Месть еврея (Крыжановская)

Месть еврея
автор Вера Ивановна Крыжановская

Опубл.: 1892. Источник: az.lib.ru

МЕСТЬ ЕВРЕЯ

Часть первая

I

Стоял прекрасный весенний день. Щегольская карета, запряженная парой кровных лошадей, мчалась по оживленным улицам Пешта и остановилась у подъезда дома аристократической части города, а ливрейный лакей отворил дверцы экипажа. Из него проворно вышел молодой человек и, слегка кивнув головой на почтительный поклон швейцара, медленно стал подниматься по широкой лестнице с золочеными перилами в первый этаж.

— Батюшка вас спрашивал, сударь, — сказал лакей вошедшему, снимая с него пальто. — Теперь он в конторе, но просил вас подождать его в кабинете.

Молодой человек, не отвечая, прошел несколько комнат и вошел в кабинет отца. Это была большая комната, убранная с претензией на роскошь. Мебель с позолотой, мягкий ковер на полу, столы, уставленные драгоценными произведениями искусства, — все это гармонировало между собой. Лишь одно огромное бюро, заваленное бумагами, и большой массивный несгораемый шкаф свидетельствовали, что это кабинет делового человека.

Пройдясь нетерпеливо несколько раз по комнате, молодой человек бросился в кресло и, откинув голову на спинку, задумался.

Старый банкир Авраам Мейер был тип еврея, который, выйдя из ничтожества, создал себе неизвестно как огромное богатство. Родился он в жалкой лавчонке маленького провинциального города и был сначала мелким торговцем. С коробом на спине исходил он всю страну вдоль и поперек, не пропуская ни одного угла. Расчетливый и неутомимый, сопутствуемый той счастливой удачей, которая неизменно связана с работой еврея, Авраам быстро сколотил себе маленький капиталец, и счастливая спекуляция сделала из него богатого человека, а время — банкира-миллионера. Хотя он сам остался евреем душой и телом, строгим блюстителем Мойсеева закона, но своему единственному сыну дал хорошее образование.

Самуил, родившийся после двенадцатилетнего бесплодного супружества и стоивший жизни матери, был идолом старика Мейера. Для него он работал, беспрерывно накопляя богатство, для его образования он ничего не упустил из вида, и Самуил Мейер, надо сознаться, прекрасно воспользовался предоставленными ему средствами. Блистательно учился он сперва под руководством лучших профессоров, а затем в университете. По окончании курса наук он путешествовал, и это дало ему окончательную полировку. Он говорил на шести языках, хорошо рисовал и был прекрасным музыкантом.

Богато одаренный, но гордый и страстный, Самуил ненавидел свое еврейское происхождение, которое было причиной многих его неприятностей и замыкало ему двери действительно аристократических кругов, куда он так жаждал проникнуть.

Отец предоставил ему полную свободу. Он жил богато, занимался спортом, поддерживал отношения со своими старыми школьными товарищами и золотой молодежью, которые охотно посещали его и еще охотнее, при случае, занимали у него деньги.

Старые приятели Авраама Мейера выговаривали ему, что сын его никогда не посещал синагоги и открыто не исполнял предписанный закон, постоянно вращаясь в обществе христиан и следуя их обычаям.

Старый банкир отвечал на это со сдержанным смехом:

— Пусть веселится, пока молод! Христиане сами постараются разочаровать его в своей дружбе, а когда он отрезвится, то вернется к вере отцов, которая все же живет в его сердце. Самуилу всего 25 лет, он добросовестный работник, у него есть деловое чутье и, когда пройдут увлечения молодости, он будет моим достойным преемником.

Довольно долгое время прошло после его приезда, но он этого не заметил, занятый своими думами. Тихо приподнялась бархатная портьера, и старик с седой бородой, худой и сгорбленный, остановился на пороге и пытливым взглядом посмотрел на сидевшего в кресле и погруженного в думы Самуила.

В эту минуту тот встал и, запустив руки в свои густые волосы, задыхающимся от злобы и отчаяния голосом сказал:

— О, какое проклятие принадлежать к этой презираемой расе, клеймо которой не может стереть ни образование, ни богатство!

— Ты ошибаешься, сын мой. Золото покоряет самые застарелые предрассудки, и гордые христиане низко кланяются еврею, чтоб получить от него презренный металл, который, пройдя через наши руки, не оставляет на себе клейма. Но с каких пор, — спросил банкир, тщательно запирая за собой дверь, — тебе пришла странная мысль презирать свой народ и желать быть христианином? Или мало их бывает у нас? — заключил он с лукавой улыбкой.

— Да, у нас бывают те, у кого дела с нами или которые тебе обязаны и потому боятся тебя обижать, — сказал Самуил. — И все-таки несмотря на наше гостеприимство, несмотря на их учтивость и мнимый тон равенства, который они принимают, в их отношении к нам звучит нота, от которой закипает моя кровь. Скольким моим старым школьным товарищам, скольким офицерам, толпящимся на наших балах, я помогал, не требуя ни гроша обратно, между тем, они, при случае, нередко давали мне чувствовать, какая пропасть разделяет нас.

— Это высокомерные и неблагодарные глупцы, как все гои, — сказал старый банкир, садясь в кресло. — Ты вот понимаешь, что эти люди приходят к нам лишь из-за материальных интересов, а между тем, сам хочешь быть членом их общества. Но ты не прав перед богом отцов наших, Самуил. Не дал ли он тебе все, чтобы быть счастливым и даже возбуждать зависть? Ты молод, здоров телом и духом, богат. Берегись, Самуил, провиниться перед Богом, вступая в слишком дружеские сношения с нашими врагами; они будут тебя ласкать, пока им это нужно, и оттолкнут, как нечистую собаку, как только будут в силах обойтись без тебя.

Но раз мы заговорили на эту тему, я хочу спросить тебя, сын мой, что с тобой? Вот уже несколько месяцев я с прискорбием замечаю в тебе перемену: ты бледен, рассеян, нервен и плохо занимаешься делами. Скажи, что волнует тебя?

— Можешь ли ты снисходительно выслушать меня, отец? Я знаю, мое признание покажется тебе ужасным, а между тем я погибну, если, если…

Самуил снова опустился в кресло и провел платком по своему разгоряченному лицу.

— В чем бы ты ни признался, я хочу знать истину. Ты не раз мог убедиться в моем отцовском к тебе снисхождении.

— Это правда, отец. Слушай же меня терпеливо. Около семи месяцев тому назад я был, как ты знаешь, в нашем Рюденгорфском поместье и раз утром поехал в лес, который тянется до владений графа Маркош. Вдруг я слышу крик и призыв на помощь. Я кинулся в ту сторону и увидел лошадь, лежавшую на земле вместе со всадницей. Когда я подбежал, лошадь поднялась и бросилась на меня, волоча за собой амазонку, нога которой оставалась в стремени. Я быстро схватил лошадь за повод и вынул из стремени ногу бедняжки. Испуганная лошадь кинулась в сторону, вырвалась у меня из рук и умчалась. Я наклонился к всаднице, еще лежавшей на земле, и поднял ее. Это была молодая и совершенно незнакомая мне девушка. Она была так дивно хороша, что я стоял очарованный. Шляпа ее упала, и две густые косы пепельного цвета лежали в беспорядке на ее плечах. Вдруг я увидел капли крови на ее лбу.

— Вы поранились при падении? — спросил я взволнованно.

Она подняла на меня испуганные глаза, но ничего не ответила. Полагая, что от испуга она не может говорить, я нашел необходимым освежить ей голову и перевязать ее рану. Неподалеку был ручей; я поспешил к нему и, смочив в воде мой платок, бегом вернулся обратно, но нашел молодую девушку без чувств. Я смочил ей виски, перевязал рану, которая, впрочем, была незначительной, но ничто не помогало: она не приходила в себя, и это ставило меня в большое затруднение. Я не знал, кто она и где живет, а оставить ее одну боялся. Наконец, подняв ее на руки, я бережно понес ее к нашему дому и не мог налюбоваться прелестным созданием. Когда я, запыхавшись, подошел к дому и прислуга наша увидела в моих руках бесчувственную девушку, мне помогли положить ее на диван. Вдруг мой камердинер Стефан, принесший подушку, сказал:

— Да это молодая графиня Маркош, сестра графа Рудольфа; я знаю ее камеристку Марту, да не раз видел и графиню.

— Если так, — сказал я ему, — то пошли скорей верхового известить графа, что сестра его спасена и находится здесь.

— Граф Рудольф не гусарский ли офицер, который часто бывает у тебя? — спросил старый Мейер. — Его отец камергер двора?

— Да, это он.

— А ты даже не знал, что у него есть сестра? — сказал Авраам с насмешливой улыбкой. — Ты, может, тоже не знаешь, что оба запутались в долгах, и в моем портфеле немало векселей отца и сына. Но продолжай.

— Наконец Валерия, так зовут графиню, открыла глаза и искренне благодарила меня за спасение жизни.

— Вы преувеличиваете, графиня, — сказал я смеясь. — Вся моя заслуга заключается в том, что я пришел вовремя.

Узнав, что я уведомил домашних, она протянула мне руку с такой добротой, улыбаясь, что я совсем был очарован. Затем она приняла мое предложение выпить что-нибудь прохладительное и рассказала, что получила образование в Швейцарии, провела затем целый год в Италии, недавно приехала в деревню и надеется, что мы будем добрыми соседями. Я с восторгом слушал ее, и когда ее лазурные глаза, ясные и радостные, взглянули на меня, то сердце мое забилось тревожно: я был околдован.

Приезд графа Рудольфа прервал нашу беседу. Он поцеловал сестру, дружески поблагодарил меня за оказанную помощь и присланное мною уведомление, которое их успокоило, так как лошадь Валерии прибежала вся в пене и с окровавленными коленями. Затем он сказал, что надо скорей успокоить отца, и подал руку сестре. Я проводил их до крыльца, и Валерия, прощаясь со мной, сказала:

— Надеюсь, мы будем часто видеться с вами. Папа будет счастлив выразить вам свою благодарность; без вашей помощи я разбила бы себе голову о камни и корни деревьев.

Тут я заметил, что граф с удивлением посмотрел на сестру и ни одним словом не подтвердил ее приглашения.

— Валерия! — сказал он, покручивая усы. — Вероятно, ты еще не знаешь, кто был твоим спасителем. Так позволь же мне представить тебе Самуила Мейера.

Тон был спокойный и равнодушный, а между тем, в нем звучало нечто, поразившее и меня, и молодую девушку. Она пристально взглянула на брата и, не сказав больше ни слова, прыгнула в экипаж. Рудольф сел проворно вслед за нею, приложив руку к козырьку и хлестнув лошадей. Я вернулся домой унылый: я понял тонкое внушение брата и угадал его результат. Рассудок и гордость заставили меня забыть этот случай, но воспоминание о Валерии лишило меня покоя; день и ночь мне виделось ее прелестное лицо, ее очаровательная улыбка. Движимый неодолимой силой влечения, я отправился на виллу Маркош. Мне сказали, что оба графа уехали в город, а графиня никого не принимает, так как не совсем здорова, что, впрочем, не мешало ей в тот же вечер поехать на прогулку. Было ясно, что меня не хотят принять, но я решился поехать еще раз, и… опять не был принят. Мне ничего более не оставалось, как молча снести незаслуженное оскорбление.

Но знаешь ли, отец, несмотря на обиду, я не мог побороть овладевшее мною чувство, с жадностью искал случая видеть Валерию и часто встречал ее на катании, прогулках или в театре. Рудольф бывал у меня иногда как ни в чем не бывало, но никогда не говорил о сестре. Вчера вечером у барона Кирхберга мы неожиданно встретились. Она покраснела и избегала моего взгляда, но я не хотел упустить случая объясниться. Воспользовавшись минутой, когда она была одна в зимнем саду, я подошел к ней.

— Простите, графиня, что я вас беспокою, — сказал я, кланяясь ей, — но мне бы хотелось знать причину вашей перемены ко мне. Почему, после того, как вы отнеслись так приветливо ко мне и пригласили к себе, меня не принимают, когда я к вам являюсь.

Она побледнела и смерила меня презрительным взглядом.

— Вы желаете объяснения, хотя было бы лучше избежать его, — сказала она таким надменным, ледяным голосом, которого я не предполагал даже возможным в ее устах. — Я ценю оказанную вами услугу и, уважая ее, извиняю, что вы позволили тогда себе фамильярное обращение со мной, которое заставило меня предположить, что вы один из наших соседей-дворян. Узнав, что я ошиблась, я поступила как должна была поступить. Круг нашего общества отличается строгой замкнутостью, господин Мейер; я обязана щадить щепетильность тех, кто посещает дом моего отца, и не могу заставить их встречаться с лицами, с которыми их разделяют расовые предрассудки.

При этих словах, на которых она сделала ударение, ясно доказывавших мне, что я не был ей парой в глазах боготворимой мной девушки и всей ее гордой касты, вся кровь бросилась мне в голову и потемнело в глазах. Она, конечно, заметила, так как изменив тотчас тон, дотронулась до моей руки и сказала с участием!

— Как вы бледны, господин Мейер, не больны ли вы?

Я отступил как ужаленный змеей.

— Вы увлеклись, графиня, и замарали себя прикосновением к человеку, который так неизмеримо ниже вас. Позвольте мне извиниться и выразить вам сожаление в том, что я спас вас из-под копыт лошади, не подумав, что человек моей расы оскорбляет людей высшего сословия, оказывая им услугу. Это послужит мне уроком, который я никогда не забуду. Еще один вопрос, и я вас оставлю в покое, — сказал я, заметив ее досаду. — Вы от вашего брата узнали о щепетильности вашего общества и о различии между людьми, создаваемом предрассудками расы?

— Да, Рудольф заметил мне, что я поступила бестактно.

— А известно ли вам, в каких отношениях он сам находится со мной?

Валерия покраснела и бросила на меня негодующий взгляд.

— Брат сказал мне, что знает вас и ездит к вам потому, что имеет дела с вашим банком, и что мужчине вообще можно не быть столь требовательным, как женщине, в своих знакомствах.

Между тем, я вынул из бумажника письмо, полученное от Рудольфа недели две тому назад, в котором он просил у меня крупную сумму денег для уплаты карточного долга, умоляя вытащить его из этого критического положения, и называл меня своим другом.

— Не угодно ли вам убедиться, графиня, что ваш брат широко пользуется этой привилегией мужчины и что его сословные предрассудки не простираются на золото.

Покраснев до ушей, Валерия схватила письмо и пробежала его глазами. Прочитав подпись: «Преданный и признательный вам», она молча, кусая губы, подала мне листок, но я отстранил ее руку.

— Оставьте у себя это письмо, оно лучше всего скажет вам, заслуживаю ли я презрения за то, что спас жизнь сестре и помог брату в трудную минуту, не думая о своей личной выгоде, так как граф не возвратит мне этой суммы, его дела мне известны.

Не дав времени что-либо ответить, я ушел, но поехал не прямо сюда, а в нашу загородную виллу. Чтобы прийти в себя, мне необходимы были воздух и движение.

Самуил замолчал в изнеможении и отбросил рукой свои черные кудри. Старый банкир слушал его, не прерывая. Поглаживая рукой свою седую бороду, он взглядывал время от времени на сына с чувством сострадания и затаенной радости.

— Что же ты хочешь теперь делать? Желаешь, полагаю, истребить это отродье? — спросил он после некоторого молчания.

— Да, отец, но иначе, чем ты полагаешь. В настоящую минуту я желал бы только иметь в руках все обязательства и векселя обоих графов. Поможешь ли ты мне в этом?

— Отчего же, желание справедливое. Ведь ты мой единственный наследник. Позвони Леви, и мы устроим это дело к полному твоему удовольствию.

Минут десять спустя в кабинет вошел пожилой еврей, то был Иозеф Леви, главный уполномоченный банкирского дома.

— Любезный Леви, — сказал банкир, отвечая легким кивком головы на глубокий поклон своего поверенного, — я желаю приобрести все долговые обязательства и векселя графов Маркош, отца и сына. Переговорите со всеми, у кого могут быть такие бумаги. Даю вам шесть недель сроку для этой операции и вознагражу вас за труд.

— Вы знаете, господин Мейер, что ценность этих документов весьма сомнительна, — заметил агент. — Оба графа игроки; земли их заложены, и я считаю их почти несостоятельными.

— Это не меняет моего решения. Достаньте эти бумаги, хотя бы это стоило нам больших убытков. Когда все документы будут собраны, вы передадите их моему сыну, так как это дело касается собственно его.

— Теперь, — обратился он к Самуилу, — пойди, мой друг, отдохни. Ты сегодня не в силах заниматься, не правда ли? А я буду работать за двоих.

*  *  *

Недели через три после приведенного нами разговора Валерия Маркош сидела с подругой графиней Антуанеттой фон Эберштейн в своем прелестном будуаре, обтянутом голубым атласом и украшенном множеством самых редких цветов.

Молодые девушки представляли полнейший контраст. Стройная, нежная, грациозная Валерия, с ослепительно белой кожей и пепельными волосами, прозванная «феей», казалась ребенком возле высокой, величественной Антуанетты с густыми черными косами, огненными глазами и энергичным лицом.

Подруги с детства, воспитанные в одном пансионе, они искренне любили друг друга и проводили вместе целые недели, так как в доме графа на Антуанетту смотрели как на близкую родственницу.

Антуанетта казалась озабоченной. Перелистывая художественный журнал, она бросала время от времени пытливый взгляд на свою подругу, лежащую на маленьком диване и задумчиво устремившую глаза в пространство. Хотя было около двенадцати часов, но Валерия была еще в белом пеньюаре, и ее маленькая ручка рассеянно играла кистями кушака, охватывавшего ее талию. Вдруг Антуанетта отбросила журнал и порывисто встала.

— Нет, это невозможно! Что с тобой, Валерия? Не без причины ты бледна, грустна и постоянно задумчива. Скажи мне правду. Ведь мы клялись не иметь тайн друг от друга.

Валерия вздрогнула.

— Какая ты порывистая, — проговорила она, приподнимаясь и привлекая подругу к себе на диван. — Впрочем, ты права, я ничего не должна скрывать от тебя. Но поклянись сперва сохранить в тайне то, что я тебе скажу, так как мое горе вызвано беспокойством о делах Рудольфа.

Густая краска покрыла щеки Антуанетты, но поглощенная своими собственными мыслями, Валерия ничего не заметила и продолжала:

— Да, я скажу тебе все, но должна начать с происшествия, случившегося со мною в конце прошедшего сентября, за три недели до твоего возвращения.

— Я знаю, ты упала с лошади. Твой брат говорил мне об этом. Но в этом падении не было ничего опасного, и оно не имело влияния на твое здоровье.

— Ты ошибаешься, я рисковала жизнью. Но ты не знаешь, кому я обязана тем, что все кончилось так счастливо. Я никогда не называла имени этого человека, так как оно неприятно отцу и брату.

— Вот странно! А между тем, это правда: никто не произнес имени того, кто тебе оказал помощь.

— Я расскажу тебе все подробно, — проговорила Валерия нерешительно. — Когда Феб споткнулся, я упала и так сильно ударилась головой о землю, что у меня потемнело в глазах. Смутно чувствовала я, что лошадь поднялась на ноги и волочила меня, так как нога моя застряла в стремени, а, очнувшись, увидела себя в объятиях красивого молодого человека, который усаживал меня под деревом, но тут я лишилась чувств. Когда я окончательно пришла в себя, то лежала уже на диване, возле меня на коленях стоял тот же молодой человек и давал мне нюхать спирт; по другую сторону стояла почтенная старушка, вероятно, ключница. Тут я заметила, что мой спаситель красив, но цвет и форма его лица обличали в нем иностранца.

Он предложил мне пить, занимая меня, и я, не стесняясь, отдавалась той симпатии, которую он мне внушал, так как, судя по его манерам и богатству меблировки, я думала, что имею дело с равным. В знак благодарности я протянула ему руку, и он поцеловал ее восторженно, что заставило меня покраснеть. Вскоре приехал извещенный обо всем случившемся Рудольф, и я, прощаясь с незнакомцем, спасшим мне жизнь, просила его бывать у нас, но вообрази себе мое смущение, когда Рудольф, взглянув на меня — ты знаешь этот взгляд — представил мне моего спасителя: это был Самуил Мейер.

— Как! Самуил Мейер, сын еврея-миллионера, — воскликнула Антуанетта и с хохотом упала на диван. — Бедная Валерия! Понимаю, в каком ты была положении: он тебя нес на руках. Фи! Твоя хорошенькая головка лежала на его груди или плече! Конечно, это возмутительно.

— Это еще ничего. Но возмутительнее всего было узнать, что человек с такой наружностью и отличными манерами был чистокровный еврей, даже некрещенный, — сказала Валерия нетвердым голосом.

Антуанетта с удивлением взглянула на разгоряченное и взволнованное лицо подруги.

— Неужели, Валерия, ты действительно думаешь, что крещением можно уничтожить происхождение человека?.. Однако я все еще не вижу причины твоего горя.

— Дай мне кончить. Два раза Мейер приезжал к нам, но по приказанию отца и Рудольфа его не приняли.

— Надеюсь, ты ничего не находишь против такой благоразумной меры? — перебила ее Антуанетта. — Благодарю за удовольствие встречать в вашем салоне человека, который, конечно, распространяет неприятный аромат, свойственный его расе! Не гляди на меня с таким удивлением, наследственность этого запаха — факт.

— Нет, нет, — возразила Валерия, смеясь от души. — Мейер не распространяет никакого дурного запаха. Он был слегка надушен, как каждый из нас, и прекрасно одет.

— Смотри, Валерия, ты что-то очень защищаешь этого еврея, и я начинаю подозревать тебя кое в чем, — заметила Антуанетта с притворным беспокойством.

— Не бойся, пожалуйста, и выслушай самое главное. Недели три тому назад я неожиданно встретила Мейера у барона Кирхберга. Поверишь ли, что он крайне развязно стал требовать от меня объяснения, отчего, пригласив его, я ни разу его не принимала?

— Это слишком. И как в этом виден еврей, особенно, если он не подозревал причины отказа.

— Представь, милая Антуанетта, мне кажется, что он не подозревал. Я была тем более взбешена этой настойчивостью, что он заставил меня краснеть за мою неблагодарность, так как, действительно, стыдно указать на дверь человеку, который спас тебе жизнь.

— А как иначе, когда это еврей! — возразила Антуанетта.

— Конечно, но тем не менее, я была раздражена и дала понять ясно, что ему не место в нашем доме. Он был оскорблен. Смертельная бледность покрыла его лицо; я думала, что он упадет, и мне хотелось успокоить его словом участия. Он говорил об уважении, которое внушает еврейское золото, а глаза его пылали презрением и злобой, когда он подал мне письмо Рудольфа, в котором тот просил у него в долг крупную сумму денег и называл своим другом. В заключение он намекнул, что наши дела очень плохи, и ушел прежде, чем я успела прийти в себя.

Валерия быстро встала, подошла к письменному столу.

— Я не решилась отдать это письмо Рудольфу, хотя знаю, что он не уплатил долг.

Дрожащей рукой Антуанетта схватила листок и, пробежав его глазами, спросила:

— Почему ты знаешь, что этот долг не погашен?

— Ты не заметила, — сказала Валерия. — Вот читай:

«Дорогой Самуил, это письмо будет ручательством, что я уплачу вам долг при первой возможности. Тогда вы возвратите мне эту записку, которая, я знаю, остается в надежных руках».

— Это надо узнать! Может быть, твой брат заплатил свой долг этому наглому ростовщику, а письмо позабыл взять: молодые люди так неосторожны! — говорила Антуанетта, видимо, принимавшая самое живое участие в делах молодого графа.

— Какой важный вопрос волнует вас? — спросил звучный голос, и Рудольф, весело улыбаясь, подошел к собеседницам, которые поглощены были своими разговорами, а потому не заметили его появления. — Не могу ли я быть судьей в вашем споре? Щеки твои горят, Валерия, а вы… — он вдруг замолчал, вспыхнув до ушей, и выхватил листок из рук Антуанетты. — Каким образом это письмо попало в ваши руки? — глухим голосом спросил граф. — Неужели Мейер имел дерзость обратиться со своими требованиями к Валерии?

— Нет, нет, он дал мне это письмо по иному поводу. Слушай…

И молодая девушка передала брату свой разговор с банкиром на вечере у барона Кирхберга.

Рудольф слушал ее, опустив голову и покручивая свой тонкий ус.

— Все же, Валерия, ты напрасно так явно выказала пренебрежение этому человеку. Конечно, это — еврей, но он миллионер, а ты не знаешь и понять не можешь, как много он может сделать нам зла, — заметил, вздыхая, молодой человек.

— Он не стесняясь дал мне понять, что дела наши расстроены. Отдал ли ты ему, по крайней мере, ту сумму, о которой говорится в этой записке? — спросила с беспокойством Валерия.

Рудольф ответил не вдруг.

— Надеюсь скоро уплатить.

— Не скоро, а сегодня же надо расплатиться с этим ростовщиком! — вскричала, горячась, Антуанетта и, схватив за руку графа, продолжала:

— Рудольф, вы мой друг детства, и если сохранили хоть каплю привязанности ко мне, то позвольте избавить вас от этого гнусного обязательства. Я имею в настоящую минуту достаточную сумму денег, возьмите ее и расплатитесь с Мейером и, когда будет можно, вы возвратите мне эту безделицу. Скажите скорей, что вы согласны, в память всех тех сладостей, которыми мы, бывало, так часто делились между собой.

В ее глазах было столько горячей мольбы, что Рудольф, вполне побежденный, прижал к своим губам ее ручку.

— Можно ли отказаться от того, что предлагается таким образом? Принимаю с благодарностью, так как я предан вам душой и телом.

— Благодарю, благодарю вас, я понимаю, Рудольф, чем вы жертвуете в эту минуту, — сказала молодая девушка, краснея. — Теперь до свидания, друзья мои, карета ждет меня, я поеду и вернусь назад. Успокойся, моя маленькая фея, все устроится.

В эту минуту лакей приподнял шелковую портьеру и доложил:

— Иозеф Леви, агент банкирской конторы «Мейер и сын», пришел к его сиятельству, но узнав, что графа нет дома, просит вас принять его, так как дело не терпит отлагательства.

— Хорошо, проведите его в мой кабинет. Пусть подождет. Я приду.

II

Посадив Антуанетту в карету, Рудольф поспешно направился в свой кабинет. Остаток пережитого волнения докипал еще в нем, и на лице разлито было холодное надменное выражение. Он едва ответил на глубокий поклон Леви и, бросив на стол свою записку к Самуилу, сказал глухо:

— Ваш хозяин, вероятно, желает напомнить мне содержание этого письма, с которым он поступил довольно опрометчиво? Успокойте его и сообщите, что сумма, означенная в записке, будет ему сегодня уплачена сполна.

Он сел и взял книгу, показывая тем, что аудиенция окончена, но так как еврей не уходил, Рудольф взглянул с удивлением.

— Прощайте, господин Леви… Я очень занят.

— Мне весьма жаль, граф, что беспокою вас так не вовремя, — сказал агент, почтительно кланяясь, — я не премину передать то, что вам угодно было мне сказать, но явился я сюда по другому делу. Наш банкирский дом поручил передать его сиятельству, вашему батюшке, и вам, граф, различные долговые документы, находящиеся во владении господина Мейера, и предупредить вас, что уплата должна быть произведена в течение десяти дней.

Он вынул из своего объемистого портфеля и развернул перед изумленным молодым графом длинный список обязательств и векселей, выданных им и его отцом разным лицам в городе; сумма представляла такую крупную цифру, что у Рудольфа закружилась голова.

— Каким образом все эти бумаги попали в ваши руки?

— Они были предложены нам в уплату и приняты без затруднений нашим банком, который не сомневается в том, что долги будут погашены. Позволю себе еще заметить вам, граф, что большая часть этих бумаг просрочена и что десятидневная отсрочка делается только из уважения к его сиятельству. Честь имею вам кланяться, граф.

— Подождите!

Рудольф поспешно написал несколько строк, в которых холодно просил Самуила приехать к нему, чтобы объясниться по поводу возникновения недоразумения.

— Забыл я вам заявить, что патрон болен, — сказал Леви, принимая письмо. — Господин Мейер-сын ведет все дела, а для переговоров вы потрудитесь обратиться к нему, — и раскланявшись, еврей ушел.

Оставшись один, Рудольф в отчаянии схватился за голову. Уплатить такую сумму было немыслимо, а не заплатить — значило разорение и бесчестие. Он решил сказать все отцу.

Как только старый граф вернулся домой, Рудольф тотчас вошел к нему в кабинет и выслал из комнаты камердинера.

Удивление старика сменилось отчаянием, когда он узнал, в чем дело. В полном изнеможении он опустился в кресло; в первый раз он почувствовал угрызения совести за свою расточительность. Но некогда было предаваться бесплодному раскаянию, надлежало придумать, как отвратить угрожающий удар.

Отец и сын высчитали все свои ресурсы, но и продажа серебра, фамильных драгоценностей, конюшен, экипажей и земли не дала бы надлежащей цифры, не говоря уже о неблагоприятных шансах, неизбежных при спешной продаже. Конечно, еврей бы мог выручить свое, продав все с аукциона, но что их ждет после такого скандала? Нищета и бесславие, а для Рудольфа неизбежность отставки.

Они обратились к ростовщикам, но безуспешно, мрачное отчаяние овладело ими, тем более, что ответа на письмо молодого графа не последовало.

Через день после того в городе распространилась неожиданная весть; Авраам Мейер внезапно умер от апоплексического удара. Через два дня после погребения старого банкира Рудольф получил лаконическую записку, в который Самуил извещал, что если граф желает с ним переговорить, то найдет его от 11 до 3 часов дня в конторе.

Скрепя сердце, отправился молодой граф к Мейеру.

Его тотчас провели в кабинет банкира, который встал ему навстречу и церемонно предложил стул. Оставшись одни, молодые люди с минуту молчали. Смерть отца, по-видимому, сильно подействовала на Самуила, он побледнел, похудел, и глубокая складка легла между бровей, выражение лица было угрюмо.

— Мне очень тяжело, господин Мейер, — начал Рудольф с глухим раздражением, — говорить о деле, по которому я пришел, и позвольте вам сказать, что я знаю причины, заставляющие вас так действовать. Нехорошо с вашей стороны из мести к такой девочке, как моя сестра, разорять семью, чтобы заставить ее нищетой и бесславием заплатить за оскорбительные слова.

— Вы забываете, — перебил холодно банкир, — что эти слова вашей сестры были внушены ей братом.

— Ну да, сознаюсь, я причина оскорбления, нанесенного вам Валерией, но, господин Мейер, я не первый и не последний из нашего общества следую предрассудкам, к которым издавна евреи дают повод.

— От вас, граф, зависит покончить дело миром, и я полагаю, что до сего дня не давал вам повода жаловаться на неприятные свойства, которые вы приписываете нашему племени.

— О, если вы предлагаете дружелюбное соглашение, — оживляясь, сказал граф, — то я от всего сердца извиняюсь за причиненное вам оскорбление. Дайте нам годовую отсрочку, мы переменим образ жизни, продадим, что можем, без большого убытка и тогда уплатим вам все сполна.

Презрительная усмешка скользнула по лицу Самуила.

— Вы ошибаетесь, граф, -речь идет не об извинении между нами, я не даю вам ни часа отсрочки и, если через три дня вы не заплатите, наложу запрещение на все ваше имущество. Но есть еще третий выход, и от вас зависит к нему прибегнуть. Тогда я сожгу все документы и ничего не потребую от вас.

Рудольф глядел на него в недоумении.

— Я вас не понимаю, — проговорил он. — Что же вы от нас потребуете?

Самуил нервно оттолкнул груду бумаг, лежавших перед ним на столе, и глаза его странно вспыхнули.

— Выслушайте, граф, вот мои условия: согласитесь выдать за меня графиню Валерию, и я уничтожу все тяготеющие на вас обязательства.

Кровь бросилась Рудольфу в голову.

— Вы или с ума сошли, Мейер, или издеваетесь над нашим несчастьем! Валерия — ваша жена! Вы забываете, что вы… — он остановился.

— Еврей, — докончил Самуил дрогнувшим голосом. — Но я перестану быть евреем и скоро сделаюсь христианином, я намерен креститься; сверх того, я уже начал действовать, чтобы купить угасшее баронство и получить от правительства право носить титул барона. Конечно, я предпочел бы иначе получить вашу сестру; но зная, каким препятствием тому служит мое происхождение, хватаюсь за всякое средство, чтобы овладеть женщиной, которая внушила мне несчастную, безумную, гибельную страсть, доводящую человека до преступления. То, что я вам сказал, было причиной смерти моего отца. Когда он узнал о моем намерении принять христианство, с ним сделался апоплексический удар, который его убил. Но вы понимаете, что если даже такое несчастье не могло поколебать моей решимости, следовательно, никакие дальнейшие препятствия меня не остановят. Итак, я повторяю: рука вашей сестры или бесчестие. Вы имеете три дня выбора между мной и разорением. Взвесьте все хладнокровно, и мое предложение не покажется вам таким нелепым.

В эту минуту Рудольф был положительно неспособен хладнокровно обсуждать подобное предложение. Смерив банкира презрительным взглядом, он отвечал глухим и дрожащим от волнения голосом:

— Надо быть ростовщиком, чтобы взвешивать хладнокровно шансы подобной комбинации. Предположив даже, что мы настолько подлы, чтобы решиться на такую постыдную сделку, сама Валерия никогда не согласится на это… И знайте, если вы этого не знали до сих пор, что овладеть сердцем женщины можно, но купить его нельзя.

Не дожидаясь ответа, Рудольф вышел из комнаты. Он не видел, как вспыхнуло лицо Самуила и каким мрачным огнем сверкнули его глаза.

— Овладеть сердцем женщины? — подумал он с горечью. — Я попытаюсь и какой бы то ни было ценой, но когда мне будет открыт доступ к ней…

Старый граф Маркош подумал, что лишится рассудка, когда Рудольф, вернувшись, сообщил ему о результате свидания. Чувство отвращения и оскорбленной гордости поднимались в нем при одной мысли отдать свою дочь, свою Валерию этому наглому ростовщику.

— Ах, — проговорил он наконец, — целые века это презренное отродье упивается христианской кровью, и этот нечистый пес, несмотря на лоск цивилизации, точно Шейлок хочет, чтобы ему заплатили человеческим мясом. У меня никогда не станет духу сказать несчастной девочке, что нам осмеливаются предлагать. Требовать от нее такой жертвы, это все равно, что требовать ее смерти. И подобный исход такое же бесчестие, как и разорение.

— Я того же мнения, отец, и тоже не могу сказать правду Валерии. Я полагаю, что пуля более честным образом положит конец всем затруднениям.

Старик беспомощно поник головой. Как он проклинал в эту минуту увлечения молодости, все безрассудства зрелого возраста и дурной пример, которым вовлек своего сына в водоворот беспутной жизни и расточительности.

А предмет всех этих волнений — Валерия — не знала еще, какая гроза собирается над ними, тем не менее, волнение и мрачная задумчивость отца и Рудольфа не ускользнули от ее внимания. Какой-то неопределенный страх, не то предчувствие беды овладели ее душой, и только присутствие подруги поддерживало ее, но когда в день рокового свидания Рудольфа с Мейером оба графа не вышли к обеду, мучительная тревога Валерии возросла до крайних пределов.

— Я тебе говорю, готовится что-то ужасное, нам грозит какое-то несчастье, — говорила она приятельнице. — Сегодня я видела с балкона, как Рудольф выходил из коляски, таким я его никогда не видела. Он шатался, как пьяный, потом я хотела идти к отцу, и меня не приняли, а теперь они оба не вышли к обеду. Боже мой! Боже мой! Что-то будет!

Сердце Антуанетты сжалось. Рудольф был для нее дороже, чем она позволяла себе сознаться, и неведомая опасность, угрожавшая любимому человеку, лишала ее покоя, но более энергичная, чем ее подруга, она решилась положить конец этой неизвестности.

— Успокойся, Валерия, я напишу сейчас несколько слов твоему брату, попрошу его прийти поговорить со мной, он скажет мне правду.

Отослав записку, она вернулась к подруге, тревога которой дошла до болезненного состояния. Она уговорила ее лечь на диван, распустила ей волосы, чтобы облегчить головную боль, и прикрыла пледом ноги. Едва она это кончила, как лакей пришел ей доложить, что молодой граф ждет ее на террасе.

Рудольф стоял, скрестив руки и прислонясь к колонне. Он поднял голову лишь тогда, когда Антуанетта коснулась слегка его руки. Увидя, как он бледен, как изменился в лице, молодая девушка вскрикнула:

— Что с вами случилось, Рудольф, скажите мне, умоляю вас. — Будьте откровенны, друг мой. То, что вас волнует, не может вечно оставаться тайной, потому доверьте ее преданному вам сердцу.

— Я не достоин вашей дружбы, Антуанетта, — прошептал он сквозь зубы. — Я негодяй, так как содействовал несчастью, которое разразилось над нами. Лишь пуля может спасти меня. Но не покиньте в несчастьи бедную Валерию, эту невинную жертву.

Молодая девушка глухо вскрикнула.

— Рудольф, то, что вы сказали, недостойно вас как честного человека. Вы говорите, что виноваты, но разве вину поправляют преступлением? Поклянитесь мне, что отказываетесь от этой мысли, и помните, что пуля, которая поразит ваше сердце, сразит и мое.

Граф вздрогнул, и луч радости озарил его лицо.

— Дорогая моя, вы не можете понять, что я чувствую в эту минуту. Я бы желал посвятить всю мою жизнь, чтобы составить ваше счастье, а между тем, не могу даже предложить вам честное имя, но теперь, когда вы знаете, что я вас люблю, я скажу все. Теперь вы не только подруга детства, вы половина моей души и имеете право на мое полное доверие.

Он привлек ее к себе и тихим голосом вкратце изложил ей положение дел, сообщил все перипетии последних дней, а равно и неслыханное предложение еврея.

— Вы понимаете, Антуанетта, — заключил он, — что мы не можем решиться говорить Валерии о жертве, которая равна для нее смертному приговору, но и понимаете, что трудно жить после такого бесчестия.

Молодая девушка слушала его молча и при последних словах графа побледнела.

— Нет, нет, Рудольф, повторяю вам: вину не заглаживают преступлением. Ах, будь я совершеннолетняя, я бы тотчас выручила вас, но я не могу просить у моего опекуна, хотя он и очень добр, половину моего состояния.

— Разве вы думаете, я принял бы такую жертву, — перебил ее с жаром Рудольф.

— Не сердитесь мой милый, и будем говорить спокойно.

Она провела рукой по его влажному лбу и сказала:

— Во всяком случае, ничто на свете не помешает нам соединиться, так как мы любим друг друга; но кроме того, мне кажется, мы должны все сказать Валерии, прежде чем допустим ваше разорение; словом, не отчаивайтесь. Я чувствую, что все устроится, и бог сжалится над нами.

— Мой добрый ангел, — прошептал Рудольф, прижимая ее к своему сердцу. — Бог милосерд, коли ему угодно было соединить мою жизнь с вашей в эту минуту жестоких душевных мучений. Пойдите же и сообщите об этом бедной Валерии.

— Выйти замуж за Мейера?! Но ведь это уже не жертва, а бесконечная пытка. Если бы речь шла лишь о том, чтобы умереть… но жить с противным, ненавистным человеком!..

Она быстрыми шагами ходила по будуару, то задыхаясь от рыданий, то ломая себе руки в безмолвном отчаянии. Наконец, она остановилась перед Антуанеттой, которая тихо плакала.

— Послушай, — сказала она с лихорадочным блеском в глазах. — Я не имею ни права, ни силы допустить гибель отца и брата, но каждый приговоренный к смерти может просить помилования. Я тоже хочу сделать эту попытку и сама пойду просить Мейера дать нам отсрочку, не требуя моей руки, которая не доставит ему счастья. Я сделаю это сегодня же.

— Валерия, — воскликнула в испуге Антуанетта, схватив ее за руки. — Ты хочешь решиться на такое безумие. Где и как можешь ты увидеть его?

— Я уже все обдумала, — нетерпеливо перебила ее Валерия. — Дом банкира недалеко от нашего и при нем большой сад, окруженный оградой; в переулке, который идет вдоль этой ограды, есть калитка в сад, которую запирают только после полуночи. Не гляди на меня с таким удивлением, все эти подробности рассказал мне Рудольф, не предвидя, что они мне пригодятся. Итак, я пойду туда. Самуил живет в первом этаже, и его комнаты, кажется, выходят в сад. Я встречу его и переговорю.

— Ты решаешься идти одна на свидание с человеком, безумно в тебя влюбленным?! Подвергаться такому риску — неразумно: ты слишком хороша, чтобы он мог от тебя отказаться, ты только сильней возбудишь его пылкую страсть!

— Ты забываешь, что он хочет на мне жениться и знает, что мы в полной зависимости, — отвечала Валерия с горьким смехом, — следовательно, он будет щадить мою честь. Впрочем, — она взяла со стола маленький револьвер, подаренный Рудольфом, — вот что я возьму с собой; а для полного твоего спокойствия поедем вместе, ты останешься подле калитки и придешь мне на помощь, если я крикну. Только не удерживай меня! Как знать? Быть может, это будет небезуспешно. Говорят, что слезы любимой женщины трогают самого жестокого человека, а если он меня любит, то сдастся на мои слезы. Или, быть может, гордый еврей удовлетворится моим унижением. Ах, как я ненавижу его за то, что он подвергает нас такому унижению.

— А если он не один и тебя увидят, — заметила осторожно Антуанетта. Лихорадочное возбуждение подруги пугало ее.

— Нет, нет. Кого он может принимать после смерти отца?.. Но надо спешить, уже половина десятого, и взошла луна; момент самый благоприятный. Помоги мне причесать волосы, а затем мы наденем черные плащи. Я не буду переодеваться, чтобы не привлечь внимания горничных.

Антуанетта не противилась больше. Дрожащими руками она заплела длинные косы Валерии, затем обе они, накинув на себя шелковые бурнусы и прикрыв головы черными кружевными шарфами, тихонько направились в сад.

Через калитку, которая запиралась на замок изнутри, вышли они на улицу, остановили первого попавшегося им извозчика и велели везти себя в улицу, примыкавшую к саду банкира.

Дорогой они не обменялись ни словом. Душевное состояние Валерии затмило ее рассудок. Слабая и нервная от природы, молодая графиня была лишена разумной любимой матери, которая сдерживала бы и направляла порывы ее характера. Старая родственница, воспитавшая сироту, педагогическими способностями не обладала, и потому Валерия не могла приобрести чувство того душевного равновесия, которое служит нравственной уздой, сдерживающей минутные вспышки.

Антуанетта тоже с детства осталась сиротой; это была честная, прямая, отважная натура; опасность имела для нее какую-то прелесть, и она любила решительные меры. В эту минуту сердце ее сильно билось; она сознавала, что принимает участие в таком деле, которое не должна была допустить; но романтическая сторона этого поступка прельщала ее, надежда спасти Рудольфа, устранив вместе с тем компрометирующее супружество, победила ее последние колебания.

Экипаж остановился, они вышли, приказав кучеру ждать их на углу улицы, и почти бегом направились к калитке, которая действительно была открыта.

— Подожди меня здесь, у входа, и моли бога, чтоб он мне помог! — сказала Валерия, пожимая руку подруги, и, не дожидаясь ответа, вошла в темную аллею, окаймленную вековыми деревьями.

С каким отчаянием Валерия решилась идти вперед, стараясь ориентироваться в густых аллеях незнакомого ей сада, чтобы найти дорогу к дому. Вдруг она очутилась на открытой лужайке, освещенной восходящей луной, и остановилась. Фонтан в мраморном бассейне был окружен цветниками; мелкие тропинки извивались меж группами кустов, деревьев и статуй и вели к террасе, примыкавшей к дому. На этой террасе, тоже украшенной растениями, облокотясь на стол, заваленный книгами и бумагами, сидел человек; лампа ясно освещала его задумчивое лицо. Возле стола лежала большая собака, вытянувшись на циновке.

Валерия остановилась, словно прикованная к земле, и, шатаясь, оперлась на пьедестал статуи. О чем думал этот ужасный, ненавистный человек? О своем отце, убитом перспективой крещения сына, или о новых способах уничтожить, унизить людей, обреченных им на жертву?.. Вся напускная ее храбрость мгновенно исчезла. Говорить с Самуилом, унижаться перед ним ей было стыдно и страшно; нервная дрожь охватила ее, она повернулась, чтобы бежать прочь, но тонкий слух собаки уловил шелест шелкового платья, скользнувшего по каменному пьедесталу; она поднялась, прыгнула в сад и с бешеным лаем кинулась на молодую девушку, оцепеневшую от испуга. Самуил с удивлением поднял голову и позвал собаку; но так как она не услышала и лаяла, он сошел в сад и, увидев женщину, на которую собака продолжала кидаться, подбежал к ней, крикнув: — Прочь, Марс! — и схватил пса за ошейник.

С изумлением всматривался он в незнакомку, стоявшую неподвижно около статуи.

— Кто вы и как сюда попали? — спросил он.

Не получая ответа, он пожал плечами.

— Вы немая? Что вам здесь надо?

— Вас, — отвечала Валерия, выступая вперед и сбрасывая с головы кружевную косынку.

Ею снова овладела та отчаянная решимость, которая привела ее сюда. Узнав Валерию, Самуил отступил назад, как громом пораженный.

— Вы здесь, графиня, и в такую пору? О, я чувствую, что не мир принесли вы мне.

— Вы ошибаетесь, господин Мейер, я именно пришла предложить вам мир, если вы желаете его принять, — отвечала Валерия тихим голосом. — Умоляю вас, дайте отцу отсрочку, чтобы он имел возможность уплатить долг, и я всю жизнь буду благодарна вам. Я пришла умолять вас об этом! — И она с мольбой протянула к нему руки. ,

— Самуил не сводил взгляда с прелестного лица, которое от волнения стало еще краше; но при ее последних словах, он нахмурился.

— Я вижу, графиня, — сказал он глухим, но спокойным голосом, — что ваш отец все сказал вам, значит вам известно, что в ваших руках — спасение вашей семьи.

— Но какой ценой? То, что вы требуете, — невозможно.

Молодой человек горько улыбнулся.

— Что делать! Счастья всегда трудно добиваться! А вы думаете, что я меньшей ценой приобретаю ту, которую безумно люблю?

— Ах, пожертвовать золотом или продать свою душу, разве можно сравнить одно с другим? — прервала его Валерия. — Вы ни во что ставите унижение и душевную муку целой жизни, вы, который рискует только деньгами. Конечно, для человека вашей расы эта жертва самая тяжелая, и я удивляюсь, что вы настолько уклонились от обычного пути и полюбили разорившуюся христианку, — заключила она презрительно.

— Вы правы, графиня! Безумно искать руки женщины, которая бросает презрение в лицо любящему ее человеку. Но вы глубоко ошибаетесь, думая, что человек моей расы не может жертвовать ничем кроме золота, которое христиане так искусно мотают. Я отдал более того на ваш жертвенник, графиня, я сложил жизнь моего отца, заявив ему, что сделаюсь христианином, и он не мог пережить мысли, что сын его отрекается от своей веры, народа и семьи. Позвольте вам еще заметить, что никто не ответственен за случайность своего рождения в той или другой среде; уже давно, по склонности и по привычке, я чту христианский обычай, а образование, которое способно действительно разделить людей, делает меня равным вам. Я не могу понять, отчего кажется возмутительным мое желание жениться на христианке, которая не приносит мне ничего, креме самой себя, и которой я жертвую своей религией, а ее семье возвращаю спокойствие и состояние, так как я ее единственный кредитор. Моя жертва добровольная, графиня, но не меньше вашей, и я приношу ее из любви, что служит вам гарантией на будущее; а при нынешних обстоятельствах вы, конечно, можете попасть в худшие руки. Вы думаете, — заключил он с горечью, — что среди вас нет дурных мужей и людей бесчестных?..

При этих словах, показавших, что решение банкира осталось непоколебимым, нервное возбуждение Валерии достигло апогея; дрожь пробежала по телу, сердце ее забилось, а отчаяние и бешенство почти лишили ее рассудка.

— А! Вы безжалостны, — воскликнула она, схватившись за голову обеими руками, — и я напрасно пришла к вам. Все, что вы говорите мне, никогда не сотрет вашего рождения, и всегда скажут, что я вышла замуж за еврея. Поймите же, что никакое богатство, никакое образование не могут заполнить подобную пропасть! Боже мой! Ведь вы же можете найти себе другую жену; если действительно ваша любовь ко мне так велика, как вы говорите, то спасите мою семью, но не принуждайте меня к супружеству, которое внушает мне непобедимое отвращение. Будьте великодушны, господин Мейер, и я буду думать о вас как о друге с… — голос изменил ей.

— С отвращением, — горько усмехаясь, подсказал Самуил, сраженный четким и неосторожным признанием молодой девушки.

— Нет, нет, с благодарностью, — перебила его Валерия. — Я хочу верить в ваше великодушие…

Почти не сознавая того, что она делает, Валерия опустилась на колени.

— Вот, я на коленях умоляю вас: убейте меня и удовлетворитесь моей смертью взамен спасения моей семьи.

Самуил вздрогнул и провел дрожащей рукой по своему влажному лбу. Он хотел кинуться поднять молодую девушку, но удержался и отступил назад; в глазах его горела то злоба, то страсть, когда он глухим голосом с глубокой горечью отвечал ей:

— Я не смею, графиня, поднять вас моими нечистыми руками и должен вынести стыд видеть женщину у моих ног, женщину, которая предпочитает смерть моей любви. Но, несмотря на все эти оскорбления, я не отказываюсь от вас, потому что люблю вас такой, какая вы есть — бессердечной, жестокой и ослепленной несчастными предрассудками. Я вас не убью, потому что хочу, чтобы вы жили для меня.

Валерия быстро встала; причем накидка ее соскользнула на землю, но она этого не заметила и со сверкающими глазами подняла руку.

— Будьте же прокляты вы и все, что вы предпринимаете, безжалостный человек, — крикнула она прерывистым голосом, а затем повернулась и кинулась в аллею, ведущую к выходу; но силы ей изменили, голова закружилась, в глазах потемнело, и она упала без чувств.

Увидев, что она упала, Самуил бросился к ней, поднял ее и отнес на скамью; заметив, что она не приходит в чувство, он положил ей под голову свернутый плащ, сам побежал к себе в комнату, оттуда принес стакан вина и флакон с солями, которые и дал ей понюхать. Спустя несколько минут, графиня открыла глаза, но ее мутный взгляд и слабость показывали, что полный упадок сил сменил ее отчаянное возбуждение. Без сопротивления выпила она немного вина, но когда Самуил хотел поставить ее на ноги, она снова бессильно опустилась на скамью.

— Что делать? — шепнул он. — Вы не подумали о том, какому риску подвергаетесь, если бы кто-нибудь встретил вас здесь? Это погубило бы вашу репутацию. Но не бойтесь, — присовокупил он, наклоняясь к ней. — Скажите, как вы пришли? Есть ли с вами экипаж, ждет ли кто-нибудь?

— Возле калитки моя подруга Антуанетта, — с трудом проговорила Валерия.

Не теряя ни минуты, Самуил направился к выходу. Приотворив дверь, увидел женскую фигуру, прячущуюся в тени ниши.

— Вы Антуанетта? — спросил он тихо.

— Да, но бога ради, где Валерия? — прошептал в ответ слабый голос.

— Ей сделалось дурно от волнения, но я удивляюсь, что вы содействовали предприятию, которое могло кончиться большими неприятностями. Как вы добрались сюда?

— На углу улицы нас ждет экипаж.

— Так пойдемте. Пожалуйста, постарайтесь успокоить вашу подругу и поглядите, в состоянии ли она будет возвратиться домой.

Он вынул часы и, выйдя на улицу, старался при свете фонаря разглядеть который час.

— Без малого одиннадцать. Надо спешить. Ваше отсутствие может быть замечено.

Несмотря на все свое волнение, Антуанетта окинула любопытным взглядом молодого еврея, известного ей только по имени, в руках которого была судьба Рудольфа и ее собственное счастье. Самуил произвел на нее благоприятное впечатление: этот красивый и изящный молодой человек вовсе не отвечал представлению о грязном скаредном еврее, созданному ее воображением. Она шла за ним несколько успокоенная; но увидя изнеможенную Валерию, с тревогой кинулась к ней.

— Фея, моя милая, как ты себя чувствуешь? Ободрись, нам надо поскорее вернуться домой. В состоянии ли ты двигаться?

— Попробую, — прошептала Валерия.

С помощью подруги она встала, сделала, шатаясь, несколько шагов, но вдруг ослабев, не могла удержаться на ногах и упала бы, если бы Самуил не поддержал ее.

— Что делать, боже мой! — воскликнула Антуанетта. — Я вижу, что все было напрасно, и вы остались безжалостны.

— Не судите меня так опрометчиво, — возразил с живостью Самуил. — Поставьте себя на мое место: были бы вы в состоянии отказаться от того, что вам дороже жизни?

— Нет, — откровенно отвечала молодая девушка, в уме которой мелькнул образ Рудольфа.

— Так будьте же снисходительны к моей слабости. Теперь я донесу графиню до кареты и провожу вас до дому. Идемте!

Не дожидаясь ответа, он поднял на руки Валерию, не оказавшую никакого сопротивления, и быстро пошел к выходу. Антуанетта следовала за ним, волнуемая различными мыслями, сильно противоречащими одна другой. С любопытством и недоверием наблюдала она за всеми движениями Мейера, и природная прямота заставила ее признать, что наружностью и манерами Самуил нисколько не отличается от молодежи ее общества. Его статная и изящная фигура не имела ничего общего с теми грязными оборванными евреями, которых ей приходилось встречать в маленьких городишках и селах, смежных с ее поместьем. На белой красивой руке банкира, резко выделявшейся на черном бурнусе Валерии, не было ни одного кольца, тогда как, по убеждению Антуанетты, у еврея все пальцы должны быть унизаны перстнями.

«Право, он не так гадок, как я воображала, — думала она. — Как знать, все может устроиться лучше, чем мы ожидаем».

В эту минуту Самуил остановился; они подошли к калитке.

— Потрудитесь велеть экипажу подъехать, — сказал он тихо.

Затем он посадил в экипаж Валерию, которая, закрыв глаза, казалось, ничего не видела и не слышала, помог войти Антуанетте, сам сел на переднюю скамейку и захлопнул дверцы.

— Я должен помочь вам перенести ее в саду, у вас не хватит сил на это, — добавил он, как бы извиняясь.

Через несколько минут они остановились у сада графа Маркоша. Антуанетта вышла первая, бросила золотую монету кучеру, отворила калитку и внимательно заглянула во внутрь сада. Все было пустынно и безмолвно.

— Идите скорее, — шепнула она.

Самуил снова поднял на руки свою драгоценную ношу, и Антуанетта повела его к группе деревьев недалеко от входа, где была скамейка.

— Слава богу! Мы спасены, — сказала Антуанетта, крестясь. — Теперь, господин Мейер, позвольте поблагодарить вас и уходите скорее.

— Будьте добры передать графине Валерии, — сказал он, — что я даю десять дней сроку, чтобы оправиться и принять окончательное решение. Скажите ей также, что она напрасно, повинуясь предрассудкам, недостойным нашего века, отталкивает человека, который любит ее всеми силами души.

III

Когда калитка за ним захлопнулась, Самуил очутился на улице без пальто и шляпы, а извозчик уехал. Но все это его нисколько не смущало. Не думая о том, что своим видом будет возбуждать удивление у прохожих, он быстрым шагом направился к своему дому. Нежелание встречаться с людьми заставило его идти не по большой улице, а стороной, местностью мало освещенной и в эту минуту безмолвной и безлюдной. Он приближался к своему дому, как вдруг толкнул нечаянно человека, шедшего медленно, заложив за спину руки. Толчок был так силен, что шляпа незнакомца упала, обнажив голову священника.

— Простите, — извинился Самуил, поднимая шляпу и подавая ее негодующему священнику.

И тотчас у обоих вырвалось удивленное восклицание:

— Как! Это вы, Мейер! — сказал священник. — Вы любитель, как я вижу, ночных прогулок и к тому же без шляпы! Ого! Это немного странно для такого делового, главное, строгого человека. Говорю это потому, что возвращаюсь от лица, очень вами обиженного, от графа Маркоша.

— А!.. Вам известно, какое дело возникло между графом и мной? — спросил Самуил с удивлением.

Он знал отца фон-Роте, очень популярного в Пеште как проповедника и члена всех благотворительных обществ, но не знал, что он имеет сношения с семейством графа.

— Я духовник его семьи, — отвечал священник, — и напомню вам, господин Мейер, хотя не имею на то права, что ваша религия, равно как и наша, запрещает быть безжалостным к ближнему. Впрочем, то, что вы требуете, невозможно исполнить.

На мгновение легкий румянец показался на лице Самуила.

Отчего же? — спросил Самуил, останавливаясь, так как они подошли ко входу в сад. — Я хочу принять крещение, и полагаю, что мысль обратить в христианство и вырвать душу из осуждаемого вами вероучения должна была вам улыбаться, преподобный отец.

Священник покачал головой.

— Ваше намерение, конечно, похвально; вероятно, как большинство единоверцев, вы присоединяетесь к протестантскому исповеданию, которое, по-моему, та же ересь, что и закон Моисея.

— Вы ошибаетесь, преподобный отец, я хочу сделаться католиком, чтобы быть одной веры с той, которую люблю. Если графиня согласится на мое предложение, то я буду просить вас взять меня в ученики и преподать мне догматы вашей религии, а пока не откажите принять мои пожертвования, которые я желаю раздать бедным, так как я не бессердечный человек и лишь необходимость заставляет меня быть настойчивым относительно графа Маркоша.

Лицо фон-Роте осветилось приветливой и ласковой улыбкой. Это был не злой человек, но фанатик; извлекать души человеческие из ада ереси и расширять круг своей благотворительности, было целью его жизни. Мысль о таком громком обращении в христианство, как обращение банкира-миллионера, привела его в восторг, а перспектива крупных пожертвований его богатейшего ученика подавила последние его колебания.

— То, что вы сказали, друг мой, совершенно изменяет мое мнение. Конечно, я не оттолкну душу, сознавшую свои заблуждения и ищущую спасения в нашей святой церкви; в таком случае положитесь на меня. Но здесь не место говорить о столь важных предметах, приходите ко мне завтра, и мы обстоятельно побеседуем с вами.

Самуил поблагодарил священника за его добрую готовность; затем они раскланялись, один почтительно, другой приветливо, и разошлись.

— О, Валерия! — проговорил Самуил, войдя к себе. — Во что еще вовлечет меня безумная любовь к тебе!

*  *  *

На следующий день Валерия проснулась поздно после тяжелого лихорадочного сна. Луч солнца, пробиваясь сквозь оконные занавески, скользил по ковру, озарял таинственным полусветом этот девственный уголок, обитый белым атласом и украшенный множеством драгоценных безделушек.

Усталым взглядом обвела она знакомую обстановку.

Голова ее была без мысли, а на сердце тяжело. Она смутно помнила, что лишилась чувств во время вчерашнего свидания, но как попала домой, она не помнила.

Валерия приподнялась и раздвинула занавески постели. Подле кровати спала в креслах бледная и усталая Антуанетта, а на стуле валялись черный плащ и кружевная косынка, которые были на ней накануне. И глубоко вздохнув, она откинулась на подушки.

— Бедная Антуанетта! Она, как сестра, делит со мной все муки. Но как ужасна моя судьба!..

Несколько крупных слезинок скатились по щекам. Напрасно было ее унижение, грозный призрак разорения по-прежнему держал занесенную руку над теми, кого она любила.

В ее воображении с ясностью рисовался скандал продажи с публичного торга их имущества, бесчестье, которое вынудит отца и брата покинуть службу, и, наконец, болтовня знакомых, любопытно-злорадные взгляды «подруг», завидовавших ее красоте и успеху в свете… А разве меньше станут потом насмехаться и шушукаться, когда она выйдет за еврея? С каким видом будут принимать госпожу Мейер? Холодный пот выступил у нее на лбу. «Что делать? Боже мой, что делать?..» — с тоской думала она. Вдруг ее мысль перенеслась на Самуила и, сама не зная почему, она стала сравнивать его со старым, скупым и потрепанным жизнью генералом, собиравшимся на ней жениться, но который не стал бы, разумеется, платить семейных долгов. Рядом с этим накрашенным старичком, порочным и напыщенным эгоистом, бледный мужественный молодой человек значительно выигрывал. Ах, если б только его происхождение не внушало непобедимого отвращения.

— Христос, помоги.мне и просвети, — прошептала она, молитвенно складывая руки и с верой смотря на висевшее у кровати распятие.

Проснувшаяся приятельница вывела ее из тяжелой задумчивости. Увидев, что Валерия оправилась, Антуанетта приказала подать ей завтрак, а затем, когда та встала с постели и удобно улеглась на кушетке, г-жа Эберштейн рассказала ей о подробностях возвращения домой и передала последние слова Самуила, давшего ей неделю отсрочки, чтобы успокоиться и прийти к окончательному решению.

— Поэтому успокойся, соберись с силами и молись. Кто знает, может быть, в течение недели господь укажет мам выход, — закончила она.

— Не будем убаюкивать себя несбыточными надеждами, — грустно возразила Валерия. — Но ты права, я буду молиться; одна лишь вера может поддержать и просветить меня. Я завтра же пойду на исповедь к отцу Мартину.

Но желание Валерии посоветоваться с духовником сбылось скорее.

Около трех часов ей доложили, что отец фон-Роте желает ее видеть.

Обрадованная неожиданным приходом духовника, она велела тотчас просить его; Валерия не знала, что он был уже на стороне презираемого претендента.

Отец Мартин действительно провел утро весьма приятно. Придя от обедни, он нашел у себя Самуила, и они беседовали часа два с лишним.

Ум, образованность и воззрения молодого еврея произвели на священника самое благоприятное впечатление. Когда, уходя, Самуил выразил желание сделать пожертвование на одно благотворительное дело, предпринимаемое аббатом, и оставил ему портфель с 30 тысячами форинтов, то пастор решил, что его обязанность спасти душу человека, обращение которого может быть так полезно церкви и бедным.

При входе отца Мартина Валерия хотела встать, но он быстро подошел к кушетке и сел рядом.

— Не вставайте, не вставайте, дитя мое! — сказал отец фон-Роте. — Как вы бледны и расстроены!.. По правде говоря, я хотел поговорить с вашим отцом, но его нет дома; тут мне сказали, что вы нездоровы, и я зашел к вам… Я вижу, что вас тяготит какое-то горе. Поведайте мне его. Кто может понять его лучше руководителя вашей души. Говорите же откровенно, и я надеюсь, что господь поможет мне возвратить вам покой.

С детства привыкшая поверять своему духовному отцу каждую мысль, открывать ему все изгибы своей невинной, чистой души, Валерия высказала ему все, умолчав лишь о своей вчерашней проделке.

— Ах, отец, скажите, что мне делать? — закончила она, и слезы градом хлынули из глаз. — Я считаю своим долгом спасти отца и Рудольфа, а между тем боюсь погубить душу, выходя за еретика. Так как, хотя он и решил оставить свою поганую веру, но я еще не знаю, в какое вероисповедание он перейдет.

Священник положил руку на ее склоненную головку.

— Дочь моя, отбросьте всякую тревогу, — сказал он кротко. — какая жертва может быть угоднее богу готовности дочери пожертвовать своим счастьем, своей жизнью для спасения отца? Но сверх того, я должен вам сказать, что велика будет ваша заслуга перед богом, если вы похитите душу человеческую из мрака неверия. Я знаю несколько этого молодого человека; он одарен добрыми качествами, и я думаю, ему недостает только познания истины нашей веры, чтобы сделаться достойным и полезным членом церкви и общества. Чтобы вас совершенно успокоить, скажу вам, что г-н Мейер уже обратился ко мне, зная что я ваш духовник; любовь внушила ему желание просветиться нашим вероучением, и он хочет, чтобы я же его крестил; все, что он говорит, заслуживает полного одобрения. Не нам судить неисповедимые пути господа, избравшего вас орудием спасения многих душ, так как я уверен, что этот урок удержит вашего брата на скользком пути мирских заблуждений.

Поднимите же смело голову, дочь моя возлюбленная, так как то, что вам предстоит совершить, отнюдь не постыдно, напротив, это подвиг высокого самоотвержения, за который вы найдете себе награду в чувства долга, свято вами исполненного.

Валерия опустила голову, и слезы полились из ее глаз.

— Да будет воля божья, — прошептала она. — Благословите меня, отец мой, и молите бога, чтобы он дал мне силы достойно принести эту жертву…

— Сила господня в немощных проявляется, — сказал пастор, вставая и благословляя ее. — Теперь, дитя мое, я повидаюсь с вашим отцом, — чтобы переговорить об этом важном деле.

Оставшись одна, Валерия снова опустилась на подушки и закрыла глаза. Спокойствие сменило ее тревогу. Совесть ее, по крайней мере, была спокойна, ее досточтимый духовник, слову которого она слепо верила, сказал ей, что она совершает дело, угодное богу, выручая отца и спасая душу еврея. Грозный призрак разорения и нищеты тоже навсегда отброшен, а старость отца и будущее Рудольфа обеспечены. На душе стало легче…

Но какая жизнь ожидала ее? Каково будет ее положение относительно ее жениха, ее мужа, о котором она иначе не думала как с отвращением? Новая борьба, страшная и непостижимая для нее самой, загорелась в ее сердце. Ей казалось, что жертва превышает ее силы, а между тем она ни за что не уступила бы ее никому другому. Сцена ее вчерашнего свидания воскресла в ее памяти, и в душе ее то поднималась ненависть при воспоминании унижения, которое она вынесла, то смутная, непобедимая симпатия влекла ее к красавцу с огненным взглядом, упорная страсть которого произвела на нее магическое впечатление.

Приход Антуанетты прервал ее размышления, и они бросились друг другу в объятия.

— Все кончено, — прошептала Валерия сквозь слезы. — Добрый отец фон-Роте указал мне мой долг. Это замужество дело решенное.

— Если так, то я признаюсь тебе в том, о чем до сих пор молчала, боясь повлиять на твое окончательное решение. Теперь я расскажу тебе, что со спасением Рудольфа связано и мое счастье: он признался мне в любви, о моих же чувствах к нему ты, вероятно, уже догадывалась, и мы помолвлены.

Валерия покраснела от радости.

— Ах! Вот неожиданное счастье, которое приносит моя жертва! Спокойствие отца, счастье твое и Рудольфа, разве для этого не стоит пожертвовать моей испорченной жизнью!

Антуанетта, видимо, огорчилась.

— Дорогая моя, — нежно сказала она, — отчего же ты не допускаешь возможности счастья в будущем для тебя? Почему непременно ты будешь несчастна с Самуилом, раз он обратится в христианство.

— Ах, разве я могу жить с человеком, который внушает мне отвращение, выносить его ласки и быть счастливой?..

Она вздрогнула и закрыла лицо руками.

Подруга неодобрительно покачала головой.

— Ты преувеличиваешь, фея! Я видела вчера Мейера и сознаюсь, что ты составила о нем ошибочное мнение он очень красивый молодой человек и даже в чертах его лица нет ничего, напоминающего отталкивающий тип его расы. У него прекрасные манеры, изящная речь, а, приняв христианство, он не будет больше евреем и сделается таким же, как и все другие.

Соображения Антуанетты окончательно успокоили Валерию, а после обеда вдвоем прежнее отчаяние сменилось восторженной решимостью.

Разговор подруг был прерван шумом шагов и бряцанием шпор.

— Вот, наконец, папа и Рудольф, — проговорила Валерия и поспешила навстречу графу, который остановился на пороге бледный, измученный.

Это был человек лет под пятьдесят, очень красивый, породистый и хорошо сохранившийся. Приятный в обществе, простодушный, хотя и безумно расточавший свое состояние, граф Маркош пользовался общей любовью, дети обожали своего снисходительного и ласкового отца.

Антуанетта подошла к Рудольфу и увела его в соседнюю комнату.

— Папа, папа, все хорошо, успокойся, развеселись и не горюй, — говорила Валерия, усаживая его на диван.

Граф не мог говорить и молча прижал дочь к своей груди.

— Дитя мое дорогое, — прошептал он наконец, — простишь ли ты своему недостойному отцу, который, не думая о будущем своих детей, довел их до такой ужасной крайности?

Валерия встала и, ласково гладя своими ручками его волосы, хотя седеющие, но все еще густые и волнистые, любовалась отцом с трогательным выражением чувства дочерней гордости.

— Мне нечего прощать тебе — доброму, лучшему отцу в мире! Разве ты виноват, что богато одаренный богом, не можешь жить бедно, как какой-нибудь пролетарий? Нет, нет, ты ни в чем не виноват, все это устроила судьба; богу было угодно, чтобы я спасла душу человека.

Граф снова прижал ее к себе, и две горькие слезы скатились по его щекам.

— Твое великодушие, дитя мое, наказывает меня больней упрека. Но имею ли я право принять такую ужасную жертву?

— Ты должен ее принять, папа, и я охотно ее приношу, так как она обеспечивает твое спокойствие и будущность Рудольфа, бог мне поможет, и все устроится лучше, чем мы думаем, будь только по-прежнему бодр и весел.

— Тебе это пока кажется легким, но что будет, когда наступит действительность, и как ты будешь выносить этого человека? Должен предупредить, что пытка скоро начнется. Отец Мартин был у меня и вырвал разрешение привести послезавтра Мейера к обеду. Это будет тайная как бы помолвка, а объявят о ней после крещения, которое, по мнению отца фон-Роте, может произойти через пять или шесть месяцев.

— Я буду сильна, папа. Раз это неизбежно, лучше проделать все скорее, — ответила Валерия, и восторженная порывистость, которая легко овладевала ею, блестела уже в ее глазах; в такие минуты она не признавала никаких препятствий или затруднений.

Не менее важный разговор шел между Рудольфом и его невестой. Как только они очутились вдвоем, граф обнял ее и страстно поцеловал.

— Мы спасены, моя милая невеста и в скором времени жена. Что бы я делал без тебя в таком тяжелом испытании? Повтори еще раз, что ты меня любишь!

Антуанетта положила голову ему на плечо, выпрямилась и просияла…

— Я люблю тебя, Рудольф, больше жизни, — говорила Антуанетта, — но прежде чем я окончательно отдам тебе свою руку, ты должен дать мне одно обещание. Согласен?

— Конечно. Разве ты не имеешь права требовать от меня все, что хочешь.

— Так поклянись мне своей честью и нашей любовью, что не прикоснешься больше к картам, никогда больше не подойдешь к зеленому столу, за которым вы рискуете вашим состоянием, честью и даже жизнью. Страшная жертва, которую приносит наша Валерия за вину других, не должна быть напрасной, и честь имени не должна больше зависеть от шансов игры; я не в силах буду жить, боясь постоянно, что ты на краю пропасти. Прошлое вычеркнуто и забыто; но клянись мне, если хочешь, чтобы я была твоей женой, что ты и впредь всегда будешь чувствовать ко мне доверие, которое соединило нас, что никогда не подпишешь векселя без моего согласия, и тогда спокойно и счастливо мы начнем новую жизнь. Я чувствую и в себе достаточно сил и любви, чтобы заставить тебя полюбить, порядочную жизнь, без всяких пагубных, пошлых развлечений.

Краснея, слушал ее изумленный и смущенный Рудольф, было даже мгновение, когда он почувствовал себя оскорбленным, но звуки милого голоса, полные убеждения, и глубокая любовь, горевшая во влажных глазах Антуанетты, достигли своей цели; его собственная совесть говорила ему, что она права, что жизнь спокойная и правильная лучше зла, которое он испытывал в последние дни; любовь и угрызения совести по отношению к Валерии довершили дело. В последний раз, как соблазнительное видение, вспомнилась ему игорная зала и все пережитые в ней ощущения, от которых он должен был навсегда отречься, но добрая воля восторжествовала, и он открыто взглянул в глаза невесте, с беспокойством следившей за выражением его лица.

— Антуанетта, — сказал Рудольф, торжественно подняв руку, — клянусь тебе моей честью и нашей любовью — никогда не касаться карт, никогда не скрывать от тебя ни одного моего поступка! Все, нас касающееся будет у нас общим. Близ тебя и с твоей любовью мне легко будет начать новую жизнь; если же когда-нибудь я оступлюсь, то достаточно будет напомнить мне эту минуту и имя Валерии, чтобы вернуть меня на путь истинный.

Антуанетта кинулась ему на шею.

— Я верю тебе, Рудольф, и с радостью вручаю тебе мою судьбу.

Когда молодые люди вернулись в будуар, они нашли Валерию в объятиях отца.

— Отец, — сказал Рудольф, — в дни нашего несчастья бог посылает нам радость. Я привел тебе дочь и друга, а нашей бедной Валерии сестру.

При этих словах улыбка счастья блеснула на бледном лице графа.

— Милое дитя мое, — сказал он, целуя невесту сына, — будь счастлива, будь ангелом-хранителем Рудольфа, чтобы никогда не пришлось упрекнуть ему себя в таких пагубных увлечениях, как мои.

— Он обещал мне все это и, я знаю, он сдержит свое слово, — ответила Антуанетта, целуя руку графа. — Новая жизнь начинается для вас и ваших детей. Проведите ее всецело с нами, а мы будем развлекать, холить и любить вас.

— Я понимаю тебя, дитя мое, и ты права, остаток дней моих я посвящу вам. Господь дал мне суровый урок, заставляя принять жертву дочери.

— Дорогой папа, ты преувеличиваешь свою вину и мою заслугу. Я вполне вознаграждена за принятое решение, которое служит источником стольких благ, — сказала в свою очередь Валерия, целуя Антуанетту. — Сознание, что моя лучшая подруга становится моей сестрой, служит мне огромным утешением, и, я надеюсь, все кончится лучше, чем мы думаем.

Утром, в назначенный для помолвки Валерии день, старый граф отправился к барону Маврикию фон-Гойю, опекуну Антуанетты, и формальным образом просил у него руки молодой девушки для своего сына. Достаточно было нескольких слов, чтобы покончить это дело, так как они были старые друзья и товарищи по школе. Но на замечание барона относительно расточительности молодого графа отец мрачно отвечал:

— Не бойся, Маврикий, мы с Рудольфом излечились от прежних безрассудств. Тебе, моему старому верному другу и крестному отцу Валерии, я должен сказать все.

И ничего не скрывая, он рассказал ему перипетии последних дней, сообщив и о добровольной жертве, посредством которой дочь его искупала честь всей семьи.

— Сегодня, — закончил он, — должен состояться этот постыдный торг. Отец Мартин привезет Мейера к обеду. Но при мысли, что моя невинная девочка вложит свою руку в лапу этого противного, негодного еврея, что она должна окунуться за грехи мои в эту грязь ростовщичества, в это невесть откуда взявшееся унизительное общество, — в душе все переворачивается, и я считаю себя вдвойне подлецом, терпя подобную гадость. Умоляю тебя, Маврикий, приезжай ко мне сегодня обедать, ты крестный отец Валерии, твое присутствие на ее тайной помолвке будет облегчением и для нее и для меня.

Веселое, добродушное лицо барона фон-Гойя принимало все более и более серьезное выражение.

— Грустная история, бедный Эгон. И хотя ты легкомысленно спустил свое состояние, теперь не время упрекать тебя. Напротив, имей я свободные средства, то немедленно тебя выручил бы, потому что человеку в твоих летах и при твоем положении тяжело подчиниться чему бы то ни было. Но, откровенно говоря, я не нахожу это супружество таким несчастным. Я знаю Мейера, часто встречал его у моего племянника (они товарищи по университету). Это премилый молодой человек, вполне джентльмен, ничего в нем не напоминает эту грубую расу, которую мы привыкли презирать. Конечно, способ, избранный им, похвалить нельзя, но надо взять в расчет и его состояние. Чего не сделает страстно влюбленный, молодой человек, чтобы завладеть любимой женщиной, да еще такой как Валерия… Особенно, когда глупый предрассудок мешает ему стать в ряды претендентов.

— Глупый предрассудок? — перебил граф. — Графиня Маркош и сын ростовщика. — Я знаю, что ты — атеист, Маврикий, и мне очень тебя жаль.

— Извини, я верю в существование высшего существа, творца мира, но этот предвечный отец создал всех детей своих равными и, конечно, не одобряет мелочную борьбу, которую они ведут между собой по внушению людей, из честолюбия и эгоизма именующих себя его служителями. Но довольно на эту тему, я знаю твои убеждения. Ты ошибаешься, полагая, что человек •молодой, красивый, умный и настолько богатый, чтобы купить княжество, — чем не надо пренебрегать в наше время, — неизбежно составит несчастье моей крестницы, потому только, что он еврейского происхождения и предки его не принимали участия в крестовых походах! Молодые люди отлично могут любить друг друга и быть счастливыми.

— До сего времени, по крайней мере, Валерия ничего не питает к нему, кроме отвращения и презрения, — вздыхая, ответил граф. — До свидания, барон. За обедом ты сам увидишь, есть ли какой-нибудь шанс, что твои оптимистические надежды осуществятся.

IV

— Фея, встряхни себя, пробило четыре часа и тебе давно пора одеваться, — говорила Антуанетта, уже одетая к обеду.

Валерия, бледная и задумчивая, лежала на диване, смотря в пространство.

— Ты права, — проговорила она, приподнимаясь и вздыхая, — надо вставать и нарядиться, чтобы подобающим образом отпраздновать свое «счастье». Скажи, пожалуйста, Марте, чтоб она приготовила черное платье; справедливость требует, чтобы я была в* трауре в тот день, когда хороню свое имя, общественное положение и будущность.

Г-жа Эберштейн покачала головой.

— Не может быть, чтобы -ты серьезно желала встретить Самуила таким издевательством. А если он за подобное оскорбление откажется от твоей жертвы и захочет отомстить, что тогда?

— Я не думаю, чтобы господин Мейер был так щепетилен, я ему сказала, что он внушает отвращение и… он не обиделся. Но я не хочу рисковать твоим счастьем и счастьем Рудольфа из-за вздора, а поэтому выбери сама мне туалет.

— В таком случае, я выбираю то красивое белое кружевное платье, которое прислали тебе недавно из Парижа, белый цвет тоже траур, но не такой мрачный и бросающийся в глаза.

Валерия повиновалась, и когда камеристка окончила ее наряд, то Антуанетта, глядя на свою подругу, подумала, что никогда еще она не была так хороша, как теперь. Этот простой и воздушный туалет, казалось, был создан для ее идеальной нежной красоты. Но когда Антуанетта захотела приколоть к лифу и к пепельным волосам несколько роз, она оттолкнула ее руку.

— Шипы без роз были бы приличней для такой радостной помолвки, — презрительно сказала она. — Если .уже непременно нужны цветы, то какие же из них предпочитает милое племя моего жениха? Чеснок, кажется?

— Фи! Как можешь ты позволить себе так глумиться! — остановила ее Антуанетта. — Где же твое мужество и твое доброе сердце?

Молодая девушка не отвечала, и они молча вошли в комнату, смежную с гостиной. Валерия опустилась в кресло возле окна и стала нервно ощипывать цветы бесподобного букета, стоявшего в севрской вазе. Антуанетта сочувственно глядела на нее, но услышав шаги в соседней зале, вышла.

Старый граф ходил взволнованный и мрачный, как темная туча.

— Успокойтесь, папа, — сказала Антуанетта, ласково беря его под руку. — Надо с достоинством нести неизбежное. Чтобы облегчить положение Валерии, мы обязаны, хотя бы внешне, любезно встретить Мейера и отнестись к нему как к доброму знакомому. Наше отношение повлияет на нее и поддержит. А вот и дядя Маврикий с Рудольфом. Слава богу, что они опередили отца Мартина.

Лицо молодого графа было так же пасмурно, он то нервно играл шнурами своей венгерки, то крутил усы.

— Рудольф, постарайся скрыть свою злость и отвращение, — шепнула ему Антуанетта. — Если вы с отцом будете с надутым видом, наше положение станет невыносимым.

— О! Если б я только мог свернуть шею этой каналье, я бы тотчас же повеселел, — глухо проговорил молодой граф, сжимая кулаки.

— А где же Валерия? — спросил барон фон-Гойя.

Антуанетта молча указала ему на соседнюю комнату.

При виде молодой графини, бледной и расстроенной, барон остановился и покачал головой.

Весь ковер и платье Валерии были усыпаны лепестками роз, левкоев и лилий, а она все продолжала обрывать попавшие под руку цветы и листья.

— Ай, ай! Милая моя крестница, что значит эта экзекуция, чем провинился несчастный букет? — шутливо спросил барон.

Валерия подняла глаза, она старалась улыбнуться и встала было с кресла, но тотчас же остановилась, вздрогнула, ее протянутая рука бессильно опустилась; она услышала шум подъехавшей к крыльцу кареты.

— Это он и отец Роте, — сказала Антуанетта, подбежавшая к окну.

Отец Роте и Самуил вошли в гостиную. Оба графа приняли банкира очень вежливо, но холодно и сдержанно. Лишь барон, подойдя с дружеской улыбкой, протянул ему руку.

— Здравствуйте, мой милый друг, примите мое поздравление и добрые пожелания. — И вполголоса добавил: — Любовь и терпение уже смягчили некоторые предрассудки. Составьте счастье моей крестнице, и сегодняшний день будет прощен и забыт.

— Благодарю вас, барон, за добрые пожелания, я вдвойне ценю их в этот тяжелый и счастливый для меня день… Но где же?..

Самуил замолчал и тревожным взглядом окинул комнату.

— Она тут, в соседней комнате, — ответил барон. — Пойдемте!

Священник, тоже не упустивший из внимания отсутствие Валерии, по указанию графа направился к ней. При виде молодой графини, стоявшей рядом с Антуанеттой, белее своего платья, с выражением безысходного отчаяния на лице, отец фон-Роте торопливо подошел и шепнул:

— Где же ваша вера, где та радостная покорность судьбе, которые я рассчитывал в вас найти? Поднимите голову, дочь моя, и помните, что вы должны быть моей опорой в святом деле обращения души, уже начавшей проникаться истиной Христовой. Скоро крещение смоет всякую скверну с этого молодого человека, как и нас избавляет от первородного греха…

Он замолчал, увидя Самуила, входящего в сопровождении барона. Подозвав знаком молодого человека, он затем взял похолодевшую руку Валерии и вложил ее в руку Самуила.

— Дочь моя, примите мужа, которого избрал вам бог, — сказал он с благоговением. — Да благословит господь ваш союз!

Слова ли священника или сила воли Самуила заставили Валерию поднять голову. Но встретив его взгляд, с любовью и упреком смотревший на нее, она покраснела и смущенно попросила его садиться. Тогда барон подошел и поцеловал свою крестницу, сел возле сговоренных и повел разговор о посторонних вещах. Рудольф и Антуанетта присоединились к ним, но отец фон-Роте вернулся к старому графу, который не выходил из гостиной.

Всем стало легко, когда доложили, что обед подан; барон проворно встал, а Рудольф и Антуанетта поспешно последовали за ним. С минуту жених и невеста оставались одни. Самуил церемонно подал руку Валерии, но не выдержал, прижал ее ручку к губам.

— Простите за эти тяжелые минуты, — прошептал он задыхающимся голосом. — Доверьтесь мне, я посвящу всю жизнь, чтобы доказать вам свою любовь и составить ваше счастье.

Молодая девушка тяжело вздохнула.

— Будем надеяться, что будущее искупит то мучительное страдание, которое вы причиняете сегодня. Ваша упорная и жестокая любовь победила предрассудки, надеюсь, нам на счастье.

— Благодарю вас за эти добрые слова. В первый и последний раз я жесток к вам, наш брак делает меня вашим рабом, но…

Он наклонился к Валерии и, глядя ей в глаза, продолжал:

— Потеряй я вас — я ни за что не отвечаю, я могу сделаться жестоким, даже преступным.

Томительно потянулись дни после этой странной помолвки. Самуил чувствовал, как тяготилась его присутствием семья графа, их отвращение к нему, которое они едва могли скрыть, заставило бы другого, быть может, отказаться от этого супружества и принести любовь в жертву своей гордости, но Самуил с упорством, свойственным его расе, не отступал. Впрочем, благодаря врожденной своей деликатности, наследию предыдущих существований, иначе обставленных, — он старался не быть навязчивым, отказывался от приглашений, которые задерживали бы его дольше обыкновенного или бы дали возможность посторонним проникнуть в тайну, которая должна была оставаться сокровенной до известной поры. В два, три дня раз являлся днем к своей невесте и своим занимательным, умным и вместе с тем сдержанным разговором старался ей нравиться. Мало- помалу Валерия к нему привыкла. Видя, что он относится к ней почтительно сдержанно, не говорит ей о своей страсти, которая подчас вспыхивала в его больших черных глазах, она успокоилась и стала спокойно разговаривать с ним.

Однажды, когда Самуил застал ее за фортепиано, она попросила его сыграть что-нибудь. Он исполнил ее желание самым любезным образом и, взяв темой тот мотив, который она только что спела, стал варьировать его как истинный артист! Первая искренняя и приветливая улыбка Валерии была ему наградой. Его выдержка и умелое обращение благоприятно подействовали на всю семью. Рудольф перестал хмуриться, а старый граф сказал раз в добрую минуту:

— У него больше такта, нежели я ожидал.

Отец фон-Роте не переставал восхвалять рвение и добрые качества своего ученика, а Антуанетта, несколько зараженная либеральными идеями своего опекуна, почувствовала искреннюю симпатию к Мейеру. Она душевно радовалась, заметив, что отчаяние Валерии миновало, что она поглядывает на часы в ожидании Самуила и краснеет, заслышав его шаги; Антуанетта видела, что пророчество дяди Маврикия начинает сбываться.

Май месяц был на исходе, и семейство графа Маркош спешило переехать в деревню, где посторонние менее беспокоили их своими посещениями. Самуил был их ближайшим соседом, и Валерия сочла своей обязанностью выразить желание видеть его чаще и больше в деревне. Счастливый и признательный за эти добрые слова, Самуил обещал воспользоваться ее позволением.

В имении время проходило весело и оживленно. Шли приготовления к свадьбе Рудольфа и Антуанетты, назначенной на первые дни июля, а вместе с тем шилось приданое и Валерии, свадьба которой должна была состояться двадцать пятого сентября, через несколько дней после крещения Самуила, которое торопил отец фон-Роте, бывший в восхищении от своего ученика. Будущая графиня и барон Гойя приняли приглашение быть восприемниками нового христианина.

В чудный и ясный июньский день Валерия с Антуанеттой сидели в беседке, занятые вышиванием покрывала на престол для миссионерской церкви. Приезд Самуила нарушил их беседу. Поздоровавшись, он вынул из кармана том в бархатном переплете с золотым обрезом, который и положил с улыбкой перед Валерией, Любопытная Антуанетта нагнулась через подругу взглянуть на название книги и громко захохотала.

— Что это, шутка? — со смехом спросила она. — Слишком большая честь для календаря быть в бархатном с золотом переплете.

— А вы не догадываетесь, зачем я его привез?

— Нет, — в голос ответили обе барышни.

— Я собираюсь просить вас выбрать в календаре христианское имя, которое больше всего понравится моей невесте и крестной мамаше, на смену противного имени Самуил, не нравящегося, я знаю, графине.

— Я этого не высказывала, — краснея, защищалась Валерия, — хотя, сознаюсь, что есть имена красивее.

Обе они принялись усердно изыскивать и обсуждать наиболее подходящее к личности Самуила имя, но так и не пришли к заключению. Наконец, Валерия захлопнула книгу, объявив, что выберет сама, только не сейчас, а в свободное время.

— А вот и папа идет, да еще какой оживленный. Держу пари, у нас какая-то новость.

— Дети мои, — сказал подходя к ним старый граф и здороваясь со своим будущим зятем более дружески, чем обыкновенно, — я пришел вам сказать, что все наши планы относительно Рудольфа меняются. Я сейчас получил письмо от твоей тетушки, Антуанетта. Княгиня пишет, что слабость и боль в йогах не позволяют ей приехать к нам; но ей так тяжело не присутствовать на свадьбе племянницы, что она умоляет меня приехать со всей семьей справлять свадьбу в ее имении и провести у нее несколько недель.

— И как ты решил, отец? — спросила Валерия, бросая украдкой взгляд на Самуила.

