее с изумлением: Жюльетта была так взволнована, что походила на помешанную, хотя все еще сознавала неблагородство своего поступка и не чувствовала раскаяния и угрызения совести. Все это еще ждало ее впереди.

Под предлогом головной боли Жюльетта не выходила из своей комнаты: вид милой, внимательной к ней Анны Ми терзал ей душу. Малейший шум в доме заставлял ее вздрагивать от мысли, что сейчас свершится то ужасное, чему она сама была причиной.

О Деруледе она старалась не думать; до сих пор ей не приходило на ум разобраться в своих чувствах к нему; скорее всего она его ненавидела: ведь это он вторгся в ее жизнь, лишив ее любимого брата и отравив последние дни жизни ее отца; а тяжелее всего то, что благодаря ему она сделалась слепым орудием судьбы. Ей больше не хотелось связывать свой поступок с волей Божьей: это была судьба, безжалостная языческая судьба, с которой она не в силах была бороться.

Молчание и одиночество становились невыносимы. Жюльетта позвала Петронеллу и приказала ей укладываться, объяснив удивленной старушке, что они сегодня же должны отправиться в Англию. Надо было добыть денег и два паспорта, и Жюльетта, накинув мантилью и капюшон, поспешила к сэру Блэкнею, единственному человеку, который мог помочь ей в ее нелегком деле.

В доме все было тихо; только из кухни доносился грустный голосок Анны Ми, напевавшей:

«От дружной ветки отлученный,

Скажи, листок уединенный,

Куда летишь?»

Жюльетта приостановилась. Ей стало нестерпимо жаль эту бедную, одинокую девушку. Что будет с нею без крова, без друзей? Совесть заговорила в ее душе. С сегодняшнего утра она лишилась душевного покоя, а впереди, — одиночество с вечным сознанием совершенного греха, искупить который не хватит целой жизни.

— Жюльетта! — позвучало за ее спиной.

Виконтесса быстро поднялась с колен, вытерла глаза и устыдилась своей слабости. Это — Поль… он не должен знать, что она страдает.

— Вы уходите? — спросил Дерулед.

— Да, у меня есть маленькое дело.

— Не могу ли я попросить вас на минуту в свой кабинет, если ваше дело не очень спешно?

— Оно очень спешно, гражданин Дерулед, однако после своего возвращения я, может быть…

— Но я сейчас должен оставить этот дом, мадемуазель, и мне хотелось бы проститься с вами.

Дерулед посторонился, давая ей пройти. В его голосе не было ни малейшего упрека, и это смирило Жюльетту. Она вошла в комнату Деруледа, носившую отпечаток привычек энергичного, делового человека. На полу стоял чемодан, уже совершенно завязанный; на нем лежал кожаный портфель для писем и бумаг с маленьким стальным замком. Этот предмет приковал внимание Жюльетты. Очевидно в нем-то и находились все документы, о которых Дерулед говорил накануне с Блэкнеем и которые подтверждали его донос.

— Вы очень добры, мадемуазель, что согласились на мою, может быть, самонадеянную просьбу, — мягко сказал Дерулед, — но сегодня я покидаю этот дом, и у меня явилось эгоистическое желание услышать, как вы своим милым голосом пожелаете мне счастливого пути.

Большие, лихорадочно горевшие глаза Жюльетты различили теперь в полумраке комнаты фигуру Деруледа, лицо и поза которого выражали безграничное уважение, почти благоговение. Какая жестокая ирония! Пожелать ему счастливого пути — на эшафот! Сделав над собой невероятное усилие, виконтесса слабым голосом проговорила:

— Вы уезжаете не надолго, гражданин-депутат?

— В наше время, мадемуазель, всякая разлука может оказаться вечной. Я уезжаю приблизительно на месяц для надзора за несчастными узниками в Консьержери.

— На месяц! — машинально повторила она.

— Да, на месяц, — улыбнулся Дерулед. — Правительство, видите ли, опасается, что ни один из заведующих тюрьмой не устоит против чар бедной Марии-Антуанетты, если долго будет находиться вблизи нее; поэтому они меняются каждый месяц. Я пробуду там весь вандемьер. Надеюсь вернуться оттуда раньше осеннего равноденствия, но… кто знает?

— В таком случае, гражданин Дерулед, сегодня мне приходится пожелать вам счастливого пути надолго.

— Вдали от вас месяц покажется мне целым столетием, — серьезно сказал он, — но…

Он остановился, пытливо вглядываясь в молодую девушку, в которой не узнавал веселой Жюльетты, внесшей столько света в его мрачный старый дом.

— Но я не смею надеяться, что одна и та же причина могла бы заставить вас называть нашу разлуку долгой, — тихо докончил он.

— Вы не поняли меня, гражданин Дерулед, — поспешно сказала Жюльетта, — вы все были так добры ко мне… но мы с Петронеллой не можем больше злоупотреблять вашим гостеприимством. У нас есть в Англии друзья…

— Я знаю, — спокойно перебил он, — что с моей стороны было бы чересчур самонадеянно ожидать, чтобы вы остались здесь хоть часом больше необходимого; но боюсь, что с сегодняшнего вечера мой дом не будет служить вам надежной защитой. Разрешите мне устроить все для вашей безопасности, как я устраиваю это для своей матери и Анны Ми. У берегов Нормандии стоит готовая к отплытию яхта моего друга, сэра Перси Блэкнея. Паспорта для вас готовы, и сэр Пэрси или один из его друзей доставит вас на яхту невредимыми; он обещал мне это, а ему я верю, как самому себе. С вами поедут моя мать и Анна Ми. Потом…

— Остановитесь! — взволнованно перебила виконтесса, — Простите меня, но я не могу допустить, что бы вы что-нибудь решали за меня. Мы с Петронеллой должны устраиваться сами, как умеем; вы же должны заботится о тех, кто имеет на это право, тогда как я…

— Вы неправы, мадемуазель; здесь не может быть речи о праве.

— А вы не имеете права думать… — с все возрастающим волнением начала Жюльетта, быстро выдергивая свою руку из руки Деруледа.

— Простите, но вы неправы, — серьезно сказал он. — Я имею полное право думать о вас и за вас, неотъемлемое право, которое мне дает моя великая любовь к вам.

— Гражданин-депутат!

— Жюльетта, я знаю, что я — самонадеянный безумец; знаю гордость вашей касты и ваше презрение к приверженцу грязной французской черни. Разве я сказал, что надеюсь на взаимность с вашей стороны? Об этом я и не мечтаю! Я только знаю, Жюльетта, что для меня вы — ангел, светлое, недосягаемое и, может быть, непонятное существо. И, сознавая свое безумие, я горжусь им, дорогая, и не хотел бы дать вам исчезнуть из моей жизни, не высказав вам того, что обращало для меня в рай каждый час, каждую минуту этих последних недель, — не высказав вам своей любви, Жюльетта!

В его выразительном голосе слышались те же мягкие, умоляющие звуки, как тогда, когда он защищал несчастную Шарлотту Кордэ. Теперь он защищал не себя, не свое счастье, а только свою любовь, и молил об одном — чтобы Жюльетта, зная о его чувствах к ней, позволила ему до конца служить ей.

Дерулед тихо взял ее руку, которую она уже не отнимала, и покрыл ее горячими поцелуями.

— Не уходите сейчас, Жюльетта! — умолял он, чувствуя, что она старается вырваться. — Подумайте, я, может быть, никогда больше не увижу вас! Помянете ли вы когда-нибудь добром того, кто так страстно, так безумно любит вас?

Виконтессе захотелось заглушить биение сердца, страстно рвавшегося к этому человеку, с благоговением склонившему перед нею свою голову; каждое его слово находило отклик в ее сердце; теперь она сознавала, что больше своей жизни любила человека, которого старалась ненавидеть и которого так жестоко, безумно предала. Она старалась вызвать в памяти образ убитого брата и старика-отца. Ей хотелось снова увидеть во всем случившемся перст Бога-Мстителя, указывающий ей путь к исполнению данной клятвы, и она призывала Его, чтобы Он поддержал ее в эту минуту тяжкого душевного страдания.

И она наконец услышала Его: с далеких, не ведающих жалости небес, до ее слуха донесся ясный, неумолимый, потрясший ее голос: «Мне отмщение и Аз воздам».

IV

— Во имя республики! — послышался голос.

Когда испуганная Анна Ми отворила дверь, перед нею оказалось пять человек; четверо были в мундирах национальной гвардии; пятый был опоясан трехцветным с золотой бахромой шарфом, что указывало на принадлежность его к членам национального конвента. Анна Ми тотчас поняла грозившую дому опасность. Кто-нибудь донес на Деруледа в комитет общественной безопасности, и визит страшных гостей означал обыск в доме.

Человек с трехцветным шарфом прошел в гостиную, сделал знак своим четырем спутникам окружить Анну Ми и лишив ее таким образом возможности бежать в кабинет и предупредить Деруледа. У двери кабинета человек с трехцветным шарфом остановился.

— Во имя республики!

Дерулед не сразу выпустил руку, которую только что осыпал поцелуями. Он еще раз поднес ее к своим губам, как бы прощаясь на вечную разлуку, затем направился к двери, из-за которой в третий раз, согласно обычаю, раздалось: «Во имя республики!». Идя к двери, Дерулед бросил быстрый взгляд на портфель с документами. Пакет был слишком велик, чтобы его можно было спрятать, да и было уже поздно. В этот момент его взоры встретились со взором Жюльетты, и в нем он прочел столько любви, что его минутная слабость исчезла бесследно. Так как на третий призыв все еще не было ответа, то дверь распахнулась, и Дерулед очутился лицом к лицу со страшным Мерленом. Да, это был сам Мерлен, автор «Закона о подозрительных», который восстановил человека против человека, отца против сына, друга против друга. В музее Карнавалэ сохраняется портрет Мерлена, нарисованный незадолго перед тем, как он сам искупил свои злодеяния под ножом гильотины, который точил для своих ближних. Художник удачно схватил его нескладно скроенную фигуру с длинными руками и ногами, узкой головой и змеиными глазами. Подобно Марату, своему идеалу и прототипу, Мерлен одевался неряшливо и даже носил рваное платье.