— Приглашение в такой форме, что не допускает отказа; да нет к тому и причины. Я знаю княгиню до ее вдовства, она премилая женщина, а к тому же самая близкая родственница Антуанетты. Я очень рад возобновить с ней знакомство и ответил, что мы принимаем приглашение и выедем отсюда второго или третьего июня. Затем до свидания.

По уходе графа Валерия наклонилась к Самуилу, который сидел мрачный и задумчивый, опершись на стол, и спросила вполголоса:

— План отца, кажется, вам не по душе?

Молодой человек вздохнул.

— Разлука с вами на несколько недель и ваше присутствие там, куда меня не пускает мое ложное, несчастное положение, разумеется, не могут быть мне приятны. Кто такая княгиня Орохай?

— Она сестра отца Антуанетты. Овдовев несколько лет тому назад и будучи очень болезненной, она уединенно живет в своем имении в Штирий. Я никогда ее не видела, но слышала про нее много хорошего.

— В таком случае, не откажите мне, в награждение за это неожиданное горе, — присовокупил он после минутного молчания, — пожаловать всей семьей провести день на моей даче, где я в первый раз имел счастье увидеть вас.

— О, да, обещаю, — ответила с живостью Валерия.

Граф-отец был в отличном расположении духа и принял приглашение. Было решено, что накануне отъезда барон фон-Гойя и граф с семейством проведут день у Самуила.

День поездки выдался чудный и жаркий, на голубом небе ни облачка. Антуанетта с удовольствием заметила, что Валерия более обыкновенного занималась своим туалетом. Белое платье, бывшее на ней в день помолвки и казавшееся ей противным, она пожелала надеть именно теперь; простая белая соломенная шляпа, убранная розами, довершила ее туалет.

В полдень тронулись в путь: мужчины верхом, а затем барышни в шарабане, запряженном парой пони, которыми правила Антуанетта, — подарок графа невесте, Рюденгорф — имение Самуила, представляло собой красивый замок в стиле Ренессанса, со множеством башенок, балконов и лепных украшений. Окруженный густым садом, барский дом носил отпечаток богатства и изящества.

— Погляди, Валерия, какое прекрасное здание! Я думаю, что хорошо будет здесь жить и никакой граф не мог бы предложить тебе ничего лучшего, — сказала смеясь Антуанетта, когда они въехали в тенистую дубовую аллею, ведущую к замку.

Валерия не отвечала; взгляд ее был устремлен не на виллу и всю окружающую роскошь, а на стройную, изящную фигуру молодого владельца, который стоял на последней ступеньке крыльца, встречая своих гостей. Не сознаваясь самой себе, молодая графиня перестала оплакивать свою жертву; присутствие Самуила сделалось для нее удовольствием, которого она с нетерпением ожидала, и, конечно, она бы не отказалась теперь от своего жениха, даже если бы ей представлялась такая же выгодная партия.

Самуил выказал самое -радушное, самое внимательное гостеприимство. Превосходный завтрак, прогулка в парке, подробный осмотр замка и замечательного собрания картин и редкостей, привезенных из путешествий, заняли все утро, затем предполагалось катание в лодке по большому озеру, славившемуся красотой своих живописных берегов.

После обеда старый граф и барон отправились на террасу пить кофе и курить, а молодые люди собрались в соседней зале, и Валерия, заметив концертный рояль и полные нот этажерки, попросила Самуила сыграть что-нибудь. Он любезно исполнил ее желание, и никогда, быть может, его игра не была так хороша, так исполнена огня и выражения, а вместе с тем, так прихотлива и оригинальна. Звуки отражали, казалось, чувство артиста, и в них слышались то оживление и торжество, то робость и беспредельная грусть.

Когда замерли последние аккорды, восторженные браво раздались с террасы и в зале, и одна Валерия, слушавшая, опершись на рояль, не произнесла ни слова; но когда Самуил хотел встать, она проговорила:

— Нет, нет, я хочу слушать вас. Спойте что-нибудь.

Самуил снова сел, взглянул на Валерию и чистым, звучным голосом запел партию Эдгара и Лучии, где обманутый жених изливает на изменницу свою горечь отчаяния и упреков.

Сердце Валерии усиленно забилось. Эти потрясающие звуки, то дышащие страстью, то проникнутые горькой печалью, подавляли ее. Она задрожала, словно ее самое обвиняли в измене.

— Вы поете, как замечательный артист, — сказала она, когда он кончил. — Но отчего вы выбрали эту арию?

Самуил взял ее руку и прижал к губам.

— Простите меня, — сказал он, заметив, что рука Валерии дрожит, — я сам не знаю, что заставило меня пропеть эту арию. Как вы бледны! Впредь я буду петь только то, что вы сами выберете. — Снова осыпанный похвалами, Самуил предложил гостям отправиться на озеро, но старики от этого удовольствия отказались.

— Друзья мои, — сказал барон, — как ни увлекательна предполагаемая прогулка, но после дневной жары и лукуловского обеда я предпочитаю созерцательное спокойствие на террасе. Думаю, что этим я отвечу и за моего друга Эгона; а вы можете совершить эту прогулку по воде под покровительством ваших будущих мужей и даже вообразить, что плывете по морю житейскому, что весьма поэтично и приятно для влюбленных.

— Ты всегда умеешь, дядя, оправдать свою леность, — заметила, смеясь, Антуанетта, — но упускаешь из виду, что в нашей мнимой прогулке по житейскому морю для полноты иллюзии будет недоставать бури.

— Как знать, — возразила Валерия. — Быть может, для испытания нашего мужества судьба пошлет нам и бурю; сегодня удушливо жарко, и мне кажется, что вдали виднеются тучи.

— Какой вздор! Небо чисто и ничто не предвещает грозы, — возразила Антуанетта и, опираясь на руку Рудольфа, сбежала по ступенькам террасы.

Самуил последовал за ними с Валерией и тенистыми аллеями парка провел своих гостей до берега.

У спуска к озеру, среди привязанных к берегу лодок разной величины и разных форм, была одна, большая, украшенная цветами и коврами, очевидно, приготовленная для прогулки. Рудольф взглянул с неудовольствием на двух гребцов, ожидающих в этой лодке.

— Дорогой хозяин, подобное распоряжение не делает чести вашей фантазии. Сознаюсь, я вовсе не жажду кататься в обществе, а так как отец и дядя догадались остаться дома, то я предлагаю взять эти двухместные ялики, чтобы каждый из нас сам вез свою даму.

Дело в том, что молодой граф не прочь был отделаться от несколько церемонного общества сестры и будущего зятя и остаться вдвоем с Антуанеттой.

— Охотно присоединяюсь к вашему мнению, если только графиня одобрит его, — отвечал Самуил.

Валерия не имела ничего против этого. Она была под впечатлением пения своего жениха, глубокие, потрясающие звуки его голоса еще звучали в ее ушах, и она желала провести время в свободной беседе с ним. Обе пары сели в лодки и расстались, условясь вернуться через два часа к этому месту.

Рудольф повернул налево, чтобы плыть вдоль берега. Самуил же направился на середину озера, где вдали виднелся островок с тенистыми деревьями.

Обширная поверхность озера была спокойна и гладка, как зеркало, ни малейшего ветерка. Медленно шевеля веслами, Самуил не мог оторвать глаз от своей спутницы, которая в воздушном белом платье и с длинными русыми косами казалась феей, вынырнувшей на поверхность.

Самуил был счастлив: внутреннее убеждение говорило ему, что отвращение графини заменило другое чувство, в котором она сама не отдавала себе отчета, и что не ненависть была теперь в ее глубоких ясных глазах. Он почувствовал неодолимое желание услышать, наконец, из ее уст ободряющее слово.

Положив весла, Самуил наклонился к Валерии, погруженной в глубокую задумчивость.

— Благодарю вас за ваше сегодняшнее посещение, — сказал он. — Я так счастлив, что принимаю в своем доме ту, которая вскоре будет здесь царить.

— Ах, я охотно приехала, я видела, как наша разлука вам тяжела.

— Благодарю вас за это внимание ко мне и еще более за то, что вы согласились на эту прогулку со мной. В первый раз мы совершенно одни, далеко от людей и их мелких предрассудов. Простите, но я не могу не спросить вас: смею ли я надеяться, что вы не чувствуете ко мне больше того отвращения, которое заставляет меня испытывать адские муки и внушает мне то возвратить вам свободу, то желание связать вас с собой неразрывной цепью, потому что жить без вас — выше моих сил. Одна мысль лишиться вас вызывает во мне целую бурю недобрых чувств.

Яркий румянец покрыл щеки Валерии, она хотела отвечать, но непобедимое смущение отнимало у нее голос. Чувства, волновавшие ее, так ясно отразились в ее глазах, что Самуил вздохнул свободно и радостно.

— Я не хочу вынуждать у вас признания, Валерия, и не имею далее на то права, так как я не христианин, но когда крещение уничтожит последнюю разделяющую нас преграду, тогда скажите, будете ли вы в состоянии чувствовать к человеку, ставшему вашим мужем, хоть каплю той любви, которую вы ему внушаете.

Глухой удар грома прервал их разговор. Свинцовые тучи надвигались с невероятной быстротой; подул свежий ветер, поднимая волны и покачивая лодку. Самуил схватил весла.

— Сейчас разыграется гроза, — сказал он, — надо быстрее доплыть до острова, а от берега мы слишком далеко.

Он стал сильно грести к ясно видневшемуся островку, но гроза уже разыгралась. Мрак усиливался с каждой минутой, молния бороздила темное небо, ветер яростно дул, качая легкий челнок и задерживая его ход. Валерия не знала, как удержаться, и боялась каждую минуту потерять равновесие и упасть в воду.

— Встаньте на колени на дно лодки, — крикнул Самуил, — скорей! Держитесь за меня и не шевелитесь, иначе мы утонем.

Она повиновалась и, бледная, молча следила за борьбой Самуила с бурей. Наконец, они достигли островка, но тут представилось другое затруднение: бешеные пенистые волны, ударяясь о берег, отталкивали легкий челнок, подбрасывая его и мешая пловцам ступить на землю.

Ввиду серьезной опасности Самуил поднял Валерию на руки, проворно и смело выпрыгнул с ней на землю.

— Не бойтесь, мы спасены, — сказал Самуил, отирая свой влажный лоб.

— Но наша лодка, поглядите, — вскрикнула она, указывая на челнок, который, прыгая на хребте пенившихся волн, словно ореховая скорлупа, уже терялся в тумане.

— Нас не оставят на необитаемом острове и приедут за нами, как скоро гроза…

Яркая молния осветила небо, и удар грома, от которого задрожал островок, заглушил своими раскатами последние слова Самуила, дождь хлынул как из ведра.

— Пойдемте, тут есть место, где вы можете укрыться, — сказал Самуил, подавая руку Валерии, которая, дрожа, прижалась к нему.

Вскоре они пришли к груде сероватых камней, один из этих камней, выступая навесом, образовывал открытый грот, в глубине которого была дерновая скамья.

— Зачем вы там остались? Вы промокнете, — вскрикнула Валерия, усаживая Самуила на скамейку возле себя.

— Вам будет неудобно, здесь так мало места.

Оглушительные раскаты грома покрыли его голос, молния бороздила небо, потоки дождя с шумом ударялись о камни, бушующие волны глухо ревели. И все это сливалось в грандиозный ужасающий хаос.

Самуил невольно обвил стан своей спутницы, и она не сопротивлялась, а положила голову на его плечо. Молча и неподвижно сидели они, прижавшись друг к другу. Валерия забыла свои предрассудки и отвращение, а душу ее объяло странное чувство счастливого покоя.

Сколько времени просидели они так, они сами не знали. Между тем, гроза, наконец, стала утихать, удары грома, теряясь вдали, наконец, смолкли, тучи рассеялись, и серебристый свет луны озарил озеро.

— Боже мой, уже луна! Который час может быть? И где Рудольф и Антуанетта, — воскликнула Валерия, поднимаясь.

Самуил вынул часы.

— Десять часов, — сказал он, всматриваясь. — Сейчас приедут за нами. За них не бойтесь, они держались берега и не подвергались опасности, но вы бледны, Валерия. Вы очень испугались?

Валерия отрицательно покачала головой.

— Я ничего не боюсь под вашей защитой, — сказала она, устремив на него блестящий взгляд. — Я убедилась на опыте, что в вас довольно мужества и силы, чтобы защитить от бури житейской ту, которая доверилась вам. И теперь я могу ответить вам, Самуил, на ваш вопрос, предложенный мне в лодке; конечно, я желаю, чтобы вы приняли крещение, которое должно даровать вам новую жизнь. Но уже теперь я люблю вас, вы мало-помалу овладели моим сердцем, победили отвращение и предрассудок. А эти минуты разъяснили мне мои чувства, и я добровольно отдаюсь вам.

Не помня себя от счастья, Самуил привлек ее к себе на грудь и в первый раз его страстный поцелуй коснулся ее губ.

— Этот миг искупает все мои страдания и вынесенное презрение, — прошептал он. — Сегодня наша настоящая помолвка, и я надеюсь, Валерия, вы не откажете в моей просьбе.

— Конечно, если это зависит от меня.

— Давно я ношу с собой наши обручальные кольца, которым приписываю магическую силу. После моего крещения отец фон-Роте освятит их, но я буду спокойнее, когда вы будете носить мое кольцо. Завтра вы уезжаете на три недели, это целая вечность; злое предчувствие меня мучает и заставляет меня бояться, что это путешествие будет роковым, и мы больше не увидимся.

— Вот вам моя рука, Самуил, и я отдаю ее вам не по необходимости, а по свободному влечению сердца. Я с радостью буду носить ваше кольцо как видимый знак данного слова.

Самуил поспешно вынул из кармана бумажник, достал из него кольца и, поцеловав, надел одно из них на палец Валерии.

— Этим кольцом, символом вечности, ты соединяешься со мной на всю жизнь, — сказал он глухим голосом, и глаза его сверкнули мрачным огнем. — Ты делаешь это добровольно; горе тебе, если когда-либо ты изменишь мне и нарушишь свою клятву!

— Самуил, вы меня оскорбляете таким подозрением. В свою очередь, я требую от вас такой же клятвы.

— Насчет моей верности, — ответил он, улыбаясь, — будьте спокойны, Валерия. Моя любовь не умрет, пока я жив.

— Отчего же вы сомневаетесь в моей? Вы сегодня в воинственном настроении, Самуил. Сначала вы произнесли не особенно лестную для невесты речь, а теперь усомнились в моем слове.

— Вы правы, я неблагодарен и схожу с ума. Браните меня, фея, я это заслужил. Но вот уже два дня я нахожусь в нервном, тревожном достоянии и меня мучают печальные предчувствия, а все это следствие сна, не имеющего здравого смысла, но который, тем не менее, произвел на меня необычайное впечатление.

— Расскажите мне его, Самуил.

— Это было в среду вечером, — начал он. — Я вернулся от вас в самом хорошем настроении духа, лег в постель и, любуясь вашим портретом и мечтая о будущем счастье, заснул. Во сне я увидел себя с вами на прекрасном лугу, усыпанном цветами; мы шли спокойные и счастливые, направляясь к видневшейся вдали церкви.

Подойдя к храму, дверь которого была настежь открыта, я отпустил вашу руку и сказал: „До свидания, Валерия. Я пойду окрещусь в купели, что стоит среди церкви; подождите меня у дверей“. Вы согласились, и я вошел; но приближаясь к купели, я с удивлением увидел, что в ней не было воды и что возле меня, вместо священника, стоял молодой офицер замечательной красоты, блондин, как и вы, а его черные глаза с презрением были устремлены на меня. Небрежно сыпал он в купель целый дождь золотых и, указывая на них, говорил мне: „Крестись вот в этом“.

Вне себя и ничего не понимая, я выбежал из церкви, чтобы спросить у вас, что это значит, но все изменилось. Я увидел перед собой улицу, переполненную народом и примыкающую к арене,, где тоже теснилась толпа. Я не знал, как я очутился на золотой колеснице рядом с тем же офицером. Теперь он был одет в тогу и на голове его был лавровый венок, как у римских героев; на мне был такой же костюм, а в руках широкий меч, и я кричал изо всей силы: „Смерть христианам!“ Произошло смятение, во время которого я убил несколько мужчин, женщин и детей. Среди них я вдруг наткнулся на вас, Валерия. На коленях, с распущенными волосами и помутившимся взглядом вы поднимали ко мне руки, сжимавшие крест; но упоенный бешенством и кровью, я крикнул: — „Умри!“ и занес над вами оружие. В ту же минуту офицер бросился и схватил вас, а меня оттолкнул так сильно, что я упал навзничь. Когда я встал, совсем ошеломленный, то увидел, что я в саду моей загородной виллы в Пеште, возле довольно большого пруда. Я чувствовал себя дурно; в боку у меня была рана, из которой сочилась кровь, и она жгла меня как огонь. Вы стояли передо мной, Валерия, в подвенечном платье, но я знал, что вы выходите замуж не за меня, а за блондина в военной форме. Вы мне что-то говорили с выражением страдания на лице, но я ничего не слыхал; безумное бешенство кипело во мне и чей-то насмешливый голос напевал ту арию из Лучии, которую я спел вам сегодня. Я чувствовал такую сильную боль в ране, что, казалось, с ума сойду и, схватив вас, кинулся с вами в пруд… В эту минуту раздался голос Рудольфа: „О, негодный убийца!“ И я проснулся. Все тело мое было облито ледяным потом, а впечатление сна было так живо, что все еще, казалось, звучал голос Рудольфа, и я невольно дотронулся до бока, где продолжал чувствовать сильную боль. Минуту спустя я совершенно пришел в себя и понял, что это был сон, но всю ночь затем не мог сомкнуть глаз.

Валерия с глубоким вниманием слушала этот рас* сказ.

— Это был кошмар, — проговорила она после минуты молчания. — Не надо быть суеверным. Бог хранит нас.

В эту минуту по озеру пронесся призывный, крик нескольких голосов, и вдали показалась лодка.

— За нами едут, — сказал Самуил, вздрагивая. — Прощайте, Валерия. Дайте мне проститься с вами теперь, а завтра, под ледяным взглядом вашего отца, мы опять будем чужими.

— Нет, нет, мы еще должны увидеться. Приходите завтра, Самуил, между одиннадцатью и двенадцатью часами, я буду ждать вас в роще Флоры, возле калитки, которая ведет в поле, там мы можем спокойно проститься без свидетелей.

Сияющий и признательный, он прижал ее к груди и затем ответил громко на зов. Спустя несколько минут, лодка, в которой был Рудольф, причалила к островку, и они направились к дому. На пристани граф, барон и Антуанетта ожидали их в сильной тревоге.

— Успокойтесь, — крикнул весело Рудольф, — я везу вам потерпевших крушение, они здравы и невредимы.

Валерия выпрыгнула из лодки и кинулась в объятия отца.

— Милый папа, если ты видишь меня живой, то этим ты обязан мужеству и присутствию духа Самуила, — сказала она.

Поглощенный своей радостью, старый граф не обратил внимания на восторженный взгляд дочери и на то, что она просто, по имени назвала человека, которого, как он полагал, она едва выносит; но Рудольф, покручивая усы, подозрительно взглянул на сестру.

На другой день Валерия проснулась радостная. Давно не ощущала она такой полноты жизни; будущее улыбалось ей и не было страшно, как прежде. Она глядела на кольцо, надетое на ее палец Самуилом, и, краснея, спрашивала себя, как мог глупый предрассудок внушать ей отвращение к этому красивому, богато одаренному природой человеку. Вспомнилось ей, какие тяжелые минуты пережила она в его саду, прося возвратить ей свободу. К счастью, он тогда отказал, и теперь блаженная улыбка скользнула на ее губах. Много других счастливых минут ожидает ее в том же саду, там она будет гулять с ним в тенистых аллеях и его звучный, страстный голос, который заставляет дрожать все струны ее сердца, будет нашептывать ей слова любви, подобные тем, которые слышала она от него вчера.

И как некстати на голову свалилась скучная эта поездка. Как длинны покажутся три недели, проведенные вдали от него. Слава богу, что она назначила на утро ему свидание, им о стольком еще надо поговорить.

Она сбросила одеяло и позвала камеристку.

Валерия с большим вниманием занялась туалетом, надела синие туфли, розовое платье и кружевную косынку, выделявшую жемчужную белизну ее лица, и приколола синий бант к русым волосам, ниспадающим двумя длинными косами. Затем, удостоверившись в зеркале, что она прелестна в этом простом туалете, взяла зонтик и поспешно отправилась к месту свидания. С нетерпением ходила она взад и вперед по аллее рощи, поглядывая на часы, а всего было только десять с половиной часов, и вдруг открыла калитку. Пред ней расстилались широкие поля, слегка холмистые, засеянные хлебами, волнующимися под дуновением ветерка.

Направо виднелась, теряясь в пространстве, дорога, ведущая в Рюденгорф, прямо извивалась другая, изрытая дождями и колесами тяжелых телег. Валерия пошла этой дорогой, срывая в пути васильки и маки, но дойдя до большого дерева, бросающего кругом густую тень, она села на скате холма и стала плести венок из васильков. Отсюда ей видны были калитка парка и Рюденгорфская дорога, а сама она была скрыта тенью ветвей и хлебными стеблями.

Взглянув на дорогу, она увидела мчавшегося всадника. Доехав до ограды, он проворно соскочил на землю, привязал лошадь и хотел открыть калитку.

— Самуил! — крикнула Валерия.

Тот повернулся с удивлением, но не видя никого, хотел идти далее. Тогда она позвала его еще раз. Уловив направление голоса, он тотчас вышел на проезжую часть дороги и увидел Валерию, она сидела, улыбаясь, вся в цветах, и сама была похожа на василек.

— Ах, как вы хороши, дорогая моя, — воскликнул Самуил, садясь возле нее и поцелуем заглушая ее привет. — Я так счастлив, что вы тут ждете меня, и боялся все утро, что, поразмыслив, ваша гордость осудит вчерашний вечер, и вы не придете.

Молодая девушка покраснела.

— Какое вы составили обо мне понятие! Какая гордость может разлучить нас теперь, между нами все ясно, как июльское солнце! Я сожалею о том, что мы должны расстаться. Ах, зачем вы еще не крещены? Мы поехали бы вместе.

— Скоро, дорогая моя, я буду всецело ваш, и ничто более не разлучит нас; но если вы хотите, чтобы я был вполне счастлив, говорите мне „ты“ теперь, когда мы здесь одни. Это слово из ваших уст будет для меня талисманом.

— Вы стали слишком требовательны и смелы со вчерашнего дня; если бы я не уезжала, то не согласилась бы, но сегодня я ни в чем не хочу тебе отказывать, — прошептала Валерия в смущении.

— Благодарю, благодарю! Сердце твое почувствовало, что никогда еще я так не нуждался в утешении; три недели я буду терпеть адские мучения ревности, знать, что ты в незнакомом мне обществе, окруженная блестящей молодежью, которая, конечно, будет ухаживать за тобой!.. Ты так обольстительно хороша, что нельзя видеть тебя и не любить. И все эти дни люди не будут знать, что ты невеста другого, которого никто не решится назвать…

Лицо Самуила мало-помалу хмурилось, глубокая печаль и горечь звучали в его голосе и странным огнем горели его черные глаза.

— Нет, нет, не ревнуй, Самуил, ты знаешь, что я люблю тебя. Кто же может вытеснить тебя из моего сердца? — утешала его Валерия.

Но видя его мрачность и задумчивость, она наклонилась и провела цветком по его щеке. Самуил глубоко вздохнул.

— Милая Валерия, я более тебя испытал пагубную силу светских предрассудков, — сказал он печально. — Ты сама, когда не знала, что я еврей, любезно отнеслась ко мне, пока Рудольф одним словом не заставил тебя измениться.

— Зачем ты мучаешь меня, да еще в такие минуты, когда я думала, что мы будем вполне счастливы! Я вижу, что ты не простил тех слов, которые мне внушала моя гордость и это служит тебе основанием бояться моей неверности! Но ты забываешь, жестокий человек, что в твоих руках честь моей семьи? Разве я полюбила бы тебя, если бы ты не отнесся ко мне враждебно и всеми способами заставил меня тебе покориться? Тем не менее, твоя пленница стала твоей союзницей.

— Не напоминай мне этого никогда, Валерия, — сказал молодой человек, тяжело дыша. — Ужасной угрозой я приковал к себе женщину, страшно любить и чувствовать, что тебя ненавидят, презирают. Я никогда не забуду кровного оскорбления, нанесенного мне тобой, когда ты мне сказала прямо в лицо, что мое происхождение внушает такое отвращение, которое не может уничтожить никакое крещение. Как же не бояться, что эти предрассудки и твоя врожденная гордость не заставят тебя стыдиться за твой выбор? Свет не будет знать, что сперва ты хотела принести себя в жертву своей семье. Останешься ли ты тверда, если тебя будут окружать поклонением, если какой-нибудь гордый аристократ сложит к твоим ногам свою любовь и имя, достойное тебя? Поклянись мне остаться верной, несмотря на искушение, не красней за мое происхождение, а я буду спокоен и постараюсь подавить адское чувство ревности.

— Боже мой! Какой же клятвы ты хочешь от меня? — спросила Валерия в сильном смущении.

Самуил поднял глаза к солнцу, лучи его играли на траве у их ног.

— Взгляни. Это солнце озаряет равно всех людей, без различия расы и вероисповедания, оно создано богом, который — наш, равно как и ваш, и только люди жадные, гордые и завистливые, по своей взаимной ненависти, делят его, чтобы вернее разрушить гармонию природы, которой управляет единая воля. Валерия, этого единого бога я призываю в свидетели твоей клятвы, и если ты мне изменишь, пусть это солнце, озаряющее нас в эту минуту, будет тебе всегда живым упреком и осуждением твоего поступка.

Она слушала дрожа и бледнея.

— Жестоко с твоей стороны так мучить меня, но я клянусь остаться тебе верной, не стыдиться тебя, и если я изменю своему слову, пусть глаза мои больше не увидят солнечного света.

Последние слова ее были заглушены рыданиями. Слезы любимой женщины испугали и произвели сильное впечатление на Самуила, он побледнел и, упав на колени к ногам Валерии, покрывал поцелуями ее руки, просил у нее прощения, упрекал себя, что увлекся своими мрачными предчувствиями до того, что огорчил ее.

— Хочешь, чтоб я осталась? Я скажусь больной и не поеду на свадьбу, если это может тебя успокоить, — сказала она вдруг.

— Нет, нет. Теперь я прошу тебя ехать, забыть мою безумную ревность, и в доказательство твоего полного прощения взять вот это.

Самуил вынул из кармана красный сафьяновый бумажник и подал его невесте.

— Что это значит? Что в этом бумажнике? — спросила с удивлением молодая девушка.

— Это значит, что я хочу, чтобы ты была весела, чтобы никакая мучительная забота относительно твоего отца и брата тебя не тревожила. В этом бумажнике все их обязательства, они мне больше не нужны, так как ты отдала мне свое сердце.

— Возьми их назад, умоляю тебя, отдай их после отцу, как было условлено, — сказала Валерия, бледнея от волнения.

— Нет, любовь не нуждается в материальных оковах, и меня ужасает мысль, что ты все еще находишься под гнетом твоего самопожертвования. Ты поклялась мне в верности, и я верю тебе, как самому себе. К чему же эти бумаги? У меня было желание приобрести тебя, а гибели твоих родных я не хотел; я стану спокойнее, сильнее, когда у меня не будет против тебя иного оружия, кроме твоей любви, иного ручательства, кроме твоего честного сердца.

Побежденная, растроганная этой слепой верой и беспредельной нежностью, отражавшейся в глазах Самуила, все еще стоявшего перед ней на коленях, Валерия обвила руками его шею и прошептала взволнованным голосом;

— Я беру эти бумаги, но не уничтожу их, всю жизнь я буду их беречь в память этой минуты, когда ты ответил на наши оскорбления и презрение своим великодушным доверием.

— Что говорить об оскорблениях? Все забыто, все сглажено этой минутой, минутой невыразимого счастья, — сказал Самуил, прижимая ее к сердцу и целуя ее пушистые волосы.

Настало короткое молчание. Оба они верили, что достигли совершенного счастья, фата-морганы ослепленного сердца человека, который воображает, что может нащупать то, что видит глаз, а между тем это лишь неуловимый призрак…

Заметив, что Валерия дрожит, Самуил поборол волновавшие его чувства и, сев рядом, весело сказал:

— Когда ты вернешься обратно, мы непременно должны встретиться в этом же месте. Я не предполагал, что эта проселочная дорога внушит мне такое почтение; но теперь каждый раз, когда я буду в Рюденгорфе, я обязательно стану ее посещать. Дай мне на память эту гирлянду васильков, которая так идет тебе, или подожди немного, это будет еще лучше.

Он вынул из кармана записную книжку и карандаш, попросил ее не шевелиться и через несколько минут показал ей эскиз, прекрасно удавшийся.

— С этого я сделаю твой портрет масляными красками, — сказал он улыбаясь. — Время пройдет скорее, когда у меня перед глазами будет всегда твой чудный образ.

— Ах, какая хорошая мысль и как этот набросок похож, — воскликнула Валерия, хлопая в ладоши. — Какой ты милый! Но пора расставаться. Антуанетта и моя камеристка, верно, ждут меня, я едва успею переодеться в дорожное платье. Иди теперь к отцу и постарайся нас проводить, я хочу видеть тебя до последней минуты.

— Желание, волшебная фея, будет исполнено. Я сажусь на лошадь и совсем прилично въеду по большой аллее, — смеялся Самуил, с комическим почтением отвешивая ей поклон.

— До свидания. А венок я тебе пришлю.

Когда Валерия, раскрасневшаяся и улыбающаяся, пришла к себе в комнату, горничная доложила ей, что Антуанетта уже одета и ждет ее в саду.

— Я запоздала, собирая цветы. Скорей дай мне, Марта, дорожное платье и затем уйди, мне надо еще написать письмо.

Она спрятала в дорожный несессер красный сафьяновый бумажник и наскоро оделась. Затем она сбегала в комнату Рудольфа, сняла свой висевший над его письменным столом миниатюрный портрет, сделанный в Италии, положила в ящик вместе с гирляндой, приложила к этому золотой крест на тонкой цепочке и записку следующего содержания:

„Я получила этот крест в день моего первого причастия, теперь он будет твоим крестильным. Пиши мне на имя Рудольфа и пришли мне твой портрет. Я буду, отвечать через брата“.

Затем она позвала Марту.

— Сегодня вечером эту шкатулку надо отнести г-ну Мейеру, я проиграла ему пари. Распорядись, чтобы после нашего отъезда она была доставлена в Рюденгорф.

Ключ от шкатулки Валерия положила в карман, чтобы отдать его потихоньку Самуилу, и направилась поспешно в залу, где ее с нетерпением ожидали.

Во время завтрака лакей доложил Самуилу, что его слуга принес для него сверток. Он приказал положить его в соседней комнате. Как только встали из-за стола, а люди ушли, Самуил взял два футляра и подошел к молодым девушкам.

— До сих пор я не позволял себе подносить вам что-нибудь, — краснея, начал он.

— Как? А цветы и конфеты? Да еще в художественных ящиках и вазах, — перебила его со смехом Антуанетта.

— Цветы и конфеты, может подносить каждый. Но по случаю вашей предстоящей свадьбы, Антуанетта, умоляю вас, как будущую мою родственницу и крестную мать, принять это от меня на память. Вы всегда относились ко мне так приветливо и дружественно, что не огорчите меня отказом. Что касается вас, Валерия, вы не отвергнете первый подарок, который осмеливается преподнести вам ваш жених.

Антуанетта с любопытством открыла свой футляр и при виде великолепной парюры из рубинов в античном вкусе сказала, протягивая руку Самуилу:

— Я принимаю, но это слишком хорошо!

Парюра Валерии вызвала общее восхищение: это была гирлянда маргариток вся из бриллиантов. Камни и работа были так хороши, что Валерия не могла удержать своего восторга и пожелала тотчас же примерить эту дивную парюру. Страстный взгляд Самуила убедил ее, что гирлянда шла ей восхитительно.

Но вот доложили, что экипажи поданы. Антуанетта пошла прятать футляры; Рудольф, граф и барон фон- Гойя тоже вышли для последних дорожных приготовлений, а жених с невестой остались на минуту одни.

— Возьми этот ключ, он от той шкатулки, которую тебе принесут сегодня.

— Прощай, Валерия, приезжай скорей и не забывай меня, — прошептал грустно Самуил.

— Я никогда не забуду тебя. Утром ты будешь первой, а вечером последней моей мыслью, — ответила она, бросаясь в его объятия.

В эту минуту Антуанетта проходила коридором и при виде трогательного прощания с удивлением попятилась.

Минут десять спустя все сидели в карете и ехали на станцию, куда прибыли как раз вовремя, чтобы успеть сесть в купе, обменялись последними поклонами с Самуилом, и поезд тронулся, увозя путешественников.

С поникшей головой грустный Самуил сел в экипаж и направился в Рюденгорф. Ему казалось, что все померкло, все стало пусто вокруг него, и остальную часть дня он провел на террасе.

Шкатулка, которую ему принесли после обеда, несколько улучшила его настроение. Он читал и перечитывал записку Валерии, поцеловал крест и, поставив перед собой ее портрет, не мог налюбоваться прелестным лицом своей невесты. Позабыв все свои опасения и ревность, он отдался мечтам о долгой и счастливой будущей жизни.

V

Когда поезд, уносивший графа и его семью, тронулся с места, в купе все молчали. Валерия откинулась на подушки. Разлука с Самуилом была для нее тяжелее, чем казалось окружающим. Граф-отец погрузился в чтение газеты, но между женихом и невестой вскоре завязался разговор, привлекший внимание Валерии. Речь шла о княгине Орохай и о ее сыне Рауле.

— Мне будет очень интересно, — говорила Антуанетта, — увидеть двоюродного брата. — Я восемь лет не видела его, когда в последний раз я гостила летом у тети Одиль, он был со своим гувернером в Ницце. А ты, Рудольф, видел его уже офицером. Как ты его нашел? Он обещал стать очень красивым.

— И вполне сдержал это обещание и может служить прекрасной моделью для Аполлона или Адониса. Но он очень нежного сложения и имеет болезненный вид. В полку он пробыл всего несколько месяцев (ты была в это время в Италии с Валерией), затем ему дали годовой отпуск для поправления здоровья, который теперь должен кончиться. Он успел снискать любовь товарищей, — да и вообще славный малый, наивный, как барышня, несмотря на свои двадцать два года; не пьет, не играет, избегает женщин, что весьма удивительно, так как те преследуют его. А вот, когда он осознает могущество своей красоты и положения, то будет одерживать большие победы, и я очень счастлив, что он уже не может быть моим соперником.

Мадемуазель Эберштейн расхохоталась.

— Ты слишком скромен, Рудольф. Такой мальчик, как Рауль, не может быть опасен. Но я рада, что из него вышел скромный и симпатичный юноша, это большое утешение матери. Бедная тетя чуть не лишилась рассудка после смерти своего мужа, затем она отказалась от света и, несмотря на красоту, молодость и огромное состояние, заперлась в своем имении и посвятила себя сыну, которого боготворила.

Валерия мало-помалу перестала вслушиваться в их разговор. „Должно быть глупый и избалованный мальчишка! То ли дело Самуил — красивый, мужественный, талантливый“, — подумала она, снова закрывая глаза.

Несколько часов спустя наши путешественники приехали на станцию, где им надо было пересесть в экипажи и ехать в замок княгини. Все вышли из вагона, и вдруг Рудольф указал, смеясь, на офицера, который проходил мимо них, кого-то высматривая в толпе.

— Мы здесь, князь, — сказал он, похлопывая его по плечу.

Молодой человек оглянулся и тотчас подошел к гостям. Князь Рауль Орохай был действительно красивый молодой человек. Его высокий стройный стан сохранял еще юношескую грацию; белое и свежее, как у молодой девушки, лицо отличалось классической правильностью черт, большие темные глаза и черные ресницы придавали ему задумчивое выражение. Он почтительно приветствовал барышень, но при виде Валерии в его глазах мелькнуло выражение такого страстного восхищения, что та отвернулась, краснея. После дружеских объятий с графами и бароном Рауль предоставил свой экипаж, и все тронулись в путь.

Уже взошла луна, когда подъехали к замку. Это здание представляло собой большую феодальную крепость на скале, окруженную лесистыми горами. Валерия восторгалась красотой его живописного месторасположения.

Княгиня радостно приняла своих гостей, всякое стеснение и этикет исчезли. Она горячо благодарила графа и барона за их согласие справить у нее свадьбу, а Рудольфа поцеловала в лоб со словами:

— Сделайте счастливой Антуанетту, мой будущий племянник.

Она несколько раз обняла Валерию, когда же заметила, каким восторженным взглядом Рауль смотрел на Валерию, то и сама с особым вниманием стала в нее всматриваться.

После чая, подкрепленного ужином, которому усталые путешественники оказали большую честь, все вернулись в столовую и разделились на две группы.

Беседовавшая со старым графом княгиня вдруг прервала начатый разговор:

— Смотрю- на Валерию. Что за восхитительное создание ваша дочь. Кажется, я никогда не видела такого божественного личика. Эти лазурные глаза святого могли бы околдовать!

К удивлению княгини, граф нахмурился, взглянув на дочь, и глубоко вздохнул. Была уже ночь, когда молодые девушки пришли в отведенную для них комнату, но царившее перед тем оживление прогнало сон, и обе они лежали в постелях, продолжая болтать.

— Как ты находишь тетю и Рауля, — спросила Антуанетта, откидывая полог кровати, чтобы лучше видеть облокотившуюся на подушки приятельницу.

— Княгиня мне внушает глубокое почтение, — отвечала Валерия. — В лице ее столько доброты и грусти. Но относительно Рауля не могу сказать, чтобы он мне нравился, несмотря на его бесспорную красоту и благородство манер, есть что-то неприятное в его взгляде, слишком мечтательном и недостаточно энергичном, а в выражении лица слишком много гордости, спеси и даже жестокости.

— Боже мой, какие ты приписываешь ему ужасы! Конечно, ему не представлялось случая выказать свое мужество, он был боготворим и лелеян с детства, не было желания, которое бы не исполнялось. Но сейчас видно, что это добрый доверчивый ребенок, а совсем не пресыщенный жизнью, что, конечно, большое достоинство для князя двадцати двух лет, прекрасного, как Адонис, и богатого, как Крез. Знаешь, он недавно еще получил после смерти родственницы баронессы фон-Равен больше миллиона. Поэтому, если ты заметила кое- какие проявления гордости, то это, разумеется, естественно.

Валерия, молча слушавшая ее, когда та кончила панегирик, подняла руку и мнимо важным тоном сказала:

— Слушай. Мне кажется, мой долг велит мне предупредить Рудольфа, что ты окончательно наэлектризована своим кузеном, нескончаемо воспеваешь его добродетели и чары, и, весьма возможно, что вместо графа Маркоша предпочитаешь выйти за князя Орохая.

Антуанетта упала на подушки и залилась смехом.

— Это не опасно, — ответила она, насмеявшись вволю. — В моих глазах никого в мире нет красивее Рудольфа, с его смелой воинственной поступью, шелковистой бородкой и глубокими глазами, а кроткому Раулю, с его мечтательным взглядом и пробивающимися усиками, его не заменить. А вот ты берегись такой близости: Рауль, кажется, очарован тобой и может явиться более подходящим для тебя претендентом, чем Мейер, который, несмотря на все свои достоинства, что я охотно признаю, все же останется всегда крещеным евреем.

Валерия побледнела, и глаза ее лихорадочно вспыхнули.

— Если ты меня любишь, Антуанетта, никогда так не говори и не шути на эту тему. Однако поздно, пора спать…

Она улеглась и закрыла глаза, повергнув приятельницу в недоумение. Не находится ли теперешнее негодование в связи с подмеченным ею утром прощальным поцелуем.

Дней через пять по приезде должна была состояться свадьба Антуанетты. С обоюдного согласия было решено провести это время исключительно в семейном кругу, не считая, конечно, кое-каких необходимых визитов. Празднество открывалось в день свадьбы большим балом у княгини, за которым следовал целый ряд вечеров, кавалькад и пикников, частью приготовленных Раулем, частью соседними помещиками. Пока время текло спокойно, весело, а княгиня оказывала все большее расположение Валерии, осыпала ее ласками и настолько явно старалась сблизить ее с Раулем, что ошибиться насчет ее дальнейших намерений было не трудно: подобное отношение пробуждало в душе Антуанетты смутную тревогу, а у графа сожаление и злость. Накануне свадьбы все собрались на террасе. Вошедшая княгиня взглянула на сияющего сына, сидевшего подле Валерии и помогавшего ей вязать букет.

— Вот уже пятнадцать лет, друзья мои, не выезжала я из замка, а нынешнюю зиму думаю провести в Пеште. Во-первых, чтобы быть ближе к сыну, который возвращается в полк, а затем… может быть, Рауль женится и мне выпадет второй раз счастье справить свадьбу.

— Не слишком ли ты торопишься со своими планами, — возразила Антуанетта. — Рауль будет совершеннолетним еще только через три месяца, а потом мне кажется, что он еще слишком юн для женитьбы.

Рауль обернулся красный, как вишня. Глаза его блестели и губы нервно вздрагивали.

— Кто это утверждает, что я слишком молод для женитьбы? Дорогая Антуанетта, Рудольф всего на четыре года старше меня, а вы его нашли достойным вас. Позвольте вам заметить, что вы ошибаетесь, а мама как всегда права, находя, что мне пора пристроиться.

Возмущенное негодование юноши вызвало общий смех.

— Успокойтесь, кузен, я ничего больше не говорю, — ответила Антуанетта. — Видя, что вы рассвирепели как лев, я беру свои слова обратно и объявляю вас вполне зрелым для брака. Кто бы мог подумать, тетя, что у нашего святого повсюду уши. А я думала, что он ничего не видит и не слышит…

— Ничего, кроме Валерии, — докончила княгиня, с восторгом глядя на оживленное лицо сына.

Настал, наконец, торжественный день. С утра в замке было радостное оживление. Прислуга суетливо бегала взад и вперед, развешивая гирлянды, флаги и шкалишки; в садах готовили иллюминацию и фейерверк, огромная оранжерея, примыкавшая к приемным комнатам, преобразовалась в волшебный зимний сад, с дорожками, усыпанными песком, с тенистыми уголками и зеленой чащей померанцевых деревьев. Но в комнатах, занимаемых невестой и ее подругой, еще царила безмолвная тишина. Антуанетта пожелала провести последние часы девичества в одиночестве и покое до прибытия барышень, которые должны были ее одевать. Она помолилась, а затем Валерия, отослав горничных, сама помогла ей одеться; она обула ее, причесала пышные волосы и накинула пеньюар, который она должна была сменить на роскошное, отделанное кружевами платье, разложенное на диване. Обе были молчаливы: невеста думала о предстоящей великой минуте, а Валерию волновали самые разнообразные чувства. Накануне брат передал ей портрет Самуила и письмо, в котором тот описывал все, что делал, о чем думал со времени ее отъезда; он добавлял, что отец фон-Роте был спешно вызван в Рим, где пробудет две-три недели, а ему оставил работу, но все же обещал, что его отсутствие не задержит крещения.

— Мне надо с тобой посоветоваться, — обратилась, наконец, Валерия к своей подруге, подсаживаясь к ней. — Вот погляди, — продолжала она, взяв со стола футляр и подавая его Антуанетте. — Сегодня утром княгиня позвала меня к себе и подарила мне это ожерелье, говоря, что любит меня, как родную, и смотрит, как на свою дочь.

Антуанетта открыла футляр. На черном бархате лежало несколько ниток бесподобного жемчуга с сапфировой застежкой.

— Какое великолепие, — проговорила она, — и вежливость требует, чтобы ты одела его сегодня. Но ты озабочена, Валерия. Этот подарок заставляет тебя заключить, что княгиня одобряет любовь к тебе Рауля, которую тот не скрывает.

— Так ты тоже заметила, что этот сумасброд выказывает мне чересчур явное и нежелательное расположение? Я избегаю его насколько возможно, но не могу же я быть невежлива относительно сына княгини, она так ко мне внимательна. Хотя в словах Рауля нет ничего определенного, ко его взгляды, которые всюду следят за мной, тяготят меня; в его присутствии я чувствую как бы гнет над собой и хотела бы скорей уехать отсюда, даже сегодня, а не завтра. Дружба княгини с отцом мне кажется подозрительной, равно как и отеческий тон отца к князю. Боже мой, что выйдет из всего этого? Что если Рауль сделает мне предложение? Посоветуй, Антуанетта, что мне тогда делать?

— Будь спокойна, — отвечала г-жа Эберштейн, целуя ее. — Ты, несомненно, нравишься Раулю. А почему бы ему не выражать своих чувств, раз ему неизвестны ваши отношения с Самуилом и ваша помолвка? Хотя я не думаю, чтобы он теперь сделал тебе предложение, вернее, он оставит его до зимы, а до тех пор известие о твоей свадьбе рассеет его мечты. В худшем случае, можно все доверить тете, имеющей влияние на сына, чтобы заставить позабыть увлечение молодости. Потом я уверена, что папа и Рудольф никогда не допустят этого. Они знают, что ты должна выйти за Самуила и что с этим браком связана честь нашего имени.

— Да, по крайней мере, честь данного слова, — прошептала Валерия.

— Теперь, дорогая, позвони горничной. Уже около пяти, а венчание назначено на семь, и скоро слетятся наши приятельницы.

Валерия оканчивала одеваться, когда донеслись говор и смех, а затем целый рой молодых барышень ворвался в комнату и окружил невесту.

Обряд венчания был торжественно совершен в церкви замка, затем новобрачные принимали поздравления и при звуках оркестра и громких „ура“ открыли бал, после чего танцы следовали один за другим, а оживление возрастало по мере того, как шампанское горячило головы.

После вальса Валерия, опираясь на руку Рауля, вышла в зимний сад, феерически освещенный лампами, скрытыми в зелени; оба были оживлены танцами. Князь провел ее к отдаленной группе деревьев, посадил на зеленую бархатную скамейку, изображавшую дерн, и сам сел возле нее. Валерия обмахивала веером разгоряченное лицо, а князь любовался ею, нисколько не скрывая своего благоговейного восторга. Вдруг он опустился на колени, схватил ее руку и страстно проговорил:

— Валерия, ангел мой, я люблю вас больше жизни! Согласитесь быть моей женой или дайте умереть у ваших ног.

— Бога ради, князь, встаньте, — умоляла Валерия, побледнев от волнения. — Вас могут увидеть!.. То, о чем вы просите, невозможно.

— Невозможно! — повторил он недоверчиво. — Я не встану, пока не услышу моего приговора. Вы отвергаете меня, потому что я вам антипатичен или потому, что сомневаетесь в моих чувствах?

— Встаньте, Рауль, и сядьте возле меня, — молила она со слезами на глазах.

Он машинально повиновался и сел снова на скамейку, глядя на Валерию с выражением такой мучительной скорби, что сердце ее сжалось.

— Ни одной из названных вами причин нет налицо, в данном случае, кто более вас заслуживает любовь и симпатию и почему я могу сомневаться в ваших чувствах или быть опрометчивой в словах? Если бы три месяца тому назад вы сказали мне то же самое, я отдала бы вам свою руку с радостью, но теперь должна вам сказать: я не могу быть вашей женою, так как я уже не свободна.

Мертвенная бледность покрыла лицо Рауля.

— Так я опоздал! Но кого же вы любите? Кто этот избранник? Отчего ни ваш отец, ни ваш брат не сказали никому об этом? — Он наклонился к ней, с жадным беспокойством засматривая в ее глаза.

Но Валерия молчала. Да, никто не упомянул о Самуиле и о позорной сделке, которая обязывала дочь графа Маркоша выходить замуж за крещеного еврея. Ей тяжело было признаться князю Орохаю, что своим замужеством она платила за беспутство отца и брата. Как могла она ему сказать: „Я предпочитаю человека неизвестного, принадлежащего к презираемой расе“. Какими бы глазами взглянул на нее этот гордый аристократ, который мог бы еще допустить, соболезнуя ей, необходимость, вынуждающую ее к такому поступку, но никогда бы не простил и не понял ее любви к человеку, столь не равному ей. Сильная борьба поднялась в слабой, колеблющейся душе Валерии, все предрассудки общества, с которыми она свыклась, ожили в ней, и ей было стыдно самой себя и своей любви; ни за что на свете не сказала бы она Раулю того, в чем не призналась даже своей лучшей подруге, боясь прочесть в глазах Антуанетты недоверие, удивление и осуждение. Властный взгляд Самуила, порабощавший ее, был далеко, и она снова подчинилась чувствам гордости и ложного стыда.

Валерия свыклась с мыслью, что на нее смотрят как на жертву, и ее приветливость к жениху принимают за долг необходимости; но у нее не хватало духа сказать: „Мы поняли друг друга, и я люблю этого великодушного честного человека“. Несколько минут продолжалась внутренняя борьба и, наконец, гордость восторжествовала. Тихим, дрожащим голосом Валерия сказала:

— Нет надобности называть человека, за которого я выхожу замуж, вы его не знаете, так как он не бывает в нашем обществе. Но я должна вам сказать, что необходимость заставила меня сделать этот выбор; честь моей семьи и данное слово связывают меня с ним неразрывно. Если вы меня любите, Рауль, не мучьте меня и забудьте эту мимолетную мечту; я не могу изменить того, что сделано. — Она встала и поспешно ушла из сада, оставив Рауля в полном отчаянии. Молодой князь был избалован счастьем, все в жизни ему улыбалось, а каждое его желание и даже каждый каприз исполнялись немедленно. Эта первая, но тяжелая неудача показалась ему выше его сил. Закрыв лицо руками, он прислонился к спинке скамьи, и крупные слезы покатились из его глаз. Поглощенный своим горем, он не слышал шума приближающихся шагов и говора голосов, но к счастью Рауля, то была его мать. Опираясь на руку графа Маркоша, она пришла сюда отдохнуть. Увидев князя в слезах и отчаянии, граф остановился, пораженный увиденным, а княгиня, побледнев от испуга, кинулась к сыну.

— Что с тобой, дорогой мой? — спросила она с беспокойством. — Не болен ли ты?

Рауль порывисто встал и, подавив душившие его слезы, подошел к графу.

— За кого заставляете вы Валерию выходить замуж, чтобы спасти честь вашего имени? — спросил он еще дрожащим от волнения голосом. — Что за роковая необходимость связывать ее с человеком, которого она даже не хотела назвать по имени?

— Рауль, ты говоришь неясности! — перебила его пораженная княгиня, но взглянув на бледное, изменившееся лицо графа, убедилась, что сын ее коснулся свежей раны.

— Друг мой, я бы мог обидеться этим странным приемом требовать отчет в моих действиях, — сказал граф, овладев собой, — но ваше душевное состояние служит вам извинением. С прискорбием я должен вам подтвердить, что вот уже два месяца как Валерия — невеста банкира Мейера. По весьма уважительным причинам, данное обещание не может быть нарушено, несмотря на отвращение, которое этот брак мне внушает.

С глухим стоном вырвался Рауль из рук матери, которая силилась его удержать, и убежал из сада.

— И вы молчали до сих пор о таком важном деле, граф? — проговорила княгиня, опускаясь в изнеможении на диван. — А между тем нам нужно найти средства выйти из этого критического положения.

— Да, княгиня, если бы такое средство существовало, я бы, конечно, воспользовался им прежде, чем решиться выдать графиню Маркош за крещеного еврея; но, мне кажется, теперь не время толковать о столь запутанном деле.

— Вы правы, друг мой, мы поговорим с вами об этом завтра утром, а теперь пойдемте поглядим, что делает Рауль. В возбужденном состоянии он способен на какое-нибудь безумие.

Несмотря на слабость в ногах, она снова взяла под руку графа, и они вместе обошли все залы, галереи и террасы, но Рауля нигде не было.

Видя, что его спутница еле держится на ногах и может каждую минуту упасть в обморок, граф подвел ее к креслу.

— Успокойтесь, дорогая княгиня, и не бойтесь. Юная любовь пылка, но быстро проходит, как летняя гроза. Я позову Рудольфа, он мигом найдет огорченного князя, который, вероятно, плачет и мечтает где-нибудь за кустом.

Рудольф был найден и послан на розыски.

— Найди, дорогой, этого полоумного и вразуми, — сказал старый граф. — Убеди его вернуться к гостям, а то его мать мучается беспокойством.

Молодой граф немедленно отправился и, не найдя его в замке, прошел в сад, где в эту минуту никого не было, хотя все аллеи были освещены; но и там Рауля не оказалось. Встревоженный Рудольф направился в конец парка к озеру; там на искусственном островке возвышался маленький, ярко освещенный павильон. У берега одна из гондол была отвязана и виднелась теперь у подножия лестницы, ведущей в павильон. Рудольф вскочил в гондолу и быстро переплыл к острову. Но и в павильоне никого не было. Он обошел окружавший павильон садик. Там находился грот, в глубине которого мраморная нимфа держала в руке зажженный фонарь, и пламя его отражалось в струях фонтана, каскадом ниспадавшего в озеро. Полоса света, тянувшаяся из грота и озарявшая бледным светом деревья и берег, дала возможность Рудольфу рассмотреть какую-то темную фигуру на траве, в двух шагах от воды. Наклонясь, он увидел, что это был князь, который, закрыв голову руками, ничего не видел и не слышал.

— Рауль, приди в себя и будь мужчиной, — говорил ему Рудольф, толкая его и почти силой поднимая на ноги. — Как можно лежать на сырой траве, ведь ты же простудишься; твое исчезновение будет неизбежно замечено, что подумают гости? Успокойся, мой бедный друг, — присовокупил он, увидев изменившееся лицо князя. — Как каждый мужчина, ты должен уметь примириться с неизбежным; не теряй же мужества и подумай о своей бедной матери. Жизнь полна таких неожиданных случайностей, что не следует падать духом. Судьба устроит твое счастье.

Эти слова, казалось, подействовали на Рауля; он оправил свой туалет и пригладил волосы.

— Ты прав, — сказал он спокойным голосом. — Нет надобности, чтобы все знали о моем полнейшем поражении. Пойдем.

Они молча вернулись в замок, но проходя зал, где находился буфет с прохладительными напитками, Рауль спросил бокал замороженного шампанского и выпил его залпом.

— Что ты делаешь? — сказал Рудольф, вырывая у него из рук бокал, который он хотел наполнить снова. — Ты так разгорячен, а пьешь ледяное вино.

Ничего не отвечая, Рауль пошел дальше. Когда он вошел в танцевальный зал, им овладело лихорадочное оживление. Никогда, быть может, он не был веселее, блестяще и с увлечением принимал участие в танцах. Чтобы заглушить внутренний огонь, пожиравший его, он глотал мороженое порцию за порцией и пил вино со льдом. К Валерии он не подходил и за ужином сел на противоположном конце стола.

— Он дивно красив, — говорила себе Валерия, глядя на лихорадочно горевшее лицо князя и сравнивая его со своим женихом, — но все же в его глазах нет такого огня, который покоряет, лаская, нет энергии, составляющей главную красоту мужчины. Нет, нет, Самуил, я остаюсь тебе верна! Пусть они презирают меня, эти гордые аристократы, ты один дашь мне счастье!

Когда на другой день Рудольф вошел к себе в уборную, то, к величайшему удивлению, увидел там старого камердинера Рауля. Слуга, взволнованный и бледный, по-видимому, ожидал его с нетерпением…

— Простите меня, граф, что я беспокою вас в такую пору, — сказал он почтительно, — но мне кажется, что князь Рауль очень болен. Вчера, ложась спать, он был чрезвычайно разгорячен, приказал открыть все окна и выпил в четверть часа целый графин холодной воды. Боясь, что князь заболеет, я не ложился спать и видел, что он всю ночь метался в постели, а к утру у него сделался сильный озноб, и я укрыл его одеялом. Теперь у него опять жар, и мне кажется, что он меня не узнает. Конечно, я могу ошибиться и потому пришел просить ваше сиятельство пожаловать взглянуть на положение князя. Может, надо будет доложить княгине.

Встревоженный Рудольф оделся наскоро и поспешил в комнату Рауля. Тот лежал с воспаленным лицом, полуоткрытыми глазами, бессознательным взглядом и тяжело дышал. Рудольф приложил руку и пощупал пульс.

— Велите, — обратился он к камердинеру, — послать скорей верхового за доктором: болезнь может быть опасной. Я пойду сказать жене, чтобы она предупредила княгиню, и тотчас вернусь.

— Боже мой! Какое несчастье, — горевал камердинер, служивший еще отцу Рауля, и бросился выполнять приказание.

Антуанетта еще одевалась и покраснела, когда вошел муж. Увидев его озабоченный вид, она встревожилась.

— Что случилось? Что с тобой?

— Самое скверное, что могло случиться. Рауль тяжко заболел. Вчера он простудился, очевидно, а вместе с полученным нравственным ударом это вызвало горячечное состояние; он весь горит, как уголь, и никого не узнает. Я уже послал за доктором, а ты поди предупреди княгиню, но осторожно, и обнадежь ее.

Слух о болезни молодого князя облетел замок, Когда прибывший врач нашел болезнь тяжелой, посторонние гости поспешили разъехаться. На княгиню жалко было смотреть. Мысль лишиться своего единственного сына сводила ее с ума, бледная, растерянно глядя на изменившееся лицо Рауля, она сидела неподвижно у его постели, безучастная ко всему окружающему. Один лишь раз произнесла несколько слов, и это было приказание послать за доктором Вальтером, старым, оставившим практику врачом, другом дома, в которого она верила. Рудольф и Антуанетта не отходили от больного, состояние которого заметно ухудшалось. В бреду он не переставал говорить о Валерии и о своем сопернике, которого хотел уничтожить во что бы то ни стало.

Доктор Вальтер приехал по просьбе княгини и поселился в замке. Он хорошо знал натуру Рауля и благодаря принятым мерам лихорадочное состояние стало уменьшаться, а на шестой день совсем прекратилось, но сменилось полнейшим упадком сил. Все вздохнули свободно. Однако на второй день после этой перемены доктор сказал с озабоченным видом:

— Считаю долгом предупредить вас, княгиня, что настоящее положение князя серьезнее, чем горячка и бред. Эта апатия и постепенный упадок сил должны, мне кажется, быть следствием сильного нравственного потрясения. Если нам не удастся достигнуть спасительной реакции, то дело может дурно кончиться.

В отчаянии княгиня рассказала доктору все подробности несчастной любви Рауля, которую она поощряла, не предполагая, что может существовать препятствие к их свадьбе.

— И вы думаете, доктор, — закончила она, — что если бы Валерия явилась у изголовья Рауля и объявила ему, что согласна быть его женой, это произвело бы спасительную реакцию?

— Не могу вам в этом ручаться, но это предположение имеет более всего шансов на успех.

— В таком случае, она сегодня же должна одеть обручальное кольцо. Нет такого препятствия, преодолеть которое я не нашла бы сил, чтобы спасти моего сына!

Княгиня решительно встала и, пройдя в свой кабинет, послала немедленно просить к себе графа.

Когда пришел граф, она усадила его рядом на диван и передала ему весь разговор с доктором.

— Объясните мне, наконец, — сказала она, — что заставило вас решиться на неравный брак Валерии, и постараемся придумать средство возвратить ей свободу.

— Разумеется, я не могу желать для дочери более блестящей партии, чем Рауль, — ответил граф, краснея. — Но то, что я должен вам рассказать, для меня так тяжело, что я предпочел бы пустить себе пулю в лоб, и на ужасный брак смотрю, как на божье наказание за свои увлечения. Пусть же и мое признание послужит мне наказанием!..

— Так ради денег мы принесем жертву, вы — будущность Валерии, а я — жизнь моего сына! — воскликнула княгиня, когда граф окончил свой рассказ. — Нет, нет, граф, в такую важную минуту отложим всякую щепетильность. Отец и мать должны думать только о своих детях. Я призову моего управляющего, и вы уговоритесь с ним относительно этого долга. Сегодня же надо уплатить наглому ростовщику и чтобы о нем не было более речи. Затем мы устроим это дело так, чтобы для вас не было ни затруднений, ни стеснений, как это делается всегда между порядочными людьми.

Глубоко тронутый, граф прижал к губам руку княгини.

— Я был бы безумным и неблагодарным против бога и вас, княгиня, если бы с признательностью не принял ваше предложение. Теперь надо позвать Рудольфа с женой, мы переговорим сперва с ними, а потом позовем Валерию.

Молодая чета не замедлила явиться, и граф с княгиней сообщили им о своем решении.

Рудольф страшно обрадовался, когда услышал в чем дело, но взглянул на жену и стал крутить усы.

— Дорогой папа, и вы, тетя, — сказала Антуанетта, краснея от волнения, — я думаю, что ваше решение не исполнимо. Самуилу дали слово, вот уже два месяца, как он жених Валерии и готовится принять христианство, поступить с ним, как вы хотите, значило бы обмануть его…

— Обмануть! — крикнул граф, вскакивая с дивана, красный от негодования и злости. — Ты позволяешь себе называть обманом, когда человек самым законным образом защищает себя от разбойника, который с ножом к горлу говорит вам, не „деньги или жизнь“, что было бы простительно, а „честь или жизнь“.

— Вспомни, какие условия нам поставили, вспомни день, когда эта надутая чванливая собака явилась в качестве жениха. Ты забыла, в каком отчаянии была Валерия. И она, конечно, будет счастлива своему освобождению. Мне очень прискорбно, милая моя, что ты еще так мало уважаешь имя, которое носишь, придумываешь какие-то препятствия. Пойди, пожалуйста, скажи Валерии, что ее зовет будущая мать, и мы вместе решим, когда ее появление может лучше подействовать на нашего дорогого больного.

— Вы ошибаетесь, папа, — возразила с волнением, не трогаясь с места, Антуанетта, — предполагая, что Валерия обрадуется этому разрыву, я имею основания думать, что она любит Самуила Мейера, что перед нашим отъездом между ними было решительное объяснение, и она откажется нарушить данное слово. Чтобы не дать вам повода заподозрить мое влияние на нее, я не пойду за ней, велите позвать ее сейчас же и судите сами. Но позвольте мне еще сказать вам, что я не нахожу благородным такой способ спасать Раулю жизнь, которая в руках божьих.

— Что ты говоришь?! — воскликнула княгиня с удивлением. — Ты серьезно думаешь, что Валерия может предпочесть Раулю ростовщика-еврея?

— Успокойтесь, дорогая княгиня, — перебил граф, — если она и права, в чем я сильно сомневаюсь, то это не более как одна из тех фантазий, которая порождает праздный ум молодой девушки. Думая, что она неизбежно связана с Мейером, который, впрочем, красив и умен, великодушие Валерии стало изыскивать все благоприятные стороны своей жертвы. Кроме того, женщина бессильна против любви. Пылкая упорная страсть этого человека могла ее ослепить и покорить, но достаточно будет сказать ей, что жертва ее не нужна и что такой человек, как Рауль, будет ее мужем, чтобы образумить ее. Теперь, Рудольф, позвони и вели позвать Валерию, ее ответ положит конец нашим спорам.

Молодая девушка задумчиво сидела у себя в комнате. Ее тяготила мысль, что она была невольной причиной несчастья, поразившего княгиню. Она чувствовала себя лишней, потому что ее одну не звали к постели больного. А каково было бы ее положение, если бы Рауль умер! Между тем, ей не приходило на ум, что она могла спасти его, сделавшись его невестой; ее сердце и все ее мысли принадлежали Самуилу.

Когда на зов отца Валерия вошла в будуар княгини, она была поражена, увидев, что все собравшиеся были чем-то встревожены. Она побледнела и сжала рукой медальон, спрятанный у нее на груди, как будто заключенный в нем портрет мог дать ей силы против мрачного предчувствия, сжавшего ей сердце.

— Валерия, — обратилась к ней княгиня, сажая ее возле себя и прижимая ее к груди, — жизнь Рауля в ваших руках.

— Боже мой, что вы говорите, княгиня? — прошептала молодая девушка со слезами на глазах. — Я являюсь невольной причиной его болезни и мне очень тяжело; но я ничего не могу сделать для бедного Рауля, которого люблю как брата.

— Ошибаешься, дитя мое, ты много можешь сделать для него, — вмешался граф. — Благодаря соглашению, охраняющему нашу честь и интересы, мы отделались от тяжелых обязательств, тяготевших над нами. Через несколько дней банкиру Мейеру будет уплачено сполна; жертва, которую ты приносила, движимая дочерней любовью, становится излишней. Ты свободна и будешь невестой нашего доброго красавца Рауля. Это известие возвратит ему здоровье и жизнь.

Валерия вздрогнула и порывисто встала.

— Но, отец, это невозможно! Никто иной, кроме Самуила, не будет моим мужем; я клялась быть ему верной и сдержу свое слово, несмотря на его происхождение и на предрассудки света.

Взгляд, брошенный Антуанеттой на графа, ясно говорил: „Вы видите, что я была права“. Этот взгляд и непривычное упорство дочери, которая, скрестив руки, казалось, готова была защищаться, сильно взволновали раздражительного графа.

— Ты с ума сошла! — крикнул он, схватив изо всей силы руку Валерии.

Но княгиня отстранила его.

— Оставьте ее! — твердо сказала она. — Насилие никогда никого не убеждало; а вы одумайтесь, бедная моя девочка. То, что вы говорите, — неразумно, Я уважаю вашу самоотверженность, хотя вы и не сознавали всего значения вашей жертвы, но теперь, когда эта жертва излишня, так как выйдете вы за Мейера или нет, а мы уже окончательно сговорились с вашим отцом насчет его дел, — вы все-таки не хотите от нее отказаться? Подумали ли вы, какой скандал возбудит в свете подобный выбор, что он не будет освящен более вашей любовью к семье. Многие дома закроются для жены банкира-еврея, который сам, быть может, и достойный человек, но отец которого хорошо известен как составивший свое колоссальное состояние разными темными делами. Одумайтесь, дитя мое, и отряхните с себя вредные мечтания; они зародились в минуту тоски, а хитрый энергичный человек искусно воспользовался ими, чтобы проложить себе дорогу в высшее общество, двери которого перед ним закрыты. Вы говорите, что он имеет в виду креститься, но только при вашей житейской неопытности можно верить в искренность его обращения; весьма многие и печальные примеры доказывают, что еврей никогда действительно не отречется от веры своих отцов. В глубине души Мейер останется всегда верен своим братьям, которых вы должны будете принимать, а их присутствие, манеры и взгляды на жизнь будут для вас невыносимы. А ваша супружеская жизнь? Подумали ли вы, что она вам готовит, если вы добровольно присоединитесь к этому народу, отрезанному от нас стеной непреодолимого разномыслия. Когда мечты любви, пленяющие вас, исчезнут, а исчезнут они через каких-нибудь несколько месяцев, и действительная жизнь войдет в свои права, что тогда вам останется? Вы будете одиноки, изгнаны из общества, в котором родились и для которого воспитывались, а тот, для которого вы пожертвуете всем, муж ваш, неизменно сбросит с себя в домашней обстановке и жизни лоск, делающий его с виду как бы равным вам. Не забудьте, что этот человек из народа, из грязной омерзительной еврейской семьи и воспитан отцом во всех плутнях, в идеях непременной наживы. Богатство евреев есть плод непосильных трудов, несчастья, разорения и даже смерти крестьян. И этот финансист, несмотря на свою молодость так хорошо ведущий свои дела, конечно, не будет иметь времени разыгрывать роль влюбленного мужа, пресытясь громкой честью быть женатым на графине Маркою, обманутый в своей надежде сделаться равноправным членом нашего общества, скоро охладеет и, достойный преемник своего отца, подобно ему станет раскидывать сети, в которые будут попадаться жертвы его корысти.

Не качайте отрицательно головой. Вы сами, Валерия, живой пример того, что я утверждаю. Разве этот страстный поклонник не забыл хладнокровно собрать все обязательства вашего отца и брата и, таким образом, не стал самовольно располагать вами? Можете ли вы, по совести, утверждать, что когда вам сказали в первый раз, что он требует вас к себе в жены, вы с радостью дали свое согласие? Разве вы не противились этому? Разве гордость ваша не возмущалась, сердце не содрогалось при мысли, что вы будете принадлежать этому человеку?

Рудольф слушал и возмущался, переживая в душе все вынесенные оскорбления, дерзкое письмо Самуила, потом унизительное свидание, когда он, граф Маркош, шел через весь банк, под перекрестным огнем любопытных взглядов клерков, выслушивать наглое требование банкира, чтобы сестра замужеством спасла родовую честь. В эту минуту он вспомнил о разговоре накануне с Антуанеттой, которая имела неосторожность рассказать ему о вечернем посещении Валерии, — и негодованию его не стало границ.

— Стыдно тебе, Валерия, — сказал он, — когда ты так упорно защищаешь его в своем ослеплении. Ты разве забыла, как ты умоляла его дать отсрочку, и этот негодяй отказал, оставляя тебе выбор между ним и бесчестием.

— О чем ты говоришь? — спросил с изумлением граф.

— Ах, папа, это не идет к делу, — перебила Антуанетта, с неудовольствием взглянув на мужа. — Рудольф болтает вздор.

Валерия ничего не отвечала. В изнеможении она оперлась на стол и закрыла лицо руками. Слова княгини как бы черной завесой разделили ее с Самуилом. Тоскливо припомнила она непобедимое отвращение, которое заставляло ее предпочитать смерть этому супружеству, и ту минуту, когда она на коленях умоляла о свободе, а каменное сердце Самуила оставалось бесчувственным к ее мольбам. „Потому, что он тебя любит“, — шептал ей внутренний голос. „Из упрямого честолюбия“, — подсказывал другой. И если ее будущность, изображение княгиней, была таковой, если ее любовь к этому красивому умному человеку была лишь сном, от которого она должна пробудиться, но слишком поздно, что станет с ней? Она увидит себя презираемой, исключенной из общества, которое будет указывать на нее пальцами за чудовищную неравность брака, будет глумиться над ее безумным, нелепым выбором. Ведь с той минуты, как княгиня вошла в согласие с ее отцом по поводу его денежных дел, супружество ее перестанет быть жертвой и не будет иметь другой причины, кроме ее собственной воли. Валерия содрогнулась; но образ Самуила еще раз восстал, торжествующий, перед ее мысленным взором. Он… он верил слепо, он отдал ей бумаги, и она клялась ему в верности…

— Нет, нет! — произнесла она разбитым голосом. — Самуил не бесчестен и не алчен, как его единоверцы; он не желал иной связи между нами, кроме любви и моего честного слова, так как отдал мне все обязательства отца и Рудольфа, чтобы я их уничтожила. Итак, требуйте от меня какой хотите жертвы, я всему подчинюсь, только не требуйте измены, клятвопреступления. Я не способна на такую низость.

— Он отдал тебе долговые бумаги? — вскрикнули все в голос. Но не обращая внимания на их слова, Валерия повернулась и убежала.

— Этот плут хитрей, чем я мог предполагать. Он действовал с глубоким знанием великодушного и восторженного характера Валерии, — сказал граф. — Тем не менее ваши слова, княгиня, произвели на нее хорошее действие, и я не сомневаюсь, что мне удастся рассеять ее детские сомнения. Я пойду поговорю с ней, возьму у нее все бумаги для передачи управляющему вашими делами, а затем надеюсь привести к постели Рауля ее — невесту.

— Помоги вам и вразуми вас бог, — проговорила со вздохом княгиня. — Теперь я пойду к своему больному.

— Боже мой! Что же ты хочешь делать, отец? — спросила с беспокойством Антуанетта, как только ушла княгиня. — Ты не можешь, однако, принудить Валерию…

— Перестань, — перебил ее Рудольф. — Никто и не думает ее приневоливать, но если отец хочет употребить все меры убеждения, чтобы заставить ее отказаться от ее нелепого упрямства, то он вполне прав. Разве не безумие отвергать такую партию, чтобы выйти за этого отвратительного еврея? Признаюсь теперь, что предвкушение скандала, ожидавшего нас, если этот брак состоится, стоил мне не одной бессонной ночи. Я дрожу от всех этих удивлений, пересудов и любопытствующего выкапывания подлинных причин этой чудовищной свадьбы. Тогда расстройство наших дел не утаишь, и нас покроет позор, что мы продали Валерию темной личности. Так вот, когда я подумаю, что всех этих неприятностей можно избежать замужеством феи с человеком, которому позавидует всякая женщина и который бы заместил этого еврейского Ромео, я вполне присоединяюсь к мнению о необходимости разубедить сестру. Прошу тебя, дорогая, помочь нам влиянием твоим на нее.

— Нет, мой друг, я этого сделать не могу, — качая головой, ответила решительно графиня. — Прежде всего, я не могу отнестись так грубо, с презрением к человеку, которого мы приняли в нашу семью как будущего родственника и который искупил свою вину отчасти тем, что отдал до свадьбы долговые обязательства, полагаясь на наше слово. Во-вторых, я твердо убеждена, что такое дело, если оно и устроится, не даст нам счастья, как нечестное, а в будущем принесет крупные неприятности. Чтобы вы ни говорили, как бы вы ни старались унизить его в ее глазах, Валерия любит этого человека и никогда его не забудет, так как Самуил обладает той спокойной силой, той увлекающей страстью, которые покоряют женщину. Это — не какой-нибудь заурядный человек, но мощная натура, глубокий ум, сумевший сильно заинтересовать собою. Валерия Мейера любит, и Рауль не способен заставить забыть его, несмотря на свою неоспоримую красоту. Кузен мой слишком молод, слишком привык быть любимым, чтобы составить себе ясное понятие о положении дела и иметь терпение мало- помалу овладеть сердцем Валерии. Сначала он будет всем доволен, но со временем поймет, что не нашел в жене всего, на что надеялся, и они не будут счастливы в супружестве. А если, на беду, Рауль узнает, что Валерия носит в своем сердце образ своего бывшего жениха, что тогда будет? Словом, делайте как знаете, но я отказываюсь влиять на Валерию.

— Никто тебя к этому не принуждает, милая моя, — » сказал старый граф, с неудовольствием. — Этот восторженный панегирик убеждает меня, что «мощная натура» господина Мейера покорила и тебя так же, как Валерию, и что ты была бы рада играть роль в скандальной хронике. Не забывай только, что имя и репутация твоего мужа тоже подвергнутся злословию. Я всегда считал тебя рассудительнее Валерии и как замужняя женщина ты должна была бы еще лучше все понимать, а ты, к моему великому удивлению, девичьи мечтания, романтические бредни пансионерки, которая интересничает ролью героини и, для большего эффекта, непременно желает пристегнуть и несчастную любовь, оправдываешь.

— Ты не прав, папа, — спокойно и серьезно ответила она, — обвиняя меня в легкомыслии, и думаю, что слишком много придаешь значения светской болтовне. Я сама люблю и потому понимаю, как трудно вырвать из своего сердца образ любимого человека. Каким бы глупым не казалось такое чувство людям рассудительным, оно так упорно, что если его вырвать насильственно, то в душе образуется пустота, которую ничем не заполнишь. Я знаю, что если бы попытались разлучить меня с Рудольфом, то я защищала бы свою любовь до смерти, и не считала бы себя от этого безумной.

Осчастливленный ее словами, Рудольф схватил руку жены и признательно поцеловал, а старый граф с улыбкой взглянул на них.

— Положим, что я был немного резок но, дитя мое, я в свою очередь замечу тебе, что твоя любовь такова, что свет и родители охотно поддержат и благословят. Другое дело Валерия: я продолжаю утверждать, что чувства ее — вредные мечтания, лишь равенство происхождения и общественного положения дает прочное счастье. Поэтому мой долг — спасти ее от непоправимого безумия.

Валерия вернулась в свою комбату взволнованная, голова ее кружилась и сердце мучительно сжималось; обессиленная, она упала на диван и разразилась рыданиями. Когда прошел этот первый приступ скорби, она стала обдумывать свое положение. Вокруг нее все было темно и мрачно, она должна была бороться: ведь она клялась Самуилу доказать, что не стыдится его, что глубокая соединяющая любовь будет служить ей наградой за ложные убеждения и презрение света. Но как тяжела борьба против своих близких! С глубоким вздохом взяла она надетый на нее медальон. Большие темные глаза Самуила, казалось, глядели на нее с упреком, напоминая данную ею клятву. Невольно она стала сравнивать этих двух людей, между которыми должна была сделать выбор, и нежное лицо Рауля, его бархатные задумчивые глаза померкли перед этим бледным, мужественным лицом, его пламенным взглядом и строгими устами, которые словно говорили: «Никакая борьба не заставит меня отступить».

— Нет, нет, Самуил, я останусь тебе верна, — шептала она, прижимая портрет к губам. — Чувство Рауля — минутная вспышка, первая любовь, которая угаснет так же быстро, как появившаяся ракета. Он скоро забудет меня; но для тебя, Самуил, потерять меня, было бы смертельным ударом.

Легкий стук в дверь заставил ее вздрогнуть.

— Войдите, — сказала она, пряча медальон.

При виде отца она встала в волнении.

— Садись, дитя мое, — сказал граф, опускаясь подле нее на диван, — и будь спокойна. Богу известно, как мне тяжело видеть твои слезы, как отец, я обязан поговорить с тобой еще раз, прежде чем ты оттолкнешь от себя окончательно твое действительное счастье ради воздушных замков, о которых грезит твоя молодая душа. Я не хочу насиловать твою волю, я хочу только, опираясь на мою опытность, представить тебе в настоящем свете то, на что ты смотришь ошибочно, а мешкать с этим нельзя. Ты уже не ребенок, и как умная дочь поймешь меня. Каждый человек должен жить настоящей деятельной жизнью, а не в мире иллюзий, и эта действительность требует, чтобы мы подчиняли наши чувства рассудку. Общество, к которому мы принадлежим по рождению и нашему воспитанию, налагает на нас обязательства, которые мы не можем безнаказанно нарушить. Уважаемое, ничем не запятнанное имя, завещанное нам предками, мы обязаны передать во всей чистоте нашим потомкам; девушка твоего положения не может располагать своим сердцем как какая-нибудь мещанка… Твой непонятный выбор возбудил бы общее внимание, и если бы обнаружилось положение наших дел, все показывали бы пальцем на твоего отца и твоего брата. Не перебивай меня, Валерия. Ты хочешь сказать, что пожертвовала собой в первый раз, чтобы спасти нас от позора? Все это правда, и перед твоей совестью у меня нет оправдания. Преступный отец, безумный расточитель, я загубил будущность своих детей и, конечно, для спасения собственной жизни не принял бы наглых условий ростовщика, и ни одной минуты не позволил бы тебе быть его невестой. Но дело касалось также и Рудольфа. Колеблясь между вами двумя, я пожертвовал тобой, мое бедное дитя. Рудольф, молодой и влюбленный, в этом видел спасение, но чего стоили эти два месяца твоему отцу, про это говорят мои поседевшие волосы. Присутствие этого человека в нашем доме, каждая его улыбка, каждое его фамильярное слово, обращенное к тебе, были для меня ударом в сердце. Совесть моя кричала мне: «Ты виноват, ты продал свою дочь!» Все время я искал выхода из этого положения и не пережил бы дня твоей свадьбы.

Валерия глухо воскликнула:

— Отец, что ты говоришь!

— Правду, дитя мое. Неужели действительно ты могла думать, что я буду в состоянии перенести весь этот скандал, злорадное любопытство и насмешки моих завистников? О, никогда, никогда! Нет, лучше умереть! И можешь себе представить, что я чувствую, видя, что судьба посылает нам приличный исход, а ты отталкиваешь его, не хочешь отказаться от человека, с которым не можешь быть счастливой, так как твой брак с ним был бы нашим общим позором. Подумай об этом, дорогая моя, уважь просьбу твоего старого отца и избавь его от горя, которое отравит последние дни его жизни.

Граф замолчал, но две слезы скатились по его щекам, и в голосе его слышалось столько ласки и отчаяния, что решимость Валерии не устояла. С детства она обожала отца и с душевной тревогой глядела теперь на поседевшую голову графа,, на глубокие морщины на его лице, еще недавно столь довольном и приветливом. Сердце ее тоскливо сжалось.

Что, если в самом деле разрушение новых надежд отца приведет его к самоубийству. А если и она принесет в жертву отца, как Самуил принес своего, какое счастье могло расцвесть на могиле двух старцев? Глухо зарыдав, Валерия бросилась на шею отцу.

— Нет, нет, папа, живи для меня и будь счастлив! Я надеюсь, что бог не вменит мне в грех мою измену. Я отказываюсь от Самуила и выхожу за Рауля.

— Да благословит тебя бог! — прошептал тронутый граф, прижимая ее к своей груди.

Оба они долго молчали.

— Мне надо идти, дитя мое, — сказал, наконец, граф, гладя ее по русой головке, — не можешь ли ты отдать мне документы.

Валерия молча встала, как во сне, открыла шкатулку, вынула красный бумажник, данный ей Самуилом, и подала его отцу. Когда граф вышел, она упала в кресло и сжала голову руками. Плакать она не могла, одна мысль, что «все кончено», как молотом била ее, затем все слилось в такую скорбь, такое почти физическое страдание, что утратилась самая способность мыслить. Она не слышала, как тихо открылась дверь и в комнату вошла Антуанетта.

При виде оцепенения, в котором находилась молодая девушка, при виде отчаяния в ее лице, слезы досады выступили на лице графини, и она проговорила с горечью:

— Слепой и жестокий эгоизм! И какие плоды принесет он?

Затем она стала на колени около Валерии и обняла ее.

— Бедная моя сестра, плачь на моей груди: понимаю тебя. О если бы ты могла найти утешение в нашей взаимной любви.

Валерия вздрогнула. Когда взгляд ее встретился со взглядом подруги, исполненной любви, она почувствовала себя менее одинокой, и, положив голову на плечо Антуанетте, дала волю слезам, которые облегчили ее сердце. Антуанетта дала ей выплакаться, затем уговорила ее лечь и попробовать уснуть. Валерия не сопротивлялась, легла на диван, приняла успокоительных капель, дала распустить себе волосы и прикрыть ноги пледом. Она была так измучена, что скоро заснула тревожным сном. Антуанетта села у изголовья подруги и задумалась. Скорбь Валерии разрывала ей сердце. Прямая, честная душа ее возмущалась при мысли, что от бедной девочки потребовали новой жертвы, после того, как сами же натолкнули на эту любовь. С неменьшим беспокойством думала она о Самуиле, у которого вырвали из рук, то, что уже было его достоянием. Как-то перенесет он потерю страстно любимой женщины и крушение ожидавшегося им счастливого будущего!

Так прошло два часа. Наконец, заметив, что сон Валерии становится спокойнее, что на расстроенном лице ее теперь появилась кроткая улыбка, молодая женщина тихонько вышла из комнаты и нашла мужа в комнате рядом со спальней Рауля.

— Что делает сестра? Отец говорил, что она сдалась на его просьбы.

— Да, но что из этого выйдет — одному богу известно. Я предвижу в будущем много слез, — и она рассказала в каком положении застала Валерию. — Теперь она спит. А будет ли она в состоянии принести новую жертву? Что бы ты ни говорил, но мы плохо поступаем в отношении Мейера, и мне его жаль.

— Черт бы побрал всю эту историю, — сердито сказал граф, нервно теребя усы. — Я думаю, что мы бы хорошо сделали, празднуя нашу свадьбу где угодно, только не здесь. Конечно, мне тоже жаль Мейера, который в сущности добрый малый. Между тем, нельзя же жертвовать для этого жизнью Рауля. Кроме того, я никак не думал, что сестра влюбится в Самуила.

Приход доктора прервал их разговор.

— Ну что, доктор? Как нашли вы больного? — спросила Антуанетта.

— Не нахожу никакого улучшения в его положении, графиня, та же апатия, а слабость усилилась. Но княгиня сказала, будто графиня Валерия согласна выйти за князя; признаюсь, на это я возлагаю последнюю надежду. Очень может быть, что присутствие любимой девушки вызовет спасительную реакцию, радость — могучее лекарство, а у молодости неистощимый запас чудесных сил. Но для испытания этого последнего средства времени терять нельзя. Князь пока почивает, но эта сонливость непродолжительна, поэтому, будьте добры, сударыня, предупредить графиню Валерию, что я прошу ее пожаловать к ее жениху. Надо, чтобы он увидел ее как только откроет глаза.

— Я передам ваше распоряжение Валерии, — и Антуанетта вздохнула. — А не думаете ли вы, доктор, что бедной тете не следует присутствовать при этом свидании?

— Конечно. Ее отчаяние, слезы, которые она не может сдержать, могут вредно подействовать на больного. Впрочем, я уже предупредил княгиню, что никто не должен при этом присутствовать кроме графини Валерии, вас с мужем и меня. Но я боюсь, чтобы он не проснулся, а потому не будем терять времени.

Когда они вошли в комнату Валерии, та уже не спала и с грустной улыбкой протянула ей руку.

— Дорогая моя, в состоянии ли ты сейчас же пойти к постели Рауля? — спросила Антуанетта, целуя ее. — Он бедный не виноват в твоем горе, а ему так худо, что доктор лишь на тебя возлагает всю надежду. Озари его радостью, может быть последней, увидеть тебя- и услышать, что ты согласна быть его женой. Он так глубоко любит тебя, что это счастье вернет ему жизнь.

— Отчего же нет, — отвечала Валерия, опуская голову. — Это будет вполне последовательно, раз мне приходится вновь спасать честь моей семьи, хотя и иным образом. Если у меня хватило мужества подло изменить Самуилу, отчего у меня не станет силы солгать Раулю, сказав, что добровольно выхожу за него, если эта ложь может спасти его жизнь?

Она встала, вздыхая, и равнодушно предоставила Антуанетте заплести свои длинные волосы и привести в порядок туалет. Но уходя из комнаты, Валерия вздрогнула и остановилась.

— Погоди, я должна снять кольцо, которое мне дал Самуил. — Она сняла его, поцеловала и спрятала в медальон, который носила на шее. — Теперь, — добавила она горько улыбаясь, — моя рука готова принять кольцо князя.

В комнате больного царил полумрак, занавеси и и портьеры из розового штофа были спущены и лишь лампа, защищенная шелковыми ширмочками, слабо освещала просторную комнату и кровать, на которой неподвижно, с закрытыми глазами лежал Рауль. В изголовьи сидела сестра милосердия и, опустив голову, перебирала четки, а в стороне Рудольф разговаривал с доктором. Когда вошли Валерия и Антуанетта, граф подошел к сестре, молча крепко пожал ей руку и подвел ее к кровати; по данному знаку сестра милосердия вышла из комнаты.

При виде перемены, происшедшей в Рауле в течение этих нескольким дней, Валерия в испуге остановилась; он был похож на прекрасную алебастровую статую, его русые волосы, рассыпанные по подушке, точно ореолом окружали исхудавшее лицо, на котором застыло страдальческое выражение, а нежные белые руки, лежавшие поверх одеяла, были холодны и влажны. Искреннее сожаление и живое сострадание пробудились в добром сердце Валерии; забыв собственное горе, она села на край постели и наклонилась тревожно над тем, который должен был сделаться ее мужем, если будет спасен от смерти. Прошло минут десять, а Рауль лежал неподвижно, и если бы время от времени едва заметное дыхание не подымало грудь, то можно было подумать, что жизнь угасла в его изнуренном теле.

Беспокойство Валерии все более и более возрастало; сердце ее сильно билось при виде молодой погибающей жизни, которая не имела сил перенести страдания своей первой любви.

Но вот Рауль открыл глаза и равнодушно осмотрелся вокруг, но когда его взгляд остановился на лице Валерии, с участием склонившейся к нему, глаза его слегка ожили, и легкая улыбка скользнула по губам.

— Валерия, вы здесь? В первый раз вы пришли… — прошептал он и остановился, не будучи в силах договорить.

Видя, что волнение мешает Валерии отвечать, Рудольф наклонился к больному и сказал ему ласково:

— Сестра принесла тебе добрую весть, которая, мы надеемся, придаст тебе сил. Все препятствия, разделяющие вас, устранены, и ты можешь протянуть руку своей невесте.

Нервная дрожь пробежала по телу Рауля и большие, ввалившиеся от болезни глаза его впились в лицо молодой девушки с выражением беспредельной любви, страха и доверия.

— Это правда, вы любите меня? — робко спросил он.

— Да, правда, Рауль, я согласна быть вашей женой. Скажите, радует ли вас это? — проговорила тихо Валерия.

Луч счастья блеснул в глазах князя.

— Вы хотите знать, счастлив ли я? Ах, я боюсь верить такому неожиданному счастью.

Доктор поручил Рудольфу, насколько это возможно, продлить восторженное состояние больного; с этой целью княгиня вручила племяннику обручальные кольца, и граф вложил их в руку Валерии.

— Вот что убедит тебя, что твое счастье не сон! — сказал он с улыбкой.

Валерия наклонилась еще ближе к жениху и слезы брызнули у нее из глаз, когда она надела одно кольцо на палец Рауля, а другое на свой палец, с которого только сняла кольцо Самуила.

— Живи для тех, которые тебя любят, — присовокупила она дрожащим голосом.

Яркий румянец покрыл бледное лицо больного; он прижал к своим губам маленькую ручку Валерии и хотел приподняться.

— Не утомляйся! — поспешил сказать Рудольф, поправляя его подушки.

— Разве радость когда-нибудь изнуряет. Теперь, когда мы обручены, Валерия, не откажите мне в поцелуе. Тогда, вполне счастливый, я спокойно буду ждать, что пошлет мне бог — жизнь или смерть — и буду счастлив.

Валерия безропотно наклонилась и поцеловала его, но как этот спокойный братский поцелуй не походил на тот, которым они обменялись с Самуилом во время грозы. Но, конечно, Рауль не знал этого. От избытка счастья и слабости сил, он снова упал на подушки почти без чувств. Валерия вскрикнула в испуге, но князь тотчас открыл глаза.

— Это ничего, легкая слабость, — прошептал он, радостно улыбаясь, — только не отходи от меня.

И молодая девушка осталась возле него, не выпуская из своей руки его руку. Но вскоре глаза его закрылись, и он заснул, дыхание его было спокойно и правильно. Когда доктор Вальтер подошел к больному, смертельная бледность на лице Рауля сменилась легким румянцем, обильный пот выступил на лбу и на руках, пульс оживился и глубокий спокойный сон свидетельствовал о благотворной реакции.

— Он спасен, он будет жить! — заявил доктор, вздохнув спокойно. — Сон и спокойствие — вот все, что теперь ему нужно.

Валерия осторожно высвободила свою руку из руки спящего. Она встала и шатаясь направилась в соседнюю комнату, где княгиня со слезами радости протянула ей руки.

Масса пережитых за день ощущений и впечатлений давила ее, но при виде общей радости, вызванной крушением ее былого счастья, такая невыразимая горечь охватила душу Валерии, что она пошатнулась и как сноп упала на пол…

VI

Самуил и подозревать не мог, что гроза собирается над его головой, и продолжал жить в мире иллюзий и радужных надежд.

Чтобы убить время до возвращения Валерии, он деятельно занимался устройством комнат, предназначенных для его будущей жены; сам выбирал каждую материю, каждую вазу, каждую мебель, и все казалось ему недостаточно хорошим для божества, которое должно было обитать в этом гнездышке.

Его занятия в конторе шли несколько небрежней, так как по утрам он с жаром работал над портретом Валерии. Обворожительное лицо графини уже улыбалось ему с полотна, и ее ясные синие глаза соперничали с васильками венка, украшавшего ее русую головку. В общем, это был только набросок, но любовь направляла и вдохновляла кисть Самуила, головка Валерии выделялась с полотна, как живая, и словно улыбалась художнику. Этот портрет должен был, со временем, висеть над письменным столом банкира, чтобы всегда, подняв голову от работы, он имел перед глазами дорогие черты.

Как-то утром, недели две после отъезда семьи графа Маркош, Самуил был в своей рабочей комнате. Перед тем как взяться за кисть, он в сотый раз перечитывал письмо Валерии, в котором она благодарила его за присланный портрет, говорила о своей любви и о своем нетерпении с ним свидеться. Погруженный в мечты о будущем, принялся он за работу с большим жаром, но мысли его были прерваны голосом лакея, пришедшего доложить, что какие-то господа желают его видеть.

— Кто же это? — спросил Самуил, с досадой бросая палитру и кисть. — Ведь я тебе запретил мне мешать.

Лакей назвал пришедших.

— Они так настоятельно требовали, чтобы о них доложили, и я не смел им отказать, — добавил он в оправдание.

— Хорошо, проводи их в кабинет.

Когда, несколько минут спустя, он вышел к посетителям, лицо его было мрачно и брови сдвинуты. Он увидел, кроме главного раввина Пешта, еще двух раввинов, несколько старых друзей своего отца, известных религиозным фанатизмом, и двух своих старых родственников, которые в длинных лапсердаках и меховых шапках представляли из себя типичных евреев, встречаемых в провинциальных городках России и Венгрии.

— Вы желали меня видеть? Чем могу вам служить? — проговорил Самуил, холодно отвечая на поклоны своих соотечественников, предлагая им сесть.

— Мы, как видно, не совсем желанные гости, — с легкой насмешкой сказал главный раввин, — но это ничего. Причина, которая привела нас сюда, слишком важна, чтобы обращать на это внимание. Мы пришли спросить тебя, Самуил Мейер, правда ли то, что говорят? Действительно ли, увлеченный безумной страстью к одной христианке, ты хочешь опорочить память своего отца, отвергнуть веру Израиля и сделаться христианином, чтобы жениться на этой Лалиле. Отвечай, может ли это быть?

Глаза Самуила мрачно блеснули. Он подошел к шкафу и вытащил оттуда Евангелие, Распятие и несколько богословных книг и положил все это на стол.

— Все, что вы сказали, правда! — сдержанно, но строго сказал он. — Я хочу принять крещение. Здесь у этого самого окна, в этой самой комнате я занимаюсь со священником, который наставляет меня в догматах христианской веры; этот крест и Евангелие служат тому доказательством. Но что вам до этого? Я человек независимый, свободно мыслящий и уже несколько лет не переступал порога синагоги. Мой отец держался за вас и слепо подчинялся устарелым обрядам, большая часть которых в наш век не имеет смысла. Я же, иначе воспитанный, проникнутый иными идеями, делать этого не могу. Я всегда готов помочь своим братьям израильтянам и поддержать их, но в моей личной жизни хочу быть свободным и не потерплю ничьего вмешательства.

Неодобрительный ропот поднялся в толпе собравшихся евреев, но главный раввин жестом заставил их замолчать и подойдя к Самуилу сказал:

— Ты ошибаешься, безумный, мы имеем полное право и считаем своей обязанностью образумить тебя, открыть тебе твои глаза прежде, чем гнев Иеговы поразит тебя как непокорных Кора в пустыне. Ты смеешь называть устарелыми и недостойными нашего времени законы, данные великим пророком нашего народа, забывая, что этим самым законам мы обязаны уже тем, что существуем еще среди враждебных народов, окружающих нас. Отец твой был страшно наказан за то, что не слушал наших советов, позволил тебе пренебречь предписаниями Моисеева закона и окружал тебя христианами, которые все-таки презирают тебя. Вот плоды этой слабости: ослепленный постыдной страстью, ты собираешься жениться на девушке наших врагов и готов принести ей в жертву веру отцов твоих.

Старый еврей грозно стоял перед ним, и лицо его дышало мрачным вдохновенным фанатизмом.

— Ты забываешь, несчастный, — продолжал раввин, — что ты сын Израиля, сын несчастного, угнетенного народа, который в глазах гоев хуже скота! Они жгли и преследовали наших отцов, травили их в городах, как диких зверей, и теперь терпят нас со злобой в сердце, выжидая случая снова нас уничтожить. Поверь, что они оттолкнут тебя, коль скоро найдут это возможным. Неужели ты думаешь, что эта гордая семья примет тебя, как равного, вследствие твоего крещения? Какое заблуждение! Они склоняются перед тобой и берут твое золото, потому что это спасение их от публичного скандала; они ненавидят и презирают тебя в душе. Ты останешься и между ними чужим, твое происхождение всегда будет внушать непобедимое отвращение, даже той женщине, для которой ты хочешь отречься от своего бога и от твоих братьев. Приди в себя, Мейер, и откажись от намерения, которое для тебя будет источником несчастья! Если ты боишься, что это дело принесет тебе значительный убыток, то успокойся; я знаю, что ты потратил на это много денег, по моему требованию Леви сказал мне цифру расходов, и братья собрали сумму, требуемую для покрытия долгов графа Маркош.

Он вынул из кармана бумажник, наполненный банковыми билетами, и положил его на стол.

— Вот возьми, сын мой, и забудь несчастный эпизод твоей жизни, который впоследствии заставит тебя краснеть перед самим собой.

Самуил побледнел, но с решительным видом слушал речь раввина. При виде бумажника лицо его вспыхнуло.

— Все ваши убеждения напрасны, — сказал он после минутного, но тяжелого молчания, — мое решение бесповоротно! Возьмите назад ваш бумажник. Благодарю братьев за их добрые намерения, но не принимаю их услуг; я плачу сам все обязательства, которые беру на себя. Есть правда в том, что вы мне сказали. Я не откажусь от любимой женщины и приму религию Христа, величайшего из сынов нашего народа, которого ваши предшественники, раввины и первосвященники храма, осудили за то, что он имел смелость сказать открыто перед лицом всего мира: «Дух живет, буква убивает».

Самуил оживился, глаза его засверкали и вся его фигура дышала непобедимой энергией и горячим убеждением. От удивления и злобы все евреи вскочили со своих мест.

— Стыд же тебе, отступник, оскорбляющий почтенного человека! — кричали они, столпившись вокруг негодующего раввина, который слушал безмолвно смелое слово Самуила. Вдруг он встал и, злобно взглянув на него, сказал:

— Берегись, Самуил, я не вызываю мщения своих братьев. Ты считаешь себя богатым и не уязвимым, но более великие люди падали, пораженные меткой рукой Иеговы. А теперь, — он вынул из кармана сложенную бумагу, — строптивый сын, возьми это письмо, написанное твоим умирающим отцом, которое он просил передать тебе в решительную минуту. Сраженный заслуженным наказанием, он холодеющей рукой написал эти строки, и я нахожу настоящий момент довольно важным, чтобы сообщить тебе это последнее воззвание к твоему рассудку.

Дрожащей рукой Самуил раскрыл бумагу и пробежал глазами строки, написанные по-еврейски неверным почерком, который однако можно было узнать, и подписанные его отцом.

«Сын мой, — писал Авраам Мейер, — я сделал все, чтобы ты был счастлив. В память моей любви, моих забот и состояния, которое я тебе оставляю, откажись от графини Маркош и будь благословен; но если ты пренебрежешь просьбой отца, с которой он обращается к тебе из-за гроба, и примешь веру наших гонителей, то я тебя проклинаю, и пусть Иегова обратит в прах все, к чему прикоснется твоя рука».

Самуил стоял в раздумьи и на его выразительных чертах отразилась сильная внутренняя борьба; но мысль о Валерии заглушила всякое другое чувство. «Нет, лучше отказаться от жизни, чем от нее», — решил он.

Порывисто разорвав письмо, он обратился к обществу.

— Я все-таки становлюсь христианином и беру на себя ваше проклятие и проклятие моего отца. Вот мой ответ!

Раздались крики ужаса и бешенства, но тотчас же стихли, так как послышался стук в дверь

— Войдите! — крикнул Самуил раздраженным голосом.

Вошел лакей и робко подал на серебряном подносике визитную карточку.

— Извините, что я осмелился вас беспокоить, но приехал посланный от графа Маркош и желает переговорить с вами по очень важному делу, более четверти часа он ждет вас в кабинете.

Самуил взял карточку и прочел вполголоса: — Карл Герберт.

— Вы хорошо сделали, что доложили мне, — сказал он лакею и, не взглянув на своих единоверцев, быть может даже забыв о них, быстро направился в свой кабинет.

Почтенный человек средних лет с портфелем в руках, встал при входе Самуила.

— Пожалуйста садитесь, г-н Герберт, — сказал Самуил, садясь сам за свое бюро, — и скажите, какое вы имеете ко мне поручение от графа. Есть у вас письмо?

— Нет, я прислан с устным поручением его сиятельства для того, чтобы покончить одно денежное дело.

Герберт открыл портфель и вынул из него пачку банковых билетов и пачку векселей, порванных посредине и хорошо знакомых Самуилу.

— Что это значит? — спросил он, пораженный.

— Потрудитесь, милостивый государь, проверить присланную сумму, чтобы засвидетельствовать, что граф Маркош ничего более не должен вашему банку. Сверх того, мне поручено сообщить вам, что соглашение по семейному вопросу, заключенному его сиятельством с вами, должно считаться окончательно порванным, так как графиня Валерия обручена с князем Раулем Орохаем.

Самуил ничего не ответил. Словно свинцовая туча опустилась на него, и одна мысль мерцала в его голове: «Валерия тебе изменила!» Он не видел сострадательного взгляда Герберта и не слышал как тот с ним прощался, уходя из кабинета: внешняя жизнь не существовала для него в эту минуту. Но мало-помалу оцепенение проходило, уступая место мучительному сознанию: все кончено. Исчезла счастливая будущность, развеялись радужные мечты. Женщина, которую он боготворил, изменила ему, чтобы сделаться княгиней; а бумаги, которые он отдал Валерии в минуту, когда их души, казалось, слились навек, возвращались через постороннего человека без всякого письма; ему заплатили, вот и все. Что мог требовать еврей, кроме золота? Глухой смех вырвался из его груди. Евреи, которых он оставил в зале, сказали правду: — «Тебя выбросят, как гадину, как только не будут иметь в тебе нужды». А она, изменница, продавшая его за титул, в эту минуту обменивается поцелуем со своим женихом или улыбается на слова любви, которые тот ей нашептывает!..

Жгучее чувство стеснило сердце Самуила, от острой боли он едва мог дышать. Растерянный взгляд его, блуждая без цели, остановился на пистолете, лежащем на столе, и он вздрогнул. Смерть лучше бесплодной жизни, со всеми ожидавшими его впереди мучениями.

Он быстро встал, швырнул на пол деньги, принесенные Гербертом и схватил оружие…

Минуту спустя раздавшийся выстрел всполошил весь дом. Первыми в кабинет вошли раввин с его спутниками и нашли Самуила на полу, плававшим в луже крови.

— Иегова совершил над ним праведный суд свой, — фанатически провозгласил раввин.

Выйдя из кабинета банкира, поверенный по делам Маркош медленно направился к выходу. Задумчиво спускался он с последних ступенек лестницы, когда до него донесся оглушительный звук выстрела. Герберт, вздрогнув, остановился, но звук этот почему-то не удивил его. Несколько минут спустя, по лестнице со всех ног бежал лакей.

— Что такое? Куда ты бежишь? — спросил швейцар, останавливая его за руку. — Не случилось ли что-нибудь? Мне как-будто послышался выстрел.

— Пусти, я бегу за доктором, наш барин застрелился, — крикнул лакей, кидаясь на улицу.

— Бедный, — подумал Герберт, садясь в ожидавший его фиакр, — не смог, значит, проглотить принесенную мною пилюлю. Вот для нашего князя это лучший исход. А красивый малый, правду сказать. Во всяком случае, надо поспешить принести приятную новость в замок и, если постараться, так, пожалуй, я попаду на последний поезд.

Несколько часов спустя Герберт сидел в вагоне железной дороги. Ударил последний звонок, и замешкавшиеся пассажиры бросились занимать места. В отделении, где сидел Герберт, набитом битком, шел между тем разговор.

— Слыхали вы, что миллионер Самуил Мейер застрелился? — спрашивал какой-то отец семейства, навьюченный пакетами и шляпными картонками.

— Как же слыхала. Весь город об этом говорит и никто не может понять причину, — ответила дама, сидевшая рядом с Гербертом. — Сначала думали, что он разорился, и зять полетел вынимать значительную сумму в банке, но ему все выплатили сполна. Один из служащих сообщил, что Мейер еще дышал, когда его подняли, и что доктора теперь от него не отходят; у него смертельная рана в боку.

— Позвольте заметить, сударыня, — вмешался третий пассажир, — что дела дома Мейера в блестящем состоянии, не менее достоверно и то, что пуля у него в мозгу, а пустил он ее себе перле бывшего таинственного столкновения с его единоверцами. Утверждают, будто главный раввин Пешта с целой кучей евреев устроили ему ужасную сцену за то, что он якобы собирался креститься и для этого бывал у священника. Вот после этого скандала он ушел в кабинет и застрелился.

А Герберт все слушал, но в разговор не вмешивался. Облеченный издавна доверием семьи Орохай, он знал все подробности истории помолвки князя, и вздох сожаления вырвался у него при воспоминании о молодом красивом человеке, безвременно погибшем.

На следующий день Рудольф и его жена сидели на террасе. Только что кончили завтракать, и граф пошел отдохнуть; Валерия, которая провела все утро возле жениха, ушла в свои комнаты, а княгиня отправилась к сыну. Выздоровление Рауля шло очень быстро. Молодые супруги весело говорили о предполагаемом путешествии в Неаполь, когда появление Герберта прервало их разговор.

— Ах, вы уже вернулись, г-н Герберт, — сказал с удивлением Рудольф, протягивая ему руку.

— Да, граф, я поспешил вернуться и, узнав, что ваш батюшка отдыхает, позволил себе прийти сюда, чтобы сообщить вам без свидетелей о происшедшем.

— В чем дело? У вас встревоженный вид! Надеюсь, что Мейер не намерен устроить какой-нибудь скандал? — спросил Рудольф презрительно. — Что он сказал?

Герберт пожал плечами и грустно усмехнулся.

— Ничего не сказал. Я думаю, он и не был в состоянии говорить, а теперь и подавно не может ничего предпринять, так как он умер. Спустя пять минут после моего ухода из его кабинета он застрелился.

Рудольф вскочил на ноги, меж тем как Антуанетта глухо вскрикнула, закрыв лицо руками.

— Самуил умер? — повторил граф, бледнея и проводя рукой по лбу, на котором выступил пот. — Уверены ли вы в этом? Быть может, это ложный слух?

— Нет, это правда. Я сам слышал выстрел. Всем в городе известно об этом самоубийстве, да и в поезде только и говорят об этом.

— Какой ужасный конец! Бедный Самуил! — прошептал Рудольф. — Прошу вас, Герберт, не говорите об этом событии, это не должно быть известно моей сестре, а если она узнает о смерти Мейера, надо будет скрыть от нее, что он сам лишил себя жизни.

Слова Рудольфа были прерваны восклицанием жены: он обернулся и побледнел. Внизу, на лестнице, ведущей в сад, стояла Валерия, прижав руки к груди. Она была бела, и на лице ее застыло выражение невыразимого ужаса и страдания. Она пришла за оставленной книгой и слышала последние слова поверенного.

— Самуил умер, я нанесла ему смертельный удар, — прошептала она побелевшими губами. Шатаясь, сделала она несколько шагов и упала бы, если бы Рудольф не кинулся к ней и не принял ее в свои объятия.

Валерию отнесли в ее комнату. Антуанетта с камеристкой тщетно старались привести ее в чувство. Рудольф поспешил к отцу и сообщил ему, равно как и княгине, о случившемся. Все единогласно решили скрыть это от Рауля, но сказать все доктору Вальтеру. Как только он приехал, его провели сперва к Валерии. Молодая девушка все еще лежала без чувств, и Антуанетта в изнеможении продолжала растирать ей разными эссенциями виски и руки. Доктор покачал головой и, не теряя времени, подал помощь больной. Его заботы увенчались успехом: Валерия открыла глаза, но ее блуждающий взгляд и нервная дрожь во всем теле заставляли бояться нервного припадка. Впрочем, доктор успокоил графа и княгиню.

— Предвидите вы какое-нибудь осложнение после этого потрясения? — спросил тревожно Рудольф.

— Надеюсь, — сказал он, — что нервный кризис пройдет без опасных последствий. Я дал ей успокоительное и слегка наркотическое средство, так как ей нужно поспать несколько часов. Необходимо, чтобы она могла свободно отдаться своему горю, чтобы не была ничем стеснена и пользовалась полным покоем. Никто не должен входить к ней, кроме молодой графини и камеристки. Когда она свободно выплачется, то будет снова спокойна и благоразумна. Но для того, чтобы выполнить мои предписания, необходимо удалить князя. Я предлагаю увезти его на две недели ко мне: вы знаете, что уход за ним будет такой же, как и здесь.

— Ах, дорогой друг наш, я могу быть вам только благодарна за ваше предложение, — сказала княгиня. — Но захочет ли Рауль покинуть свою невесту?

— Я беру на себя придумать предлог и уговорить князя. Благоволите приказать, чтобы уложили все ему необходимое, а я дам лекарство графине Валерии и пройду к князю.

Доктор нашел Рауля сидящим в кресле, обложенною подушками; ноги его были завернуты в одеяло. Осмотрев его и пощупав пульс, доктор сказал с неудовольствием:

— Все еще лихорадка! Я должен вам сказать, что благодаря излишним заботам вашей матушки, видите, как вы закутаны, и волнению, которое производит на вас присутствие вашей невесты, вы не можете скоро поправиться, а если хотите выздороветь и окрепнуть, то согласитесь поехать ко мне дней на десять. Я буду рационально лечить вас. Там мне легче наблюдать за вами, так как мне трудно в мои годы часто приезжать сюда. К тому же я хочу предпринять лечение, для которого у меня есть все необходимое, так как этим пользовался мой сын. Итак, если согласны, я увезу вас через час или часа через два.

— Ах, доктор, я понимаю, что вы правы, но как же я могу расстаться с Валерией.

— Ну что значит такая непродолжительная разлука! Для обоих вас она будет полезна. Валерия тоже очень нервна и изнурена. Эта неделя мучительного беспокойства, которое вы нам доставили, и бессонные ночи не могли не отозваться на ее нежной натуре. Ей нужен полный отдых. И на что вы сами теперь похожи: вы бледны, как смерть, а глаза ваши больше всего лица. Поверьте мне, мой друг, что любовь и здоровье одинаково выиграют от этой короткой разлуки.

Рауль покраснел.

— Вы правы, доктор. Я так некрасив теперь, что не могу нравиться моей невесте. Лучше уехать. Только я хочу проститься с ней.

— Ах, уж эти влюбленные! Да давно ли вы ее видели? Впрочем не хочу вас стеснять. Только предупреждаю, что у Валерии болит голова, я дал ей успокоительное лекарство, и если она спит, то я запрещаю будить ее. Можете только поцеловать ее руку.

Рауль дал себя одеть, но настоял на своем и не хотел уехать, не взглянув на Валерию. Поддерживаемый Рудольфом и графиней, он, шатаясь, дотащился до длинного кресла, на котором молодая девушка спала тяжелым лихорадочным сном. Полусвет, царивший в комнате, и пылающие щеки Валерии не дали возможности князю заподозрить что-либо. Он осторожно прикоснулся губами к руке спящей, а потом спокойно дал посадить себя в карету.

Ну вот, мы выпроводили его из дома недели на две, и молодая девушка будет иметь время успокоиться, — сказал доктор княгине, прощаясь с ней.

Когда Валерия проснулась и к ней вернулось сознание, страшное отчаяние овладело ею. Проливая потоки слез, она требовала, чтобы ее везли в Пешт проститься с телом Самуила, назвала себя его убийцей, говорила, что хочет умереть вместе с ним, и просила новых подробностей печального события. День и ночь имя Самуила не сходило с ее уст, она не ела, не пила, и Антуанетта боялась за ее рассудок и здоровье. Но, как предвидел доктор Вальтер, избыток горя утомил ее, сильная слабость сменила возбуждение, и в ней восстановилось сравнительное спокойствие. Уступая просьбам Антуанетты, молодая девушка согласилась съесть что-нибудь; а спокойствие и безмолвие, окружающие ее, благотворно подействовали на ее нервы. Пользуясь этим хорошим настроением, однажды Антуанетта села около своей подруги, которая лежала на террасе в гамаке.

— Милая моя фея, — сказала она, — я хочу предложить тебе нечто. Княгиня ездила навестить Рауля; он чувствует себя хорошо, и для окончательного выздоровления доктор посылает его в Биариц на морские купания. Так как это освобождает тебя на шесть месяцев от обязанности невесты, не хочешь ли ты поехать с нами в Неаполь. Отец и тетушка едут в Виши, так что ты будешь одна со мной и Рудольфом. В тишине, среди чудной природы и вдали от докучливых людей ты спокойно отдашь дань заслуженному сожалению бедному умершему и запасешься новыми силами, чтобы честно выполнить твои обязанности относительно живого. Он не виноват в твоем горе и тоже достоин твоей любви.

Валерия ухватилась за это предложение. Надежда провести несколько недель на полной свободе и думать о Самуиле, не будучи вынужденной скрывать от Рауля свои мучительные чувства, казалось, возвратила ей силы. В ней проявился интерес к жизни. Она торопила, насколько возможно, момент отъезда и объявила, что готова ехать к доктору, чтобы проститься с женихом. Рауль встретил Валерию с такой глубокой трогательной радостью, что молодая девушка не имела ни духу, ни желания выказать ему холодность. Как любящая сестра, ответила она на его поцелуй и искренне порадовалась его заметному выздоровлению.

Рауль же, напротив, был очень встревожен бледностью и изнуренным видом невесты, но доктор успокоил его обещанием, что возвратись из Неаполя, она будет свежа, как роза. Было решено, кроме того, что в конце августа все съедутся в Пеште, и 15 сентября состоится свадьба молодой четы.

Затем Рауль предложил Валерии пройтись с ним, и та, с улыбкой, согласилась. В первый раз после памятного вечера на балу молодые люди были одни. Рауль шел медленно, казался озабоченным, и разговор их часто прерывался. Валерия, считая, что молчание утомительно, предложила ему отдохнуть в роще. Они сели на скамейку, окруженную кустами роз. Она сделала два букетика и один из них дала Раулю. Тот удержал ее руку и, прижимая к губам, сказал:

— Прежде чем мы расстанемся, дорогая моя, мне хотелось спросить тебя. Когда, в первый раз, я говорил тебе о моих чувствах, ты отказала потому, что была уже связана? Потом я узнал от моей матери, что, повинуясь тяжелой необходимости, ты обручилась с человеком совершенно иного и низшего слоя общества, что и дало возможность порвать это обстоятельство. Но я бы желал знать из твоих уст, любишь ли ты его? Подобные случаи бывают, так как сердце не признает сословных перегородок. Если это так, Валерия, то признайся мне откровенно, и, несмотря на страстную любовь, которую ты мне внушаешь, я возвращу тебе свободу без враждебного чувства, так как легче вовсе отказаться от женщины, чем жениться на ней, когда сердце ее принадлежит другому. Я хочу и надеюсь, Валерия, овладеть со временем всей твоей душой, но только в том случае, если душа эта совершенно свободна.

Слова князя и его тревожный взгляд смутили ее. Что было ей отвечать? Признаться, что она любит умершего и тем пробудить в этой молодой, чистой, впечатлительной душе ревность, ввергнуть ее в ту бездну адских мук, которые она сама испытала? Нет. По совести она могла сказать, что жившее в ее сердце дорогое воспоминание не было опасно для живого, и она, протянув обе руки жениху, проговорила тихим, но твердым голосом:

— Не беспокойся, Рауль, у тебя нет соперника. Человек, которому была обещана моя рука, исчез из моей памяти, как тяжелый, мучительный сон. Теперь, все кончено, и ты — единственный человек, которому я хочу принадлежать.

Обрадованный князь привлек ее к себе. Она опустила голову ему на грудь и закрыла глаза. «Так лучше, — говорила она себе. — Какова была бы моя жизнь, если бы я была причиной второго убийства? Рауль не виноват в моей измене Самуилу, а я постараюсь быть честной относительно его».

два дня до этого посещения Рудольф ездил в Пешт, где должен был пробыть дня два, но возвратясь от доктора, Антуанетта нашла его уже дома. В своей неожиданной радости молодая женщина не обратила внимания на удрученный вид мужа, который под предлогом усталости, тотчас же после чая ушел к себе.

— Милая моя, — сказал он жене, как только они остались одни, — я спешил уйти для того, чтобы скорей сообщить тебе, что я привез из Пешта новость, которая доставит мам много хлопот. Мейер жив!

Что ты говоришь? — Антуанетта побледнела. — Неужели Герберт позволил себе солгать?

— Нет, он действительно стрелял в себя, но пуля попала в часы, скользнула, и рана его, хотя опасна, но не смертельна. Доктора ручаются за его жизнь. Теперь, как ты полагаешь, нужно ли сообщать об этом Валерии?

— Избави бог! Это вызвало бы в ней новую борьбу. Сегодня у нее был с Раулем разговор, и теперь необходимо, чтобы она считала Самуила умершим, пока не выйдет замуж и не привыкнет к своему новому положению. Мы уезжаем послезавтра, а когда вернемся, вся эта история забудется, и никто не будет больше говорить о ней в Пеште. После свадьбы новобрачные уедут, а после их возвращения я сообщу об этом Валерии.

— Ты права, — сказал Рудольф, успокоенный, — так лучше, и раз Рауль будет ее мужем, красота и привлекательность покорят ее сердце и заставят забыть этого еврея.

VII

Прошло около двух месяцев после приведенного нами разговора. Стоял чудный сентябрь, было жарко как в июле месяце, и масса гуляющих и катающихся толпилась на главном месте прогулок города Пешта. В изящном коляске, обращавшей на себя внимание любопытных, сидело двое молодых людей: один из них маленького роста, коренастый, черноволосый, резкого еврейского типа, внимательно рассматривал своими зоркими хищными глазами толпу гуляющих и лишь изредка взглядывал украдкой на бледное исхудалое лицо своего спут- пика, молчаливого и равнодушного, который, видимо, только что оправился от тяжелой болезни.

Самуил Мейер действительно выжил, несмотря на тяжелую рану, которую нанес себе в минуту безумного отчаяния. Молодая сильная натура поборола смерть, но рана сердца все так же давала себя чувствовать, как и в первый день. И только его гордость, восставшая во всей силе, помогла скрыть его слабость. Он не хотел, чтобы люди, оскорбившие его так жестоко, видели его отчаяние, и наружно казался совершенно спокойным…

В числе евреев, сопровождавших старшего раввина и вошедших прежде всех в кабинет Самуила, когда раздался выстрел, был также товарищ его отца биржевой маклер Лейба Зильберштейн. Старый еврей взял на себя все заботы о раненом и с большим усердием ухаживал за больным одиноким молодым человеком. Разузнав все подробности об отношениях Мейера с семьей графа Маркоша, Зильберштейн, состояние которого было очень незначительное, а семья многочисленная, решил воспользоваться случаем и осуществить очень выгодный для себя план — выдать свою старшую дочь за миллионера. Упорно, с терпением изучал он Самуила и искусно возбуждал страсти, кипевшие в его наболевшем сердце. Мало-помалу, он внушил ему, что самый лучший и достойный ответ на оскорбление, нанесенное ему Валерией, было жениться самому. Затем он предложил ему свою дочь, и банкир, ослепленный затаенным отчаянием и пламенным желанием убедить изменницу, что она перестала для него существовать, дал свое согласие, не разглядев даже ту, которую брал.

Уже пять дней он был женихом Руфи Зильберштейн, а молодой человек, сидевший возле него, брат невесты Аарон. Малый был очень хитер. Он хотя и знал все, но не считал любовь Самуила препятствием для женитьбы на его сестре, и надеялся, что этот брак будет источником больших для него выгод.

На перекрестке аллеи стечение народа было так велико, что экипажи должны были остановиться, чтобы стать вереницей. Коляска Самуила тоже остановилась, с ней рядом — другая, запряженная прекрасными серыми лошадьми. В экипаже сидели пожилая дама и молодой офицер такой редкой красоты, что даже Самуил заметил его и, как артист, всматривался в это прекрасное лицо, которое, казалось, было живой моделью какой-нибудь античной статуи.

Это был князь Орохай с матерью. Рауль вполне оправился от своей болезни, развился и возмужал. Радостное чувство приближавшегося счастья придавало его бархатным глазам спокойное, ласковое и чуть-чуть надменное выражение.

— Кто этот молодой человек, я никогда его не встречал? — обратился Самуил к своему будущему зятю.

Аарон опустил глаза.

— Я его знаю, но боюсь, что имя это произведет на тебя тяжелое впечатление, хотя думаю, что тебе лучше услышать его от меня. Это князь Орохай Рауль. Он недавно вернулся из-за границы и завтра состоится их свадьба.

Самуил ничего не ответил. Он чувствовал почти физическую боль, и жгучее чувство ревности сжало ему сердце. До сих пор он убаюкивал себя надеждами, стараясь всячески оправдать измену любимой женщины. Он был уверен, что она выходила за Рауля по принуждению родных, ослепленных гордостью и предрассудками. Но теперь, когда он увидел соперника, он все понял. Этот Адонис мог, конечно, завоевать любовь женщины и заставить ее всем пожертвовать. Теперь не было сомнения в том, что он позабыт и что не воля родных, а сердце Валерии руководило этим выбором. И завтра она будет принадлежать ему, этому красивому князю, гордый и спокойный взгляд которого выражал довольство и счастье!

В душе Самуила бушевал ад, но в эти дни тяжелых испытаний он преуспел в искусстве скрывать свои чувства, и лишь усиленная бледность выдавала его волнение.

— Пора вернуться домой, я устал и хотел бы отдохнуть, — сказал он.

— Как это можно! Тебя ждут у нас, — возразил с живостью Аарон. — Тебе нужно развлечься, и я не думаю, что уединение было бы для тебя сейчас полезно, — проговорил он тихо. — Ты видел куклу, ничтожную и бесстрастную, из-за которой тебе так бесчестно изменили. Послушай меня, вырви из своего сердца всякое чувство к этой негодной женщине.

Угнетаемый мыслями и образами, созданными его возбужденным воображением, Самуил целую ночь блуждал по саду и пустым комнатам. Солнце уже всходило, когда он уснул от изнеможения тяжелым тревожным сном…

В комнатах Валерии, в доме графа Маркоша, царила непривычная суматоха: посреди будуара был раскрыт большой сундук розового дерева прекрасной работы, с инкрустациями, окованный серебром и внутри обитый белым атласом. Это был свадебный подарок, присланный Раулем. Все было вынуто из него и разложено по всей мебели будуара… Тут были куски великолепных материй, кружева, которые собирались в их семье в течение нескольких поколений, ларчики с драгоценностями и множество дорогих изящных безделушек. Та, которой были поднесены все эти сокровища, сидела в настоящую минуту в своей спальне за туалетом, и ее камеристка Марта причесывала ее к венцу.

Цвет лица Валерии был по-прежнему свеж и нежен; бледность, отчаянное уныние исчезли и лишь очень внимательный наблюдатель заметил бы в синих ее глазах спокойную грусть — странное настроение у невесты в день свадьбы с красивым и любящим ее человеком. Погруженная в раздумье, она с полным равнодушием предоставила свои роскошные волосы в распоряжение горничной, и лишь приход Антуанетты отвлек ее от мыслей.

— А, ты уже причесываешься? Еще только четыре часа, а свадьба в восемь, — заметила молодая графиня.

— Да, я знаю, но мне хотелось, после того, как оденусь, иметь время подумать и помолиться, — отвечала Валерия. — Я желала бы, чтобы ты одна меня одевала; подруги мои приедут только в тот момент, когда надо будет вести меня в залу. Окончив же мой туалет, еще успеешь спокойно одеться сама.

Графиня кивнула в знак согласия и, сев подле туалета, стала восхищаться подарком и любезностью жениха. Когда причесывание закончилось, она принялась одевать невесту при помощи обеих камеристок Марты и Элизы.

— Эта материя, затканная серебром, великолепна, — сказала она по-итальянски, оправляя стан и трен платья. — Но то платье, которое тебе раньше прислали, мне нравится, пожалуй, больше всего. Какими оно отделано кружевами.

— Каждое отвечает своему назначению, — промолвила Валерия со вздохом. — Первое — легкое и воздушное, как беззаботное счастье прежних дней, а это тяжелое и роскошное, как мое новое положение.

Приколов ей на голову кружевную вуаль и венок из померанцевых цветов, Антуанетта прижала к груди свою подругу и, целуя ее, с глазами полными слез, сказала ей:

— Теперь я уйду, дорогая моя, помолись, чтобы бог дал тебе забвение прошлого и сделал тебя столь же счастливой, насколько ты хороша и достойна любви.

По уходу графини, Валерия прошла в молельню и стала на колени перед распятием из слоновой кости, стоявшим на аналое. На кресле лежала великолепная благоухающая гирлянда из белых роз и померанцевых цветов, которую она сплела сама утром. Несколько минут она горячо молилась, затем встала и, приподняв атласную портьеру молельни, нерешительным голосом позвала камеристку. Марта была молодой красивой девушкой, свежей и веселой, но довольно глупой. Она служила в доме с тех пор как Валерия вышла из пансиона и, казалось, была ей очень предана. Впрочем, она обладала немалой долей любопытства, свойственного слугам, и сердечные дела ее госпожи были ей известны более, чем жениху графини.

— Послушай, Марта, могу ли я довериться тебе? — спросила взволнованная Валерия. — Исполнишь ли ты поручение, которое хочу на тебя возложить, так как не могу доверить его никому другому?

— Ах, сударыня! Можете ли вы в этом сомневаться? — с жаром ответила она. — Я сделаю все, что прикажете, и буду молчать как рыба.

— Вот в чем дело. Помнишь молодого банкира Мейера, который часто бывал у нас? Тебе известно, что он застрелился? Я была дружески расположена к этому несчастному молодому человеку, и вот хочу, чтобы пока я буду в церкви, ты пошла бы на еврейское кладбище и положила эту гирлянду на его могилу. Можешь ты это сделать?

Со слезами на глазах Валерия подала ей гирлянду, снятую с кресла, но к крайнему своему удивлению заметила на лице камеристка какое-то странное замешательство.

— Ах! — заговорила Марта, — я жизнь готова отдать, чтобы доказать мою преданность вашему сиятельству, но это… ах! Если бы вы знали! Если б я смела!.. Иисус Христос и пресвятая Богородица, вразумите меня!..

— Что с тобой, Марта? Ты больна? — спросила испуганно молодая девушка.

— Нет, нет, не больна, но я не могу долее молчать. — Марта упала перед ней на колени и проговорила дрожащим голосом. — Я должна открыть вам то, что облегчит вашу душу и возвратит вам счастье: г-н Мейер жив!

— Он жив? — спросила Валерия, хватаясь за портьеру, чтобы не упасть. — Ты бредишь или это правда?

— Да, графиня, это правда. Его рана была очень серьезной, но не смертельной; он совсем поправился и даже… — она не договорила.

«Он женился», хотела она сказать, но не решилась, боясь огорчить свою госпожу и возбудить в ней ревность.

— Простите меня, — продолжала она, — но я знаю, что г-н Мейер должен был жениться на вас и любит вас больше жизни. Его камердинер Стефан — мой жених. Он ходил за своим раненым барином в то время, когда тот был в бреду. От него-то я все узнала и хотела успокоить вас известием, что г-н Мейер жив.

Едва дыша, Валерия наклонилась к Марте.

— А не говорил тебе Стефан, как он перенес все, что произошло?

Не предвидя последствий своей болтовни, Марта с жаром продолжала:

— Ах, Стефан рассказал мне в каком отчаянии был г-н Мейер. Он никогда не утешится, потеряв вас, целыми днями он ходит как приговоренный к смерти, едва прикасается к блюдам, которые ему подают, иногда сидит такой мрачный, что боятся, как бы он опять не наложил на себя руки. Но Стефан и другой лакей постоянно издали следят за ним, и вы можете быть спокойны, ни одной минуты он не остается без надзора. Стефан очень хороший человек, бережет его, как свой глаз. Сегодня он зашел ко мне на минуту и сказал, что вчера г-н Мейер не вернулся с прогулки, а велел отвезти себя на загородную виллу, где в саду у него находится большой пруд, и Стефан поспешил туда, чтобы следить за господином Мейером, так как он опять в сильном припадке горя и, как выразился выездной лакей, похож на привидение.

— Хорошо, Марта, ступай, — прошептала Валерия, падая от изнеможения в кресло.

Она не заметила, как вышла камеристка. Одна мысль «Самуил жив» наполняла все ее существо. То, что было тенью, ожило вновь. И несчастный бродит, как приговоренный к смерти и, быть может, намереваясь в этот раз вернее покончить с жизнью, которую она ему отравила и разбила. Вероятно, он знает, что сегодня ее свадьба и, может быть, в то время, как она в церкви будет клясться Раулю в любви и верности, он в порыве отчаяния… Валерия встала, сжала голову руками; лицо ее пылало, сердце так билось, что готово было разорваться, и дрожь пробегала по телу. Могла ли она допустить вторичное самоубийство и не попытаться остановить его, пояснив Самуилу, что вина ее не была так велика, как он полагал.

Возбуждение, ослепляющее рассудок, свойственное ее характеру, все более и более овладевало ею. В минуты сильных душевных волнений оно отнимало у нее способность размышлять и могло увлечь ее на самые невозможные поступки. Рауль, предстоящая через два часа свадьба, риск, которому она подвергалась, все было забыто, одна мысль, одна лишь цель существовала для нее: увидеть Самуила, оправдаться в его глазах и вырвать у него обещание не посягать более на свою жизнь. Она встала с твердой решимостью и, тревожно оглянувшись кругом, пошла в гардеробную, поспешно достала большой бурнус с капюшоном, который покрывал ее до самых ног, закрыла лицо густой вуалью, взяла портюне и, подняв на руку свой шлейф, сбежала в сад. Никто ее не заметил. Слуги, занятые приготовлением к свадьбе, были в комнатах или в буфете. Она окликнула извозчика и дала кучеру адрес виллы.

— Если ты доставишь меня туда за десять минут, — сказала она, — подождешь там немного и привезешь обратно, то получишь два золотых.

Валерия знала виллу по описанию Самуила и велела кучеру остановиться не у большого подъезда, но несколько дальше, у калитки бронзовой решетки. В лихорадочном волнении она вышла из кареты, отворила калитку, которая не была заперта изнутри, и вошла поспешно в сад. Ее ноги в белых башмачках проворно ступали по песку. При первом повороте аллеи увидела она гладкую поверхность сверкающего из-за деревьев пруда. В зелени деревьев виднелись крыша и маленькая башня виллы. Валерия с беспокойством всматривалась в зеленую чашу. Что, если тот, которого она ищет, не здесь, а в комнатах? Туда она не решится войти. Но приближаясь к пруду, она вздрогнула, остановилась и спряталась в тени кустов: в нескольких от нее шагах кто-то показался на боковой аллее и, скрестив руки, задумчиво шел, поглощенный своими мыслями.

Она сразу узнала Самуила, хотя он страшно изменился и похудел. На бледном осунувшемся лице его застыло выражение мучительной тоски.

Под тенью густого каштанового дерева у самой воды стояла скамейка, и Самуил опустился на нее, откинув назад голову, как бы желая свободно вздохнуть, затем с выражением глубокого страдания закрыл лицо руками и остался неподвижным. Валерия направилась к нему. Слегка коснувшись его руки, она подавленным голосом проговорила:

— Самуил!

Молодой человек выпрямился и удивленным пытливым взглядом окинул скрытую вуалью, стоявшую перед ним девушку. Кто это мог быть? Ему казалось, что прозвучал хорошо знакомый и дорогой ему голос, но нет, то, конечно, была игра его расстроенного воображения. В эту минуту она одевалась к венцу. Не Руфь ли это? Но нельзя было не отличить руку жемчужной белизны с розовыми и тонкими пальцами, придерживающую плащ, от смуглой и полной руки молодой еврейки.

— Кто вы и что от меня хотите? — спросил он резко, подавляя безумные предположения, мелькнувшие в его уме.

Ответа не последовало, но настроение духа Самуила не располагало его к терпению. Он хотел знать и, не раздумывая долго, протянул руку к пряжке плаща и быстрым движением сорвал его с плеч незнакомки.

Глухо вскрикнув, он вскочил на ноги и отшатнулся. Он узнал Валерию. Никогда еще Самуил не видел ее такой чарующе прекрасной, как в эту минуту, в великолепном подвенечном наряде, с длинной вуалью, как ореолом окружавшей ее. С глазами, полными слез, протянула она сложенные руки.

— О, если б ты знал, Самуил, как я страдала, думая, что ты умер! Сегодня только узнала, что ты жив!.. Прости меня!

Тяжело дыша, с пылающей головой, Самуил жадно смотрел на волшебный призрак. Мысль, что это дивное создание, похищенное у него, в этом самом наряде должно соединиться с другим, жгла его, и в темных глазах его вспыхнул зловещий огонь.

— О каком прощении вы говорите, графиня? — перебил он ее дрогнувшим голосом. — Разве можно простить позорную измену, разбившую мне жизнь. Между нами все кончено, и вы сами этого хотели, чтобы сделаться княгиней Орохай. Все в этом блестящем аристократе вам нравится и льстит вашему самолюбию. Ну и будьте счастливы с ним, но зачем вы прищли сюда? Чтобы удовлетворить ваше любопытство, чтобы посмотреть, как страдает человек, дерзнувший тянуться за звездой, или чтобы насмеяться над его самонадеянностью? Для того, чтобы еще более раздразнить его больное сердце вашей предательской красотой, этой фальшивой маской, скрывающей слабую, бесчестную душу? Вам мало было знать, что я чуть не лишил себя жизни! Теперь вы меня видели, возвращайтесь же на ваш пир, в объятия того, кого вы предпочли мне, и расскажите, что ваша жертва имеет жалкий вид.

— Самуил! Самуил! — перебила его Валерия. — Отчаяние ослепляет тебя. Жестоко с твоей стороны говорить мне такие обидные слова!.. Выслушай меня, прежде чем осуждать. Если бы ты знал, как я страдала, ты бы не оттолкнул меня! Я пришла сюда, чтобы вымолить твое прощение.

Умоляющий голос любимой женщины, ее слезы и скорбь, которые отражались в этих чудных синих глазах, сохранивших над ним свою прежнюю власть, подействовали на него, и он несколько успокоился.

— Говори! — сказал он, отбрасывая с лица свои густые кудри. — Оправдай себя от естественного подозрения, что ты пришла сюда, чтобы развлечься.

Упавшим голосом рассказала ему Валерия все, что произошло после их отъезда: болезнь Рауля, мольбы ее отца, известие о его смерти.

— Я бесчестно, предательски поступила против человека, за которого вышла замуж, — заключила она, обливаясь слезами. — Я люблю тебя, Самуил, хотя и не могу принадлежать тебе. Я пришла просить у тебя прощения и обещания не посягать на свою жизнь. О! Не возлагай на меня такой ответственности, которая чуть не свела меня с ума.

По мере того, как она говорила, отчаяние Самуила сменилось безумной радостью, и он жадно внимал каждому ее слову. Она любила его, а не князя, одаренного красотой полубога, и перед этим сознанием все остальное исчезло. Счастье вернулось, и надо только оградить его от всякого нового посягательства.

— Валерия, жизнь моя, ангел мой! — воскликнул он, привлекая ее к себе и покрывая лицо жаркими поцелуями.

Он словно хотел задушить ее в страстном объятии, в котором чувствовались все пережитые им страдания.

Валерия тоже была охвачена страстью, забыв прошлое и будущее. Забыв, для чего надела этот наряд, она безответно отдавалась чувству невыразимого блаженства. Он любил ее и прощал, а все остальное не существовало для нее в эту минуту.

Вскоре после того, как Валерия вышла из дому, Антуанетта снова пришла в ее комнаты, чтобы передать ей поручение старого графа. Не найдя Валерии, молодая графиня встревожилась, позвала Марту и спросила, где ее барышня. Камеристка побледнела, и это ее смущение возбудило подозрение. Антуанетта заставила ее во всем признаться.

Дрожа и глотая слезы, Марта рассказала о разговоре своем с Валерией, заявила при этом, что не знает, куда та девалась. В сопровождении камеристки Антуанетта торопливо вошла в гардеробную, и произведенным осмотром было установлено, что бурнус с капюшоном и черная вуаль исчезли из шкафа.

— Полоумная дура! Видишь, что наделала твоя болтливость? — обратилась она к Марте. — Но куда ока могла уйти?

— На загородную виллу, быть может. Я сказала барышне, что банкир там, — отвечала трепещущая Марта.

— Хорошо. Оставайся и сторожи здесь, чтобы никто не вошел сюда.

Когда расстроенная и испуганная Антуанетта вбежала в уборную мужа и сообщила ему о случившемся, Рудольф побледнел и крепкое ругательство сорвалось с его уст.

— Надо немедленно добыть эту сумасшедшую, — говорил он, проворно одеваясь. — Я привезу ее живую или мертвую.

— Возьми меня с собой, — просила Антуанетта, — я уговорю ее.

— Хорошо, если обещаешь не падать в обморок и не задержишь меня. У нас в запасе еще час времени до приезда подруг. Накинь что-нибудь и выходи ко мне в переулок, я иду скорей нанять фиакр.

Через четверть часа, выходя из фиакра возле садовой калитки виллы, они заметили другого извозчика, кого- то ожидавшего.

— Кого ты привез? — спросил Рудольф, давая кучеру золотую монету.

— Даму под вуалью и в белых атласных башмачках, она велела ждать ее, — отвечал кучер.

Рудольф вздохнул свободнее.

Приказав извозчикам дожидаться, он вошел с Антуанеттой в сад. Но они были в большом затруднении, не зная, в какую сторону направиться. Как вдруг из кустов вышел какой-то человек и подошел к ним.

— Вы ищете графиню, ваше сиятельство — спросил он.

— Да, где она?

— Она разговаривает с барином, возле пруда. С тех пор, как господин Мейер покушался на свою жизнь, он в таком странном настроении духа, что мы день и ночь следим за ним. Я его камердинер Стефан, а другой слуга караулит там, дальше.

— Хорошо, веди нас скорей, — сказал Рудольф, и обратись к жене, злобно присовокупил вполголоса: — Вот, она во власти лакеев!.. Нет уж, эта возмутительная выходка переходит всякие границы!

Между тем Самуил несколько пришел в себя. В первые минуты восторга он сознавал лишь одно, что сокровище, которое он считал навсегда утраченным, снова вернулось в его объятия; но теперь в нем пробудилась вся его энергия. Теперь он хотел жить и до последней крайности защищать посланное ему судьбой счастье. Приподняв головку Валерии, покоившуюся на его груди, он впился своим чарующим взглядом в глаза молодой девушки.

— Дорогая моя, ты любишь меня и останешься со мной, не правда ли? — шептал он тихим ласкающим голосом, силу которого он уже испытал. — Ты еще свободна и счастье в наших руках, Валерия; уедем из этого города, куда хочешь. Ты равнодушна к Раулю, покинуть его не будет для тебя жертвой, да, наконец, приобретая тебя снова, я не потерплю, чтобы ты сделалась женой другого. Пусть там ищут тебя…

Эти слова вернули Валерию к действительности. Как бы очнувшись от опьянения, она поняла, каким нареканиям подвергла свою семью, какое оскорбление наносила Раулю, который так честно и открыто спрашивал ее о прошлом.

— Ты требуешь от меня невозможного, Самуил! — " проговорила она, вырываясь из его объятий. — Пойми, что приглашенные на свадьбу уже собираются у нас в доме и в церкви; я не имею никакого права, никакой причины бросить Рауля и бежать за час до свадьбы. Ах, Самуил! Забудь меня после этой минуты примирения, когда я могла оправдаться в твоих глазах и вымолить твое прощение. Я счастлива, никакая тень не разделяет более нас, ты меня любишь и обещал жить.

— Да, я обещал жить, но для тебя, — отвечал Самуил, мрачно глядя на нее, — ужели ты в самом деле думаешь, что после этой минуты счастья я откажусь от тебя в угоду глупой толпе, которая все равно ничего не поймет и не узнает побудительных причин. Ты снова слабеешь и трусишь, Валерия, ты хочешь обмануть князя, который Верит тебе, принести ложную клятву перед алтарем, когда твое сердце полно любви ко мне? Как это согласуется с твоей религией? Безумная! Ужели ты решишься отдаться этому человеку, когда на тебе горят мои поцелуи. Нет, теперь, конечно, ты принадлежишь мне!

Он обнял ее и прижал к груди.

— Пусти меня, я не могу! — воскликнула Валерия, отталкивая его и ломая руки. — Я должна уйти, я не могу компрометировать честь Рауля, он этого не заслужил!

Раздражение, бушевавшее в груди Самуила, вдруг вырвалось наружу.

— Истинная любовь не рассуждает, не думает о том, что скажут! — возразил он глухим голосом, сверкая глазами. — А ты только и твердишь Рауль, Рауль! Или ты его действительно любишь? В таком случае, зачем же ты пришла сюда? Или ты хочешь, чтобы я был твоим любовником, так как стыдишься быть моей женой?

Валерия вспыхнула и отшатнулась.

— Что ты позволил себе сказать? Какое ты имеешь право так оскорблять меня? Прощай! Опомнись, Самуил… я ухожу!

Она повернулась и сделала несколько шагов, как вдруг банкир схватил ее своей сильной рукой и удержал.

— Нет! Ты не уйдешь! Ты любишь меня и останешься со мной! До завтра ты в моей власти! — сказал он изменившимся голосом.

Неожиданное сопротивление Валерии и страх лишиться ее, туманили ему голову и отнимали всякое самообладание.

— Пойдем! — говорил он, стараясь увлечь ее за собой.

Валерия в испуге отшатнулась: в припадке охватившей его страсти он был страшен. Его изменившееся лицо и пожирающий огонь, пылавший в глазах, так мало напоминали ей Самуила, сдержанного и любящего, каким она его знала. Она поняла теперь, но слишком поздно, как непростительно неосторожен был ее поступок.

— Оставьте меня! — повторила она, вырываясь.

Ее вуаль, зацепившаяся за цепочку часов банкира, разорвалась в этой борьбе, но несмотря на ее сопротивление, Самуил поднял ее на руки, чтобы унести к дому.

В эту минуту из аллеи вышел Рудольф в сопровождении жены. Увидев, что Валерия вырывается из рук банкира, который, очевидно, против воли уносит ее, граф злобно вскрикнул и вынул из кармана пистолет. Это восклицание донеслось до слуха Самуила. Он повернулся, и увидев, что Рудольф бежит к нему, загораживая ему дорогу к дому, остановился, обезумев от бешенства: он понял, что теперь все кончено. Пользуясь этой минутой, Валерия выскользнула из его рук, но Мейер проворно снова схватил ее и стал отступать назад, еще и еще. Наконец, крикнув:

— Если нам нельзя жить вместе, так умри со мной! — он бросился с ней в пруд.

— Гнусный убийца! — закричал Рудольф и, сбросив мундир, кинулся за ним.

Оба лакея выскочили тоже из чащи деревьев и бросились в воду в ту самую минуту, как Самуил и его жертва снова показались на поверхности воды. Платье Валерии из тяжелой шелковой ткани, слишком плотное, чтобы пропитаться водой, надулось как шар. Она всплыла на минуту, затем снова погрузилась, но граф, умевший отлично плавать и нырять, уже настиг и схватил ее, лакеи ему помогли. Оставив на их попечение Самуила, которого эта холодная ванна после страшного возбуждения лишила чувств, он выплыл с Валерией на берег и положил ее на скамейку, где Антуанетта, дрожа как лист, оказала ей первую помощь.

— Негодяй, — воскликнул Рудольф, надевая мундир сверх мокрой рубашки, и злобно взглянув на Самуила, которого слуги, положив на траву, старались привести в чувство.

Затем он поднял Валерию, завернул ее в плащ и направился к выходу.

— Тебя больше не нужно, — сказал он одному из кучеров, положив сестру в другой экипаж. — И вот тебе обещанный золотой. А ты гони во всю мочь и доставь нас за десять минут. Теперь добрый мой совет обоим: забудьте даже, что вы были здесь.

Когда наконец, Валерию положили в постель и закрыли все двери, молодая чета вздохнула свободней. Ни в саду, ни на лестнице никто их не увидел и, к довершению счастья, Валерия открыла глаза.

— Ну самое трудное сделано! — сказал Рудольф. — Но как быть с ее туалетом? Минут через двадцать станут съезжаться.

— Будь спокоен, она может надеть платье, присланное ей из Парижа для свадьбы с Мейером, — отвечала Антуанетта, овладевшая собой. — Переоденься скорей, милый мой, я боюсь, чтобы ты не простудился. Затем иди принимать гостей, а через час невеста будет готова и выйдет в залу.

По уходе Рудольфа, Марта и Элиза, две горничные, допущенные Антуанеттой, растерли фланелью застывшее тело Валерии и принесли из буфета рюмку хорошего старого вина.

А пока доставали из картонок второе подвенечное платье, Антуанетта подала вино Валерии, пассивно относящейся ко всему окружающему.

— Выпей, Валерия, и старайся прийти в себя, — строго и внушительно сказала Антуанетта. — Как неосторожно ты рисковала своей честью и честью Рауля. Соберись теперь с силами, чтобы помочь нам скрыть это скандальное происшествие, не возбуждая беспокойства жениха и любопытства приглашенных.

Валерия поднялась, взяла рюмку и выпила вино.

— Теперь я могу одеваться, — сказала она.

Щеки ее горели лихорадочным румянцем, она встала и начала одеваться. Сквозь полотенце, утюгом высушили ей волосы и заплели их, так как для другой прически не было времени, остальной туалет скоро был окончен. Не прошло и часу, назначенного Антуанеттой, как невеста, под руку с отцом вошла в залу. Она была красивей, чем когда-либо, и ее яркий румянец приписали волнению. Наконец, невесту посадили в карету, и Рудольф, сев в свой экипаж возле Антуанетты, вздохнул полной грудью.

— Вот так денек, который я никогда не забуду. И надо благодарить бога, что все сошло так благополучно. Ведь этакая бешеная каналья. И какая страсть, черт возьми. Кто мог это подозревать в еврее, — ворчал граф, крутя ус.

Когда Рауль подал руку Валерии, чтобы вести ее к алтарю, лицо ее покрылось мертвенной бледностью. Справедливые слова Самуила пронеслись в ее памяти с ужасающей ясностью: любя его и едва вырвавшись из его объятий, она готовилась солгать, клянясь в любви и верности другому.

— Что с тобой, дорогая моя? Отчего ты вдруг побледнела? — спросил Рауль, наклоняясь к ней с беспокойством и удивлением.

Ласковый голос князя, его любовный и тревожный взгляд заставили Валерию опомниться.

— Это просто нервная головная боль, которая мучает меня с утра, — отвечала она с легкой улыбкой. — Но не беспокойся, Рауль, это пройдет.

Собравшись с силами, она встала на колени перед алтарем, и горячая молитва вознеслась к богу из ее больного сердца. В эту торжественную минуту она молила у него дать ей силы безукоризненно исполнить свой долг и не быть клятвопреступницей.

По окончании венчания все вернулись в дом графа Маркош. Перед ужином новобрачные должны были уехать к себе, переодеться, чтобы с утренним поездом отправиться в Испанию, где рассчитывали провести медовый месяц.

Опираясь на руку мужа, молодая княгиня Орохай принимала поздравления присутствующих. Она была весела и любезна и ласковой улыбкой отвечала на сияющий взгляд Рауля. Одна лишь Антуанетта заметила лихорадочный, болезненный блеск ее глаз и дрожь, пробегавшую по ее телу.

— Дорогая моя, — сказала она, отводя ее в сторону. — Руки твои горят, как в огне, и ты дрожишь. Не заболела ли ты? Как ты вынесешь путешествие?

— Нет, не бойся. Это только нервное волнение, оно пройдет, — сказала Валерия, превозмогая силой воли недуг, все более и более овладевавший ею.

Волнение, вызванное прощанием с отцом и братом, еще поддерживало молодую девушку, но когда она очутилась одна в карете с мужем, силы изменили ей, голова закружилась. Рауль счастливый, что остался, наконец, с ней вдвоем, привлек ее к себе и обнял, но почувствовав, что она дрожит, спросил с испугом:

— Боже мой! Ты больна, дорогая моя?

— Нет, нет, я чувствую только слабость, — с трудом прошептала Валерия, и голова ее беспомощно упала на плечо князя.

Расстояние до их дома было небольшое, минуту спустя карета остановилась, и лакей отворил дверцы. Рауль выпрыгнул из экипажа и хотел сам помочь выйти своей молодой жене, но едва Валерия ступила на подножку, как ее глаза закрылись, и она упала бы без чувств на мостовую, если бы Рауль не поддержал ее. В страшном испуге, он поднял ее на руки и, приказав позвать скорей доктора, отнес в спальню и положил в постель. С помощью Марты и Элизы, уже приехавших со всеми вещами, он подал первую помощь жене, все еще находившейся в обмороке. Дрожащими руками он смачивал ей виски, растирал ее застывшие ноги и, наконец, в отчаянии послал слугу сообщить Антуанетте о случившемся. Бледные и встревоженные Рудольф с женой явились почти в одно время с доктором, который объявил, что причина болезни — простуда, осложнившаяся нервным расстройством, и что он не может сказать, какие будут еще последствия. Рауль был в отчаянии. Граф старался его успокоить и увел из спальни, под предлогом, что присутствие их может мешать Антуанетте привести в исполнение предписание доктора, в действительности же потому, что когда Валерия открыла глаза, ее блуждающий лихорадочный взгляд заставил бояться бреда, который мог выдать мужу истинную причину болезни. Но все сошло благополучнее, чем можно было ожидать. Благодаря действию прописанного лекарства, Валерия уснула и когда проснулась довольно поздно на другой день, то была уже в полном сознании и чувствовала себя лишь разбитой от усталости. При виде Рауля, с тревогой склонившегося над ней, а он вместе с Антуанеттой провел ночь у ее постели, краска стыда выступила на ее щеках, она осознала как много виновата перед мужем, который любил ее такой чистой и преданною любовью. Под впечатлением этого упрека совести она обняла руками шею Рауля и привлекла его к себе.

— Мой милый, добрый Рауль, — тихо сказала она, — прости, что я напугала тебя, я чувствую себя почти хорошо.

Доктор тоже был доволен состоянием больной, объявил, что всякая опасность миновала и что через две недели спокойствия и отдыха молодая княгиня будет совершенно здорова. Но нельзя было и думать о путешествии, чему Валерия очень обрадовалась. Путешествовать ей вовсе не хотелось. Ее душа и тело нуждались в отдыхе.

Она честно старалась загладить свою вину перед Раулем; со всей энергией, на которую только была способна, отталкивала от себя образ Самуила, гнала всякое о нем воспоминание и была нежна и ласкова с мужем, который с беспредельной любовью ходил за ней, стараясь угадывать малейшее ее желание. Поправилась она быстро и лишь бледность ее напоминала о страшном событии.

Графиня с мужем могли только поздравить себя, что счастливо отделались, и часто навещали больную. Но когда они рассказали случившееся перед свадьбой старому графу, тот вскипел. Безумная страсть Самуила, пытавшегося утопить Валерию, еще более усилила его ненависть к Мейеру.

Ни разу ему не пришла на ум мысль осудить безумную неосторожность дочери. В его глазах во всем виноват был «каналья-Мейер». По этому случаю он чуть было не поссорился с бароном Маврикием, осмелившимся сказать, что виновата Валерия, и что в положении Самуила каждый страстно влюбленный молодой человек поступил бы так же.

Как-то после обеда, недели две спустя после свадьбы Валерии, Рудольф с женой отправились провести вечер к товарищу графа, который жил за городом. Погода стояла ясная, и прогулка доставляла громадное удовольствие. Ехать им пришлось через отдаленное предместье, в глухих и обыкновенно пустынных улицах которого теперь замечалось оживление, слышался говор толпы, мелькали характерные лица и засаленные лапсердаки евреев, густыми массами теснившихся вокруг большого каменного здания. Вереница щегольских экипажей загораживала дорогу проезжающим.

— Что значит это стечение евреев? — спросил у городского сержанта Рудольф, карета которого поневоле должна была остановиться.

— Ваше сиятельство, сегодня богатая свадьба в синагоге, — почтительно отвечал сержант, так как молодой граф Маркош был довольно известен в Пеште.

— Банкир, миллионер Мейер, женится на дочери биржевого маклера Зильберштейна, а так как по этому случаю раздают большие подаяния, то и собралось много народу. Я сейчас расчищу проезд для вашего экипажа. Впрочем, венчание кончилось и выходят.

Онемев от удивления, Рудольф и Антуанетта взглянули на подъезд синагоги, из которой вышел молодой человек во фраке и белом галстуке под руку с молодой девушкой в белом атласном платье с длинной кружевной вуалью.

Новобрачные сели в карету, запряженную прекрасными белыми лошадьми. Толпа слегка раздвинулась, и минуту спустя экипаж молодых очутился рядом с коляской графа.

То был Самуил. Его мрачное и суровое лицо было бледно, как восковая маска, но при виде Рудольфа смертельная ненависть сверкнула в его глазах. Затем оба экипажа разъехались в противоположные стороны.

— Он женился! Это невероятно, — проговорила изумленная графиня.

Рудольф хохотал, откинувшись на подушки.

— Великолепно! Вот эпилог драмы, который окончательно заставит очнуться нашу юную княгиню. Он скоро позабыл ее и как истый практичный ростовщик выбрал себе прелестную утешительницу, резкую брюнетку — как полный контраст нашей взбалмошной блондинке. Ха! Ха! Ха! Нет, этот финал бесподобен!!!

— Ты судишь крайне опрометчиво. В поспешной женитьбе Мейера я вижу порыв отчаяния, который доказывает, что теперь более, чем когда-либо он думает о Валерии. В его глазах бездна душевного страдания, и он ни разу не взглянул на свою красивую жену.

— Я в его глазах видел лишь ненависть. Но вы, женщины, любите все поэтизировать.

— Я не могу разделить твоего презрения, которое ты и твой отец питаете к Самуилу, — неодобрительно возразила Антуанетта. — Употребленный им способ добиться руки Валерии не великодушен, но зато он загладил его, вернул ей твои и отца долговые обязательства, как только заметил, что любим взаимно. Не забывай, ваше и феи слово было ему дано, и на вас лежит тяжкая вина перед этим человеком, которому вы причинили из-за расового предрассудка столько душевных страданий, что не сообразишь всю степень их важности. Во всяком случае, я должна как можно скорее предупредить Валерию об этом событии. Она может случайно узнать об этом в присутствии Рауля и своим неуместным волнением возбудить в нем подозрение.

— Да, да, завтра скажи ей. Рауль идет на дежурство, и Валерия, таким образом, будет иметь достаточно времени, чтобы успокоиться Весть, что Отелло женился после попытки утопить свою Дездемону должна образумить ее А вот я не могу понять, как, имея красавца мужа, рыцаря до мозга костей, в то же время жалеть какого-то еврея? Недаром говорят, что сердце женщины — это бездонная пропасть всяких несообразностей.

— Ты неисправим, Рудольф. Такой еврей, как Мейер, остается все-таки очаровательным остроумным человеком, вполне достойным любви. А затем, разве сердце справляется с происхождением и даже наружностью человека? Пример налицо. Ты не так классически прекрасен, как Рауль, однако я ни за что на свете не променяла бы тебя на него, предпочитая тебя, какой ты есть. А думаешь, я меньше любила бы тебя, будь ты еврей?

— Ого! Слава богу, что нет надобности испытывать твою любовь с этой именно точки зрения. Но твои доводы заставляют меня сложить оружие и признать себя побежденным.

— И хорошо делаешь, — с неудовольствием сказала графиня, отворачиваясь. — Любовь смеется над предрассудками и гордостью, и я почти жалею, что в наказание тебе не родилась еврейкой.

Экипаж остановился и разговор оборвался.

На следующий день, приехав по утру в дом князя, графиня встретила Рауля, спускавшегося с лестницы в полной форме.

— Ах, как хорошо, что заехала пораньше, хоть развлечешь по крайней мере мою фею, которую я покидаю на целые сутки.

— А как себя чувствует Валерия?

— Прекрасно. Она спала, не просыпаясь, и за ночь настолько окрепла, что согласилась даже ехать в понедельник в оперу, послушать Патти в Лучии. Я надеюсь, что ты с мужем поедешь с нами.

— Конечно, с удовольствием. А теперь, торопись, не то опоздаешь и попадешь под арест, — смеясь прощалась она.

Валерию она нашла в будуаре. Это был чудный уголок, обтянутый белым, затканным серебром атласом и уставленный цветами. Лежа на диване, молодая княгиня перелистывала подаренный мужем альбом с портретами всех знаменитых артистов. Увидев графиню, просияла радостной улыбкой и усадила дорогую гостью рядом на диван.

— Благодарю, что приехала разделить мое одиночество. Взгляни, какой интересный альбом подарил мне Рауль. Хочешь смотреть или будем болтать? Я вижу по твоим глазам, — сказала Валерия подруге, — что ты хочешь рассказать мне что-то интересное.

Графиня встала, заглянула в комнату рядом и села на место.

— Ты не ошибаешься, я имею нечто сообщить тебе, но так как это скорей тяжелое, чем интересное известие, то я воспользовалась отсутствием твоего мужа, чтобы ты имела время прийти в себя от волнения, которое несомненно возбудит в тебе неожиданная новость.

Нервная дрожь пробежала по лицу Валерии.

— Что ты хочешь сказать? — спросила она, с тревогой взглядывая на нее. — Что-нибудь о… Самуиле? Умоляю тебя, не томи меня. Я не могу выразить, как меня мучает мысль о нем… Что-нибудь случилось с ним?.. Он заболел?

— Нет, нет, успокойся, дорогая моя. Самуил здоров и то, что он теперь сделал, освобождает тебя от всякого упрека совести: он женился!

Она выпрямилась с таким проворством и силой, на которые не была, казалось, способна несколько мгновений перед тем.

— Женился!.. — вскрикнула Валерия. — Он осмелился это сделать?!

Глаза ее сверкали и щеки горели, досада и ревность душили ее. Затем она бессильно опустилась на подушки…

Антуанетта подробно рассказала ей все, чему была вчера свидетельницей. Она знала, что вонзает нож в больное сердце Валерии, но надо же было ее излечить. Давая ей по капле испить эту горькую чашу, она надеялась ускорить исцеление.

— Я должна еще сказать тебе то, что нам ранее не было известно, — присовокупила графиня. — Вчера, когда Марта принесла мне твою записку, я спросила ее, так как ее жених камердинер у Мейера, не знает ли она, на ком женился банкир. И она мне сказала, что во время болезни Самуила биржевой маклер Зильберштейн со своим сыном ходили за раненым и, как только тот выздоровел, он тот час же был помолвлен с Руфью, дочерью Зильберштейна. Когда Марта сообщила тебе, что он жив, Самуил уже с неделю был объявлен женихом, но в своем волнении она забыла тебе сказать о его помолвке.

— А я, безумная, так обвиняла себя, когда уже забыта им. И он, изменив мне, еще позволил себе быть моим судьей, требовать оправдания и осквернять меня своими поцелуями, будучи уже связан с другой!

Она встала и в лихорадочном волнении стала ходить взад и вперед по комнате. Потом вдруг остановилась перед графиней и спросила у нее неуверенным голосом:

— А эта еврейка, на которую он меня променял.., красива?

— Да, она чудо, как хороша, — откровенно отвечала Антуанетта. — Вероятно, Самуил понял свое безумие и выбрал себе в невесты эту прелестную соотечественницу. И ты, Валерия, со своей стороны должна вырвать из своего сердца эту страницу своего прошлого. Этот страстный и мрачный человек явился в твою жизнь, как тяжелый сон; он стоил тебе стольких страданий и слез, что бог, наконец, сжалился над тобой. А теперь, когда Мейер образумился и женился, ты можешь без малейшего укора совести забыть его, отдать свое сердце Раулю. Взгляни! — она указала на большой портрет Рауля, висевший над бюро. — Этот привлекательный благородный человек принадлежит тебе, любит тебя страстно, и тысячи женщин завидуют тебе и твоему счастью. Приди же в себя, вспомни гордость твоего древнего и знатного рода. Как княгиня Орохай, ты занимаешь теперь подобающее место, и как бы ни был хорош Самуил, ему, право, можно предпочесть такого человека, как Рауль.

Валерия слушала с пылающим лицом. Ревнивые, досадные слезы блестели на ее глазах, и она проворно отерла их.

— Ты права, — сказала она, бросаясь в объятия Антуанетты. — Я должна и хочу забыть этого дерзкого человека, который втерся в мою жизнь и отравил ее. Я всей душой отдамся Раулю, чтобы искупить перед ним нравственную вину. Он такой добрый и такой великодушный, что это будет не трудно.

— Вот это разумно, — ответила графиня, целуя ее в свою очередь. — Но теперь успокойся. Рауль сказал мне, что в понедельник вы едете в оперу и пригласил нас. Выступает Патти, театр будет полон, конечно, и множество любопытных глаз, будет обращено на тебя. Я бы желала, чтобы ты явилась в свет в полном блеске своей красоты. К счастью, сегодня лишь вторник, и ты будешь иметь довольно времени, чтобы совершенно оправиться. В каком туалете ты хочешь ехать?

— Да, это правда, я должна быть как можно эффектнее, и показать всем, что я счастлива. Я надену синее бархатное платье с серебром и жемчугом с сапфирами, который подарила мне княгиня. Боже мой! — вспомнила вдруг княгиня, — отосланы ли парюри, подаренные нам Мейером в день отъезда?

— Представь себе, что нет, — ответила со смущением Антуанетта, — и я даже не знаю, где мой футляр. Я спрятала их в шкатулку, а затем со всеми этими передрягами совсем про них забыла.

— Где ты их положила, там они и должны быть, мы сейчас это увидим, — сказала Валерия, идя в спальню.

В нише стоял привинченный к полу массивный ларец из черного дерева, роскошно отделанный резьбой и инкрустацией. Валерия нажала на пружину и открылись полочки, уставленные футлярами с драгоценностями. Антуанетта нашла, наконец, искомые футляры и открыла их, пока Валерия замыкала ларец.

— Надо отдать справедливость, что вещи прекрасные, — сказала Антуанетта, заставляя играть камни. — Но они так же будут хороши на смуглой шейке чернокудрой г-жи Мейер, как и на нас.

— Во всяком случае, они будут на своем месте. Удивляюсь только, что банкир не потребовал обратно столь ценные вещи, — сказала Валерия, зубы которой нервно стучали.

Несмотря на великое решение, сердце ее терзалось, вспоминая о красавице жене Мейера.

— Фу! Не до такой же степени он еврей!.. Пойдем в будуар, я напишу ему записку.

Антуанетта села у письменного стола и написала:

«Милостивый государь! Вследствие различных треволнений последнего времени я совершенно забыла возвратить вам прилагаемые парюри, из коих одна была вручена мне княгиней Орохай еще до ее свадьбы. Исполняя ее поручение только теперь, прошу вас извинить это промедление и мою забывчивость.

А. Маркош».

— Вот теперь все будет в порядке. Я уложу оба футляра, и, вернувшись домой, отошлю.

Вечером в тот же день Самуил сидел в своем кабинете, куда удалился под предлогом весьма важного и неотложного дела, в действительности же затем, чтобы побыть одному. Он не взглянул даже на кипу бумаг, лежавших перед ним на столе.

Вошедший лакей вывел его из задумчивости, подав ему на серебряном подносе письмо и сверток. Самуил равнодушно взял надушенную записку и распечатал, но едва начал ее читать, как бледное лицо его вспыхнуло, и он резким движением отослал лакея.

— Каким это чудом гордые дамы не подумали до сих пор вернуть „еврею“ его подарки? — с горечью спрашивал себя он. — Да… Вероятно Валерия узнала, что я женился, и это рипост с ее стороны. Теперь она возненавидит меня, быть может, и будет стараться полюбить своего красавца князя. Это даже вероятно. Женщины воображают, что им одним почему-то принадлежит исключительное право изменять, и потому не прощают, если им платят той же монетой!

Горько усмехнувшись, он положил сверток в стол и запер.

VIII

В день спектакля Валерия с особой тщательностью занялась туалетом и внимательно осматривала себя, стоя перед зеркалом, пока Марта и Элиза кончали ее одевать. Она непременно хотела быть эффектной сегодня и уничтожить всякий след душевных страданий. Последние дни самые разнообразные чувства волновали ее сердце, досада и ревность сменились глубоким отчаянием, которое изливалось в страстной нежности к Раулю. Она убеждала себя, что князь стоит выше Самуила не только своей красотой, но и душевными качествами и тем редким благородством, какое свойственно его высокому происхождению.

Чистая и преданная любовь Рауля должна была вознаградить ее за сердечные заблуждения. Вся гордая знать, которая не потерпела бы в своей среде крещеного еврея, станет теперь ей завидовать, глядя на ее мужа.

Вот о чем думала Валерия, видя в зеркале свой чарующий облик, пока камеристки надевали ей на шею жемчуг и прикалывали к волосам и лифу ветки бледных роз. В эту минуту портьера в уборной приподнялась, и Рауль вошел с великолепным букетом. Страстным взором окинул он Валерию, а она под впечатлением волновавших ее чувств нежным поцелуем ответила на его поцелуй и, краснея, дала себя закутать в шубу и кружевной капюшон.

Кончили играть увертюру, когда молодая чета вошла в ложу, где уже сидели Рудольф с женой. Театр был полон и представлял волшебное зрелище. Здесь собралось все, что было в Пеште знатного и богатого, тем не менее, появление Валерии среди этого избранного общества произвело впечатление, и тысячи любопытных и восторженных глаз устремились на нее. Но занавес взвился, и все взоры обратились на сцену. Появилась Патти. Все замерли, очарованные дивным голосом певицы.

Но вот тихонько отворилась дверь соседней ложи и, взглянув на вошедших, Рудольф закусил губы и шепнул что-то жене. Молодая женщина вздрогнула, но не повернула головы, а минуту спустя под каким-то предлогом наклонилась и, слегка коснувшись руки Валерии, тихо сказала:

— Старайся владеть собой. В соседнюю ложу сейчас вошли Мейер с женой.

Увлеченная пением великой артистки, княгиня не заметила вошедших, но при этих словах Антуанетты сердце ее замерло. Однако призвав на помощь всю свою выдержку и самолюбие, ей удалось удержать предательский румянец, выступивший на ее лице, ничто не выдало ее внутреннего волнения и, подняв бинокль, она, казалось, с большим интересом следила за игрой великой певицы. Антуанетта же не могла противиться любопытству и украдкой поглядывала на ложу банкира. Критическим взглядом окинула она сперва Руфь и ее туалет, но молодая еврейка была одета с безукоризненным вкусом. Атласное золотистого цвета платье, покрытое черными кружевами и украшенное цветами, очень шло к ее смуглому лицу; а бриллианты и рубины, сверкавшие в ее черных волосах, возвышали ее восточную красоту. Самуил, как всегда изящно и просто одетый, был болезненно бледен. Взгляды соседей не вызывали ни малейшего волнения на его бесстрастном лице. Облокотясь на край ложи, он, казалось, был занят лишь представлением, и ни взглядом, ни словом, не обратился к своей молодой жене, с трудом сдерживающей лихорадочное волнение. Она то открывала, то закрывала свой кружевной веер, ее тонкие пальцы трепетали, губы вздрагивали, и большие черные глаза злобно взглядывали на спокойное, бесстрастное лицо мужа, словно позабывшего о ней. Затем Антуанетта удостоверилась, что несмотря на притворное равнодушие, банкир не раз кидал украдкой взоры на очаровательный профиль Валерии, и всякий раз лицо его хмурилось.

Для княгини спектакль утратил весь свой интерес, ее мучило лишь желание взглянуть на Руфь, но смутный страх встретиться с глазами Самуила не позволил ей повернуть голову. Наконец, не будучи в состоянии преодолеть себя и, пользуясь минутой, когда банкир смотрел на сцену, Валерия с жадностью взглянула на молодую еврейку, и сердце ее сжалось от досады и ревности Такая красавица, полная огня и страсти, легко могла покорить сердце мужчины даже в том случае, если бы он женился на ней не любя. Валерии было невыразимо досадно при мысли, что Самуил посмел выбрать такую жену. Глубоко оскорбленная, она отвернулась и взглянула на Рауля. С напряженным вниманием стала она вглядываться в стройную, изящную фигуру мужа в блестящем мундире, в его красивое, классически правильное лицо.

— Да, — думала она с удовольствием, — Рауль — воплощение благородства, он тоже красив и, кроме того, князь. Он настолько выше этого… еврея, что заслуживает быть в десять раз более любимым.

Вся женская утонченная жестокость, навеянная ревностью, пробудилась в душе Валерии, внушая ей, что Самуил не мог забыть ее, что она может заставить его страдать и тем отомстить за дерзкий выбор.

Побуждаемая этим новым чувством, Валерия, как только опустился занавес, коснулась своей маленькой ручкой руки князя и голосом, в котором звучала беспредельная нежность, окликнула его:

— Рауль!

— Что, моя дорогая?

— Пойдем со мной в фойе! Здесь так душно.

— Як твоим услугам, — ответил Рауль, поспешно вставая.

Нежность в голосе и во взгляде жены невыразимо его обрадовала, и в глубине ложи, надевая на нее атласную накидку, подбитую горностаем, он, улучив минуту, коснулся губами ее волос. В этот момент глаза Валерии встретились с глазами Самуила. Она не дрогнула, а он в свою очередь ответил ей той же холодностью. Но усилившаяся бледность и чуть заметное дрожание бровей доказали, что удар был верен. Вполне удовлетворенная своим мщением, она оперлась на руку Рауля и вышла.

Во время следующего антракта князь преподнес дамам великолепную бонбоньерку. Валерия, по-видимому, была в отличном настроении. Не переставая смеяться, она разговаривала и кокетничала с Раулем любезно улыбаясь, принимала входяших в их ложу мужчин, словом, настолько была оживлена, что Антуанетта положительно не узнавала ее, хотя отчасти и догадывалась о причине ее возбуждения, а Рауль, не подозревавший, что им хвастаются, как дорогой игрушкой, и что, он служит лишь средством для возбуждения ревности другого, спокойно упивался своим счастьем; сияющий и благородный, с благоговейной любовью смотрел он на Валерию, окружая ее своим нежным вниманием.

Таким образом дело дошло до третьего акта, когда Эдгар отталкивает изменившую ему невесту и срывает с ее руки кольцо. Сердце Валерии болезненно сжалось. С тягостным чувством вспомнила она день, проведенный в Рюденгорфе. Теперь ей казалось, что она слышит не голос артиста, а голос Самуила, который с отчаянием и злостью упрекал ее в измене. Невольно взглянула она на банкира, который в свою очередь посмотрел на нее, но увидев холодную насмешку и презрение в его взгляде, она вздрогнула и опустила голову. Невольно рука ее стала искать руку Рауля, близ него чувствовалось какое-то отрадное спокойствие, а там… там — ад и страдание.

По окончании представления Валерия под руку с мужем направилась к выходу, но стечение публики было так велико, что их сразу оттерли от Рудольфа и Антуанетты. Дойдя до вестибюля, молодая чета остановилась в ожидании кареты. Но когда Рауль отвернулся, разговаривая с одним старым магнатом, Валерия услышала за собой хорошо знакомый ей голос, который проговорил насмешливо:

— Действительное равнодушие не нуждается в уловках, а настоящая любовь не выставляется напоказ, этим можно обмануть только… простака.

Валерия застыла, задыхаясь от изумления и злобы. Какая наглость осмелиться сказать, что она играла комедию для того, чтобы скрыть любовь к нему. Как осмелился он так говорить с ней и назвать простаком ее доброго, великодушного Рауля. Если бы в эту минуту она могла уничтожить Самуила, она сделала бы это не колеблясь. Всевозможные проекты мщения теснились в ее голове, и волнение дошло до того, что войдя к себе в будуар, она упала в кресло и залилась слезами. Удивленный и испуганный Рауль сперва не мог понять, что значит это внезапное отчаяние его жены, но потом предположил, что жара, шум и потрясающая игра Патти слишком сильно подействовали на неокрепшие нервы

Валерии. Князь проклинал себя за то, что повез ее в оперу, и всячески старался ее успокоить. Смущенная Валерия отерла слезы, бросилась в объятия мужа и проговорила:

— Это правда, нервы мои еще слабы, но все пройдет, я хочу быть здоровой, чтобы не огорчать тебя, потому что люблю тебя, Рауль. О! О! Ты не знаешь, как я тебя люблю!

— Ангел мой, я в этом не сомневаюсь и так счастлив, как только может быть счастлив человек на земле.

Возвращаясь домой, Самуил и его жена в продолжении всей дороги не обмолвились ни словом и холодно раскланявшись, отправились каждый на свою половину. Оставшись, наконец, один, молодой человек сбросил с себя маску и дал волю своей ревности и пожиравшей его страсти. Он видел Валерию, видел ее нежность к Раулю — и это дразнило его чувства. Долго не мог он прийти в себя и ходил взад и вперед по комнате, забывая даже о существовании бедной Руфи, которая горько плакала, спрятав голову в подушку.

Самуил женился против своей воли, для того лишь, чтобы исполнить опрометчиво принятые на себя обязательства. Но тем не менее он хотел быть другом своей молодой жены и относиться к ней снисходительно. Первые дни их супружества прошли довольно спокойно. Самуил скучал и чувствовал себя связанным, а Руфь была грустна и разочарована. Открытая размолвка между ними, близкая к ненависти, началась лишь со вчерашнего дня, и была следствием очень тяжелой сцены, которая глубокой пропастью отделила их друг от друга. Но для разъяснения всех предыдущих обстоятельств необходимо вернуться несколько назад и вести наш рассказ с той минуты, как банкир, вытащенный из пруда, открыл глаза.

Безумный поступок этот, вопреки всякому ожиданию, не имел других последствий, кроме крайней физической слабости, длившейся приблизительно с неделю, зато в душе Самуила произошла глубокая и фатальная реакция. Надо сказать, что Самуил был воспитан христианкой, дочерью одного разорившегося коммерсанта. Отчасти в память дружеских отношений к ее отцу, отчасти же для подражания обычаям богатых домов, Авраам Мейер предложил ей управлять хозяйством и присматривать за Самуилом, которому было тогда всего два года. Эта кроткая и просвещенная женщина сильно привязалась к красивому и умному ребенку и, не касаясь религиозных верований своего воспитанника, сумела развить в нем глубокую веру в бога и чисто христианский дух без всяких догматических тонкостей. Смерть и разные посторонние влияния ослабили мало-помалу эти первые впечатления Самуила, в университете же блестящие научные софизмы материалистической школы невольно соблазнили юношу. Его отвращение к своему народу еще больше усилило эту склонность, и Самуил вошел в жизнь почти неверующим и все отрицающим. Любовь к Валерии вдруг возбудила в нем всю веру его детства. Под смягчающим влиянием покорившей его страсти он жаждал слиться в вере и молитве с той, которую боготворил, и отрекся было от холодного голого материализма, который ничего не дает сердцу. Но измена любимой женщины разбила его сердце, разбила вместе с тем и веру в бога, глубокий мрак объял его душу.

Атеистические и материалистические идеи снова овладели им; с увлечением, свойственным его пылкой натуре, стал он убеждать себя, что вера в справедливость и милосердие Провидения нелепы и смешны и что в действительности человек есть ни что иное как скопление материальных атомов, которые соединяет случай и развивает слепой закон. Зильберштейн с сыном начали посещать его примерно в то время, как у Самуила совершился этот поворот в его душе. Оба они боялись упустить богатого жениха, намеченного ими для Руфи. Они не задавали ему вопросов, не упрекали по поводу его вторичного покушения на самоубийство, и улучив добрую минуту, биржевой маклер намекнул Самуилу, что так как он открыто помолвлен с его дочерью, то надо же подумать и о свадьбе, если он не хочет скомпрометировать девушку. Банкир ничего не ответил, на следующий день написал будущему тестю письмо, в котором назначил день свадьбы.

В одну из бессонных ночей после выстраданной им борьбы, почти с ненавистью отгоняя воспоминание о Валерии, Самуил пришел к убеждению, что полная перемена в его жизни будет ему полезна, что домом его должна руководить женщина, что для этой роли Руфь была весьма подходящей. Она получила прекрасное образование, имела отличные манеры и, так как выросла почти в бедности, то роскошь, которой она будет окружена в доме мужа, вознаградит ее за недостаток в Любови. Пылкая страсть невесты не тревожила Самуила. Эти романтические мечтания, думал он, со временем легко улетучатся.

Свадьба состоялась, с обеих сторон последовало быстрое разочарование. Руфь, безумно влюбленная в мужа, была оскорблена и возмущена его ледяной холодностью, она не могла понять, что значат его сдержанность и явное желание избегать ее присутствия. Когда в первый раз она позволила себе ласку и несколько слов любви, мрачный и удивленный взгляд, которым смерил ее Самуил, обдал ее холодом. Отвергнутая молодая женщина как-будто примирилась со своей участью, но всей своей пылкой душой она стремилась разгадать загадку и ломала себе голову над ее разрешением.