Увидев спокойного, хорошо одетого Деруледа, Мерлен злорадно усмехнулся. Он всегда ненавидел Деруледа и целых два года безуспешно старался возбудить против него подозрение: наконец-то Дерулед в его власти!

— Национальный конвент поручил мне отыскать улики возводимого на вас обвинения, — обратился к нему Мерлен.

— Я к вашим услугам, — спокойно проговорил Дерулед, сторонясь, чтобы пропустить в комнату Мерлена и его спутников: сопротивление было бесполезно.

Во все эти мгновения Жюльетта не издала ни звука, не двинулась с места. Если возможно минутой невыносимого страдания искупить тяжкий грех, то она конечно искупила теперь свой проступок. Пока Мерлен еще оставался за дверью, она схватила с чемодана портфель и, бросив его на диван, села подле, прикрыв его широкими складками платья.

— Да вы не один здесь, гражданин-депутат? — воскликнул Мерлен, и его змеиные глазки установились на Жюльетту.

— Это — гостья моей матери, гражданка Жюльетта Марни. Прошу вас не забывать, что всем нам, французам, не чужды рыцарские чувства в отношении наших матерей, сестер или гостей.

Грубый по натуре Мерлен тотчас составил соответственное своим понятиям мнение об отношениях Деруледа к его «гостье».

«Разжалованная любовница, — решил он, — она ему надоела, и он ее бросил; из мести она предала его. Воображаю, какая тут сегодня разыгралась интересная сценка!».

— Откройте ставни! — приказал прозорливый «представитель народа». — Здесь темно, как в склепе.

Когда яркий дневной свет ворвался в комнату, Дерулед увидел, что портфель исчез с чемодана, и сразу догадался, кто его спрятал. Его сердце наполнилось глубокой благодарности за эту благородную попытку спасти его; но в этот момент он отдал бы жизнь, чтобы исправить то, что сделала Жюльетта: решившись на этот поступок, она становилась сообщницей Деруледа; но теперь он уже не мог отказаться от ее помощи, не компрометируя ее самой. Он старался даже не смотреть на нее, отлично сознавая, что даже малейшее дрожание век может погубить их обоих.

— Итак, господин-депутат, что же вы нам скажете? — злорадствовал Мерлен.

— Возводимое на меня обвинение не заслуживает ответа, — спокойно проговорил Дерулед. — Моя преданность республике всем хорошо известна, и мне кажется, что комитет общественной безопасности должен бы пренебречь анонимными доносами на верного слугу народа.

— Комитет общественной безопасности прекрасно знает свои обязанности. Надеюсь, вы не окажите сопротивления обыску, к которому мы сейчас приступим?

Дерулед молча подал Мерлену связку ключей. Двое, принявшись за письменный стол, стали выбрасывать его содержимое. Среди разных бумаг и записок оказались наброски знаменитой речи в защиту Шарлотты Кордэ; Мерлен схватил их, как дорогую добычу. Но кроме этого не нашлось ничего компрометирующего Дерул еда. Так же тщетны оказались попытки найти что-нибудь в чемодане.

Мерлен сидел в глубоком кожаном кресле; его длинные с грязными ногтями пальцы нетерпеливо отбивали такт на ручках. Время от времени его глазки устремлялись на Жюльетту, как бы ища ее содействия. Виконтесса отлично поняла значение этих взглядов; ее глаза, казалось, указывали Мерлену, где искать улики.

Наконец перебрали каждый клочок бумаги, осмотрели каждую вещь.

— Обыщите гражданина! — приказал Мерлен.

Дерулед не оказал ни малейшего сопротивления, но, когда и этот оскорбительный осмотр не привел ни к чему, Мерлен пришел в отчаяние. Он знал, что Дерулед не простит ему бесцеремонного обращения и может возбудить против него чернь; кроме того он был уверен в виновности Деруледа и сознавал, что улики существуют, но надо их найти. Он еще раз посмотрел на Жюльетту. Она пожала плечами, указывая глазами на дверь. « В доме есть еще другие комнаты», как бы говорил ее взгляд.

Мерлен стоял между Жюльеттой и Деруледом, так что последний не видел как они переглянулись.

— Надеюсь, вы ничего не имеете против обыска других комнат? — сказал Мерлен.

— Пожалуйста! — последовал короткий ответ. Прошу следовать за нами, — обратился к Деруледу Мерлен, а затем, приказал своим спутникам окружить Деруледа, повернулся в сторону Жюльетты. — Что касается вас гражданка Марни, — злобно прошипел он, — знаете, что если вы призвали нас напрасно, с вами не поцеремонятся, запомните это! Не выходите из комнаты, пока я не вернусь. Мне нужно кое о чем побеседовать с вами.

Когда скрылись шаги удалявшихся нежеланных посетителей, Жюльетта решилась было спрятать портфель в своем платье, но после минутного размышления поняла всю несостоятельность такого намерения. Нет, надо как можно скорей унести компрометирующие бумаги из кабинета.

Она приотворила дверь и прислушалась: все отправились в спальню Деруледа, находившуюся в самом конце нижнего коридора. Может быть, она успеет? Надо поставить на карту решительно все: если ее поймают, ничто не спасет их обоих. Спрятав портфель в складках своего платья, она тихо пробралась по мягкому ковру до площадки и незаметно проскользнула в свою комнату. Все это было делом одной минуты. Затворяя за собою дверь, она услышала громкое приказание Мерлена сторожить площадку лестницы.

В глубоком кресле мирно спала Петронелла. Очевидно старушка утомилась сборами и спокойно заснула, не подозревая, какие события совершались в доме.

Быстрым и ловким движением ножниц молодая девушка разрезала портфель, собрала все бумаги и, бросила все в печь. К несчастью стоял август месяц, и печь не топилась. Нужно было во что бы то ни стало уничтожить бумаги.

На стене, над ее кроватью, висело изображение Мадонны с Младенцем на руках; Жюльетта вылила на бумагу масло из теплившейся перед образом лампады и подожгла их.

Почувствовав запах гари, старая Петронелла проснулась и пришла в ужас, узнав, в чем дело, но получила от своей госпожи приказание сейчас же идти в кухню.

— Боже милостивый! Пресвятая Дева! Матерь Божия! — причитала растерянная старуха, спеша исполнить приказание.

Открыв дверь, она впустила в комнату струю сквозного ветра, и последняя искра погасла в печке. Поспешно осмотрев уцелевшие клочки бумаги, Жюльетта убедилась, что не было ни малейшей возможности разобрать написанное. Все, что могло служить обвинением против Деруледа, уже обратилось в пепел. Остатки бумаги нечем было зажечь, так как лампада погасла. Что делать с кожаным портфелем? После минутного размышления Жюльетта бросила его в чемодан между платьями и вышла из своей комнаты.

V

Обыск спальни Деруледа оказался также бесплодным, но Мерлен не терял надежды; он несколько переменил тактику относительно Деруледа и даже разрешил ему пойти к матери, сам же занялся тщательным осмотром кухни.

Успокоив мать, которая тщетно старалась скрыть свой страх за любимого сына, Дерулед поспешил в кабинет, он горел нетерпением узнать, успела ли Жюльетта уйти и унести кожаный портфель; не найдя молодой девушки в кабинете, он бросился в ее комнату, но в дверях столкнулся с Жюльеттой.

— Бумаги сожжены! — шепнула она.

— И своим спасением я обязан вам!

При этих словах, выражавших безграничную благодарность, Жюльетта так побледнела, что Дерулед, думая, что она падает, поспешил поддержать ее. Забывая опасность, не помня ни о чем на свете, он усадил ее в кресло и опустился перед нею на колено, нежно гладя ее холодные руки. А она? Она тоже позабыла действительность, свою клятву, преступление и заслуженное наказание и впервые почувствовала, что хорошо жить на свете, хорошо любить и видеть у своих ног единственного в мире человека, которого она сама горячо полюбила.

Скрип двери вернул их к действительности. В комнату вошла Анна Ми, бледная, дрожащая, с выражением ужаса в широко раскрытых глазах.

— Что с тобой, Анна Ми? Неужели они осмелились? — спросил Дерулед.

— Нет, они только разрыли всю кухню… они делали допрос мне и Петронелле.

— О ком они расспрашивали вас?

— О тебе, о твоей матери, о… нашей гостье.

Дерулед видел, что кузина сильно взволнована: ее тонкие пальцы судорожно сжимали лист бумаги.

— Анна Ми, — ласково сказал он, — ты так взволнованна, точно произошло что-то ужасное. Что означает эта бумага?

Девушка потупилась, стараясь по-видимому собрать все свое самообладание. При первом взгляде на нее Жюльетта окаменела и неподвижно ждала своего смертного приговора.

— Эту бумагу дал мне гражданин Мерлен, — несколько спокойно ответила Анна Ми. — Он долго выпытывал, не знаю ли я кто написал анонимное письмо; оно было написано на листке бумаги и брошено в ящик с донесениями.

— Странно! Я не знал, что у меня есть тайный враг; но как же эта бумага попала в твои руки?

— Мерлен спросил меня, хочу ли я взглянуть на почерк? — внезапно оживившись, произнесла Анна Ми и в упор взглянула на Жюльетту. — Ну, и я конечно пожелала узнать, кто же — это низкое создание, предавшее тебя в руки безжалостных негодяев? Кому ты сделал зло?.. Мерлен дал мне вот эту бумагу, полагая, что кто-нибудь из нас узнает почерк.

Дерулед протянул руку, чтобы взять листок, но в этот момент взглянул на Жюльетту и остолбенел: вскочив с кресла, она в мгновение ока очутилась подле Анны Ми. В комнате наступила мертвая тишина, и в эту страшную минуту Дерулед на лице Жюльетты прочел ее вину. Это была молния, пронизавшая его идеал, его счастье, божество. Его «мадонна» умерла. Перед ним стояла только прекрасная женщина, перед которой он готов был расточить все сокровища своей любви. Так вот награда за спасение жизни, за нежную любовь и гостеприимство!

Она уже не старалась скрыть свою вину и беспощадно смотрела на Деруледа, словно у него же молила защиты от дальнейших оскорблений. Может быть, она надеялась, что его любовь слишком велика, чтобы исчезнуть безвозвратно.

— Дай мне бумагу, Анна Ми: может быть мне удастся узнать почерк моего злейшего врага.

— Теперь это уже бесполезно, — медленно проговорила Анна Ми, бросая бумагу и не сводя взора с Жюльетты.

Дерулед поднял бумагу, развернул и… увидел, что это был чистый лист.

— Да на ней ничего не написано! — вырвалось у него.

— Ничего, кроме истории предательства, — с торжеством ответила Анна Ми.

Она уличила-таки предательницу, унизила ее в глазах любившего ее человека; идеал упал с пьедестала; но, подняв взор на Деруледа, она поняла, что разбила и его жизнь. Его лицо как-то вдруг постарело; на нем выражалось глубокое отчаяние.

Жюльетта не отрывала от него взора, но в последнем не было ни надежды, ни отчаяния; она ни о чем не думала, ничего не сознавала, только чувствовала в душе одну сплошную ужасную пустоту.

Дерулед невольно вспомнил спрятанный Жюльеттою портфель. Он не мог предположить возможности внезапного и полного перерождения Жюльетты, не мог угадать ее любовь к нему, ее отчаяние и желание спасти его. Он невольно пришел к заключению, что, вторгнувшись в его дом, Жюльетта издевалась над ним и над его любовью. Он еще раз взглянул на нее, и она в его глазах прочла такой глубокий укор, что, внезапно выйдя из своего оцепенения, бросилась перед ним на колени, и ее белокурая головка склонилась до земли под бременем вины и позора.

Дерулед не шевельнулся, не спешил поднять девушку, и только раздавшиеся на лестнице шаги заставили ее быстро встать на ноги.

Она исполнила свой долг; раскаявшаяся, униженная, она теперь готова была к искуплению.

Приход Мерлена положил конец тяжелой сцене.

— Гражданин-депутат, — обратился он к Деруледу, — могу сообщить вам приятное известие: мы не нашли ничего предосудительного, но я все-таки должен доставить вас в комитет общественной безопасности.

Дерулед достаточно владел собою, чтобы не выказать перед Мерленом ни удивления, ни удовлетворения, но не мог понять, каким образом не нашли его портфеля; он мог лишь радоваться, что опасность не грозила ни его матери, ни Анне Ми, ни гостье, имевшей право на его покровительство.

Обнимая на прощание мать и пожимая руку двоюродной сестры в присутствии Мерлена, Дерулед ничего не мог сказать им в утешение. Проходя мимо Жюльетты, он поклонился и едва слышно прошептал: «Прощайте!». Она молчала; только в ее глазах он прочитал ответ на свое прощальное приветствие.

Шаги Деруледа и его стражи гулко раздались по лестнице, затем открылась и захлопнулась входная дверь, и все смокло.

Весть, что сам Мерлен в доме Деруледа, сильно взволновала чернь.

— Самого его на фонарь, старую гадину! — кричали уличные мегеры, грозя Мерлену кулаками.

Одно слово Деруледа вызвало бы целый бунт, а самозащита против черни в то время считалась изменой народу. Но Дерулед молчал.

Отпустив его в сопровождении двух солдат следовать в заседание комитета общественной безопасности, Мерлен поспешно вернулся в дом ненавистного депутата.

— Это — ваши бумаги? — грубо спросил он Жюльетту, почти в лицо бросив ей портфель.

— Да.

— Надеюсь, вы знаете, где они найдены?

— Знаю.

— Что вы жгли в своей печке?

— Любовные письма, которые мне хотелось уничтожить.

— Кто же ваш любовник? Дерулед? Это были его письма?

— Нет.

— Так у вас несколько возлюбленных? — и Мерлен с гадкой улыбкой близко-близко подошел к Жюльетте.

Своей грубой рукой он взял Жюльетту за подбородок, стараясь заставить ее смотреть ему прямо в глаза. Она вся задрожала от этого противного прикосновения… И в руки такого негодяя она предала любимого человека!

— Так у вас были еще любовники? И вы сами хотели избавиться от одного, чтобы дать дорогу другому? Неправда ли?.. Ну, правда это? — повторил он, хватая Жюльетту за руку, так что девушка чуть не вскрикнула от боли.

— Да, — решительно проговорила она.

— А известно ли вам, что гражданина-депутата Деруледа нельзя послать на гильотину по одному только подозрению? А? Знали вы это, когда писали на него свой донос?

— Нет, не знала.

— А знали, что он невиновен?

— Да, знала.

— К чему же вы сожгли свои любовные письма?

— Я боялась, что их найдут и покажут гражданину Деруледу.

— Прекрасная комбинация! — обратился Мерлен к двум женщинам, которые, бледные и растерянные, сидели в углу комнаты, ничего не понимая из этого страшного допроса.

— Ну-с, а знаете ли вы, прелестная аристократка, что весьма неблагоразумно с вашей стороны смеяться над комитетом общественной безопасности или без основания доносить на одного из народных представителей?

— Знаю, что вам необходимо выместить на ком-нибудь свой неудачный день, — спокойно ответила Жюльетта, — и для этой цели вы избрали меня…

— Довольно! — грубо прервал ее Мерлен, — мне некогда терять с вами время. Извольте следовать за солдатами.

— Я готова, но могу ли я сказать несколько слов друзьям?

— Нет!

Жюльетта надеялась перед разлукой смягчить сердца матери Деруледа и Анны Ми; она не знала, верят ли они той лжи, которую она выдумала для ответов Мерлену, но догадывалась, что он все еще считает ее предательницей.

Спокойно направилась она к двери, у которой стояли два солдата. В ее лице было что-то трогательное, и Анна Ми почувствовала горькое раскаяние. Эта прекрасная девушка сейчас пройдет мимо нее, оставив гостеприимный кров, чтобы вынести жестокую муку революционного суда… Сердце Анны Ми сжалось от безграничной жалости.

Прежде чем Мерлен успел остановить ее, она бросилась к виконтессе и нежно поцеловала ее холодную руку.

Жюльетта словно от сна пробудилась. С надеждой, почти с радостью взглянула она на горбунью и прошептала:

— Это была клятва. Я поклялась отцу и покойному брату. Скажите ему…

Слезы душили Анну Ми; она могла только утвердительно кивнуть головой. В дверях Жюльетта оглянулась.

— Позаботьтесь о Петронелле, — проговорила она и твердым шагом вышла из комнаты.

VI

Когда Жюльетту под конвоем солдат и Мерлена вели по улицам, чернь осыпала ее всевозможными оскорблениями; в нее бросали грязью; одна женщина даже старалась ударить ее в лицо. Но она, казалось, не слышала ни оскорблений, ни насмешек; она шла, погруженная в свои думы; она была счастлива: ей удалось спасти любимого человека от страшного последствия, и она бодро шла отдать за его спасение свою жизнь. Теперь он конечно считает ее предательницей, но, может быть, впоследствии узнает, что клочки уцелевшей от огня бумаги и разорванный портфель ей самой стоили позора и смерти, которую она добровольно приняла ради него.

Ее вели к Люксембургской тюрьме, бывшему дворцу Медичи, где царил в дни великого короля гордый «Monsieur» [такой титул имел во Франции брат короля]; теперь же это была грязная, переполненная заключенными тюрьма. В это время в Париже было двенадцать тюрем, а во всей Франции — сорок тысяч, и все они были полны. Отдельных камер не существовало, не было самых элементарных удобств. Мужчины, женщины, дети — все сидели вместе.

Около шести часов вечера Жюльетту передали смотрителю тюрьмы, коренастому человеку в красном колпаке с трехцветной кокардой сбоку.

— Опасная? — спросил он Мерлена, окинув Жюльетту с ног до го-ловы быстрым взглядом.

— Да, — последовал ответ, — за эту заключенную вам придется отвечать перед комитетом общественной безопасности.

— Посетителей допускать?

— Безусловно нет, без особого разрешения.

Жюльетта слышала этот короткий разговор. К чему ей посетители? Ей страшно было встретиться с Деруледом и прочесть в его глазах историю его угасшей любви.

Между тем гражданин-депутат Дерулед был неофициально допрошен комитетом общественной безопасности, после чего временно отпущен на свободу.

Однако Дерулед отлично понимал цену такой свободы: так как он все еще остается под подозрением, то за ним будут следить до того благоприятного момента, который даст возможность окончательно погубить его. Между тем необходимо было воспользоваться временем и вывезти из Франции мать, Анну Ми и… «ее».

Мысль о «ней» заставило его сердце заныть от боли. Кроме мести за смерть брата, он ничем не мог объяснить поступок Жюльетты. О, как он любил ее, как Любил! Теперь эта любовь в прошлом; его «мадонна» упала с пьедестала.

В дверях своего дома он встретился с Анной Ми, которая со слезами рассказала ему о том, что произошло в его отсутствие.

— Так она сказала этому негодяю, что клочки обгоревшей бумаги — ее любовные письма? Что она уничтожила, не желая, чтобы они попались ко мне в руки? — медленно повторил он.

— Да, — ответила Анна Ми, боясь поднять на него взор.

— И позволила ему предположить, что и я был одним из ее любовников?

— Да! И она беспрекословно пошла за ним в комитет общественной безопасности, обвиненная в том, что насмеялась над его представителями.

— Но она заплатит за это своей жизнью! — в отчаянии воскликнул Дерулед, — и моей тоже, — едва слышно прибавил он.

— На пороге ей удалось сказать мне несколько слов: «это была клятва, я дала ее моему отцу и покойному брату. Скажите ему».

Клятва? Теперь Дерулед понял все, и бесконечная жалость наполнила его сердце. Значит, своей жизнью она решила искупить измену ему и его семье, но причиненный ею вред уже нельзя исправить. Искупила измену… но его она никогда не любила.

Только теперь, когда все погибло безвозвратно, почувствовал Дерулед, как они были велики, как день за днем искал он одного взгляда Жюльетты, жаждал одного слова! Как он был счастлив, когда она с грустью и сочувствием смотрела на него со своей скамьи на собраниях конвента! Тогда-то и зародилась в нем надежда…

И однако все это было только маской, за которой скрывался ее тяжелый душевный конфликт.