Самуил же горько раскаивался, что попал в сети хитрого Зильберштейна. Он чувствовал себя связанным, его тяготил жгучий взгляд Руфи, а страсть, которую она питала к нему, внушала отвращение. Невольно сравнивал он страстную и демоническую красоту молодой еврейки с нежной, воздушной и обаятельной красотой Валерии, и сравнение это с каждым днем все более и более убеждало его в том, что чувства его к бывшей невесте неизлечимы. Он презирал в себе эту слабость, но перестал бороться с ней, а стал искать утешения в тягостных, но сладких воспоминаниях о своем кратковременном счастье. Таким образом, еще до женитьбы закрыл он помещение, приготовленное для Валерии, ничего в нем не тронув. В смежной комнате устроил он свой кабинет и, как часовой, сторожил дверь своего потерянного рая. Иногда входил он туда, садился перед портретом Валерии и подолгу не сводил с него глаз, чувствуя, что одной ее улыбки, одного ее слова было бы достаточно, чтобы снова повернуть его к ее ногам.

Таково было положение дел, когда дня через четыре после свадьбы Самуил получил письмо от отца фон- Роте, в котором тот сообщал ему, что опасно заболел в Риме и был задержан там долее предполагаемого срока. Возвратясь в Пешт, он с глубоким прискорбием узнал о событиях, совершившихся в его отсутствие, и весьма желая с ним повидаться, просит назначить день и час для этого визита.

Самуил поспешно ответил, что ему будет очень приятно принять его преподобие завтра утром и что, в свою очередь, он сам очень желал бы с ним побеседовать.

Фон-Роте явился в назначенный час, и Самуил принял его в той же самой комнате, где они занимались изучением догматов христианской веры и где произошла ужасная сцена с главным раввином города Пешта. Оба глубоко взволнованные, они дружески пожали друг другу руки.

— Очень рад вас видеть, преподобный отец, — сказал Самуил, усаживая в кресло своего почетного гостя. — Благодарю вас за посещение, которое, надеюсь, не будет последним, хотя затаенное ваше желание обратить меня в христианство не имеет уже никакого значения и шанса на успех, — присовокупил он с грустной улыбкой.

— Как это вы догадались? — спросил священник с удивлением. — Впрочем, сознаюсь, это правда. Вы были моим лучшим учеником и так твердо стояли на пути спасения, что я не мог верить, чтобы утрата женщины могла совратить вас с этого пути.

— Трудно верится, что религия, имеющая так мало влияния на своих последователей, не могущая внушить им даже простого уважения к данному слову, есть единственная, обеспечивающая спасение души. Имеет ли смысл проповедовать смирение, благочестие, любовь к людям и нарушать данное слово, быть гордым и презирать ближнего? Но успокойтесь, отец Мартин, я отвергаю не собственно католическое исповедание, но и всякую другую религию, начиная с моей. Измена графини Маркош отрезвила меня наконец и возвратила к более здоровому мировоззрению. Наука давно озарила истинным светом эти смутные легенды, завещанные нам невежеством и простодушной верой наших предков. Я уважаю ваши идеи, отец мой, но не могу отвергать очевидность, ежедневно подтверждаемую удивительными открытиями. И я твердо убежден, что нет ни бога, ни Провидения, ни рая, ни ада, ни наказания, ни награды. Иисус, как и Моисей, были философы-идеалисты, время которых минуло.

В действительности же нет ничего, кроме материи, которой управляют неизменные законы. Известное сочетание атомов случайно создает нас, а смерть рассеивает эти атомы в необъятном пространстве первобытной материи, послужившей нашему происхождению. То, что вы называете душой, то, что мыслит и работает в нас, есть чисто психофизическое действие. Мысль есть результат работы моего мозга, подобно тому, как слезы — выделения слезной железы.

— Перестаньте! Перестаньте! — остановил его отец Мартин, слушавший его с возрастающим беспокойством. — Беспредельная преданность, самопожертвование, любовь — все это, по вашему мнению, результат действия мозга, подобно действию желудка? Это нелепо!

— Нисколько, отец мой, и пагубная любовь, терзающая меня, служит, напротив, доказательством того, что я говорю. Если бы она исходила от души, то такое множество оскорблений и сила моей воли уничтожили бы ее; но я не могу победить ее потому, что это органическая болезнь, корень которой наука еще не исследовала и которую мало-помалу удалит лишь обновление атомов, составляющих мое тело.

Священник поднял с ужасом руки.

— Довольно! Эта опасная тема внушает мне отвращение. Всю мою жизнь я веровал в бога и не откажусь от него на старости лет. Ах! Эти ученые и их проклятые науки! Они делают людей преступниками, уничтожая всякое добро и благородные стремления и заставляя их пренебрегать небесным правосудием до тех пор, пока оно не поразит их. Но и сомневаться в существовании дьявола я никак не могу, видя, как вы им одержимы.

И старик осенил себя крестным знамением, а Самуил от души расхохотался.

— Поговорим о другом, мой юный друг. Я поздравляю вас с приобретением баронского титула. Как, это вас не радует более? Ну, ваши дети этим воспользуются. Но, кстати, скажите мне, если не найдете мой вопрос нескромным, каким образом, все еще любя Валерию, вы могли жениться на другой? Ведь чувства, которые вы ей обязаны выказывать, не могут быть искренними.

— Вы правы, отец мой, — ответил Самуил после минутного молчания, — эта женитьба — безумие, которое я горько оплакиваю. Ах! Если бы вы тогда были в Пеште, чувство милосердия привело бы вас к моей постели и тогда бы этого не случилось; я был одинок, покинут, а два хитрых человека, пользуясь минутой слабости, искусно окрутили меня. Но, что сделано, то сделано, и я должен выносить женщину, которую никогда не буду в силах полюбить. Сердце мое умерло… Но она украшение моего дома, и произведет на свет множество детей, которые увеличат мои миллионы, а мы, таким образом, оба не напрасно проживем на свете.

Шум падения чего-то тяжелого у дверей заставил их обоих повернуть головы.

— Что это? Нас кажется, подслушивали, — вставая и весь вспыхнув сказал Самуил.

Он быстро подошел к дверям, отдернул портьеру и остановился в удивлении, увидев Руфь, распростертую без чувств на ковре.

— Нас подслушивала не прислуга, а моя жена, — иронически проговорил он, возвращаясь к гостю. — Она, вероятно, слышала мои последние слова. Очень жаль, но, может быть, это невольное объяснение научит ее как ей следует держаться на будущее время.

Священник, надев очки, также подошел и стал рассматривать помертвевшее лицо молодой женщины.

— Она очень красива, и я вам скажу, друг мой, что нехорошо быть таким жестоким, — заметил старик, похлопывая банкира по плечу. — Она не виновата в интригах своих родственников и в измене Валерии, и, верно ваши слова больно поразили ее, если она лишилась чувств. Вам бы следовало отнести ее в комнату, чтобы устранить болтовню и любопытство слуг, которые не должны знать о вашем несогласии.

Не говоря ни слова, Самуил наклонился, поднял Руфь, отнес ее в комнату, а затем снова возвратился к отцу фон-Роте.

— Ну что, пришла она в себя? — спросил тот с участием.

— Нет, но теперь горничная оказывает ей помощь. Сядьте и будем продолжать наш разговор; этот несчастный случай прервал его в ту минуту, когда я хотел обратиться к вам с просьбой.

— Я вас слушаю, сын мой.

— Я уже признался вам, что я ни еврей, ни христианин, и что не верю ни в бога, ни в черта. Но, несмотря на все это, мне жаль тех несчастных, которых случайность рождения обрекает на нищету, а потому, прошу вас, согласитесь принимать от меня помесячно некоторую сумму для бедных, увечных и сирот, вы знаете много таких… Если золото атеиста внушает вам отвращение, вы можете смыть его святой водой! — заключил он, лукаво улыбаясь.

Фон-Роте покачал головой.

— Слова, внушенные вам злым духом, навеяли на меня ужас, но ваши поступки доказывают, что бог не совсем еще покинул вас, и я не вправе отвергнуть то, что осушит слезы многих несчастных. Итак, мой друг, я согласен принять ваше золото, не смывая его святой водой, так как благодеяние само смоет все зло, что к нему пристало. А теперь мне пора идти, но я хочу еще сказать вам, что глубоко скорблю о потере такого примерного христианина, который радовал бы меня на старости лет.

Растроганный Самуил опустил голову. Священник внушал ему симпатию, он вспомнил прошлое, и сердце его смягчилось.

— Так навещайте же меня почаще, чтобы обратить еврея на путь истинный. Говорят ведь, что терпение преодолевает все; мне не следует только сдаваться сразу, и я буду иметь удовольствие чаще видеть вас.

Отец фон-Роте улыбнулся.

— Хорошо, я каждый месяц буду приходить за вашими деньгами для бедных, но обещайте мне, милый мой Самуил, что если, наконец, дьявол выпустит вас из своих когтей и если вы почувствуете потребность молиться и сделаться христианином, то призовете меня крестить вас; внутренний голос говорит мне, что это исполнится.

— Конечно! Конечно! Обещаю вам, — ответил тот смеясь. Дружески пожав друг другу руки, они расстались.

Оставшись один, Самуил пошел в свой кабинет и взял книгу, но вместо того, чтобы читать, он размышлял о своем разговоре с отцом фон-Роте и о неизбежности объяснения с женой.

Легкий стук в дверь привлек его внимание.

— Кто там? — спросил он, сердясь, что его беспокоят.

— Это я, отвори! — ответил голос Руфи.

Молодая женщина была бледна, и глаза ее с ненавистью устремились на мужа, который смотрел на нее ледяным взглядом.

— Я вижу, что ты оправилась, — сказал он, подавая ей стул и садясь к бюро. — Надеюсь, этот первый опыт излечит тебя от твоих милых привычек. Подслушивать у дверей извинительно только лакеям.

Но Руфь не села, а продолжала стоять, слегка опершись о бюро.

— Этот опыт дал мне понять, что в твоем доме я занимаю худшее положение, чем те лакеи, о которых ты говоришь, — начала она глухим, взволнованным голосом. — Я ничего не знала об интригах Аарона и отца. Безумная! Я тебя любила! Я не знала и того, что ты ненавидишь и презираешь свой народ, хотя христиане оттолкнули тебя с отвращением. Но теперь, когда мне все известно, я не останусь более здесь. Я пришла тебе сказать, что освобождаю тебя от женщины, которую ты терпишь у себя поневоле, и возвращаюсь к отцу. Говори всем, что ты меня выгнал, я все возьму на себя, лишь бы мне не видеть тебя больше! Отпусти меня!

Самуил вспыхнул, она осмелилась сделать ему сцену, упрекать его и грозить скандалом!.. Но когда Руфь смолкла, задыхаясь от волнения, он скрестил руки на груди и насмешливо сказал:

— Так ты хочешь уехать, обвиненная в преступлениях? И только? — спросил он, задыхаясь от волнения.

— Да, я хочу, — ответила молодая женщина вне себя от гнева. — Разве я не слышала, как ты унизил меня до роли самки, годной лишь для воспроизведения потомства, которое сам же отец будет ненавидеть? Берегись, не унижай меня, или я обвиню тебя перед отцом и раввином, и тогда посмотрим, осмелишься ли ты повторить перед ними то, что поведал католическому священнику.

Самуил побледнел от злости. Он встал и подошел к жене. Холодная, беспощадная суровость сверкала в его глазах, звучала в его голосе, когда он, наклонясь к ней, сказал:

— Ты кончила? Теперь слушай меня и сообразуйся с моими приказаниями. Ты никуда не поедешь, потому что я запрещаю тебе оставлять этот дом. Что ты скажешь своему отцу, для меня безразлично; что же касается раввина, он не станет даже слушать тебя, так как боится, чтобы я не обратился в христианство. Я не считаю тебя участницей интриг твоих родных, но чтобы ты могла „ошибаться“ в моей любви — это ложь, ты не могла не видеть моей холодности. Одумайся прежде, чем идти в синагогу, я не потерплю скандала, о котором заговорит весь город! Ты забываешь, что я имею право развестись с тобой, но ты этого права не имеешь. Мы не какие-нибудь шинкари-евреи, семейная жизнь которых никого не интересует. Ты — жена миллионера Мейера, барона фон-Вельдена, и останешься ею, такова моя воля. Тебя оскорбило то, что я сказал о наших наследниках? Так я должен тебе напомнить, что закон Моисея смотрит на деторождение как на главное назначение женщины…

— Я не хочу детей от тебя, они были бы мне ненавистны! — возразила Руфь, дрожа от волнения.

Самуил, как бы не слушая ее, продолжал:

— От тебя зависит сделать себе сносную жизнь: если не хочешь слышать неприятных вещей, не подслушивай под дверью; затем это первый и последний раз ты смела прийти ко мне спрашивать отчета о моих словах. А теперь ступай к себе, мне нужно работать. Довольно этой сцены на сегодня.

— А с меня навсегда довольно того, что я узнала, — глухо проговорила молодая женщина.

Когда дверь закрылась, Самуил сел и облокотился на стол. Все происшедшее было для него новой неожиданностью. Он считал Руфь слишком ограниченной и боязливой, чтобы не довольствоваться всем тем, что он ей доставил; а она вдруг возмущается, обвиняет, угрожает! В своем слепом эгоизме он не подумал о том, что молодая женщина имела на него свои права, и что он оттолкнул ее жестоко и грубо, чего никогда не позволил бы себе в отношении Валерии, как бы та ни была перед ним виновата.

— Ах, эта проклятая женщина наделает мне еще много неприятностей! — заключил Самуил свои размышления.

Но оп ошибся. Руфь приняла известную манеру держать себя и не изменяла ей. Она хранила упорное молчание и даже не отвечала мужу, когда в тот же день за обедом он объявил ей, что завтра они едут вместе в оперу. Она только кивнула головой. В последующем не произошло никакой перемены в их отношениях. Руфь оставалась немой и холодной, тщательно избегала присутствия мужа, молча сообразовывалась с его приказаниями относительно хозяйства, и никогда не нарушала правила, когда он приглашал на какой-нибудь вечер. Он всегда находил ее нарядной и готовой, но безмолвной, как механическая кукла.

Сначала Самуил был очень удивлен, но вскоре вполне свыкся с этим новым образом жизни и даже полюбил его. Присутствие жены перестало его стеснять, и мало-помалу он снова возвратился к своим холостяцким привычкам: ездил один к знакомым, проводил вечера в клубе и брал Руфь с собой лишь тогда, когда представлялась какая-нибудь необходимость.

Так прошло почти два месяца. И вот однажды Самуил получил приглашение от барона Рихарда Кирхберга на большой бал, который тот давал по случаю своей серебряной свадьбы.

Аристократический дом багача барона занимал одно из видных мест в высшем обществе Пешта. Для разъяснения некоторых эксцентричностей самого хозяина скажем несколько слов о прошлом его семьи. Отец барона Рихарда был блестящим офицером. Он с блеском спустил все родовое наследство и вынужден был вследствие этого выйти в отставку. Но не успел Пешт забыть этот скандал, как новое происшествие взволновало весь город. Барон фон-Кирхберг женился на еврейке, дочери темного коммерсанта, скромно прозябавшего в одном из еврейских кварталов, но давшего за дочерью более миллиона. Родственники барона выходили из себя и пророчили ему всевозможные неприятности, но все жестоко ошиблись: брак барона принес ему счастье. Молодая баронесса, женщина с умом и характером, сумела приобрести и, что трудней, сохранить расположение мужа. Что касается прежних ее собратьев, она не отвернулась с презрением от своих, а, напротив, даже покровительствовала им до такой степени, что, наконец, открыла свой дом для тех из них, которые заслуживали того своим воспитанием.

Единственный сын, их Рихард, был воспитан в либеральном духе. Умный и образованный, он не допускал ни предрассудков крови, ни предрассудков веры. Сам он женился на аристократке потому только, что полюбил ее; одна из их дочерей сделала блестящую партию, другую же он беспрепятственно благословил на брак с молодым архитектором плебейского происхождения. Дом его всегда был открыт для каждого порядочного человека, и потому Самуил был у него прекрасно принят. А так как приемы барона были всегда оживленны и блестящи, его посещали и люди высшего круга, несмотря на неизбежность встречаться в его доме с тем классом общества, на который они смотрели свысока.

Так как баронесса Кирхберг приходилась родственницей графу Маркошу, то семейство графа тоже бывало у барона, но Рауль ездил туда нехотя. Воспитанный матерью в правилах классовой обособленности, он в этом отношении был еще более щепетилен, чем его мать: терпеть не мог смешанного общества, в особенности евреев, к которым он чувствовал врожденную антипатию. Против своего желания и лишь для того, чтобы явно не обидеть родственника своей жены, он принял приглашение.

На балу блестящая нарядная толпа заполнила огромные залы. Тут было отборное дворянское общество, магнаты в своих богатых костюмах, высшая военная знать, звездоносцы, сановники, но в общей массе было немало артистов, журналистов и просто разночинцев, а равно и типичных физиономий еврейских финансовых тузов с женами, увешанными драгоценностями.

Князь и княгиня Орохай приехали довольно поздно. Когда они вошли, все глаза устремились на красивую чету. Никогда, быть может, поразительная красота Валерии не производила такого ослепительного впечатления, а туалет ее возбудил зависть всех женщин. На ней было белое атласное платье с длинным шлейфом, все покрытое старинными брабенскими кружевами; ряды бриллиантов унизывали спереди корсаж; в русых волосах сияла маленькая княжеская корона, и единственная роза, приколотая сбоку на голове, выделялась на этом белоснежном туалете.

„Фея ледяных гор! Русалка!“ — неслось за ней вслед, пламенные восхищенные взгляды устремились на нее. Сияющий, с улыбкой удовлетворенной гордости, Рауль повел ее к креслу. Валерию окружили танцоры, и» вихрь бала увлек ее.

Чувствуя усталость, княгиня ушла в уборную и, отдохнув, снова направилась в танцевальную залу. В одной из прилегающих к зале комнат, где никого не было, так как все танцевали, она увидела хозяина, который разговаривал со штатским господином.

Барон тотчас заметил ее:

— Как? Царица бала не танцует и прячется от своих поклонников! — сказал он любезно. — Позвольте мне, княгиня, — продолжал он, не замечая, что Валерия изменилась в лице, так как узнала Самуила, — представить вам моего друга, барона Вельдена, отличного танцора. Судьба покровительствует ему, доставляя счастье приблизиться к царице бала. Могу ли я вас просить обещать ему тур вальса.

Валерия ответила легким наклоном головы на глубокий поклон банкира. Она не имела причин отказать в танце одному из гостей, которого представлял ей хозяин дома. Сердце ее сильно билось, и холодный пот выступил на лбу: она увидела подходящего к ней Рауля.

— Ах, ты здесь и не танцуешь? — спросил он ее.

— Княгиня обещала тур вальса моему другу, — сказал Кирхберг, — но вы, кажется, не знакомы: барон Вельден, князь Орохай.

Молодые люди обменялись церемонным поклоном. Затем Самуил, проницательный взгляд которого заметил смущение Валерии, повел ее в танцевальную залу и, взяв за талию, увлек в вихре вальса. Наружно он был совершенно спокоен, но Валерия чувствовала тревожное биение его сердца. Словно во сне кружилась она, не смея поднять глаз на своего кавалера и чувствуя на себе его пламенный взгляд. Окончив вальс, Самуил остановился. Они были у входа в зимний сад, куда манил на отдых приятный полусвет, и, предложив руку своей даме, он отвел ее туда. Валерия была сильно взволнованна, она то бледнела, то краснела, а рука ее, опиравшаяся на руку Самуила, дрожала, как лист. Княгиня не в состоянии была превозмочь себя, хотя и сознавала, что это было непростительной, постыдной слабостью перед человеком, так хорошо умевшим владеть собой, что на его лице не отражалось ничего, кроме холодной и почтительной вежливости. В эту минуту мимо проходил лакей с подносом, уставленным прохладительными напитками, и Валерия, чтобы казаться спокойной, остановила его и взяла стакан холодного лимонада. Она поднесла его к губам, но Самуил удержал ее, взял из руки у нее стакан и снова поставил его на поднос.

— Ах, княгиня, — проговорил он любезным голосом, — что бы сказал князь, если бы увидел, что вы, разгоряченная танцами, пьете холодный лимонад!

С минуту Валерия смотрела на него со злобой и удивлением.

— Как вы смеете? — прошептала она. — Это дерзость!

Самуил насмешливо смотрел на нее.

— Я не злопамятный человек, княгиня, и помешал вам схватить омерзительную болезнь, так как я этого не стою; не стоит того и вальс, который вы вынуждены были протанцевать с евреем. Теперь, ваша светлость, я пойду и скорей пришлю вам чаю.

Он поклонился и ушел.

Задыхаясь от волнения, она ушла в самый темный угол оранжерейной залы и опустилась на бархатную скамейку, скрытую в кустах. Как он смеет оскорблять ее своим насмешливым обращением? Или он ее больше не любит? А в таком случае, отчего это беспокойство за ее здоровье? Жгучие слезы катились по щекам Валерии, она была возмущена до крайности.

— Здесь! — послышался в эту минуту хорошо знакомый голос, и она увидела Самуила, за которым шел лакей со стаканом чая. Он тотчас отыскал княгиню в ее убежище.

Она поспешила стереть слезы, ее прелестные черты приняли суровое и холодное выражение и, гордо подняв украшенную бриллиантами голову, она прошла мимо Самуила, не удостоив его взглядом.

Когда удивленный лакей ушел, Самуил опустился на скамейку, где сидела Валерия и заметил на полу платок, который княгиня уронила, вставая. Подняв его, он увидел, что тот был весь мокрый.

— О! Валерия! Ты еще любишь меня, если наша встреча вызвала слезы! — прошептал он, прижимая платок к губам. Затем он спрятал его на груди и, прислонясь к спинке скамейки, мыслями унесся в прошлое.

Рауль, не танцевавший вследствие нервной болезни головы, искал спокойного уголка и поместился, наконец, в мягком кресле, стоявшем в глубине амбразуры окна-балкона, отделявшегося от смежной комнаты тяжелой портьерой. Несколько минут спустя по ту сторону портьеры послышались шаги. — Сядем здесь, Эмиль, — сказал кто-то.

— Хорошо, но слушай то, что я начал тебе говорить. Заметил ты, Карл, что княгиня Орохай танцевала с банкиром Мейером, с недавних пор превратившимся в барона Вельдена? У этих сынов Израиля настоящая мания приобретать дворянские титулы. Но кто позволил себе представить его княгине Орохай? Довольно неприятно уже то, что Кирхберг любит приглашать к себе подобных людей, но навязывать еврея такой особе, как княгиня, по-моему, большая дерзость.

— Послушай, — проговорил смеясь тот, которого назвали Карлом, — я расскажу нечто более пикантное. Все знают, что дела графов Маркош были расстроены до последней степени и что их ожидало разорение. Но в ту пору, не знаю каким образом, Мейер влюбился в графиню Валерию. Сознавая, что мало кто будет жаждать породниться с ним, он забрал себе все обязательства обоих графов и, заручившись этими документами, сделал предложение. Надо полагать, что предложение это было принято, так как в течение некоторого времени он очень часто посещал семью графа, и они даже отдаля ему визит в его Рюденгорфском имении; кроме того, к нему ездил священник, приготовлявший его К крещению. Но встретился Орохай — и все изменилось: ростовщику заплатили и выгнали его вон.

— Откуда же ты знаешь все эти подробности! Официально ничего не было известно об этой помолвке.

— Конечно. Тут нечем было похвастаться. Но я имею эти сведения из верных источников. Отец мой знает одного делового человека, который сам продал векселя графа Маркоша главному поверенному банкирского дома Мейера, собиравшему их повсюду. Кроме того, жена этого еврея держит модный магазин, а одна из ее мастериц много лет работает на мою мать и моих сестер. Эта девушка знает все подробности и рассказывала нам о посещениях Мейера, о его предполагаемом крещении и покушении на самоубийство, которое вызвано было помолвкой князя и княгини. И мне было очень забавно видеть красавицу княгиню, танцующую со своим отставным женихом; она казалась очень взволнованной. Как знать, быть может он ей и нравился? Он очень красив!

— Вот какая история! Однако, слышишь, заиграла музыка, пора идти отыскивать наших дам.

Рауль жадно слушал и бесился. Когда шаги этих двух болтунов стали удаляться, он взглянул им вслед. Один из них был пехотный офицер, другой штатский и совершенно ему незнакомый. Взволнованный, князь снова опустился в кресло, и горькое сомнение охватило его душу.

— Так вот тот человек, которому была обещана Валерия. Он, бесспорно, красив, в его наружности и манерах нет ничего, выдающего его происхождение. Что, если он действительно ей нравился? — с подозрительной ревностью Рауль стал припоминать и разбирать все непостижимые случайности, которые происходили после его помолвки: странная грусть Валерии, ее внезапный отъезд в Неаполь, расстройство нервов, продолжающееся до сих пор, и ее болезнь в день свадьбы. Кровь бросилась ему в голову: ужели он был обманут и ему предпочли… еврея? Затем он вспомнил доброту Валерии, любовь, которую она ему выказывала, ее чистый светлый взгляд, и отбросил всякую мысль об измене. Тогда злоба его обратилась на Самуила и Кирхберга; на первого за то, что втерся в общество, которого был недостоин, а на второго за то, что он осмелился представить его жене такого кавалера.

— Вот что выходит, когда человек изменяет своим правилам, — проворчал он вставая. — Если бы я не повел Валерию сюда, где всегда рискуешь столкнуться с какой-нибудь дрянью, то не было бы повода к этим ядовитым сплетням.

Взбешенный Рауль стал искать хозяина дома, он хотел попросить его быть более разборчивым, представляя Валерии танцующую молодежь.

Найдя барона, он сказал ему, что желает с ним поговорить, и для большего удобства вошел с ним в зимний сад. Остановились они у группы деревьев, не подозревая, что по другую сторону все еще сидел Самуил, и что, таким образом, разговор их мог быть услышан.

— Что с вами, князь? Вы, кажется, очень взволнованы, — спросил барон, немного удивленный таинственностью беседы.

— А вот что, мой милый барон. Только что я узнал, кто тот человек, которого вы мне представили под именем барона Вельдена, и должен был выслушать, как мои знакомые выражали справедливое удивление, что он танцевал с княгиней. Я не оспариваю ваших взглядов, но не могу отказаться от тех, в которых был воспитан; я мирюсь с тем, что в вашем доме рискую встретить евреев, но прошу вас не подводить их к моей жене. Я чувствую непобедимую антипатию к этим ростовщикам, которые покупают себе дворянские титулы, чтобы унижать их.

Барон чувствовал себя крайне неловко, но оправдаться не успел, так как его смутило еще более неожиданное появление из-за деревьев бледного, как полотно, Самуила, который встал перед Раулем.

— Я не ростовщик, князь, — сказал он дрогнувшим голосом. — Вы дадите мне удовлетворение за это оскорбление. Представляю вам выбор оружия.

Рауль смерил его насмешливым взглядом; обычное спокойствие, казалось, возвратилось к нему, и красивая голова гордо откинулась.

— Крайне сожалею, господин Мейер, что не могу дать вам удовлетворение, — холодно ответил он, отчеканивая каждое слово. — Я могу драться только с равным мне, то есть благородным по рождению. То, что я сказал, не может вас оскорбить: вы — израильтянин, а мнение об этом народе давно установлено. Я знал одного еврея, который, полюбя девушку, спекулировал на разорении ее родных и, собрав в свои руки все их долговые обязательства, заставил несчастную выбрать одно из двух: его или бесчестие ее родных. Подобный поступок хуже ростовщичества, по мнению каждого честного человека.

Еще раз смерив Самуила взглядом холодного презрения, князь повернулся и ушел. Бледное лицо Самуила вспыхнуло, и он пошатнулся.

— Успокойся, друг мой, — говорил барон, сжимая ему руку. — Я его образумлю и обещаю вам устроить это дело. Я не потерплю, чтобы в моем доме оскорбляли кого-либо из моих гостей.

— Мне тоже очень жаль, что оскорбление было нанесено в вашем гостеприимном доме, — ответил Самуил, стараясь овладеть собой, — но ваши родные оправдали бы князя. Довольно и этого бесславия, а теперь я сам не хочу драться с ним. Только позвольте мне удалиться, так как вы понимаете, что я не в силах более оставаться на балу.

Взбешенный и огорченный барон проводил его до прихожей, решив в душе загладить это неприятное столкновение доказать Самуилу, какое уважение он ему внушает.

IX

Трудно выразить в каком ужасном настроении вернулся домой Самуил. Бешенство, отчаяние, оскорбленное самолюбие и жажда мщения бушевали в нем. Он всю ночь проворочался в постели и лишь к утру тяжелый, лихорадочный сон успокоил его возбужденные нервы.

Через несколько дней Самуил, видимо, оправился, но в сердце его вспыхнула такая дикая ненависть к Раулю, что порой она захватывала даже Валерию. Он готов был пожертвовать жизнью, чтобы отомстить своему заклятому врагу, который отнял у него любимую женщину, назвал его ростовщиком, презрительно отнесся к нему и отказался дать удовлетворение за все оскорбления. Эта мысль о мести не покидала его ни на минуту, тем более, что привести в исполнение его желание было очень трудно. Целыми часами ходил он взад и вперед по кабинету, ломая себе голову, чтобы найти средство поразить в самое сердце человека, который казался неуязвимым под тройной броней, созданной ему его высоким положением, солидным состоянием и замкнутой жизнью.

Самуил худел и бледнел под гнетом навязчивой мысли, порой он терял надежду удовлетворить свое затаенное желание, а затем с новым упорством искал средство достигнуть цели.

Понятно, что в таком состоянии он холодно принял известие о том, что Руфь готовится стать матерью. Тем не менее это обстоятельство послужило поводом к некоторому сближению между супругами. Самуил счел своей обязанностью обласкать жену и сказать ей несколько слов утешения, вследствие чего бедная Руфь, наболевшее сердце которой жаждало примирения, нарушила свой обет молчания, и отношения между супругами стали менее натянутыми.

Однажды отец фон-Роте, согласно данному обещанию посетивший своего друга, спросил его, уходя:

— Вы нездоровы, барон? Я сейчас встретился с доктором, выходившим от вас.

— Нет, жена моя нездорова, у нее очень тяжелая беременность.

— А, вы будете скоро отцом? Поздравляю вас, друг мой, и надеюсь, что это счастливое событие сгладит последний след печального прошлого. Княгиня Валерия тоже ожидает рождения ребенка.

— К какому времени? — спросил банкир, стараясь этим простым вопросом скрыть охватившее его волнение.

— К концу июня.

Самуил вздрогнул, и адская мысль мелькнула в его уме.

Он с нетерпением ждал ухода священника и, проводив его, заперся в кабинете, чтобы на свободе обдумать свой новый план. Руфь ждала родов тоже в конце июня; если бы ему удалось обменять детей, особенно если это будут мальчики, то он приобрел бы оружие, способное со временем смертельно поразить человека, которого он ненавидел всеми силами своей души.

Действительно, этот гордый аристократ, который не допускает иных сношений, как только с равными себе, будет воспитывать, ласкать как своего наследника ребенка презираемой нации, между тем как настоящий князь сделается евреем. Он с детства внушит ему ненависть к христианам, сделает из него скаредного фанатика, настоящего кровопийцу, а в благоприятный момент откроет всю истину и насмеется над стыдом и, главное, бессильным бешенством князя, потому что к этому времени пуля пистолета избавит его, Самуила, от суда человеческого. В этот раз он не промахнется и умрет с радостью, зная, что его смерть будет двойной местью его врагу. Самуил положительно упивался этим намерением и при одной мысли, что случай может разрушить его план, послать этим двум матерям детей различного пола, или с большим промежутком времени между рождением того и другого, им овладевало безумное бешенство. Время ожидания проходило у него во взвешивании всех шансов и подробностей задуманного. Ослепленный ненавистью, он не думал ни о гнусности своего поступка, ни о самовольном распоряжении судьбой собственного ребенка. Неожиданный случай еще более усилил его ненависть и укрепил его решение.

Старший агент его, Леви, пришел однажды весь в слезах просить у него отпуска на несколько дней, чтобы похоронить своего второго сына, десятилетнего ребенка.

— Отчего же он умер? — спросил с участием Самуил.

— Он утонул самым ужасным образом. О! Гон, будьте вы прокляты! — простонал Леви, воздев руки к небу.

— Какое имеют отношение гои к смерти вашего сына?

— Один из них мог его спасти и не сделал этого только потому, что ребенок был еврей. Да поразят, да уничтожит Иегова этого бесчувственного зверя, князя Орохая.

Банкир слушал его с удивлением.

— Сядьте, Леви, — сказал он, — и расскажите толком все, что случилось.

— Вчера мальчик пошел со старой Ноэми к одной нашей родственнице, которая живет по ту сторону реки близ острова Маргарит, — начал Леви, утирая слезы. — Около семи часов вечера Ноэми с ребенком возвращалась в лодке. Подойдя к берегу, они увидели несколько дам и двух офицеров, ожидавших лодку, чтобы переехать реку. Один из них был князь Орохай, а другой старый полковник, нам не знакомый. Когда лодка почти причалила, Борух, ребенок живой, хотел выскочить на пристань, но промахнулся и упал в воду. При виде тонувшего ребенка князь стал проворно раздеваться, а Ноэми не перестававшая кричать, несколько ободрилась, как вдруг князь, прислушавшись к ее воплям, сказал:

— А ведь это, кажется, еврейка!

— Ха! Ха! Ха! Конечно! И я удивляюсь, что вы из-за этого решились на холодную ванну, — заметил полковник.

Князь побледнел, с ненавистью взглянул на наших, а потом застегнул мундир и ушел. Несколько позже лодочник вытащил ребенка, но он уже был мертв.

Утешив, как мог, несчастного отца, Самуил отпустил его. Все в нем кипело и возмущалось.

— Негодяй! — шептал он стиснув зубы. — Ты позволяешь утонуть человеку потому только, что он принадлежит народу, который ты преследуешь слепой ненавистью. Но подожди! Немезида близится к тебе, может быть.

Вечером того же дня он сказал раздевавшему его камердинеру:

— Тебе известно, Стефан, какое расположение чувствовал я в былое время к княгине Орохай? Я и теперь питаю большое участие ко всему, что ее касается, и желал бы знать, когда она родит и каково будет состояние ее здоровья. Ты, кажется, имеешь отношение к дому княгини. Я щедро награжу тебя, если ты будешь сообщать мне о том, что там делается, и известишь о родах.

— Нет ничего легче: Марта, старшая камеристка княгини, моя невеста, и можете быть уверены, господин барон, в моей готовности вам услужить, — ответил радостно слуга и на его бритом лице расцвело жадное выражение.

Июнь месяц был на исходе. Самуил сидел на террасе, выходящей в сад. Был чудный вечер. Полулежа в соломенном кресле, молодой человек рассеянно глядел на струи фонтана, рассыпавшиеся на солнце тысячами бриллиантов. Но в эту минуту красота окружавшей его природы, по-видимому, на него не действовала. Его выразительное лицо было сильно чем-то озабочено, и он волновался. Вот уже два дня, как Руфь родила сына, а о Валерии ничего не было слышно. Опасение, что у нее родится дочь и что тогда рушится весь план его мщения, не давало ему покоя.

Вошедший в это время Стефан прервал его мысли.

— Что тебе надо?

— Я сейчас узнал, г-н барон, — с таинственностью сказал камердинер, — что княгиня Орохай произвела на свет сына. Марта не могла известить об этом раньше, так как ее госпожа была очень больна, и весь дом в тревоге.

Самуил вскочил, его бледное лицо вспыхнуло, и глаза сверкали дикой радостью.

— Иди за мной, мне нужно нечто сказать тебе.

Войдя в кабинет и заперев кругом двери, он вдруг спросил его:

— Хочешь ты сделаться богатым, независимым и тотчас жениться на своей невесте? Словом, хочешь ты получить целое состояние взамен услуги, которую вы с Мартой можете мне оказать?

Хитрое лицо слуги осветилось радостью.

— Разумеется, г-н барон! Вы всегда ко мне были столь милостивы, что мы с Мартой готовы для вас на все, что угодно, кроме убийства, — прибавил он, впрочем тихо и неуверенно.

— Дурак! Выдумал же, что я потребую от него убийства… Все дело в обмене. Я хочу получить ребенка княгини Валерии, а мой сын должен быть положен в колыбель маленького князя.

Глупое удивление отразилось на лице лакея.

— Я не понимаю, зачем вы хотите расстаться с вашим сыном, — прошептал он.

— Это тебя не касается. Достаточно, если ты понял, что я хочу обменять детей, чтобы уговорить Марту оказать мне эту услугу. Я обогащу вас обоих.

— Простите мне мое глупое восклицание, — сказал

Стефан уже с обычным хладнокровием. — Я надеюсь, что Марта будет столь благоразумна, что не захочет жертвовать своим счастьем. Я сейчас же пойду к ней и сговорюсь, как устроить это дело.

— Ступай и возвращайся скорее: обмен должен быть сделан сегодня же.

Оставшись один, Самуил с нетерпением стал ходить взад и вперед по своему кабинету: каждая минута казалась ему вечностью. Прошло около полутора часов, наконец, явился Стефан; на его лице было заметно сильное волнение и хитрые глаза его радостно блестели.

— Дело сделано, господин барон, но не без труда, — сказал он, утирая лоб. — Сперва эта глупая Марта и слышать не хотела, а потом уж мне удалось уговорить ее, и она на все согласилась. Теперь самая удачная минута, князь и граф провели всю прошлую ночь и весь день возле больной, очень утомились и, желая уснуть оставили ее теперь на несколько часов. Ребенок в смежной комнате с кормилицей; она нам помехой не будет, но Марта решительно не знает как удалить акушерку, которая, наблюдая за княгиней, часто входит в комнату ребенка.

Самуил молча подошел к шкафчику, приделанному к стене, открыл его и вынул из него пузырек с бесцветной жидкостью.

— Дай этот пузырек Марте. Пусть она вольет пять, шесть капель в питье акушерки и кормилицы, и они уснут по крайней мере часа на три. Ступай же скорей: подожди там, и когда это будет сделано, сейчас же приходи мне сказать. Конечно, поезжай на извозчике, но устрой так, чтобы он не мог подозревать, куда и откуда ты едешь.

— Я уже так и сделал. Вы можете быть спокойны, г-н барон, на счет моей осторожности.

Стефан был уже у дверей, когда Самуил вернул его.

— Постой, ты мне не сказал, где и каким образом произойдет обмен.

— Это очень просто. Комната княгини в первом этаже, окна спальни и смежного с ней будуара выходят в сад. Из будуара винтовая лестница спускается на маленькую террасу, окруженную кустами. Марта уже открыла эту калитку в ограде, через которую входят садовники. Я войду в эту калитку и направлюсь к террасе, а Марта будет сторожить меня на верху лестницы и по условленному знаку принесет мне князька.

Хорошо, иди и возвращайся скорей.

По уходе Стефана Самуил вынул из шкафчика другой пузырек, подобный первому, положил его в карман жилета и направился на половину Руфи. В комнате рядом со спальней, за столом перед кофеваркой и корзиной с печеньем сидела акушерка, толстая женщина с добродушным лицом. Она только что налила себе чашку кофе. При виде хозяина дома она встала и как бы оправдываясь проговорила:

— Баронесса и ребенок спят, чтобы их не тревожить и слышать, если меня позовут, я пришла сюда пить кофе.

— Пейте, пейте, добрая фрау Зауер, вам нужны силы, — приветливо сказал Самуил. — Я пришел за портфелем, который оставил здесь утром на туалете, но жена спит, и я не войду, будьте так добры сходить за ним. Вы сейчас же его увидите: красный сафьяновый портфель с серебряными углами.

Акушерка поспешно вышла. Как только она скрылась за портьерой, банкир наскоро влил ей в чашку с кофе несколько капель наркотика.

— Извините, барон, я никак не могла найти портфель, — сказала смущенная акушерка.

— Ну, видно, надо мне пойти самому, там у меня деловые бумаги, — ответил Самуил, тихонько направился к спальне, слабо освещенной ночником, и осторожно подошел к кровати, возле которой стояла колыбель под кружевной занавесью.

Бледная и изнуренная Руфь спала, на ночном столике стояла чашка с питьем. Самуил взял ее и тоже влил в нее несколько капель из пузырька. Едва лишь успел поставить чашку на место, как Руфь проснулась и с удивлением взглянула на мужа. Чтобы не возбудить подозрений, он наклонился к ней и спросил:

— Как ты себя чувствуешь, Руфь? Ты была так слаба сегодня, что это меня встревожило.

Лицо больной осветилось радостной улыбкой.

— Ах, Самуил! Если бы то, что ты говоришь, было правдой, этого было бы достаточно, чтобы возвратить мне здоровье. — Она взяла руку мужа и прижала ее к своим губам. — Если бы ты меня полюбил, — добавила она, — я посвятила бы всю мою жизнь, чтобы составить тебе счастье!

Царивший в комнате полумрак не дал заметить Руфи принужденной улыбки, блуждающей на губах банкира. Тем не менее, он наклонился, поцеловал жену, а затем сел к ней на постель и ласково сказал:

— Успокойся, Руфь, ты очень взволнована, хочешь я дам тебе пить?

Он приподнял жену, поднес к ее губам приготовленную чашку и дал ей отпить несколько глотков.

— Теперь спи, — присовокупил он, ласково проводя рукой по ее голове.

— Благодарю! Теперь я чувствую себя совсем хорошо, — с улыбкой признательности прошептала Руфь, закрывая глаза.

— Ну, на несколько часов я свободен от их надзора, — самодовольно подумал Самуил, возвращаясь к себе в кабинет.

Раз двадцать с лихорадочным нетерпением взглянул он на часы, пока, наконец, не явился Стефан.

— Скорей, г-н барон, давайте ребенка. Все готово и мешкать нельзя.

При этих словах, он вынул из-под плаща сверток и положил его на бюро.

— Вот Марта прислала рубашечку, чепчик и пеленки с княжеской меткой, чтоб одеть ребенка в это белье, а то нельзя быть спокойным, молодая графиня Маркош, всегда может войти невзначай.

— Хорошо, приготовь мне плащ, пока я схожу за ребенком.

Когда Самуил вошел в комнату жены, сиделка, откинувшись на спинку кресла, спала крепким сном и Руфь спала тоже. Банкир запер на ключ дверь уборной и, подойдя к колыбели, осторожно вынул ребенка. С помощью Стефана, он одел ребенка в принесенное белье, прикрыл легким одеяльцем и, спрятав его под плащ, вышел с камердинером через потайную дверь в сад. Он был до того ослеплен чувством ненависти, что совесть его молчала. Ни одна жилка не дрогнула в нем, когда он приводил в исполнение свой преступный план и отдавал на произвол судьбы своего родного сына.

За первым углом наняли они фиакр и вскоре оба беспрепятственно вошли в сад князя. Ночь была темная; с большими предосторожностями прошли они пустые аллеи и, когда подошли к террасе, то Стефан тихонько кашлянул. Через несколько минут на винтовой лестнице террасы послышались робкие, легкие шаги, и Марта, бледная и дрожащая, показалась с ребенком на руках. Молча совершили обмен, затем камеристка исчезла, а посетители быстро направились к выходной калитке.

Возвратясь к себе в кабинет, Самуил прежде всего должен был переодеть в белье своего сына принесенного малютку. Но когда откинув одеяльце, он взглянул на ребенка изменницы и ненавистного соперника, страстное чувство ревности, отчаяния и ненависти сжало его сердце, молчавшее при разлуке с собственным сыном; в лице младенца не было ни малейшего сходства с Валерией, но это был ее сын…

В эту минуту ребенок, проснувшись, заплакал, и при звуках этого младенческого голоса, бешеная ненависть Самуила мгновенно стихла, сменившись чувством жалости и любви. Он всячески старался успокоить малютку, который вскоре снова заснул.

— Подожди меня здесь, — сказал он Стефану, — я сейчас дам тебе обещанное.

Руфь и сиделка все еще спали, и минуту спустя разжалованный маленький князь был положен в колыбель, где он должен был проснуться сыном миллионера еврея.

Возвратясь в кабинет, Самуил вынул из бюро чековую книжку, вырвал из нее два листка и, заполнив их, отдал Стефану.

— Вот один тебе, а другой Марте, вы получите означенную здесь сумму из государственного банка в Вене. Но я должен вам заметить, что такое внезапное богатство может возбудить подозрение, и с вашей стороны было бы благоразумней уехать из этой местности.

Слуга взглянул на чеки и побледнел, ошеломленный размером полученной суммы.

— Ах, г-н барон, как вы щедры, — проговорил он, стараясь поймать руку банкира, чтобы поцеловать ее. — А что касается нашего отъезда, это мы и сами давно решили. Теперь, когда мы разбогатели, что за удовольствие жить здесь, где нас знали слугами! У Марты есть дядя в Америке, вот мы туда и поедем, как только обвенчаемся.

Оставшись, наконец, один Самуил бросился в постель. Первый шаг к мести был сделан, а будущее обещало еще так много.

— Решительно, если только существует на свете дьявол, так он мой сообщник в этом деле, — прошептал Самуил с чувством удовлетворения, — даже мои единственные соучастники, присутствие которых могло бы для меня быть стеснительным, надолго покинут Европу.

По выздоровлении Руфи, Самуил был вынужден продолжать роль, случайно взятую на себя в ночь, когда жена его открыла глаза в тот момент, когда он вливал наркотические капли в ее питье. Итак, Самуил был ласков и снисходителен, но молодая женщина, страстно его любившая, скоро почувствовала, что это проявление любви было далеко не искренним со стороны мужа и что дружеская его доброта едва прикрывала полное равнодушие. Она приходила в отчаяние и плакала, но убедившись, что подобные сцены только удаляли Самуила из дома, она замкнулась в самой себе, ища утешения в ребенке, которого боготворила. Однако характер молодой еврейки был слишком пылок для пассивного подчинения. Оскорбленная во всех своих чувствах, она мало-помалу стала ревнивой и подозрительной. Уверив себя, что частые отлучки мужа посвящены несомненно сопернице, она злобно и недоверчиво следила за Самуилом.

Супружеская жизнь Рауля и Валерии тоже не отличалась спокойным счастьем.

Злополучные слова, которые Рауль услышал на памятном балу у Кирхберга, холодом обдали горячее и доверчивое сердце князя. Он стал подозрителен, некоторые странности в поведении Валерии имели основание на скрытую любовь ее к этому еврею. При этой мысли досада и ревность закипали в его груди.

Рауль от природы был человеком любящим и добрым. Но чрезмерное баловство матери, лесть и угодливость окружающих развили в красивом и богатом юноше большие недостатки. Князь привык, чтобы все его желания исполнялись, общее обожание считал неотъемлемым правилом, а свое собственное к кому-нибудь расположение величайшей милостью. Все эти претензии и требования покрывались изысканными манерами, которым прирожденное добродушие придавало особую прелесть. И вот опасение, что сердце жены, которую он обожал, принадлежало не исключительно ему, что хоть на минуту князь Орохай и этот разбогатевший ростовщик могли быть поставлены на одну линию, произвело сильный переворот в его сердце. Вся сословная гордость и сознание своего кровного превосходства, внушенные ему воспитанием, неожиданно восстали в нем с особой силой.

Княгиня-мать тоже была крайне требовательна относительно знакомств и не одобряла смешанного общества. Но Рауль пошел дальше, громогласно заявляя, что будет бывать лишь в домах, где, наверняка, не наткнется на какого-нибудь разбогатевшего выскочку.

А главная его ненависть обратилась против евреев, воплощенная для него в лице Самуила Мейера, дерзнувшего протянуть руку за Валерией. Он с бешенством преследовал евреев, где только встречал их, а имевшие какие-либо занятия на его землях были изгнаны. Движимый теми же чувствами, он отказался спасти младенца Воруха, он, который не дал бы утонуть и собаке. Однако угрызения совести за этот поступок не давали ему покоя. Он был недоволен самим собой и всеми и давал это чувствовать жене.

Валерию очень мучило такое положение. Она невольно сознавала, что до ушей мужа дошло что-то из прошлого и отдалило его от нее.

Тем не менее красота Валерии влияла еще на князя, п порой его любовь, казалось, вспыхивала снова. С рождением ребенка в нем, по-видимому, произошла счастливая перемена. Двадцатидвухлетний отец чувствовал себя необыкновенно счастливым при виде своего наследника. Он окружил жену любовью и вниманием, вся страсть его к ней, казалось, снова ожила в нем, и может быть, произошло бы окончательное примирение, если бы неожиданный случай не расстроил всего и не пробудил в нем прежних подозрений.

Это было месяца два спустя после рождения ребенка. Валерия сидела за туалетом, и князь пришел спросить у нее что-то. Разговаривая, машинально взял он со стола медальон с портретом, который Валерия постоянно носила, и открыл его, но взглянув на жену, заметил, что она встревожена.

— Дай мне медальон, я его надену! — сказала Валерия, поспешно протягивая руку.

Но чуткое недоверие заставило Рауля воспротивиться. Он отступил и сказал, тщательно осматривая медальон:

— Я отдам его тебе через час.

— Какой вздор! Это вещь, которую я постоянно ношу, привыкла к ней и не хочу с ней расставаться ни на минуту.

— Несмотря на эти доводы, я все-таки оставлю его у себя. Я заказал сделать мой миниатюрный портрет и хочу вложить его сюда, — ответил князь, подозрительно глядя на взволнованное лицо Валерии.

Вся вспыхнув, она бросилась к мужу, схватила за золотую цепочку медальона и старалась вырвать его из рук мужа.

— Портрет, который ты мне дал, будучи женихом, для меня святыня, и я не позволю тебе трогать его, — воскликнула она изменившимся голосом.

— Он для тебя святыня? — повторил Рауль, горько усмехнувшись. — Я хочу убедиться, один ли только страх потерять это сокровище так смутил тебя или тут заключается нечто более драгоценное. Если мое предположение не верно, я готов на коленях просить у тебя прощения.

Вошедшая камеристка прервала их разговор.

— Ваша светлость, — сказала она, — пришел ординарец с нужной бумагой.

Не взглянув на жену, Рауль ушел, унося с собой медальон.

Бледная Валерия бессильно опустилась в кресло; стыд и страх перехватили дыхание. Когда она ездила в Неаполь и думала, что Самуил умер, она без ведома Антуанетты заказала ювелиру вложить под портрет князя портрет Мейера, чтобы навсегда сохранить это изображение как память о человеке, который из-за нее лишил себя жизни. Но несмотря на все, что произошло после того, она сохранила этот портрет. Сейчас горько упрекала себя в этой неосторожности, которая могла иметь очень печальные последствия. При мысли, что Рауль найдет портрет Самуила и заподозрит ее, она встала, быстро прошла в будуар и оттуда по винтовой лестнице спустилась в сад. В первом этаже, также выходя балконом в сад, находился кабинет князя, куда и направилась Валерия. Все окна были открыты, и она убедилась, что Рауля не было в кабинете, а его звучный голос доносился из соседней комнаты. Она взбежала на балкон, и взглянув внутрь комнаты, увидела предательский медальон на бюро. Схватить его и исчезнуть, как тень, было делом нескольких секунд. Затем она направилась к своей террасе мимо большого фонтана, отделанного туфом. Посреди бассейна на груде камней возвышался тритон, выбрасывающий из пасти светлый столб воды. Она бросила медальон в массу камней, где тот и исчез.

«Там уж никто не будет его искать», подумала она и, успокоенная, ушла к себе.

Рауль был взбешен, когда заметил необъяснимое исчезновение медальона, и хотя он не имел никакого доказательства виновности жены, но этот таинственный случай пробудил в его сердце почти чувство ненависти к Валерии. Отношения между ними установились очень сдержанные, и он стал искать развлечений вне дома. Благодаря красоте своей и богатству, он легко побеждал женские сердца, и вскоре в свете заговорили о поразительных успехах князя Орохая.

Рудольф и Антуанетта, супружество которых было одним из счастливых, с грустью заметили, что Рауль все более и более увлекался вихрем жизни. Валерия же молча и терпеливо сносила отчуждение мужа и вся отдалась сыну. Эту любовь, впрочем, разделял и Рауль. Князь гордился своим наследником.

X

В один из ясных январских дней, сидя у окна щегольского будуара, Руфь играла со своим мальчиком, держа его на коленях. Яркий огонь пылал в камине, озаряя красноватым светом крытую золотистым атласом мебель, множество безделушек, расставленных по столам и этажеркам, и прелестную молодую мать с ребенком.

Черные глаза Руфи горели материнской гордостью и любовью, глядя на маленького Самуила, который заливался серебристым детским смехом, стараясь поймать черные волосы матери, а она подразнивала малютку, отдергивала их от него. Материнская гордость вполне оправдывалась красотой ребенка: это был настоящий херувим с ослепительным белым лицом, длинными пепельными локонами и черными бархатными глазами. Но вдруг внимание его привлекла маленькая собачка, он соскользнул с колен матери и стал играть на ковре. Следя за ним взглядом, Руфь задумалась, и мысли ее были, видимо, не радостны, так как лицо ее хмурилось все более и более. Она встала и в волнении стала ходить взад и вперед по будуару. Хотя первый порыв пыла ее страсти несколько остыл в холодной атмосфере супружеской жизни, она все же продолжала ревновать мужа, предполагая существование тайной связи. Частые отлучки Самуила и многие, проводимые вне дома вечера казались ей странными, потому и возникло несправедливое подозрение в измене. В действительности же Самуил и не думал ни о какой любви. С памятного бала и его последствий он стал спокоен, мрачен и совершенно охладел к прекрасному полу. В обществе он показывался редко и почти два года не видел Валерию, зато, весь отдался делам, которые процветали так же, как и под управлением старого Авраама. Только дома ему было не по себе: с женой у него были ложные, натянутые отношения. Он проводил свои вечера в клубе или театре, словом, где угодно, только не у себя. И в этот самый день он сказал Руфи, что не будет дома ни к обеду, ни вечером, чем вызвал в ней подозрение и припадок ревности. Вдруг в голове ее мелькнула мысль. Она позвонила и велела няне взять ребенка.

— Так это продолжаться не может. Ясно, что он мне изменяет. Но с кем? — думала она. — Очевидно, с княгиней Орохай, про которую мне рассказывал Аарон. Если бы удалось попасть в кабинет, я нашла бы, быть может, какое-нибудь доказательство. Он уехал на весь день, подберу-ка я ключ. Если ему нечего скрывать там, он не стал бы так тщательно закрывать свою комнату.

Вооружившись связкой ключей, да прихватив еще ключи от других дверей, Руфь прошла в комнату мужа, а оттуда спустилась в кабинет. Вначале она ничего не находила, но, наконец, один из ключей, казалось, подошел, и дверь отворилась. Тщательно заперев ее за собой, она зорко оглядывала «святилище мужа», в которое редко допускалась, но ничего подозрительного не было: у окна стоял письменный стол с массивной серебряной чернильницей, изображавшей Ревекку у колодца, — ее подарок в минувшем году. Тщетно поднимала она все пресс-папье, перевертывала каждый листок, пересмотрела даже все брошенные в корзину ненужные бумаги и ничего не нашла, а в ящики было не попасть, потому что они закрывались секретными замками и это ей было известно. Разочарованная, но и взволнованная бесплодными поисками, Руфь стала осматривать разные ящички и увидела лакированную шифоньерку, стоявшую у стола. Она не была заперта и содержала разные распечатанные письма, визитные карточки, адреса и заметки. Вдруг внимание ее остановилось на конверте с золотой каймой без всякого адреса. Она схватила его и стала рассматривать; на печати был изображен амур, державший в одной руке сердце, а в другой стрелу, которой хотел его пронзить. Дрожащими руками Руфь вынула из конверта раздушенную записку и прочла следующие слова, написанные женской рукой:

— «Божество мое, я получила твое письмо и не премину быть на маскараде в опере; только не забудь приколоть красную розу к своей одежде, чтобы я не ошиблась в том случае, если на балу окажется несколько Мефистофелей. На мне будет, как ты желал, черное домино с пучком чайных роз на левом плече, я буду ждать тебя направо возле первой ложи, как ты просил. Джемма».

— Ага! — воскликнула Руфь, падая в кресло. — -Так вот оно что! Это негодная итальянская певица. Ее зовут Джеммой, я знаю. И барон изволит избирать любовниц среди жильцов своего дома. Это очень практично, но на этот раз, мой милый Самуил, ты ошибаешься в расчете.

Она торопливо вышла из кабинета и вернулась к себе. Хотя дверь она не могла запереть, это ее не испугало. Ну, просто подумает, что забыл замкнуть, решила она. С четверть часа спустя после раздумья она, казалось, на что-то решилась.

— Сегодня, сеньора Джемма, вы не поедете на свидание, — прошептала она. — Эту записку я пошлю вашему старику-мужу, а так как сеньор Джакомо, говорят, ревнив, как турок, то он примет меры, чтобы приготовить вам дома приятное тет-а-тет, между тем как я разыграю вашу роль на балу. О, изменник! Наконец-то ты пойман и я увижу тебя без ледяной маски бесстрастия и услышу как звучат твои слова любви.

С пылающим лицом Руфь села к бюро и, изменив почерк, написала: «Если вы дорожите вашей женой, не пускайте ее ехать сегодня на бал в оперу. Прилагаемая записка докажет вам, что это совет друга.»

Положив оба листка в конверт и адресовав его Джакомо Торелли, она пришла к себе в спальню, взяла с туалета хорошенькую с бирюзой брошку и позвонила горничной.

— Лизхен, хочешь верно послужить мне и поклясться в вечном молчании обо всем, что я велю тебе сегодня сделать? Ты не будешь в этом раскаиваться.

Хорошенькое, оживленное лицо камеристки озарилось радостной улыбкой, а ее хитрые глаза заметили брошку в руках госпожи.

— Ах, баронесса! Можете ли вы сомневаться в моем усердии служить вам? Конечно, я буду молчать как рыба!

— Хорошо! Возьми эту брошку за добрую готовность, а теперь слушай, в чем дело. Прежде всего ты должна ловко доставить это письмо синьору Торелли. Можешь ты это сделать?

— Очень легко, я хорошо знакома с его камердинером.и другим его лакеем.

— Затем ты должна мне достать хорошее черное домино и маску. Позаботься так же, чтобы садовая калитка, через которую я выйду, оставалась не запертой всю ночь, чтобы я могла свободно вернуться, никого не беспокоя. В одиннадцать часов я оденусь, и ты проводишь меня до фиакра. Если ты все хорошо устроишь, то завтра получишь от меня еще награду.

С лихорадочным нетерпением ждала Руфь вечера, заранее наслаждаясь неприятным разочарованием мужа, когда он узнает, что имел любовное свидание со своей женой. Сердце ее билось радостной надеждой обличить, наконец, человека, который ежедневно оскорблял ее своей холодностью. Бедная Руфь! Знай она, что Самуил просто нашел однажды на лестнице эту предательскую записку, оброненную той, что должна была доставить ее по назначению, то, конечно, отказалась бы от своего намерения.

Между тем она наряжалась самым тщательным образом, желая быть красивой, когда снимет маску, и ее последний взгляд, брошенный в зеркало, убедил ее, что в черном платье, покрытом кружевами, с жемчугом на шее и в черных волосах она была удивительно хороша. Затем она надела домино, закуталась в шубу и в сопровождении горничной спустилась в сад.

Аллея, которая вела к калитке, всегда содержалась в порядке, даже зимой, ибо ею пользовались садовники. Беспрепятственно вышла она в переулок, в конце которого ее ожидал фиакр, и несколько минут спустя карета остановилась у подъезда оперы.

Было двенадцать часов ночи, и экипажи беспрерывно подъезжали один за другим. С трепещущим сердцем Руфь вошла в залу, залитую светом. Гул нарядной и оживленной толпы, теснившейся вокруг нее, говор и смех, порой смелое обращение к щегольскому домино, все это кружило ей голову, но собрав все силы, она пробралась к условленному месту и оперлась на колонну. Ей не пришлось долго ждать, она увидела вскоре изящную фигуру Мефистофеля, пробиравшегося сквозь толпу, направляясь к ней. На нем был традиционный в этом случае костюм красного бархата, плащ с капюшоном и шпага, а на голове кожаная зубчатая шапочка, плотно облегающая лицо и скрывающая всю остальную часть головы. У пояса, отделанного золотом, красовалась пунцовая роза.

Нервная дрожь пробежала по телу Руфи. Она, казалось, узнала Самуила. Без сомнения, плотно облегающий костюм, обрисовывая красивые формы, значительно изменил его наружность. Он казался выше ростом, но рука была его — узкая, с длинными пальцами, затянутая белой перчаткой. Его же большие черные глаза, она не могла ошибиться, блестели из-под маски. В эту минуту. Мефистофель, проходя мимо, касаясь ее, украдкой вложил ей в руку записку и, не поворачиваясь, скрылся в толпе.

Руфь отошла в отдаленный уголок и прочла с удивлением строки, наскоро набросанные карандашом: «Рудольф узнал о нашем свидании и наблюдает; нам надо удалиться. Подожди меня внизу большой лестницы, я сейчас приду к тебе».

— Должно быть какой-нибудь другой любовник и почитатель, и почтенный г-н Мейер боится его ревности, — думала Руфь, направляясь к выходу.

На половине лестницы Мефистофель догнал ее.

— Джемма! — прошептал он, подавая ей руку.

Молодая женщина молча оперлась на предложенную руку, дала надеть на себя шубу и пошла со своим спутником. Он посадил ее в карету, стоявшую в стороне; затем сел возле нее и через окно отдал приказание кучеру. Руфь вздрогнула, звук голоса показался ей незнакомым.

— Он нарочно изменил голос, — успокоила она себя, В эту минуту сосед привлек ее к себе и страстно прошептал:

— Джемма, дорогая моя!

Неприятное чувство досады и неловкости овладело молодой женщиной: этот Самуил так мало был похож на Самуила, которого она знала! Впрочем ей некогда было долго размышлять, карета мчалась быстро, остановилась у маленького бокового подъезда большого дома, фасад которого был освещен. Мефистофель вышел, но прежде чем он успел позвонить, дверь отворилась и открыла лестницу, устланную ковром и украшенную цветами. Лакей в белом галстуке подбежал к карете, чтобы помочь Руфи выйти.

Отдав вполголоса приказание лакею, Мефистофель подал руку своей даме и провел ее в помещение, состоявшее из двух роскошно меблированных комнат. Они сняли шубы, и лакей, подав холодный ужин, фрукты, пирожное и вино, удалился.

— Приближается минута объяснения, — подумала Руфь, садясь и с любопытством наблюдая за своим кавалером, который, стоя перед зеркалом, отстегивал шпагу. Затем он снял маску, и молодая женщина с ужасом увидела совсем незнакомое лицо, густо окаймленное русыми вьющимися волосами.

Она вскрикнула и поднялась с кресла. Это восклицание заставило Рауля, а это был он, с удивлением оглянуться.

— Какая ты сегодня странная, моя милая Джемма, — сказал он смеясь, — отчего ты кричишь, словно ты меня боишься?

— Умоляю вас, — воскликнула Руфь вне себя, — дайте мне уйти. Я была введена в заблуждение и приняла вас за другого.

Удивление князя все более и более усиливалось.

— Мне очень приятна эта ошибка, — сказал он полушутя, полусердясь. — Но вы не подумали о том, что говорите. Вы забываете, что добровольно последовали за мной, ответили на имя Джеммы и на вас условленный знак, следовательно, тут не может быть никакой ошибки. Итак, моя красавица, брось ты эти шутки и будем ужинать.

Он подошел к молодой женщине и стал снимать перчатки с ее рук.

— Будьте великодушны, — умоляла Руфь, стараясь освободиться, — не удерживайте меня. Клянусь вам, что я не сеньора Торелли и что я приняла вас за другого.

— В таком случае, сударыня, я был бы дурак, если бы не воспользовался счастьем, которое мне посылает случай! — возразил любезно Рауль. — Я уверен, что вы красивее Джеммы Торелли. А я настолько скромен, что готов любить вас, не зная, кто вы. Но пока мы не поужинаем, дверь эта не откроется.

— Вы безжалостны! — прошептала глухим голосом Руфь. — Но делать нечего, если вы обещаете мне после ужина не удерживать меня, то я останусь.

— Благодарю вас за эту первую уступку, прекрасная незнакомка. Сядем. Но как же я должен называть вас? — сказал Рауль, избегая прямого ответа.

— Зовите меня Джеммой, так как это злополучное имя свело нас.

Услуживая своей даме и мало-помалу увлекая ее блестящей остроумной беседой, Рауль всматривался в нее, все более и более заинтересованный. Дорогой жемчуг, украшавший ее шею и голову, доказывал ему, что он имеет дело с богатой женщиной, а манеры и речь, что женщина эта принадлежит к обществу. Все в ней, что только можно было видеть, обличало молодость и красоту. Кто же это мог быть?

Руфь же в свою очередь, несмотря на то тяжелое чувство, которое испытывала, поддавалась впечатлению чарующей беседы. Эта рыцарская любезность, деликатная лесть и пламенный пленительный взгляд, жадно искавший ее взгляда, было нечто новое для нее, одинокой, брошенной, едва терпимой в доме мужа. Благосклонно взглянула она на своего красивого собеседника, невольно сравнивая холодного, мрачного Самуила с этим милым молодым человеком, каждое слово, каждый жест которого были данью ее полускрытой красоте. Под этим впечатлением разговор становился все более и более оживленным. Между тем любопытство и нетерпение Рауля достигли своего апогея: не выдержав более, он неожиданно наклонился и смелой рукой быстро сорвал маску. Лицо Руфи вспыхнуло.

— Это нечестно с вашей стороны! — воскликнула она, сверкая глазами.

Пораженный и очарованный ее пышной красотой, Рауль с минуту молчал, а затем опустился на колени и прильнул губами к ее руке.

— На коленях прошу у вас прощения, но не сожалею о моей дерзости, так как она доставила мне наслаждение любоваться вашей дивной красотой. Нет сомнения, что вы соотечественница Джеммы Торелли, но она — бледная тень перед вами, прелесть моя, несравненная Армида, о которой мечтал Тассо!

В эту минуту князь совершенно забыл милую златокудрую Валерию, все чувства его были покорены этой чудной страстной красавицей, волнение которой делало ее еще более соблазнительной. Он сам не сознавал, какой лаской, какой страстью звучал его голос, какой пламенной мольбой горели его глаза, когда он осыпал ее руки поцелуями, убеждая побыть с ним еще час времени.

— Я вам прощаю и остаюсь еще немного, только бога ради встаньте и поклянитесь, что вы не будете стараться снова меня увидеть, — прошептала Руфь, в изнеможении опускаясь в кресло.

С ней творилось что-то странное, пламенный восторженный взгляд Рауля пробудил в ней все тщеславие женщины и сознание власти, которую ей давала ее красота. Значит, она могла быть любимой, ее благосклонность могла быть милостью. Этот красивый, рыцарски любезный молодой человек, на коленях умоляющий ее о счастье провести еще час времени, был живым тому доказательством. Гордое, упоительное самодовольство охватило ее. Самуил лишил ее возможности познавать, насколько торжество это в сущности было ненадежно и унизительно. Напротив, в сердце ее закипело горькое, злобное чувство и ненависть к мужу. Пока Рауль продолжал ей нашептывать слова любви, в ее памяти словно в калейдоскопе, воскресли три года супружеской жизни, жизни с человеком мрачным и холодным, который уклонялся от ее любви и пренебрегал ею. Горячие слезы выступили на глазах Руфи и скатились по ее бледным щекам.

— Боже мой! Вы плачете? — воскликнул Рауль, с удивлением глядя на изменившееся лицо женщины. — Скажите мне откровенно, что заставило вас приехать на маскарад и каким образом вы были вовлечены в заблуждение, которое, как я вижу, заставляет вас страдать.

— Да, роковая случайность привлекла меня сюда. Вы не будете искать встречи со мной, так как я замужем. Хотя я несчастна и покинута мужем, любящим другую женщину, но я лишь в ребенке моем ищу себе утешение.

Оживленное лицо Рауля мгновенно омрачилось и брови сдвинулись.

— Так хороша и не любима? — прошептал он и после минутного молчания присовокупил с горечью:

— Знаете ли, судьба словно в насмешку свела нас с вами. Я тоже любил всеми силами души и мне изменили; мне предпочли негодяя! Но я иначе объясняю себе, зачем случай нас столкнул. Участь наша одинакова. Покинутые оба, мы утешим, поддержим друг друга. Позвольте же познакомить вас с чувством любви. Никогда, повторяю вам, я не попытаюсь узнать, кто вы, но своего имени я не скрою от вас в доказательство своей искренности. Я князь Рауль Орохай. Полюбите меня хоть немного, и пусть наше взаимное расположение заставит нас забыть раны нашего сердца.

Руфь слушала, опустив голову. Этот тихий ласкающий голос и притягивающий взгляд, который она чувствовала на себе, действовали на ее организм как наркотическое средство. И Самуил, и сын ее, и чувство супружеского долга — все стушевалось перед непреодолимым желанием изведать счастье любви, забыться в этой атмосфере страсти, ей незнакомой и притягательной, как пропасть привлекает неосторожного, склоняющегося над нею. Когда князь назвал себя, она вздрогнула, и поток новых мыслей брызнул в ее голове. Действительно, насмешка судьбы стала еще сильней, чем предполагал Рауль, насмешка — повергнуть к ногам Руфи мужа ее соперницы, этой светлокудрой изменницы, похитившей у нее сердце Самуила. Когда Рауль привлек ее к себе, она не сопротивлялась и молча приняла пламенный поцелуй, который он запечатлел на ее губах.

Час спустя она рассталась с Раулем, обещая ему извещать о себе по особому адресу, который он ей дал. Словно опьяненная, села она в карету и вернулась домой, где никто не заметил ее отсутствия.

Когда на другой день Руфь проснулась, голова ее отрезвилась, и события ночи представились ей как фантастический сон. Чувство стыда, раскаяние и удовлетворенная гордость волновали ее сердце. О, как обаятелен и опасен был муж Валерии! Можно ли поверить, что она предпочитает ему Самуила. Но все равно! Измена остается изменой, и Руфь дала себе клятву не иметь свидания с Раулем, чтобы он никогда не видел ее и не знал где она. Она позвонила своей камеристке, которая сказала ей, что уже поздно, что барон завтракал один и ушел в контору, сказав, что вернется только вечером и пригласит несколько человек к ужину.

Руфь встала с тяжелой головой и велела привести ребенка, но когда маленький Самуил вошел в комнату и протянул к ней ручонки, она чуть не вскрикнула: это был живой портрет князя. Какая странная случайность дала сыну Самуила черты лица его соперника и какое страшное искушение для Руфи видеть постоянно эти бархатные черные глаза, эти пепельные кудри и эту дивную улыбку, которые воскресили в ее мыслях того, кого она дала слово вычеркнуть из памяти. Страстно прижала она ребенка к своей груди.

День прошел в тяжелом волнении, и вечером, когда Руфь увидела Самуила мрачным и равнодушным, как всегда, сердце ее забилось сильней, чем когда-либо, тем не менее благие намерения ее не ослабевали и после горячей молитвы она легла, решаясь избегать искушения, оставаться верной женой. Через день Самуил сказал жене:

— Милая Руфь, вследствие полученных мною известий из Парижа, я тотчас же должен туда ехать, и с четырехчасовым поездом я отправлюсь. Будь добра, вели приготовить мои вещи и прикажи, чтобы обед был подан в три часа.

— А когда ты вернешься?

— Вот уж не могу этого определить, может быть через месяц-полтора, а может через два и даже более.

Она побледнела. В течение нескольких месяцев, быть может, она будет одна, обреченная скучать и предаваться искушающим мыслям.

— Самуил, — прошептала она робким голосом, — возьми меня с собой, мне давно хочется увидеть Париж, а без тебя здесь так печально, так пусто.

Муж взглянул на нее с удивлением и неудовольствием.

— Какая безумная мысль! Я еду в Париж не для развлечений, а для важных дел, которые будут поглощать все мое время, я не могу ехать целым домом, с женщинами, няньками и прочим, так как, полагаю, что ты не захочешь предоставить заботы о ребенке прислуге. Кроме того, ты забываешь, что такой дом, как наш, не может оставаться без присмотра. Относительно издержек Леви получил уже распоряжение и будет доставлять тебе деньги.

После обеда Самуил нежно обнял ребенка, которого, казалось, страстно любил, холодно поцеловал в лоб жену и вышел. С маленьким Самуилом на руках молодая женщина, подойдя к окну, смотрела, как муж садился в карету, но он даже не взглянул в ее сторону, а минуту спустя щегольской экипаж исчез за' поворотом улицы.

Руфь отослала ребенка, заперлась у себя в комнате и разрыдалась. Ненависть и горькое чувство оскорбленного самолюбия кипели в ее сердце.

— Ну что ж, — думала она, — для тебя, Самуил, я экономка, более приличная, чем другая, я — мебель в твоем доме, и ты вовсе не нуждаешься в моей любви. Я хотела остаться честной, но ты заставляешь меня искать на стороне любовь, в которой мне отказываешь, и я изменю тебе с человеком, похитившим у тебя любимую женщину.

С пылающим лицом она села за стол и дрожащей рукой написала:

«Если вы желаете увидеться с Джеммой, то можете ее встретить завтра в 11 часов на английском катке».

Она написала адрес, данный ей Раулем, затем позвала Лизхен проводить ее к одной бедной старушке, которой иногда помогала. Минут десять спустя они вышли из дома, и Руфи удалось незаметно опустить письмо в почтовый ящик. На следующий день она отправилась на место свидания. Так как было еще очень рано, на катке было немного народа, то она тотчас же заметила Рауля среди катающихся. С пламенным и сияющим взглядом поспешил он ей навстречу.

— Прелесть моя, — прошептал Рауль, скользя с ней по льду. — Как благодарить вас, что вы пришли? Под любопытными взглядами всех присутствующих это невозможно, потому я приготовил записку, в которой предлагаю план наших свиданий без свидетелей. Уроните муфту и, поднимая ее, я украдкой положу в нее записку. Если план будет вами одобрен, то завтра я буду у ваших ног.

Воротясь домой, Руфь нетерпеливо открыла письмо и прочла следующее:

«Дорогая моя, для нас обоих, но особенно для вашего инкогнито, которое я клянусь еще раз, я всегда буду свято чтить, необходимо, чтобы наши свидания были покрыты непроницаемой тайной. Поэтому я прошу вас согласиться на следующий план. У меня в предместье есть дом, а в нем живут всего два человека, вполне мне преданные, которые будут молчать, как могила. Послезавтра один из них, Николай Петесу, в карете будет ждать вас около двух часов на углу Соборной улицы, на которую есть выход из магазина „Мудрая бережливость“. Вы подъедете с другой стороны магазина, оставите там своего слугу и пройдете этим длинным базаром в указанную улицу. На Николае будет черная ливрея с черной кокардой. Когда вы будете проходить мимо него, он скажет „Мадам Джемма“, а вы ответите „Пунцовая роза“, затем садитесь спокойно в карету, и она привезет вас к дому, где вас встретит тот, кто жаждет быть снова у ваших ног».

Руфь тщательно сожгла опасное послание, решаясь в точности последовать всем предписаниям князя. В назначенный день она отправилась в магазин, где, впрочем, — постоянно делала покупки и, пройдя его насквозь, вышла на означенную улицу. Никто не обратил внимания на молодую женщину в простом, черном туалете, которая прежде чем выйти из магазина покрыла голову густой вуалью. Несколько минут спустя карета быстро мчала ее к месту свидания.

Смутное чувство страстного ожидания и угрызения совести волновали сердце Руфи. Любопытным и встревоженным взглядом осматривала она дорогу, по которой ее везли. Миновав людные улицы, карета выехала в предместье. Вскоре показалась высокая ограда, из-за которой виднелись оголенные деревья сада и узкий фасад старого невзрачного дома с закрытыми ставнями. Карета въехала в ворота и остановилась на довольно обширном вымощенном дворе, где в стороне уже стояла другая карета.

Провожатый Руфи соскочил с козел и отворил дверцу; в ту же минуту распахнулась дверь дома и приличный щеголеватый человек средних лет поспешно подошел к молодой женщине, помог ей выйти из кареты и подняться по довольно узкой лестнице, но устланной ковром и украшенной цветами. Сияющий от счастья Рауль вышел ей навстречу, снял с нее шубу и сказал, целуя ей руку:

— Благодарю, что вы приехали. Но, дорогая моя, вы совсем замерзли. Прежде всего вы должны подкрепить ваши силы. Гильберт, завтрак готов, я надеюсь.

— Сейчас подам, ваша светлость, — ответил слуга, уходя.

С любопытством и удивлением рассматривала Руфь прелестную комнату, куда ввел ее князь. Атласные обои, мебель, картины — все здесь дышало изысканным комфортом. С одной стороны комната эта выходила в столовую с фарфоровым панно, с другой стороны — в будуар и спальню, обитую китайской шелковой материей пунцового цвета; оттуда виднелся только туалетный стол, украшенный кружевами, и возвышающееся на нем зеркало, которое поддерживали амуры. Тяжелые гардины закрывали окна, но множество свечей в канделябрах заливали светом всю комнату.

Гильберт вошел доложить, что шоколад подан, но ни Рауль, ни Руфь не заметили, как пытливо он всматривался в молодую женщину.

— Вы уверены, Рауль, в скромности этих двух людей? — спросила Руфь, садясь за стол.

— Как в своей собственной, — ответил князь. — Гильберт Петесу и брат его Николай, люди хорошо выдрессированные судьбой. Вследствие различных несчастий они лишились состояния, и я даю им возможность поправить их дела, а они слепо мне преданы.

За этим первым свиданием следовала целая серия других, устраиваемых с одинаковой осторожностью и всегда страстно ожидаемых обоими любовниками. Рауль был без ума от своей прекрасной незнакомки, а Руфь в полном упоении жила лишь этой любовью, в которой воплотились, наконец, все чувства ее пылкой и страстной души, так долго сдерживаемые холодностью супружеской жизни.

Таким образом, прошло около трех месяцев. Самуил все еще был в отсутствии, и в редких своих письмах к жене говорил, что не может еще определить времени возвращения. Руфь, не питавшая к мужу ничего, кроме злобы и отвращения, желала, чтобы отсутствие его продлилось как можно дольше. Возвращение Самуила, который стеснит ее свободу, пугало ее, так как жить без Рауля и вне согревающей атмосферы его любви казалось ей хуже смерти.

Однажды, садясь в карету, она выронила из рук мешочек и указала на него Гильберту, запиравшему дверцу, прося его поднять. В эту минуту какой-то человек, проходивший мимо и закутанный в толстое кашне, вздрогнул, остановился и удивленно взглянул в карету.

Ни Руфь, ни ее провожатый ничего не заметили, а между тем прохожий, оказавшийся ни кем иным, как Иозефом Леви, управляющим делами Самуила, прошептал, покачивая головой:

— Голосом и фигурой эта дама похожа на жену патрона. Гм! Надо проследить за ней. Мне уже давно казалось, что она выезжает слишком часто.

С этого дня установилось тайное строгое наблюдение за молодой женщиной. С хитростью и терпением, характерными для еврейской настойчивости, следил Леви за Руфью и узнал, что она открыто оставляла свой экипаж у какого-нибудь пассажа или проходного магазина и, выйдя из магазина в проходную улицу, садилась в чужую карету и уезжала в таинственный, уединенный дом, где оставалась, когда час, когда два. Случай помог Леви разузнать дело и усилил его рвение. Однажды он пошел в театр взять билет для жены и дочери, а так как у кассы была непроходимая толпа, то Леви стал к стене, ожидая момента, когда можно будет протиснуться. Бросив вокруг себя пытливый взгляд, он заметил молодого человека, сопровождавшего Руфь в ее таинственных поездках и который в эту минуту тихо говорил с офицером, стоявшим спиной к Леви. Весьма заинтригованный, он приблизился и уловил слова: «Скажите Джемме…» Но его удивление достигло крайнего предела, когда в офицере он узнал князя Орохая, человека, которого он смертельно ненавидел со дня смерти своего маленького Боруха, так как считал его виновником гибели несчастного ребенка.

Подстрекаемый чувством мести и надеждой возбудить гнев Самуила против проклятого гоя, Леви усилил свое рвение. Вскоре все нити интриги были у него в руках, и он с лихорадочным нетерпением ожидал возвращения банкира. Но прошел еще месяц, а Самуил все не ехал, и мстительный старик стал бояться, чтобы увлечение князя не охладело, что лишило бы его возможности мстить за неимением доказательств. Известие, принесенное Лизхен в людскую, что баронесса беременна, заставило его решиться, и он уехал в Париж.

Самуил занимал в одном из лучших отелей великолепную квартиру, где принимал избранное общество финансистов и посетителей, продолжая откладывать неприятный для него момент своего возвращения. В этой обстановке, вдали от тягостного стеснения, которое он ощущал у себя в доме, ему легче дышалось. Одно, что побуждало его вернуться, хотя в это трудно было поверить, был ребенок, в жилах которого не было ни капли его крови, с чертами лица его соперника, ребенок, которого он любил страстно. В этом чувстве была доля горечи и ревности, так что подчас ему тяжело было видеть, когда Руфь ласкала мальчика.

Однажды, после обеда, куря сигару, он читал у открытого окна, когда камердинер доложил ему, что управляющий его делами безотлагательно просит позволения с ним повидаться. Встревоженный и удивленный, Самуил приказал его впустить.

— Что заставило вас приехать, Леви? Не случилось ли что-нибудь с ребенком или не произошел ли какой-нибудь переворот в делах?

— Нет, барон, все обстоит благополучно, но моя верность, мой долг в отношении такого .патрона, как вы, заставили меня приехать, чтобы сказать вам… что… словом, довести до вашего сведения, — он остановился в нерешительности, не зная, с какого конца начать свой донос.

— Что за предисловие? Пожалуйста, Леви, перестаньте мяться и говорите в чем дело?

— Дело в том, что вам изменяют…, и моя совесть не позволяет мне молчать долее, — проговорил решительным тоном управляющий.

— Кто же мне изменяет? Взвесили ли вы последствия подобного обвинения, — сурово произнес Самуил, бледнея.

— Доказательства всего, что я говорю, у меня в руках, иначе я бы не приехал, — ответил сверкая глазами Леви. — Ваша жена изменяет вам. Она в связи с князем Орохаем, которого тайно посещает в уединенном доме, а в довершение всего — она беременна!

Самуил вскочил с кресла, страшно побледнев.

— О, это превосходит все! — прошептал он, стиснув руки. — Доказательства, Леви, доказательства. Говорите, неужели этот негодяй осмелился входить в мой дом?

— Нет. Все ведется очень скрытно, и я имею основания думать, что князь не знает настоящего имени своей любовницы. Но позвольте передать вам все по порядку.

И Леви в коротких словах, но ничего не пропуская, рассказал все.

— И теперь, г-н барон, вы можете если хотите, поймать их на месте преступления. Я знаю дом, где они имеют свидания, и отвезу вас туда, лишь бы только не было известно, что вы возвратились. О, надо быть очень осторожным. Братья Петесу, которые оберегают забавы князя, преступные канальи, я расспрашивал кучера и узнал, что баронесса слывет итальянкой под именем Джемма.

Облокотясь на стол и опустив голову на руки, молча слушал Самуил и страшным усилием воли сохранял нужное спокойствие. Когда старый Леви кончил, он медленно выпрямился, и лишь его смертельная бледность могла указать, какая в нем бушевала буря.

— Благодарю вас! Я не премину доказать вам мою признательность. Я решил ехать с первым же поездом, а вы отправляйтесь со мной и отвезете меня в таинственный дом, как только улучите благоприятный момент. Жена моя не должна иметь ни малейшего подозрения, так как вчера я писал ей, что возвращусь десятого июня, теперь же только восемнадцатое мая. Понятно, что приехав в ГІешт, я предварительно не стану показываться. Затем и вас я больше не задерживаю. Мы встретимся на вокзале; позаботьтесь о билетах и займите купе.

Когда управляющий ушел, Самуил позвал своего камердинера и велел ему сложить необходимые вещи в дорожную сумку, сказал, что уезжает через несколько часов один, камердинер же должен был оставаться в Париже, чтобы уплатить по счетам, уложить остальные вещи и следовать за своим господином через двадцать четыре часа. Кроме того банкир велел ему ехать с вещами прямо в загородную виллу и оставаться там до нового приказания.

Мейер приехал в Пешт ночью и остановился в скромной гостинице неподалеку от своего дома. Оставшись один, он лег на кровать и стал размышлять. С ненавистью думал он о Руфи. Он был совершенно равнодушен к своей красивой жене, которая страстно его любила и которой довольно было четырех с половиной месяцев, чтобы его забыть. Это мало его трогало. Но что она осмелилась ему изменить с его смертельным врагом, отдаться человеку, которого он ненавидел, эта мысль жгла его, лишая покоя и сна. Он вовсе не ревновал. Но того ублюдка, который назвал его ростовщиком, который отказался драться, после того, как сам нанес ему оскорбление, он под своей кровлей не потерпит. И в душу ему влилось жгучее, недоброе чувство, внушая суровое, неодолимое решение.

Около двух часов пополудни Леви явился ему сообщить, что Руфь выехала на свидание, и Самуил тотчас же взял фиакр и поехал в свой дом. Не обращая внимания на глупое изумление швейцара, он приказал испуганно выбежавшему ему навстречу лакею велеть тотчас же заложить карету и затем пошел в комнаты жены. На зов его явилась, дрожа от страха, Лизхен. Самуил запер дверь на ключ, и схватив ее за руку сказал:

— Признавайся сейчас же во всем, что тебе известно о делах твоей госпожи. Я награжу тебя, если скажешь мне правду, если же утаишь что-либо — жестоко накажу.

Бледная от ужаса Лизхен рассказала, как относила письмо сеньору Джакомо, как затем Руфь поехала в маскарад и созналась, наконец, что госпожа ее после того часто уезжала неизвестно куда, оставалась там подолгу, иногда получала письма, которые тщательно сжигала.

— Хорошо, пойди теперь позови няню с ребенком, — сказал Самуил, внимательно ее выслушав.

Нежно обняв маленького Самуила, который вскрикнул от радости, увидев его, он велел няне и камеристке взять необходимые ребенку для ночи вещи и ехать тотчас же в загородную виллу. Затем он вошел в свой кабинет, написал письмо и в сопровождении Леви вышел из дома. Они взяли фиакр и направились к месту свидания.

Когда карета остановилась, Самуил мрачным взглядом окинул старый уединенный дом, потом отдал приказание Леви, который выйдя из кареты, несколько раз постучал сильно в ворота, наглухо закрытые. Прошло довольно много времени, пока калитка открылась и из нее показалась хитрая рожа Николая Петесу.

— Кто вы такие и как смеете поднимать шум у моего дома? — спросил он.

— Вот письмо, очень важное, которое прошу вас передать князю Орохаю.

— Здесь нет князя, и я не понимаю, что вы хотите, — подозрительно возразил Николай.

— Так вы хотите лишить князя важного предостережения?

Уверенность, с какой Леви говорил, казалось, поколебала Николая, он взял записку и запер ворота.

Ничего не подозревая, счастливые Руфь и Рауль безмятежно сидели в будуаре, говорили о любви. Склоняясь на плечо возлюбленного, она глядела на него страстными глазами, жадно ловя каждое его слово! Рауль был нежен и мил, так как увлечение его хотя и значительно успокаивающееся, все же еще не угасло.

Стук в дверь заставил их вздрогнуть, и из-за складок портьеры показалось бледное, встревоженное лицо Николая.

— Виноват, ваша светлость! Но случилось что-то непонятное. Какой-то неизвестный привез вам письмо, крайне важное, по его словам.

Весь вспыхнув, Рауль схватил письмо.

— Кто может знать, что я здесь? — воскликнул он, с досадой разрывая конверт.

На мгновение смертельная бледность покрыла его лицо, и глаза широко раскрылись, когда он прочел:

«Князь! Я считал вас более последовательным в вашей антипатии ко всему еврейскому, столь же щепетильным в выборе ваших любовниц, как в выборе противников. Теперь я убедился, что в поединке вы пренебрегаете евреем, но не гнушаетесь быть любовником его жены и прикрывать его именем вашего будущего незаконного ребенка. Надеюсь, вы признаете справедливым, если я воспротивлюсь такому дележу, и ваше сегодняшнее свидание буду считать последним.

Самуил Мейер».

— Боже мой! Рауль! Что ты узнал? — воскликнула Руфь, следившая с возрастающей тревогой за переменой в лице князя.

К величайшему ее удивлению, князь вскочил с бешенством, на лице его появилось отвращение.