Как мужчина, он не мог понять эту вечную загадку — женское сердце: не мог понять те противоречия, которые часто кроются в природе женщины. По его мнению, Жюльетта предала его для удовлетворения своего чувства долга, — следовательно она его не любила. Деруледу, человеку мысли и дела, никогда не приходилось ненавидеть то, что любишь, и любить то, что ненавидишь. В этом отношении чувства мужчины менее сложные, менее противоречивы.

Великодушие Жюльетты он приписывал скорее желанию спасти его мать и Анну Ми, чем его самого.

Теперь жизнь утратила для него всякую цену. Жюльетта потеряна для него, даже если бы удалось спасти ее от гильотины. Если бы!..

Оставив Деруледа, погруженного в тяжелые думы, Анна Ми тихонько вышла из комнаты; здравый смысл подсказывал ей, что Поль постарается увезти семью из Парижа; поэтому она тотчас же начала укладываться. Она также была уверена, что ничто уже не может спасти Жюльетту, и глубокая нежность наполнила ее душу, нежность к той, которую считала своим врагом и даже соперницей.

Теперь и Анна Ми в свою очередь узнала, что отмщение принадлежит одному Богу.

VII

Было около полуночи.

В гостинице «Кривая Лошадь» стояла невыносимая жара, воздух был насыщен дымом плохого табака, запахом спирта и прогорклого масла. Главная комната уже лет пять служила местом сборища самых отъявленных санкюлотов «Великой Республики».

Дом, где помещалась гостиница «Кривая Лошадь», был один из самых жалких зданий на улице, пользовавшейся к тому же весьма дурной репутацией. Штукатурка на нем потрескалась, стены покосились; балки поддерживавшие низкий потолок, потемнели от времени и грязи; но в былые времена эта гостиница славилась прекрасным винным погребом и редкими сортами вин. В дни великого короля золотая молодежь часто ради попоек в гостинице «Кривая Лошадь» оставляла веселые салоны и общество прекрасных дам. В старое время обширные погреба были свидетелями многих темных дел, множества таинственных смертей. Теперь в старом погребе скреблись крысы, а гостиница превратилась в клуб «Равенства и Братства». Каждый прохожий мог свободно входить туда и принимать участие в дебатах; от членов клуба требовалась только любовь к гильотине.

Жалкий вид имел этот храм свободы; грязный дощатый пол, два прислоненных к стене стула, пустая винная бочка, заменявшая кресла, и еловые доски на козлах вместо столов. Обои, когда-то украшавшие стены, висели теперь клочьями, обнажая растрескавшуюся штукатурку. Вся комната имела желтовато-серый оттенок, на котором только ярким пятном выделялся красный республиканский колпак, подвешенный на подставке вроде гильотины.

В последние месяцы число действительных членов клуба значительно уменьшилось; они истребляли друг друга, ежедневно поставляя новые жертвы для гильотины.

После убийства Марата первое место в клубе принадлежало Мерлену и его молочному брату, Фукье-Тэнвилю, самому кровожадному «деятелю» той эпохи. Молочные братья всегда действовали друг против друга; стараясь подорвать популярность своего соперника, они неустанно обвиняли друг друга в измене. В данный момент Фукье-Тэнвиль одержал верх: Мерлену не удалось выполнить возложенные на него поручение. В последние недели члены клуба были заняты падением депутата Деруледа. Анонимный донос окрылил надеждой кровожадных патриотов, но… Мерлен вернулся с обыска с пустыми руками. Арест аристократки был лишь слабой наградой за неудачу.

Войдя в низкую, плохо освещенную комнату, Мерлен сразу понял враждебное настроение товарищей. Фукье-Тэнвиль, окруженный приверженцами, восседал на одном из двух имевшихся в комнате стульев. На столе стояли стаканы, наполненные картофельным спиртом. На всех присутствующих были черные блузы и потертые штаны — характерный костюм санкюлотов. Головы членов клуба украшала неизменная фригийская шапочка с трехцветной кокардой.

На приветствие вошедшего Мерлена отвечали насмешками и злобными взглядами. Один из патриотов, широкоплечий гигант, подкатив пустой бочонок к столику Мерлена, уселся против него.

— Берегись, гражданин Ленуар, — со злой усмешкой сказал Фукье-Тэнвиль, — гражданин-депутат Мерлен еще, чего доброго, арестует тебя вместо депутата Деруледа, которого выпустил сквозь пальцы.

— Ничего! Я не боюсь! — ответил Ленуар; — гражданин Мерлен для этого — слишком большой аристократ: его руки слишком чисты для грязной работы республики. Не так ли, господин Мерлен!

— Мой патриотизм слишком хорошо известен и не боится никаких нападок завистливых врагов; а что касается обыска в доме гражданина Деруледа, то мне было сказано, что имеются улики, тогда как их там не оказалось.

— Истинный патриотизм, как его понимает истый якобинец, сам измышляет необходимые улики.

Взрыв восклицания: «Да здравствует свобода!» — приветствовал замечание подстрекателя.

— И как вы не поняли, что женщина просто посмеялась над вами? — продолжал ободренный Ленуар.

Мерлен побагровел от злости.

— Как я не понял? — пробормотал он, — Да ведь эта женщина сама донесла на него.

Грубый хохот был ответом на эту слабую самозащиту.

— По вашему закону, гражданин-депутат Мерлен, — саркастически заметил Фукье-Тэнвиль, — подозрение в измене есть уже преступление против республики. Очевидно издавать закон куда легче, чем повиноваться ему.

— Но что же я мог сделать?

Оттолкнув от себя пустой бочонок, гигант Ленуар встал, полный презрения к Мерлену.

— Он еще спрашивает, что ему было делать! Братья, Друзья! Гражданин-депутат находит в печке обгоревшую бумагу, разорванный портфель, в котором очевидно были документы, и все-таки еще спрашивает, что ему было делать!

— Девушка созналась, что это были ее письма.

— Да, настоящий патриот нашел бы бумаги в комнате Деруледа, а не у женщины! В руках преданного слуги республики не все документы были уничтожены, он «нашел» бы хоть одно письмо, адресованное вдове Капета [Так называли после казни Людовика XVI Марию-Антуанетту], и оно послужило бы достаточной уликой против Деруледа. Изменник--тот, кто оставляет на свободе врагов отечества только из страха перед яростью черни.

Энтузиазм Ленуара нашел себе отклик, посыпалась невообразимая брань и сквернословие.

Во время пылкой речи Ленуара один Фукье-Тэнвиль не проронил ни слова. Он молча наблюдал за оратором, сумевшим привлечь на свою сторону слушателей. Наконец он не выдержал.

— Говорить-то легко, гражданин Ленуар — так, кажется, вас зовут? — Однако среди нас вы почти чужой и еще ничем не доказали республике, что можете похвалиться не только словами, но и делами.

— Без слов не было бы и дела, гражданин Тэнвиль, — вас так кажется зовут? — с усмешкой возразил Ленуар, — Вот все вы осуждаете гражданина Мерлена за то, что он дал себя одурачить; я, признаюсь, также разделяю ваше мнение, но…

— Черт возьми! В чем же в таком случае ваше «но»? — заметил Тэнвиль, когда он сделал паузу, как бы желая собраться с мыслями.

Придвинув свой бочонок к столу, Ленуар уселся против Тэнвиля и группы якобинцев. Нагоревшая сальная свеча отчетливо нарисовала на стене тень его большой головы во фригийском колпаке и широких плеч в рваной вязаной фуфайке с отложным воротником.

— Ведь всем нам известно, что гражданин Дерулед — изменник, не так ли? — обратился он к присутствующим.

— Да, да! — раздалось со всех сторон.

— Так решим по числу голосов: смерть или свобода.

— Смерть, смерть! — закричали все кругом, и двенадцать рук поднялись вверх, требуя смерти депутата Деруледа.

— Итак остается только решить, как привести в исполнение наше решение.

Увидев такой счастливый для себя исход, Мерлен ободрился и тоже придвинул свой бочонок к столу.

— Что же вы нам посоветуете? — обратился он к Ленуару.

— Мы все, кажется, того мнения, что было бы неосторожно дозволить судить гражданина-депутата Деруледа без ярких вещественных доказательств. Чернь боготворит его. Пока он свободный человек; притом, как я полагаю, он далеко не глуп; дня через два он улизнет из Франции, отлично понимая что, если останется, то вместе с его утерянной популярностью придет конец и его земному благополучию.

— Правильно! — раздались громкие одобрения.

— Есть хорошая пословица, которую любили наши прабабушки, — продолжал Ленуар, — если дать человеку веревку достаточной длины, то он непременно на ней повесится. Мы и дадим такую веревку нашему доброму гражданину Деруледу, и я ручаюсь за успех, если только наш «министр правосудия», — указал он на Мерлена, — поможет нам сыграть маленькую комедию.

— Да! Да! Продолжайте! — нетерпеливо проговорил Мерлен.

— Женщина, донесшая на Деруледа, будет нашей козырной картой, — продолжал Ленуар, воодушевляясь своим собственным планом и своим красноречием. — По-моему, она донесла на Деруледа не из-за отверженной любви, а затем, чтобы отделаться от него, так как он был слишком назойлив, а следовательно, он любил ее.

— Так что же из всего этого? — саркастически заметил Фукье-Тэнвиль.

— А то, что влюбленный Дерулед захочет спасти ее от гильотины.

— Ну, конечно!

— Ну, ну, пусть попытается, — спокойно продолжал Ленуар. — Дадим ему веревку, чтобы он мог повеситься.

— Что он хочет сказать? — недоумевали присутствующие.

— Прошу вашего внимания еще на пять минут, граждане, и вы поймете. Предположим, что Жюльетта Марни предана суду. Ее судит комитет общественной безопасности; гражданин Фукье-Тэнвиль, один из наших величайших патриотов, будет читать ее обвинительный акт; если он упомянет о переписке с врагами республики, то последуют смертный приговор и гильотина. Министр правосудия, согласно статье девятой известного нам закона, не допускает защиты в случае такого прямого обвинения в измене. Но, — внушительно и веско продолжал гигант, — при обыкновенном гражданском обвинительном акте, в случае оскорбления общественной нравственности или других нарушений, караемых законом, министр правосудия допускает подсудимую прибегнуть к общественной защите. Если гражданка Марни будет обвинена в измене, ее вместе с другими преступниками, казнят рано утром, прежде чем Дерулед сможет защитить ее; да и если бы он решился на все для ее спасения, то возможно, что чернь стала бы на его сторону: французский народ все еще сохранил большую долю сентиментальности, чем ловкий Дерулед конечно воспользовался бы. Между тем, если судить гражданку Марни за оскорбление республиканского правительства, то получится совершенно иная картина. Министр правосудия разрешит адвокату защищать ее. Неужели Дерулед не вступится за свою возлюбленную? Вот тут-то и является веревка, на которой он сам повесится. Ведь не признает же он перед официальным судом, что сожженные письма были от другого любовника Марии, — и придется нашему главному прокурору заставить его сознаться, что письма были от него, что они доказывали его измену и что девушка сожгла их, чтобы спасти бывшего любовника.

Эта длинная речь была прокрыта громом восторженных аплодисментов.

Оратор замолчал, отер лоб и принялся большими глотками пить водку, чтобы промочить уставшее горло.

Долго еще не расходились члены якобинского клуба. Каждому хотелось прибавить что-нибудь свое к речи Ленуара. Сам Ленуар первый оставил собрание; пожелав присутствующим покойной ночи, он вышел на улицу.

— Кто этот человек? — обратился Фукье-Тэнвиль к собранию патриотов.

— Провинциал с севера, — ответил кто-то, — он приходит сюда уже не в первый раз, а в прошлом году был почти завсегдатаем; он, кажется, из Калэ, а ввел его гражданин Брогар.

Тэнвиль ушел один из последних.

— Мне кажется, — обратился он к самым ярым патриотам, окружавшим при прощании его и Мерлена, — что этот Ленуар уже чересчур красноречив, не так ли?

— Он опасен, — тотчас же ответил Мерлен, и все поспешили подтвердить его мнение.

— Но план все-таки хорош; мы им воспользуемся.

Когда вся компания вышла на улицу, сторож с фонарем в руке уже делал свой ночной обход, сопровождая его обычным выкрикиванием:

— Спите спокойно, жители Парижа! Все тихо, все в порядке.

Между тем всю эту ночь Дерулед тщетно старался отыскать Жюльетту. Свой долг к матери и Анне Ми он исполнил и в этом отношении был спокоен.

Хотя и идеалист по природе, Поль Дерулед не создавал себе ни малейшей иллюзии относительно своей популярности, прекрасно сознавая, что при первом удобном случае любовь черни может смениться ненавистью. Вот почему он воспользовался тем временем, пока его любили, чтобы привести свой дом в порядок и приготовить все, что было нужно для бегства из Парижа близких ему людей.

Год тому назад он добыл необходимые паспорта и условился со своим английским приятелем о некоторых мерах предосторожности. Таким образом через два часа после ареста Жюльетты де Марни госпожа Дерулед и Анна Ми беспрепятственно покинули Париж через Северную заставу, за которой их должны были встретить лорд Гастингс и Энтони Дьюгерст.

Старую Петронеллу не удалось уговорить выехать из Парижа без Жюльетты.

— Мы никогда не разлучались, — заявила она, — когда освободят мою бедную голубку, она не будет знать, где ей приклонить головушку.

Ни у кого не хватило духа разуверять ее в возможности возвращения Жюльетты, и Дерулед отвез старушку в тот дом, откуда несколько недель назад перебралась к нему Жюльетта де Марии.

Петронелла успокоилась, увидев свою прежнюю комнату, и решила дожидаться в ней своей юной госпожи. Дерулед снабдил ее деньгами и всем необходимым.

Только поздно вечером почувствовал он наконец себя в праве вполне отдаться единственной цели его жизни — отысканию Жюльетты. Ему казалось, что при его популярности это будет не очень трудно; однако в министерстве юстиции он ничего не добился: списки вновь арестованных еще не были доставлены комендантом Парижа, гражданином Сантерром. Затем начались мытарства по всем двенадцати тюрьмам Парижа. И всюду Дерулед встречал одно и то же пожимание плеч и равнодушный ответ:

— Жюльетта Марни? У нас не значится.

Напрасно Дерулед умолял, убеждал и даже подкупал — никто ничего не знал. Но ему разрешили поискать самому. Его водили по большим сводчатым камерам Тампля, по огромным залам дворца Кондэ, где толпились и уже приговоренные, и ожидавшие еще суда. Ему даже позволили быть свидетелем того, как заключенные проводили последние часы своей жизни: они забавлялись, представляя суд: кто-то прекрасно изображал Фукье-Тэнвиля; на воображаемой площади Революции опрокинутые стулья играли роль гильотины. Дочери герцогов и принцев участвовали в этой страшной комедии; зачесав высоко над затылком волосы, они становились на колени и подставляли шею под нож воображаемой гильотины.

Дерулед содрогнулся от одной мысли встретить Жюльетту среди этих смеющихся исполнительниц ужасной комедии. Но он и здесь услышал тот же ответ: «Жюльетта Марни здесь не значится». Никто не сказал ему, что, по строжайшему приказу Мерлена, Жюльетта была занесена в список «опасных» и помещена в Люксембургскую тюрьму среди немногих заключенных, к которым никто не допускался.

Когда прозвонил колокол тушить огни и сторож начал свой ночной обход, Дерулед понял, что его поискам пришел конец.

О сне он и думать не мог и бродил по улицам в ожидании зари. Мало-помалу им овладело безнадежное отчаяние. Ночь уже близилась к концу, когда, бредя вдоль реки, он вдруг почувствовал, что кто-то дотронулся до его плеча.

— Пойдем-ка ко мне, — раздался над его ухом приятный протяжный голос.

Дерулед вздрогнул и очнулся от своих дум. Перед ним стоял сэр Пэрси Блэкней, один вид которого, казалось, способен был разогнать самые мрачные думы.

Они долго шли по улицам старого Парижа; наконец сэр Перси остановился у маленькой гостиницы, двери которой были открыты настежь.

— Моему хозяину нечего опасаться воров, — объяснил англичанин, провожая гостя по узкому коридору и по лестнице на верхний этаж, — внутренность дома так непривлекательна, что никому не хочется войти.

— Как вы можете жить в такой грязной норе? — невольно воскликнул Дерулед, переводя взгляд от изящно одетого сэра Перси на убогую обстановку его маленькой комнаты.

— Я останусь здесь, пока не увезу вас из Парижа.

— В таком случае уезжайте в Англию; я никогда не уеду…

— Без Жюльетты де Марни, не так ли?

— Неужели мы ничего не можем сделать для ее спасения? — печально вымолвил Дерулед.

— А вам известно, что она в Люксембургской тюрьме?

— Я об этом догадывался.

— Итак, вы все еще любите ее, несмотря на то, что она донесла на вас?

— Но за это она готова поплатиться жизнью ради меня.

— И вы готовы простить ее?

— Я люблю ее со всеми ее слабостями, со всеми поступками; за нее я готов отдать душу!

— А она?

— Она меня не любит… Иначе не предала бы меня.

Сэр Перси не возразил, но его подвижный рот искривился странной улыбкой. Он подумал о прекрасной Маргарите, так горячо любившей его и, несмотря на это, сделавшей ему так много зла. Он пожал своими широкими плечами, и этот жест вместе с усмешкой словно говорили: «Предоставим все времени и… счастью».

— Теперь, когда вы знаете, как я люблю Жюльетту, — обратился к нему Дерулед, — обещайте мне позаботиться о ней, когда меня казнят! Спасите ее!

Загадочная улыбка осветила лицо сэра Пэрси.

— Спасти ее? Кому же вы приписываете сверхъестественную силу, необходимую для этого: мне или лиге Красного Цветка?

— Вам, — серьезно ответил Дерул ед.

— Ну, сделаю, что могу: постараюсь… по мере сил, — с той же улыбкой ответил Блэкней.

VIII

Наступил день, необычайно трудный для Фукье-Тэнвиля. Целых восемь часов ушло на суд по обвинению тридцати пяти лиц в измене республике. Тэнвиль был неутомим и положительно превзошел себя: из тридцати пяти подсудимых, тридцати был вынесен смертный приговор.

Жаркий августовский день уже склонялся к закату, и вечерние тени начали окутывать длинный, неуютный зал, где заседало это подобие суда. В самом конце зала, на грубой деревянной скамье, перед пюпитром, заваленным бумагами, восседал гражданин-председатель суда. Над его головой на голой стене красовались слова: «Республика, единая и нераздельная», под ним — девиз: «Свобода, равенство и братство». Четыре чиновника вносили в объемистую книгу «Протоколы революционного трибунала», запись гнуснейших в мире преступлений. Против председателя на более низкой скамье уселся гражданин Фукье-Тэнвиль, успевший отдохнуть и освежиться. На каждом пюпитре, бросая причудливые тени на лица чиновников и на белые стены со зловещими девизами, горела сальная свеча. Окруженный решеткой помост в центре зала дожидался подсудимых; против него спускалась с потолка медная с зеленым абажуром лампа.

Вдоль длинных стен зала стояли в три ряда прекрасные дубовые скамьи, захваченные из собора Парижской Богоматери и других церквей. Вместо благочестивых молельщиков, на них восседали зрители страшной комедии несчастных, которых через несколько часов ждал эшафот. Первый ряд предназначался для граждан-депутатов, желающих присутствовать на суде; обязанностью их было следить за правильным ведением дела. Скамьи были почти все заняты. Тут находились гражданин Мерлен, министр «правосудия»; против него — гражданин-министр Лебрен, далее Робеспьер, все еще в полной силе своей власти, и много других известных лиц. На конце скамьи отчетливо выделялась фигура Деруледа со скрещенными на груди руками.

Гражданин председатель позвонил в колокольчик, и двери для публики открылись. О, что это были за подонки общества! Женщины растрепанные, едва одетые, с ужасными, испитыми лицами; все они устремились занять места поближе к несчастным жертвам. Были здесь и дети с бледными исхудалыми от голода личиками; эти дети видели смерть во всем ее ужасе; теперь они нетерпеливо ожидали интересного зрелища.