— Признайся! Жена ты еврея Самуила Мейера или нет? — проговорил он глухим от волнения голосом.

— Да! Но кто это тебе сказал? Рауль! Рауль! Ты пугаешь меня, — воскликнула Руфь, стараясь схватить его руку. Он резко оттолкнул ее.

— Обманщица, ты уверяла меня, что ты итальянка. Пойми же, негодная, я задыхаюсь при мысли, что замарал себя прикосновением к омерзительной расе, которую от всей души ненавижу. Какое дьявольское стечение обстоятельств заставило меня полюбить еврейку, жену проклятого похитителя моего счастья!

Ни жива, ни мертва слушала Руфь этот взрыв бешенства, сменивший их прежние отношения с князем.

— Рауль! Рауль! — молила она, падая на колени и протягивая к нему руки. — Не осуждай меня за безумную любовь, которую ты мне внушил. Сама судьба свела нас. Тогда в маскараде я искала своего мужа! Увидев, что ошиблась, умоляла тебя отпустить меня. Постоянное презрение и пренебрежение Самуила заставило меня привязаться к тебе. Из страха потерять твою любовь, я не решилась открыть тебе правду. Но разве я виновата, что родилась еврейкой и разве это такое преступление, чтобы выгонять меня? — Судорожные рыдания заглушили ее голос. Как бы отрезвясь, Рауль провел рукой по влажному лбу. Охваченный чувством стыда и сожаления, он поспешно подошел к Руфи и поднял ее.

— Ты права, несчастная! Я виновен столько же, сколько и ты, но поставив тебя на моем пути, бог страшно наказал меня за мою слепую ненависть к вашему племени и за мою распущенность. Мы больше не увидимся, но помни, если мщение твоего мужа заставит тебя нуждаться в материальной помощи, ты найдешь во мне друга, который обеспечит твою судьбу и будущего ребенка. Прощай.

Он пожал ей руку и ушел. Руфь упала в кресло; но через некоторое время она встала, с лихорадочной поспешностью схватила шляпу и, шатаясь, вышла.

Князь, мрачный, бросился в карету, но выехав за ворота, увидел Самуила, который ходил взад и вперед возле своего экипажа, стоявшего на шоссе. Рауль дернул шнурок кучера, вышел из кареты и, бледный, сдвинув брови, направился к Самуилу, который, увидев его, остановился.

Губы Рауля нервно дрожали, и он не мог говорить. Наконец, собравшись с силами, он глухим, но внятным голосом сказал:

— Господин Мейер, я к вашим услугам. Предоставляю вам выбор оружия, я буду ждать ваших секундантов.

С презрением и ненавистью взглянул Самуил на своего соперника.

— Князь, — насмешливо ответил он, — ваш теперешний вид и те усилия, которых стоит вам этот вызов, доказывают мне, что я уже отомщен, а ваша любовь к еврейке служит мне удовлетворением, и я сам теперь не желаю драться с вами. И не хочу, — присовокупил он, наклоняясь к князю, — втягивать вас в публичный скандал, так как он отозвался бы главным образом на вашей невинной молодой жене, которой вы так мало достойны.

Он повернулся спиной к Раулю и, приказав экипажу, ехать за собой, подошел к Руфи, появившейся в воротах знаком заставил ее войти в карету и сам сел возле нее.

Ни одним словом не обменялись они в продолжение всего пути. Вид и взгляд Самуила леденили кровь. Машинально, как пьяная, она шла в свои комнаты, и только когда Самуил ушел, заперев за собой дверь будуара, она тяжело опустилась в кресло и закрыла лицо руками. Действительность предстала перед ней во всей своей ужасной наготе. Упоительные мечты, которым она в течение четырех месяцев предавалась в объятиях Рауля, исчезли. Что решит ее неумолимый судья? Запятнав его честь, она вдвойне оскорбила его, отдавшись его сопернику, которого он ненавидел. Руфь поняла, что Самуил никогда не потерпит в своем доме ребенка князя и не покроет его своим именем. Что будет с ней, если он отошлет ее со скандалом? Как примут родные обесчещенную женщину, которая, отдавшись христианину, переступила закон еврейского народа. С мучительной тревогой думала она о своем отце, жестоком фанатике, заклятом враге гоев. Ужас и отчаяние сжимали ее сердце. Ах, как проклинала она в эту минуту свою пагубную ревность, подбившую ее искать доказательств неверности мужа, как кляла несчастную записку, найденную ею, эту насмешку судьбы, увлекшую ее с пути истинного.

Чувство недомогания и жажда, мучившие ее, отвлекли ее от печальных размышлений. Усталым взглядом посмотрела она вокруг и вздрогнула. Было почти темно, значит много часов провела она здесь, а Самуил не возвращался.

Руфь встала, прошла в спальню — никто не ответил на ее зов. Толкнула дверь в уборную, но она оказалась закрытой на замок. Все вокруг было безмолвно и пусто. Руфь не решалась позвонить, но ей было страшно в темноте и одиночестве, она задыхалась и, поспешно подойдя к дверям балкона, выходящего в сад, распахнула обе половинки. Чистый воздух, наполненный ароматами сирени, ворвался в комнату, принеся ей некоторое облегчение. Тогда она взяла спички, залегла лампу и свечи, затем вынула из шкафа графин с вином, налила из него рюмку и с жадностью выпила.

Это подкрепило ее, и на минуту она успокоилась, но вскоре тревога снова овладела ею. Что значит это заключение? О, если бы, по крайней мере, ее ребенок был с ней, тогда она перенесла бы все. Этот живой портрет человека, которого она боготворила, дал бы ей силы и мужество.

Падение чего-то, брошенного в открытую дверь балкона и упавшего к ногам молодой женщины, заставило ее вздрогнуть. Она нагнулась и подняла камешек, к которому была привязана записка. С удивлением развернула она ее и прочла следующее:

«Милостивая государыня! Я здесь, у вашего балкона, и если вы нуждаетесь в помощи против слишком суровых мер вашего мужа, я готов служить вам.

Гильберт Петесу».

Руфь радостно вскрикнула и выбежала на балкон.

— Вы здесь, Гильберт? — прошептала она.

— Да, здесь, к вашим услугам. Скажите только, как в случае надобности пробраться к вам, — ответил голос из чащи деревьев.

— Я еще не знаю, что меня ожидает. Я заперта и пробраться ко мне нелегко: гардеробная на замке. Направо, в углублении флигеля, занимаемого жильцами, обыкновенно стоит лестница, вы…

Шум замка за спиной в дверях будуара прервал ее слова. Она поспешила вернуться в комнаты, и вдруг ослабев от охватившего ее страдания, опустилась в кресло.

Когда молодая женщина поспешно вернулась в комнату, Гильберт понял, что она услышала шаги мужа. Не теряя ни минуты, он велел Николаю оставаться в кустах, меж тем как сам с быстротой кошки влез на большое дерево против балкона. Скрытый в густой листве, он мог прекрасно видеть и слышать все, что произойдет.

Не найдя Руфь в будуаре, Самуил вошел в спальню. Он был бледен, как призрак, и мрачно глядели его большие глаза. В нескольких шагах от жены он остановился и глухо сказал:

— Я пришел узнать от тебя самой, каким образом ты сделалась любовницей князя Орохая?

Руфь встала и, стараясь схватить руку мужа, прошептала, умоляюще смотря на него:

— Ах, Самуил! Сжалься надо мной, не заставляй меня вспоминать прошлое. Прости меня!

Самуил отшатнулся с отвращением.

— Пожалуйста, без комедий. Я пришел говорить о деле, а не глядеть на сцены. Сознайся, негодная, в с всех подробностях своей бесстыдной связи.

Его движения, холодные, жестокие слова привели ее в негодование, и лицо ее вспыхнуло. Она была возмущена человеком, который никогда не любил ее и безжалостно осуждал.

— Хорошо! — сказала она со сверкающим взглядом. — Я скажу всю правду, но прежде всего о тебе самом, виновнике моего унижения. Зачем, любя другую, ты женился на мне? Когда, через неделю после свадьбы, я узнала, что ты обрек меня на жизнь домашнего животного, я просила отпустить меня, дать мне свободу, ты не согласился, ты оставил меня, ты приковал меня к себе, платя мне за безумную любовь, которую я, несмотря ни на что, к тебе питала^ холодностью, презрением, упорно удаляясь от меня и грубо отталкивая меня всякий раз, как я пыталась к тебе приблизиться. Вечно одна, осужденная на скуку, я впервые узнала безумную ревность. Твое вечное отсутствие зародило во мне подозрение, что ты посещаешь другую женщину. Я искала в твоем кабинете доказательств этой связи и случайно нашла записку, потерянную Джеммой Торелли. Рассчитывая тебя поймать, я отправилась на маскарад, а одинаковый рост и черные глаза Мефистофеля ввели меня в заблуждение. Вот почему, по-прежнему надеясь разоблачить тебя, я очутилась в кабинете ресторана. Узнав свою ошибку, я умоляла князя, не называя, однако, себя, отпустить меня, и в тот день вернулась домой незапятнанной, ибо князь — человек чести и удовольствовался моим обещанием, что я позову его, если буду чувствовать себя несчастной. Я поклялась себе никогда этого не делать, так как хотела остаться честной, и когда ты сказал мне, что уезжаешь в Париж, я просила тебя взять меня с собой, боясь долгого одиночества и искушающих мыслей. Ты тогда жестоко отказал мне, как будто моя просьба была для тебя оскорблением. Жена была всегда лишней в твоей жизни. Тебе ни разу не приходило в голову, что это несчастное существо могло желать чего-нибудь более роли экономки, что у нее есть сердце, чувства, которые ты в ней пробудил, никогда не удовлетворив их, что у тебя есть обязанности относительно меняли что если ты отказывал ей в любви, то мог, по крайней мере, заменить это чувство дружбой. Увлеченная негодованием и оскорбленной гордостью, я стала видеться с князем… Его любовь льстила мне и приводила меня в упоение, я излила на него все чувства, с которыми до сих пор не знала что делать. Да, я обесчещена, я погибла. Но я не упала бы так низко, если бы человек, клявшийся перед богом любить меня и заботиться обо мне, руководил мною, поддерживал меня, вместо того, чтобы отталкивать и презирать… Больше мне нечего сказать тебе. Подумай, имеешь ли ты право быть мне строгим судьей…

Руфь замолчала, задыхаясь от волнения. По мере того как она говорила, лицо Самуила бледнело все более и более, каждое из ее обвинений как обухом ударяло его по голове, неподкупный внутренний голос шептал ему: «Все это правда». Но как она осмелилась мстить ему, выбрав себе в любовники человека, которого он смертельно ненавидел? Бешенство, кипевшее в нем, ослепило его и заглушало чувство справедливости и жалости.

— Удивляюсь искусству женской тактики, которая сумела повернуть оружие, и из подсудимой сделать себя обвинительницей, — насмешливо сказал он. — Конечно, чтобы тебе быть невинной, преступником должен остаться я. Ведь я заставил тебя пасть так низко, внушил тебе мысль взять себе любовника и наделить меня незаконным ребенком. К сожалению, я не могу признать себя столь виновным! Я дал тебе все, исключая мою любовь, но многие женщины не встречают любви в жизни. Мало ли жен, которые ищут ее и находят в обязанностях матери и хозяйки дома цель своего существования! У тебя был ребенок, мог бы быть и другой. Воспитание их в спокойной и богатой обстановке могло быть не менее ценно, чем романтические бредни. Но довольно о прошлом, надо говорить о будущем. Ты уличена в преступной связи с гоем, а Леви свидетель тому, что я застал тебя на месте преступления. Я мог бы развестись с тобой и отослать тебя к твоему отцу, но для тебя так же, как и для меня, скандал был бы ужасным делом, и я твердо решился не делать себя предметом насмешек. Позор не должен выходить за эти стены, и я даю тебе лучший выход, которым ты охотно воспользуешься, если чувство собственного достоинства и стыда не совсем угасло в тебе.

Он пошел в будуар, принес оттуда лист бумаги, чернила и перо, затем налил вина в стакан и всыпал в него белый порошок, который достал из кармана.

С ужасом и мучительной тревогой следила Руфь за каждым движением мужа.

— Теперь возьми перо и пиши то, что я тебе продиктую.

— Я не могу, я не понимаю, — прошептала Руфь, отодвигаясь.

— Я тебе приказываю! — проговорил дрожащими губами Самуил, крепко схватив за руку Руфь.

Под давлением его воли, как автомат она написала следующие строки:

«По многим причинам, я не могу больше жить. Бог и мои родные простят мне мое решение и не будут никого винить в моей смерти, так как я умираю добровольно.

Руфь Мейер».

Самуил перечитал записку, положил ее к себе в карман и, пододвинув стакан к онемевшей от ужаса жене, холодно сказал:

— А теперь пей так же смело, как ты меня обманывала и бесчестила.

— Ты хочешь убить меня, но это невозможно, нет, ты только пугаешь меня. Как бы я ни была виновата, ты не имеешь права лишать меня жизни!.. — Упав на колени, она уцепилась за платье мужа… — Самуил! Самуил! Будь же человеком. Разведись со мной, выгони меня, я уеду из города и никогда не покажусь тебе на глаза, ничего не буду требовать от тебя, только оставь мне жизнь.

— Ну да, ты уедешь от меня и потребуешь помощи и поддержки у князя, — проговорил, задыхаясь, Самуил и, схватив за руку Руфь, все еще стоявшую на коленях, притянул ее к столу.

— Пей, жалкая, гнусная, трусливая тварь! Пойми, что ты не выйдешь живой из этой комнаты и что незаконный ребенок должен умереть вместе с тобой.

— Нет, нет, я не хочу умирать, я боюсь смерти, — сказала молодая женщина, защищаясь и отступая, протянув руки вперед.

— Ты представляешь такой же образчик героизма, как и добродетели, — язвительно заметил Самуил, — но на этот раз тебе придется быть храбрей помимо твоей воли. Я даю тебе полчаса на размышления, чтобы ты могла приготовиться отдать богу душу.

Он сел, вынул часы и положил их на стол. Руфь ничего не ответила. В суровом взгляде мужа она прочла беспощадный приговор. Измученная, обезумев от ужаса, исступленным взглядом глядела она на стакан, заключавший в себе смерть. Такая развязка ужасала ее: в ее молодом, полном жизни организме все возмутилось против этой казни, и капли холодного пота выступили на лбу.

С волнением Гильберт Петесу следил за всеми перипетиями этой ужасной сцены. Решимость, начерченная на бледном бесстрастном лице Самуила не оставляла сомнения в конечном исходе, который должен разрушить его столь выгодные планы.

— Ах ты каналья, — ворчал он в бешенстве, — Если я не придумаю какой-нибудь диверсии, он убьет ее, и тогда прощай бриллианты! Но что придумать, минуты сочтены.

Несколько минут он раздумывал, затем слез с дерева и скрылся во мраке, пробираясь вдоль дома.

Чтобы читатель понял смелое предприятие проходимцев, надо сказать несколько слов о внутреннем расположении комнат.

Половина флигеля первого этажа была занята самим Самуилом, другая же половина здания, третий и четвертый этажи с отдельным подъездом, включая большую квартиру банкира, выходившую на лестницу, была занята жильцами.

Старик Авраам жил внизу, а сына своего отделил, так как у молодого человека были иные привычки, и он вел совершенно иной образ жизни. Собираясь жениться на Валерии, Самуил расширил и приспособил к новым требованиям свою холостяцкую квартиру, которую он предпочитал слишком роскошным комнатам нижнего этажа. Но когда судьба разрушила все его планы, дав ему другую невесту, последовали новые перемены. Во втором этаже была приготовлена для молодых супругов квартира, там были спальни, гардеробные и приемные комнаты, а внизу Самуил устроил себе кабинет, и как верный часовой сторожил от нескромных глаз три замкнутые комнаты, в которых он сохранил все воспоминания своей несчастной любви, равно как и всю меблировку и все подарки, предназначенные любимой женщине. Возле кабинета находилась читальня, из которой маленькая винтовая лестница вела в спальню. Остальная часть нижнего помещения была занята библиотекой, залой, предназначенной для коллекции картин и китайского фарфора, большой оранжереей, выходящей на памятную террасу, мастерской и прочим. Этот уголок, где он чувствовал себя далее от жены, был любимым его убежищем, особенно летом.

Гильберт прекрасно знал все эти подробности, и пока пробирался вдоль стены дома, нетерпеливо искал глазами какое-нибудь освещенное окно. Вскоре он заметил слабую полосу света, которая, пробиваясь сквозь опущенные шторы, падала на зеленую листву кустов. Но несколько далее из широко открытого окна разливался поток света. Очень осторожно Гильберт приподнялся до самого подоконника и бросил взгляд в комнату. То была зала, смежная с кабинетом, дверь которой была заперта, в зале никого не было, на столе стоял канделябр из пяти свечей, освещая шляпу и перчатки банкира, равно как и кипу журналов и различных бумаг. Как кошка, бесшумно прыгнул он в комнату и, схватив канделябр, поджег бумаги, скатерть на столе и занавеси, затем положил опрокинутый канделябр на пол и выпрыгнул в сад. Подойдя к брату, таившемуся в кустах, он тихо сказал:

— Пойдем, помоги мне принести лестницу, спрятанную здесь недалеко, я приставлю ее к балкону, а ты будешь ее держать, пока я буду помогать ей спускаться.

Пять минут спустя Гильберт снова поместился в своей обсерватории и заметил, что во время его отсутствия ничего не произошло. Руфь, откинувшись на спинку кресла, ничего не видела и не слышала, а Самуил бледный, сдвинув брови, с выражением непоколебимой решимости сидел, облокотясь на стол, машинально следя глазами за движущимися часовыми стрелками. Прошло еще несколько минут молчания, а затем по дому пронесся какой- то шум, послышались отдельные крики, а запах дыма и гари проник в комнату. Самуил с удивлением поднял голову, но в ту же минуту раздался какой-то гул и послышались голоса, кричавшие:

— Пожар! Пожар! Кабинет барона горит!

Самуил вскочил. Горит его кабинет, а там рядом — портрет Валерии и все сокровища его воспоминаний, не говоря уже о важных бумагах и документах, раскинутых на его письменном столе.

Позабыв все, он выбежал из комнаты, а несколько минут спустя Гильберт появился на балконе и, подбежав к Руфи, все еще неподвижно сидевшей, сказал:

— Придите в себя, сударыня! Если хотите спасти свою жизнь, то нельзя терять ни минуты. Соберите скорее ваши бриллианты и все драгоценности, какие у вас есть, а я запру дверь будуара на замок.

Как бы очнувшись от кошмара, она встала и вздохнула всей грудью. Инстинктивно она схватила стакан и выплеснула его содержимое, затем вынула из стола несколько пачек банковых билетов и из потайного отделения ключ от шкафа с драгоценностями. Гильберт, следивший за всеми ее движениями, снял с подушки батистовую наволочку, и оба они сложили все футляры, шкатулки, веера, усыпанные бриллиантами и другими драгоценностями; затем негодяй накинул на плечи Руфи мантилью, которая была на ней утром и, приподняв ее над балюстрадой балкона, поставил на лестницу.

— Спускайтесь, сударыня, я сию минуту иду за вами.

Он поспешно вернулся в будуар и, схватив с бюро маленькую фарфоровую лампу, бросил ее в другой конец комнаты. Мягкий ковер заглушил шум от разбившегося резервуара, но керосин вспыхнул и разлился огненным потоком.

Минуту спустя, Гильберт присоединился к своим спутникам, и все трое поспешно направились к выходу. Они должны были пробираться окольными аллеями, так как весь дом был на ногах и сам наполнился людьми, которые испуганно бегали, не зная куда деваться. Был момент, когда они услышали звучный голос Самуила, возвышавшийся над общим говором и шумом. Они слышали, как он подавал указания, руководя погашением пожара, и Руфь, вся дрожа, ускорила шаг.

Так беспрепятственно достигли они переулка, в конце которого их ожидала карета, а через четверть часа беглецы укрылись в маленьком домике князя Орохая.

Трудно описать, что чувствовала Руфь, находясь в этом раю ее любви, где каждая вещь пробуждала в ней воспоминания. Страх, не случилось ли что с ее ребенком, усилил ее нравственные муки. Она видела, как пожар залил багровым светом сад. Что если ребенок погиб в пламени? Тогда какой ужасной ценой купила она себе жизнь! С глухим стоном Руфь упала на диван и спрятала голову в подушку, но Гильберт не дал ей долго предаваться отчаянию.

— Сударыня, — сказал он, слегка касаясь ее плеча, — мне очень жаль, что не могу дать вам отдыха, в котором вы так нуждаетесь, но опасность, угрожающая нам, не позволяет терять ни минуты. Вам надо уехать из Пешта двенадцатичасовым поездом, а теперь уже одиннадцать часов. Вы должны подкрепить ваши силы, я приготовил вам закусить и уложил ваши бриллианты и другие вещи в чемоданчик. Вы отправитесь, с Николаем в Париж, где я присоединюсь к вам позже, так как выеду только завтра, имея надобность сделать здесь кое-какие распоряжения в наших общих интересах.

Разбитая, утратив способность думать и действовать, Руфь молча подчинялась всем распоряжениям, и час спустя поезд увозил ее на всех парах далеко от родного города.

Лучи восходящего солнца осветили всю ужасную картину опустошения как снаружи, так и внутри дома банкира: снятая крыша, почерневшие стены, разбитые окна… Улица была загромождена мебелью и узлами, толпы любопытных окружили группу несчастных жильцов, с отчаянием глядевших на остатки своего имущества. Поджог с двух противоположных сторон произвел страшные разрушения, и только соединенными усилиями всех пожарных частей можно было остановить пожар и потушить его наконец. Счастливой, непостижимой случайностью комнаты, предназначенные в былое время Валерии, остались нетронутыми. Зато огонь поднялся в этажи, занимаемые жильцами, что имело гибельные последствия. Смерть трех жертв была уже констатирована. Ребенок, которого спускали из окна, упал и разбился. Один из слуг Самуила был смертельно ранен упавшей на него лестницей, наконец, в квартире первого этажа нашли обугленный женский неузнаваемый труп и тотчас предположили, что это труп баронессы. Молва, все преувеличивавшая, не удовлетворилась этими жертвами, и с рассветом в городе распространились самые невероятные слухи.

Самуил принимал деятельное участие в оказании помощи. С полнейшей неустрашимостью являлся он в самых опасных местах, и, не заботясь о собственном имуществе, употреблял все усилия для спасения жильцов. Когда, наконец, опасность миновала, местный полицейский комиссар предложил ему обойти с ним квартиры, чтобы констатировать убытки и затем составить акт о всех подробностях катастрофы. Медленно и беспрестанно останавливаясь, чтобы делать отметки, обходили они комнаты, в которых вчера еще все было так спокойно и роскошно, а теперь эти оголенные и почерневшие стены, залитые водой, выпачканные сажей, и пол, усыпанный обломками ваз и статуй, представляли грустную картину полного разрушения.

В спальне Руфи, пострадавшей более других комнат, Самуил остановился у вделанного в пол несгораемого шкафа с драгоценностями, который уцелел от огня, но к крайнему его удивлению-, ключ от него, всегда находившийся в секретном ящике бюро, теперь торчал в замке. Он поспешно отдернул дверцу и побледнел, увидев новое подтверждение своих подозрений: все футляры исчезли… Следовательно, Руфь бежала и унесла с собой все свои золотые вещи, а ее сообщники, кто бы они ни были, прикрыли ее бегство поджогом дома.

— Может, вы заподозрили воровство, господин барон, — спросил комиссар, — оно весьма вероятно, так как я все более и более убежден, что это поджог.

— Нет, нет, — глухим голосом ответил Самуил. — Кроме моей жены никто не мог открыть этот замок с секретом и, вероятно, желание спасти свои драгоценности задержало ее и было причиной смерти. У меня лично нет подозрений ни на кого, я слишком подавлен несчастьем, постигшим мою семью, чтобы думать о чем-нибудь другом. А потому прошу вас, г-н комиссар, продолжайте осмотр один или с моим управляющим Леви. Мне же необходимо отдохнуть несколько часов.

— Гм! Бедный молодой человек! Я начинаю думать, что эта катастрофа скрывает семейную драму, — подумал комиссар, оставаясь один.

Дав Леви нужные указания, Самуил сел в карету, велел ехать в загородную виллу и в полном изнеможении откинулся в угол экипажа. Он чувствовал пустоту в голове и гнетущую тяжесть в сердце.

В саду виллы перед террасой маленький Самуил играл, сидя на деревянной лошадке. Увидав отца, он соскочил и бросился ему навстречу, со всей быстротой своих резвых ножек. Радостная улыбка озарила его личико, русые локоны развевались по ветру, словно золотой ореол.

Самуил поднял ребенка на руки и страстно прижал к груди.

— Какой ты сегодня грязный, папа, всклокоченный, — воскликнул мальчик, трепля ручонками волосы отца и желая пригладить их. — И отчего у тебя руки такие черные, поцарапанные. Тебе больно? — спросил он, прижимаясь розовой щечкой к бледному лицу Самуила.

— Ах, боже мой! Что случилось, барон? — воскликнула подошедшая няня, с удивлением и испугом глядевшая на разорванное платье и страшный вид своего господина.

— У нас был пожар в доме, и я надеюсь, няня, что с сегодняшнего дня вы будете еще больше заботиться о ребенке, так как мать его погибла в пламени, — тихо ответил банкир. — А ты, мой милый, ступай играть, папе нужно немного отдохнуть.

Приняв ванну, Самуил лег, заснул свинцовым сном и проспал несколько часов. Проснувшись, он почувствовал себя крепче. Страшное нервное возбуждение, не покидавшее его с отъезда из Парижа, уступило место более спокойному размышлению. Как бы отрезвясь от кошмара, он провел рукой по лбу. Беспощадный приговор Руфи и ужасное происшествие, спасшее ей жизнь, представились ему в новом свете. Мучимый тревогой, он встал и прошел в свой кабинет. Прежде всего ему бросился в глаза открытый чемодан, из которого его камердинер, приехавший из Парижа, вынимал вещи и раскладывал их на столе.

При виде двух футляров и несессера, предназначенных жене, угнетающее Самуила неприятное впечатление усилилось. Нет, он не был слишком строг: измена, воровство и поджог вполне заслуживают смерти. Эта быстрая перемена мыслей отозвалась в его голосе, когда он резко сказал:

— Унесите эти футляры, несессер и картон с тряпками, и чтобы я никогда их больше не видел!

Удивленный лакей повиновался и, видя дурное настроение своего господина, поспешил удалиться, а Самуил сел к своему бюро и занялся разбором бумаг. Он развернул пакет с книгами и, перелистывая их, остановился на толстом томе в зеленом переплете, заглавие которого гласило: „Книга духов“ Аллана Кардека.

— Ах, это книга того самого странного сектанта, о которой мне так много говорили у Кирхберга! — сказал он себе. — Я и не знал, что он прислал мне ее. Посмотрим. Сегодня, несмотря ни на что, я расположен развлечься.

Он стал внимательно перелистывать сочинение, но мало-помалу на губах его появилось выражение горькой насмешки и презрения.

— Бессмертие души! Совершенствование, как цель жизни! Перевоплощение, читай метомисихозя! Сношение живых с мертвыми! — читал он с саркастической усмешкой. — Все это старые сказки, переделанные на новый лад… Ха! Ха! Ха! Действительно развлекают подобные мечтания. Разве что, если бы мой отец своей рукой написал мне, что все это правда, я поверил бы, пожалуй. Просто все это утопия.

— Скажите няне, чтобы она привела мне сына, — приказал он вошедшему слуге.

Конец первой части.

Часть вторая

I

Рауль вернулся домой в самом неприятном расположении духа. Он испытывал стыд и досаду за неосторожную связь, в нем все кипело. Он едва владел собой настолько, чтобы посидеть за обедом, после чего ушел в свою комнату, сказав, что чувствует себя не совсем хорошо, и запретив беспокоить себя под каким бы то ни было предлогом.

Ночь его несколько успокоила. Так как утро было чудесное, князь велел накрыть стол для завтрака на большом балконе, убранном цветами и защищенном тенью вековых деревьев сада. Рауль делал вид, что перелистывает журнал, украдкой поглядывая на жену, Валерия была красивее, но глубокая грусть и полная апатия отражались на ее прелестном лице.

— О ком она думает? Не обо мне, конечно, так как не обратила вчера внимания на мое волнение, а теперь не замечает моего пристального взгляда, — с досадой и горечью спрашивал себя Рауль.

Молчаливое тет-а-тет молодых супругов было нарушено приходом бонны с ребенком.

— Здравствуй, дитя мое! — сказал Рауль, сажая мальчика к себе на колени. — Мадемуазель Генриета, вы можете уйти, — обратился он к бонне, — я приведу к вам ребенка.

При появлении сына Валерия несколько оживилась.

Маленький Амедей был очень красивым ребенком, но в нем не было ни малейшего сходства с родителями. Цвет его лица матово-бледный, густые черные, с синеватым отливом кудри окаймляли его широкий выпуклый лоб и, в больших черных глазах, сумрачных и огненных, не было ничего похожего на чарующую мягкость бархатных глаз Рауля.

Долго любовался им отец, улыбаясь, но вдруг вздрогнул. Дьявольская мысль мелькнула в его уме: ведь вчера еще он видел те же самые черты. Разве это не были глаза и лоб Самуила Мейера? А этот алый страстный ротик, этот носик с горбинкой и подвижными ноздрями разве не напоминали ему губы и нос Джеммы, его любовницы-еврейки? Сердце Рауля сжалось; что значит это странное сходство? Его отказ от дуэли и трогательная заботливость о спокойствии княгини были следствием чего-то иного, а не просто великодушием. А если Валерия увлеклась так же, как Джемма — факт, подтверждавшийся слухами о ее любви к Самуилу, то судьба, как бы в насмешку, заставила их подарить друг другу по незаконному ребенку, и таким образом, Рауль платил тем же!

Глаза его вспыхнули, и едва потухшее бешенство поднялось снова. Он так оттолкнул от себя ребенка, что тот с криком упал, и Валерия бросилась его поднимать.

— В уме ли ты, Рауль, что так обращаешься с ребенком? — сказала она, успокаивая Амедея и покрывая его поцелуями.

Раздражение, которое князь с таким трудом сдерживал, вырвалось, наконец, наружу.

— Мне противно, — сухо сказал он, — вместо сходства с тобой или со мной в лице моего сына видеть черты еврея Мейера. Может быть, тебе более, чем мне, известны причины этой возмутительной случайности, которая дает повод к очень странным предположениям.

Валерия на минуту онемела, затем встала, бледная как ее батистовый пеньюар, и большие синие глаза ее мгновенно потемнели от гнева.

— Какие у тебя доказательства, — проговорила она дрожащим голосом, — чтобы оправдать такое подлое оскорбление?

При виде этого страшного негодования доброе великодушное сердце Рауля взяло верх; он тотчас же раскаялся в том, что позволил себе так незаслуженно, быть может, обидеть жену.

— Прости меня, Валерия, — вымолвил он, поспешно подходя к ней, — моя…

Он не мог продолжать, так как в соседней комнате послышался голос Антуанетты, и графиня Маркош вошла на балкон со своим старшим сыном.

— Здравствуй, Антуанетта, что так рано? — сказал Рауль.

Валерия стояла неподвижно, молча глотая слезы.

Графиня тотчас же заметила, что между ними произошло что-то, но не показала этого и спокойно ответила:

— Я пришла посоветоваться с Валерией, я хочу похитить ее у тебя на полчаса.

Но не успели молодые женщины уйти с балкона, как вошел лакей и, подавая Раулю несколько писем, сказал:

— Какой-то неизвестный покорнейше просит вашу светлость принять его по важному делу.

— Кто это может быть? И что ему от меня надо? — спросил с нетерпением Рауль.

— Он назвал себя Гильбертом. Я думаю, что один из погорельцев сегодняшнего пожара пришел, должно быть, просить помощи, так как всем известна благотворительность вашей милости.

При имени Гильберта князь несколько покраснел.

— Проведите этого человека ко мне в кабинет, я сейчас приду. Что за пожар, о котором вы говорили?

— Сегодня ночью, ваша милость, загорелся дом банкира Мейера, барона Вельдена. Страшный, говорят, был пожар, сам владелец и его жена погибли в пламени.

Пораженный Рауль отпустил лакея, но в то же мгновение услышал за собой восклицание Антуанетты и, бросившись к ней, увидел жену, лежащую в кресле.

— Вероятно, смерть Мейера так сильно подействовала на Валерию, — сказал Рауль, вспыхнув. — Скажи ей, Антуанетта, когда она придет в себя, что теперешний обморок при известии о несчастье, постигшем ее бывшего жениха, есть одно из доказательств, которых она у меня требовала.

— Рауль, — поднимая голову, поспешно сказала графиня, старавшаяся привести в чувства подругу, — твои слова доставляют мне случай, наконец, которого я давно ждала, — поговорить с тобой откровенно. Я не узнаю тебя с некоторых пор. Ты, такой добрый и великодушный, так жесток относительно Валерии. Сегодня у вас произошла какая-то семейная сцена, которая могла быть причиной ее обморока. Ну скажи откровенно, что вооружило тебя до такой степени против той, которую ты так любил?

— Я бы очень желал, чтобы ты была права, — ответил Рауль, кусая губы и стараясь подавить слезы, готовые выступить на глазах. — Однако же ты осталась спокойна при известии, которое должно было произвести на тебя такое же впечатление, как и на Валерию. Ты должна согласиться с тем, что чувствует каждый муж, находя в чертах своего ребенка живой портрет человека, игравшего таинственную роль в жизни его жены, и увидев, что она падает в обморок при известии о его смерти.

— Рауль, тебя увлекает ревность, — строго проговорила Антуанетта. — Можешь ли ты действительно предполагать, что эта чистая душа способна на такую гнусную против тебя измену? Стыдись! Валерия была взволнована, когда я вошла. Если ты ей сказал нечто подобное тому, что я сейчас слышала, то, полагаю, это достаточная причина лишиться чувств.

Глубокое убеждение, которое слышалось в голосе и светилось в глазах графини, произвело благотворное впечатление на Рауля. Ничего не отвечая на ее слова, он прижал к своим губам руку невестки и ушел.

Беседа Рауля с Гильбертом не успокоила его. Жестокость Самуила относительно жены ужаснула его. Узнав, что молодая женщина спасена, он вручил этому проходимцу крупную сумму денег, прося его позаботиться о Руфи и ее ребенке, и всегда, когда нужно, обращаться к нему.

Он остался один, и неодолимое желание высказаться, вылить свое горе испытанному, преданному другу заставило его подумать о матери.

Старая княгиня занимала в одном из предместий небольшой дом, окруженный садом. Ей было предписано жить вне города, так как последние четыре года ее здоровье очень пострадало. Она перестала владеть ногами, и изнурительная лихорадка подорвала ее силы. Прекрасное утро несколько оживило ее, и она велела вывезти свое кресло в сад, под тень сирени.

Когда вошел Рауль, она тотчас заметила, что он расстроен.

— Милая моя, — обратилась она к лектрисе, — пойдите отдохните, пока Рауль со мной. Вы много читали сегодня.

Едва высокая худощавая фигура скрылась в конце аллеи, она взяла руку сына и привлекла его к себе.

— Сядь здесь, у моих ног, — нежно сказала она, — и поговорим откровенно, как было, когда ты был ребенком и приходил поверять мне, своему единственному другу, все свои радости и печали.

Рауль прижал к губам худую, прозрачную руку матери.

— Да, дорогая моя, я пришел, чтобы открыть тебе мою душу, поведать тебе о моих заблуждениях и моей печали. Я очень изменился с тех пор, как женат, и уже не тот добрый, невинный мальчик, таким ты меня воспитала. Я наделал много дурного, я так несчастлив.

Голос его оборвался, и он опустил голову на колени матери. Она ласково откинула рукой его шелковистые волосы, и, целуя его лоб, со вздохом сказала:

— Я давно заметила, что глаза твои не светятся счастьем. Я боюсь, что может в слепом увлечении, желая во что бы то ни стало составить твое счастье, я утешила печаль и тем лишила тебя возможности быть сча-стливым в зрелом возрасте.

— Дорогая матушка, не упрекай себя ни в чем! Я знаю, что у тебя была одна цель — мое счастье. Но теперь ты должна сказать мне правду, знала ли ты, что Валерия меня не любит и что сердце ее принадлежало другому. Мне необходимо знать истину, мне необходимы твои советы, чтобы привести в порядок хаос, господствующий в моей душе и не дающий мне покоя.

— Да, теперь я сознаю, какая дерзость со стороны человека воображать, что при его слепоте, при всей ограниченности он может подчинить себе обстоятельства своим истинным желаниям. Твоя болезнь тогда, дорогой мой, и страх потерять тебя сводили меня с ума. Доктор объявил, что реакция, вызванная радостью, только и может тебя спасти. Поэтому-то я и добилась привести невесту к твоему изголовью.

В коротких словах, но ничего не пропуская, сообщила она ему все предшествующие его женитьбе события, но когда она в своем рассказе дошла до случая в день свадьбы, когда Рудольф едва успел спасти свою сестру от смерти, вытащив ее из пруда (в чем ей повинилась Антуанетта), Рауль вспыхнул.

— О! — воскликнул он, дрожа от негодования. — Если бы я знал, что она становилась рядом со мной перед алтарем, только что вырвавшись из объятий своего возлюбленного, я оттолкнул бы ее руку. Ничто не остановило бы меня! Она побоялась огласки, но у нее достаточно смелости обмануть мое доверие и посрамить мою честь.

— Ты увлекаешься, друг мой! Романтическая натура Валерии толкнула ее на этот роковой шаг. Она хотела оправдаться перед человеком, которого она покинула и считала погибшим из-за любви к ней, но никогда не могла она дойти до того, чтобы изменить тебе. Я считаю ее неспособной унизиться до такой степени, чтобы завести любовника.

— Ошибаешься ты, матушка, если веришь всему этому, — сказал Рауль, и слезы гнева выступили у него на глазах. — Надо быть очень близкой с человеком, чтобы бежать в дом ею же отвергнутого жениха в подвенечном платье. Я не поймал ее с поличным, но убежден, что мое счастье поругано, ибо явное доказательство ее измены существует. Теперь выслушай, в свою очередь, меня и ты согласишься со мной.

Он с волнением рассказал матери подробности своей супружеской жизни, признался во всех увлечениях, в злополучной связи с женой Мейера и ее последствиях. Затем сообщил ей об отказе Самуила драться с ним ради спокойствия Валерии, о поразившем его сходстве с его ребенком и об обмороке Валерии при известии о смерти барона.

— Потому что, — прибавил он, — не падают же в обморок, узнав о смерти человека, которого когда-то любили, а затем не видели четыре года.

Затем он в нескольких словах передал разговор с Гильбертом и меры, чтобы обеспечить, по возможности, будущее Руфи и ее ребенка.

— Видишь ли, матушка, он выгнал из дому свою преступную жену, — заключил он, стиснув зубы. — Мало того, он счел себя вправе убить ее, чтобы уничтожить вместе с ней незаконного ребенка. А я? Неужели я должен безропотно отдавать мое назапятнанное имя и мой титул чужому ребенку, да еще ребенку еврея? Да есть ли достаточное наказание изменнице?

— Рауль, дитя мое, ты преувеличиваешь. Внутренний голос говорит мне, что Валерия невинна. При ее чуткой, впечатлительной натуре могло случиться, что думая часто о бывшем женихе, она невольно передала ему злополучное сходство с Мейером. Можно ли по такому шаткому подозрению обвинять жену? Мейер после длительного отсутствия уличил жену в неверности. Будь у тебя такие же доказательства против Валерии, я бы первая сказала тебе — разведись. А потому, прошу тебя, Рауль, отбрось всякие сомнения и не отталкивай от себя ребенка, который все же твой сын. Амедей любит тебя еще больше, чем свою мать. Он весь оживляется, едва заслышит твои шаги. Лишь голос крови может так сильно привлекать ребенка к тебе.

— Ах, как бы я хотел тебе верить, — проговорил Рауль, глубоко вздыхая. — Хорошо, последую твоему совету и буду молчать, но счастье ко мне, тем не менее, не вернется, оно разрушено. Неодолимая преграда стала между мной и моей женой, всегда рассеянной и равнодушной. А так как я знаю, о ком она задумывается, то и я избегаю ее, ища любви вне супружества и чувствуя себя везде лучше, чем дома.

— Нет, нет, Рауль! Обещай мне бросить любовные похождения, которые могут погубить тебя. Старайся, напротив, примириться с женой и привлечь ее к себе, не взирая на неудовлетворенную любовь, ища спокойствия в честной мирной жизни и в исполнении своего долга. Затем, навещай меня как можно чаще. Видеть тебя теперь мое единственное счастье, и я чувствую, что недолго буду им пользоваться. Твой отец зовет меня к себе, силы мои слабеют с каждым днем, и я знаю, что дни мои сочтены,

— Матушка, не говорите о разлуке. Что станется со мной, одиноким, покинутым, никем не любимым, — воскликнул вне себя Рауль. — Нет, нет, ты не можешь, ты не должна умирать, а я не в силах перенести потери всего разом.

Испуганная отчаянием сына, княгиня откинулась, бледная, на подушки, а Рауль бросился к ней:

— Тебе худо?

— Нет, дитя мое, но горе твое при мысли о разлуке сильно взволновало меня. Если бы от меня зависело, разве я покинула бы тебя? Успокойся, дитя мое, мы должны покориться воле Создателя. Впрочем, смерть не есть разлука навеки; душа, отделившись от тела, начинает жить иной жизнью, и моя любовь переживет мое бренное тело. Я буду с тобой, буду видеть тебя, и может быть, ты будешь это знать и чувствовать.

Рауль слушал молча. Он снова сел на табурет и спрятал голову в колени матери. При последних словах он выпрямился и горько сказал:

— Чтобы утешить меня, ты хочешь заставить меня верить невозможному. Никогда никто из отошедших не возвращался на землю, чтобы словом ласки смягчить скорбь покинутых или дать им добрый совет.

Княгиня выпрямилась и выражение торжественной важности озарило ее лицо.

— Я непоколебимо уверена в том, что тебе сказала. Теперь настал момент сообщить тебе о случае, доказавшем мне, что наши дорогие отошедшие находятся близ нас и могут иногда входить с нами в контакт. — Помолчав с минуту, она продолжала:

— Ты знаешь, как я любила твоего отца. Его смерть едва не свела меня с ума. В отчаянии я отреклась от жизни и света, забыла тебя в моей эгоистической скорби. Я проводила целые дни в молельне, обтянутой черным сукном. Там, сидя в кресле, я не сводила глаз с портрета твоего отца, на котором он снят во весь рост. Так сидела я однажды вечером. Висячая лампа освещала молельню. Я более чем когда-либо чувствовала себя одинокой, несчастной, слезы душили меня, и я закрыла лицо руками. Глухой, но ясный треск заставил меня вздрогнуть и поднять голову. Я с удивлением заметила, что беловатое блестящее облачко расстилается перед портретом. Минуту спустя оно рассеялось, и твой отец, словно выйдя из рамы, приблизился ко мне. Я оцепенела и не могла шевельнуться. Но глаза мои не обманывали меня: то был живой Амедей. Его прекрасные оживленные глаза с любовью и грустью смотрели на меня. Протянув ко мне руки и наклонясь ко мне, он сказал: „Дорогая Одилия, смерть есть лишь переход от одной жизни к другой. Тело разрушено, но любовь не умирает, как не умирает и душа. Я близ тебя, и твои слезы, твое непомерное отчаяние заставляют меня страдать. Я оставил тебе Рауля, посвяти ему себя, живи для него, и ты воскреснешь, если не для счастья, то для святого исполнения долга матери!“

Дрожа от счастья, я ловила каждый звук милого голоса, которого не слышала уже несколько месяцев. Но вдруг видение стало бледнеть, расплываться и как бы исчезло в раме. Вскочив, как безумная, я с криком отчаяния бросилась к твоему отцу, чтобы удержать его, но мои руки уперлись в полотно. В отчаянии я еле дотащилась до аналоя и упала перед ним на колени. Но каково было мое удивление, когда у подножия креста я увидела раскрытый листок бумаги, в котором почерком твоего отца были написаны те самые слова, которые он только что произнес. Я не могла сомневаться в том, что милосердие божье приподняло меня над завесой, скрывающей от нас невидимый мир, и слышала одно из тех живых существ, которых не может видеть наше грубое зрение. Я пала ниц и благодарила бога. Никогда никому я не говорила об этом случае. Мне казалось, что сомнение, недоверчивая улыбка осквернят эту тайну. А теперь я покажу тебе эту записку, которую ношу уже девятнадцать лет.

Княгиня вынула медальон, висевший на золотой цепочке и спрятанный на груди, и достала из него сложенную бумажку, пожелтевшую от времени, на которой карандашом были написаны приведенные выше слова. Рауль с благоговением рассматривал записку.

— Я верю тебе, матушка, — сказал он, целуя руку матери, — и постараюсь найти в этом убеждении некоторое утешение в скорби, которая меня ожидает. Согласно твоему желанию, я готов верить в невиновность Валерии и искать сближения с ней. Я прощаю ей оскорбление, которое она нанесла моей любви, произнося ложную клятву у алтаря.

Князь вернулся домой самым искренним образом расположенный к примирению. Но зло, раз допущенное, трудно исправить.

Когда Валерия пришла в себя, первой ее мыслью было уехать от мужа, и только просьба Антуанетты ради чести семьи не прибегать к огласке, заставила ее отказаться от своего намерения. Но оскорбленная до глубины души, она была холодно сдержанна с Раулем, удалилась от ребенка и, замкнувшись в самой себе, казалось не замечала ничего окружающего. Лишь старушке-княгине она выказывала самую нежную дочернюю привязанность — окружала ее заботами и предупредительностью. И княгиня часто спрашивала себя, всматриваясь в ее бледное лицо, в ее ясные глаза, как зеркало отражавшие чистую душу, возможно ли, чтобы это все служило маской?

Видя, что его попытка к примирению отвергнута, Рауль ограничился тем, что всматривался в Валерию, и порой ее дивная красота снова приобретала над ним свою силу. В такие минуты он упрекал себя, что поддался подозрению, но при взгляде на Амедея в нем воскресали подозрения и злоба. В охлаждении жены к своему ребенку он видел доказательства сознания позора и угрызений совести. Впрочем, все эти чувства утихали перед скорбью, которую он ощущал при мысли о близкой разлуке с матерью. Целые дни проводил он возле нее, ласками и заботами своими стараясь продлить ее жизнь.

Тяжелое предчувствие волновало между тем больную. Что будет с Раулем, если до смерти матери не произойдет благоприятной перемены в натянутых отношениях семьи? Что будет с Амедеем, если отвращение или равнодушие поселятся в сердце молодого отца? Куда мог увлечь князя его впечатлительный страстный характер, когда ее не будет, чтобы нежной рукой сдержать его порывы. В надежде предупредить всякие нежелательные случаи княгиня старалась сблизить молодых супругов, удерживая при себе Валерию и Амедея. Она думала, что таким образом, при явном и совершенно искреннем проявлении привязанности, она охранит мальчика от заброшенности в будущем, сохранит за ним одновременно привязанность Рауля, для которого было священно все, что любила его мать.

Так прошло лето. Но силы княгини явно убывали, и не было никаких надежд на продолжение жизни.

В одно прекрасное утро, в августе месяце, Рауль печальный и озабоченный гулял по саду в ожидании кареты, чтобы ехать к княгине. Он машинально сел на скамейку у фонтана и рассеянно взглянул на блестящую струю воды, падающую из пасти тритона, как вдруг внимание его было привлечено каким-то золотым предметом, видневшимся меж камней и ярко сверкавшим под лучами солнца. Рауль позвал садовника. Тот, не долго думая, прыгнул в бассейн и с большим трудом вытащил цепочку с медальоном, застрявшим между камней.

— Это золотая цепочка, ваша светлость, и на ней висит что-то, — удивленно сказал садовник и достал медальон.

Рауль очень обрадовался, увидев медальон Валерии, таинственно исчезнувший два года назад. Каким чудом эта вещь, которую от считал украденной лакеем, за что тот был прогнан, каким чудом она оказалась здесь? Князь пошел к себе в кабинет и заперся. Если действительно в медальоне не было ничего подозрительного, то он готов был поверить в правоту своей жены и сделать все, чтобы исправить свою ошибку и примириться с Валерией. Он готов был поверить, что лишь случай придал его сыну сходство с ненавистным евреем. Сидя у стола, он взглянул на стоявший перед ним и недавно снятый портрет Амедея. В этом личике ничто не напоминало его или Валерию, но это еще ничего не значит…

С лихорадочным волнением принялся он разглядывать медальон, потемневший от долгого пребывания в воде, слегка побледневший и несколько попорченный. Он продолжал ощупывать его со всех сторон, но не находил ничего. Медальон казался целым. Однако его подозрительность была возбуждена. Он взял перочинный нож и стал так сильно нажимать обратную сторону медальона, что коснулся, вероятно, потайной пружины. Открылось дно медальона и в нем оказалась с одной стороны прядь волос, с другой стороны миниатюрный портрет. Глухой стон вырвался из груди Рауля: он увидел энергичное красивое лицо и большие черные глаза Самуила Мейера. Не оставалось никакого сомнения: он был гнусным образом обманут и обесчещен. Сравнение портрета Амедея с портретом медальона уничтожило всякие иллюзии. Оба лица были схожи черта в черту. Ребенок, которого он считал своим, оказался сыном еврея, и он был не властен отречься от него, лишить его похищенного имени. В душе Рауля поднималась буря, а безумная жажда мщения внушала ему мысль требовать себе право отвергнуть жену и ребенка на основании предательского сходства.

— Что надо? — спросил он лакея, который появился в дверях кабинета.

— Княгиня чувствует себя очень худо и просит вашу светлость пожаловать как можно скорей. Сейчас приехал посланный от вашей матушки.

Рауль спрятал медальон в карман и как безумный бросился в карету.

Несмотря на всю свою слабость, княгиня по лицу вошедшего сына заметила, что в жизни его произошло нечто важное и что при всем старании сохранить внешнее спокойствие в нем проглядывала душевная мука.

Сердечная материнская тревога мгновенно возбудила силы умирающей, и движением руки она удалила всех из комнаты.

— Дитя мое дорогое, я вижу по твоему лицу, что ты только что вынес сильное потрясение, — сказала она слабым голосом, пожимая руку сына. — Пока я еще могу слышать тебя и давать тебе советы, скажи мне все, что гнетет твое сердце.

Эти слова рассеяли мнимое спокойствие Рауля и, спрятав лицо в подушках ее постели, он разразился судорожными рыданиями, но через несколько минут после этого припадка отчаяния, сделав над собой усилие, он поднял голову и дрожащим, задыхающимся голосом сообщил о своем открытии и показал матери обличительный медальон. Со слезами на глазах смотрела княгиня на это неоспоримое доказательство измены.

— Что ты намерен теперь делать? — спросила она после минутного молчания.

— Что мне остается делать, если я желаю сберечь уважение к себе, как не привлечь ее к суду, — горько ответил он. — С помощью этого медальона я сумею лишить эту бесчестную женщину права носить мое имя.

Княгиня выпрямилась.

— Рауль, если ты меня любишь, если не хочешь отравить мне последние минуты, ты этого не сделаешь! — с лихорадочным беспокойством сказала княгиня. — Душа моя не будет иметь покоя в могиле, если вся эта грязь ляжет на наше незапятнанное имя. Да и захочешь ли ты запятнать честь старого графа Маркоша, Антуанетты и ее мужа? Конечно, ты не можешь жить с Валерией, так разойдись с ней без огласки, не бесславя перед светом ни ее, ни ребенка, неповинного в преступлении. Дитя мое дорогое! Я понимаю твои мучения, но тем не менее, умоляю тебя, предоставь месть Богу, прости, как Христос простил врагам своим, и милосердие Господне дарует тебе спокойствие и забвение.

Бледное прозрачное лицо больной слегка оживилось, ее большие глаза горели лихорадочным блеском, были с мольбой устремлены на Рауля. Сняв со своей шеи крест и медальон с таинственной записью, она произнесла нежным, слабеющим голосом:

— Можешь ли ты на этом кресте поклясться умирающей матери, что никогда не сделаешь подобного скандала?

Растроганный, побежденный ее взглядом и голосом, Рауль опустился на колени и прижал к губам крест и холодеющие руки, которые держали его.

— Как ни тяжело мне это исполнить, но твоя последняя воля для меня священна. Из любви к тебе я клянусь этим крестом и памятью моего отца, что буду молча нести мой позор, никогда не разведусь с Валерией и не отвергну ребенка.

Луч радости озарил лицо княгини.

— Да благословит тебя бог, как я благословляю тебя, сын мой, за твою любовь и повиновение, а внутренний голос шепчет мне, что все выяснится, и ты снова будешь счастлив. Теперь… — она вдруг замолчала, силы ее внезапно ослабели, и она упала на подушки.

На крик князя в комнату вбежали старая лектриса и горничная, а вслед за ними вошел священник, приехавший по желанию больной. Взглянув на княгиню, священник опустился на колени и стал читать отходную. Припав головой к постели умирающей, Рауль, казалось, ничего не видел и не слышал.

Прикосновение руки к его плечу вывело его из оцепенения.

— Встаньте, сын мой, мать ваша избавилась от земных страданий, и ее праведная душа обрела вечный покой в селениях праведных.

Князь встал, он был так же бледен как покойница, но глаза были сухи.

Он наклонился над застывшим лицом той, которая беспредельно его любила, и, взглянув на крест в костенеющих руках усопшей, осторожно вынул его и надел на себя.

— Ты будешь напоминать мне мою клятву, — подумал он, благоговейно поцеловав холодные уста княгини.

Затем с удивительным спокойствием Рауль сделал все необходимые распоряжения.

Все знали, что он боготворил свою мать, и ожидали взрыва горя, а потому это наружное спокойствие, бледное бесстрастное лицо и воспаленные сухие глаза возбудили общее удивление и некоторые опасения. Заметили также, что Рауль тщательно избегал жены и во все время погребальной церемонии не обмолвился с нею ни единым словом.

С момента смерти матери князь не ступил ногой в свой дом и все время находился возле гроба, а на то время, когда родные и знакомые приходили поклониться праху покойной, он запирался в комнате матери. Лишь после погребения подошел он к Антуанетте, прося ее передать графу Маркош, а также Рудольфу и Валерии, что ему нужно переговорить с ними о важном деле и что он просит их собраться с ними в час пополудни в кабинете, куда и он прибудет, так как до той поры, весь этот день и всю ночь он желает провести в комнате усопшей.

На следующий день Валерия и Антуанетта пришли первые в указанную комнату. Княгиня чувствовала себя нехорошо, имела расстроенный вид, и траур еще резче оттенял ее бледность.

— Я предчувствую горе, — говорила она. — Рауль такой странный, он так изменился.

Антуанетта ничего не ответила и с глубокой нежностью обняла ее. Тяжелое предчувствие сжимало ей сердце, но она старалась дать этому предчувствию определенную форму. Вскоре вошли Рудольф со своим отцом. Молодой человек был бледен. Молча и с недоверием глядел он на сестру. Один старый граф был спокоен, как всегда.

— Не знаю, какая муха укусила Рауля, — говорил он, садясь. — Что значат все его странности и его трагический вид. Это для меня тайна. Отчаяние его естественно, он так любил свою мать, но, тем не менее, покидать из-за этого свой дом, жену, ребенка… Это преувеличение. И что это за таинственное совещание, на которое он нас всех созвал? Ничего не понимаю.

— Сейчас все узнаем, — ответил Рудольф, прислушиваясь, — вот подъехала его карета.

Минуту спустя вошел бледный Рауль.

— Успокойся, друг мой, — сказал старый граф, дружески пожимая ему руку. — Мы бессильны перед законом природы. Но скажи, зачем ты нас собрал?

Князь оперся о стол и с минуту молчал.

— Я собрал вас, — начал он, наконец, — чтобы вы были судьями оскорбления, нанесенного мне Валерией. Я ставлю ее перед семейным судом, так как клятва, данная мною покойной матери, не позволяет мне публично отвергнуть преступную жену, которая дерзнула прикрыть моим честным именем ребенка, прижитого с евреем.

Глухое восклицание вырвалось из груди Валерии. Рудольф побледнел и отшатнулся, а старый граф вскочил с места.

— Это клевета! Где доказательства такого невероятного обвинения?

— Взгляните на вашу дочь. Разве виновность не написана на ее лице? — сказал Рауль, дерзко смеясь и рукой указывая на бледное, как смерть, лицо Валерии, которая, чтобы не упасть, ухватилась за спинку кресла. — Впрочем, я имею доказательства более существенные. От меня скрыли многие обстоятельства, предшествовавшие моему супружеству, но вам, отец, я не ставлю это в упрек. Я вас понимаю и нахожу естественным, что такой кровный аристократ, как вы, предпочел иметь зятя дворянина, а не еврея. Но для Валерии нет извинений, она обманула меня, выходя за меня замуж. До ее отъезда в Италию я откровенно спросил ее, не жалеет ли она своего прежнего жениха. Она сказала мне „нет“! И несмотря на это, не постыдилась, едва вытащенная из пруда, вырвавшись только что из объятий своего любовника, протянуть мне свою руку, принести ложную клятву перед алтарем и выдать ребенка банкира за моего сына.

— Рауль! — воскликнула Валерия вне себя. — Клянусь тебе спасением души моей, что я невиновна, что я никогда не принадлежала банкиру.

В этом крике прозвучала такая правда, что князь на минуту поколебался.

— Невиновна! — насмешливо сказал он. — Ты, которая, позабыв чувство стыда и собственного достоинства, в подвенечном платье бегала в дом молодого человека, который был тебе уже чужим? Невиновна ты, которая через год после свадьбы носила медальон, где с одной стороны был портрет мужа, а с другой волосы и портрет любовника?

Он вынул из кармана злополучный медальон, открыл его и, положив возле портрета маленького Амедея, сказал:

— Судите сами об этом. Сличите эти два портрета, и у вас не останется никакого сомнения насчет происхождения маленького князя Орохая.

Старый граф побагровел, глаза его налились кровью, он бросился на дочь и так схватил ее за руку, что она упала на колени.

— Признайся в своей вине, негодная, опозорившая наше имя! — крикнул он, продолжая с ожесточением ее дергать.

— Не троньте ее! — сказал Рауль, бросаясь к жене, и оттолкнул руку графа, помогая Валерии встать. — Я один бы имел право мстить, но отказался от этого права. Моя дорогая мать, умирая, просила меня пощадить жену и ребенка. Из уважения к этой предсмертной просьбе, а также для ограждения чести моего и вашего имени я буду молчать, не разойдусь с Валерией. Но я не могу жить с ней, между нами разверзлась пропасть; мир и доверие убиты навсегда. Сегодня я был у командира и подал в отставку. Через неделю, думаю, мне можно будет уехать под предлогом путешествия, ребенок же останется при матери, и…

Валерия, бледная, чуть живая, безмолвно слушала его; но при последних словах она схватила руку князя и голосом, проникнутым глубоким чувством правоты, проговорила:

— Ах, Рауль, если бы ты знал, как несправедлив ко мне. Вся моя вина в том, что я носила этот медальон, но я полагала, что Мейер умер, когда дала в Неаполе вставить его портрет в медальон, который ты мне подарил, а потом не знала как его вынуть. Давно уже сердце мое не принадлежит ему и воспоминание о нем для меня — тяжелый сон. Сходство ребенка с ним непонятная злая случайность, так как я всегда была верна тебе. И если есть правда у Бога, то невиновность моя будет доказана, и тогда ты поймешь, что совершил преступление, не признав ребенка за своего сына. Клянусь тебе еще… Она не договорила, порывисто прижала к сердцу руку, голова ее запрокинулась. Она упала бы на пол, если бы Рауль не подхватил ее.

С помощью Антуанетты Рудольф отнес сестру в ее комнату, а Рауль подошел к расстроенному графу, который бессильно опустился в кресло.

— Успокойтесь, отец, — сказал ему князь, — я сделаю все, чтобы наш разрыв не подвергся огласке. Валерия останется здесь полновластной госпожой, она будет пользоваться всеми доходами, какими пользовалась до сих пор. Моему нотариусу, равно как и моим управляющим будет дано распоряжение доставлять ей необходимые суммы для поддержания дома, а я отправлюсь путешествовать, чтобы рассеять мою скорбь, и злым языкам не будет никакой пищи для сплетен.

— Ах, я бы желал лучше видеть ее мертвой, — прошептал граф, пожимая руку зятя, н слезы отчаяния и угрызения совести скатились по его щеке.

Валерия не приходила в себя, у нее открылась горячка, и доктора нашли болезнь весьма опасной. В течение недели жизнь ее была на волоске, но молодость взяла свое. Верный своему намерению избегать всего, что только может дать повод к сплетням, князь остался в городе, и только через две недели, когда доктора признали Валерию выздоравливающей, он решился уехать;

Трудно описать его чувства в течение этого времени» Слова его жены и тон ее голоса трогали его; воспоминание о душевной муке, отразившейся на прелестном лице Валерии, преследовали его, будя в нем прежнюю страстную любовь, но при мысли о подавляющих доказательствах ее виновности в сердце его снова поднималась буря и кипела решимость расстаться с ней навсегда, Тем не менее, накануне отъезда им овладело непобедимое желание взглянуть последний раз на больную. Уехать, даже не взглянув на нее, показалось ему невозможным.

Он нерешительно направился к спальне Валерии и приподнял портьеру, окинув взглядом комнату. В нескольких шагах от кровати Антуанетта в пеньюаре сидела у стола, освещенного лампой с абажуром. Склонясь над молитвенником она, казалось, погрузилась в молитву.

— Антуанетта, — позвал тихо Рауль.

Вздрогнув, она подняла голову и, увидев князя, тотчас подошла к нему и подвела его к кровати. Тень от атласных занавесей и кружев падала на Валерию, и бледная неподвижная головка ее едва отделялась от батиста подушек, вследствие истощения. Она спала тяжелым сном, и ее тонкое исхудалое лицо носило отпечаток такого страдания, что Рауль вздрогнул. Он молча смотрел на нее несколько минут, затем склонился и припал губами к ее холодной ручке, лежащей сверх одеяла.

Антуанетта видела, что он плачет, и когда он повернулся к ней, сказала умоляющим голосом:

— Ах, Рауль, послушайся голоса своего сердца, останься, и все будет хорошо. Несмотря на все кажущиеся улики, я вполне уверена в том, что Валерия невиновна. Останься, счастье вернется.

— Ты требуешь от меня невозможного, Антуанетта. Пока не изгладится страшное подозрение относительно происхождения Амедея, никто не в состоянии уничтожить пропасть, которая отделяет меня от Валерии. Ах, если бы она могла оправдаться! Но она не может этого сделать. Не говори же ей, что я приходил сюда, и когда она оправится, отдай ей этот медальон. Теперь мне всё равно, если он будет у нее, так как мое счастье разрушено безвозвратно. Прощай, дорогой друг, прощай! Не забывай в твоих молитвах одинокого скитальца, который будет искать по свету душевного мира и забвения!

С трудом сдерживая рыдания, Антуанетта обняла его.

— Конечно, я буду молить бога, чтобы он разъяснил эту печальную тайну и возвратил тебя в наши объятия. Но, Рауль, неужели ты в самом деле хочешь уехать, быть может, на целые годы, не простясь с Амедеем?

— Нет! Нет! — воскликнул Рауль. — Я не могу видеть его. Это живой образ ненавистного мне человека, живое доказательство моего несчастья.

— А он все-таки твой сын. Умирая, твоя мать благословила и обняла его, и это благословение освятило невинного малютку. Ты не можешь уехать, не прижав его еще раз к своему сердцу.

Растроганный Рауль поддался убеждению Антуанетты и пошел вслед за ней в комнаты сына. Они остановились на пороге, заслоненные портьерой. Амедея укладывали спать и, стоя на коленях в кроватке, он читал своим чистым детским голосом вечернюю молитву: «Отец небесный, даруй папе и маме здоровья и счастья, а мне помоги быть послушным, чтобы расти им на радость».

— Уйдите, Марго, — сказала Антуанетта няне, входя первой.

— Амедей, завидя отца, которого боготворил, мигом вскочил и, радостно вскрикнув, протянул ему свои ручонки. Он был очарователен в ночной рубашечке с кружевами, с блестящими глазами и счастливой улыбкой. Рауль взял его и прижал к своей груди, слезы душили его.

— Не плачь, папа! Амедей будет паинькой, — сказал мальчик, обнимая ручками шею князя и нежно прижимая свою кудрявую головку к щеке отца.

На минуту он забыл все и покрывал поцелуями ребенка, но вдруг, вырвавшись из его объятий, он почти бросил его на руки Антуанетты и выбежал из комнаты.

Выздоровление Валерии шло медленно. Ее душевное состояние задерживало выздоровление, и полная апатия сменилась частым лихорадочным возбуждением. Антуанетта была одним существом, которое она к себе допускала. Отца и брата она запретила к себе пускать. И графиня боялась, чтобы это нервное потрясение не было слишком сильным для нежной натуры Валерии и не оказало на нее пагубных последствий. Однажды утром, месяц спустя после отъезда Рауля, обе они сидели в будуаре княгини. Доктор только что ушел и, по-видимому, остался доволен состоянием больной, разрешил ей выехать в экипаже подышать воздухом. Лежа в длинном кресле и устремив взгляд в пространство, Валерия о чем-то напряженно думала. Антуанетта, следившая за ней, первая нарушила молчание.

— Фея, я давно хочу поговорить с тобой серьезно. Порой я не узнаю тебя, а между тем, теперь, когда ты начинаешь выезжать, надо же положить конец странностям, которые могут вызвать удивление в людях. Скажи мне откровенно, отчего ты не хочешь видеть ни отца, ни Рудольфа?

— Потому, что оба они поверили моей виновности, — раздраженно сказала Валерия. — Они сочли меня способной на такую низость! Отец мой, всегда такой добрый, забылся до того, что бросился на меня с таким бешенством, что Рауль должен был меня защищать. А между тем, что же как не их беспутство да мотовство заставили меня поплатиться таким счастьем тогда, теперь — моей честью. Они толкнули меня в объятия Самуила, чтобы спасти свое имя, а затем в объятия князя, в угоду родовому тщеславию. Отец дал мне выбор: мой разрыв с Самуилом или самоубийства, забывая о том, что душой человека нельзя распоряжаться по минутному капризу. Ах, — продолжала она, сжимая руками свою, голову, — я сама не узнаю себя и порой мне кажется, что я теряю рассудок, когда думаю о непостижимом сходстве Амедея с Самуилом. Антуанетта! Ты одна веришь моей невиновности, и я действительно невиновна. Но, быть может, бог, чтобы наказать меня за то, что я любила человека, который принадлежит к народу, распявшему Христа, дал моему единственному сыну черты отверженной расы. И за эту любовь от подверг меня презрению людей, которые будут теперь показывать на меня пальцами.

— Нет, нет! Ты преувеличиваешь, — перебила ее графиня со слезами на глазах. — Никто не может презирать тебя или подозревать в том, что произошло между тобой и Раулем.

— У меня нет этой иллюзии, и я знаю, что люди очень проницательны в раскапывании причин скандальных дел, а тут факты бросаются в глаза. Разве муж оставляет свою больную жену, если его к тому не побуждает желание бежать от нее? Нет, нет, Антуанетта, я не могу и не хочу встречаться с людьми, каждый взгляд которых казался бы мне осуждением. Теперь, когда я оправилась, я приведу в исполнение давно принятое мною решение. Я уеду из Пешта в Фельзенгоф, который принадлежит мне, и поселюсь там.

— Ты хочешь одна провести зиму в этом старом гнезде, скрытом в горах? Это невозможно, Валерия, в этом замке долго никто не жил.

— Ты ошибаешься. Я велела его поправить, и теперь он в прекрасном состоянии, а местоположение его чудесное. Уединение и тишина среди природы возвратят мне душевное спокойствие. Чтение, работа, рисование и музыка наполнят мое время. Не отговаривай меня, мое решение непоколебимо. Только не откажи мне в моей просьбе — оставь у себя Амедея!

— Ты хочешь разлучиться с ребенком? — проговорила Антуанетта, бледнея.

— Да, я не могу оставить его при себе. Каждая черта его лица служит мне как бы укором в вине, которой я не совершала, а порой присутствие его для меня невыносимо. К тому же мной овладело страшное сомнение, и я спрашиваю себя: мой ли это ребенок. Я не имею никаких доказательств, но во мне есть инстинктивное убеждение, что это позорящее меня сходство скрывает какую-то тайну. Ты добрая, Антуанетта, я знаю, ты будешь заботиться о ребенке, как о своем собственном, и заменишь ему мать.

Все убеждения графини были напрасны, и в один прекрасный день Валерия незаметным образом уехала из столицы, а маленький князь переехал к тетке. Великолепный дом Рауля, закрыв свои гостеприимные двери, предоставил посещавшим его знакомым полную свободу удивляться причинам этого неожиданного случая.

Накануне своего отъезда княгиня имела душевную беседу с отцом фон-Роте и открыла ему свою душу. Прощаясь с нею, духовник благословил молодую женщину со слезами на глазах и прибавил:

— Склонись с покорностью, дочь моя, и неси с верой и смирением тягостное испытание. Я верю твоей чистоте и не нахожу объяснения сходству твоего ребенка с молодым евреем, но Бог не оставляет без помощи и озаряет светом то, что темно для нас.

II

Уехав из Пешта, Рауль имел сначала намерение путешествовать, но его нравственное утомление было так сильно, что он должен был отказаться от своего плана. Он поехал в Неаполь, там в окрестностях купил себе виллу и зажил в полном уединении. Мало-помалу влияние чудной природы произвело благоприятный переворот в его наболевшей душе. Но по мере того, как раздражение его успокоилось, оно заменилось страшной пустотой. Рауль, натура любящая и мечтательная, привык с детства к материнской нежности, к сердечным излияниям, составлявшим потребность его души. Женившись рано и на женщине, которую обожал, он еще более привык к семейной жизни. И вдруг он лишился всего. Страшное подозрение тяготело над его женой, которую он чтил как святыню; один вид его ребенка был ему невыносим, а мать, этот добрый гений, чьи объятия были для него убежищем любви и мира, покинула его навсегда. Несмотря на терзавшее его чувство пустоты и одиночества, Рауль избегал общества; он чувствовал отвращение к удовольствиям, а связь его с Руфью отняла всякую склонность к любовным похождениям. Единственным его развлечением была прогулка пешком или в лодке. Лежа на траве или скользя по водам залива, долгие часы проводил он, любуясь природой и вспоминая прошлое.

Часто вставал перед ним прелестный образ Валерии, но он с горечью отгонял от себя его и мысль о той, которая причинила ему так много страданий. Он хотел забыть ее и поэтому не вел переписки с Пештом, так что совершенно ничего не знал о жене и ребенке.

С глубоким чувством он часто думал о своей матеря. В его памяти беспрестанно проходили последние дни ее жизни. Он повторял себе каждое слово, и им овладевало неодолимое желание снова увидеть ее, услышать ее дорогой голос, ее добрые советы. Он с горечью спрашивал себя, если его покойный отец мог дать осязательное доказательство своего присутствия, отчего мать, так любившая его, не явится к нему в свою очередь, чтобы утешить его в несчастье. Рауль горячо молил бога даровать ему милость, заказывая обедни за упокой души усопшей, и мысленно просил явиться ему, если она действительно продолжает жить за гробом, но просьбы его были напрасны. В этой смене скорби, надежды и отчаяния прошло около года. Но вот однажды увидел он во сне свою мать. Наклоняясь к изголовью, она поцеловала его в лоб и несколько раз настойчиво повторила: «Поезжай в Париж, там ты найдешь себе покой».

Впечатление этого сна было так сильно, что князь решился исполнить данное указание.

«Как знать? — думал он. — Быть может, оживление шумного города успокоит мои терзания».

Едучи из Неаполя в вагоне железной дороги, он познакомился, с одним пожилым человеком, симпатичная наружность и приятная беседа которого благотворно повлияли на него, прожившего так долго в одиночестве. Рауль узнал, что г-н Буассе — отставной полковник, что ездил он в Палермо навестить больного родственника и теперь возвращается оттуда в Париж, где живет постоянно. Князь тоже назвал себя и сказал, что едет в столицу Франции для собственного удовольствия.

Полковник заинтересовался своим новым знакомым и, заметив, что в пути Рауль часто впадает в задумчивость, сказал ему как-то сочувственно:

— Надеюсь, князь, вы не припишете праздному любопытству, если я вам скажу, что заметил в вас какую- то грусть и разочарование, которые мне кажутся непонятными в таком молодом человеке. Вы одарены всеми преимуществами физическими и материальными, какое горе может тяготить вас, ваше молодое сердце? Вы должны были бы глядеть на жизнь, как на праздник.

Взгляд, полный участия, сопровождавший эти слова, тронул Рауля.

— Благодарю вас за ваше сочувствие и скажу вам откровенно, что тяжелые семейные огорчения лишили меня наслаждения молодостью. Сверх того, я лишился матери, которую обожал! Мой добрый гений покинул меня навсегда, обрек меня на такое одиночество, которому нет утешения.

— А разве вы думаете, что любовь матери угасает вместе с разрушением тела? — сказал полковник, покачивая головой, и пытливо взглянул на грустное лицо князя. — В действительности только глаза наши не видят ее, но душа ее, отделившись от тела, не покидает нас и разделяет с нами страдания. Скажите, считаете ли вы возможным общение живых и мертвых?

— Нет, моя мать уверила меня, что мой покойный отец явился ей и утешил ее, но мне не дана такая милость.

— Не отчаивайтесь, мой юный друг, я начинаю думать, что сам Бог свел нас, и что мне суждено возвратить вам душевный покой. Не знаю, известно ли вам, что в Париже существует общество людей серьезных, образованных, цель которых научным трудом доказать бессмертие души и возможность сношений с невидимым миром через посредство существ, одаренных особой для этого способностью, так называемых медиумов. Эта новая наука, у которой огромная будущность, называется спиритизмом. Она насчитывает уже миллионы последователей, число их увеличивается с каждым днем, И если вы хотите, я посвящу вас в эту новую веру. Я уверен, что вы войдете в сношение с вашей матушкой, и она даст несомненные доказательства своей личности.

— О, конечно, хочу, — восторженно воскликнул Рауль, — проникнуть во мрак загробной жизни, узнать, что сталось с моей матерью, снова услышать ее советы… О! Если это возможно, я оживу. Я готов быть вашим учеником, полковник. И, неправда ли, вы не заставите меня томиться, терять драгоценное время? Вы посвятите меня на этих же днях?

— Не спешите, мой друг! — отвечал, улыбаясь, полковник. — Ваше рвение меня радует, но к такому важному делу нельзя приступить без подготовки. Прежде всего я должен прочесть с вами книги, служащие основой учения спиритизма: «Книга духов», «Рай и ад», «Евангелие по спиритизму», «Книга медиумов» и «Книга бытия» Аллана Кардека. Когда вы поймете законы и возвышенное учение духов, мы попробуем с помощью Божьей, вызвать вашу матушку. Приходите ко мне, я живу с женой, и если вам понравится в нашем тесном кругу, то мы свободно займемся изучением.

Рауль горячо поблагодарил его за приглашение н вскоре по приезде явился в хорошенькую виллу, занимаемую полковником в окрестностях Парижа. Хозяйка дома радушно приняла его, и князь так хорошо почувствовал себя в обществе своих новых друзей, что сделался почти их каждодневным посетителем. Пророческий сои, заставивший его предпринять это путешествие, казался ему прямым указанием матери. Он ревностно изучал философию спиритизма, и его восторженная, впечатлительная душа все более и более проникалась ее высокими основами.

Однажды полковник встретил Рауля особенно радостно.

— Князь, — сказал он таинственно, — вас ожидает приятный сюрприз. Я представлю вас моей дочери Бар- тон, которая приехала к нам месяца на два. Она — одна из тех особых существ, которые передают нам загробные голоса, словом, она замечательный медиум. Так что после чая у нас будет спиритический сеанс, и, может быть, ваша мать вступит в общение с вами.

Немного спустя приехала молодая чета, и глаза Рауля с жадностью и любопытством устремились на мадам Бартон. Это была молодая красивая женщина, худощавая, бледная, с тонкими пальцами и большими глазами, блестевшими странным огнем. Лихорадочное нетерпение князя было таково, что он ни до чего не прикоснулся за столом, но как только встали из-за стола, полковник сказал, смеясь, дочери:

— Надо пожалеть нашего молодого гостя. Пойдем и вызовем наших невидимых друзей.

Все общество перешло в будуар мадам Буассе, и полковник выдвинул на середину комнаты стол, положил на него несколько листов бумаги, принес крошечный столик еще, в одном из ножек которого был вставлен карандаш. Мадам Бартон села вместе с другими за стол и положила на него руку.

— Теперь, друзья мои, — сказал полковник, — дайте друг другу руки, помолимся мысленно, чтобы придать больше силы появившемуся духу.

Через несколько минут молчания столик начал двигаться, и карандаш написал имя Густава.

— Это мой покойный сын, — сказал хозяин дома, самый близкий дух медиума. — Скажи нам, милый Густав, присутствует ли здесь дух княгини Орохай и желает ли она вступить в общение.

Быстро на бумаге были написаны следующие слова: «Нет надобности составлять цепь, пусть князь подержит свою руку минут пять возле руки сестры».

Рауль повиновался и, когда назначенный срок прошел, карандаш стал писать: «Дух княгини Орохай здесь и готов отвечать своему сыну».

Нервная дрожь охватила Рауля. В голове его роилось столько мыслей, что он не мог сформулировать вопрос. И столик тотчас написал другим почерком:

«Молитесь все, чтобы Рауль успокоился, хаос его мыслей мешает мне писать».

Призвав всю силу своей воли, князь сосредоточился в своей молитве и потом в волнении проговорил:

— Дорогая матушка, если это ты говоришь со мной, то для удовлетворения укажи мне какое-нибудь обстоятельство, известное лишь нам двоим.

— Слушайте, — сказал минуту спустя полковник, вынимая листок, — вот что написал дух: «Рауль, дитя мое, это я. Вспомни признание, которое ты сделал мне в то утро, когда я тебе рассказала о явлении твоего отца. Чтобы убедить тебя в моем присутствии, я напишу тебе здесь слова известной тебе записки».

Далее последовало содержание таинственного послания отца Рауля. Рауль никому не поверял рассказа своей матери. Лишь вскользь и не сообщая подробностей, говорил он полковнику о видении княгини. Ошеломленный, он с лихорадочным волнением снял с шеи цепочку и старый медальон. Он хорошо знал смысл записки, но никогда не обращал внимания на построение фраз, а теперь, когда он сравнивал эти две записки, то они оказались вполне схожими. Слезы брызнули из глаз Рауля. Наклонясь к столу, он прижал карандаш к своим губам.

— Матушка, прости, что я еще хочу в некотором роде испытать тебя, но рассудок отказывается понимать это чудо, уничтожающее смерть. Можешь ли ты и хочешь ли ответить мне на один мой мысленный вопрос?

Едва успел он подумать свой вопрос, как карандаш уже писал: «Валерия невиновна в преступлении, в котором ты ее подозреваешь, и я благословляю тебя, чтобы ты исполнил обещание, данное мне перед смертью. Бог дарует мне милость говорить с тобой, руководить тобой, давать тебе советы, и я вполне этим счастлива». Смертельная бледность покрыла лицо Рауля. Он никогда не произносил имени Валерии, клятву его не слышал никто, кроме его матери. Широко раскрыв глаза, всматривался он в прочитанные им строчки.

— Мать моя, — прошептал он, наконец, дрожащим голосом, — если ты любишь меня как любила, ответь мне на последний вопрос, и я буду счастлив сознанием, что ты опять со мной и что я приобрел непоколебимое убежище. Скажи имя моего ребенка, твое девичье имя и день моего рождения.

— Амедей, Одилия, графиня фон-Эберштейн и 22 июля 18… — быстро написал карандаш.

Этот ответ произвел потрясающее действие. С глухим вздохом, почти без чувств Рауль откинулся на спинку стула. Все встали в испуге, принесли воды. Вскоре князь пришел в себя, но полковник объявил сеанс оконченным.

С этого дня новая жизнь началась для Рауля. Жизнь земная и загробная осветились для него новым светом, а советы матери успокаивали его истерзанную, взволнованную душу. Он готов был целыми днями беседовать с дорогой отошедшей матерью и беспрестанно просил мадам Бартон брать в руки карандаш. Воспоминания о Валерии преследовали князя как упрек.

— Должен ли я примириться с ней? — спросил он однажды у матери.

— Да, но еще не настал надежный момент, прежде всего изучай спиритуализм и укрепляйся в добре.

— Не могу ли я, по крайней мере, .написать ей? Мысль о том, что я был несправедлив к ней, тяготит меня.

«Конечно, можешь, напиши, но я повторяю только, что это слишком рано, но я счастлива, что вера в мои слова пересилила твои подозрения, что ты первый дружелюбно протянешь Валерии руку».

Рауль был слишком молод и нетерпелив, чтобы откладывать свои намерения; и к тому же чарующий образ жены снова приобрел власть над сердцем князя. На следующий день он написал Валерии, умоляя простить его оскорбление, и присовокупил, что, как бы не казалась она виновата, он хочет верить ее слову и потому во имя ребенка и будущего его счастья просит примирения.

С нетерпением он ждал ответа, но ответа не было.

— Не умерла ли она? — спросил он у матери.

— «Нет, но смертельно оскорблена», — отвечал дух.

Спустя месяц он не вытерпел и написал еще раз, почти требуя ему тотчас же ответить.

Прошло еще две недели в напрасном ожидании, и Рауль уже подумывал о поездке в Пешт, как вдруг однажды утром среди полученных писем увидел один конверт, надписанный хорошо знакомым почерком. Вся его кровь прилила к сердцу, дрожащей рукой он разорвал конверт и прочел следующее:

«После всего, что произошло между нами, князь, письма ваши не могут не удивлять меня. По вашей милости на мою честь легло неизгладимое пятно, и вы уже не властны снять его и осуждение, которому меня подвергли, покинув меня. Причину такого поступка с вашей стороны общество объяснило по-своему, но пока моя правота не будет ясно доказана, я не хочу вас видеть. Примирение не может иметь цели, раз между нами, как вы сказали, «разверзлась пропасть». Ваше великодушие и ваше сожаление являются слишком поздно. Нет ни одного нового факта в мое оправдание с той минуты, как я клялась вам в моей невиновности, и вы мне все-таки не поверили. Следовательно, в ваших глазах я и теперь должна быть так же виновата, как 15 месяцев назад.

Валерия».

Это письмо пробудило в Рауле весьма разнородные чувства. Резкость и раздраженный тон ответа, так не свойственный кроткому и миролюбивому характеру Валерии, доказывали, как много она выстрадала. Рауль понял, что трудно будет достигнуть примирения. Он спрашивал себя, отчего Валерия не упомянула о ребенке. Не хотела ли она этим дать ему почувствовать, что он утратил отеческие права над сыном, которого отверг? Раздосадованный, он тотчас написал Антуанетте, прося ее сообщить ему об Амедее.

На этот раз ответ не заставил себя долго ждать. Графиня кратко уведомила, что через месяц после его отъезда Валерия уехала в Фельзенгоф, где она находится до сих пор в полнейшем одиночестве, и что ребенка она оставила на попечение Антуанетты, так как присутствие его было бы для нее в тягость.

Это известие как громом поразило князя. Он не допускал мысли, что Валерия покинет своего единственного сына, делая его словно ответственным за подозрение, запятнавшее ее честь… Лишь действительная непорочность могла так глубоко чувствовать несправедливость обиды, и это еще более заставило его верить в невиновность жены. А вместе с тем в сердце его пробудилось чувство любви и сожаления к бедному ребенку, отвергнутому отцом и матерью; и потому он просит ее безотлагательно прислать ему Амедея с его бонной.

Антуанетта ответила ему дружеским письмом, в котором выражала свою радость по поводу его добрых чувств к сыну, и писала, что сама с удовольствием привезет к нему сына, так как старый граф болен и, желая посоветоваться с парижскими докторами, отправляется в сопровождении всей семьи в Париж.

Лихорадочное нетерпение овладело Раулем при этом известии. Он не мог дождаться минуты, когда увидит своих, и тотчас сделал все нужные распоряжения, чтобы поместить их у себя в отеле. Он приехал на дебаркадер гораздо ранее прибытия поезда, и сердце его сильно забилось, когда в толпе приехавших он увидел Антуанетту, которая вела за руку Амедея. Ребенок сразу узнал его и с криком «папа, милый папа» кинулся к нему.

Рауль позабыл все свои подозрения, поднял его на руки и покрывал поцелуями. Но когда старый граф ушел, а Рудольф отправился пофланировать по бульварам, Рауль облегченно вздохнул и подсел к графине.

— Поговорим. У меня есть, о чем рассказать и кое о чем расспросить. Во-первых, видела ли ты Валерию и как она себя чувствует?

— Я не раз посещала ее в изгнании. Здоровье ее хорошее и похорошела она удивительно, а между тем, как это ни странно, душа ее больна.

Князь рассказал про свои попытки примирения и показал полученный ответ.

— Этот отказ с ее стороны нимало не удивляет, — грустно ответила Антуанетта. — Я не узнаю прежней Валерии. Эта любезная, отзывчивая, снисходительная женщина, готовая всегда и во всем простить, стала раздражительной, черствой и даже злобной. На ее обворожительном личике застыла холодная неподвижная суровость, она целыми днями проводит лежа на кушетке, смотря в пространство и погруженная в мрачные думы. Никакие мои убеждения повидаться с сыном, отцом и братом не подействовали. Она не может им простить, что они поверили в ее виновность. Изредка она еще справляется об Амедее, а твое имя запретила даже произносить.

Рауль провел рукой по огорченному лицу.

— Я вижу, что своей поспешностью причинил большую беду. Но ведь я же человек, обстоятельства обвиняли и обвиняют ее самым подавляющим образом. Лишь чудо, про которое я расскажу тебе после, разубедило меня.

Приход Рудольфа и детей лишил графиню полюбопытствовать о подробностях, и разговор изменил тему.

Три недели, что семья Маркош провела в Париже, пролетели, как сон. Рауль познакомил их с семьей полковника Буассе и признался графине в своих спиритических воззрениях. Она хоть и была потрясена чудодейственными явлениями, убедившими Рауля, оказалась слишком ревностной католичкой, чтобы допустить, а тем более принять истины, осуждаемые ее церковью. Так, несмотря на полную симпатию к мадам Бартон, она отказалась присутствовать на сеансе, а Рудольф под влиянием жены тоже добродушно-насмешливо отнесся к новым убеждениям Рауля. Однако, несмотря на это разногласие в мнениях, дружеские отношения упрочились вновь среди членов семьи, одушевленных общим желанием привлечь в свою среду и Валерию. С горьким сожалением в душе и словно не желая поправить зло, сделанное жене, Рауль любовь свою перенес на сына — безответственный и неповинный объект стольких огорчений.

Накануне отъезда в Пешт у Антуанетты был последний, решительный разговор с Раулем, которому она обещала полное содействие.

— Не отчаивайся, друг мой, — пожимая руку, сказала она. — Бог поможет вас примирить, так как в этом единственное средство сберечь здоровье и рассудок Валерии. Бедняжка много выстрадала, но под влиянием твоей любви она воскреснет.

— Я воспользуюсь болезнью отца, чтобы заставить ее примириться с ним. А раз этот первый шаг будет сделан, все остальное устроится.

III

После пожара, спалившего квартиру и дымом своим прикрывшего бегство жены, Самуил поселился в своей пригородной вилле, стараясь чтением и работой заглушить бурное раздражение мыслей, возбужденное в нем последними событиями. Он желал бы забыть Руфь и заставить всех считать, что она погибла в пламени, но люди одарены удивительным чутьем в чужих тайнах. В городе стали ходить слухи сперва неопределенные, затем все более и более точные, и эти слухи, довольно верные, утверждали, что красавица-еврейка бежала с любовником и унесла с собой свои бриллианты. Только относительно личности похитителя мнения расходились: некоторые предполагали, что это был один из служащих Самуила, другие говорили, что это был отставной офицер, разоренный игрой, а большинство называли одного из артистов цирка, который неожиданно в это время уехал из Пешта.

Понятно, как тяжелы были эти сплетни для Самуила.