— Введите подсудимых! [В «протоколах революционного трибунала» от 25-го фрюктидора 1 -го года республики сохранился отчет суда над Жульеттой де Марни, и интересующиеся этим делом могут прочесть его. «Протоколы» хранятся в архивах национальной парижской библиотеки] — раздался голос председателя.

Подсудимые входили по одному, в сопровождении солдат национальной гвардии: их вводили на помост, где они выслушивали обвинительный акт, который читал Фукье-Тэнвиль.

После того, как двое были приговорены к смерти, несколько человек — к галерам и три женщины — к заключению в исправительном доме, наступила очередь Жюльетты. Она вышла совершенно спокойно, необыкновенно прекрасная в своем простеньком сером платье, опоясанном черной лентой, с мягкой белой косынкой на груди. Из-под белого чепчика выбивались роскошные золотистые волосы; детское личико было очень бледно, но вполне спокойно. Как бы не сознавая окружающей обстановки, она твердой поступью взошла на помост, не глядя по сторонам, и потому не видела Деруледа.

«Приговор над Жюльеттой Марни был произнесен 25-го фрюктидора, в семь часов, гражданином Фукье-Тэнвилем, и подсудимая выслушала его совершенно спокойно, почти равнодушно», — гласит исторический документ.

Дерулед делал над собой страшные усилия, чтобы не вскочить с места, не наброситься с чисто животной яростью на Фукье-Тэнвиля и ударом сильного кулака положить конец его лживой речи. Но для блага любимой девушки он должен был молча слушать, пока Фукье-Тэнвиль читал:

— Гражданка Жюльетта Марни, вы обвиняетесь в ложном доносе на народного представителя; этим актом вы побудили революционный суд обвинить этого народного представителя, сделать обыск в его доме и потратить даром драгоценное время, которое должно быть употребляемо на служение республике. Такой ваш поступок был вызван желанием освободиться от человека, который препятствовал вам вести безнравственный образ жизни, что и привело вас на скамью подсудимых. Вы признались, что несколько граждан состояло с вами в безнравственной связи, что ваше обвинение гражданина Деруледа было ложно и злонамеренно; наконец вы старались уничтожить какие-то предосудительные письма. Принимая все это во внимание, я именем французского народа требую, чтобы из зала суда вас отвели на площадь Революции, где из рук гражданина Самсона вы получите публичное наказание плетью. Оттуда вас отправят в тюрьму Сальпетриер, где вы останетесь столько времени, сколько будет назначено по усмотрению комитета общественной безопасности. Итак, Жюльетта Марни, вы слышали ваш приговор; что вы желаете сказать в свою защиту?

Во время чтения обвинительного акта Жюльетта была совершенно спокойна, но, когда услышала приговор, ее бледные щеки побледнели еще более. Она ни разу не повернула головы к оскорблявшей ее черни, спокойно выжидая, когда прекратятся дикие, злорадные крики; только кончики ее пальцев нетерпеливо барабанили по решетке. В «Протоколах» упомянуто, что она вынула носовой платок и отерла им лицо, покрытое потом. Впрочем это могло быть следствием невыносимой жары, царившей в зале. Воздух был пропитан зловонием, исходившим от грязной одежды «публики». Сальные свечи едва мерцали; масляная лампа чадила.

— Жюльетта Марни! — повторил Фукье-Тэнвиль, — желаете ли вы, что возразить?

— Нет, не желаю.

— Не желаете ли вы защитника? Это — ваше право, гражданка, дозволенное законом, — торжественно прибавил Тэнвиль.

Жюльетта уже готова была произнести «нет», но теперь настала минута, которой Дерулед ждал двое суток, с самого момента ареста любимой девушки.

— Гражданка Жюльетта Марни поручила свою защиту мне, — громко произнес он, — я здесь, чтобы отвергнуть возводимые на нее обвинения, и именем французского народа просить о ее полном оправдании.

Громкие рукоплескания приветствовали выступление Деруледа. Утомленные депутаты встрепенулись и напрягли свое внимание. На самом верху, на одной из последних скамеек, восседал Ленуар, автор разыгравшейся драмы, и с нескрываемым удовольствием следил за происходившим.

При первых словах Деруледа яркая краска залила лицо Жюльетты. Переждав, пока зрители немного успокоятся, Фукье-Тэнвиль обратился к Деруледу:

— Что же вы можете сказать в защиту обвиняемой, гражданин Дерулед?

— Что подсудимая невиновна во всех, возводимых на нее, обвинениях, — твердо ответил тот.

— Чем вы докажете свое утверждение ее невиновности? — с деланной учтивостью проговорил Тэнвиль.

— Очень просто, гражданин Тэнвиль: письма, на которые вы ссылаетесь, принадлежат не обвиняемой, а мне. Донося на меня, гражданка Марии служила интересам республики, так как эти письма имели отношение к вдове Луи Капета: в них излагались планы к ее освобождению.

По мере того, как Дерулед говорил, в толпе, особенно на верхних скамьях, начал подниматься глухой ропот, к концу речи превратившийся в могучий рев ужаса и негодования. В один миг наивная любовь толпы к Деруледу обратилась в неукротимую ненависть.

Все сбылось, как предсказывал Ленуар, и даже гораздо скорее, чем можно было ожидать: Деруледу дали веревку, и он уже висел на ней.

Жюльетта была поражена; краска снова сбежала с ее лица. Она страшно страдала: то что она услышала, было мучительнее всего пережитого.

— Должны ли мы понять, гражданин-депутат Дерулед, что предательские письма принадлежали лично вам, и что вы старались уничтожить их и тот портфель, в котором они находились? — снова заговорил Тэнвиль.

— Письма были мои, и уничтожил я их сам.

— Но подсудимая призналась гражданину Мерлену, что она сама хотела уничтожить любовные письма, обличавшие ее связь не с вами, а с другим? — вкрадчиво произнес Тэнвиль.

Не отвечая ему, Дерулед обратился к зрителям.

— Граждане! Друзья! Братья! — горячо начал он, — ведь обвиняемая — молодая невинная девушка. У всех вас есть матери, дочери, сестры; разве вы не знаете, на что способно женское изменчивое сердце, так легко поддающееся всякому настроению? Граждане, взгляните на подсудимую: она любит республику, любит родной народ. Она боялась, что я, недостойный сын Франции, таил в душе измену против нашей великой матери. Вот что ею руководило. Она не раздумывала, она поступила, как подсказывало ей сердце, рассудок проснулся, когда дело было уже сделано. Тогда наступило раскаяние. Граждане! Разве это — преступление? Когда она увидела, что мне грозит опасность, чувство дружбы взяло верх: она любила мою мать, которой пришлось бы, может быть, потерять сына; любила мою молочную сестру, и ради них, не ради меня, послушалась голоса сердца и решилась спасти меня от последствий моего безумия. Разве это — преступление, граждане? Чтобы утешить тех, кто помог ей в тяжком горе, она приняла на себя мою вину, жестоко страдает за свою благородную ложь и готова принять смерть и даже то, что в десять тысяч раз хуже смерти. Но вы, граждане Франции, вы прежде всего стоите за благородство, правдивость и рыцарство мысли и чувства; вы не дозволите карать за благородное побуждение, как за тяжелое преступление. К вам, женщины Франции, обращаюсь я во имя вашего детства, юности и материнства! Примите эту девушку в свои объятия: она достойна этого более, чем кто либо из героинь, которыми гордится Франции!

Деруледа слушали не прерывая; несмотря на вспыхнувшую среди черни ненависть, все сердца снова обратились к старому другу, магический голос которого ясно раздавался в большом, неуютном зале суда. Если бы в этот момент судьба Жюльетты зависела только от толпы, она была бы единогласно оправдана.

Во время благородной речи Деруледа ни один мускул не дрогнул на лице Фукье-Тэнвиля. Он сидел за своим пюпитром, опершись на руки подбородком, и смотрел куда-то вдаль с видом полного равнодушия, почти скуки. При последних словах речи он медленно поднялся с места и спросил:

— Так вы утверждаете, что гражданка Марни — чистая и непорочная девушка, несправедливо обвиненная в безнравственности?

— Утверждаю, — громко и отчетливо ответил Дерулед.

— А вы все-таки имели обыкновение посещать спальню этой чистой и непорочной девушки, проживавшей под вашей кровлей?

--Это — неправда!

— Если это — неправда, гражданин Дерулед, каким же образом попали ваши предосудительные письма в ее спальню, а разорванный портфель оказался между ее платьями в чемодане?

--Это — неправда!

— Министр юстиции, гражданин-депутат Мерлен отвечает за то, что это правда.

--Да, это — правда, — спокойно подтвердила Жюльетта.

Этот простой факт не был известен Деруледу: Анна Ми забыла упомянуть о нем. Дерулед не успел приготовить для него возражения или объяснения, так как в эту минуту раздался торжественный голос Тэнвиля:

— Граждане! Вот как злоупотребляют вашим доверием! Господин Дерулед…

Но его голос затерялся среди поднявшихся гама и криков разъяренной черни. Если Тэнвиль и Мерлен хотят подстрекнуть толпу, то это им удалось вполне. Все, что таилось животного, дикого в этой ужасной парижской черни, все это вылилось в одно безумное желание жестокой мести. Все повскакали со своих скамей и, прыгая друг через друга, давя упавших детей, устремились вперед, — может быть, чтобы разорвать на клочки своего прежнего идола и его бледную возлюбленную. Женщины кричали, дети громко плакали, и национальным гвардейцам стоило большого труда сдержать этот дикий порыв ненависти. Напрасно председатель звонил, призывая очистить зал суда, — народ и не думал выходить.

— На фонарь изменников! на фонарь! Смерть Деруледу! На фонарь «аристо»!

И над всей этой ревущей толпой возвышалась голова широкоплечего гиганта Ленуара. Сначала его резкий с провинциальным акцентом голос как бы подстрекал толпу, но, когда ярость черни достигла своего апогея, Ленуар переменил тактику.