Он едва слушал Леви, когда тот пришел сказать, что, вероятно, Руфь уехала с Петесу, так как его приятель еврей в эту ночь встретил на станции железной дороги молодую женщину и молодого человека, одних лет с Николаем Петесу, а в довершение доказательства таинственный дом в предместье был продан.

Гордость Самуила страдала жестоко, и вся злоба, кипевшая в его груди, обращалась на князя, виновника того скандала, точно так же, как он был виновником его сердечных страданий. С новой жадностью стал он обдумывать свой план мщения. Сделать сына своего врага типичным представителем той расы, которую так глубоко ненавидел этот гордый аристократ, сделать из него настоящего ростовщика, фанатика Моисеева закона. Это казалось ему полнейшим и наилучшим удовлетворением его жажды мщения. Но чтобы достигнуть этой цели, он должен был переделать в некотором роде и свое собственное воспитание.

Со свойственной ему настойчивостью отдался он делам, упорно заглушая в себе всякие колебания совести, отвращение к неблаговидной наживе и всякое сострадание к ненавистным христианам. И когда, несмотря на все усилия, внутренний голос восставал против его поступков, он старался его заглушить. Он убеждал себя, что пока он был честен и великодушен, ему, тем не менее, бросали в лицо «ростовщик». В этом жалком мире, где предрассудок может разбить жизнь человека, где ценят не нравственные достоинства личности, а случайное происхождение, одно лишь золото представляет настоящую цену, и поклонение богатству должно быть целью жизни.

Слух, разнесшийся по городу о разрыве Рауля с женой, взволновал Самуила. Первым его чувством была беспредельная радость, которая благотворным бальзамом легла на рану его сердца. Какая бы ни была причина разрыва, мысль, что враг разошелся с любимой им женщиной, успокаивала его ревность. С былой страстью он смотрел на портрет Валерии, написанный некогда им самим, и не подозревал, сколько отчаяния, стыда и незаслуженного презрения навлек на эту русую головку, которой любовался с таким упоением. Но когда этот первый порыв радости миновал, для него наступил новый нравственный фазис. Им овладело чувство пустоты и страшного одиночества, жизнь казалась ему бесцельной, так как никакая истинная и глубокая сердечная привязанность не согревала ее своими лучами. Чувство мести стало гаснуть и утратило для него свой интерес. Его стали мучить угрызения совести, которых он до сих пор не чувствовал. Случайно он услышал, что маленький князь Орохай живет у своего деда, из чего заключил, что аристократические родители не очень любят своего сына. Что же будет, если они когда-нибудь узнают, что это маленький еврей, похитивший титул, на что не имел никакого права? С каким презрением оттолкнут они его и забудут!.. Тяжелое чувство стыда сжало ему сердце. Какими глазами взглянет на него этот сын, которого он принес в жертву своей мести, не задумываясь над тем, какую будущность ему готовили? Конечно, этот сын возненавидит отца, удалится от него, а Самуил останется совсем один, когда у него отнимут украденного ребенка, которого он, к своему собственному удивлению, полюбил всей душой.

Любовь его к маленькому Самуилу росла все более и более. Это было единственное существо, которое радовалось при виде его. С восторженным нетерпением ребенок караулил его и осыпал поцелуями.

— А все же настанет время, когда и ты будешь меня ненавидеть, — порой говорил себе Самуил, поглаживая русые кудри ребенка. — Ты не простишь мне никогда, что я так долго лишал тебя твоего положения и титула, и будешь краснеть от стыда, что любил и считал своим отцом презренного еврея.

Порой, когда мальчик, утомленный играми, взбирался к нему на диван и засыпал, положив голову на его колени, Мейер горячо желал, чтобы истина не обнаружилась никогда. Следствием этих чувств и горьких дум было то, что в глубине души своей Самуил чувствовал, что глубоко несчастен. Не раз его брало искушение застрелиться, чтобы избавиться от мучительно преследовавших его мыслей и ускорить наступление того момента, когда всему настанет конец, когда вместе с телом исчезнет и самая способность думать. Мысль о полном уничтожении за гробом была его утешением и надеждой, а чтобы лучше убедиться в истине этого предположения, он жадно поглощал сочинения, в которых ученые доказывали, что кроме материи нет ничего.

Вся эта внутренняя работа его души выражалась лишь чрезмерной любовью к уединению. Самуил совершенно порвал все сношения, кроме деловых, с аристократическими домами, которые посещал в былое время. С финансистами, его коллегами, он ограничился визитами и необходимыми деловыми беседами. Один лишь барон Кирхберг общался с банкиром. Избегая празднеств и больших приемов, он продолжал видеться с бароном, который всегда оказывал ему особое расположение и сам часто навещал его, подсмеивался над его затворничеством и старался победить его материалистические убеждения.

Около того времени, когда Рауль познакомился со спиритизмом в Париже, барон Кирхберг заехал как-то к Самуилу. Барон, сохранивший всю живость своего характера, казалось, был очень чем-то озабочен.

— Я полагаю, мой милый Вельден, что настал момент победы, — сказал он, опускаясь в кресло и потирая руки, — я радикально уничтожу ваши ненавистнические материальные и атеистические идеи. Я надеюсь убедить вас, что не все кончается со смертью тела и наш маленький мозг не есть главный двигатель, мыслящий и действующий в нас, и вы будете вынуждены отказаться от многих других ужасов, которые считаете непреложной истиной.

Подавая гостю сигары, Самуил спросил улыбаясь:

— Могу ли узнать, какого рода неотразимое оружие приобрели вы, чтобы разрубить все мои убеждения, подтверждаемые величайшими умами.

— Ни один ученый не устоит против силы факторов, какие, я надеюсь, вы увидите завтра. Я узнал, что знаменитый медиум м-р Элингтон проездом находится здесь, в Пеште. В присутствии этого необыкновенного человека духи проявляют себя и дают бесспорное доказательство загробного существования. Я пригласил его к себе завтра вечером, и он обещал быть, вот я и приехал просить вас присутствовать на нашем сеансе. Общество будет самое интимное: моя жена, моя дочь с мужем, вы и два графа Хартиц, очень милые молодые люди, как вам известно. Все мы весьма расположены верить, что вы будете представлять собой в нашем собрании скептический и положительный элемент.

Недоверчивая усмешка мелькнула на лице Самуила.

— И вы рассчитываете на этого господина, чтобы убедить меня, барон? В таком случае я спокоен, так как уверен, что это ловкий шарлатан, который будет вас морочить за ваши деньги. И никаким чудесам я не поверю, потому что подобные проходимцы всегда умеют ловко добывать сведения об известных семьях, фактах и подробностях, мяло известных, которые они обнаруживают в известный момент, и за спиной смеются над легковерием своих жертв.

— Вы очень ошибаетесь. М-р Элингтон джентльмен, человек лучшего общества, к которому нельзя относиться как к шарлатану.

— Ну, положим, мошенники всегда прикрываются известным лоском. Но я буду за ним присматривать, так как для того, чтобы производить явления физически невозможные, он обязательно должен плутовать.

— Вы несправедливы, — возмутился барон. — Но позвольте вам возразить, что предвзятое отрицание недостойно разумного человека. Медиумические явления распространяются по всему свету с такой изумительной быстротой, что многие серьезные мыслители и ученые вынуждены были приняться за их исследование и сдались перед очевидностью фактов. На прошлой неделе, например, я видел брата моего зятя, секретаря нашего посольства в Париже. Он был тоже свидетелем необычных явлений, а в одном из тамошних кружков столик не только давал стуком ответы на многие вопросы, но продиктовал даже стихи… Да, постойте, копия у меня в кармане, и я их вам прочту.

— И вы серьезно верите, что столик может диктовать поэтические произведения?

— Да не столик же диктует, а управляющий им дух, который пользуется им, как инструментом. Однако слушайте.

Барон развернул листок и прочел французские стихи.

— Это крайне оригинально, — от души смеясь, сказал Самуил. — Хотя ожидающее нас будущее в потустороннем мире и не особенно привлекательно, по словам поэта-столика, для финансиста и хорошенькой женщины. Но, признаюсь, вы меня заинтересовали. А так как вы любезно пригласили меня на ваше собрание, то я употреблю все усилия, чтобы исследовать, пойдет ли в действительности мой нечистый скелет распевать о современном.

На следующий день, вечером, все приглашенные к барону Кирхбергу были в сборе, когда приехал медиум. Тотчас после чая все перешли в маленькую залу и сели за круглый стол, на который предварительно положили тетрадку белой бумаги, карандаш, колокольчик, бубен и гитару. Окна закрыли шторами, убавили огонь лампы. не менее, было настолько светло, что можно было видеть руки присутствующих и предметы, находящиеся на столе.

С одной стороны медиума сидел Кирхберг, с другой — Самуил, и они держали его крепко за руки. Составилась цепь и водворилось глубокое молчание. Минут через десять стол начал колебаться. Затем стали раздаваться удары то в стол, то в стену, то в другую мебель, потом колокольчик и музыкальные инструменты поднялись в воздух и, как птицы, стали летать над головами присутствующих. Было довольно светло, чтобы следить за прихотливым полетом поднявшихся предметов. Наконец, гитара остановилась на расстоянии около метра над столом, невидимая рука артистически сыграла народную песню.

— Невероятно! Удивительно! Превосходно! — кричали присутствующие.

«Ловкий фокусник, — думал Самуил, — несмотря на то, что мы держим его руки, он проделывает такие фокусы! Ведь нельзя же допустить, что это духи. Быть может, нас обманывает наше воображение, настроенное ожиданием чудесного!»

— Желают ли духи сказать мне, — спросил один из графов, — есть ли между нами еще кто-нибудь, кроме м-ра Элингтона, одаренный медиумическими способностями?

Тетрадка зашевелилась, послышалось царапанье карандаша, а затем один листок оторвался и лег на руку хозяина дома. Тогда раздались три удара.

— Духи просят зажечь огонь, — сказал медиум.

Зажгли свечку, и барон прочитал:

— Самуил очень сильный медиум. Его сила будет содействовать сегодня замечательным явлениям. Дух Авраама хочет вступить с ним в общение.

«Какой плут! — подумал Самуил. — Именем отца он хочет победить мое неверие и заставить меня пригласить к себе мага. Удвою внимание…»

— Я прошу духов, — насмешливо сказал он, — не утруждать себя, изображая моего отца. Я не верю в бессмертие души, следовательно, не могу допустить, чтобы то, что раз уничтожено, могло говорить, а для бесплотных существ будет приятнее обратиться к тем, кто достойнее может оценить их послание.

При этих словах стол начал сильно колебаться и условным числом ударов потребовал грифельную доску. Доску принесли и погасили огонь.

Вскоре Самуил почувствовал, что рука медиума вытянулась и застыла в его руке, затем, глубоко вздохнув, англичанин откинулся на спинку кресла, и присутствующие увидели, что по телу медиума забегали световые искорки, сливаясь в облако на его груди. Колыхаясь и расширяясь, облако дошло до середины стола, и тогда из его середины показалась фосфорически светящаяся рука, отчетливо выделывающая на более темном, окружавшем ее облачном фоне, знак, в то время как доска поднялась над столом и остановилась в воздухе, в уровень с лицом банкира.

Светящаяся рука же приблизилась к ней и пальцем стала чертить фосфорические знаки, в которых Самуил тотчас же узнал еврейские буквы.

— Это слишком! — прошептал он, прочитав имя Авраама.

Он знал, что никто из присутствующих, исключая разве англичанина, совершенно ему неизвестного, не знал еврейского языка. Но по мере того, как он читал световое письмо, буквы которого затем исчезли, от беспокойства и ужаса у него выступил холодный пот на лбу. «Безумный! Ты думаешь, что со смертью тела может уничтожаться и то, что в тебе мыслит и страдает! Я знаю все и жалею тебя. Я действительно Авраам, твой отец, и чтобы показать тебе, что свободный дух продолжает видеть и слышать, могу тебе сказать, что мне известно про подмен детей».

Глухо вскрикнув, Самуил вскочил со стула, выпустив руку медиума.

Грифельная доска с грохотом упала на стол и фосфорическая рука стрелой вонзилась в грудь м-ра Элингтона, который стал корчиться и глухо стонать.

— Что вы делаете, Вельден, — воскликнул граф Хартиц. — Так не поступают в подобных сеансах, вы можете так убить медиума. Скорей садитесь и составляйте снова цепь.

Как скоро цепь была восстановлена, спавший медиум слабым голосом приказал одному из графов делать над ним пассы, пока он не проснется и не прекратит сеанс. Когда м-р Элингтон проснулся и общество перешло в залу, все заметили смертельную бледность Самуила и его расстроенный вид.

— Он получил какое-нибудь подавляющее доказательство, — шепнула баронесса Кирхберг своему зятю.

— Вы правы, маман. Я видел на доске буквы, которые принял за еврейские. Надо полагать, что доказательство было такое, что он убедился.

Но они ошибались. Самуил был убежден лишь в одном: что его страшная тайна каким-то образом стала известна «шарлатану», который будет его эксплуатировать и ценой золота заставит купить свое молчание. Фосфорические письма были лишь, по его мнению, прелюдией к шантажу, направленному, быть может, даже Мартой и Стефаном, которые не смогли действовать открыто и взяли себе в сообщники этого проходимца.

Он подошел к медиуму и прямо спросил его:

— Позвольте узнать, были ли вы в Нью-Йорке или в Вашингтоне?

— Был и там, и там, — флегматически ответил англичанин.

«Нет сомнений», — подумал банкир и, многозначительно взглянув на своего собеседника, присовокупил:

— Я всегда готов вас принять, м-р Элингтон, если вы имеете что-нибудь важное сообщить. Вы постоянно найдете меня дома от 9 до 11 часов.

Англичанин удивленно взглянул на него, но заметив мрачный, сердитый вид Самуила, поклонился в знак согласия.

Не желая оставаться на ужин, Самуил простился, сказав, что ему нездоровится. Барон Кирхберг проводил его до передней и с торжествующим видом спросил:

— Ну, что! Вы все сомневаетесь?

— Более, чем когда либо, — ответил Самуил с принужденной улыбкой, — но сознаюсь, я не мог заметить плутней ловкого шарлатана.

Вернувшись к себе, он отослал лакея, заперся и долго ходил взад и вперед по комнате, мучимый беспокойством. Мысль, что он был во власти негодяя и что каждую минуту истина могла обнаружиться, отняв у него жизнь и возможность мщения, доводила его почти до безумия. Наконец, утомленный этой внутренней борьбой, он бросился на постель и потушил свет, но не мог уснуть, и тревожные мысли разгоняли его сон. Самуил не знал, сколько времени находился в таком состоянии забытья, как вдруг раздались отчаянные удары в спинку его кровати. Удивленный, он стал прислушиваться. Это был совсем такой же звук, какой он слышал в комнате, где происходил сеанс. После короткого перерыва раздался стук, но уже в ногах кровати, затем в ночном столике. Что-то тяжелое упало на пол, цепочка и брелки банкира зазвенели, как будто чужая рука раскачивала их, играя, и почти в ту же минуту послышались тяжелые шаги в соседней комнате. Единственная дверь была заперта.

Самуил быстро поднялся с постели, и его бросило в пот. Первой его мыслью было, что к нему забрался вор и, думая, что он уже спит, начал его грабить. Он протянул руку к спичкам, но не мог найти коробку, а между тем хорошо помнил, что она была тут, так как ложась спать, брал ее, чтобы закурить сигару. Он недоумевал, но вдруг что-то легко легло ему на голову. Он быстро поднял руку и снял с головы спички. В сильном волнении зажег спичку и тогда заметил, что тяжелый подсвечник, стоявший около него, был перенесен на кресло к дверям. Он пошел взять его, зажег спичку и тщательно осмотрел спальню и кабинет. Везде было тихо и пусто. Покачав головой, взял пистолет из брюк, положил его на столик возле кровати и снова лег. Но едва снова водворились тишина и темнота, возобновился с удвоенной силой шум: от ударов в паркет подпрыгивала мебель, обои трещали и различные предметы с шумом переставлялись с места на место. Ужас охватил Самуила, несмотря на его храбрость, и когда тяжелые волочившиеся шаги ясно направились к его кровати, он дрожащей рукой схватил пистолет.

«Кто тут», — хотел он крикнуть, но у него захватило дыхание, сердце его замерло. Холодная струя воздуха пахнула в лицо, и он ясно почувствовал чье-то тяжелое, свистящее дыхание. Легкое прикосновение чьей-то бороды к его щеке вывело его из оцепенения, он поднял пистолет и выстрелил. К его невыразимому удивлению не послышался ни крик, ни падение тяжелого тела, кругом опять было тихо. Дрожащими руками он дернул колокольчик и схватил спички. Свечка, вытащенная из подсвечника, лежала на ночном столике. Самуил встал, идя открывать дверь стучавшему лакею, и заметил, что все его вещи были разбросаны по всей комнате, а подсвечник был завязан в цепочке лампы, висевшей на потолке.

— Ах, Боже мой! Я думал, что вас убивают, г-н барон, когда услышал такой шум и выстрел сказал лакей, глядя с удивлением на расстроенное лицо Самуила и на беспорядок в комнате.

— Сюда, должно быть, забрался вор, я слышал как он подходил ко мне и даже коснулся меня своей бородой, когда наклонился, чтобы посмотреть, сплю ли я, — отвечал Самуил.

Вдвоем обошли они комнаты, но несмотря на весьма тщательный обзор, ничего не нашли.

— Вот чудо! Все перевернуто вверх дном, а вор исчез, — удивился лакей и вдруг воскликнул:

— Ах, г-н барон! Посмотрите, пуля попала в портрет вашего батюшки, пробила бороду и застряла должно быть в стене.

Самуил ничего не возразил. Ум его отказывался понимать, как пуля могла принять направление, диаметрально противоположное тому, в котором была выпущена. Он снова лег в постель и, велев лакею зажечь лампу на всю ночь, отпустил его. Он был крайне смущен и встревожен: здесь, в его доме, не могло уже быть никакой плутни. Ужели же действительно умершие могли заявить о своем присутствии? Он с содроганием вспомнил, что борода, коснувшаяся его, была пропитана сильным запахом духов, которые постоянно употреблял его отец.

В течение трех дней в квартире банкира совершались странные явления, не давая ему покоя даже днем. Не выдержав более, он написал барону Кирхбергу, умоляя его приехать к нему с мистером Элингтоном сегодня же вечером для сеанса, так как у него в доме происходит что-то необычайное. Барон отвечал, что, к крайнему сожалению, он не может привести медиума, так как тот уже приглашен в другое место, но что завтра они оба приедут к нему. Это ожидание было тяжелым испытанием нетерпения Самуила. Он считал часы и приготовил у себя в кабинете круглый стол, грифельную доску и листки бумаги, которые сам пометил и пронумеровал. В сотый раз, быть может, взглядывал он на часы, когда, наконец, приехали его дорогие гости. Самуил, не дав им даже отдохнуть, попросил скорее начать сеанс, а на расспросы барона ответил!

— Потом я все вам расскажу.

Они сели вокруг стола, составили цепи и, только началось движение, спросили, желает ли дух отвечать. Ответ был утвердительный.

— Могу я узнать, кто стрелял в портрет и на кого был направлен выстрел?

— Ты стрелял в меня, твоего отца, — отвечал стол.

— Чью бороду я чувствовал на своем лице?

— Мою.

— Можешь ли ты сказать мне, отец, что ты от меня хочешь. И если ты тут, то не можешь ли произвести тот запах, который я тогда чувствовал? — спросил Самуил, едва дыша.

После короткого молчания в комнате распространился сильный, особого рода запах духов.

— Ах, — сказал барон Кирхберг, — запах индийских духов, которые употреблял ваш отец, узнаю его. А вы, ужели, еще сомневаетесь?

Эти слова были заглушены двойным шумом. Дверцы большого массивного шкафа с книгами, вделанного в стену, распахнулись с такой силой, что зазвенели стекла, и в то же время что-то тяжелое и объемистое упало на стол. Три торопливых и как бы радостных удара в стену возвестили о том, что духи требуют огня.

Был зажжен огонь, и Самуил увидел толстую книгу в кожаном переплете: к его удивлению то было данное ему однажды отцом фон-Роте Евангелие, которое Стефан, вероятно, спрятал в шкаф. На лежащем посреди листе было написано крупными буквами: «Встряхните книгу».

Самуил взял книгу и встряхнул ее. Из книги вылетели две половинки разорванного листа. Банкир взял их и, едва взглянув, что там написано, страшно побледнел. Он узнал предсмертное письмо отца, в котором тот угрожал ему проклятием, если он сделается христианином, и которое он разорвал за несколько минут до своего покушения на самоубийство. Когда, оправясь, он стал искать его, то не нашел и был уверен, что его взял с собой раввин.

— Духи, должно быть, написали вам что-нибудь ужасное. Вы так расстроены, Вельден, — сказал барон Кирхберг, с участием и любопытством смотря на выразительное лицо банкира.

Самуил ничего не отвечал, утратил холодный вид и стал вытирать выступивший пот на лбу.

— Все, что я вижу, подавляет неверующего, воображающего, что он стоит на твердой почве, а у него под ногами оказался сыпучий песок, — отвечал Самуил, отирая платком лицо. — А не могу ли я спросить у отца, что он от меня хочет и доволен ли он тем, что я согласился с требованием, выраженным в письме? — спросил банкир.

Раздались три утвердительных удара, и отец затем потребовал темноту. И тогда присутствующие увидели удивительное зрелище. Посреди стола образовался облачный шар, который расширялся и приподнялся несколько, издавая сильный фосфорический свет, озаривший как бы широким лунным светом листы бумаги и лежащий на столе карандаш. При этом свете присутствующие увидели, как карандаш поднялся сам по себе и быстро забегал по бумаге. Когда страница была написана, листок перевернулся сам по себе, и карандаш снова забегал. Через несколько времени карандаш опустился, светящееся пятно исчезло и сильный удар возвестил что ответ готов.

Дрожащими руками поднес Самуил к свету это сообщение из потустороннего мира и с волнением прочитал:

«Сын мой. После долгих и горячих молитв мне дарована милость войти в общение с тобой, рассеять твое злополучное заблуждение в том, что будто бы нет загробной жизни. Это пагубное заблуждение, как я с прискорбием вижу, влечет тебя к гибели и бедствиям на земле и к ужасным страданиям в мире духовном. Ослепленное человечество забывает в течение своей жизни о существовании духовного мира — своей настоящей и вечной отчизны. Я сам был в неведении, будучи отуманен узкими, внедренными воспитанием предрассудками окружающей среды, укрепленными кроме того презрением и ненавистью, питаемыми к еврейскому народу, Я стал фанатиком, упорно держался внешних обрядов, а тебя осуждал за желание быть христианином. Но я (умер, а когда от моего тела отделилось мое несокрушимое „Я“, мне стало ясно мое новое положение и я взглянул на мое прошлое просветленным, духовным взглядом. Какой обширный и достойный удивления кругозор открылся перед моим изумленным взглядом и какие воспоминания нахлынули на меня! Я понял, как в сущности мелочно и ничтожно все, что на земле кажется таким великим и важным.

В течение многих разнообразных существований, которые дарует нам Провидение для нашего же испытания, мы поочередно любим то, что прежде презирали или ненавидели, чему раньше поклонялись. И я постиг, что, по справедливости своей, великий и единственный Владыка Вселенной создал все души равно предназначенными достигнуть совершенства более или менее быстро, смотря по их рвению и доброй воле, В мире духов нет ни презренного еврея, ни благополучно здравствующего христианина, а есть лишь существа праведные или преступные.

И только люди, презирающие законы любви и гармоний, по гордости своей, жадности и зависти взаимной создали расовую ненависть, преступления и гонения, которые возбуждая в сердцах гонимых дурные инстинкты, порождают личностей ненавидящих и одушевленных желанием мстить, заклейменных под именем „еврей“, хотя их можно сыскать во всех религиях и национальностях. При жизни моей, Самуил, ты горько жаловался на то, что родился евреем, но, в действительности, тогда ты был им гораздо менее, чем теперь. В настоящее же время ты стал жесток, безжалостен, сделался жаден из принципа и из жажды мщения, пользуешься несчастными людьми, не понимая того, что прощение обид облагораживает человека и возвращает ему покой, что милосердие и молитва приближают тебя к богу и успокоили бы твою душу, между тем, как ненависть и мщение обрекают тебя на борьбу и страдание. Такое нравственное состояние может продолжаться веками, так как мы много раз облекаемся в тленное тело, в котором забываем наше прошлое и наши прошлые преступления, а что Бог дает нам „новую“ жизнь, чтобы бороться с нашими слабостями, укреплять и развивать наши силы, возвышаться, служа добру, а не для того, чтобы пресыщаться материальными наслаждениями. Я сам страдаю, что очень дурно провел мою последнюю жизнь: в предыдущем моем существовании я был богатым и высокопоставленным, но расточительным человеком, интриганом, презиравшим чужой труд. После продолжительной, разнообразной борьбы, подробности которой долго рассказывать, мне на испытание назначено было родиться бедным, в низменной, презираемой среде, собственным трудом создать себе скромное состояние. Я преуспел и упорной, терпеливой работой добился благосостояния, но этим не удовлетворился. Мой деятельный и изворотливый ум стремился, не брезгая никакими средствами, приобретать, все более и более лукаво нашептывая мне, что преследующие и ненавидящие нас христиане ничего другого, кроме ограбления, не заслуживают, а собираемые мною мои соплеменники, с еще более ограниченным мышлением, чем мое, плавили этим за необходимую выучку. Таким образом я скопил это огромное состояние, на котором тяготеет много слез, много проклятий, которое для тебя тоже служит источником искушений и испытаний, так как оно внушает тебе гордость. А гордость — ужасный недуг, она заражает душу и подавляет в ней всякий добрый порыв. Гордясь богатством, которым ты обладаешь, ты презираешь тех, кто беднее тебя, будь то еврей-коробейник или полуразорившийся христианин.

Подумай о будущем, сын мой, подумай, что быть бедным и просить может быть самым тяжелым испытанием для горделивой души просящего, который таким унижением искупает прошлое. Поставь себя мысленно на место просящего и вообрази, что вместо того, чтобы быть богатым, ты беден и с тяжелым сердцем молишь миллионера, будь то еврей или христианин, грубый отказ которого поразит тебя в сердце и кинет в нужду, которой, по твоему мнению, ты не заслужил. Подумай об этом, повторяю, и размышляй, и сердце твое смягчится, ненависть и жажда мщения исчезнут, и ты поймешь, как мало значения надо придавать золоту, которое наши руки собирают, чтобы удовлетворить тщеславие и возбудить зависть в ближнем; золото, которое, тем не менее, мы каждую минуту должны быть готовы покинуть, а сами рассыпаться в прах. Я бы хотел сказать тебе еще многое, сын мой, но мне это еще не дозволено. Ты убедился теперь, что душа переживает разрушение тела, и что она дает строгий отчет во всех своих делах. Изучай это верование и укрепляйся в нем. Силой твоей собственной воли ты должен сбросить со своей души все, что в ней накипело и гнетет ее. Невидимый тобой, но постоянно молясь за тебя, я буду везде, чтобы ты вышел победителем из тяжелой нравственной борьбы, которая тебя ожидает, потому что твоя непокорная и гордая душа должна преклониться с верой и смирением перед своим Создателем, и дух мщения должен уступить место милосердию и прощению».

Взволнованный Самуил сложил листочек и спрятал его в карман.

— Могу ли я предложить моему отцу последний мысленный вопрос, весьма важный? — спросил он с некоторым колебанием.

Получился удовлетворительный ответ, и как только огонь был погашен, снова явилась фосфорическая рука и взяла карандаш. Самуил мысленно спросил, обнаружится ли подмена детей, если он откажется от мести и окончательно воспитает маленького князя, как своего сына. Дух ответил:

«Случайность, которую ты не можешь предвидеть и предотвратить, или, вернее сказать, — Провидение все обнаружит в недалеком будущем, но срока я не могу определить. Добровольно и сознательно ты совершил преступление. Имей мужество принять также добровольное наказание, которое, впрочем, в большей мере будет зависеть от результата твоей настоящей борьбы. Смиренное милосердие и прощение могут уменьшить твое наказание, но не покушайся на свою жизнь: мучительные угрызения совести и тяжелая кара здесь — вот все, что ты получишь взамен. Готовься же с верой и мужеством к приближающемуся моменту. Я буду иметь с тобой общение без посредничества посторонних медиумов. До свидания, мужайся! Авраам».

Холодный пот выступил на лбу Самуила при чтении этих строк, но, сделав над собой усилие, он встал и протянул обе руки медиуму.

— Не нахожу слов благодарить вас. Вы оказали мне такую услугу, которую ничем нельзя вознаградить, — сказал он. — Вас тоже, барон, благодарю! Признаю себя побежденным! Доказательства о существовании жизни за гробом страшно меня поразили!

— Понимаю вас, мой юный друг. Подобный переворот в убеждениях нелегко дается, — отвечал барон, с участием глядя на расстроенное лицо банкира. — А теперь простимся, Уже поздно, и вам нужен покой, чтобы перечитать сообщение и собраться с мыслями. А когда вы успокоитесь, заезжайте ко мне, и мы побеседуем.

Проводив гостей, Самуил вернулся в свой кабинет и тяжело опустился в кресло перед своим бюро. Он вынул из кармана полученное послание, прочитал его несколько раз, и убеждение все более и более укоренялось в его душе. Этот незнакомец, случайно попавший к нему, не мог так хорошо знать его тайну, подделать почерк отца его и запах духов. Нет, нет, несомненно с ним говорил дух его отца.

Взволнованный, как бы разбитый этими новыми впечатлениями, Самуил облокотился на стол, запустив руки в свои черные кудри, и сразу сердце его тяжело заныло в стесненной груди.

— Значит то, что мыслит, страдает и возмущается во мне, это душа, — говорил он себе, — это нетленное «я», переживающее телесную смерть.

Он взял в руки лежащий на столе пистолет и осмотрел его.

— Так пуля может уничтожить лишь тело, а из разрушенной материи отделяется нерушимое «я» и должно будет дать отчет в их делах. Значит, нельзя самовольно лишать себя жизни с уверенностью, что затем спокойно обратишься в ничто. Смерть, избавляющая от суда человеческого, приведет на суд более грозный, между тем на бумаге ясно написано: «Готовься к скорому обнаружению тайны». Глухой стон вырвался из груди Самуила. Роковая случайность подвергнет его позору и наказанию. Его, властного миллионера, потащат в суд, приговорят, и он сделается предметом осмеяния всех тех, кто ему завидовал и ненавидел его. Задыхаясь от волнения, вне себя, Самуил поднял голову.

— Нет, нет! — воскликнул он. — Лучше пулю в лоб и потом какое угодно наказание, чем бездна стыда, презрения и унижения.

С этого дня тяжелая борьба закипела в душе Самуила. Она поглощала все его мысли и делала глухим и слепым к внешнему миру. На Рауля, честного идеалиста, новая вера подействовала успокаивающе; в гордой же и страстной душе Самуила эта строгая грандиозная философия подняла ураган. Мысль, что он должен смириться, в прах обратить убеждения, на которых основывал свою будущность, стоила больших мук энергичной душе. Порой он проклинал себя за то, что остался и присутствовал на сеансе, отнявшем у него сон и покой.

С увлечением отдался он чтению книг, объяснявших спиритуалистическую идеологию, и на каждой странице находил правила смирения, прощения" и незабываемого правосудия, которое указал ему отец. Тем не менее, гордость и ослепление внушали ему мысль прибегнуть к самоубийству, лишь бы избежать позора и наказания на земле. Вместе с тем, он ревностно отыскивал все, что говорилось о состоянии души после ее отделения от тела, и тут он находил осуждение самоубийства. Духи сами сознавались своим братьям во плоти, что при насильственной смерти в молодые годы материальное тело остается соединенным с духовным (оболочкой души) посредством прочной электрической связи, жизненным флюидом, которым материя насыщена. Дух самоубийцы, удержанный в разлагающемся теле, неизменно сохраняет ощущения, испытанные в момент преступления, он постоянно чувствует нравственные мучения и физические страдания, которые предшествовали и сопровождали разрушение тела. Под подавляющим впечатлением этих правдивых описаний Самуил, сжимая руками голову, в сотый раз спрашивал себя, не лучше ли вынести несколько лет тюремного заключения на земле, чем терпеть бесконечные муки, будучи прикованным к разлагающемуся телу, с тем, чтобы снова возвратиться для жизни, и все-таки испить чашу унижения и позора?

Под гнетом жестокой душевной борьбы он заметно худел, не ел, не пил, не думал о делах, вполне предоставляя их своим служащим. А те, не зная как понять такую небрежность, стали потихоньку говорить, что банкир после двух спиритических сеансов лишился рассудка, что подтверждало, как опасно предаваться сношению с дьяволом, воспрещенным Моисеем и Церковью.

Как-то вечером Самуил, более чем когда-либо расстроенный, был один у себя в комнате, утомясь хождением из одного угла в другой, он сел в длинное кресло и стал думать об одной статье «Книги духов», которую читал утром. Там говорилось о благотворной силе молитвы, о мире и спокойствии, которые она вливает в истерзанное сердце.

— Но как же это молиться? — спрашивал себя Самуил. — Я не молился с самого детства, а, между тем, нуждаюсь в утешении и в указании свыше. Может быть, приближается минута открытия тайны, а я все еще колеблюсь, так как не могу решить, что избрать — смерть или позор.

В первый раз после долгих лет сложил он руки и, прижав их к своему горячему лбу, прошептал:

— О, мой отец! Ты сказал, что будешь пребывать со мной в непрестанной молитве, так как должен видеть мою скорбь. Внуши же мне, как должен я молиться, чтобы обрести покой?

Это воззвание как будто утешило Самуила, он прислонился к спинке дивана и остался неподвижным. Мысли не работали, тяжелое оцепенение охватило его, а между тем странная теплота проникла в тело.

Смеркалось. В комнате было почти темно, никто из слуг не решался принести огонь, так как с некоторых пор Самуил не позволял беспокоить себя, пока он сам не позвонит. Вдруг взгляд его был привлечен блестящей точкой, которая как бы носилась посреди комнаты, резко выделяясь из окружающей темноты. Это светлое пятно быстро стало увеличиваться, образуя как бы широкий голубоватый луч, в свете которого Самуил увидел коленопреклоненную человеческую фигуру, простиравшую руки к яркой звездочке наверху луча. По отчетливо обрисованному профилю и длинной бороде Самуил узнал своего отца. Затем послышались слова, которые неслись как бы издалека, однако достигли его слуха.

— Великие силы добра, — говорил этот странный голос, — внушите моему сыну, что пока он не изберет себе путь истинный, борьба его не прекратится. Пусть лучше он забудет убеждения, взволновавшие его душу, если он имеет силы отличить правду от лжи, если у него хватает мужества признать добро и понять, что

победа дает покой. О, сын мой! Как мщение, казавшееся тебе таким великим и надежным, ускользает из твоих рук, так будет казаться тебе ничтожным и смешным мнение людей, которому ты придаешь так много цены. Недостойно человека, совершая преступление, рассчитывать на безнаказанность и отступать перед карой и заслуженным упреком людей.

Ты хочешь молиться. «Молись делами». Раскайся и смирись, и молитва, эта небесная утешительница, снизойдет на твою душу. Упрямый гордец не нуждается в подобном утешении, созданном для несчастного горемыки.

Голова призрака повернулась к Самуилу и взгляд, исполненный бесконечной любви, страдания и сожаления, устремился на него. В ту же минуту над стариком образовался лик, ярко озаренный золотистым светом. Большие глаза, спокойные и строгие, обратились к Самуилу, и глубокий мелодичный голос произнес:

— Пока самоубийство будет казаться тебе спасением, ты не найдешь себе покоя.

Самуил вскочил словно спросонья.

— Что это было? — шептал он. — Сон или видение?

Он вынул из кармана спички и зажег свечу, стоявшую возле на столе. Ему тотчас бросился в глаза листок бумаги, положенный под подсвечником. Он взял его и, пораженный, прочитал слова, которые сейчас слышал.

Он опустил голову, в нем мгновенно созрела решимость. Мысль о самоубийстве была устранена навсегда, и горячая молитва вознеслась из его измученной души.

IV

С этого дня мало-помалу к Самуилу стало возвращаться спокойствие. Он смело глядел в будущее, готовый мужественно нести то, что его ожидало. Более мрачный, сосредоточенный, чем когда-либо, он снова взялся за дела, работая усерднее своих служащих, но образ его действий так изменился, что Леви недоумевающе покачивал головой и решил с Зильберштейном, тоже весьма недовольным, что голова банкира не в порядке и что его ожидает разорение.

Из-за вынесенной нравственной борьбы Самуил отделил ребенка, так как ему тяжело было его видеть, но по мере того, как к нему возвращалось душевное спокойствие, в нем воскресла и сильная, страстная любовь к этому мальчику. Теперь он большую часть своего досуга посвящал ребенку, играл с ним, развивал его и учил.

Раввин, придя как-то к нему по делу, заметил, что пора было бы заняться религиозным воспитанием маленького Самуила.

— Ему скоро исполнится пять лет, а его никогда не водят в синагогу, — добавил он внушительно.

В заключение он рекомендовал банкиру молодого маламеда, из своих друзей, который сумел бы, почти играя, внушить ребенку правила Моисеева закона. Самуил ответил уклончиво, но вопрос, поднятый этим разговором, озадачил его. Он спрашивал себя, имеет ли он право теперь, когда отказался от мщения, воспитывать похищенного ребенка в религии, еще более отделяющей его от родителей, которых он его лишил, в той религии, от которой впоследствии ребенок должен будет отказаться? Честно ли увеличивать душевную смуту ребенка еще новым религиозным вопросом? И, в связи с первым, другой вопрос, не менее тяжелый, возник в его уме. Коль скоро тайна обнаружится, ему возвратят отверженного им сына, как тогда этот сын, воспитанный в христианстве и уже способный, быть может, судить, как будет он относиться к отцу, чуждому для него по вере, которую его научили презирать.

— Нет! — говорил себе Самуил. — Раз я отказался от мщения, то должен, по мере сил, исправить сделанное мною зло, возвратить христианскому ребенку религию его родителей и, насколько возможно, заполнить пропасть, отделяющую меня от отверженного сына. То, что ранее я хотел сделать для любимой женщины, то теперь я должен сделать как первое проявление моего раскаяния. Я пойду к отцу фон-Роте и попрошу его окрестить меня и ребенка.

Последствием этого решения были переговоры с гувернанткой маленького Самуила и приказание обучить его христианским молитвам и жизнеописанию Спасителя.

За последние годы Самуил очень редко виделся с фон-Роте, но сохранил с ним дружеские отношения и исправно выплачивал пенсию для бедных.

Священник приветливо принял банкира, а когда узнал, что Самуил хочет принять христианство, лицо его просияло.

— Ах, сын мой! Я предчувствовал, что Господь бог дарует мне эту милость! — воскликнул он со слезами на глазах.

— Не радуйтесь, отец мой, моему обращению, пока не выслушаете первую исповедь. Хотя я хочу исповедоваться ранее моего крещения, но надеюсь, что вы сохраните мое признание и не нарушите тайны, к чему обязывает вас ваш сан. К тому же вы, вероятно, не одобрите побудительную причину, которой я обязан моим возвращением к вере в Бога, в бессмертие души. Впрочем, судите сами.

И в коротких словах он сообщил ему о всех странных явлениях и подавляющих доказательствах, победивших его неверие.

— Вы ошибаетесь, сын мой, — сказал старый пастор, — я не осуждаю эти убеждения, которые называют новыми, хотя они стары как мир. Библия и Евангелие говорят нам о фактах, подобных тем, которые вы видели, как, например, духа Самуила Саулу у Аэндорской волшебницы, и огненная рука, начертавшая приговор Валтасару на стене его собственного дворца. А видение пророков, явление ангела и святых, разве не доказывают существование невидимых существ, добрых и злых? Я сам, сын мой, имел доказательства загробных сношений, и хотя не могу говорить все о моем мнении об этом предмете, но вам скажу то, что думаю, и не могу отнестись неодобрительно к силе, спасшей вас от погибели.

Три недели спустя после этого разговора отец Мартин объявил своего неофита достаточно подготовленным и на следующее воскресенье назначил крещение. Самуил снова заявил ему о желании открыть ему свою душу до совершения церемонии и просил его назначить день для тайной беседы.

— Сегодня же я могу быть у вас, дитя мое, и будьте уверены, что какие бы сердечные раны вы не открыли, тайна их умрет со мной.

Вечером Самуил пошел в комнаты, некогда предназначенные для Валерии и чудесным образом уцелевшие от пожара. Следы разрушения давно исчезли, дом, снова отстроенный и заново отделанный, принял свой обычный вид, только распределение комнат подверглось окончательному изменению. Контора и все отделения банка занимали прежнюю квартиру Самуила, а сам он поместился в первом этаже, и кабинет снова занял свое место около таинственных комнат, постоянно, впрочем, закрытых; видимо, избегая воспоминаний, он не входил в них уже более года. Но в этот день ему казалось, что единственным возможным местом для его тяжелого признания были комнаты, предназначенные когда-то той, которая разбила его судьбу.

В будуаре, обитом голубым бархатом с серебром, на мольберте завернутый в занавес во всю высоту стоял портрет. Самуил зажег свечи двух канделябров, стоявших на камине, передвинул мольберт к свету и открыл портрет. Валерия, как живая, предстала его глазам, такая, какой он видел ее в ту незабываемую минуту: в белом воздушном платье, с пучком цветов на коленях, с васильками в пепельных волосах, радостно ему улыбающаяся.

Глубокий вздох вырвался из его груди.

— И ты тоже теперь не такая, какой была прежде, — • прошептал он. — Где то выражение простодушного доверия и спокойной чистоты, которое отражалось в твоих синих глазах? Жизнь и страсти стерли его. Но какое преступление могла ты совершить, если муж тебя бросил? Ужели ты изменила Раулю так же, как прежде отказалась от меня и забыла? Какая гроза пронеслась над твоей головкой? Что сделало из тебя ту тень прежней Валерии, которую я вчера встретил?

Накануне экипаж его встретился с коляской, в которой он увидел Валерию до того изменившуюся, что он положительно не верил своим глазам. Глубокая печаль туманила ее лицо, глаза смотрели мрачно и сурово, горькая складка легла вокруг ее рта, который, бывало, так весело улыбался. Она тоже узнала его, но тотчас же враждебно отвернулась и закрылась зонтиком. Лицо Самуила вспыхнуло при воспоминании об этом проявлении враждебного чувства. Он порывисто задернул занавес, повернулся и, взяв один канделябр, отнес его в свою прежнюю спальню. Там он поставил его на стол, придвинул два кресла и, сняв с алькова Распятие из слоновой кости, положил его на Евангелие. Едва окончил он эти приготовления, как легкий стук в дверь возвестил о приходе священника.

— Какой кокетливый уголок устроили вы себе, мой милый друг. Это гнездышко хорошенькой женщины, — сказал тот улыбаясь.

— Эти комнаты предназначались не для меня, а для моей бывшей невесты, теперь княгини Валерии Орохай, — ответил Самуил, пододвигая кресло своему посетителю. — Движимый своей безумной и неизлечимой любовью, я храню воспоминание о мимолетной любви. Здесь, где я надеялся жить счастливо с женщиной, которая, так сказать, толкнула меня на путь зла, я и хочу, отец Мартин, открыть вам свою душу. Перед этим символом Искупления, веру которого принимаю, — он положил руку на крест, — я надеюсь на Его милосердие и прощение, хочу исповедовать свои грехи.

— Говорите, сын мой, — сказал священник, осеняя себя крестным знамением. — Милосердие Божье бесконечно, и нет такого преступления, которого не искупило бы раскаяние.

Самуил облокотился и с минуту сидел, закрыв лицо руками. Победив эту минуту слабости, он поднял голову и тихим голосом, ничего не пропуская, описал духовнику своде жизнь: историю своей любви к Валерии, муки ревности, которые он вынес до и после замужества, собственное свое супружество, а затем рассказал, как Рауль нанес ему незаслуженно оскорбление на балу барона Кирхберга, чем поднял в его душе бешеную и дикую жажду мщения. После того Самуил признался, какой дьявольский замысел внушила ему одновременная беременность обеих молодых женщин, как он подменил детей с твердым намерением воспитать сына князя как настоящего еврея-ростовщика и сделать из него «отверженного», наделенного всеми теми недостатками, которые незаслуженно приписывали ему самому. Нисколько и ни в чем себя не оправдывая, он рассказал, как Руфь сделалась любовницей Рауля, как, несмотря на положение виновной, он безжалостно приговорил ее к смерти, и как Руфь вызвала пожар, чтобы прикрыть им свое бегство и кражу бриллиантов.

Все более и более волнуясь этими воспоминаниями, он описал свою несчастную жизнь и ее пустоту, так как самый план мщения был разрушен той страшной любовью, которую он почувствовал к украденному ребенку, свое намерение самоубийством избежать ответственности перед людьми и некоторое утешение, которое находил в убеждении, что за пределами земной жизни нет ничего.

— И в то время, — заключил банкир, — когда я был убежден, что человек ничто иное, как материя, голос моего умершего отца доказал мне существование жизни за гробом. И вот, отец Мартин, чтобы загладить хотя бы часть этого зла, которое совершил, я делаюсь христианином, возвращаю похищенному ребенку его родителей, и сам не буду разделен с моим сыном различным вероисповеданием. Примет ли Бог мое раскаяние и в решительный момент дарует ли мне силу победить искушение посягнуть на свою жизнь? Это покажет будущее…

Он замолчал и поник головой.

С ужасом, изумлением и участием выслушал священник длинный рассказ банкира.

— Ужасные бездны раскрывают разнузданные страсти в душе человека, вы это испытали, сын мой. В ослеплении вашем вы пожертвовали жажде мщения невинное создание, которому дали жизнь. Какая будущность ожидала несчастного ребенка, если бы тайну обнаружили, а вы привели в исполнение ваше злостное намерение и сделали бы его вдвойне сиротой? Нет, нет, не хочу и думать, что вы усугубите тяжесть вашего преступления. Оно уже дало весьма печальные плоды и заставило бедную Валерию жестоко поплатиться за измену вам. Да, сын мой, я должен вам сказать, что давно затаенная ревность бушевала в сердце князя, случай заставил его заметить удивительное сходство между вами и тем, кого он считал своим ребенком, но в котором нет ни одной черты его мнимых родителей. Тогда он заподозрил Валерию в измене и к завершению несчастья нашел в медальоне, который всегда носила молодая княгиня, ваш портрет, спрятанный под его портретом. После этого видного доказательства князь заявил старому графу и Рудольфу, что жена его изменила и покрыла его именем прелюбодеяние. Он покинул ее. Лишь просьба умершей матери удержала его от скандального процесса. Родные княгини до сих пор считают ее виновной, и я сам не мог додуматься до настоящего решения загадки.

Самуил вскочил с кресла бледный и потрясенный.

— О, несчастная! Помимо своей воли я мстил тебе и так жестоко! — воскликнул он, схватив себя обеими руками за голову. — Мое преступление наложило пятно на честь женщины? Нет, этого я не желал!..

— Пусть это, сын мой, докажет вам еще раз, как бессильна и слепа воля человека. Преклонитесь перед неисповедимыми судьбами Господа, который иногда допускает преступление для того, чтобы оно послужило испытанием и направлением Его чад. Взгляните, как рука Господня употребила ваши собственные страсти на то, чтобы привлечь вас к познанию Бога, а, следовательно, к нравственному совершенствованию. Покаяние привело вас к христианской вере и спасло вашу душу от бездны безверия. Безумную гордость Рауля, которая внушила ему считать себя выше других по праву происхождения, Бог наказал, толкнув его на преступление — связь с женой человека, которого он несправедливо оскорбил, а Валерия, не имеющая смелости сдержать слово, данное избраннику своего сердца, терпит поругание, хотя и несправедливое, своей чести.

— Но мысль, что я причинил ей так много зла, страшно мучает меня, — прошептал Самуил.

— Таковы всегда последствия дурных поступков. Но позвольте вам сказать, сын мой, что не бесплодными сожалениями, а делом должны вы искупить вину вашу. Окружив глубокой отцовской заботой и любовью похищенного ребенка, воспитав его религиозным, щедрым, который бы достойно для ближних пользовался огромным состоянием, оставленным вами ему, вы загладите в большей" мере вашу перед ним вину, потому что не имя и не общественное положение делают человека счастливым и составляют его заслугу перед Творцом. Я буду усердно молиться, чтобы милосердие Божье не обнаружило вашего преступления, помогло бы Раулю и Валерии честно выполнить свои обязанности относительно Амедея и даровало бы вашей душе спокойствие, покорность и силу долга.

Самуил желал, чтобы его обращение в христианство прошло как можно тише; ему неприятно, что опять пойдут на его счет новые пересуды. Потому он решил, что таинство совершится без всяких пышностей в маленькой церкви, где служит отец Мартин, тотчас после обедни и лишь в присутствии необходимых свидетелей. Барон Кирхберг, единственный из христиан его знакомый, внушающий симпатию, был в отсутствии, но через посредство фон-Роте члены одной очень почтенной семьи из его прихожан согласились быть восприемниками миллионера и его сына. То был отставной офицер, проживающий на свою скромную пенсию с женой и замужней дочерью, выданной за какого-то мелкого чиновника. Эти простые и скромные люди приняли неофитов с самой искренней приветливостью и восхищались красотой ребенка.

Наконец настал день крестин.

Самуил, сосредоточенней и умиленный сердцем, был так спокоен, как уже не был давно. После церемонии он взял на руки маленького Эгона со странным сложным чувством и поцеловал его розовый ротик и пепельные кудри; ему казалось, что он возвратил ребенку частицу того, что у него отнял.

Он умышленна избрал для ребенка имя Эгон, его деда с материнской стороны. Сам же он принял имя своего крестного отца Гуго: этим именем мы и будем теперь его называть. Из церкви все присутствующие поехали к банкиру, где их ожидал превосходный завтрак, оживленный искренним весельем. Отец Роте, казалось, забыл исповедь бывшего Самуила; его почтенное лицо сияло радостью и самым лучшим настроением духа.

Когда все собрались в зале, Гуго поднес дамам на память об этом знаменитом дне жизни два убора, которые некогда Валерия и Антуанетта ему возвратили. Такой подарок представлял целое состояние для скромной бедной семьи. Дамы были восхищены, и дочь, милая, простодушная женщина, тотчас же спросила у своего крестника — не обидится ли он, если она обменяет у ювелира эти слишком роскошные бриллианты на соответствующую сумму денег. Гуго ответил смеясь, что, конечно, она может делать со своим подарком, что захочет, и целуя ее руку, присовокупил:

— Когда вы будете матерью, моя милейшая крестная, то, надеюсь, вы позволите мне отплатить вам тем же и быть крестным отцом вашего ребенка, «настоящим» крестным отцом, который поможет ему преодолеть трудности жизненного пути.

Когда гости уехали, банкир с маленьким новокрещенным пошел к себе в комнату, и радостное настроение мальчика достигло апогея, когда он увидел стол с приготовленными для него игрушками. Следя за шумными забавами ребенка и терпеливо отвечая на его бесконечные вопросы, он снова поклялся в душе посвятить все свои заботы воспитанию этого насильственно приобретенного сына. Привязанность Эгона облегчила ему эту задачу, так как мальчик, хотя и был своеволен, капризен и крайне вспыльчив, но, благодаря его любящему сердцу, достаточно было строгого взгляда отца, которого он обожал, чтобы тотчас же привести его в повиновение.

Но вот мысли Гуго обратились к Валерии, образ которой последние дни снова овладел его сердцем. Мысль, что он не вполне забыт ею, что она носила его портрет и, глядя на него, вспоминала, быть может, нашептанные некогда слова любви, опьяняла его, но вместе с тем заставляла страдать, так как за эту тайную верность он заплатил ей тем, что навлек на нее бесчестье, несправедливые подозрения!

— Валерия! — шептал он. — Если бы судьба дала мне возможность пожертвовать жизнью для твоего счастья, я был бы счастлив. Избавиться от никому не нужного существования и не совершая преступления, что может быть лучше этого?

Когда мальчика уложили в постель, он остался один и занялся чтением Евангелия. Вдруг он услышал три отчетливых удара в стену.

— Это отец, — подумал он, вздрагивая.

— Доволен ли ты мной и хочешь ли говорить?

Ответ был утвердительным. Тогда Гуго бросился за бумагой и схватил небольшой столик, в одну из ножек которого был вставлен карандаш. Положив на столик руку, он стал мысленно молиться.

«Твое раскаяние — истинная просьба души. Продолжай искуплять свои грехи делами, будь верующим и справедливый, тогда это послужит тебе наградой. Я за тебя молюсь и скоро дам тебе свое сообщение».

V

По возвращении из Парижа Антуанетта серьезно задумала заняться примирением Рауля с женой. В каждом из своих многочисленных писем князь умолял невестку употребить для того все меры. Болезнь старого графа, принявшая вдруг такой оборот, что не оставалось никакой надежды на выздоровление, послужила Валерии первым шагом к сближению с родными.

Антуанетта написала ей нежное письмо, в котором, однако, порицая ее злопамятность, убедительно доказывала ей, что было бы преступно не исполнить дочернего долга, призывающего ее к постели больного. При этом Антуанетта говорила, что сама она в ожидании родов чувствует себя не совсем здоровой и не может ходить за графом так усердно, как требует того его серьезная болезнь. К этому письму граф сам приписал следующие строки: «Дорогая моя Валерия! Я чувствую, что приближается мой конец, и всей душой жажду тебя увидеть. Прости, милая, умирающему отцу и дай ему в последний раз обнять и благословить тебя».

Эти строки и мысль лишиться отца вырвали молодую женщину из оцепенения. Глубоко потрясенная, горько упрекая себя в продолжительном отчуждении, она в тот же день выехала в Пешт. При виде страшной перемены в графе, произведенной его болезнью, Валерия, сдерживая душившие ее рыдания, бросилась в объятия отца, который покрыл ее поцелуями.

— Прости меня, дитя мое, — твердил он, — мое несправедливое подозрение. Как мог я хоть на мгновение говорить, что ты — живой образ твоей матери, этого чистого ангела, могла пасть так низко?

— Мне нечего тебе прощать, отец, — шептала Валерия, прижимая к губам исхудалую руку графа, — не твоя вина, когда внешние признаки сложились против меня. Но клянусь тебе еще раз спасением моей души, что если я неверна была Раулю, то только в мыслях, никогда преступной связи не существовало между банкиром и мной. Но поразительное сходство его с Амедеем остается фактом.

— Верю тебе, дитя мое, и благословляю тебя, ты всем пожертвовала для меня.

После этого примирения молодая женщина с увлечением отдалась уходу за отцом. Она не отходила от его постели, отказывала себе в необходимом отдыхе. Ее мучили угрызения совести, что она так долго не приезжала для исполнения своего дочернего долга. Это терзало ее душу и приводило в отчаяние.

Состояние графа ухудшалось так быстро, что он пожелал приготовиться к смерти и причастился святых тайн.

В ночь после этого умирающий, казалось, уснул, и Валерия, спрятав лицо в подушку, тихо плакала. Вдруг она почувствовала, что отец положил свою руку ей на голову:

— Не плачь, дитя мое, слезы твои разрывают мне сердце, — прошептал он. — Мои страдания и наступающая смерть — заслуженное наказание за увлечения, которым я предавался. Они довели меня до разорения к подточили мою жизнь, за них ты тоже поплатилась своим счастьем, дорогая, и этот упрек совести отравляет последние минуты моей жизни. Я ежедневно благодарю Бога за то, что Рудольф остановился на скользком пути, найдя счастье в любви жены и детей!

— Не упрекай себя, отец, ты желал только моего счастья, но меня ужасает мысль потерять тебя. Бог наказывает меня за мою жестокость, и я останусь совершенно одинокой, так как и мой ребенок не может служить мне утешением. Вид его мучает мое сердце и делает меня дурной матерью.

— Не говори так, Валерия, у тебя есть брат, сестра, которые тебя любят, и муж, который жаждет примириться с тобой. Раскрой свое сердце прощению и забвению обид, и ты не будешь одинока.

— Нет, нет, — порывисто ответила Валерия, — я не могу забыть, что Рауль бросил меня, запятнал мою честь. И какая может быть цель к примирению, если Амедей всегда будет стоять грозной тайной между нами. Я не могу жить с человеком, заподозрившим меня в низости, который объявил, что между нами разверзлась пропасть.

— Не будь несправедливой, — сказал больной, — такое странное стечение обстоятельств естественно могло взорвать пылкого влюбленного молодого человека, но Рауль очень изменился. Любовь и вера в тебя воскресли в нем, что он доказывает своей нежностью к ребенку. Не отказывайся из гордости от мира и счастья. Обещай мне победить себя и не отталкивай Рауля, там я буду счастлив вашим примирением. Помни, что это моя последняя просьба.

— Постараюсь, отец, исполнить твою волю со временем, — прошептала она, заливаясь слезами.

Через несколько дней после этого разговора граф умер, а княгиня занемогла от утомления и горя.

Как только ей стало несколько лучше, она объявила, что хочет вернуться одна в свое имение, но брат ее и Антуанетта равно, как и доктор, решительно воспротивились этому намерению.

Доктор требовал, чтобы она провела несколько месяцев в Италии, чтобы укрепить свои потрепанные нервы и новой обстановкой сгладить грустные впечатления последнего времени. Очень неохотно, но все-таки Валерия уступила.

— Делайте, как хотите, я ни во что не вмешиваюсь, — сказала она. — Не понимаю, к чему ты и Рудольф так дорожите моей жизнью? Разве из эгоизма, потому что для меня впереди ничего нет, ни цели существования, ни долга.

— Стыдись говорить так, — остановила ее Антуанетта. — Молодая здоровая женщина и мать — не имеет цели в жизни? Я не говорю даже о другом лице, которое имеет право на твое прощение и любовь, так как ты клялась все делить с ним, но я напоминаю тебе, что ты христианка. Да, наконец, отдыхай себе и дуйся сколько угодно, мы и без тебя все устроим.

После этого длительная переписка завязалась между князем и графиней, которая уведомила его об отъезде Валерии и советовала воспользоваться этим обстоятельством, чтобы примириться с женой.

Князь с восторгом ухватился за этот проект и в скором времени сообщил ей, что через доверенное лицо он нанял на берегу озера Камо две виллы на недалеком расстоянии друг от друга; одна поменьше предназначалась Валерии, в другой должен был поселиться он сам, чтобы охранять жену без ее ведома и выжидать случая примириться с ней.

Так как положение Антуанетты не позволяло ей ехать, то Рауль просил пристроить к Валерии надежную и верную компаньонку, которую можно было бы посвятить в их планы, чтобы она служила ему союзницей.

Эта вторая часть их заговора удалась, как и первая. Старая родственница, которую княгиня знала с детства и любила, изъявила согласие ей сопутствовать. Тетя Адель, как все ее называли, была одной из милых старых дев, которые, кажется, для того и созданы, чтобы быть полезными другим. Услужливая, незлобивая, веселая, разговорчивая, не сплетница и всеми любимая, она живала поочередно в семьях своих многочисленных родственников. Когда Антуанетта посвятила ее в тайну отношений Рауля с женой и сообщила ей план князя, та воспылала рвением и поклялась сделать все возможное, чтобы примирить супругов. Тетя Адель любила устраивать супружество и не выносила семейного раздора.

Не подозревая о раскидываемой вокруг нее сети, Валерия горевала об отце, упав духом, равнодушно соглашалась на все приготовления и не противилась отсылке на озеро Камо, с безразличием относясь к переезду.

Накануне отъезда княгиня сидела в будуаре подруги, которая не сходила с кушетки, задумчиво, рассеянно глядя на свой портрет под руку с Раулем. Портрет их был написан в первый год свадьбы в подарок графу.

— Знаешь ли, фея, — сказала наблюдавшая за ней Антуанетта, — у меня есть для тебя нечто интересное, услышанное от отца фон-Роте. Я уже давно собираюсь сообщить тебе эту новость, а за смертью папы и всеми хлопотами совсем про нее забыла.

— В чем дело? Ты знаешь, как я мало интересуюсь новостями.

— Зависит от новости, — смеясь ответила Антуанетта. — Сколько ни ломай голову, все равно не отгадаешь: Самуил, или Гуго, как его теперь называют, крестился вместе с сыном.

— Возможно ли! — воскликнула Валерия, вздрогнув.

— Истинная правда, и отец Мартин совершил таинство. Несмотря на старания Мейера сделать все втихомолку, тем не менее, обращение его заставило говорить о себе, да и братья Мойсеевы завопили. Не права ли я была, — продолжала Антуанетта, — говоря всегда, что

Самуил… фи! Гуго, хотела я сказать, не такой еврей, как все другие.

— Во всяком случае он очень изменился, — ответила княгиня. — Я встретилась с ним в день моего прибытия в Пешт. Он побледнел, узнав меня, а я еще раз убедилась, что Амедей — живой его портрет. Во мне что-то перевернулось и, кажется, в эту минуту я его возненавидела. Как знать, может Рауль и прав, подозревая какую-нибудь гнусность в этом таинственном сходстве…

Заметив возбуждение приятельницы, графиня поспешила изменить разговор.

На другой день Рудольф был дежурным и поэтому не мог проводить сестру. Антуанетта не выходила по нездоровью, и Валерия простилась с родными на дому, отправляясь на вокзал лишь в сопровождении теги Адели, горничной и лакея. Желая избегнуть толпы, княгиня выехала заблаговременно, чтобы вовремя занять купе, но она плохо рассчитала, и когда экипаж подъехал, с вокзала выходила масса публики с только что пришедшего поезда. Во избежание давки Валерия шла медленно, представляя тете Адели идти вперед, чтобы скорей усесться с попугаем и собачкой, которых она взяла с собой, и множеством мешков и картонок. Забавляясь ее суетливостью, Валерия с улыбкой шла по почти пустой зале, но в дверях вдруг столкнулась с господином, который входил, ведя за руку ребенка.

— Виноват, — проговорил он отступая, чтобы дать ей дорогу.

Звук этого голоса заставил Валерию поднять голову, и глаза ее встретились с огненным взглядом банкира.

Мгновенно, охваченная гнетущим чувством, она повернула голову, ища глазами ребенка, которого никогда не видела, и в эту же минуту глухо вскрикнула и, шатаясь, прислонилась к двери. То были большие, бархатные глаза Рауля, то же выражение своеволья в складках рта, и те же пепельные кудри. Мальчик, с улыбкой и любопытством на нее смотревший, был живой портрет князя.

При этом восклицании Валерии смертельная бледность покрыла лицо Гуго. Он хотел скорей пройти, но Валерия, коснувшись его руки, порывисто проговорила:

— Объясните мне тайну, которая дала вашему сыну черты моего мужа, а моему ребенку — ваши черты. Внезапная бледность вашего лица показывает мне, будто вы знаете, что это значит.

— Княгиня, — ответил банкир, сдвинув брови, — спросите у бога и сил природы объяснения этой роковой случайности, я ничего не могу вам сказать.

Поклонившись, он пошел своей дорогой, уводя ребенка.

Войдя в купе, Валерия была как в чаду. Эта встреча встряхнула ее апатию, и в течение всего дня бурные мысли роились в ее голове.

Рассудок ее отказывался видеть случайность в том, что так походило на злую насмешку. Можно было еще допустить, что ее мысли, занятые Самуилом, повлияли на зарождающегося ребенка и придали ему черты любимого человека, но как сын банкира и Руфи мог быть портретом Рауля? Она не находила ответа на этот вопрос. И по мере того, как ее волнение стихало, она убеждала себя в том, что Самуил мог быть также невинен, как и она, в случайности, заставляющей его любить и воспитывать живой портрет своего соперника. Она говорила себе, что бледность банкира могла быть вызвана встречей их, а не чувством виновности и, наконец, что если бог послал им такое испытание, то надо ему покориться, не предаваясь праздным подозрениям.

Успокоенная этими размышлениями, молодая женщина старалась забыть эту встречу, не допускать чувства подозрения, и лишь в молитве искать забвения и покоя.

В таком настроении духа она приехала на виллу, которая ей очень понравилась красивым местоположением и своим простым нарядным убранством. С террасы расстилался чудный вид на озеро и его живописные берега, вся картина дышала глубоким спокойствием.

— Ах, здесь будет хорошо, — сказала она. — На террасе я стану читать или болтать с вами, тетя Адель. Гамак и диван словно созданы для мечтаний.

— Ну, так ложись на тот или другой и мечтай себе на здоровье, — ответила старушка, — а я пойду посмотреть за размещением.

Облокотись на перила террасы, Валерия осматривала окрестности. Перед ней расстилалось озеро, к которому спускалась каменная лестница. Влево, на довольно большом расстоянии, виднелась большая вилла, лишь крыша которой выглядывала из-за зелени большого сада. Спереди здания, построенного на полуострове, вдающемся в озеро, тянулась терраса с колоннами, окруженная большими кустами.

Когда Валерия равнодушно смотрела на этот дом, мысленно спрашивая себя, занят ли он кем-нибудь, она не подозревала, что сама в это время была предметом наблюдения.

На террасе стоял Рауль, приехавший на несколько дней раньше, и с подзорной трубой в руках, скрытый кустами, жадно следил за всем, что происходило на соседней вилле. Князь был так же влюблен, как и в первые годы своего супружества. Долгая разлука молодых супругов и неожиданное сопротивление Валерии оживили его чувство, а увидав ее снова, он был окончательно побежден.

Никогда она не казалась ему такой прелестной и привлекательной, гак в эту минуту. Она похорошела еще более, а выражение энергии ее рта и мрачный блеск глаз придавали ее красоте совсем новый характер и новую прелесть. И он нетерпеливо сложил трубу.

— Каким бы то ни было способом, а я должен примириться с ней и победить ее упорство, — со страстным нетерпением говорил себе Рауль. — Я сойду с ума, если буду и далее торчать таким образом, только издали глядя на нее. Надо повидаться с тетей Адель.

Его желанию было суждено сбыться ранее, чем он ожидал.

На следующий день, едва он встал, ему доложили, что какая-то дама желает его видеть. Словно предчувствуя, он приказал тотчас же принять даму. Когда та откинула вуаль, он узнал тетю Адель. С деловым видом она доложила, что вчера Валерия, восхищенная волшебным видом картины при лунном свете, выразила желание кататься по вечерам в лодке. Вот она и прибежала, пока еще Валерия спала, сообщить об этом Раулю, полагая, что он воспользуется случаем, чтобы устроить нечаянную встречу.

— Прекрасно! Благодарю вас, тетя Адель, — сказал князь с улыбкой, целуя ей руку. — Сегодня вечером лодка и надежный гребец будут готовы к услугам мечтательной красавицы.

Поздно вечером отдыхавшая весь день Валерия обрадовалась, когда лакей доложил, что заказанная для княгини лодка ожидает ее.

— Как ты добра, милая тетя, что так быстро осуществила мою прихоть, про которую я может быть и забыла бы.

Она бросилась обнимать старушку.

Накинув мантилью и взяв веер, княгиня с былой живостью сбежала по ступенькам лестницы.

В лодке сидел высокий и стройный лодочник в большой соломенной шляпе, закрывающей его лицо. Валерия прыгнула в лодку, не взглянув на гребца, и не заметила невольного удивления тети Адели в момент, когда тот ее подсаживал.

— Гм! Только по своей слабости к тебе я еду, — говорила тетя Адель, — прогулки по ночам очень поэтичны, а в мои годы лучше мечтать в кровати, не рискуя выкупаться в воде. Вообще не люблю я эти катания на лодке. Тебе бы лучше гулять пешком, и для здоровья это полезно, да и скорее ознакомишься с этой чудной природой.

— Ах! Не ворчи, тетя! Ты ведь знаешь, что когда я была счастлива, то любила ходить, а теперь я всегда утомляюсь, — вздыхая, ответила молодая женщина. — Впрочем, обещаю тебе каждое утро гулять пешком, а по вечерам за это ты будешь кататься со мной в лодке, что вполне безопасно, потому что на этой гладкой, как зеркало, воде опрокинуться нельзя, — со смехом добавила она.

После часовой прогулки, показавшейся Валерии восхитительной, они наконец вернулись. Но это мечтание при луне и мягкое убаюкивание на серебристой глади озера так ей понравились, что она приказала гребцу каждый вечер в эти часы подавать лодку.

Княгиня исполнила свое обещание: по утрам она гуляла, а вечером каталась в лодке. Такой образ жизни благотворно повлиял на ее здоровье, легкий румянец покрыл ее щеки, и вся она вновь приобрела свежесть и подвижность, утраченные ею во время болезни.

На шестой день по приезде вышли они на прогулку лишь после обеда. Утром стояла жара, и княгиня писала письма близким. Валерия была в хорошем настроении и прогулка затянулась. Вдруг тетя Адель заметила, что небо начинает покрываться тучами. Они тотчас отправились в обратный путь, но были еще на далеком расстоянии от дома, когда засверкала молния и стал накрапывать дождь.

— Соберись с силами, тетя, и бежим скорей, иначе мы вымокнем, — сказала Валерия, таща за собой тетю, а та при своей тучности обливалась потом от такого бега.

— Вот в этой вилле мы и укроемся. Это, кажется, та самая, что видна с нашего балкона, — продолжала Валерия, звоня у решетки.

Тетя Адель, задыхаясь, хотела что-то сказать, но не могла, а Валерия тщетно старалась объяснить себе таинственные телеграфные движения ее рук. Между тем дверь уже отворилась и вышел ливрейный лакей.

— Его светлости нет дома, — сказал он, кланяясь.

— Мы не намерены беспокоить вашего барина, — ответила Валерия, таща тетку в подъезд. — Мы просим только дать нам укрыться от грозы и послать кого-нибудь за каретой, — присовокупила она, кладя монету в руку лакея.

Слуга тотчас понял, что имеет дело со знатной дамой, несмотря на ее скромное траурное платье. Низко поклонясь, провел он дам в малую залу, смежную со стеклянной галереей, выходящей в сад, и ушел, чтобы послать за каретой по данному адресу.

Пасмурная тетя Адель с озабоченным видом подошла к окну и барабанила пальцами по стеклу. Валерия же, не понимая, что означает смущенный и озабоченный вид тети Адели, уселась в кресло, довольная тем, что им удалось укрыться от проливного дождя, который с шумом хлестал по железной крыше галереи. В эту минуту на галерею из сада вбежал маленький мальчик, с хохотом стряхивая свою шляпу, с которой лила вода, а за ним дама средних лет.

— Амедей, Амедей, дайте я ее оботру. Подождите! — говорила она, стараясь поймать мальчика.

Но мальчик убежал, громко смеясь, и в несколько прыжков очутился в зале. При виде незнакомых дам он остановился и в смущении глядел на Валерию, которая, вскрикнув, поднялась с кресла.

— Амедей! — пробормотала она.

На выразительном лице ребенка вспыхнуло сперва удивление, а потом восторженная радость. Он вспомнил:

— Мама! Милая мама! Наконец-то ты приехала.

Он бросился на шею Валерии и душил ее в своих объятиях. Этот крик счастья, вырвавшийся из груди отвергнутого ею ребенка, и его ласки, доказывавшие, что отсутствие ее оставило в жизни ребенка пустоту, которую ничего не могло заполнить, вызвало из глубины души молодой женщины всю силу материнского чувства, так долго подавляемого. Валерия дрожала и от волнения снова опустилась в кресло. Заливаясь слезами, она покрывала ребенка горячими поцелуями.

Растроганная тетя Адель и гувернантка ушли в соседнюю комнату, чтобы не стеснять мать и ребенка. Амедей, впрочем, скоро успокоился и начал без умолку болтать, как бы желая наверстать упущенное из-за разлуки время. Он рассказывал матери все, что составляло интерес его ребячьей жизни: игры с отцом, первоначальные уроки, катание на осле «идеальной» доброты, рассказал он, какие у него игрушки, какие забавы, описал трагическую смерть любимого кролика и т. д.

— О чем ты плачешь, мама? — спросил он, наконец, заметив, что слезы не перестают литься из глаз Валерии. — Теперь мы все будем вместе. Боже мой, как папа обрадуется, когда увидит тебя! Он сию минуту должен прийти.

Эти простодушные слова напомнили Валерии действительность, и она быстро встала.

— Дорогое дитя мое, я не могу оставаться здесь, и сейчас уеду, а ты будешь часто-часто приходить ко мне. Я тут близко живу, и ты увидишь, как нам будет весело.

Лицо Амедея вспыхнуло, и черные глаза засверкали.

— И ты думаешь, что я тебя отпущу? Не воображай. — И крепко схватил мать за руки. — Ты останешься со мной, а придет папа и тоже запретит тебе уходить.

В эту минуту вошел лакей и доложил, что карета прислана.

— Будь умником, мой голубчик, ты видишь, за мной приехали, но обещаю тебе, что приеду опять, — говорила Валерия, стараясь высвободиться из рук ребенка.

Но Амедей не слушал никаких доводов и не поддавался самым блестящим обещаниям. Со слезами и криком цеплялся он за платье матери, и гувернантка силой оттащила его и унесла, несмотря на его отчаянное сопротивление.

Крайне взволнованная, села Валерия в карету и всю дорогу не обмолвилась ни единым словом с тетей Адель, которая тоже погрузилась в свои думы.

В положенный час княгине доложили, что лодка готова, первой ее мыслью было отказаться, но она одумалась и сказала:

— Хорошо, сейчас выйду.

Она рассудила, что эта уединенная прогулка успокоит ее нервы и тогда, быть может, она будет в состоянии написать Раулю, чтобы просить его присылать к ней иногда ребенка, так как с самим князем она решила не видеться.

— Ты сделаешь мне большое одолжение, — сказала тетя Адель, — если поедешь сегодня одна или с горничной. Я так утомилась нашей утренней прогулкой, что положительно не в силах ехать с тобой и тотчас же лягу в постель.

Валерия не возражала. Она жаждала побыть одна и тащить с собой горничную не хотела, а гребец был для нее ничто.

По мере того, как лодка все дальше и дальше плыла по зеркальной поверхности озера, лихорадочное волнение Валерии сменилось грустью. Она глядела на огонек, светившийся в окнах виллы, занимаемой князем. Там был ее ребенок. Случайно или нарочно поселился Рауль рядом с ней? Преследует ли он еще намерение помириться? Какая причина вернула любовь к сыну и доверие к ней? Она вспомнила отчаянный плач Амедея, сердце ее сжалось, и из глаз хлынул" слезы.

— Увы, отчего все так сложилось?

Уйдя в свои мысли, она не замечала того, что лодка плыла все тише и тише и наконец совсем остановилась. Точно так же она не замечала, что конец ее манто свесился за борт и купался в воде. В эту минуту гребец наклонился, вытащил замоченный конец и положил его на скамью. Валерия невольно взглянула на его руку, и сердце ее замерло: то была выхоленная белая рука, с тонкими пальцами, и на мизинце, при свете луны, сверкал знакомый ей перстень, который его смущенный хозяин позабыл на этот раз спрятать. Глухо вскрикнув, наклонилась она вперед и встретила страстный взгляд Рауля, который снял шляпу и простирал к ней руки. Конечно, костюм и отпущенная за это время борода очень его изменили, но все же, как могла она не узнать его раньше?

Валерия быстро откинулась назад, и лицо ее вспыхнуло.

— Меня предали, обманули! — воскликнула она, вся вспыхнув.

— Тебе нечего бояться, кроме моей просьбы простить и забыть прошлое! — ответил Рауль. — Да, я приехал сюда, чтобы видеть тебя. Сегодня я узнал, что ты нечаянно была у меня, и я решился, не медля далее, приступить к развязке. Благословенная случайность устроила, что ты сегодня одна, и теперь я умоляю тебя: вернись ко мне, дай мне загладить прошлое и моей любовью заглушить несправедливое подозрение, которым я тебя оскорбил.

— Неужели ты думаешь, что пропасть, которую ты разверз между нами, могут уничтожить несколько ласковых слов? — с горечью проговорила она. — Разве я могу забыть ту ужасную минуту, когда ты поставил меня перед семейным судом, обвиняя в измене, и заявил, что лишь просьба твоей покойной матери спасла меня от публичного скандала. Нет, нет, сердце мое содрогается при этом воспоминании. Я клялась тебе в невиновности, а ты не поверил! При малейшей случайности ты будешь снова топтать меня ногами.

— Валерия, я слеп, как и все люди, а между тем все, по-видимому, обвиняло тебя. Но если ты так упорно отвергаешь мою просьбу, значит ты никогда не любила меня. Ужели ты никогда не чувствовала потребность увидеть меня и не сознавала, что Амедею нужна мать? И слезы твоего единственного ребенка ужели не трогают тебя?

— Нет, это ты никогда не любил! Я поняла это в ту минуту, когда ты бросил меня, умирающую, на посмешище людям. Истинная, глубокая любовь способна верить, несмотря на внешние улики, а ведь доводы и подозрения остались все те же. Разве ты добыл какое-нибудь доказательство, меня оправдывающее?

— Да, «чудо» доказало мне твою невиновность, но я открою тебе мою душу только, когда ты будешь со мной снова. Надеюсь, что это будет скоро, что любовь победит гордость и жестокие речи, которые я слышал от тебя сегодня, не будут твоими последними словами.

— Не мучь меня, Рауль. Быть может, впоследствии я все позабуду, но в эту минуту рана моя еще болит, я не могу отдаться тебе. А теперь, пощади и доставь меня домой, все эти волнения выше моих сил.

Князь молча взялся за весла и быстро причалил к берегу. Выпрыгнув на ступени лестницы, он помог Валерии выйти из лодки. Глаза их встретились: во взгляде князя было столько скорби, упрека, что молодая женщина остановилась, не отнимая своей руки. Она вспомнила последнюю просьбу отца, и сердце ее сильно забилось.

— Прости меня, Рауль, но свидание с тобой сильно меня расстроило, — прошептала она. — Обещаю тебе подумать о твоих словах и употребить все усилия, чтобы забыть прошлое, но в эту минуту я не могу.

Она слегка пожала руку мужу и убежала в дом.

Грустный и убитый сел князь в лодку и направился домой. Но скоро он перестал грести и, растянувшись в лодке, предался горьким тоскливым мыслям. Долго ли размышлял Рауль, он не знал. Утомленный, с отяжелевшей головой, он, наконец, поднялся и грустно взглянул туда,, куда его влекло сердце, и вздрогнул. Облако дыма окружало освещенную луной виллу, а с одной стороны фасада огненные языки лизали стену до самой крыши. Охваченный ужасом, князь бросился к веслам.

Вспыхнул пожар, и жизнь жены в опасности — вот мысль, всецело захватившая его.

Подплыв к берегу, он увидел испуганных людей, услышал их крики и треск огня. В несколько прыжков он достиг террасы.

— Где княгиня? — спросил он у полуодетой, растерявшейся женщины, бежавшей с двумя горшками цветов в руках. Ничего не ответив, она побежала далее, но Рауль схватил ее за руку и, сильно встряхнув, спросил опять. Как бы очнувшись от сна, камеристка взглянула на него и проговорила:

— Должно быть, наверху. Дым так густ, что невозможно добраться до ее комнаты.

— Где комната графини?

— Наверху, над помещениями баронессы, откуда и начался пожар.

Князь бросился в дом и поднялся по лестнице, уже до того накалившейся, что нельзя было тронуть перила; густой и едкий дым душил и слепил глаза.

— Валерия! — крикнул он в ужасе.

Ответа не было, но в ту же минуту он наткнулся на распростертое на земле тело. Рауль наклонился и узнал Валерию в ночном одеянии. Очевидно, она хотела бежать, но задохнулась дымом и лишилась чувств.

Подняв ее, князь с драгоценной своей ношей пустился в обратный путь как раз вовремя, ибо кругом уже мелькало пламя.

Рауль сам задыхался, голова его кружилась, но сделав последнее усилие, он достиг террасы.

Свежий воздух придал ему бодрости. Он отнес Валерию в лодку, привязанную у берега и вернулся к собравшейся толпе любопытных и спасающих, чтобы узнать о тете Адели, но никто не мог сказать ничего положительного. Одни говорили, что именно ее крики подняли тревогу, другие видели будто она металась по комнате и затем свалилась. Одно было несомненно: пожар начался в ее комнате, но только невозможно было туда проникнуть, чтобы спасти ее.

Взяв у одной из присутствующих женщин шерстяной платок, чтобы прикрыть Валерию, князь проворно вернулся к лодке, тщательно укутал все еще лежавшую без чувств женщину и, крайне взволнованный, отплыл к своему дому. По пути он встретил большую лодку, в которой узнал своих слуг: заметив пожар, они выехали на помощь. Приказав им во что бы то ни стало отыскать и спасти тетю Адель, он поплыл домой, чтобы оказать помощь Валерии. Причалив к берегу у виллы, он нашел весь женский персонал дома.

— Марго, придите помочь мне привести в чувство княгиню, — крикнул он бывшей няньке сына, оставшейся у него горничной и, сопровождаемый изумленной девушкой, отнес Валерию в свою комнату, где уложил на диван.

Когда четверть часа спустя молодая женщина открыла глаза, она узнала Рауля, стоявшего перед ней на коленях и дававшего ей нюхать спирт, а Марго растирала ей ноги.

— Слава Богу, — обрадовалась горничная, — я принесу сейчас чашку чая, и это вас согреет.

Валерия хотела что-то сказать, но Рауль предупредил ее, он привлек ее к себе и страстно проговорил:

— Дорогая моя, прости и забудь прошлое, ты не можешь не признать руки Провидения, которая разрушила твой дом, чтобы привести тебя под мой кров.

Валерия молча обняла мужа, опустела голову на его плечо и разразилась рыданиями. Рауль молча прижал ее к своей груди, он не хотел удерживать этих слез, которые, он чувствовал, должны были облегчить ее сердце.

— Мой добрый Рауль! Ты спас мне жизнь, забыв о том, что я жестоко оттолкнула тебя, — промолвила, наконец, Валерия. — Ты тоже прости меня, как я страдала, если бы ты только знал! Совсем одна, вдали от тебя и ребенка, под гнетом незаслуженного позора! Не будь я христианкой, я наложила бы на себя руки.

— Забудем прошлое, омраченное недоверием и незаслуженным подозрением. С этого дня для нас начинается новая жизнь, жизнь, исполненная любви и доверия. А теперь позволь сказать тебе, что именно открыло передо мной твою невиновность.

Подсев к ней на диван, он подробно описал свое обращение к спиритизму и неопровержимые доказательства, данные покойной матерью. Наконец, он рассказал, сколько выстрадал, придя к убеждению, что пожертвовал своим счастьем ради обманчивых улик, и затем, как воскресла его любовь и созрело твердое намерение отвоевать Валерию, чтобы загладить свою вину. Валерия слушала его и волновалась.

— Ах, Рауль, я хочу разделить твою веру, — и глаза ее блеснули со свойственной ей горячностью. — Я хочу познать эту новую науку, которая заполняет пропасть, образуемую смертью, и дала возможность твоей святой матери явиться с «той» стороны оправдать меня.

— Я посвящу тебя, моя дорогая, и впредь, с благодетельной помощью наших незримых друзей, мы уже не споткнемся на жизненном пути. А теперь пойдем поцелуем нашего бедного, ни в чем не повинного Амедея, которого мы поочередно отвергали, но, который, тем не менее, сохранил в своем сердечке неизменную к нам любовь. Позволь, моя Лорелея, — добавил он, нежно лаская распущенные волосы жены, — бедному рыбаку, которому ты вернула жизнь и счастье, обуть твои волшебные ножки.

Валерия захохотала.

— Ах, правда, ты все еще в своем романтическом костюме. А я в своей апатии даже не подозревала, что настоящий князь служит мне гребцом. Жалкая же я была Лорелея.

Молодая чета пошла в спальню Амедея и нагнулась над спящим ребенком, черные кудри которого рассыпались по подушке. Его вид напомнил Валерии встречу с банкиром.

— Рауль, пойдем я расскажу тебе необычный случай со мной в день моего отъезда сюда.

Удивленный ее возбуждением, князь повел ее на террасу, залитую розовым светом первых лучей восходящего солнца. Раскрасневшаяся от волнения Валерия описала встречу с Самуилом, ее волнение при виде изумительного сходства его сына с князем, и привела ответ банкира. Рауль с удивлением слушал ее, но он был слишком беспечен, а в данную минуту всецело поглощен был завоеванным счастьем, чтобы желать новых осложнений. Его ужасала сама мысль разбираться в путанице подозрений, улик и непонятных загадок.

— Конечно, столь странное сходство — поразительно и мало приятно Мейеру, — сказал, улыбаясь, князь, — но оставим это, он прав, говоря, что один Бог может выяснить такого рода случайности. А будем любить нашего ребенка, брюнет ли он, блондин ли, все равно. Мы знаем, что он наш, и довольно. Не в эту минуту, когда занимается заря нашего счастья, светлого как солнце, туманить нам его новыми подозрениями. А теперь, дорогая, ступай отдыхать, я пойду справиться, нет ли известий о бедной тете Адели.

— Ах, Боже мой! В своем эгоизме я совсем про нее забыла, — вздрогнула Валерия, — я пойду с тобой.

Они вернулись в кабинет князя. На его звонок явилась заспанная Марго и успокоила их, доложив, что слуги князя привезли тетю Адель здоровой и невредимой, исключая легких ожогов и сотрясения нервов, что и заставило ее лечь в постель.

Пока ей делали перевязку, она рассказала, что по обыкновению читала в постели, и, вероятно, задремала, причем журнал загорелся и огонь перешел на занавески. Крик попугая и бешеный лай собаки разбудили ее. Увидев себя окруженной пламенем, она потеряла голову. Единственной ее мыслью было — спасти зверей. Вскочив с постели, тетя Адель одной рукой схватила клетку с попугаем, а другой — Биби и со страшными криками выбежала вон. Крики ее, вероятно, и подняли тревогу в доме. Что было с ней потом, она не помнит, и ее не скоро бы нашли в далеком углу сада, где она лежала без чувств, если бы отчаянные крики попугая не привлекли внимания искавших ее слуг. Когда она очнулась и узнала, что княгиня и ее два любимца спасены, старушка потребовала чаю, а затем уснула.

Когда молодые супруги успокоились насчет тети Адели, они и сами отправились на отдых.

Почти через год после этого примирения все в доме князя Орохай в Пеште ликовало. Валерия произвела на свет второго сына, и молодой отец был без ума от радости.

Однажды утром, дней десять после рождения ребенка, Рауль сидел у изголовья жены. Он вынул новорожденного из колыбели и не мог на него налюбоваться.

— Как назовем мы этот плод нашей воскресшей любви? — спросил он вдруг.

— Этот плод счастливой любви мы назовем Раулем, — ответила Валерия, любящим взглядом смотря на красивое лицо мужа.

Счастье озарило лицо Рауля, он вспыхнул от радости и благодарно взглянул на жену.

— Благодарю! — сказал он, прижимая к губам руки Валерии. — Если мое имя для тебя синоним счастья, то мне ничего не остается желать, и я буду лишь молиться Богу сохранить нам то, что по его милосердию нам дано.

VI

Нечаянная встреча на вокзале взволновала Гуго Мейера еще больше, чем Валерию. В глазах молодой женщины он прочел подозрение и мучался сомнением, не будет ли этот случай первым шагом к предсказанному открытию преступления. Под гнетом этой тайной тревоги, несколько дней спустя, уехал он с Эгоном из Пешта в свое поместье, где ему вздумалось восстановить в первоначальном виде разрушившийся феодальный замок, имя которого он носил. Там он провел конец лета в полном уединении, вежливо и сдержанно отвечая на заискивание соседей, из которых многие имели дочерей-невест и в душе жаждали бы породниться и соединить свои полинялые гербы с миллионами «выкреста», слывшего к тому же вдовцом.

Раза два-три всего банкир ездил в Пешт для ликвидации необходимых дел, и в одну из таких поездок узнал от барона Кирхберга о примирении Рауля с Валерией.

Поднявшаяся в его груди при этом известии буря и бешеная ревность указывали, к его ужасу, какую силу имела еще над ним эта гибельная страсть. Но теперь он обладал тем, что побеждает страсти: он горячо молился, и молитвы облегчали его душу. Они покоряли его недостатки, поддерживали его в этом нравственном испытании, а непрерывное сношение с покойным отцом благотворно повлияло на него.

«Стыдись, сын мой, — писал Авраам, — поддаваться недостойному чувству. Ты должен радоваться, наоборот, что сглаживаются последствия твоего преступления, а невинная женщина успокоилась и вновь обрела уважение, утраченное, было, по твоей вине. Не забывай, что на земле — все мимолетно; все, что имеешь, ты должен будешь покинуть в тот миг, когда закроются твои телесные глаза, и единственный капитал, который ты понесешь на всевышнее судилище, будут добрые дела и победы над страстями. Помни, когда представится случай, а это будет скоро, что прощение и милосердие облагораживают того, кто их применяет, а вера „мертва и бесплодна, если ее не оживляют дела“,

Для мужественной души его эти слова не прошли даром. Мрачный, с разбитым сердцем, но с твердой решимостью подавить свою безумную страсть, вернулся он в Пешт и отдался исключительному труду и делам тайного благотворительства, круг деятельности которого расширялся все более и более.

Около половины ноября важная финансовая сделка заставила его поехать в Берлин. Он находился там уже недели три и раз, выходя из экипажа у своего отеля, невольно обратил внимание на маленькую, громко плачущую девочку с окровавленной рукой. Швейцар, побагровев от злости, сильно бранил за что-то бедную малютку, а стоящий возле нее двенадцатилетний мальчик с корзиной провизии на плечах, видимо, старался защитить и оправдать виновную. Осколки бутылки и пролитое молоко у самого подъезда отеля явно свидетельствовали о причине скандала. С жалостью взглянул Гуго на бедную малютку. На вид ей было не более трех лет, посиневшие ручонки нервно дрожали. Одежда, хотя и чистая, но совсем изношенная, и дырявые башмаки говорили о ее бедности. Вязаный платок соскользнул с головки и длинные густые пепельного цвета волосы рассыпались по плечам.

— Что сделала бедная девочка и за что на нее так кричат? Я заплачу убыток и чтобы больше не было разговора! — сказал, подходя поспешно, банкир.

Все оглянулись.

— Не плачь, Руфь, — сказал мальчик, прежде чем швейцар успел открыть рот. — Этот добрый господин даст тебе деньги, на что ты купишь другую бутылку молока, и хозяйка не будет тебя бить.

Девочка подняла голову, и ее большие черные, бархатные, полные слез глаза смотрели на Гуго с выражением скорби, надежды и мольбы.

Он вздрогнул, это бледное исхудалое личико поразительно напоминало ему Эгона.

— Знаете вы, чья это девочка? — спросил он швейцара.

— Не знаю, господин барон, но думаю, что она живет поблизости, так как часто здесь проходит.

— Я ее знаю, — сказал мальчик, смело выступая вперед. — Я живу на одной лестнице с прачкой Каролиной, у которой квартирует мать Руфи. Это бедная и очень больная женщина, испанская еврейка, как говорят, а зовут ее Кармен Петесу.

Вельден побледнел, но овладев собой, вынул из кармана несколько талеров и дал их мальчику.

— Вот, пойди заплати хозяйке за молоко, а больной женщине скажи, что незнакомый благодетель придет к ней через час и приведет ее дочь. Остальные деньги возьми себе.

— Благодарю вас, — сказал мальчик, радостно улыбаясь; — Но вам незачем спешить приводить девочку. Г-жа Петесу ходит шить поденно и возвращается только в половине седьмого, а Руфь остается на попечение хозяйки. Это злая женщина, она мучит девочку и держит ее на посылках, не думая о том, что она еще совсем маленькая. А живут они… — и мальчик назвал улицу и дом.

— Пойдем со мной, милая, я дам тебе гостинца, — сказал Гуго, беря за руку малютку, которая робко пошла за ним, не смея возражать.

Приказав прислать ему тотчас одну из горничных отеля, банкир повел девочку в занимаемые им помещения. С простодушным любопытством оглядывала она окружающую ее роскошь, но вскоре глаза ее приросли к столу, на котором к возвращению банкира приготовлены были фрукты, вино и паштет. В эту минуту вошла горничная. Гуго дал ей деньги и попросил купить тотчас белье и платье для своей маленькой гостьи.

— Здесь на базаре, против отеля, я найду все, что надо, — сказала она. — Через полчаса приказанное бароном будет исполнено.

Когда она ушла, Вельден посадил девочку к столу, отрезал ей кусок паштета и велел ей самой брать фрукты из корзины, а сам, облокотясь на стол, молча смотрел на нее. Да, он не сомневался, то была сестра Эгона, дочь Рауля.

Но какими судьбами Руфь, похитившая целое состояние и имевшая право на помощь своего богатого любовника, впала в такую нищету, что ребенок находится во власти прохожих?

Возвращение посланной прервало размышления банкира.

— Возьмите, пожалуйста, девочку в мою спальню, — произнес он, проводя рукой по кудрявой головке малютки, которая в смущении жалась к нему.

Когда горничная увела маленькую Руфь, Гуго в сильном волнении стал ходить взад и вперед по комнате. Перед ним воскресло прошлое. Как встретится он с изменницей-женой? Что предпримет относительно ее самой и ее ребенка, ребенка его соперника, почти всегда удачливого, которого судьба снова наделила полным благополучием?

— Ах, хоть бы отец мой дал мне добрый совет и указал бы истинный путь. Я теряюсь в хаосе моих чувств, — подумал он и сел к бюро, взяв в руки карандаш.

Едва успел он закончить свою маленькую молитву, как таинственная сила писала на бумаге следующее: „Разве тебе нужен мой совет, чтобы понимать голос совести? Какие счеты могут быть с умирающей, тяжко наказанной судьбой? Прими в свей дом ту, которую изгнала из него твоя жестокость, и невинного ребенка, который не может не вызвать в твоем сердце милосердия. Таким великодушием ты приобретешь право на великодушие людей к себе“.

Когда девочка возвратилась, прелестная в своем изящном платьице, Гуго чувствовал себя снова спокойным. Посадив малютку к себе на колени, он стал ее расспрашивать о ее жизни и матери. Несмотря на робкие ответы девочки, ему представилась такая раздирающая душу картина нищеты, лишений и нравственных мук, что сердце его наполнилось искренним, горячим состраданием.

— Бедная крошка, отныне ты не будешь терпеть ни голод, ни холод, ничья жестокая, грубая рука не будет тебя мучить, — мысленно сказал он себе.

Когда затем он хотел продолжать разговор, то увидел, что ребенок, утомленный разнородными ощущениями, припал кудрявой головкой к его груди и заснул глубоким сном. В шесть часов Гуго вышел с Руфью и направился по указанному адресу. Идти пришлось недолго, а отдохнувшая и повеселевшая девочка гордилась, что идет рядом с ним. У одного из тех огромных зданий, которым спекуляция нынешнего времени даже снаружи дает вид казармы, девочка повернула в ворота, затем повела банкира через двор, через другой и, наконец, стала подниматься по темной крутой лестнице, слабо освещенной закопченной лампой.

— Боже мой, как больная женщина может взбираться на такую вышку? — подумал Гуго, когда запыхавшись сам, остановился, наконец, перед полуоткрытой дверью, из которой валил пар и несся удушливый запах мыла и стирки. Он вошел вслед за девочкой в полутемную комнату, где несколько женщин хлопотали возле узлов с бельем.

— Кармен Петесу дома? — спросил банкир, вынимая свой надушенный платок, так как ему было трудно дышать в этой непривычной для него атмосфере.

Высокая худая женщина с сухим и злым лицом поднялась с места, но, увидев Руфь так хорошо одетой и с ней изящного молодого человека, она не вдруг ответила на вопрос; на ее тощем лице отразилось удивленное недоверчивое выражение.

— Вдова Петесу еще не вернулась, но скоро должна прийти. Если вы желаете подождать, то я провожу вас в ее комнату.

Она взяла лампу, и банкир вошел вслед за ней в соседнюю каморку под самой крышей, куда вело несколько ступенек. Поставив лампу на прогнивший расшатанный стол, она ушла. С мучительно стесненным сердцем Вельден окинул взглядом жалкое убежище; все в нем говорило о крайней нищете: два соломенных стула, старый комод и плохая кровать, покрытая изношенным одеялом с подушками из клетчатого холста, составляли всю обстановку жены. Невольно вспомнился ему роскошный будуар Руфи, ее кокетливая уютная спальня, обитая вишневым атласом, и кровать с дорогим пологом и кружевными наволочками. Как несчастная женщина могла жить в такой конуре? Как могла она пасть так низко?

Сухой кашель, раздавшийся в комнате прачки, прервал его размышления и заставил его содрогнуться. Затем послышался усталый голос:

— Какой-то господин, говорите вы, ждет меня? Это какое-нибудь недоразумение, я никого не знаю.

Банкир невольно отодвинулся в тень, чтобы не быть тотчас узнанным.

Вошла Руфь, одетая в черное платье.

— Мама, мама, погляди! — кричала девочка, бросившись к ней навстречу, когда та заперла дверь.

Но вдруг малютка замолчала. Молодая женщина повернулась, ища глазами незнакомца, и с ужасом остановилась на муже, стоявшем у ее постели. Она не заметила выражения скорби и сострадания в его глазах. Протянув руки, как бы отталкивая призрак, Руфь, шатаясь, попятилась и упала бы, не поддержи ее банкир и не усади на стул. Испуганный ребенок спрятался в самый темный угол.

— Самуил, ты нашел-таки меня, безжалостный!… — прошептала больная. — Ах, зачем я не приняла яд, который ты давал мне тогда! Ты был бы не менее отомщен, а я не была бы такой несчастной!

Глухой всхлип прервал ее слова, и она снова закашлялась.

Вельден с ужасом заметил кровь на платке, который она поднесла к своим губам.

— Несчастная женщина, не напоминай мне поступок, о котором я так много скорбел. Я пришел загладить мою жестокость и снова ввести тебя под мой кров, которого ты не покинула бы, отнесись я к тебе человечнее.

Он наклонился к ней и положил руку на ее влажный горячий лоб. Руфь удивленно и недоверчиво на него взглянула.

— Тебя ли я слышу, Самуил? Не грезится ли мне это доброе слово? Но нет, я вижу по твоим глазам, что сердцу твоему доступно милосердие. Так не откажи исполнить мою последнюю просьбу: возьми ребенка на свое попечение, забудь его происхождение и спаси невинное создание от нищеты и позора.

— Я беру вас обеих. Ты поправишься, Руфь, и бог пошлет нам если не счастье, то покой.

Больная покачала головой.

— Для меня все кончено, — ответила она с грустной улыбкой, — дни мои сочтены, я это знаю, предоставь меня моей судьбе. Несчастной, умирающей, опозоренной, что мне делать в твоем блестящем доме?

— Перестань, Руфь! Бог один может судить нас, и я никому не обязан давать отчет в моих делах. Ты приедешь со мной в Пешт, и никто не будет знать, где и как я тебя нашел, а если Господу богу будет угодно отозвать тебя, ты умрешь в доме твоего мужа. Теперь до свидания, я не хочу, чтобы ты провела ночь в этом углу, я сделаю надлежащие распоряжения, пришлю тебе приличную одежду и часа через полтора приеду за вами.

Проходя обратно через комнату прачки, он подозвал хозяйку, расплатился с ней за Руфь и объявил, что ее жилица уезжает сегодня вечером. Затем он сделал необходимые покупки и нанял в отеле комнаты, смежные со своими. Два часа спустя Руфь, прекрасно одетая, устроена была с ребенком в комфортабельном прекрасном помещении. Она была как во сне, а эта роскошь и удобства, которых она была так долго лишена, доставляли ей чувство невыразимого блаженства. Вечером, когда девочка легла спать, супруги остались одни. Облокотясь на стол, Гуго задумался, а тревожно наблюдавшая за ним Руфь вдруг залилась слезами и, схватив руку мужа, прижала ее к своим губам.

— Как ты добр, Самуил, и какая неблагодарная была я в отношении тебя! Ах, когда ты узнаешь все, что было со мной после того, как мы расстались, ты будешь презирать меня. А как примут меня мои родные? Я боюсь их увидеть.

— Успокойся. Пока ты не окрепнешь и не поправишься, я ничего не хочу знать о твоем прошлом, в котором отчасти сам виноват. Если бы я не был так жесток, ты не пала бы так низко, — сказал он с грустью. — Простим друг другу обоюдную вину, как, надеюсь, простит нам Бог. Тебе нечего бояться встречи с родными: отец твой умер, твоя мать поехала с детьми в Ломберг получать наследство дяди Элеозара и осталась там. Аарон женился и поселился в Вене. О, ты найдешь много перемен в Пеште, как и у меня. Должен тебе сказать, что я вместе с сыном принял христианство и желал бы, чтобы и ты разделила мою веру.

— Я сделаюсь христианкой, — сказала Руфь, и глаза ее засверкали. — Препятствие, которое можно устранить, не должно существовать между мной, моим ребенком и моим благодетелем.

Врачи подали мало надежды, тщательный уход мог продлить ее жизнь, но не искоренить болезнь, подточившую организм. Недели через три после описанных нами событий Руфь снова вступила в дом, откуда в ужасе бежала, прикрывая свой след грабежом и пожаром. Человек, осудивший ее тогда на смерть, теперь исполненный снисхождения, поддерживал ее и оказывал ей добрую братскую заботливость. Тем не менее, волнение ее при виде Эгона было так велико, что с ней сделался обморок.

Неожиданное возвращение баронессы, так таинственно исчезнувшей, возбудило в Пеште сильное удивление. Об этом заговорили и терялись в догадках, но так как молодая женщина нигде не показывалась, а ледяная сдержанность барона не допускала прямых расспросов, то всякие толки замолкли, а другие события поглотили жадное внимание любопытных.

Здоровье Руфи сначала как будто поправилось под благотворным влиянием серьезного лечения и спокойного счастья, которое она испытывала в этой атмосфере довольства, считавшегося утраченным навсегда. Лежа на диване своего будуара и следя за игрой детей, быстро подружившихся, она блаженствовала, и это внутреннее светлое настроение придавало блеск ее глазам и озаряло ее исхудалое лицо отражением былой красоты. Доктор находил нужным не скрывать от банкира, что улучшение это было крайне обманчиво, и Гуго, мучимый тайными угрызениями совести, вполне посвятил себя нежным заботам о жене. Он читал ей вслух, беседовал с ней, посвящая ее мало-помалу в идеологию спиритизма — эту грандиозную, утешительную теософию, которая снимает завесу с будущности человеческой души и уничтожает страх смерти. Отец фон-Роте также часто посещал ее и приготовлял ее к христианству, и два месяца спустя после возвращения Руфи она и дочь ее приняли таинство крещения, причем девочка была названа Виолой. Так проходило время в полном согласии. Гуго никогда не напоминал жене о том, что она хотела рассказать ему про годы своего отсутствия, хотя и желал знать, какие обстоятельства могли в три года разрушить здоровье несчастной и ввергнуть ее в такую ужасную нищету. И вот однажды, когда они были одни вечером, а молодая женщина чувствовала себя лучше обыкновенного, он сказал, сочувственно пожимая ей руку:

— Мой милый друг, не расскажешь ли ты мне, что было с тобой после нашей разлуки? Но если тебе тяжело говорить об этом, то я не настаиваю, не буду просить тебя, — присовокупил ласково он.

— Давно, милый Гуго, я рассказала бы тебе мое прошлое, если бы твое молчание не навело меня на мысль, что ты этого не желаешь, — тихо отвечала Руфь. — Ты в праве удивляться, найдя нищей ту, которая украла у тебя такое богатство.

— Не обвиняй себя, Руфь, — перебил ее Вельден, — ты взяла то, что принадлежало тебе.

— Нет, нет, дай мне высказаться откровенно и не обвиняй меня слишком строго после того, что узнаешь. Я страшно грешна перед тобой, но я ужасно была наказана. Одинокая, без имени, отдавшись душой и телом эксплуатации негодяя, я пережила такие минуты, когда смерть была бы для меня спасением.

Тяжелый вздох вырвался из души банкира. Неподкупный голос совести шепнул ему, что большая часть проступков и несчастий Руфи была его делом. Пренебрежением и холодностью он возбудил в ней ревность; ревность в связи с пустотой в душе толкнула ее в объятия любовника, а жестокость мужа, когда он узнал о ее падении, отдала ее в руки жестокого мошенника. Какой ответ даст он там, когда у него спросят отчета об этой разбитой жизни?

Описав сначала, что произошло, когда муж вышел из комнаты при криках „пожар“, она рассказала про появление Гильберта Петесу со всеми последовавшими событиями и свой отъезд с братом негодяя в Париж.

— Мы остановились в отеле третьего разряда. На следующий день приехал Гильберт. Он сказал мне, что меня' очень деятельно разыскивают и что надо продать мои драгоценности, так как необходимо бежать из Парижа. Вместе с тем он распинался в своей ко мне почтительной преданности и говорил, что считает себя счастливым спасти и сберечь меня. Я находилась в состоянии такого одурманения, что едва слышала его слова. В голове у меня была одна лишь мысль: бежать, скрыть свой позор, избавиться от публичного скандала. Я отдала Гильберту свои драгоценности и больше их не видела. Через три дня после того Гильберт объявил мне, что мы едем в Мадрид. — Там у меня есть родственники и связи, которые могут вам быть полезны. Как ни жаль мне тревожить ваш покой, в котором вы так нуждаетесь, но я должен переговорить с вами о некоторых необходимых формальностях. Для того чтобы жить спокойно, не опасаясь преследований, вы должны восстановить себе права гражданства. У вас нет ни имени, ни бумаг, узаконивающих ваше положение, а при таких условиях нигде жить нельзя. Но у меня есть бумаги моей жены, умершей несколько месяцев назад. Кармен была испанка, а по наружности вы легко можете быть приняты за испанку. Итак, если вы согласитесь слыть за мою жену, то я, надеюсь, буду в состоянии обеспечить ваше спокойствие.

Подавленная этими осложнениями, я согласилась на все. Я была так неопытна тогда… я не понимала, что отдалась ему, связанная по рукам и ногам.

— Негодяй! — прошептал Гуго.

— Приехав в Мадрид, мы заняли скромный домик в предместье. Гильберт привез мне какую-то женщину — родственницу его жены, как он сказал, — чтобы служить мне и чтобы я не скучала. Экстрелла, так звали ее, была не молода, но кокетлива, обжорлива и жадна так, что готова была душу продать за золото. Хитрая интриганка, она действовала с ним заодно; но, в свою очередь, эксплуатировала его, и, как я после узнала, вытянула у него массу денег. Я ничего не видела, не замечала, я жила в полном уединении с моими тремя сторожами, чувствуя себя настолько нравственно убитой, что даже не могла плакать. Рождение Виолы, несчастного ребенка без имени и будущего, увеличило мои бедствия. Тем не менее, молодая и крепкая натура выдержала все, хоть и медленно, но я поправилась. Экстрелла была моей единственной собеседницей и помогала мне в уходе за ребенком. Гильберт находился всегда в отсутствии, но в это время в доме появилась нужда. Деньги становились редки, а Экстрелла делалась все более и более озабоченной, и порой у нас не было необходимого. Однажды, когда мы остались без обеда, ко мне пришел Гильберт и заявил, что деньги, вырученные за продажу моих драгоценностей, все вышли, так как мои роды и вся жизнь в течение этих месяцев стоили очень дорого.

Теперь надо жить своим трудом, прибавил он. Я, не теряя времени, достал себе место кассира, а вы, моя дорогая Кармен, можете зарабатывать еще больше. У вас прекрасный голос, отличная метода. Общество Экстреллы ознакомило вас с испанским языком настолько, что вы можете исполнять не слишком сложные роли. Я говорил о вас с директором, и он обещал прийти проэкзаменовать вас и допустить к дебюту, если останется довольным.

Эти слова поразили меня, как громом. Петь за деньги на сцене оказалось выше моих сил.

— Нет, нет, — сказала я, — я не могу петь перед публикой, но я могу давать уроки пения, музыки и языков, я согласна даже шить поденно. Придумайте какие хотите другие занятия, и я с радостью буду работать.

Он улыбнулся.

— Гувернантки и портнихи кишмя кишат, и, конечно, ваш ребенок умрет с голоду, если вы рассчитываете прокормить его таким образом. Я не могу вас принуждать, но если вы будете упорствовать в вашем отказе, то позвольте нам расстаться, так как моего жалованья недостаточно, чтобы кормить вас обеих. Ищите сами занятия себе по вкусу.

Голова моя закружилась при мысли остаться покинутой в этом незнакомом городе без средств к существованию. Я должна была работать, так как не могла требовать помощи у постороннего человека, который из сострадания спас мне жизнь. Заливаясь слезами, я согласилась. На следующий день Гильберт привел какого- то препротивного господина, который любезно попросил меня спеть что-нибудь, заставил продекламировать монолог, а затем, потирая руки, сказал:

— Милый Петесу, я отвечаю за успех вашей жены. На следующей неделе мы дадим ей дебютировать.

Не могу я описать, с каким чувством появилась на сцене маленького, подозрительного театра, но имела большой успех. Театр бывал переполнен, когда мое имя — Кармен — стояло на афишах. Молодые кутилы, наполнявшие партер, осыпали меня при встрече цветами. Между этими поклонниками один молодой испанец по имени Цезарес де-Роайо особенно отличался поклонением, бешеными аплодисментами и страстными взглядами, которыми он меня преследовал. Упавшая духом, я убегала от этих унизительных успехов и, как только кончала свою роль, в сопровождении Николая тихонько уходила из театра.

Однажды, месяцев около двух после моего дебюта, Гильберт вернулся домой очень озабоченный и с досадой рассказал мне, что благодаря закулисной интриге, директор отказал нам обоим. Несмотря на то, что не было работы, мне стало легче на душе, я радовалась, что не буду больше являться перед алчными взорами толпы. Но вскоре нищета и лишения снова настигли меня, и в довершение несчастья Виола заболела. Сперва мне отказали в докторе, затем Экстрелла посоветовала пойти в больницу, где бесплатно давали советы. Доктор прописал дорогое лекарство, но Гильберт объявил, что у него не было положительно ни копейки. Вне себя, я хотела продать мои последние пожитки, но Гильберт воспротивился, обещая достать мне занятие в одном семействе, где нужны уроки французского языка и куда он тотчас меня отведет. Оживленная надеждой, я отправилась с Гильбертом, и он повел меня в город к уединенному дому, окруженному обширным садом. К удивлению моему, мы пошли маленькой потайной калиткой, а затем тенистыми аллеями прекрасно содержащегося сада направились к великолепной вилле. Поднимаясь по ступенькам обширной веранды, украшенной цветами, Гильберт остановился и сказал с наглой улыбкой, которую я тогда не поняла:

„Взгляните вокруг, Кармен. Если этот дом вам нравится и вы пожелаете, то может быть мы поселимся здесь“.

Я глядела на него ничего не понимая. Тогда он взял меня за руку и провел через ряд роскошных комнат в небольшую комнату, где я увидела Экстреллу с Виолой на руках. Ребенок был щегольски одет, а у стены стояла хорошенькая кроватка с розовыми атласными занавесками. Я думала, что это сон.

— Гильберт, — воскликнула я, протягивая ему обе руки, — это вы все устроили? Как я вам благодарна.

Он ничего не ответил, но я была так счастлива, что у меня не являлось никаких сомнений. Я поместилась в хорошенькой комнате, где нашла полный гардероб на свой рост, и вся отдалась ребенку, который, благодаря соблюдавшемуся лечению, видимо, поправлялся. Иногда я спрашивала себя, какая счастливая случайность произвела эту перемену в нашей судьбе? Но я была слишком измучена, чтобы не наслаждаться покоем, явившимся откуда бы то ни было.

Две недели прошло в этом счастливом спокойствии. Но вот однажды Гильберт предложил мне пройтись с ним, чтобы поглядеть павильон, который я еще не видела, и я согласилась. Пройдя сад, всю его длину, я увидела маленький готический павильон, весь увитый зеленью и окруженный розовыми кустами. Мы поднялись по маленькой лестнице, украшенной растениями, и вошли в переднюю, освещенную розовой лампой на потолке.

Далее была видна узкая дверь, украшенная резьбой, которую Гильберт отворил, и, дав мне перейти порог, сказал;

— Теперь отблагодарите достойным образом того, кто предоставил вам всю эту роскошь…

Едва я переступила порог, как дверь захлопнулась, и я слышала как ключ повернулся в замке. В ту же минуту чьи-то руки обвили меня и горячие губы прижались к моим. Я отчаянно вскрикнула и хотела вырваться. Я узнала дона Цезареса и поняла слишком поздно, что Петесу продал меня.

Одному богу известно, что я выстрадала, заключенная в этом доме и предоставленная ненавистному мне человеку. Быть может, мое явное отвращение охладило дона Цезареса. Через некоторое время тот исчез, и Гильберт сказал мне, что он убит на дуэли. Я умоляла тогда этого наглеца уехать из ненавистного дома. Но нет, он этого не сделал, и вскоре явился преемник Цезареса, по имени дон Родриго… Позволь мне не распространяться об этом ужасном времени, когда продаваемая и перепродаваемая негодяем, злоупотреблявшим моей беззащитностью и моей роковой красотой, я испила до дна чашу позора, едва не лишившего меня рассудка. Я наложила бы на себя руки, если бы меня не удерживала мысль об ужасном будущем, ожидавшем моего ребенка. Я пробовала бежать с Виолой, но меня хорошо сторожили, да и куда я пошла бы без денег, в моем незаконном положении? Я пришла наконец к решению задушить Виолу, а потом убить себя, как вдруг неожиданный случай изменил все.

Не объясняя причины, Гильберт объявил мне, что надо поскорее укладываться, так как в двадцать четыре часа мы уезжаем из Мадрида. Экстрелла, поссорившись с Гильбертом, в злобе рассказала мне, что полиция проведала о его темных делах, узнала, за какую безумную цену он меня продавал, разоряя молодых людей из хороших семей, и что ему велено немедленно уезжать. Кроме того, она сообщила мне, что оба брага игроки и что порой Гильберт получал из неизвестного источника большие суммы денег, которые тратил на свои удовольствия.

После изгнания из Испании мы поселились в Париже. Гильберт скоро достал мне занятие в одном из маленьких театров, но сам он и Николай ровно ничего не делали, вели жизнь разгульную, а Гильберт относился ко мне бесцеремонно, как к своей собственности. Он отбирал все, что я зарабатывала, отказывая мне в необходимом, воровал и продавал мои вещи, часто возвращался пьяным. Более года прошло таким образом. И вот однажды ночью Гильберта принесли смертельно раненного в голову. Я узнала, что он играл в картежном притоне и сплутовал, его уличили и произошла кровавая драка, в которой он и был ранен. На следующий день Гильберт умер, и я вздохнула свободнее. Перед законом я была его вдовой и могла жить как хотела. Николай был лучше его сердцем и менее развращен. Сам ом уже был болен и харкал кровью, все это вместе взятое заставило его вести правильную жизнь. Он объявил, что хочет честно трудиться и, насколько позволяли силы, помогал мне. Он написал несколько писем и через три недели сказал мне, что все устроено, его дальний родственник достал ему в Берлине, где жил сам, место в конторе, а прежний его благодетель прислал ему денежную помощь на путевые издержки и на устройство на новом месте. И тогда мы поехали в Берлин.

Вначале все шло хорошо, но вдруг болезнь Николая так обострилась, что он не мог выходить из комнаты, и скоротечная чахотка в полтора месяца свела его в могилу. Я думаю, что ухаживая за ним, я заразилась болезнью, которая меня убивает. Из бумаг Николая я узнала имя неизвестного мне благодетеля, то был князь Орохай. От него постоянно тянули деньги для ребенка и для меня, и он широко и великодушно никогда не отказывал в своей помощи.

Оставшись одна, я не знала, что делать. Мой гардероб был в таком состоянии, что я не могла давать уроки, и лишь после долгих поисков достала работу в магазине белья. Однако заработок мой был так ничтожен, что я зачастую голодала. Слава богу, хоть мой ребенок был сыт. Эти лишения и работа ухудшили состояние моего здоровья, я чувствовала, что болезнь бистро развивается, и что конец мой недалек. При жизни я ни к кому не хотела обращаться, на случай смерти приготовила письмо Раулю, прося его взять ребенка на свое попечение.

Четыре месяца прожила я на чердаке, где ты меня нашел, думая, что там и умру. Но Бог изменил твое сердце, ты принял меня с ребенком, и мне остается только благодарить милосердие Бога и твое…

Изнуренная длинным рассказом, она опустилась на подушки и закрыла на минуту глаза. Лицо Вельдена мало-помалу покрывалось смертельной бледностью, со жгучей скорбью слушал он историю нравственных и физических мучений, которыми несчастная искупила свою вину, а совесть твердила ему: „На тебе лежит ответственность за эту погибшую жизнь. По злобе к другой связал ты с собой ее и оттолкнул законную, внушенную тобой, любовь ее, а когда она пала, по твоей же вине, ты осудил ее без милосердия и кинул в руки негодяя…“

— Руфь, — сказал он нервным голосом, — твой рассказ служит мне приговором. Я виноват во всем, и Бог спросит у меня строгий отчет о твоем загубленном существовании. Ты имела право требовать от меня, если не страстной любви, то во всяком случае дружбы и снисхождения, а я был жесток, ослепленный безумной любовью к пренебрегшей мною женщине…

— Не обвиняй себя, Гуго. Оскорбление, которое я тебе нанесла, было слишком тяжко и не могло не довести до крайнего раздражения пылкую, гордую натуру. Но ты загладил свою вину, приняв меня с дочерью и отечески отнесясь к ребенку того, кто отнял у тебя любимую женщину. Моя участь слишком хороша для такой грешницы, я умираю, примиренная с тобой, окруженная заботами, твоей неисчерпаемой добротой и спокойная за судьбу Виолы, а для меня, как и для тебя, моя смерть спасение. Мог бы ты выносить меня без отвращения после моего ужасного постыдного прошлого?.. Нет, нет, Бог устраивает все к лучшему. Он принял твое раскаяние, простил тебя и возвращает тебе свободу. Ты молод, Гуго, забудешь меня, встретишь другую женщину, которая даст тебе мирное счастье со временем и детям будет преданной матерью.

— Нет, Руфь, я не возьму на себя больше ответственности за чью-либо душу. Труд и дети должны заполнить мою жизнь.

После этого важного разговора Гуго удвоил свои заботы о больной, предупреждая ее желания, и посвящал ей каждую свободную минуту, стараясь ее развлечь.

Настала весна. Пробужденная природа, вливающая, по-видимому, в каждого новые силы и жизнь, не произвела благотворного влияния на здоровье Руфи. Она становилась все слабей и слабей, ее глаза, расширенные болезнью, горели тем огнем, который исходил точно от отлетевшей души, как отражение отчизны, куда ты возвращаешься.

Однажды утром, войдя к жене, Гуго нашел ее задумчивой, озабоченной, беспокойной, в исхудалых руках были старые измятые и пожелтевшие письма.

— Что тревожит тебя, мой бедный друг? — спросил он ее, садясь возле. — Скажи мне все, и если только я властен успокоить и удовлетворить тебя, то будь уверена — сделаю.

— Ты читаешь мои мысли, — сказала Руфь, краснея. — Да, у меня есть одно последнее желание, быть может в этой жизни, но… я боюсь оскорбить тебя.

— Не беспокойся, ты ничем не можешь меня оскорбить, и я с радостью исполню твое желание. Говори же смело!

— Я хотела бы… — начала Руфь нерешительно, — я бы хотела увидеть еще раз князя Орохая. Только не думай, Гуго, что меня побуждает к тому преступное чувство. Я вернулась к моей первой любви, и тебе будет принадлежать моя последняя мысль. — Она взяла мужа за руку и притянула к губам. — Но видишь ли, я вспомнила о нем потому, что встретила его вчера на прогулке, а сегодня перечитала его несколько писем к Пете- су. В них видна постоянная доброта ко мне, страх и беспокойство за судьбу ребенка. Он нам много помогал и не виноват в плутнях Гильберта. Так вот, я хотела поблагодарить его за великодушие, успокоить насчет судьбы Виолы и сказать, что мы обе крещены…

Заметив, что лицо банкира краснеет, она замолкла и робко глядела на него со слезами на глазах.

— Я бы очень хотел осуществить твое желание, если бы это зависело от меня, — слегка дрогнувшим голосом ответил Гуго. — Но захочет ли князь тебя видеть? Ты не знаешь, что вскоре после твоего отъезда Орохай поссорился со своей женой, и они разъехались, а теперь, через год с лишним, примирились. Очень может быть, что в пылу своего нового счастья он найдет неловким…

— Увидеться с прежней любовницей? — прошептала Руфь. — Да, лучше отказаться от своего желания, пусть наслаждается счастьем…

— Не огорчайся напрасно. Желание твое вполне законно, и, будь уверена, что если только это возможно, я все устрою.

Придя к себе в кабинет, Гуго в волнении стал ходить по комнате. Мысль, что Рауль переступит порог ею дома, была ему крайне неприятна. С другой стороны, он считал даже необходимым напомнить гордому аристократу его злодеяние. Как ни тяжел ему будет этот визит, пусть полюбуется на жертву своей прихоти.

Решившись, наконец, банкир взял перо и написал:

„Князь! Женщина, которую вы некогда соблазнили, умирает от чахотки, и дни ее сочтены. Зная, что вы великодушно заботились о ее нуждах и о нуждах вашего ребенка, она желает видеть вас в последний раз, чтобы поблагодарить и показать вам вашу дочь. Если вы, князь, найдете возможным выполнить просьбу умирающей, то можете видеть ее у меня. Зная вашу щепетильность в некоторых отношениях, считаю нужным присо-вокупить, что мать и дочь — крещены. Гуго Мейер“.

Это письмо сильно смутило Рауля, вызвав в нем удивление и сострадание. Умирающая Руфь очутилась в доме своего мужа, своего беспощадного судьи, обрекшего ее на смерть? Эта перемена казалась ему необъяснимой Он охотно навестил бы несчастную женщину, которая, может быть, имела серьезные причины желать свидания, но как скрыть это от Валерии? Встревоженный, озабоченный, он облокотился на стол и задумался, опустив голову на руки.

— О чем ты задумался, Рауль? — спросила Валерия, неслышно подойдя к нему и целуя его.

Рауль вздрогнул.

— Валерия, ты?

— Боже мой! Но ты, кажется, встревожен чем-то?

— Да, дорогая моя! Угрызения совести и мое прошлое подавляют меня.

— Ив твоем прошлом есть то, что ты не можешь мне сказать? — спросила молодая женщина, бледнея.

— Нет, между нами не должно быть никаких тайн, — решительно сказал Рауль. — Я тебе все открою, как ни тяжело это признание. А затем, дорогая, суди, наказывай и дай свой совет.

Он усадил жену на диван и стал рассказывать, как взбешенный ее холодностью и ревнуя, стал искать легкой любви, как он встретил Руфь и как бесился затем, когда открылась их связь и он узнал, кого обольстил. Наконец, он описал жестокость Мейера, бегство молодой женщины и все удивление при получении письма, которое он протянул ей.

— Прочти и скажи, как поступить?

Краснея и бледнея, слушала Валерия рассказ мужа, и самые разноречивые чувства волновали ее душу, но восторженное великодушие, свойственное ее натуре, превозмогло все остальные побуждения.

— Ты должен посетить эту несчастную, Рауль, и сегодня же, — сказала она. — Подумай, как ты виноват перед ней! Быть может, она хочет просить тебя о чем- нибудь относительно ребенка, а ты обязан воспитать девочку и обеспечить ее будущее. Я тоже не понимаю, что значит внезапное великодушие банкира после такой жестокости. Но если Мейер простил свою жену, это еще не обязывает его воспитывать ее незаконного ребенка. Поезжай скорей, милый мой, исполни долг христианина и спиритуалиста. Мне нечего тебе прощать, несчастная жестоко наказана.

— Благодарю тебя, — прошептал Рауль, с жаром целуя руки жены. — Я еду, — и, обняв Валерию, сказал: — Я обещаю Мейеру освободить его от ребенка после смерти жены. Но думаю, что лучше написать сперва банкиру в какой день и час я могу явиться.

— Чтобы бедная больная умерла, пока вы будете переписываться? — воскликнула Валерия. — С чахоточными нельзя поручиться ни за один час. Нет, нет, милый, поезжай скорей, не откладывай далее.

Слова Валерии убедили князя Он велел подать экипаж, а княгиня села у окна и, глядя на уезжающего князя, так глубоко задумалась, что не заметила как у подъезда остановилась карета Антуанетты, и подруга ее вошла затем в комнату.

— Скажи, фея, что у вас? Опять новая размолвка? — спросила графиня, трогая ее за плечо. — Рауль, проезжая мимо, пристально глядел на меня и не узнал, а тебя я нахожу в мечтательном состоянии. Что это — избыток счастья или какая-нибудь ссора туманит так ваши головы?

— Мы совершенно счастливы и живем в полном согласии, — ответила, улыбаясь, Валерия. — А смутило наш покой прошлое, которое выплывает неизвестно откуда. Пойдем ко мне, я тебе все расскажу. От тебя, моей сестры и поверенной, у меня не может быть тайн.

— Вот уж, действительно необыкновенная история, — сказала графиня с изумлением, выслушав рассказ Валерии. — Но ведь какая роковая случайность, что Рауль среди сотен „этих дам“ попал и обольстил именно жену Мейера? Воображаю бешенство гордого Самуила, когда он раскрыл этот сюрприз. Какая насмешка судьбы! Но я тоже не понимаю, что могло смягчить эту железную душу до того, что он принял обратно эту женщину с ребенком, да еще приглашает Рауля навестить его возлюбленную. Это же прямо чудо!

— Быть может, он хочет отделаться от ребенка.

— Сомневаюсь. Такие натуры, как Мейер, ничего не делают наполовину. Уж если он простил жену и победил отвращение к незаконному ребенку, терпя их в своем доме, то вряд ли захочет отделаться от девочки. А ты желала бы взять ее и воспитать вместе с Амедеем?

— И чего ты только не выдумаешь, право! Разве это возможно? Нет, мы поместим ее в какое-нибудь почтенное семейство и обеспечим ее будущность.

— Это Мейер и сам может сделать, он слишком богат, чтобы останавливаться перед денежным вопросом. А насколько я знаю, он никогда не примет предложения Рауля. Ты должна бы понимать это лучше меня.

Валерия не отвечала. Опустив голову, снова задумалась. В памяти ее воскресло далекое прошлое и все перипетии ее любви к Самуилу. Перед ней, как живое, восстало бледное, энергичное лицо банкира и его пламенный, чарующий взгляд впивался в ее глаза… Конечно, все это прошло и забыто, она не любит более Самуила, а между тем, одно воспоминание об этом человеке пробуждало в ее сердце какую-то неопределенную тоску, какое-то тягостное чувство, которому не находилось названия… И она невольно вздохнула.

— Не предавайся вредным мечтаниям, Валерия, — сказала следившая за ней графиня, наклоняясь и беря ее за руку. — Не вызывай в своем воспоминании демонический роковой взгляд, который едва не разрушил твое супружеское счастье. Ты не в силах бороться против чарующего влияния, которое этот человек имеет на тебя. Чтобы быть счастливой, не изменять своему долгу и безгранично любить Рауля, ты должна изгнать всякое воспоминание о Самуиле.

— Ты права, — сказала она, поднимая голову и проводя рукой по лбу. — К чему эти праздные мысли? Рауль — это моя светлая и радостная будущность, а Самуил — темный призрак, вставший между нами как грозная пропасть.

— Наконец-то, — обрадовалась графиня. — Вот такой я тебя люблю. А теперь, слушай, зачем я приехала. Вы все едете ко мне на целый день. Маленький Жорж свалился и свихнул себе ногу, доктор его уложил в постель, а я обещала привезти ему приятеля Амедея для поддержки его терпения. Я дождусь возвращения Рауля, и мы все вместе отправимся.

Рауль меж тем приехал к банкиру. Несмотря на его добрую решимость и сострадание к Руфи, мысль, что нужно переступить порог этого дома, тяготила его.

— Доложите обо мне баронессе, — сказал он, давая лакею свою карточку.

— Баронесса никого не принимает, ваша светлость, — ответил лакей в замешательстве. — Но вот барон, потрудитесь обратиться к нему.

Действительно, в одну из дверей вестибюля выходил Гуго, собираясь уезжать, но при виде посетителя он сдержанно вежливо поклонился.

— Прошу войти, князь. Жена моя не ожидала сегодня вашего посещения, но я тотчас предупрежу ее и потом проведу вас к ней.

Неожиданная встреча эта была тяжела Раулю, он пожалел даже, что последовал совету жены, приехав без предупреждения. Но теперь, в присутствии прислуги, приходилось сдерживаться, чтобы не выдать себя.

— Очень рад, что я встретил вас, господин Мейер. Это представляет мне случай поговорить с вами насчет одного необходимого дела, которое я желал бы окончить прежде свидания с баронессой.

— В таком случае, князь, потрудитесь пройти ко мне в кабинет, — ответил Вельден с некоторым удивлением, любезно предлагая посетителю пройти вперед.

Подвинув стул Раулю, Гуго сел.

— Я к услугам вашей светлости, хотя не могу понять, какие дела нам предстоит решить. Относительно Руфи у вас действительно есть дело, но уже чисто нравственного свойства.

Рауль нервно погладил усы.

— Вы забываете, что есть существо, о будущем положении которого необходимо договориться. У вашей жены есть ребенок, по отношению к которому у вас нет никаких обязательств. На мою долю выпадает обязанность воспитать эту девочку и обеспечить ее будущность.

Считаю долгом заявить вам, что если она лишится матери, я возьму и помещу ее в надежные руки.

Гуго испытующе смотрел на Рауля.

— Вы желаете взять вашу девочку. А княгине известно ее существование? Согласна ли она принять девочку в свой дом и быть ей матерью?

Рауль сильно покраснел.

— Нет, я не могу требовать, чтобы она воспитала моего ребенка, хотя ей известно мое прошлое, так как между нами нет тайн. Но я хочу поместить девочку в почтенное семейство и заботиться об ее будущности.

Горькая, презрительная усмешка скользнула по губам банкира.

— Я ценю ваши добрые намерения, князь, но все эти заботы излишни. Я оставлю у себя ребенка, которого узаконил и крестил как своего, а этот акт обеспечивает Виоле состояние и общественное положение. Я простил свою жену, безусловно, и не опорочу ее память, отвергнув ребенка, которого принял вместе с ней под мой кров. Затем, ваша светлость, — закончил он, вставая, — я пойду предупредить Руфь о вашем посещении.

Оставшись один, Рауль стал в волнении ходить по комнате, сильно недовольный собой и смутно досадуя на Гуго. Его пренебрежительно отстранили, и он вынужден терпеть это великодушие „выкреста“, который отравил несколько лет его жизни. Мучимый этими мыслями, князь машинально остановился около стола с книгами и журналами: наверху на роскошной розовой этажерке возвышался бронзовый бюст. Вдруг Рауль вздрогнул — это бюст Аллана Кардека, точно такой же, какой стоял и на его столе, и эти книги и журналы были спиритуалистического направления. Теперь он нашел ключ к разгадке, ему стала ясна причина коренной перемены в характере банкира. Сознание бессмертия души и цель ее земного воплощения победили, сковали чувства ненависти и мщения, сделав сурового и пылкого человека добрым и сострадательным.

Голос Гуго, приглашавшего Рауля к больной, прервал его размышления. Как бы преобразясь, с иным видом и тоном, Рауль повернулся и искренне, дружески сказал:

— Г-н Мейер, сознаюсь, что я был очень удивлен переменой в вашем образе действий, но теперь я понял причины: вы — спирит и в духе спиритуализма поступаете относительно вашей жены и меня. Так я должен вам сказать, что я тоже спирит и перед изображением великого философа, которого мы оба чтим, я сознаюсь, что неверно судил вас. Вы великодушный и добрый человек, и я был крайне неправ, — он остановился.

— Считая меня ростовщиком? — сказал Гуго с грустной улыбкой.

— И в этом тоже, конечно. Но сверх того, я искренне сожалею о всем, в чем вольно или невольно виноват перед вами, — заключил Рауль, протягивая ему руку.

С видимым колебанием Гуго протянул свою.

— Если вы тоже спиритуалист, князь, то поймете, что я исполнил лишь свой долг, и что странное сплетение моей судьбы с вашей коренится, конечно, в далеком прошлом. А если когда-нибудь представится к тому случай, — взор Гуго вспыхнул и загадочное выражение мелькнуло на его лице, — надеюсь, вы тоже примените ко мне девиз нашего учения: „Без милосердия нет спасения!“

Доведя князя до дверей будуара Руфи, он удалился, а Рауль вошел один в большую комнату, убранную цветами, где несколько переносных фонтанов поддерживали в воздухе влажность, необходимую для облегчения дыхания больной.

Молодая женщина полулежала на диване, поддерживаемая подушками. Красный плюшевый пеньюар несколько оживил ее смертельную бледность. На скамейке у ее ног сидела с огромной куклой Виола.

Пораженный и растроганный, Рауль на минуту остановился. Ужели эта бледная, слабая, умирающая женщина — Руфь, та роскошная обаятельная красавица, покорившая его чувства? Виола служила тому свидетельством: эта прелестная крошка с длинными пепельно-русыми кудрями была, несомненно, его дочерью, его живым изображением.

— Ах, думал ли я увидеть вас, баронесса, в такой обстановке, в таком состоянии? — сказал князь, подойдя к ней и целуя протянутую руку.

Руфь подняла на него глаза, горевшие лихорадочным огнем, и указывая на ребенка, прошептала:

— Вот Виола!

Наклонясь к девочке, Рауль привлек ее к себе и поцеловал.

Смутившаяся было при виде красивого офицера, малютка ободрилась этой лаской и, когда князь сел, оперлась на его колени и, показывая ему куклу, с гордостью сказала:

— Неправда ли, какая хорошенькая? Папа подарил мне ее вчера и я назвала ее Гугетхен.

— Ты славная девочка, — смеясь сказал князь, лаская ее кудрявую головку. — Муж ваш отнял у меня всякую возможность дать этому ребенку что-либо, кроме моей любви, а относительно вас я бессилен загладить мою вину.

— Ах, я должна еще благодарить вас за ваше постоянное великодушие относительно меня, а Виоле ваш поцелуй принесет счастье, — сказала больная, смотря на него блестящими глазами. — Благодарю вас, что вы пришли, я так желала увидеть вас перед смертью, поблагодарить, показать вам Виолу и успокоить вас насчет ее будущего.

Петесу очень злоупотреблял вашей щедростью, но я узнала об их вымогательстве только после смерти обоих братьев.

Ответ Рауля был прерван Виолой, которая играла с куклой, а затем подошла к окну и закричала:

— Папа в саду. Можно мне к нему пойти?

Не дожидаясь ответа, она выбежала из комнаты, и вскоре ее Ч.ИСТЫЙ, серебристый голосок донесся уже из сада. С любопытством подошел князь к окну и вдали, близ фонтана, увидел банкира, разговаривавшего с садовником. В эту минуту девочка к ним подбежала и схватила Гуго за платье, а тот нагнулся, поднял малютку и стал ее качать, делая вид, что хочет бросить в бассейн. Веселый смех Виолы доносился до Рауля, который, молча, задумчиво любовался их дружескими отношениями. Возвратясь к баронессе, он сел возле нее на стул и сказал, пожав ей руку:

— Ваш муж очень добр к ребенку. Но расскажите мне о себе, Руфь, о печальных обстоятельствах, подорвавших ваше здоровье. Скажите, нет ли у вас какого-нибудь желания, которое я мог бы выполнить, и чувствуете ли вы себя теперь счастливой?

— Не могу высказать, как я счастлива, и благодарю вас, Рауль, за вашу доброту. Но теперь у меня есть все, чего только я могу желать. Я умираю близ моего мужа, примиренная с ним, окруженная его добрыми заботами, спокойная за судьбу детей, посвященная в тайну загробной жизни и быстро приближаюсь к желанному концу. Я устала… я так много страдала!

Она в коротких словах передала некоторые эпизоды своего прошлого, которые характеризовали Петесу, не упоминая впрочем о вынесенном позоре. Утомясь, она откинулась на подушки и закрыла глаза. Растроганный Рауль схватил со стола флакон с солями и дал ей вдохнуть, и Руфь с улыбкой выпрямилась.

— Благодарю вас, это пройдет. Меня утомило волнение и наш разговор. Итак, прощайте, Рауль, в этой жизни и до свидания в мире духовном. Благодарю вас еще раз за все, что вы делали для меня, сохраните добрую память обо мне и молитесь об успокоении моей души, как я буду молиться о счастье вашем и вашей жены.

Она протянула ему обе руки, и Рауль со слезами на глазах покрыл их поцелуями.

— Простите мне легкомысленную ветреность, с какой жертвовал за минуту безумной страсти вашей честью и будущностью. Простите, что оставил вас затем во власти негодяя. Клянусь, я ежедневно буду за вас молиться.

Голос его оборвался. Он встал, вышел из комнаты, не оглядываясь, и бросился в карету. Расстроенный и подавленный мучительными угрызениями, Рауль вернулся домой и, узнав, что у жены сидит Антуанетта, заперся у себя в кабинете; в эту минуту он был не в состоянии говорить с кем-либо. Голос Валерии вывел его из тяжелой задумчивости. Он подробно передал ей свой разговор с банкиром и с Руфью, и княгиня с волнением выслушала его. Антуанетта была права. Гуго отверг всякое вмешательство князя и оставил ребенка у себя. Побледневший образ бывшего жениха снова восстал перед ней, озаренный чарующей силой, но молодая женщина мужественно оттолкнула тень, вводившую в искушение и омрачавшую их счастье. Обняв мужа, она поцелуем прервала его речь.

— Довольно об этом печальном событии, не будем более говорить о прошлом и забудем его. Мы любим друг друга и довольно. А теперь идем, нас ждет Антуанетта.

Со дня свидания с Раулем силы Руфи быстро ослабевали и вскоре она не могла уже вставать с постели. А между тем полное душевное спокойствие и горячая вера в Бога не покидали ее ни на минуту. Чувствуя приближение смерти, она пожелала причаститься и долго беседовала с отцом фон-Роте, удивляя его набожностью и раскаянием.

По уходе священника Руфь протянула руку мужу, который, опираясь о спинку кровати, стоял бледный и мрачный.

— Сядь здесь, Гуго, и дай мне свою руку. Я так счастлива, когда чувствую, что ты возле меня, а веки кажутся мне тяжелыми, я не всегда могу их поднять.

Вельден молча подвинул кресло к кровати и пожал холодную, влажную руку больной. Сердце его было преисполнено скорби: доктор сказал ему, что она не переживет ночи. После минуты молчания Руфь открыла глаза.

— Все прошлое воскресает в моей памяти, — прошептала она с улыбкой. — Я вижу теперь, как мало ценила я счастье, которое давал мне Бог. Я вспомнила следующий после Эгона день, когда проснулась ночью, увидела тебя с участием и тревожно склонившегося надо мной, невыразимое счастье охватило тогда все мое существо… Я думаю, что если б я терпеливо и покорно старалась привлечь твое сердце, я бы преуспела в этом.

Вельден вздрогнул, и лицо его покрылось бледностью. Он вспомнил ту ночь, когда, наклонясь над бедной матерью и убаюкивая ее притворной любовью, выждал удобного момента влить ей усыпительные капли, чтобы, пользуясь ее сном, похитить ребенка.

— Что с тобой, Гуго? Я не хотела делать тебе упрека, вызывая это воспоминание, — прошептала Руфь, и руки ее, лежавшие сверх одеяла лихорадочно дрожали.

— Бедная женщина! Я принес тебя в жертву своему эгоизму! Прости и молись за меня в том мире, когда просветленным духовным твоим взорам откроются мои поступки, и ты поймешь, как виноват я перед тобой!

— Всегда, всегда я буду молить за тебя Бога. А теперь, Гуго, моя последняя к тебе просьба, которую я давно не решалась высказать. Поцелуй меня перед смертью. Мне кажется, что твой поцелуй смоет с меня пятно позора и запечатлеет наше примирение.

Со слезами на глазах наклонился он к ней и нежно прижал свои губы к устам умирающей. С неожиданной силой Руфь поднялась и обвила руками шею мужа, ее большие черные глаза блестели лучезарной радостью, а щеки покрылись румянцем, и на минуту придали ей блеск прежней красоты. Но вдруг ее тело дрогнуло, руки распались, легкий вздох приподнял ее грудь и затем голова безжизненно запрокинулась. Руфи не стало.

Холодная дрожь охватила Гуго. Он опустил тело на постель, вложил в руки крест, поцеловал усопшую в лоб и вышел из комнаты. Сделав необходимые распоряжения, он отправился к себе в кабинет. Он был подавлен, разбит, и чувство пустоты и страшного одиночества щемило сердце. В течение этих месяцев постоянных забот он привык к Руфи, привязался к умирающей женщине, которую не удостаивал взглядом прежде, когда она жила с ним, исполненная любви и цветущего здоровья.

— Ах, — шептал он, сжимая руками свой пылающий лоб, — зачем было презирать положение, в которое меня поставила судьба, и жаждать гордой женщины, от которой меня отделяла пропасть предрассудков?.. Покой, счастье, даже собственного сына — я все оттолкнул от себя и остался одиноким с чужими детьми, из которых один непременно проклянет меня когда-нибудь…

В день погребения, совершавшегося очень скромно, посыльный принес от неизвестного великолепную гирлянду роз. Гуго догадался, кто прислал этот безмолвный прощальный привет усопшей страдалице, безвременной жертве несчастных обстоятельств и жестокости мужа. С горькой скорбью возложил он цветы на ее гроб…

VII

Прежде чем продолжить свой рассказ, бросим взгляд назад и сообщим о судьбе двух второстепенных лиц: Стефана, бывшего камердинера банкира, и Марты, прежней камеристки княгини Орохай.

Получив крупную сумму денег за свое предательство, они уехали в Вену, где обвенчались, а оттуда в портовый город. Там сели на корабль, отправляющийся в Новый Свет. Они были вполне счастливы, а обладание неожиданным богатством заглушило в них угрызения совести. Перед ними развертывалось счастливое будущее, которое обещало стать еще более блестящим, так как пробуждалась алчность.

Стефан уже не довольствовался тем, что он имел. Он мечтал сделаться миллионером, как Самуил Мейер, и во время переезда через океан выкладывал жене спекулятивные соображения, которые должны были в несколько лет увеличить их состояние раз в сто. Поглощенные такого рода проектами, прибыли они в Нью-Йорк и стали разыскивать Христофора Бехтеля — дядю Марты с материнской стороны, чтобы посоветоваться с ним как лучше устроиться и спекулировать в Новом Свете.

К крайнему неудовольствию они узнали от одного пивовара, друга и приятеля Христофора, что тот уже шесть лет как уехал в южную провинцию, где тогда открыли земли с золотой рудой. Увлеченный перспективой быстрой наживы, Бехтель ликвидировал свои дела и уехал в Монтану. В письме своем к пивовару он сообщил, что купил участок земли и имел полную надежду на успех. Хотя со времени этих известий прошло около четырех лет, но мысль приобрести золотой рудник крепко засела в голове Стефана. Надо было только узнать, жив ли дядя Христофор и согласится ли он содействовать ему советами и своей опытностью для приобретения выгодного участка. И он, не мешкая, написал дяде письмо, в котором откровенно говорил о размере своего состояния, о желании искать золото и о намерении, если дядя это одобряет, поселиться с женой близ него. Ответ не замедлил, и дядя Христофор одобрил план своего нового племянника. Он сообщил, что у него самого обширный участок земли и множество данных указывает, что в нем должно быть золото, но что средства не позволяют ему продолжать раскопки. В настоящую минуту он, расстроенный смертью жены и бездетный, оставил пока работы и открыл гостиницу, где живет с Андреем Шмитом, племянником своей покойной жены, который помогает ему в занятиях.

Христофор Бехтель был счастлив увидеть кого-нибудь из родных и предложил Марте с мужем следующее: он уступал им свой золотоносный участок за умеренную цену, оставляя себе лишь десятую долю доходов с приисков: „Это не много, я полагаю, — писал он, — я думаю… что вы не пожалеете предоставить вашему старому родственнику эту долю из миллионов, которые получите. Зато Андрей и я будем работать вместе и не возьмем чужих рабочих, что всегда опасно“. Это письмо положило конец последним колебаниям Стефана. Ему уже мерещились обещанные миллионы, он представлял себя вернувшимся в Пешт богаче своего бывшего господина и горел нетерпением приступить к делу.

Запасаясь всем, что им могло понадобиться на новом месте, они отправились в путь, и радушно были встречены дядей Христофором. Бехтель продал гостиницу, поселился с племянником и молодой четой в доме, который выстроил на участке, скрывавшем в своих недрах золото, обладание которым обеспечивало все наслаждения земные. Бехтель был хоть и жадный человек, но трудолюбивый простак. Старик вполне подчинялся Андрею, малому лет двадцати пяти, лукавому, скрытному, алчному и энергичному. Одаренный приятной наружностью, атлетической силой и мягкостью в обращении, Андрей казался очень удобным и безобидным сожителем. Красивая, с щегольским пошибом, как и подобает камеристке большого дома, Марта произвела глубокое и опасное впечатление на сердце молодого геркулеса, давно лишенного подобного женского общества. Со свойственным ему лукавством, Андрей скрывал свои чувства, держался как преданный родственник и мало-помалу вошел в доверие.

В переговорах, в разъездах и устройстве в исправленном и увеличенном домике прошел почти год, и когда мужчины могли, наконец, приняться за работу, Марта уже нянчилась с сыном, которого, смеясь, иначе не называла как будущим миллионером. Она была вполне счастлива в своем хорошеньком домике, уютно обставленном и окруженном садом. Дюжая негритянка помогала ей в хозяйстве, а сумма, оставшаяся от покупки земли, была настолько значительна, что позволяла молодым супругам спокойно ждать результата раскопок и той блестящей будущности, в какой они были уверены. Между тем, прошел еще год в бесплодных трудах. Втроем они прорыли длинную галерею с разветвлениями в разные стороны, но желаемое золото не показывалось.

Стефан начал терять терпение и обдумывал как написать Самуилу, чтобы сорвать с него еще денег, приобрести соседний большой участок земли и повести работы на широкую ногу. Марте он ничего не сказал о своем намерении, так как она не любила вспоминать об источнике их богатства, а с тех пор как стала матерью, сильнее чувствовала упреки совести. Ведь она способствовала тому, чтобы лишить другую мать ее первенца. Она еще не знала, какие последствия имела ее вина для Валерии.

Прошел еще год, и Марта произвела на свет девочку, по-прежнему наслаждаясь довольствием и счастьем.

Однажды, в обеденную пору, стоя на маленькой террасе дома, она с нетерпением ждала возвращения работников: обед был давно готов и мог испортиться из- за этой непонятной задержки.

Она уже собиралась сама пойти на рудник, как увидела бегущего Андрея. Он был один, и его взволнованное лицо предвещало беду. Нерешительно, делая над собой усилие, он сообщил пораженной Марте, что дядя и он собирались уже уходить, дожидаясь только Стефана, который работал в самой глубине. Как вдруг раздался его крик, а затем глухой грохот. Они бросились к месту катастрофы и увидели, что произошел обвал. После больших трудов и невероятных усилий, они отрыли несчастного, но не знают, умер он или только лишился чувств.

Не помня себя, кинулась Марта к руднику, но на полдороге встретила дядю Христофора, который вез тело на тачке, служившей им для вывоза земли. При внимательном осмотре стало ясно, Стефан мертв. Его посиневшее лицо указывало, что он задавлен. Доктор был редкостью в этих местах, так что никакое следствие не было произведено для определения причины смерти, и погребение совершилось тотчас же и по-простому. Марта была в отчаянии. Что ей делать в этой отдаленной стране, одинокой и с двумя детьми на руках? Самое разумное было бы вернуться в Европу, но эта мысль внушала ей непреодолимое отвращение. Несколько успокоившись, она решила уехать из этого несчастного для нее места и поселиться в ближайшем городе. Дядя одобрил ее намерение и великодушно купил у нее землю и дом за половину той цены, которую получил от них.

Решив всецело посвятить себя детям, Марта и такой сделке была рада. Она скоро уехала и на новом месте жила уединенно, никого не видя. Один лишь Андрей по-дружески навещал ее время от времени. Марта, впрочем, нуждалась в друге, так как несчастья продолжали ее преследовать. Меньший сын, которого она обожала, заболел свирепствовавшей в городе скарлатиной и умер. Посетивший ее через несколько дней после этого Андрей принял живое участие в ее горе,, да и он был печален, так как ужасный случай постиг дядю Христофора. Старик захотел сам поправить крышу дома, но потерял равновесие и упал так неудачно, что от удара в голову онемел и сделался идиотом.

С тех пор Андрей стал посещать Марту все чаще и чаще и, наконец, предложил ей выйти за него замуж. Он признался, что давно полюбил ее, с той минуты, как увидел, но честно сдерживал это чувство, уважая права Стефана, а позже ее законную скорбь после смерти мужа. Теперь, когда она овдовела, он надеется, что она не отвергнет его и поможет ему в уходе за стариком, который для него был благодетелем, да и для них — другом и преданным родственником.

Марта, не колеблясь, приняла предложение. Она чувствовала себя одинокой и несчастной. К Андрею она давно питала симпатию и к тому же новые обязанности, как она надеялась, восстановят ее душевное спокойствие.

Итак, она вышла за Андрея, который пожелал ехать в Новый Орлеан и там за общие капиталы открыть щегольскую гостиницу. Но вскоре после свадьбы он изменил свое решение, объявил, что желает вернуться на участок и снова приняться за раскопки, так как покупателя на землю не находилось, несмотря на значительно пониженную цену.

Марта воспротивилась этому намерению, внушавшему ей отвращение. Ей было ненавистно то место, где погиб ее первый муж, но Андрей упорно стоял на своем, и в конце концов Марта должна была уступить. Вскоре после их второго водворения в домике умер Христофор Бехтель. Теперь Андрей работал на руднике один, но он был полон надежд и сил.

Однажды, около трех недель после смерти старика, Андрей возвратился домой сияющий радостью и объявил Марте, что его упорный труд, наконец, увенчался успехом — он нашел золото. Он звал жену пойти с ним посмотреть находку, и удивленная и обрадованная Марта пошла вместе с ним на рудник, и муж показал ей в конце узкого прохода, едва освещенного фонарем, куски земли с золотыми песчинками, которыми он хотел наполнить мешочек, нарочно для того принесенный.

Густой, удушливый воздух мрачного рудника должно быть сильно на нее подействовал. Она вдруг почувствовала себя дурно и, шатаясь, прислонилась к стене. По телу ее пробежала дрожь и голова закружилась, ей показалось, что до нее слабо доносится страшный крик Андрея, а затем все исчезло из глаз.

Когда Марта пришла в себя, то при слабом свете фонаря увидела, что она была одна, мешок до половины наполненный, лежал на земле, а Андрей исчез. Удивленная и раздосадованная Марта вернулась домой, не понимая, как мог муж бросить ее. Но затем досада ее сменилась беспокойством, когда она нигде не нашла Андрея. Настал вечер, а муж все не приходил. Наконец, далеко за полночь явился Андрей, бледный и утомленный. Он молча поел немного и, ни слова не говоря огорченной жене, лег и, казалось, уснул. Его странное поведение продолжалось и на следующий день. Он уходил с рассветом и возвращался лишь ночью, казался мрачно настроенным, встревоженным и пугливо поглядывал даже на жену. Впрочем, по прошествии двух недель он успокоился, перестал пропадать и принялся за работу.

Марта боялась его расспрашивать, заметя, что малейший намек на рудник и на богатства, в нем заключенные, раздражал Андрея. Она была приятно удивлена, когда раз поутру Андрей позвал ее и сказал:

— Пойдем со мной на рудник, надо будет взять оттуда мешок, а ты будешь держать фонарь. Не удивляйся, у меня есть на все свои причины, — мрачно присовокупил он.

Марта молча повиновалась. Дойдя до конца галереи, она поставила фонарь на кучу земли и помогла мужу наполнить мешок. В эту минуту та же странная слабость охватила ее, в глазах потемнело, голова закружилась и лишь страшный вопль вывел ее из оцепенения: Андрей с пеной у рта и распростертый на земле корчился в конвульсиях. Вне себя побежала Марта звать на помощь и вскоре вернулась со служанкой. Когда они вошли в рудник, то нашли Андрея лежавшим без чувств. С большим трудом притащили они его домой и положили в постель. После долгих стараний привели его в чувство, он открыл глаза, но никого не узнавал. В бешеном бреду метался он на постели, борясь с невидимым врагом, кричал и сыпал ругательствами.

Убедившись, что муж серьезно болен, Марта решилась пригласить доктора, и молодой негр, брат служанки, отправился верхом. Прошло не менее десяти часов, прежде чем ему удалось привезти врача.

День прошел мучительно, но под вечер больной, казалось, успокоился и заснул. Марта сидела у его изголовья, но изнуренная волнением и борьбой с больным, которого все время удерживала, так как он хотел все время броситься с кровати, она, наконец, задремала. Удушье и яркий свет вдруг разбудили ее. Она несколько минут в оцепенении глядела, как Андрей с помутившимися глазами и в одной рубашке поджигал ночником оконные занавески, а прежде запалил занавеси у постели. Пламя касалось потолка, который зловеще потрескивал, а дым, едкий и удушливый, наполнял комнату. Опасность придала силы Марте, она бросилась к нему, стараясь вырвать из его рук ночник и вывести из дома.

— Оставь меня, дура! — глухим голосом, безумно хохоча кричал Андрей. — Разве ты не понимаешь, что темнота в этом проклятом руднике только помогает негодяю? Теперь, когда так светло, он не посмеет отнимать золото и мешать мне унести мешок.

Старания молодой женщины увести Андрея были напрасны. Лихорадочное состояние придало ему силы. Вдруг Марта вспомнила, что малютка дочь, ее единственное сокровище, была в комнате верхнего этажа. Позабыв, все, она бросилась наверх и, невзирая на опасность, спасла задыхающегося ребенка. Андрей, полуживой, со страшными ожогами и сильной горячкой был вытащен из комнаты отважной и сильной негритянкой, но дом сгорел дотла, и когда на рассвете приехал доктор, он нашел лишь одни дымящиеся развалины. Больного поместили в сарай на огороде. Его бред сменился полнейшим упадком сил, и доктор объявил его безнадежным. Отсутствие медикаментов, а также осложнение болезни вследствие ожогов и простуды, вызванной долгим лежанием на земле, — все это делало выздоровление невозможным.

Убитая неожиданным бедствием, Марта не отходила от умирающего, прикладывая компрессы и всячески стараясь облегчить его страдания.

Под вечер Андрей, казалось, очнулся от забытья и вскоре в полном сознании открыл глаза. Увидев жену, приготовлявшую ему компресс, он знаком подозвал ее.

— Марта, — прошептал он, взяв ее за руку, — я умираю, я чувствую, что не увижу больше восхода солнца, но до тех пор я хочу облегчить мою нечистую совесть. О, да! Я знаю, что существует суд Божий, страшный и неумолимый, который рано или поздно поражает преступника и не допускает его пользоваться чужим добром.

Глухой стон сорвался с уст Марты.

— Да, да, я знаю, что Бог видит и наказывает преступление, избежавшее суда людского.

Молодая женщина сжимала обеими руками свой лоб, покрытый холодным потом.

— Слушай, — продолжал больной отрывистым голосом. — Как только я тебя увидел, то безумно в тебя влюбился. Но так как ты любила своего мужа, я скрывал свои чувства, придумывая разные планы, как завладеть тобой. Мы продали вам землю, чтобы сбыть за хорошую цену предприятие, которое считали неудавшимся, так как бесполезно проработали четыре года. Дядя Христофор все же остался из алчности, боясь, чтобы вы все-таки что-нибудь не нашли. А в таком случае мы заранее решили убить вас, чтобы завладеть сокровищем. Когда я тебя увидел, мои намерения относительно тебя изменились. Чем более во мне развивалась страсть и ревность, тем более я ненавидел Стефана. Он первый нашел золото и, едва мы убедили себя в действительности находки, я бросился на него, ошеломил ударом по затылку, а затем- придушил его кучей земли, а тебе рассказал выдуманную мной сказку.

При этом неожиданном признании Марта глухо вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Прости меня и дай закончить мой рассказ. Ты видишь, как Бог покарал меня, — сказал умирающий, корчась в постели. — Мы молчали о найденном золоте, чтобы не возбуждать подозрений. Затем у меня был другой план: я хотел отделаться от дяди Христофора, чтобы остаться единственным обладателем золота и тайны. Однажды, когда он работал на крыше, я подкрался сзади, ударил его по голове и сбросил вниз. Он рухнул, и я думал, что убился, но ничуть не бывало: он только онемел от удара и страха и сделался идиотом. Я оставил его жить и женился на тебе, но тут настигла меня рука Божья. Полагая, что настал момент объявить о находке золота и покинуть это проклятое место, я повел тебя в рудник. Но когда хотел взять мешок, то увидел возле себя Стефана. Мертвенно бледный, с безжизненными глазами, он уцепился за мешок, злобно отнимая его у меня. Я убежал, как полоумный, но впоследствии убедил себя, что то была галлюцинация моих возбужденных чувств, и вторично пошел вместе с тобой. И снова возле меня восстал призрак, схватившийся за мешок. Я упал, видя, как ты бросилась бежать, но не мог следовать за тобой, так как страшные глаза Стефана приковывали меня к земле. Надвигаясь все ближе, он наклонился надо мной и мне пахнуло в лицо ледяным зловонным дыханием с трупной вонью, так что я чуть не задохся. Синеватое пламя мерцало вокруг его безжизненной головы и вырывалось из судорожно искаженных губ.

— Завтра ты будешь со мной, мы будем вместе сторожить золото и поделим его, — насмешливо сказал он мне. — Затем я лишился чувств.

Охваченная ужасом Марта, хотела встать и бежать, но силы ей изменили, и она упала в обморок. Когда, благодаря заботам негритянки, она пришла в себя, Андрей был уже мертв. Тотчас после погребения, Марта поспешно переселилась в тот городок, где жила до своего вторичного замужества. Мысли ее мешались, она начинала бояться полученных от банкира денег, на которых, казалось, тяготело проклятие. Сознание, что она была женой убийцы Стефана, внушало ей отвращение к самой себе. Ее терзала совесть, а в несчастьях, ее поразивших, она видела кару Божью за похищение христианского ребенка, которого она отдала еврею, лишив его крещения и других таинств.

Спасаясь точно от преследования духов, она продала все и без определенного намерения уехала в Нью- Йорк. Там, вдали от этого ужасного места, она надеялась снова приобрести душевный покой, отдавшись своему ребенку. Часть дороги ей пришлось ехать на пароходе, и вот на вторую ночь плавания случилось несчастье. Встречный пароход так сильно столкнулся с тем, на котором ехала Марта, что последний был разбит и пошел ко дну, лишь малую часть пассажиров удалось спасти и принять на другой пароход, хотя и поврежденный, но вынесший удары. В числе спасенных была и Марта, но ее ребенок утонул, а из всего имущества ее у нее остался лишь кожаный мешочек, который она в минуту катастрофы инстинктивно надела на шею. В нем были ее бумаги, деньги на дорогу и некоторые золотые вещи, подаренные ей Валерией в течение ее службы и полученные при уходе.

Нравственно убитая, Марта кроме того опасно простудилась во время страшной катастрофы и по приезде в Нью-Йорк была помещена в больницу. У нее обнаружилось воспаление легких и кишок.

Она не умерла, но здоровье ее было разрушено. Изнурительная лихорадка и приливы крови быстро вели ее к могиле. Терзаемая угрызениями совести, Марта призвала священника и исповедала ему все, а священник, суровый фанатик, пришел в ужас при мысли, что христианский ребенок обречен на духовную гибель в руках еврея. Он грозил Марте огнем геенны и вечным мучением, если она не искупит своего преступления полным признанием перед родителями ребенка.

Отпущение грехов он дал ей лишь после того, как она поклялась ему крестом, что тотчас отправится в Пешт. Священник даже сам достал ей необходимые на дорогу деньги, посадил на пароход и без ее ведома написал отцу фон-Роте, которого та ему назвала. В письме своем он намекнул на тайну и просил употребить все возможное влияние, чтобы исторгнуть у несчастной признание в ужасном, неслыханном преступлении.

Разбитая душой и телом, молодая женщина высадилась в Бремене и, не теряя ни минуты, поехала в Пешт. Теперь она уже жаждала суда и наказания людского, чтобы тем избавиться от вечного проклятия.

Было прекрасное майское утро, и солнце радостно золотило кусты цветущих роз, расставленных на ступенях террасы, ведущей в апартаменты княгини Орохай. На диване у окна, защищенного полосатой шелковой материей, сидели хозяйка и Антуанетта, пришедшая навестить Валерию, зная, что она одна, так как Рауль, возвратившийся в полк после примирения с женой, должен был смениться с дежурства только после полудня.

— Не знаете ли, Марго, Амедей уже за уроком?

— Да, ваша светлость, молодой князь с гувернером в готическом павильоне. Ян относил туда книги и тетради.

Валерия взяла со стола корзинку с вишнями.

— Отнесите это в беседку и скажите, что я посылаю им для подкрепления сил.

Разговор их был прерван приходом няни с маленьким Раулем. Это был прелестный мальчуган, белый и розовый, с большими черными бархатными глазами и густыми пепельными кудрями. Антуанетта занялась малюткой.

— Ты не боишься оставлять детей одних в деревне на два дня? — спросила Валерия. — Рудольф не ждал тебя, потому что вчера еще утром говорил, что надеется получить сегодня отпуск и ехать к тебе.

— Я сама приехала за моим повелителем, чтобы его не задержал какой-нибудь товарищ, — смеясь, ответила графиня. — А за детей я спокойна, г-жа Рибо такая надежная, что бережет их не хуже меня. Я прилетела провести с тобой день. Затем Рудольф заедет за мной, мы отобедаем вместе, а вечером уедем в деревню как новобрачная парочка.

Приласкав ребенка, Валерия отпустила его гулять. Антуанетта, проводив малютку глазами, сказала, смеясь:

— Этот беленький русый бутуз — настоящий портрет Рауля в миниатюре. Теперь видно, что ты всецело любишь своего мужа и что мысли твои в момент рождения ребенка никуда не уносились.

Валерия сильно покраснела.

— Слава богу! За какую же вину все представители князей Орохай были бы осуждены на еврейский тип. Довольно и того, что Амедей обезображен.

— Обезображен? Та, та, та! Пожалуйста не горячись и будь справедлива. Амедей — великолепен и со временем будет красивым малым, столь же опасным, как и оригинал, копией которого он является. Кстати, позавчера я встретила Мейера, который ехал верхом в Рюденгорф, и мы раскланялись, то есть собственно говоря я поклонилась ему первая, чтобы показать, что я уважаю его. Я нашла, что он очень изменился: побледнел и имел утомленный, убитый мрачный вид.

— Бедный Самуил, помимо своей воли я разбила ему жизнь, — с грустью прошептала Валерия.

Невольно разговор коснулся прошлого, и собеседницы стали перебирать полузабытые воспоминания, в которых Самуил Мейер был героем.

Быстрые шаги и бряцание шпор прервали их разговор.

— Здравствуйте, дамы. Счастливый случай освободил меня раньше, чем я думал, — сказал Рауль, целуя руку графине, а затем сел рядом с женой и обнял ее.

— А! Ты еще в мундире и не освободился от своего арсенала: сабли, пистолета и прочих смертоносных орудий! — сказала, смеясь, Валерия и, сняв с него кивер, разгладила приставшие ко лбу волосы.

— Я спешил предупредить вас, что сейчас приедет Рудольф, и мы подождем его с завтраком. Он говорил, что вчера приехал его полковой командир для внезапной инспекции, и Рудольф со славой ее выдержал, зоркие глаза командира нашли все в порядке.

— Осторожность — мать верности, — смеясь, сказала графиня, — и я серьезно рекомендую Валерии подражать приемам правительства.

Замечание это вызвало общий смех.

— Да, расскажу вам, какой со мной был странный случай. Выходя сейчас из кареты, я заметил женщину в трауре, которая вела переговоры со швейцаром. Увидев меня, она бросилась ко мне и отрывистыми словами умоляла позволить ей переговорить с глазу на глаз, так как имеет сообщить мне важную весть — тайну. Сначала я ничего не понял из ее слов и хотел подать ей милостыню. Тогда она сказала мне, что она Марта, твоя прежняя горничная, и просит не помощи, а позволения сделать важное сообщение. Я велел привести ее к себе в кабинет, где она меня теперь ждет. Придите и вы, послушаем ее тайну.

— Марта? Добрая и верная девушка. Она покинула меня и вышла замуж. Но что она может сказать? — подивилась княгиня.

— А вот мы сейчас услышим, — сказал Рауль, вставая. — Видимо, много горя выпало на ее долю, она больна, кажется, и вид у нее расстроенный.

Когда дамы в сопровождении князя вошли в кабинет, Марта, сидевшая на стуле с беспомощным видом, встала и почтительно поклонилась.

— Что с тобой, бедная Марта?! У тебя такой изнуренный и болезненный вид, — воскликнула Валерия.

Она с глубоким состраданием смотрела на бледное, взволнованное лицо своей бывшей камеристки.

— Я не достойна вашей доброты, — проговорила Марта, целуя руку княгини, — я умираю, но по милости Божьей успею исповедать мою перед вами вину и облегчить свою совесть.

— Вероятно, украла что-нибудь, — подумал Рауль, отстегивая саблю и садясь к столу. — Говорите, моя милая, и без страха сознайтесь в том, что тяготит вашу # совесть, — сказал он вслух, снимая пистолет и кладя его возле себя.

Марта хотела говорить, но дрожавшие губы не повиновались, ноги ее подкашивались, и она пошатнулась.

— Прежде всего сядьте, — сказал Рауль, — и успокойтесь. Что бы вы ни сказали, обещаю вам снисходительно выслушать признание и сохранить его в тайне. Говорите же смело. Может быть, ваша вина не столь тяжела, как вам кажется.

Водворилась минута молчания. Антуанетта и Валерия с душевной тревогой смотрели на несчастную, страшное волнение которой предвещало важное открытие.

Раулю надоела эта долгая прелюдия. Он взял со стола пистолет, вынул из кобуры и от нечего делать стал его рассматривать. Наконец, Марта отерла глаза и с трудом начала свой рассказ.

— Мой покойный муж Стефан был камердинером у банкира Самуила Мейера. В ту пору мы еще не имели необходимых средств для обзаведения хозяйством. Но неожиданное предложение банкира посулило нам состояние, обеспечивающее нам независимую будущность.

Присутствующие переглянулись с удивлением. Причем в этом признании имя Самуила?

— Гнусного поступка требовал г-н Мейер и платил за него золотом, — продолжала Марта на минуту прерванную от изнеможения речь. — Мы поддались искушению, и предательство совершилось. Но бог справедлив, рука Господняя отняла у меня все, и теперь вы видите перед собой нищую, умирающую, которая пришла покаяться вам в своем преступлении… — Она зарыдала.

— Говорите же, несчастная, что вы умыслили с проклятым жидом? — гневно спросил Рауль».

Лихорадочное нетерпение охватило всех присутствующих. Теперь никто из них не сомневался в верности сообщения, но что будет дальше? Марта с твердой решимостью встала.

— Накануне того дня, когда у вас родился ваш старший сын, баронесса Мейер тоже произвела на свет сына. Не знаю, зачем банкиру захотелось обменять детей. И вот, улучив момент, когда я была одна при княгине, банкир сам принес своего ребенка к террасе, а я отдала ему взамен маленького князя, место которого и занял сын еврея.

Последовала минута зловещего молчания. Рауль задыхался. С быстротой молнии развернулась перед ним картина и весь ряд нравственных мук, бывших последствием этого предательского поступка. Несправедливое обвинение Валерии, которую спасло от публичного скандала лишь заступничество покойной матери. Его сын и наследник похищен, а воспитывал и ласкал он сына Мейера!.. Кровь бросилась ему в голову и в глазах потемнело, рассудок его угас в припадке безумного бешенства.

— Подлая воровка! Издыхай же как собака! — хрипло, задыхающимся голосом крикнул он и, подняв бывший в его руке пистолет, выстрелил.

Раздался тройной крик. Общее возбуждение помешало расслышать детские шаги в смежной комнате и никто не заметил Амедея, который приподняв портьеру, весело сказал:

— Папа, урок окончен!

Марта же, увидя направленное на нее дуло пистолета, инстинктивно откинулась в сторону, и пуля ударила прямо в грудь ребенка. При виде Амедея, упавшего, даже не вскрикнув, Валерия лишилась чувств. Князь побледнел и вскочил, безумно глядя на мальчика, который слабо шевелился в луже крови… В эту минуту Рауль уже забыл все, что слышал, и видел лишь ребенка, которого привык называть сыном и любил, как собственного… Отбросив пистолет, он кинулся к раненому.

— Амедей, милый мой, очнись! — твердил он с мучительным отчаянием, и судорожно прижимая его к груди. — Боже милосердный! Не мог же я убить его!

Антуанетта усилием воли стряхнула сковавшее ее и лишившее слов оцепенение, кинулась к бесчувственной Валерии. Между тем выстрел всполошил весь дом и кабинет стал наполняться испуганными слугами. Страх, чтобы неосторожное слово князя или Марты не выдало тайны, вернул графине все ее хладнокровие. Она велела слугам отнести Валерию в ее комнату, а Марта, присевшая со страху за портьерой, была поручена Эльзе, преданной камеристке княгини. Затем Антуанетта посоветовала Раулю отнести ребенка в спальню, чтобы сделать скорей перевязку. После этого графиня вызвала лакея и, сказав ему, что князь нечаянно задел курок, велела ехать в гостиницу «Франция», где находился друг семьи доктор Вальтер, и просить его как можно скорей подать помощь раненому, а потом заехать к отцу фон-Роте, сообщить ему о случившемся, а также пригласить его к князю. Сделав эти распоряжения, она поспешила к постели, куда Рауль положил ребенка, а сам в мучительном отчаянии сидел в кресле. Дрожащими руками раздела графиня раненого, обмыла рану, из которой не переставала течь кровь, и положила компресс.

В эту минуту Рудольф, бледный и расстроенный, появился в комнате.

— Боже мой! Что тут случилось? Я ничего не могу понять из болтовни прислуги, — сказал он, торопливо подходя к жене.

— Тс! — остановила его графиня, глазами указывая на князя, сидевшего с запрокинутой головой и с закрытыми глазами. — Пойдем в соседнюю комнату, и я тебе все расскажу.

— Бедный Рауль, — прошептал граф, идя за женой, но, узнав признание Марты и все, что затем произошло, сжал кулаки. — Говори после этого, что г-н Мейер — не мерзавец! Ах, негодяй! Ты дорого заплатишь за свою месть! Бедный Рауль! На его месте я сделал бы то же. Разумеется, тяжело только, что вот ребенок подвернулся под руку. Хоть это не его сын, да все равно, черт возьми! И к собаке привыкаешь, а этого мальчугана он семь лет считал своим сыном. Ужасно!

Прибытие Вальтера прервало их разговор. Старый друг был кратко посвящен в случившуюся историю и, взволнованный, пошел осматривать раненого мальчика. Пока врач исследовал раненого, Рудольф нагнулся к Раулю, по-прежнему молча и бесстрастно сидевшему в кресле, и пожал ему руку.

— Мой бедный друг и брат, мужайся, не все еще потеряно. Ребенок жив, и может быть его спасут; но ты не в состоянии присутствовать при перевязке. Пойдем вместе к Валерии, ее нельзя покидать в такую минуту.

Рауль встал и молча пошел за графом. Но Валерия все еще была в обмороке, и князь бросился в отчаянии на диван с глухим рыданием. А пока Рудольф приводил в чувство сестру, прибежала встревоженная Элиза. Помогая графу, она сказала, что у Марты, по приходе к ней в комнату, хлынула горлом кровь, и она упала в обморок, придя в себя потребовала священника, так как чувствовала, что умирает. Отец фон-Роте, за которым посылали камердинера Франца, прибыл и теперь исповедует умирающую.

Лицо доктора Вальтера хмурилось, на лбу появилась глубокая складка, пока он осматривал Амедея.

— Ну что, доктор? — спросила взволнованная Антуанетта, неотступно следившая за доктором.

Вальтер покачал головой.

— На мой взгляд, графиня, — сказал он, — рана смертельная. Я не могу дать вам ни малейшей надежды, впрочем, не хочу высказываться окончательно без хирурга. Пошлите за моим зятем, доктором Стекаром, он отличный хирург, но велите поторопиться.

Со слезами на глазах пошла она приказывать послать за вторым доктором, а затем вернулась к кроватке Амедея, лежавшего без сознания, и не будь слышно по временам свистящего дыхания, его можно было бы считать умершим.

— Бедный мальчик, — прошептала она, целуя лоб и неподвижную руку ребенка. — За что ты осужден страдать, ты — невинная жертва чужого преступления?.. — и рыдания прервали ее.

— Это в порядке вещей, графиня, — и доктор нахмурил брови. — Будем надеяться, что истинный виновник не избежит заслуженного наказания, и этот отец- чудовище поразмыслит в тюремном заключении о своем гнусном деянии.

— Хоть он и вполне этого заслуживает, а мне его все-таки жаль, — ответила графиня. — Я знаю, он человек страстный и пылкий, но не злой, и цель этого противоестественного поступка мне непонятна.

Хирург не медлил и вскоре явился. Осмотрев раненого, после короткого совещания с тестем, объявил тоже, что рана смертельная, но для облегчения нечастного необходимо извлечь из тела пулю.

Со свойственной ей энергией графиня заявила, что сама желает присутствовать и прислуживать докторам. С полным спокойствием поддерживала она раненого и подавала бинты, но лишь только выведенный из оцепенения страшной болью ребенок начинал корчиться и стонать, испуганно смотря на тетку, как бы спрашивая объяснения всех этих мук, мужество ее слабело. И вдруг вскрикнув: «Он умер», она бросилась к Амедею, который закрыв глаза и полураскрыв губы, упал на подушки.

— Нет, графиня, это только обморок. Он доживет, вероятно, до вечера, — сказал доктор Вальтер, уводя Антуанетту от постели больного. — Но теперь ему нужен полнейший покой, он уснет, это облегчит его страдания и даст спокойную кончину. Вам, графиня, нужно теперь отдохнуть немного, мой зять останется при ребенке, а я пойду к князю и его жене.

Чувствуя, что надо подкрепить свои силы для поддержания близких в тяжелые предстоящие минуты, графиня решила прилечь на диван в кабинете Рауля, но первое, что ей бросилось в глаза, был пистолет, валявшийся на полу, который она подняла и бросила в шифоньерку.

— Чтобы как-нибудь не попалось на глаза Раулю это проклятое оружие, — подумала она, ложась и берясь за отяжелевшую голову.

Приход мужа вывел ее из забытья.

Расстроенный и бледный, граф расстегнул мундир и снял галстук.

— Что с тобой, Рудольф? С Валерией что-то случилось? — спросила графиня, вскакивая в испуге.

— Нет, Валерия пришла в себя и ее первое слово было «Рауль», а потом она спросила о состоянии Амедея. — Сестру я оставил на руках мужа, а обоих их под надзором милого Вальтера. Вся эта история не укладывается в голове. Смерть Амедея — простая случайность, но она лишает Рауля спокойствия и решимости. Между тем, надо поскорей подавать жалобу на Мейера и арестовать его. Следует, наконец, собрать доказательства этого злодеяния. А вот и отец фон-Роте. Здравствуйте. Примите участие в нашей беседе. Мне говорили, что вы исповедовали эту дрянь? Значит, мне нечего вам рассказывать ужасное, невообразимое насилие над князем и его женой.

Старик тяжело опустился в кресло и дрожащей ру- кой отер выступивший на лбу пот. Он не ожидал такой ужасной развязки, и сердце его сжималось от мысли о Гуго, к которому он сильно привязался. Очевидно, раздраженная, оскорбленная семья будет с ожесточением его преследовать, а между тем отцу Мартину хотелось попытаться утешить бурю и убедить заинтересованных в этом деле лиц, что лучше всего молчать о скандале.

— Я пришел от покойницы. Марта умерла и даст отчет о своем преступлении Верховному Судье, — медленно начал священник. — Вы правы, граф, я знаю, в чем дело, и хочу знать ваше решение. Князь и его жена теперь неспособны думать о чем-либо, кроме умирающего ребенка, но вы, как их ближайший родственник, как глава дома Маркош, что вы думаете предпринять? Имеете ли вы ввиду требовать возвращения похищенного ребенка?

— Еще бы! Конечно, да! Неужели вы полагаете, что я оставлю безнаказанным такое гнусное дело? Сегодня же я подам заявление и жалобу и добьюсь ареста Мейера. Я не дождусь минуты, когда этот негодяй, этот наглец будет уничтожен и запрятан в тюрьму. Его сообщников от наказания избавила смерть, но он расплатится за них. Есть и еще свидетели его преступления. Вы — первый, отец Мартин, так как Марта призналась вам.