— Черт возьми! Да ведь это глупо! Мы гораздо лучше расправимся с изменниками, если выйдем из зала. Что вы на это скажите, граждане? — прокричал он, но ему пришлось несколько раз повторить свое предложение, прежде чем его услышали. — На улице свободнее, — продолжал он: — там по крайней мере не вмешиваются эти обезьяны — национальные гвардейцы. Тысяча чертей! — прибавил он, проталкиваясь к дверям сквозь толпу. — Пойду посмотрю, где стоит ближайший фонарь.

Все, как стадо баранов, потянулись за ним, громко крича:

— К ближайшему фонарю! К ближайшему фонарю!

Немногие остались посмотреть, чем закончится «интересный фарс».

IX

Когда в зале суда воцарилась полная тишина, Деруледу было предложено оставить почетное место члена национального конвента и сесть позади подсудимых, между двумя национальными гвардейцами. С этого момента он обратился в преступника, обвиняемого в измене республике.

В зале царило гробовое молчание; только Тэнвиль что-то поспешно шептал ближайшему чиновнику, и скрип гусиного пера, набрасывавшего его слова на бумагу, были единственным звуком, нарушавшим тягостную тишину. Оставшиеся в зале и депутаты замерли в ожидании.

В несколько минут Фукье-Тэнвиль очевидно успел пополнить и исправить два обвинительных акта. Теперь Жюльетта Марyи обвинялась в сообщничестве с Деруледом, посягавшем на устои французской республики, в укрывательстве преступной переписки с узницей — бывшей королевой; основываясь на этих обвинениях, Жюльетту спросили, может ли она что-нибудь сказать по этому поводу.

— Нет, — громко ответила она, — я молю Бога о спасении нашей королевы Марии-Антуанетты и об уничтожении анархии и террора.

Эти слова, занесенные в «Протоколы революционного трибунала», были приняты, как окончательное, неоспоримое доказательство виновности гражданки Марни, и ей был прочитан смертный приговор. Ее увели, а ее место на скамье подсудимых занял Поль Дерулед.

Спокойно слушал он длинный акт, еще накануне составленный Тэнвилем — на всякий случай. Так как Дерулед сам обвинил себя в измене, то его даже не спросили, может ли он что-нибудь сказать в свое оправдание. За чтением акта последовал смертный приговор, после чего Поля Деруледа и Жюльетту де Марни под стражей вывели на улицу.

Их судили последними из всех обвиняемых этого дня. Арестантские каретки, развозившие осужденных по тюрьмам, были все в деле, а потому на долю Жюльетты и Деруледа досталась ветхая, некрытая повозка. Было уже девять часов вечера. Слабо освещенные улицы Парижа имели жалкий вид; моросил дождь, и плохо вымощенные дороги представляли собою болота вязкой грязи. Толпы пьяной, озверелой черни тянулись вдоль Сены до Люксембургского дворца, обращенного в тюрьму, к которой и лежал путь осужденных.

Вдоль набережной, на столбах вроде виселиц, на расстоянии ста метров один от другого, на высоте семи-восьми футов от земли, висели чадившие масляные лампы. Одна из таких ламп была сброшена, и со столба спускалась веревка с петлей на конце.

Вокруг этих импровизированных виселиц толпились грязные, оборванные женщины. Мужчины нетерпеливо ходили взад и вперед, боясь прозевать добычу, не успев насытить свою месть. О, как они ненавидели теперь своего прежнего идола! Широкоплечий Ленуар занимал среди них первое место; он то кричал резким голосом на женщин, то подстрекал мужчин, стараясь возбудить народную ярость там, где она, казалось, готова была остыть.

Как только на улице показался Дерулед, свет от фонаря упал ему на лицо, и толпа узнала его. Снова раздались проклятия и крики:

— На фонарь! Вздернем изменника на фонарь!

Дерулед слегка вздрогнул, словно на него пахнуло холодом, затем спокойно сел в тележку рядом с Жюльеттой.

Коменданту Парижа Сантерру и конвою национальных гвардейцев с трудом удалось оттеснить толпу. Он приказал без всякой жалости пускать в дело оружие, а чтобы помешать Деруледу говорить с народом, барабанщикам было велено громко бить в барабаны. Но Деруледу было не до речей: стараясь защитить Жюльетту от холода и пронизывавшего дождя, он снял свой плащ и укутал ее.

Пока повозка ехала вдоль стены здания суда, гвардейцы довольно легко отстраняли ревущую толпу, когда же она выехала на открытое место, ее буквально осадили со всех сторон. Казалось, ничто не могло спасти осужденных от моментальной и ужасной смерти. Сам Сантерр растерялся. Послав в кавалерийские бараки за подкреплением, он со своим маленьким отрядом выбивался из сил, окружив тележку плотным кольцом солдат, — чернь могла каждую минуту прорвать это кольцо. Сантерр охотно предоставил бы народу расправиться самому с требуемой добычей, но твердо помнил данный ему приказ, и потому ограждал осужденных.

В эту минуту кто-то почтительно прикоснулся к его руке. Позади него стоял национальный гвардеец, но не из его подчиненных, протягивавший руку со сложенным листом бумаги.

— От министра юстиции, — поспешно проговорил он, — граждане-депутаты наблюдали за народным бунтом из зала суда: они советуют не терять ни минуты.

При свете фонаря Сантерр быстро пробежал бумагу.

— С вами еще двое? — спросил он.

— Да, гражданин, — ответил солдат, указывая куда-то вправо. — Гражданин-министр сказал, что вы дадите мне еще двоих.

— Вы конвоируете преступников до самого Тампля; понимаете?

— Да, гражданин! Гражданин Мерлен дал мне все инструкции. Как только тележка доедет вот до тех ворот, можно будет воспользоваться темнотой, чтобы высадить преступников; затем они перейдут под мою охрану, а вы со своим отрядом окружите пустую тележку и будете дожидаться подкрепления, которое не замедлит подойти. Тогда вы направитесь к Люксембургской тюрьме. Этот маневр даст нам возможность беспрепятственно доставить осужденных в Тампль.

Солдат проговорил все это отчетливо и быстро, передавая устный приказ министра. Сантерру оставалось только повиноваться.

Благодаря густому туману, маневр удался как нельзя лучше, и, когда тележка поравнялась с указанными воротами, Жюльетте и Деруледу было приказано поскорее сойти. Никто этого не заметил.

— Вперед или, согласно приказу, я застрелю вас на месте! — прошептал грубый голос им на ухо.

Но они не думали сопротивляться. Прозябшая Жюльетта молча оперлась на руку Деруледа.

По приказу Сантерра, подошли еще двое гвардейцев, и маленький конвой быстро зашагал, удаляясь от арены бунта.

Осужденные недоумевали: куда же их ведут? Может быть, в какую-нибудь отдаленную тюрьму, подальше от разъяренной черни? Оба они уже чувствовали близость смерти. До сих пор они не обменялись ни словом, ни вздохом, но рука Жюльетты доверчиво сжала руку Деруледа, и он понял все, что эта рука хотела дать понять ему. В один миг позабылось все, кроме этого прикосновения. Ни ожидания смерти, ни страха как не было. Настоящее стало прекрасным.

Дерулед уже не думал: «Она меня не любит, иначе не предала бы меня». Жюльетта же поняла, что он простил, и они шли рука об руку вперед, не спрашивая себя, куда.

Им пришлось проходить мимо маленькой дрянной гостиницы «Кривая Лошадь» — той самой, где останавливался сэр Пэрси Блэкней. Дерулед узнал ее и невольно подумал о своем друге.

— Стой! — внезапно раздалась громкая команда.

Конвой остановился. В темноте брякнули ружья, — уж не собираются ли стрелять?

— За мной, Дерулед! С вами Рыцарь Красного Цветка! — послышался возглас, а вслед затем чья-то сильная рука сбросила и погасила соседний фонарь.

Дерулед и Жюльетта почувствовали, что их толкают в ближайшую дверь, тогда как голос сэра Пэрси раздавался еще на улице.

Послышался шум борьбы, сопровождавшейся здоровой английской бранью, благодаря которой Жюльетта и Дерулед поняли, в чем дело.

— Молодчина Тони! Черт возьми! Чисто сделано, Фоукс!

Двое гвардейцев из отряда Сантерра лежали без движения на земле, а трое других связывали их веревками.

— Что, друг Дерулед? Вы не ожидали, что я привезу мадемуазель де Марни в такую проклятую нору? — И высокая, широкоплечая фигура якобинского оратора, кровожадного гражданина Ленуара, предстала перед пораженными Жюльеттой и Деруледом. — Тысяча извинений, мадемуазель, что пришлось заставить вас пережить столько ужасов, но это был единственный способ спасти вас. Теперь вы среди друзей.

— Блэкней… — начал Дерулед.

— Тише! Не забывайте, что мы в Париже, и еще не известно, как из него выберемся. Клянусь всеми дьяволами, моему другу Тэнвилю не очень-то понравится, что гражданин Ленуар натянул нос гражданам-депутатам.

Все пошли в темную, узкую комнату нижнего этажа.

Блэкней громко позвал Брогара, содержателя гостиницы.

— Где вы позволите скрываться? — обратился он к лебезившему перед ним Брогару, в карманах которого позвякивало английское золото. — Живо веревку для солдат! Внести их и влить им в глотки то, что я велел приготовить. Проклятие! Лучше бы с ними не связываться, но иначе этот дьявол Сантерр не поверил бы нам. Впрочем большого вреда не будет от этого ни гвардейцам ни нам.

Связанных внесли, и на улице водворилась полная тишина.

— Итак, друзья, сегодня мы должны выбраться из Парижа, — продолжал Блэкней, — или все угодим на гильотину.

Хотя сэр Пэрси говорил весело, но в его голосе звучала тревожная нотка, и его друзья, понимая, что опасность далеко не миновала, готовы были беспрекословно повиноваться ему. Лорд Энтони Дьюгерст, сэр Эндрью Фоукс и лорд Гастингс великолепно исполнили свои роли. Лорд Гастингс сообщил приказ Сантерру, и все трое, по команде сэра Пэрси, обезоружили национальных гвардейцев.

— Мадемуазель де Марни, — обратился Блэкней к Жюльетте, — позвольте проводить вас в комнату, которая хоть и недостойна вашего в ней пребывания, но все же даст вам возможность немного отдохнуть, а пока мы побеседуем о дальнейшем с нашим другом Деруледом. В комнате вы найдете платье, которое попрошу одеть как можно скорее. Это — гадкие тряпки, но жизни ваша и наша зависят от вашего содействия. — Поцеловав кончики пальцев Жюльетты, он открыл перед нею дверь в соседнюю комнату и, когда молодая девушка скрылась, обратился к товарищам: — вот целые узлы всякого тряпья: мы все должны составить банду самых настоящих санкюлотов.

Через десять минут все было готово, и четыре грязные, жалкие фигуры предстали перед своим предводителем.

— Прекрасно! — с восхищением воскликнул Блэкней.

В эту минуту из соседней комнаты появилось какое-то ужасное подобие женщины; крики восторга приветствовали эту странную фигуру. В дверях стояла настоящая оборванка «вязальщица», с удачно загримированным лицом, с прядями седых волос, выбивавшихся из- под грязного чепца; сознавая всю важность своей роли, Жюльетта не пожалела своего хорошенького личика. Хорош был и Дерулед — босой в потертых штанах и рваной блузе.

— Все мы смешаемся с толпой, — обратился сэр Пэрси к новоиспеченным санкюлотам, — и будем делать все то, что делает она. Вы, мадемуазель де Марни, ни под каким видом не отпускайте руки Деруледа. Это, кажется, — не трудная обязанность? — прибавил он со своей обычной добродушной улыбкой. — А вы, Дерулед, будете заботиться о мадемуазель Жюльетте, пока мы не покинем Парижа. Помните, мы можем находить друг друга по трижды повторенному крику морской чайки. Итак, вперед, вон из Парижа, и помогай всем нам Бог!

— Мы готовы, — проговорил Дерулед, беря за руку Жюльетту, — и Бог да благословит славного Рыцаря Красного Цветка!

X

Нетрудно было угадать, куда направилась толпа: крики и гиканье раздавались с самого отдаленного берега реки. До прибытия подкрепления Сантерру так и не удалось удержать мятежников, которые в конце концов прорвали цепь солдат и обступили… пустую тележку.

— Они уже в Тампле! — со злорадным торжеством кричал Сантерр, забавляясь общим недоумением.

В эту минуту Сантерру грозила серьезная опасность, так как гнев обманутой черни готов был обрушиться на него и на его отряд, но вдруг в толпе раздался громкий призыв:

— В Тампль! В Тампль!

Не прошло двух минут, как вся местность по соседству со зданием суда очистилась от народа, устремившегося к улице Тампль с криками: «На фонарь их, на фонарь!» — и пением: «Caira!».

Сэр Пэрси со своими санкюлотами нашел ближайшие улицы совсем пустыми; только несколько бунтовщиков, отделившись от толпы, измученные и промокшие, возвращались по домам. Маленькая группа санкюлотов не привлекала ничьего внимания, и сэр Пэрси храбро обращался к прохожим с вопросами:

— Эй, гражданин, как пройти на улицу Тампль? Что, гражданка, уже повесили этих изменников?

На эти вопросы обыкновенно отвечали только бранью, и никто не обращал внимания ни на «Ленуара», ни на его друзей.

На одном из перекрестков Блэкней обратился к своим спутникам:

— Мы приближаемся к толпе; старайтесь проникнуть в самую глубь ее; за тюрьмой мы опять сойдемся. Помните крик морской чайки.

И он исчез в тумане.

— Вы не боитесь, дорогая? — обратился к своей спутнице Дерулед.

— Нет, пока вы со мной, — ответила она.

Через несколько минут они присоединились к ревущей толпе, горя страстным желанием жизни и свободы. Они также пели и кричали, стараясь ничем не отличаться от других.

Когда трое англичан, Дерулед и Жюльетта вышли на площадь перед Тамплем [Здание, некогда принадлежавшее ордену тамплиеров и после штурма Бастилии обращенное в государственную тюрьму. Теперь от него сохранилось лишь название улицы], где-то в стороне послышался пронзительный крик морской чайки; затем в толпе чей-то резкий голос закричал:

— Будь я проклят, если арестованные действительно уже в Тампле! Граждане, нас опять провели!

Это предложение не замедлили найти себе сторонников и было встречено с дикой яростью; толпа буквально обрушилась на громадную, мрачную тюрьму. Казалось, что страшный день 14-го июля 1789 г. повторится и что Тампль разделит судьбу Бастилии. Передовая часть толпы уже достигла портика и, громко крича, требовала смотрителя тюрьмы. Никто не появлялся. Положение становилось опасным.

— Черт возьми! — кричал во всю глотку тот же пронзительный голос, — их нет в Тампле! Им позволили бежать и теперь боятся народного гнева!

Эта новая мысль была также успешно воспринята толпой.

— Арестованные бежали! Арестованные бежали! — подхватили голоса с новым озлоблением.

— И, вероятно, уже успели перебраться за заставу! — снова подсказал тот же самый голос.

— К заставе! К заставе! — вопила чернь.

Как табун диких лошадей, понеслась она по городу, не отдавая себе отчета в своих действиях, почти забыв о первоначальной причине своего гнева. Англичане, Дерулед и Жюльетта не пристали к бегущим, бросившимся, кто куда. С восточной стороны раздался крик чайки, и маленькая группа санкюлотов направилась туда, откуда доносился призыв ее вождя! Огромная толпа собралась уже у Менильмонтанской заставы, за которой лежит кладбище Пэр-Лашэз. К этой толпе и присоединились переряженные беглецы.

Ворота Парижа охранялись отрядами национальных гвардейцев; во главе каждого стоял офицер. Но что это могло значить в сравнении с такой могучей толпой? У каждой из Парижских застав собралась теперь по крайней мере пятитысячная толпа, осадившая охрану и с криками: «четырнадцатого июля!» — требовавшая, чтобы открыли заставу.

Между тем мелкий дождь превратился в настоящий ливень; то и дело раздавались удары грома, и яркая молния озаряла жалких, промокших людей.

Через какие-нибудь полчаса толпа была уже за заставой. Победа была полная: и офицеры, и солдаты должны были уступить силе.

А дождь все лил. За торжеством победы последовала реакция. Мокрое платье, усталость, охрипшее горло, все это подавляло энтузиазм. Да и что же в конце концов было достигнуто?

Величавыми рядами тянулись темные памятники безмолвного кладбища; громадные кедры, как бесчисленные привидения, расстилали над ними свои причудливые ветки, производя жуткое впечатление на толпу отбросов человечества. Молчаливое величие этого города мертвых как бы издевалось застывшей улыбкой над страстями города живых.

Мрачный вид кладбища заставил утомленную чернь остановиться; содрогаясь повернула она прочь от этого места вечного упокоения.

Тогда за воротами кладбища раздался пронзительный крик морской чайки, и пять темных фигур, постепенно отделяясь от удалявшейся толпы, пробрались поодиночке через узкое отверстие в стене, недалеко от главных ворот. А те из убегавших, кто услышал крик, так дерзко нарушивший покой мертвых, позабыв пять лет безбожия и глумления над религией, набожно крестились, призывая Пресвятую Деву Марию.

Еще не было полуночи, когда сэр Пэрси Блэкней и его спутники достигли маленькой таверны у самых отдаленных ворот кладбища. Английское золото легко подкупило голодного содержателя харчевни; карета уже стояла наготове, и четверка здоровых лошадей нетерпеливо била копытами о землю. Из окна выглядывала заплаканная Петронелла. Жюльетта и Дерулед вскрикнули от радости, и их взоры почти с благоговением обратились на удивительного человека, так чудесно спасшего их жизнь.

— Друг мой, — сказал сэр Пэрси Деруледу, — если бы вы знали, как все это было просто! Деньги могут сделать так много! Моя единственная заслуга в том, что я богат. Что касается Петронеллы, то мне удалось вывезти ее сегодня утром на простой рыночной фуре. Каждый из моих английских друзей имеет надлежащий паспорт; мадемуазель де Марии будет путешествовать под именем английской леди со своей няней Петронеллой. В этой гостинице вы найдете приличное платье. Торопитесь! Через четверть часа мы уже должны пуститься в путь, так как завтра ваши враги уже узнают, что вы от них ускользнули.

Через четверть часа все общество обратилось в семью выезжающих в провинцию парижских буржуа. Сэр Пэрси сидел на козлах в костюме кучера зажиточного дома. Лорд Энтони Дьюгерст был переодет лакеем.

Сэр Пэрси правил сам. Им предстояло восемь часов пути; но в дороге, благодаря предусмотрительности лиги Красного цветка, не было никаких затруднений.

В Гавре общество село на яхту Блэкнея «Мечта», где их ожидали госпожа Дерулед и Анна Ми.

Встреча горбуньи с Жюльеттой была очень трогательна. Пока почтовая карета увозила ее из Парижа, бедная Анна Ми все время мучилась угрызениями совести; она думала, что Жюльетта уже казнили, и считала себя виновницей ее смерти.

*  *  *

Над морем разливалась чудная розовая заря одного из последних дней достопамятного фрюктидора. На палубе яхты «Мечта» Жюльетта и Поль Дерулед смотрели на постепенно удалявшиеся берега Франции. Дерулед обнял тонкую талию своей невесты; утренний ветерок играл ее золотистыми локонами, и они слегка задевали щеку молодого человека.

— Мадонна! — прошептал он.

Она повернула к нему свое зардевшееся личико. В первый раз они были совершенно одни; в первый раз мысль о пережитой опасности отошла в область воспоминаний.

Что готовит им будущее в этой прекрасной чужой стране, куда быстро уносила их легкая, грациозная яхта? Англия, страна свободы, укроет их, даст приют их счастью и любви. И они с надеждой смотрели на север, где за далеким горизонтом еще скрывались белые утесы Альбиона, между тем как туман постепенно окутывал берега страны, где оба они так много страдали и где оба научились любить.

С дальнейшими деяниями рыцаря Красного Цветка читатели встретятся в романе «Неуловимый».

КОНЕЦ