Отец Мартин покачал головой.

— Ненависть и алчное желание мстить не делают вам чести, как христианину, сын мой, а на мои показания вы напрасно рассчитываете. Во-первых, Марта почти ничего не могла мне сказать, она была так слаба, что- умерла тотчас по принятии Святых Тайн, и я не от нее узнал о подмене детей. Сам виновный, Самуил Мейер, сознался мне в этом перед своим крещением, но вам известно, что подобные признания обязывают меня к безусловному молчанию, и никакой закон не может принудить меня объявить на суде то, что я узнал на духу.

Граф вскочил и глаза его гневно сверкнули.

— Вы это знали уже несколько лет тому назад и молчали о таком поругании всего святого? Негодяй имел дерзость вам сознаться, и вы примирились с этим неслыханным злодеянием? Вы отказываетесь показывать на еврея, вы — христианин и священник? Но все равно, это не помешает мне привлечь негодяя к ответственности, жена моя будет свидетельницей, да найдутся и другие!..

— Довольно, сын мой, и не забывайте — я служитель Бога, который сказал: «Мне отмщение!» — ответил старик, величественно выпрямляясь. — Не вам учить меня моим пастырским обязанностям, которые именно я нарушил бы, проповедуя мщение. Вы слишком возбуждены, граф, и не способны подчиниться учению Христову, но примите совет беспристрастного друга. Призовите все ваше хладнокровие и, прежде чем принять такое важное решение, взвесьте его последствия. Преследуя банкира, вы обнажите обоюдно острый меч. Не забудь те, что в этом скандальном процессе раскроется и ваше прошлое, все ваши семейные тайны, ваша денежная запутанность и унизительная сделка с Мейером — все обнаружится на потеху европейской публике. Ваше имя, имя князя, память вашего отца, честь Валерии, ничего не спасется от поношения. Не пожалеете ли вы о вашей злобной поспешности, когда на суде вам придется копаться в этой грязи, вновь вытаскивать этот забытый позор и перед всеми открыто сказать: «Я согласился продать свою сестру, чтобы избежать последствий своего беспутства и жениться на любимой девушке!»

При этих спокойных словах Рудольф побледнел и опустился в кресло. Рассудок подсказывал ему, что священник прав, и что неминуемо грозившее им разорение, любовь Валерии к Самуилу и многие разные другие обстоятельства нельзя было придать гласности, а банкир, приводя причины, толкнувшие его на преступление, мог действительно запятнать их честь.

Отец фон-Роте, внимательно следивший за изменением его выразительной физиономии, вздохнул свободно.

— Я с радостью вижу, сын мой, что к вам возвращается спокойствие, — сказал он, пожимая руку графа. — - Позвольте же предложить вам другую сторону вопроса. Вы — не только жертва. Смерть ребенка ставит серьезное обвинение против Рауля. Несчастная случайность, которая бы возбудила сострадание к отцу, является преступлением, коль скоро тайна обнаружится. Как бы ни был виновен банкир, он может возвратить Раулю сына здоровым и невредимым, а ему взамен вы дадите лишь труп, вы…

Он остановился, так как в кабинет вошел доктор Вальтер.

— Продолжайте, отец Мартин, доктору все известно. А вы, доктор, скажите ваше мнение. Находите ли вы возможным умолчать о таком преступлении, как преступление Мейера?

Отец Мартин снова повторил все, им уже сказанное, и заключил словами, что, по его мнению, процесс этот был бы позорным для обеих родовитых семей.

Доктор, внимательно выслушав представленные доводы, после минутного, но глубокого раздумья, сказал Рудольфу:

— Да, граф, как ни возмутительна мысль, что преступник избежит наказания, но я не могу не присоединиться к мнению отца фон-Роте. История эта так запутана, а честь обеих семей и память покойного графа настолько пострадают при ее огласке, что не знаю, есть ли основания рисковать? К тому же у князя есть второй сын, а лета его и княгини дают надежду на многочисленное потомство, стало быть, вопрос о прекращении рода не существует. Что же касается похищенного ребенка, то он — банкир Вельден, миллионер, и ничего не теряет кроме титула.

Антуанетта побледнела и в волнении, но не вмешиваясь, следила за переговорами. С тревогой поглядывала она на мужа, возбужденно ходившего по кабинету. Вдруг тот остановился.

— Есть обстоятельство, о котором вы не подумали. Допустим, что я уступлю вашим доводам, но можете ли вы предположить, что родители согласятся оставить своего ребенка в руках этого лукавого человека, который и украл-то его, быть может, для того, чтобы выместить оскорбление, нанесенное ему самому.

— Нет! — крикнула графиня.

— О, нет! — энергично вторил ей отец Мартин. — Я могу засвидетельствовать, что Эгон счастлив, окружен любовью и заботами, да и сам он любит банкира так горячо, как только ребенок может любить отца, всегда снисходительного и доброго. Позвольте тоже опровергнуть ваше обвинение Мейера в лукавстве. Увлеченный страстями, он совершил преступление, о котором сам скорбит, и всячески старается загладить его. Не знаю, известно ли вам, что Рауль соблазнил жену банкира, последствием чего был ребенок. Сначала Мейер выгнал ее, но потом простил ее, снова принял в свой дом и узаконил ее ребенка, которого воспитывает как своего собственного. На это способен лишь человек с высокой душой.

В то время как в кабинете решался этот важный вопрос, Рауль и Валерия сидели у постели Амедея. Очнувшись от продолжительного обморока, княгиня тотчас позвала мужа и бросилась в его объятия. Мрачное отчаяние Рауля пугало ее, и никогда молодые супруги не были так близки между собой, как в эту минуту тяжелого испытания.

— Ах, как жить с укором в душе, что убил невинного, — прошептал князь.

— Дорогой мой, Господь видит твою скорбь и сожаление. Он знает, что подобного намерения не было в твоем сердце, — утешала его Валерия. — А теперь пойдем к Амедею. Каждая минута, проводимая нами вдали от него, кажется мне преступлением.

Теперь оба они, удрученные горем, склонились над постелью маленького страдальца. Он лежал в полузабытье, с закрытыми глазами и тяжело дышал. С мучи-тельной тревогой они следили за каждым вздохом и движением ребенка, искаженное муками лицо которого уже носило печать смерти. Они не думали больше о сделанном открытии, что Амедей для них чужой и что он сын человека, причинившего им все это зло, забыли они, что их собственный сын здоров и невредим. Вся любовь и все помыслы их сосредоточились в этом «чужом», которого в течение шести с половиной лет они растили как своего сына. И вот он лежит теперь, сраженный пулей и рукой, всегда отечески ласкавшей его. Эти долгие, часы томительного бдения доказали им, что заботы и взаимная любовь связывают людей точно так же, как и узы крови, если не крепче.

Около семи часов вечера Амедей пришел в сознание.

— Папа! — прошептал он, страдальчески беспокойным взглядом смотря на князя.

Этот взгляд и призыв как ножом резанули Рауля по сердцу.

— Я здесь, дорогое мое Дитя, — сказал он, наклонившись, и две горькие слезы упали на лоб ребенка.

— Ты плачешь, папа? — тревожно спросил Амедей. — Не плачь, ведь ты же не нарочно это сделал, — утешал он, гладя рукой по щеке князя. — Ты же не знал, что я, несмотря на твое запрещение, войду, не постучав. Я не видел тебя со вчерашнего дня и так хотел посмотреть на тебя в полной форме в кабинете.

Рауль не в силах был отвечать и поцеловал его в щечку.

— Ты, мама, не плачь, — продолжал Амедей, протягивая другую ручку Валерии. — Теперь мне уже не так больно… Когда я выздоровею, я всегда буду послушным.

Подавляя рыдания, молодая женщина обняла ребенка.

— Да, ты выздоровеешь, дорогой мой, и мы будем счастливы. Но ты горишь, не хочешь ли пить?

— Да, дай мне попить чего-нибудь очень холодного.

После этого ребенок снова впал в забытье, но это спокойствие было непродолжительным.

— Папа, папа, я задыхаюсь, — стонал он, мечась по постели.

Рауль приподнял тяжелые занавеси и открыл окно. Чистый воздух, лучи заходящего солнца ворвались в комнату.

— Поднеси меня к окну, я хочу больше воздуха, хочу поглядеть в сад, — сказал ребенок, протягивая руки к окну.

Рауль поднял его и подошел с ним к окну. Кудрявая головка мальчика лежала на плече князя. С минуту он смотрел унылым взглядом на зелень, но вдруг вытянулся, широко раскрыл глаза, с выражением ужаса он ручкой ухватился за шею князя.

— Мама, папа, помогите, мне страшно! Ах. Все темнеет, — проговорил он слабеющим голосом.

Тело его судорожно дернулось, глаза закрылись и маленькая ручка повисла. Все было кончено. Шатаясь, как пьяный, Рауль положил тело на диван, а Валерия, рыдая, упала около него на колени.

— Доктора! — глухим голосом прошептала Валерия. Но едва Рауль сделал несколько шагов к звонку, как в глазах потемнело, и он без чувств рухнул на ковер.

Два часа спустя, все члены семьи, кроме Валерии, которую доктор увел в ее спальню, собрались в комнате почившего. Рауль сидел в кресле, и его красивое лицо, бледное, как воск, выражало мрачное уныние.

— Так ты окончательно решил не начинать процесса и не требовать своего ребенка? — спросил Рудольф, со страданием глядя на изменившееся лицо зятя.

— Мое решение неизменно по многим причинам. Никогда имя моей непорочной жены не будет таскаться по судам, я не допущу, чтобы пошлая толпа с любопытством рылась в ее душе. Кроме того, твоя честь и честь твоего покойного отца заставляют меня держаться этого решения. А сверх всех названных причин, я нахожу возмутительным делать из этого не остывшего детского тельца предмет скандального процесса. Бедный Амедей. Он жизнью заплатил за те несколько лет, что пользовался, помимо своей воли, нашим именем и любовью. У меня не хватит духу отречься теперь от ребенка, который в минуту смерти назвал меня отцом и из любви ко мне старался утешить дивным слоадм прощения: «Папа, ты ведь не нарочно это сделал». Но я хочу иметь объяснение с его недостойным отцом, отвергнувшим своего сына, спросить о цели его гнусного поступка и показать ему результаты. Отец фон-Роте, будьте добры, напишите ему тотчас же и попросите приехать сюда безотлагательно, но не говоря о причинах этого приглашения.

— Хорошо, сын мой, я напишу. Но так как, по моему мнению, это посещение в подобный день естественно возбудило бы удивление, то я назначу ему прийти в садовую калитку и сам буду ждать его прихода.

Тяжелое предчувствие и смутный страх охватили сердце Гуго, когда он прочел лаконичную записку отца Мартина.

— Что означает это странное приглашение в неурочный час и тайным путем? — До него не дошли еще слухи о случившемся у князя, банкир только что приехал из Рюденгорфа.

Взяв шляпу и пальто, он отправился пешком в дом князя Орохая. Дойдя до садовой калитки, выходящей в переулок, он прислонился к стене и отер выступивший на лбу пот. Он вспомнил, как этой самой дорогой приходил в злополучный день обмена детей, и все подробности его преступного поступка воскресли в его памяти. Калитка не была заперта, и банкир нерешительным шагом пошел тенистой и безлюдной, казалось, аллеей, но вдруг кто-то вышел из-за куста, и Гуго с удивлением увидел перед собой Рудольфа.

— Идите за мной, — сухо сказал граф и пошел сам вперед, а Гуго молча следовал за ним. Он не сомневался, что настал момент искупления.

Не обменявшись ни одним словом, они вошли в дом, поднялись по лестнице и прошли целую анфиладу слабо освещенных комнат. Наконец, граф остановился перед опущенной портьерой, приподнял ее и рукой пригласил своего спутника войти. Бледный и взволнованный вошел банкир, тревожным взглядом окинул просторную комнату.

В глубине ее стояла кровать под балдахином., два канделябра освещали большое серебряное распятие и продолговатую фигуру, лежавшую на постели и прикрытую покровом. В изголовье, опершись на спинку кресла, стоял Рауль, а позади него отец фон-Роте и подошедший к ним Рудольф.

Сделав несколько шагов к князю, Вельден остановился, и взоры их встретились. Вдруг Рауль отдернул покров и, указывая на тело Амедея, сказал:

— Взгляните на вашего сына и скажите, довольны ли вы результатом вашего безумного мщения, бесчеловечный отец?

Пораженный изумлением, Гуго наклонился и с ужасом увидел ребенка: полураскрытый ворот рубашки обнажил раненую грудь. Невыразимое чувство ужаса охватило его, и по телу пробежала дрожь. Бледное лицо его отвергнутого ребенка было отражением его собственного лица. Вдруг подымутся эти веки, опушенные длинными ресницами, и глаза взглянут на него с упреком, а безжизненная рука оттолкнет его?.. У него закружилась голова и потемнело в глазах. С глухим стоном упал он на колени у кроватки усопшего и приник головой к остывшей руке ребенка.

С чувством презрения, но и жалости смотрел на преступника Рауль, стоявший близ своей невинной жертвы, и по лицу его прошел целый ад угрызений совести. Еще раз убедился он, что грозная рука Господня настигает в надлежащую минуту самого гордого грешника и повергает его в прах…

«И как хотите, чтобы с вами поступили люди, так и вы поступайте с ними!» — сказал Мессия, хорошо знавший сердце человека и включивший в эти простые слова весь закон Господень. Рауль вспомнил в эту минуту весь разговор с Гуго перед бюстом Аллана Кардена. И теперь он понял слова, сказанные им тогда. И действительно, разве этот момент не служил доказательством, что не были тщетны труды великого философа и что, по крайней мере, двое его учеников победили свои страсти, дабы поступить согласно его учению.

Это изречение почти невольно сорвалось с его уст.

Дошли ли до слуха банкира эти слова или его железная воля уже превозмогла охватившую его неожиданно нравственную бурю, но он встал и, подойдя к Раулю, сказал:

— Я не заслуживаю и не желаю вашей милости, князь, а вашему великодушию, сдобренному презрением, предпочитаю тюрьму и бесчестье. Впрочем, я не обманываюсь на счет этого снисхождения: не великодушие заставит вас молчать, а страх огласки, позор раскрытия перед пошлой толпой подноготной аристократической семьи. Предавайте меня суду, а то я сам донесу на себя и покорно снесу наказание за мое преступление, так как вера в загробное существование не позволяет мне самовольно положить конец моей неудачной, разбитой жизни. Вы назвали мой поступок безумным мщением и считаете его непонятным? В таком случае я обязан дать объяснение моего поступка, побудившего меня совершить именно это преступление.

Каждый человек чувствует незаслуженное оскорбление. И вот, в тот роковой час, когда оскорбив меня, вы отказались от моего вызова, повинуясь сословному предрассудку и дав мне почувствовать, что еврею и чести защищать не приходится, за неимением таковой, я поклялся отомстить. Я молчал до тех пор. А между тем вы отняли у меня все: мое счастье и любимую женщину, которую вы покупали так же, как и я, платя долги графов Маркош. Но для того, чтобы привлечь на свою сторону дочь и сестру двух мотов, вы могли кроме золота, бросить на весы еще и княжеский титул. И вот сословному предрассудку и брошенному мне в лицо презрению я хотел ответить действительностью, которая растерзала бы ваше сердце и оскорбила бы вашу гордость. Я украл вашего ребенка, чтобы сделать из него настоящего ростовщика, скрягу, алчного и бессовестного, а затем отдать вам его и сказать: «Все, что вы так презираете в еврее, по рождению, видите вы внедренным и развитым в вашем сыне, урожденном князе, которого родовитая кровь не спасла от последствий воспитания и обстоятельств». После этого я хотел, но.. — он принужденно рассмеялся: — Что значат намерения человека перед велением судьбы? Мало-помалу мщение растаяло в моей груди, оставив мне лишь угрызения совести. Разбитый судьбой, я смирился и готов заплатить мой долг людскому правосудию. Но выяснив эти обстоятельства, я, в свою очередь, спрашиваю вас, что значит смерть и кровавая рана? Что сделали вы с моим ребенком? Вашего — я любил и берег, вы можете взять его обратно прекрасным и цветущим. Меня вы можете обвинить или карать, но посягать на эту юную жизнь вы не имели никакого права.

Быть может его вы удостоили «удовлетворением», в котором отказали отцу? Но для маленького еврея слишком большая честь пасть от княжеской руки, убивающей лишь себе равных!..

Он замолчал, задыхаясь от волнения. Рауль слушал с ужасом и удивлением, но при последних словах банкира его бледное лицо вспыхнуло неудовольствием, и резкий ответ был готов сорваться с его губ, но взгляд его упал случайно на Амедея, и его раздражение тотчас же стихло. Он провел рукой по лбу и спокойно ответил:

— Я слишком скорблю о последствии моего гнева, чтобы снова увлечься им. И вы тоже, г-н Мейер, воздержитесь! Вы сами были раздражены и не думаете, что говорите. Вы знаете, что я бы никогда не поднял руки на ребенка, которого любил, как собственного сына. Пуля предназначалась Марте, вашей гнусной сообщнице, открывшей нам тайну, но роковая случайность толкнула ребенка на порог двери в момент выстрела. Амедей умер на моих руках, последнее его слово было «отец», а мысль, что он погиб от моей руки, разбивает мне душу! Гордость и сословные предрассудки, в которых вы меня обвиняете, я победил и забыл их у этого смертного ложа. Во мне осталась лишь любовь к ребенку, на которого с самого рождения я смотрел как на своего собственного. А мысль отнять у него, едва остывшего, имя и права, которые ему давало ваше сердце, имело почти такое же веское влияние на мое решение, как и практические соображения. Что касается вас, вы не станете доносить на себя, так как не имеете права бросать тень на отца той, которую некогда любили и которую, между тем едва не погубили своим мщением. Сходство Амедея с вами заставило меня думать, что Валерия мне изменила, и лишь просьба моей умершей матери спасла невинную от скандального развода. Если вы хотите искупить вашу вину, вы можете сделать это еще лучше в общественной жизни, чем в тюрьме. Посвятите себя ребенку, дайте ему всю ту любовь, которой лишили его, отняв у родителей, сделайте из князя Орохая, под именем барона Вельдена, человека честного, доброго, полезного, и долг вами будет выплачен перед Богом и перед нами.

— Сам Господь внушил вам эти примирительные слова, сын мой, — сказал растроганный отец фон-Роте. — Оба вы теперь испытали, до каких ужасных крайностей доводит возбуждение страсти. Вы знаете, сколько страданий вы причинили любимой женщине, сколько слез заставили ее пролить. Воспользуйтесь же этой великой минутой, чтобы положить конец вашей вражде; перед этой невинной жертвой ваших пагубных увлечений протяните друг другу руки и от глубины души простите друг друга.

Не дожидаясь их ответа, он соединил их руки на застывшей груди усопшего малютки и ни тот, ни другой не сопротивлялись; оба были истомлены враждой и жаждали покоя. Рауль наклонился и поцеловал Амедея в лоб, затем уступил место Гуго, который со сжатым тоской сердцем прильнул губами к безжизненным устам ребенка. Это была его последняя и первая ласка сыну. Он поменял его без сожаления, не напутствуя его отцовским благословением, и увидел вновь только мертвым.

Через несколько минут банкир выпрямился и подошел к Раулю.

— Князь, я принимаю ваше великодушие и благодарю вас, — сказал он с чувством. — И вы, граф, простите меня, если в минуту раздражения я сказал вам что-нибудь оскорбительное для вас.

Рудольф молча поклонился, зато Антуанетта протянула Вельдену обе руки.

— Теперь позвольте мне уйти тем же путем, каким я пришел, через сад, — заключил Гуго. — Я расстроен и боюсь встретить кого-нибудь из слуг.

— Пойдемте, сын мой, я проведу вас, — поспешно сказал отец фон-Роте.

И он повел его лабиринтом комнат и внутренних лестниц, через кабинет князя, как нам известно, в первом этаже, выходивший в сад. Молча, погруженный в раздумье, прошел банкир дом до памятной террасы, примыкавшей к комнате Валерии, где внизу, у винтовой лестницы, он обменял своего сына на сына князя.

— Благодарю вас, отец Мартин, здесь уж я найду дорогу. — сказал банкир, прощаясь.

Медленно, с подавленным сердцем, подошел он к террасе и вздрогнул. При лунном свете он заметил женщину, стоявшую, опершись на перила и опустив голову на руки. Ее длинные русые волосы рассыпались по белому пеньюару, а лоб был повязан компрессом.

— Валерия! — почти невольно вскрикнул он.

Молодая женщина вздрогнула, подняла голову и, увидев своего бывшего жениха, глухо воскликнула:

— Вы здесь? Какая неосторожность! Что если Рауль увидит вас?

— Успокойтесь, я сейчас был у князя, и мы расстались не во вражде. У тела несчастного ребенка мы подали друг другу руки. Муж вам все расскажет; но раз случай свел нас, Валерия… — Он приблизился и, тревожно взглянув ей в глаза, проговорил:

— Скажите, можете ли вы простить мне все зло, которое я вам причинил в порыве слепой ненависти; не отвернетесь ли вы от меня с презрением и ужасом?

Валерия подняла свои чудные голубые глаза на бледное измученное лицо Гуго, и чувство сострадания сжало ее сердце.

— Да простит вас Бог, как и я вас прощаю, — сказала она, протягивая ему руку. — Если Рауль мог быть столь великодушен, чтобы простить вас и помириться с вами, что же могу сказать я, виновница всего, так как моя слабость и измена толкнули вас на зло. Каждый день я буду молить Бога послать вам, наконец, мир и счастье и избавить меня от упрека совести, что я сделала вас на всю жизнь несчастным и одиноким.

— Благодарю вас, Валерия, — прошептал он, прижимая к губам ее руку. — Ах, если б я мог отдать жизнь за ваше счастье, я не поколебался бы ни минуты.

Он повернулся и торопливо пошел к калитке, не подозревая, что судьба готовила ему случай исполнить свое обещание…

Не менее взволнованная Валерия снова оперлась о перила и задумалась о нем. Ей казалось, что она все еще видит его бледное лицо, большие черные глаза и слышит его голос, звук которого заставлял дрожать все струны ее сердца. Несмотря на сознание, что она любит Рауля, одно имя банкира поднимало в ее сердце невыразимую, мучительную тоску.

— Боже милосердный, — шептала она, — когда мир водворится в душе моей? Когда же я буду наслаждаться чистой любовью без примеси подобных чувств.

Она закрыла глаза, прижав голову к стоявшей на балюстраде мраморной вазе, и так углубилась в свои мысли, что не слышала ни шагов князя, который спускался с лестницы, ни бряцания его шпор на плитах террасы, и только когда он обнял ее за талию, она, вздрогнув, подняла голову.

— Это ты, Рауль? Как ты бледен, дорогой мой. Успокойся, молю тебя. Ты должен беречь себя для меня и ребенка. Ведь ты же не виноват в поразившей нас беде! Кто же может поставить тебе в упрек естественный гнев в такую минуту.

— Совесть шепчет мне, что волей или неволей, а я обагрил свои руки убийством, — прошептал князь.

— Бог знает твое сердце и знает, что ты был самым нежным отцом Амедею, несмотря на его сходство с Мейером. Но и из этого ужасного несчастья Провидение выделило добро; я вполне оправдана, ничто теперь не поколеблет твоей веры в меня, и нас ждет будущность, полная мира и любви.

— Валерия, дорогая моя, укор совести, что я несправедливо обвинял тебя, внушил мне снисхождение к Мейеру; он достаточно наказан, и мы примирились. Ты тоже постарайся простить ему.

— Я уже простила, Рауль, я сейчас видела его. Он проходил здесь и, подойдя ко мне, просил прощения, и я простила, так как прочла на его лице душевную муку. Он коротко сказал мне, что вы примирились, но ты расскажи мне все подробности.

Рауль передал ей свой разговор с банкиром и сообщил о своем решении.

— Что ты говоришь? — воскликнула Валерия. — Ты отказываешься от нашего ребенка? Он останется у Мейера и никогда не узнает, кто мы ему?

— Мы вынуждены поступить так в ограждение чести твоего отца и Рудольфа. Чтобы потребовать Эгона и законно усыновить его, надо начать процесс, который вызвал бы скандал и погубил бы Мейера. Можешь ли ты этого желать? Как ни виновен банкир, но он уже достаточно наказан тем, что ему некого любить и воспитывать, кроме детей своего соперника. Эгон, говорят, привязан всем сердцем к человеку, которого считает своим отцом, а мы, которых он никогда не видел, не имеем для него никакого значения. Зачем же вносить смуту в сердце ребенка? Он слишком мал, чтобы понять причины всех этих событий нашей жизни, а вместе с тем уж слишком развит, чтобы нести их последствия, не размышляя. Будет ли он счастлив от этой перемены? Не будет ли он томиться, будучи удален от того, к кому привык и на которого смотрит, как на отца? Это важные и трудные для ребенка вопросы. Поверь мне, лучше преклониться перед велением судьбы и искать счастья лишь в нашем Рауле. Этот ребенок — плод нашей любви.

Валерия ничего не ответила. Положив голову на грудь мужа, она оплакивала эту последнюю приносимую ею жертву фамильной чести.

Трагическое событие, поразившее семейство князя

Орохая, взволновало весь Пешт. Никто не сомневался в ужасной истине, и все искренне жалели несчастного отца, которого роковая случайность сделала убийцей своего собственного сына, а потому все выдающиеся и известные горожане приезжали выразить свои сожаления и сопровождать погребальную процессию князя Амедея Орохая в родовой склеп. Густая толпа наполнила улицы; все глаза с участием устремлялись на шедшего за гробом смертельно бледного князя и убитую горем красивую молодую жену, опиравшуюся на его руку. Расстроенный и убитый, Вельден стоял в малом садике своего дома и из-за опущенных занавесей смотрел на запруженную любопытной толпой улицу. Когда погребальное пение возвестило о приближении шествия, нервная дрожь пробежала по его телу, он судорожно ухватился за бархатную портьеру, а глаза тоскливо глядели на маленький, тонувший в цветах гробик, уносивший в могилу его отвергнутого сына. Он не видел, что гувернантка, желавшая поглазеть на пышные похороны, собравшие лучшее общество города, вывела на балкон детей, и Эгон с Виолой, стоя на стульях, с любопытством глядели на процессию.

Случайность или воспоминание заставили Валерию поднять голову, когда она проходила мимо дома банкира, взгляд ее обежал анфиладу окон, остановился на двух русых головках, видневшихся наверху.

— Рауль, — прошептала она, сжимая руку своего мужа, — взгляни, на этом балконе наш ребенок — твой живой портрет!

Князь поднял голову, с грустью взглянул на прелестного мальчика, на свое утраченное сокровище, а затем отвернулся с глубоким вздохом.

IX

Прошло месяца два после смерти маленького Амедея. Тотчас же после похорон Рауль взял шестимесячный отпуск и поселился со своей семьей на вилле зятя. Этого потребовали Рудольф и Антуанетта, убежденные, что их участие и дружба необходимы несчастным молодым супругам в эти тяжелые дни.

Нравственное потрясение, вынесенное князем, явно оставило более глубокие следы, чем можно было предполагать. Им овладели глухая тревога и лихорадочная нервность, и никакое занятие не в состоянии было его развлечь. Он задумывался и искал одиночества и уединения.

Валерия с братом употребляли все усилия, чтобы рассеять эту вредную для здоровья задумчивость, но все старания их оставались пока напрасными. Наконец, Рудольфу, знавшему любовь князя к конному спорту, удалось заставить его приобрести новых лошадей и самому заняться их выездкой. Это, отчасти, привело его в нормальное состояние.

Банкир тоже поселился с детьми в Рюденгорфе, но вел тихую и уединенную жизнь. Его видели всего раз или два, а обоюдные поклоны только свидетельствовали о добрых соседских отношениях.

В одно прекрасное июльское утро Рауль велел заложить в маленький шарабан новую пару и поехал на обычную прогулку в уединенной местности. Ему хотелось еще раз попробовать свою покупку, прежде чем подарить Валерии. Князь был довольно далеко от дома и хотел повернуть назад, как вдруг из придорожной канавы поднялся нищий в лохмотьях. Несчастный был, должно быть, глухонемой, потому что, махая шапкой, с какими-то бессвязными странными криками бросился к экипажу. Но лошади испугались его криков, размахивания и развевающихся лохмотьев, кинулись в сторону пашни и понесли по полю.

Рассеянный, по обыкновению, и захваченный, кроме того, врасплох, Рауль выпустил одну из вожжей и не мог ее поймать. Положение его было отчаянное, потому что последняя вожжа порвалась, и он рисковал вылететь из легкого экипажа, который ежесекундно мог сломаться. Между тем понесшие лошади стрелой неслись прямо к большому озеру близ Рюденгорфа, широкая серебристая поверхность которого уже виднелась из-за деревьев. Берега с этой стороны были круты, и падение с такой высоты грозило неизбежной смертью. Рауль должен был решиться, если ничто не остановит лошадей, прыгнуть с шарабана.

Пользуясь свежестью утра, Вельден вышел прогуляться пешком и в раздумье шел тенистой тропинкой, окаймляющей озеро. Он любил эту местность и часто посещал островок, где провел лучшие минуты своей жизни. Вдруг внимание его было привлечено глухим шумом колес и испуганными криками. Обернувшись, он увидел полуразбитый шарабан, с которым пара взмыленных лошадей неслась прямо к озеру, а в шарабане стоял человек в военной форме, очевидно, выжидавший наиболее благоприятного момента для отчаянного прыжка. Гуго с первого же взгляда узнал князя и тотчас же вспомнил свой последний разговор с Валерией. Не обещал ли он ей оберегать ее счастье, хотя бы ценой своей собственной жизни? Теперь ее мужу угрожала смертельная опасность. Не должен ли он был счесть своей обязанностью попытаться спасти его, жертвуя своей собственной жизнью, которая, впрочем, была ему в тягость?

Не размышляя долее, он бросился навстречу коням. Своей шляпой ударил одну из лошадей, а другой уцепился за гриву. Испуганные неожиданностью, лошади стали на дыбы и бросились назад, причем одна из них упала и опрокинула кабриолет, а выброшенный из экипажа Рауль без чувств упал на шоссе. В тот же миг лошадь ударила банкира по голове и сшибла его с ног. Он хотел подняться, но, потеряв равновесие, скатился в ров. Сбежались крестьяне, издали видевшие катастрофу, отпрягли лошадей и подняли раненых. Рауль первый пришел в себя, но он чувствовал какую-то странную внутреннюю боль, и кровь пошла горлом. Особенно изумился он, когда в своем спасителе узнал прежнего врага и соперника. Он велел крестьянам отнести домой банкира, не подававшего признаков жизни, а для себя попросил из Рюденгорфа карету.

Можно было себе представить испуг Валерии и Антуанетты, когда Рауля, снова лишившегося чувств и облитого кровью, вынули из кареты.

Тотчас были посланы верховые в Пешт за Рудольфом и за докторами.

После внимательного осмотра доктора объявили Рудольфу, что если подтвердится подозреваемое внутреннее повреждение, то жизнь князя в опасности.

Убитая, истерзанная волнениями Валерия день и ночь ходила за мужем, любовь ее сказывалась в уходе и изредка лишь мысль ее обращалась к Гуго, рисковавшему жизнью для спасения ее счастья, а теперь страдавшему в одиночестве. Ей было известно от брата, ежедневно посылавшего узнать о здоровье больного, что Вельден опасно ранен в голову и плечо, и что после четырнадцатичасового обморока у него обнаружилась горячка, и теперь он находится между жизнью и смертью.

Рауль же, по-видимому, поправлялся, мог уже вставать с постели и ходить по комнате, но он чувствовал, что боли в спине и груди усиливались, а по временам шла кровь горлом, и продолжительная бессонница изнуряла его. Он тоже с живым участием осведомился о состоянии здоровья банкира.

— Без его самопожертвования я не имел бы счастья беседовать с вами, друзья мои, — говорил князь.

Рудольф несколько раз ездил в Рюденгорф, но Вельден в бреду не узнавал его. Наконец, доктор сообщил графу, что больной пришел в себя, что ему лучше, и можно было надеяться на полное выздоровление.

Когда Рудольф поехал к банкиру, Антуанетта изъявила желание сопутствовать мужу, чтобы лично передать больному благодарность семьи. Граф с женой вошли в комнату Гуго, который дремал, но при легком шорохе шагов открыл глаза и с удивлением взглянул на гостей. Он уже готовился дать им почувствовать, что ему вовсе не по душе это снисхождение к нему гордых аристократов, но Антуанетта взяла его руку и сказала:

— Благодарение Богу, что вы вне опасности, г-н Мейер, и что ваше великодушное самопожертвование не имело гибельных последствий.

В ее взгляде и голосе было столько искренней симпатии и истинного участия, что Гуго невольно был тронут.

— Благодарю! — сказал он, прижимая ее руку к своим губам. — И вам, граф, позвольте выразить мою благодарность. Но вы приписываете слишком много заслуг такому простому делу. Что теряет бесполезный человек, как я, который, к тому, же, в глубине души сознает себя преступником? Не будь я спиритуалистом, я давно бы положил конец этой разбитой, пустой и бесцельной жизни. Умереть, спасая жизнь ближнего человека, полезного и любимого, смерть которого оплакивала бы целая семья, это было бы самоубийство, приятное Богу, но Господь этого не допустил. Тем не менее, я все же счастлив, что сберег жизнь князя для любимой его жены и для всех его близких.

— Увы! — возразила Антуанетта, утирая слезы. — Ваш великодушный поступок не уберег князя от несчастья. По мнению докторов, Рауль при падении получил внутреннее повреждение настолько серьезное, что в более или менее скором времени оно приведет к печальной развязке.

Легкий румянец выступил на исхудалом лице банкира.

— Это ужасно! А как бедная княгиня переносит свое горе? — спросил он нерешительно.

— Она еще не знает, — ответил, вздыхая, Рудольф. — Не знает истины и сам Рауль, хотя, кажется, что-то подозревает, потому что стал задумчив и имеет убитый вид. Бедный! Умереть молодым и счастливым, это ужасно…

Гуго скоро стал поправляться. Молодая, сильная натура победила болезнь, и здоровье заметно возвращалось.

Рудольф продолжал часто навещать его, и они проводили в беседе целые часы, причем граф с участием и любопытством заметил, какая искренняя и глубокая любовь соединила банкира с детьми его соперника. Оба ребенка — живые портреты Рауля, обожали своего мнимого отца, а с тех пор, как больной большую часть дня проводил лежа на террасе, дети от него не отходили.

Граф удивился в душе неистощимому терпению, с каким Вельден отвечал на их неумолчную болтовню, следил за их играми и сносил весьма докучливую «заботливость» и «услуги» маленьких тиранов.

Рудольф и сам очень изменился. От прежнего запутанного в долгах кутилы не осталось и следа. Полковник, граф Маркош, был солидный тридцатипятилетний человек — отец четырех детей, а влияние семейной жизни с честной, доброй и просвещенной женщиной имело благотворное на него действие, искоренило многие недостатки и уничтожило некоторые взгляды, которые прежнему молодому офицеру казались предметом огромной важности. Эта глубокая нравственная перемена давала Рудольфу возможность беспристрастно судить банкира. Он видел его недостатки, но признавал в нем и достоинства, и однажды даже откровенно сказал ему:

— Должен сознаться, что был к вам несправедлив, барон. Вы — благородной души человек, пока ваша восточная натура не сыграет с вами какой-нибудь злой шутки, а ваше самопожертвование для спасения Рауля и отношения ваши к детям — выше всяких похвал.

Тот только улыбнулся в ответ и покачал головой.

Положение Рауля, напротив, ухудшалось с каждым днем, и консилиум докторов решил, что он должен уехать на зиму в Ниццу.

— Послушайте, господа, откройте мне правду о моем положении, — просил настойчиво Рауль. — Я мужчина, солдат и не боюсь смерти, но я должен привести в порядок дела, сделать различные распоряжения и т. д. Так скажите мне, не скрывая, находите ли вы мое выздоровление возможным?

— Князь, — ответил не без колебаний старый доктор, — я должен вам сказать, так как вы этого требуете, что болезнь ваша очень серьезна, и мы не можем гарантировать ваше выздоровление. Впрочем, в природе человека таятся дивные силы, а молодые годы, мягкий климат и заботливый уход не раз делали чудеса.

При этом ответе Рауль грустно улыбнулся. Оставшись с глазу на глаз с Рудольфом, он сказал:

— Пора мне, мой друг, приготовиться к более дальнему пути, чем поездка в Ниццу, и я надеюсь, что ты поможешь мне все устроить, не возбуждая внимания Валерии. Бедная! Нет надобности торопиться лишать ее надежды. Передай тоже Мейеру, что я прошу его приехать ко мне с детьми. Я хочу поблагодарить его и обнять Эгона.

Со слезами на глазах Рудольф обещал исполнить его желание, отказавшись, впрочем, верить его предчувствиям.

Настал день отъезда. Князь печальный и задумчивый, сидел на террасе, ожидая Гуго и детей. Рауль очень похудел и изменился; болезненная бледность покрывала его черты, и большие черные глаза его горели лихорадочным блеском. Валерия была занята еще последними приготовлениями, когда коляска Вельдена остановилась у подъезда.

Антуанетта приняла его и попросила пройти на террасу, а детей удержала при себе, чтобы дать молодым людям возможность переговорить без свидетелей.

Рауль встал навстречу и протянул гостю руку.

— Благодарю вас за ваше великодушное самопожертвование, я рад, что вы поправились и что ваш благородный поступок не имел несчастных последствий.

— Я не заслуживаю признательности, князь, — с чувством сказал Гуго, — так как уплатил лишь частицу благодарности великодушному спасителю моей чести. Но увы! Я вижу, к сожалению, что я не мог избавить вас от тяжкой болезни.

— Скажите лучше, о смерти, — возразил Рауль. — Но от этого ваш бескорыстный поступок не теряет достоинства; человек может только предполагать, а Бог располагает нашей судьбой!

— Зачем такие мрачные мысли, князь, вы поправитесь, я уверен.

— Нет, я обречен на смерть, и достаточно взглянуть на меня, чтобы в этом убедиться. Но какой я был бы спирит, если бы боялся неизбежного перехода, который соединит меня с моими друзьями в потустороннем мире? Благодарю Бога и вас, что вы дали мне возможность постепенно подойти к этому великому моменту и к нему приготовиться. Уверяю вас, что когда обозреваешь жизнь с точки зрения умирающего, ее понимаешь совсем иначе. Все интересы бледнеют или кажутся мелкими, и удивляешься непростительному легкомыслию людей, которые считают себя вечными и зажмуриваются, когда отходит в другой мир кто-либо из близких, вместо того, чтобы поразмыслить над этим предупреждением судьбы, указывающим на их собственную недолговечность. Но напрасно я навожу на грустные мысли выздоравливающего. Скажите лучше, барон, привезли ли вы Эгона?

— Да, и Виолу тоже. Я их сейчас приведу.

— Благодарю! Но не будет ли слишком тяжелым обязательством любить, воспитывать этих двух чужих вам детей и всю жизнь быть им отцом?

— Никогда! — энергично ответил Гуго. — Эти дети для меня путь спасения, открытый мне Провидением, чтобы загладить и искупить мои поступки; а мое избавление от смерти еще больше укрепило во мне это убеждение. Если же, чего не дай Бог, ваши печальные предчувствия исполнятся, то пусть освобожденный дух все видит и судит мои дела, а если я не исполню своего обещания, потребуйте от меня отчета перед Верховным Судьей. Вся моя любовь, все мое состояние принадлежат им.

Рауль молча пожал ему руку, а затем Гуго сходил за Эгоном и Виолой, игравшими с детьми Антуанетты, и привел их на террасу.

— Ты знаешь этого господина, Эгон? — сказал он мальчику, указывая на Рауля. — Это мой друг, ты должен любить и уважать его. Подойди и поцелуй ему руку, не дичись!

Мальчик подошел с некоторым замешательством, и большие бархатные глаза его с любопытством и удивлением взглянули на князя. Затем, вспомнив вдруг приказание отца, он взял руку князя и поцеловал ее. Рауль, обняв ребенка, поцеловал его в лоб и розовый ротик. Да, это был его сын, его живое изображение! Глубоко растроганный и взволнованный, он провел рукой по русым кудрям мальчика и смотрел на него полными слез глазами. Ребенок, не отрывавший глаз от князя, заметил эти слезы и, охваченный жалостью^ обнял ручонками его шею.

— Отчего вы такой грустный и о чем вы плачете?

В эту минуту вошла на террасу Валерия в дорожном туалете: в простом синем шелковом платье и большой шляпе а-ля Рубенс, подбитой бархатов, оттенявшим ее перламутровый цвет лица. Она была обаятельно прекрасна. Тревожный взгляд, полный любви, брошенный ею на мужа, тяжело подействовал на Гуго, и он отошел в сторону.

— Это наш Эгон! — сказал ей князь.

Валерия забыла все. Она бросилась к ребенку и покрыла его поцелуями, а потом стала перед ним на колени, отодвинула его несколько от себя и с жадностью глядела на него.

Эгон чувствовал себя неловко, эти порывистые ласки и пристальный взгляд тревожили его. Вырвавшись из рук княгини, он подбежал к Вельдену и прижался к нему.

При виде этой детской нежности и доверия сердце Валерии сжалось материнской ревностью, но подавив это неприязненное чувство, она встала и подошла к Гуго, протягивая ему обе руки.

— Как мне благодарить вас за то, что вы спасли мне Рауля!

Она остановилась, краснея, ей было странно и тяжело говорить на глазах мужа с человеком, которого она прежде любила.

Вельден низко поклонился, и словно не замечая протянутых рук, сделал шаг назад. Вид этой красивой молодой женщины и мысль, что она станет вдовой, пробудили в нем чувство, близкое к ненависти, которое жестоко звучало в его голосе, когда он ответил:

— Стараясь сохранить ваше счастье, с таким трудом вами приобретенное, княгиня, я исполнил лишь мой долг, и ваш супруг уже выразил мне благодарность превыше моих заслуг.

Валерия с удивлением подняла глаза, но встретив ледяной враждебный взгляд, быстро повернулась и молча ушла с террасы. Внимательно следивший за этой сценой Рауль встал и прервал это тяжелое молчание:

— Итак, прощайте в этой жизни, Вельден, — сказал он, пожимая ему руку. — Прощайте и забудем все, в чем мы виноваты друг перед другом.

— Нет, нет, князь, не прощайте, а до свидания. Я надеюсь, что вы возвратитесь к нам здоровым, — ответил Гуго с лихорадочным волнением.

— Отчего вы были так сухи с Валерией? Она ничего не знает и не могла понять, что злопамятство относилось уже к будущей вдове князя Орохая… А я думал, что она найдет в вас друга.

При последних словах легкая улыбка скользнула по губам Рауля, и он пристально взглянул в глаза Гуго.

— Князь, — ответил тот, теряя всякое самообладание, — поправляйтесь, возвращайтесь сюда и будьте счастливы. Я могу быть вашим другом и другом вашей жены, если вы окажете мне эту честь, но перед вдовой князя Орохая я буду помнить лишь, что рисковал своей жизнью, спасая ее обожаемого мужа и ее счастье, как она дала мне это сейчас понять. А полное счастье, как бы оно не было коротко, в друзьях не нуждается.

Не дождавшись ответа, он поклонился и поспешно вышел.

— Какая железная натура! — подумал Рауль. — Но эта ненависть, конечно, не свидетельствует о равнодушии.

Под предлогом спешных дел Гуго тотчас простился и, вернувшись в Рюденгорф, заперся у себя в кабинете.

Невыразимое смятение волновало его душу. Он видел Рауля и убедился, что смерть уже наложила неизгладимую печать на эту молодую жизнь, которая, угасая, оставляла Валерию вдовой, то есть свободной. При этой мысли кровь закипела в нем, и лицо вспыхнуло. Облокотясь на бюро, он закрыл глаза, и в его памяти возник обаятельный образ княгини, какой он только что ее видел. Эта светлокудрая фея, завораживая его душу, тоже любила его в былое время, но теперь сердце Валерии принадлежало ее мужу, и он прочел эту любовь во взгляде, который, скользнув по нем, остановился на Рауле. При этом воспоминании сердце Мейера болезненно сжалось. «Безумец, — прошептал он вдруг, — я завидую последней радости умирающего, и после восьми лет мучений сердце мое бьется любовью к женщине, изменившей мне и позабывшей меня? Я много виноват перед ней, но она нашла, наконец, покой и счастье, она любит и любима, меж тем как моя жизнь разбита, одинокий, влачу мое бесцельное существование! Нет, нет, прочь призрак прошлого! Вдова князя Орохая должна быть мертва для меня, как была мертва его жена».

По приезде в Ниццу здоровье Рауля, казалось, несколько поправилось, но это мнимое улучшение было недолгим.

Если когда-либо князь мог сомневаться в любви жены, то теперь убедился, что владел ее сердцем. Все мысли, все чувства Валерии сосредоточивались на нем одном. Она ходила за ним, проводила бессонные ночи с такой самоотверженностью и пламенной нежностью, которые может внушить только любовь.

Однажды на прогулке Рауль был обрадован встречей с полковником Буассе, посвятившим его в спиритизм. Пригласив князя и княгиню пожаловать к ним на чашку чая, старик сообщил, что болезнь жены привела его в Ниццу и что дочь его тоже с ним. С тех пор чистые, дружеские отношения установились между обеими семьями. Рауль с полным рвением занялся спиритизмом, и по его просьбе м-м Бартон снова поставила его в сношение с духом его матери. Она любезно предоставила свои медиумические способности в распоряжение больного и с радостью замечала, что такая беседа физически и духовно укрепляла князя.

Раз вечером, когда Валерия, заменяя м-м Бартон, играла с полковником в пикет, дух княгини Одилии был снова вызван. Рауль мысленно спросил мать, справедливы ли его предчувствия и должен ли он готовиться к великой минуте развоплощения. После большого промежутка дух написал:

— «Да, дитя мое, минута твоего перехода в наш мир близка. Отрешась от уз телесных, ты будешь здесь со мной наслаждаться сокровенным успокоением, сознавая, что земное твое испытание прошло».

С минуту князь молчал, погруженный в свои думы, а затем, склонясь к карандашу, сказал вполголоса:

— Благодарю тебя, дорогая мама, за откровенный ответ. А не можешь ли ты мне объяснить некоторые события моей жизни, которые мне кажутся не только испытанием, но и искуплением. Так странно связаны судьбы Валерии и моя с судьбой личности, отделенной от нас по происхождению и общественному положению. Ты читаешь в моем сердце, мама, и видишь, что меня побуждает к этому вопросу отнюдь не любопытство, а желание просветиться и лучше понять пути Господни.

— Мне дозволено, сын мой, ответить тебе на твой вопрос. То, что тебе кажется странным, является ничем иным, как естественным следствием поступков в течение твоих прежних существовании. В каждую из новых жизней мы платим какой-нибудь старый долг, и люди, внушающие нам вражду и любовь, отнюдь не случайно встреченные, а друзья или недруги, с которыми нас соединяет прошлое. Лишь гармония, сын мой, дает спокойствие и счастье; гармония порождает совершенствование, а отсюда проистекает Богопознание. Когда мы достигнем этой степени, то все в нас будет светом, и все таящиеся в нас силы добра станут работать беспрепятственно, по вдохновению Творца. Но чтобы достигнуть •той высокой цели, надо много бороться, научиться владеть собой, понимать сердце ближнего и прощать ему его заблуждения. Ты, Гуго Мейер и Валерия, вы старые знакомые. Вас связывает прошлое, теряющееся во мраке веков. Вы оба сильно ненавидели друг друга и много сделали друг другу зла; много преступлений и пролитой крови сковали узы, связывающие вас. Почти во всех этих преступлениях Валерия играла свою роль. Дух не твердый, изменчивый, она никогда не могла решительно высказаться за одного из вас двоих, разжигая постоянно вашу вражду своей слабостью, пока не достигла некоторого возобладания над пылкими страстями, еще укрощенными в те времена добром и нравственным чувством.

Несколько жизней послужили вам ареной для вашей дикой борьбы. В одну из них вы жили в Риме, во время Диоклетиана, и возникшее тогда страшное гонение на христиан дало случай Мейеру — бывшему тогда претором и язычником фанатиков — уничтожить тебя и жену, покинувшую его для тебя, но которую он любил с той дикой, упорной страстью, какая и в настоящее время им владеет. Но существование, более всего повлиявшее на настоящую жизнь Мейера, протекло четыре века тому назад в Швабии. Это было время, когда преследование евреев достигло полного расцвета, и в нем самое деятельное и горячее участие принимали граф Зигфрид фон-Шерфенштейн и кузен его Вальтер. Ты, сын мой, был Вальтер, а Мейер был Зигфрид. В твоем сердце пробуждалось иногда милосердие, но пылкому Зигфриду чувство это было незнакомо. Убить еврея, обесчестить или утопить еврейку, смять под копытами коней старика или ребенка, принадлежавших к отверженному племени, было любимым препровождением времени гордого и фанатичного феодала. Однажды Гетто подверглось набегу и разорению по какому-то пустому поводу. Зигфрид увидел молодую еврейку Юдифь, красота которой ослепила его. Былая страсть вспыхнула настолько, что он увел Юдифь к себе в замок, собираясь окрестить ее и жениться, но все его намерения были разрушены тобой. Ты увидел Юдифь, внушил ей любовь к себе и похитил. После долгой ожесточенной борьбы, в которой похищение ребенку тоже играло роль, Зигфриду удалось тебя убить. Он взял к себе обратно Юдифь, хотя был женат, но однажды, застав ее в слезах, заколол из ревности, предположив, что она оплакивает тебя.

Ты понимаешь теперь, почему ваша настоящая жизнь является в одно и то же время и искуплением и испытанием. Зигфрид должен был родиться евреем, чтобы на самом себе испытать несправедливость огульного презрения и слепой ненависти, против которых бессильны иногда личные достоинства. Вы снова встретились соперниками, но, благодаря Создателю, оба мужественно вынесли испытание, несмотря на некоторые увлечения и заблуждения. Оба вы честно боролись и победили ваши страсти. Ты нашел в себе силы простить причиненное тебе зло. Он жертвовал своей жизнью, чтобы спасти твою, он же простил Руфь и стал преданным отцом чужих для него детей. Итак, вы оба можете предстать перед Судьей с убеждением, что совершенствовались и прожили недаром".

Это сообщение произвело на Рауля глубокое впечатление. Он долго обдумывал его, и мало-помалу отрадная ясность и спокойствие, покорность судьбе озарили его душу. В то же время состояние его здоровья внезапно ухудшилось, возобновилось кровохарканье, а страшная слабость лишила его возможности двигаться. Для всех было очевидно, что наступает роковая развязка. Одна лишь Валерия отказывалась видеть действительность, упорно хватаясь за несбыточные надежды.

Однажды вечером, когда она сидела около больного, стараясь развлечь его разными планами на будущее, основанными на его выздоровлении, слушавший с грустной улыбкой Рауль привлек ее к себе и, целуя в лоб, сказал:

— Дорогая моя, зачем говорить о выздоровлении, когда твои бледность и скорбь противоречат тебе? Не лучше ли нам, христианам и спиритуалистам, приготовиться к разлуке, которую мы оба предчувствуем.

Валерия с подавленным криком бросилась ему на шею.

— Рауль, не говори этого, я не хочу этому верить. Ты молод, силен и будешь жить. Судьба не может быть так жестока. Только что вернулось к нам счастье… — И слезы заглушили ее голос.

— Надо покориться Божьей воле, — прошептал князь, — Впрочем, милая моя, смерть тела не есть вечная разлука. Ты знаешь, что быть невидимым — не зна-чит отсутствовать.

Валерия молчала, прижав руку к груди мужа, судорожные рыдания рвали ей грудь. Рауль дал пройти приступу горя, и слезы блеснули на его пушистых ресницах, но, преодолевая слабость, он наклонился к жене, стараясь словами любви успокоить ее.

— Не огорчай меня раздирающим душу отчаянием. Я оставляю тебе сына, и для него ты обязана беречь свое здоровье.

— Если надо мной разразится такое горе, то, клянусь тебе, последую примеру твоей матери и посвящу нашему ребенку остаток дней моих.

Князь покачал головой.

— Избави меня Бог принять подобный обет и осудить тебя на вечный траур. Я всегда считал кощунственной и противоестественной клятву, связывающую живого человека с умершим. Предоставляю тебе, милая Валерия, устраивать свою жизнь по внушению сердца. Но раз мы коснулись этого грустного события, то позволь мне теперь же обратиться к тебе с просьбой. В левом ящике моего письменного стола ты найдешь письмо, запечатанное моей печатью и адресованное тебе. Возьми его теперь же и храни не вскрывая. А если бог призовет меня к себе, то ровно через два года после того ты откроешь это письмо. Если желание и советы, которые ты в нем найдешь, не будут тебе противны, то ты, надеюсь, их выполнишь. Эти строки докажут тебе, что тогда, как и теперь, моя любовь охраняет тебя.

Глубоко огорченная и взволнованная Валерия взяла письмо, поцеловала его и заперла в шкатулку, которую всегда возила с собой.

— Клянусь исполнить твое завещание, для меня свято все, что исходит от тебя. Но я все еще надеюсь, что ты выздоровеешь, и я буду иметь возможность вернуть тебе письмо не читая.

Прошло несколько недель. Чувствуя себя все слабее, Рауль выразил желание увидеть Антуанетту и Рудольфа, и Валерия тотчас телеграфировала им. Утром, в день приезда графа и его жены, Рауль велел отнести себя на стеклянную террасу.

— Как ты себя чувствуешь, дорогой? — спросила Валерия, оправляя ему подушки и закрывая ноги шелковым одеялом.

— Я давно не чувствовал себя так хорошо, как сегодня, только меня клонит ко сну. Опусти занавеси и сядь рядом, я думаю, что усну немного до приезда наших гостей.

Княгиня поспешно исполнила желание мужа, при- двинула кресло, взяла его руку и прислонилась к подушкам. Улыбка счастья и благодарности скользнула на губах Рауля, а затем он закрыл глаза, и водворилась глубокая тишина.

Изнуренная постоянной тревогой и заботами, Валерия тоже слегка задремала. Она не слышала как глухой вздох вырвался из груди князя, и судорожно дернулось его тело; не слышала она и шума подъехавшей кареты, и только шаги, раздавшиеся на террасе, разбудили ее. Она встала, тихонько освободила свою руку из холодной руки Рауля и обняла брата с невесткой.

— Он спит, — прошептала она.

Рудольф подошел на цыпочках к дивану, но едва взглянул на спящего, как вздрогнул и сделал знак Антуанетте, чтобы она увела Валерию. Как только они ушли, Рудольф позвал лакея и велел ему ехать за доктором, который не замедлил явиться. Он только взглянул и объявил, что все кончено. Рауль Орохай скончался.

Антуанетта употребила все старания, чтобы удержать княгиню как можно дольше, но Валерия беспокоилась о муже.

— Быть может он проснулся, — говорила она, направляясь к террасе, но при виде доктора предчувствие сжало ее сердце.

— Рауль! — воскликнула она, бросаясь к дивану, но Рудольф удержал ее.

— Мужайся, моя бедная сестра, Рауль перестал страдать.

С глухим стоном Валерия упала без чувств на руки брата.

X

Смерть мужа повергла Валерию в глубокое отчаяние. Это горе, в соединении с долгим нервным напряжением и изнурением, вызванным бессонными ночами, сильно подействовало на нее: она слегла и болезнь задержала ее на несколько недель в Ницце. Когда Валерия стала уже поправляться, она попросила м-м Бартон вызвать дух княгини Одилии, и та согласилась. Но, к удивлению их, Рауль сам проявил себя настолько убедительно, что всякое сомнение у Валерии исчезло, а уверенность в присутствии и постоянной любви другого оплакиваемого существа благотворно подействовала на ее наболевшее сердце.

Рауль умер в половине сентября, но княгиня вернулись в Пешт и привезла тело мужа лишь спустя месяц. После погребения она поселилась в своем пустом доме и вела уединенный образ жизни, не выезжая и никого не принимая. Первые острые приступы отчаяния мало- помалу стихли и сменились спокойной, но глубокой грустью, которая делала ее равнодушной ко всему, что не относилось к памяти усопшего. Она проводила целые часы, любуясь его портретом, припоминая звук его голоса, ласкающий взгляд его бархатных глаз и старалась этими мечтами наполнить давившую на нее пустоту. Часто подумывала она об оставленном мужем письме и не раз ей хотелось вскрыть его. В уме мелькало искушающее соображение: может быть, он указывал в нем какое-либо занятие или просил что-нибудь сделать, а она жаждала свято выполнить его волю. Но он сказал — не ранее двух лет! Она целовала письмо и, вздохнув, снова прятала его в шкатулку.

Так прошла зима. Валерия хотела уехать на лето в свой замок в Штирии, но Рудольф и Антуанетта, находя для нее опасным одиночество, убедили ее поселиться у них в имении, на что она согласилась, утешая себя надеждой на воспоминания о последних счастливых днях, проведенных там с Раулем.

В течение всего этого времени Валерия не видела банкира и избегала даже произносить его имя. Горькое, почти враждебное чувство запало в ее сердце с их последней встречи. Она не могла забыть холодной сдержанности, с которой он оттолкнул ее благодарность. Теперь, когда она была вдовой, она положительно боялась его встретить. Когда, глядя на портрет Амедея, переносилась мыслью к настоящему его отцу, яркая краска покрывала ее щеки. Недовольная собой, молодая женщина гнала всякое воспоминание о прошлом и отдавалась всецело, с удвоенной нежностью, маленькому Раулю, осыпая сына таким страстным обожанием, что Рудольф возмущался и не стесняясь пророчил сестре пагубные последствия ее воспитания.

Мысль жить вблизи Рюденгорфа была ей крайне неприятна. Она вздохнула свободнее, когда узнала, что банкир уехал на лето с детьми в свое поместье Вельден. Но Рудольф был изумлен такой сдержанностью бывшего поклонника сестры и менее всего ожидал этого потому, что после примирения их и отъезда Рауля с женой в Ниццу Гуго был их частым гостем. Он привозил детей, которые в скором времени подружились с детьми графа, и графиня покровительствовала этим посещениям, желая укрепить сердечную связь между детьми, столь близкими по рождению.

После возвращения в Пешт княгини Гуго стал невидим, но продолжал посылать графине Эгона и Виолу. По приезде из имения Рудольф, отправляясь однажды на службу, встретил банкира. Они обменялись несколькими фразами, и Вельден хотел уже проститься, но граф, удержав его, вдруг спросил:

— Что это за фантазия изменять в этом году Рюденгорфу? Дети были очень огорчены разлукой с друзьями. А сами вы чего не бываете у нас?

Бледное лицо банкира чуть вспыхнуло.

— Я счел нужным так поступить, — ответил он, избегая пытливого взгляда Рудольфа. — Я не хочу тревожить княгиню своим присутствием, которое вызвало бы в ней тяжелые воспоминания, но я завтра же пришлю к вам Эгона и Виолу, если хотите.

Вечером того же дня, когда граф с Антуанеттой остались одни, Рудольф усадил жену рядом с собой на диван и сказал:

— Послушай, Антуанетта, не думаешь ли ты, что Валерия снова выйдет замуж? Не может она, молодая и красивая, вечно оставаться вдовой и оплакивать Рауля!

— Это возможно и даже вероятно, но в настоящую минуту, уверяю тебя, она об этом не думает.

— Ну, успокоится она, а жизнь войдет в свои права, и тогда… — Рудольф остановился в смущении и стал крутить усы. — Скажи откровенно, Антуанетта, что тогда будет, как ты думаешь? У тебя иногда пророческий взгляд.

Графиня громко расхохоталась.

— Вижу, к чему ты ведешь речь. Ты хочешь знать, предполагаю ли я, выйдет она за Мейера? Откровенно говоря — не думаю, чтобы это могло случиться. Во-первых, Валерия смотрела бы на этот брак, как на оскорбление памяти Рауля, во-вторых, потому что Мейер зол на нее. Мне сам князь говорил, что при последнем свидании с банкиром, в день отъезда, речь зашла о скорой смерти Рауля, и Мейер выказал такую враждебность к будущей вдове, что тот был этим очень удивлен. Враждебную сдержанность Мейера относительно нее еще более поддерживает то, что он продолжает злопамятствовать и никогда не станет пытаться возобновить прошлое.

— Он ревнует, как черт, — глубокомысленно ответил

Рудольф, — а внезапная встреча, неожиданное слово могут вдруг все изменить.

— В таком случае мы вернулись бы опять в то положение, в каком находились девять лет тому назад, чего ты, конечно, не желал бы, — задумчиво проговорила графиня.

— Конечно, не желал бы. Но спрашивается, имели ли бы мы право в подобном случае бросать наши личные предрассудки на чашу весов, решающих судьбу двух людей. Напротив, нам следовало бы видеть проявление воли Господней в этом союзе, который возвратил бы мать украденному ребенку Серьезно я задаю тебе этот вопрос, потому что мы уже не взбалмошная молодежь, а любовь Мейера заслуживает глубокого уважения.

Антуанетта обняла руками шею мужа и с увлечением поцеловала его.

— Если бы можно было любить тебя больше, чем люблю я, то за это великодушие и справедливое суждение я еще сильнее полюбила бы. Да, дадим слово не препятствовать решению судьбы и смирно примем то, что велит нам Бог.

Однако зима прошла, не принеся ничего нового. Ранней весной Рудольф поспешил перевезти в поместье жену и сестру, а сам наезжал к ним каждую свободную минуту. Было начало июня; уже несколько дней стояла томительная, удушливая жара, и все с нетерпением ждали вечера, когда легче дышалось. Однажды, после обеда, любившая уединенные прогулки, Валерия собралась уйти, обещая невестке вернуться к чаю.

— Боже мой! Как ты можешь гулять по такой духоте! Воздух тяжел, как свинец, может вдруг разразиться гроза.

— Вот уже две недели как стоит жара, а грозы все нет. Во всяком случае, предупреждаю тебя, что иду к охотничьему павильону, а там тропинка ведет к ручью. Это прелестное место и прохладное, я люблю читать там под тенью дуба.

Взяв книгу, она кивнула на прощанье и сошла в сад.

К Валерии вполне возвратилось душевное спокойствие, выражение тихой грусти в голубых глазах очень шло к ее прелестному лицу. Она носила еще траур, но из-за жары на ней было вместо тяжелого сукна легкое летнее платье, а на голове соломенная шляпа с широкими полями.

Скорым легким шагом прошла она парк и добралась до леса, вдыхая полной грудью ароматный воздух под густыми деревьями. Увлеченная прогулкой, сама того не замечая, она уклонилась от своего пути, пошла незнакомой ей тропинкой и очутилась близ маленькой прогалины, в конце которой под тенью высокого дуба виднелась дерновая скамья, окруженная кустами роз.

— Как это я никогда не видела этого прелестного уголка? — подумала Валерия, в утомлении опускаясь на скамью. Она раскрыла книгу и погрузилась в чтение.

Сколько времени просидела Валерия, она и сама не знала, но надвинувшаяся вдруг темнота привлекла ее внимание. Она подняла голову и с беспокойством увидела, что все небо затянулось черными тучами. Валерия быстро встала, чтобы вернуться скорей домой, но едва сделала несколько шагов, как стали падать крупные капли дождя. Приподняв платье, княгиня пустилась бежать, в надежде достигнуть охотничьего павильона, пока еще не разразилась гроза. Но второпях она сбилась с тропинки, ноги ее вязли во мху, платье цеплялось за сучья, и смотря под ноги, чтобы не споткнуться о корни, Валерия продвигалась медленно, встревоженная и поглощенная страхом заблудиться. Но вот ей показалось, что тропинка нашлась, и она опять пустилась бежать, как вдруг так сильно столкнулась с кем-то, не успевшим посторониться, что упала бы, не поддержи ее сильная рука. Княгиня с испугом подняла глаза и встретила страстный, устремленный на нее взгляд. Она отшатнулась, невольно вскрикнув:

— Самуил, вы? — и тотчас поправилась, — извините, барон, я так сильно толкнула вас!

Банкир поклонился.

— Я должен извиниться, княгиня, что испугал вас, так неловко попавшись на дороге, и вызвал этот толчок, который был вам неприятен.

Несмотря на внешнюю вежливость, в этих словах звучало нечто, оскорбившее Валерию. Она кивнула слегка головой и хотела продолжать свой путь, но Гуго загородил ей дорогу.

— Позвольте вам заметить, княгиня, что вы далеко от вашего дома, а дождь усиливается, и вы промокнете насквозь, особенно идя полем. В нескольких шагах отсюда есть дощатый домик, где вы можете укрыться, пока не пройдет ливень. Позволите Мне проводить вас туда.

— Благодарю вас, барон, но я не боюсь промокнуть и желаю вернуться домой, — холодно ответила Валерия в сердце которой кипело раздражение.

— Вы рискуете простудиться из-за каприза, княгиня. Мать должка быть благоразумней. Или, — горькая насмешка звучала в голосе Гуго, — мое присутствие до такой степени вам неприятно? Насколько помню, я ничем не вызвал и не заслужил этого.

Молодая женщина гордо подняла свою хорошенькую головку, и в голубых глазах блеснула досада.

— Ваш способ убеждать — неотразим, г-н Мейер, я сдаюсь и принимаю ваши услуги. Впрочем, предположение, что ваше присутствие могло повлиять на мои намерения, весьма ошибочно. Я просто не хотела, чтобы обо мне беспокоились дома.

Вельден ничего не ответил. Он жестом предложил следовать за ним, пролагая дорогу сквозь густой кустарник, и через пять минут ходьбы они вышли на большую лужайку, легким склоном спускавшуюся в долину, в глубине которой бурлил ручей. Посреди лужайки виднелся маленький дощатый павильон, а недалеко от входа стояло крошечное шале, точно игрушка, и в открытую дверь виднелся стол, стулья и даже прялка под рост маленьких хозяев, тут же между деревьями висели качели.

Банкир вынул из кармана ключ и, отперев дверь в павильон, ввел в него княгиню, сам же остался под дождем, хлынувшим в эту минуту, как из ведра. Валерия с любопытством рассматривала все, ее окружающее. Очевидно, это была мастерская. У стены она заметила мольберт с картиной, завешенной холстом, а возле, на табурете, стоял ящик с красками, лежали палитра и кисти. Далее, на конце стола, нагромождены были летучие змеи, воланы, обручи, крокет и другие игрушки. Когда Валерия села на единственный стул, стоявший перед мольбертом, то заметила, что банкир не вошел в павильон.

— Что вы делаете, барон? — спросила она после некоторого колебания. — В свою очередь, должна вам заметить, что вы рискуете жизнью, и что отец должен быть благоразумнее, особенно вы: у ваших детей нет более родственников. И я не хочу брать ответственность в вашей смерти. Если вы не войдете, то я не могу долее пользоваться вашим гостеприимством, а уйду из-под этого крова, откуда вас изгоняет мое присутствие.

— Я крепче вас, княгиня, — сказал банкир с усмешкой. — Впрочем, я столько раз избегал смерти, что привык себя считать неуязвимым. Но успокойтесь, угрызения совести, что вы меня уморили, вас не будут мучить, и я подчиняюсь вам и вхожу.

Войдя, он прислонился к двери, а Валерия отвернулась и смотрела на дождь, ударявший в стекло. Воцарилось молчание. Почти невольно взгляд Гуго обратился к молодой женщине и не мог от нее оторваться. Сердце его забилось от страстного восхищения и тысячи нахлынувших воспоминаний. В этот миг он забыл разделявшее их трагическое прошлое, и эта иллюзия была извинительна, так как годы не изменили нежную красоту Валерии: между двадцатишестилетней женщиной и прежней молодой девушкой почти не было разницы. В эту минуту, отвернувшись в сторону, с выражением смущения, холодности и неудовольствия на светлом лице, она живо напомнила ему первое время их помолвки, и тяжелый вздох вырвался из его стесненной груди.

Рудольф не ошибся. Гуго ревновал, и это чувство доводило его иногда чуть ли не до безумия. Его любовь, никогда не угасавшая, пробудилась с новой силой. Но нынешний Мейер не был уже молодым безумцем, готовым взбираться хоть на небо. Теперь для себя он ни на что не надеялся, хотя и был уверен, что такая молодая, красивая, окруженная поклонением женщина выйдет вторично замуж. И мысль, что она будет принадлежать другому, сводила его с ума и внушала враждебное чувство к Валерии, сильное желание оскорбить ее и доказать ей, что она забыта.

Инстинктивно чувствуя обращенный на нее взгляд, Валерия первая прервала неловкое молчание.

— Отчего вас никогда не видно, барон, — спросила она, поворачиваясь и вспыхивая, так как глаза ее встретились с глазами Гуго и уловили в них выражение глубокого чувства, которое он постарался скрыть. — Рудольф жаловался не раз, что вы избегаете его без всякой причины и отклоняете его приглашения?

— Я очень занят и мало выезжаю. К тому же, — добавил он тише, — умудренный опытом, я знаю, как надо осторожно относиться к любезности аристократов, которые никогда не забывают, что имеют дело с крещеным евреем, а теперь в особенности, когда присутствие вашей светлости обязывает графа к еще большей строгости в выборе гостей.

— Ах, если вы избегаете моего присутствия, то это препятствие скоро исчезнет, я еду в Штирию, — сказала Валерия, нервно подергивая свой кружевной шарф.

— Вы искажаете смысл моих слов, княгиня. Я хотел только сказать, что боюсь своим присутствием возбудить воспоминание о печальной катастрофе.

Снова водворилось молчание, но княгиня, нервничая, прервала его новым и совершенно пустым вопросом.

— Можно узнать, что вы рисуете?

— Конечно. Только, я думаю, что вы не найдете интересной мою работу, это библейский сюжет. Я предназначил картину для благотворительного базара, где она будет скоро выставлена.

Говоря это, он отдернул зеленую занавесь, скрывавшую его работу. При первом взгляде, брошенном на полотно, Валерия отшатнулась, изумленная.

Это была большая, почти оконченная картина, воплотившая в себе мысли и чувства, волновавшие ее автора. На ней изображена была Далила, обрезывавшая волосы у спавшего Самсона. Израильский герой был представлен лежащим, и его красивое бледное лицо выражало безмятежное спокойствие, а на полуоткрытых устах блуждала улыбка счастья, пряди его черных кудрей усыпали покрывало и пол. Над спящим склонилась Далила, на ней была белая туника, а роскошные пепельные волосы рассыпались по спине и груди. В одной руке она держала ножницы, в другой — прядь волос, а на обращенном к зрителям лице и в больших лазурных глазах обольстительницы застыло выражение беспечного и жестокого торжества.

Валерия вспыхнула от досады и негодования.

— И вы посмеете выставить эту возмутительную картину? — проговорила она едва внятным голосом.

— Но, Боже мой! Отчего же нет, княгиня? — ответил Гуго, тщательно закрывая полотно. — Сюжет, конечно, не нов, но значение его вечно. Не один Самсон нашего времени должен был бы помнить этот урок и не отдавать себя, связанным по рукам и ногам, какой-нибудь Далиле, которая обманет его при случае, хотя бы из-за расового предубеждения, совершенно также, как и очаровательная филистимлянка, которая воображала, будто совершает достойное дело, продавая неосторожного еврея.

С пылающим лицом Валерия подошла к банкиру.

— Что значат эти намеки, г-н Мейер? За что вы сердитесь на меня теперь? Что я вам сделала? Вы словно хотите наказать меня за прошлое!

— Я сержусь? — повторил Гуго, спокойно и чуть насмешливо, смотря на сверкающие гневом глаза Валерии. — Я хочу вас наказать за прошлое? По какому праву? Как вы ужасно заблуждаетесь, княгиня. Я отлично знаю, что оба мы забыли увлечения нашей молодости, и каждому из нас судьба назначила свои обязанности! мне погасить свой долг, любя и заботясь о детях князя, а вам — воспитывать вашего сына и оплакивать великодушного человека, который так любил вас.

Слова банкира были прерваны криками и частыми окликами приближающихся голосов.

— Вас ищут, княгиня. Сюда! Здесь! — крикнул он, прислушиваясь.

Вскоре показался запыхавшийся лакей с шалями и зонтиками в руках.

— Слава Богу, что я нашел вашу светлость здоровой и невредимой. Вот уже с час времени, как мы с Баптисом вас ищем. Графиня очень беспокоится.

— А карета приехала за мной? — спросила Валерия, холодно принимая услугу Гуго, который, взяв от лакея шаль, накинул ее на плечи княгини.

— Да, ваша светлость, карета осталась шагов за сто отсюда, ближе нельзя подъехать.

— Так вас нужно донести на руках, княгиня, — сказал Вельден. — Дождь не перестает, и трава мокрая.

Валерия дала себя нести, слегка кивнув Гуго. Домой она вернулась в сильном волнении. Не отвечая на тревожные вопросы Антуанетты и ссылаясь на сильную головную боль, она заперлась в своей комнате. Слезы душили ее.

— Гадкий! Дерзкий! Сметь сравнивать меня с Далилой, — шептала она, бросаясь на диван и давая волю слезам и досаде.

В эту минуту она ненавидела Гуго и готова была растоптать его ногами.

Встревоженная и удивленная, графиня расспросила слуг, но узнав, что Валерия была укрыта от дождя Вельденом, догадалась о причине сильной головной боли, и, желая узнать подробности свидания, постучалась в дверь Валерии. Та не решалась с минуту отпирать, но затем впустила подругу и кинулась ей на шею.

— Боже мой! Что случилось с тобой, фея? Ты в таком отчаянии! Мне сказали, что ты встретила Мейера. Разве он позволил себе оскорбить тебя? В таком случае успокойся, Рудольф потребует от него объяснения.

— Он наговорил мне разных неприятностей и позволил себе издеваться надо мной, — отвечала раскрасневшаяся Валерия и прерывающимся голосом передала Антуанетте все, что произошло.

— Самсон и Далила — это его и мой портрет. И такую гнусность этот гадкий, злопамятный человек хочет выставить напоказ, — заключила она, дрожа от негодования.

— Успокойся, Валерия, он хотел досадить тебе и не выставит картины. Хотя в его словах я не вижу ничего оскорбительного, и у вас обоих есть свои задачи. Ты видишь все в мрачном свете только потому, что стала слишком нервной, продолжительное уединение вредно для тебя, и я заставлю тебя выезжать эту зиму.

— Нет, нет, свет мне ненавистен. И здесь я не хочу оставаться, уеду в Штирию. Не удерживай меня, Антуанетта, я чувствую, что эта перемена будет мне полезна.

— Да, я начинаю думать, что ты права. Я сама тебя отвезу, побуду с тобой две недели, а в сентябре Рудольф приедет за тобой.

Успокоенная таким решением, Валерия приняла успокоительные капли, а графиня, уложив ее, пошла к себе.

Пока беседовали приятельницы, из города вернулся Рудольф и занимался в кабинете, когда к нему вошла взволнованная жена.

— Что с тобой, дорогая? — спросил граф, целуя ее. — Я узнал от людей, что Валерия занемогла после прогулки. Серьезное что-нибудь?

— Нет, о здоровье ее не беспокойся. Но вообрази, что на этой злополучной прогулке она столкнулась с Мейером.

— Черт возьми! Надеюсь, что они не примирились, — с гримасой спросил граф.

— Чего ты, право, не выдумаешь. Совсем наоборот, он ее разобидел, — и она оживленно рассказала, что случилось. Но к ее глубокому удивлению Рудольф захохотал от души и долго не мог успокоиться.

— Экий дьявол! Он думает сломать упорство женщины, заставить ее стряхнуть ее равнодушие, — сказал он, успокоившись. — Бедная Валерия! Ха! Ха! Ха! Она — Далила! А Самсон с ума сходит от ревности с тех пор, как она овдовела. Оттого он такой и желчный, а бешенство свое изливает на полотне. Но успокой сестру: я поеду завтра же в Рюденгорф и устрою дело.

На следующий день около одиннадцати часов утра кабриолет графа Маркоша остановился у решетки Рюденгорфского парка. Рудольф вышел из экипажа, бросил вожжи груму и по тенистым аллеям пошел к дому. Выйдя на лужайку перед домом, он увидел детей, игравших под надзором гувернера и гувернантки, и те побежали ему навстречу.

— Вы не привезли Жоржа? — огорченно спросил Эгон.

— Нет, мой милый, зато привез тебе от него приглашение на завтра, — сказал Рудольф, ласково глядя на его шелковистую, кудрявую головку. — А что, папа дома?

— Да, приди вы раньше, то застали бы его здесь, он играл с нами в крокет, а теперь он в турецкой зале, рядом с мастерской.

— Спасибо, я его найду. До свидания, крошки.

Гуго лежал на шелковом диване с книгой в руках, но не читал. Устремив глаза в пространство, он предался мечтам, и в его памяти мелькал, как искусительное видение, образ Валерии. Такой, какой он видел ее вчера. Эта встреча сильно поколебала его покорность судьбе и мнимое успокоение, которое поддерживало его до сих пор. Оставшись по уходе молодой женщины в лесном павильоне, он опустился на стул, только что оставленный ею, и в груди забушевала буря. Как хороша Валерия, более чем когда-либо он чувствовал себя ее рабом, его сердце и чувства — все принадлежало ей… и она была свободна! Эта мысль преследовала его, как адская насмешка. Успокоясь несколько, он встал, утомленный, и направился в Рюденгорф, унося с собой картину, так раздразнившую княгиню.

— Бедный, глупый Самсон! Когда же перестанешь ты мучиться над ножницами твоей Далилы, — с горечью подумал он, устанавливая картину в Рюденгорфской мастерской.

Ночь вернула ему хладнокровие и самообладание. На следующее утро он работал и играл с детьми в крокет, но оставшись один, невольно отдался своим мечтам.

Приезд Рудольфа мгновенно привел его к действительности.

Молодые люди дружески поздоровались.

— Я приехал вас побранить, барон, — сказал Рудольф, садясь и закуривая сигару. — Видно, нам предназначено судьбой вечно объясняться по разным поводам. Скажите, отчего вы отнеслись вчера к моей сестре с такой утонченной злобой?

— Я вас не понимаю, граф, — возразил Гуго, краснея. — Не припоминаю, чтобы я не оказал должного внимания и уважения княгине.

— Гм! Я несколько иначе понимаю внимание и уважение. Не стану оспаривать любезности по моему адресу насчет моей аристократической обособленности и осторожности, которую следует соблюдать в наших отношениях, оставим это. Но вы нарисовали для выставки картину, сюжет которой страшно оскорбил мою сестру. Можете вы показать мне вашу работу?

— Извольте, — сказал барон и повел графа в мастерскую.

Граф довольно долго рассматривал преступную картину.

— Это очень злая шутка, — полушутя, полусерьезно заметил он. — И сверх того, сравнение неоспоримое, но и несправедливое. Валерия не по доброй воле изменила вам, а была вынуждена к тому отцом, предложившим ей отказаться от вас, иначе он пустил бы себе пулю в лоб. Нечего и думать о выставлении этой картины, а так как она предназначена для благотворительного базара, то продайте ее мне.

Вельден покачал головой.

— Если, рисуя эту картину, вы желали отомстить Валерии, то цель достигнута. Мысль, что она в ваших глазах коварная Далила, стоила ей потоков слез. Удовлетворитесь этим, Вельден, и покончим дружелюбно.

Лихорадочная краска залила лицо Гуго.

— Не дай Бог, чтобы княгиня проливала слезы по моей вине. Успокойте ее, скажите, что ничей нескромный взор никогда не увидит этого холста, эту злую шутку, о которой я очень сожалею, и прошу мне ее извинить, как и вас, граф, прошу простить мне мои несправедливые слова.

Он протянул графу руку и тот удержал ее, пытливо смотря на него.

— Зачем вы так мстительны, вместо того, чтобы попытаться исправить прошлое? — дружеским тоном спросил он. — Эта картина выдала вас и указала, что вы ничего не забыли. Так что же? Вы молоды, судьба сулит вам удачу, а я уже не тот ослепленный предрассудками сумасброд. На этот раз я не буду ставить препятствий вашему счастью и счастью Валерии.

Гуго вздрогнул и попятился, а его взволнованное лицо то краснело, то бледнело.

— Нет, это невозможно! Благодарю вас, граф, благодарю от всей души за великодушные слова, вы не могли лучше загладить прежних обид, не могли дать лучшего доказательства вашей дружбы, — он обеими руками пожал руку Рудольфа, — но прошлое непоправимо и что-то непреодолимое встала между нами: могила ли князя или мое злодеяние? Но я думаю, что княгиня, со своей стороны, не нашла бы счастья со мной. А потом, я жестоко страдал, чтобы вновь предпринять такой полет Икара. Между княгиней Орохай и мною пропасть очень велика.

— Страшный человек, — прошептал граф, в свою очередь пожимая руку. — Итак, до свидания, Вельден, и да будет на все воля Божья.

XI

Прошло около двух месяцев. Валерия настояла на своем и поехала в Штирию, хотя переданные ей Рудольфом извинения значительно смирили ее гнев. Вернулась она уже прямо в Пешт, куда прибыла из имения и семья графа Маркоша. Несмотря на чудесную осень, Переезда требовали дела графа и графини.

В день второй годовщины смерти мужа, Валерия возвратилась с кладбища, заперлась в своем будуаре. Ей предстояло исполнить последнюю волю покойного и вскрыть оставленное им письмо.

Подавленная воспоминаниями, с тяжелым сердцем приступила она к этому. Было жарко, как в июле. Распахнув окно, Валерия села у письменного стола и вынула шкатулку, взяла запечатанное письмо, которое столько раз рассматривала. Что-то узнает она? Дрожащей рукой сломала печать, вскрыла конверт и вынула заветное письмо. Но при виде строк, написанных рукой того, кого уже не было в этом мире, слезы хлынули градом. Долго она плакала, глядя на висевший над столом портрет Рауля, который улыбался ей, словно живой, затем, когда острый приступ горя, потревоженного воспоминаниями, прошел, она поцеловала письмо, развернула его и, волнуясь, стала читать.

«Горячо любимая Валерия! Читая эти строки, ты услышишь загробный голос друга, который будет неизменно любить тебя, как любит и теперь, когда я пишу, хотя и не той материальной любовью, которую омрачают ревность и эгоизм. С приближением великой минуты, когда душа готовится возвратиться в свое вечное отечество, человек смотрит совсем иначе на жизнь, и моя любовь к тебе, кроткая и верная моя подруга, сосредоточивается на единственной мысли обеспечить твое счастье, когда меня уже не будет, чтобы беречь тебя и ребенка.

Надеюсь, дорогая, что когда ты будешь читать это письмо, скорбь об утрате меня уменьшится, а время — этот великий утешитель — уврачует раны твоего сердца. Эта надежда заставила меня назначить двухгодичный срок, чтобы сказать тебе то, что во время первого приступа твоей печали показалось бы тебе возмутительным и что ты оттолкнула бы как оскорбление моей памяти. По прошествии этого срока спокойствие вернется к тебе, жизнь начнет вступать в свои права, и ты лучше поймешь мою мысль и глубокую любовь, которая мне ее внушила. Я оставляю тебя, моя милая Валерия, в полном расцвете молодости и красоты, а на твою долгую, по всей вероятности, жизнь, не завещаю тебе иной цели и утешения, кроме нашего маленького Рауля, это непорочное сокровище, подверженного всевозможным случайностям. Что останется тебе, если бы ты лишилась твоего единственного ребенка? Сердце мое сжимается при мысли о пустом тоскливом существовании, которое ожидало бы тебя, привыкшую к любви и неусыпным о тебе заботам боготворящего тебя человека. Я не хочу, чтобы ты обрекла себя на одиночество из-за преувеличенного чувства нежной верности к моей памяти и нисколько не принуждаю тебя сделать новый выбор, считая своим долгом сказать, что есть человек, перед которым ты должна загладить свою вину и которого я считаю достойным и способным дать тебе счастье. Ты поняла, что я говорю о Гуго Мейере. Мое внутреннее убеждение — он все еще любит тебя. Подобное чувство заслуживает уважения. Потому что, хотя оно и побудило его совершить преступление, но, вместе с тем, облагородило его и придало ему силу одержать величайшую победу, на которую только способно человеческое сердце. Судьба послала ему суровое испытание и унижение, расовый предрассудок отнял у него счастье, преступление отдало его во власть соперника, его жена ему изменила и, словно в насмешку, судьба не оставила ему ничего кроме детей человека, которого все заставляло его ненавидеть. Этим двум существам, один вид которых должен вызвать тяжелое прошлое, он должен отдать все: отеческую любовь, имя и состояние, и эту тяжелую обязанность он несет с достоинством, заслуживающим полного уважения. В довершение всего, он принес труднейшую жертву-, которую только может возложить мятежное, оскорбленное сердце на алтарь раскаяния: ценой своей жизни он хотел спасти мою и сохранить нам обоим наше счастье. Если подвиг его самопожертвования не дал желанного результата, это уже от него не зависело, но это последнее событие убедило меня в том, что странное сплетение его судьбы с моей, как и борьба, которую мы вели из-за тебя, моя дорогая, представляли духовный поединок. Когда же я увидел, что после смертельной опасности, которой мы оба подверглись, он, более рисковавший, остался целым, между тем, как я умираю, то мне' стало ясно, что судьба решила не в мою пользу, справедливость требует, чтобы уходящий со сцены уступил свое место без злопамятства и мелочной ревности оставшемуся в живых.

Ужели мне быть менее великодушным, чем был мой соперник, особенно когда я убежден, что его глубокая, испытанная любовь служит порукой твоей будущности.

Итак, моя милая, если случай столкнет тебя с этим человеком и ты увидишь, что чувство его не изменилось, не отталкивай его, он несчастлив в своем одиночестве, а нашему Эгону нужна мать. Если ты думаешь найти счастье с Гуго Мейером, то поступай как подскажет тебе сердце, моя дорогая, а я из пространства благословляю вас и стану за обоих молиться. Не бойся, что дух мой будет испытывать ревность, нет, я знаю, что ты сохранишь навсегда ту долю любви, какую питаешь ко мне, я не умру в твоем воспоминании, пока, наконец, все мы не встретимся в ином мире. Что касается предрассудков, сословных и общественных, я знаю, они не повлияют на твои соображения, так как истинное благородство — это благородство души, которое доказывают делами, а не случайностью рождения, наделяющей иногда дворянскими титулами людей с грубой плебейской натурой».

Затем следовало уверение в любви, обращенное к Валерии, Раулю и Эгону, последнее прости к Рудольфу с женой и подпись.

Сильное, быстро нарастающее по мере чтения волнение охватило Валерию, в голове ее роилось множество разнородных мыслей. Великодушие Рауля внушало ей восторженное благоговение, мысль о Гуго заставляла сильно биться сердце, а при воспоминании о страстном, хотя тотчас почти спрятанном взгляде, который она уловила в лесном павильоне, она вспыхнула.

Неторопливый стук в дверь нарушил странное душевное состояние. Весьма недовольная помехой, она сложила прочитанное письмо, поцеловала его и спрятала за корсаж.

— Отвори, это я! — послышался тревожный голос Антуанетты.

Валерия с удивлением открыла дверь, но взглянув на бледное, изменившееся лицо графини, вскричала с испугом:

— Что с тобой? Не случилось ли что с Рудольфом или детьми?

— Ты не ошиблась, моя бедная Валерия, я действительно пришла сообщить тебе о несчастье, — отвечала графиня, стараясь говорить более спокойным голосом, — но не с моими детьми. Речь идет об Эгоне и Виоле.

— Они больны?

— Господь призвал их к себе!

Валерия вскрикнула и бессильно опустилась в кресло.

— Возможно ли? Может быть это ложный слух? Кто тебе сказал?

— Рудольф. Он был у Вельдена и вернулся взволнованный.

Княгиня откинулась на спинку кресла и обхватила руками голову.

Эгон, бедное дитя мое! Ум отказывается верить, как подумаешь, что еще в последнее воскресенье, жизнерадостный он приходил прощаться с нами перед отъездом в Рюденгорф… И Виола тоже погибла. Это ужасно. Но как это случилось?

Графиня подсела к ней и отерла ей платком глаза.

— Соберись с силами и покорись воле Божьей. Я расскажу тебе подробности несчастья. Сегодня, когда Рудольф ехал в казармы, он был поражен необычайным стечением народа перед домом Вельдена. Плотная, взволнованная чем-то толпа любопытных ломилась в подъезд, и удивленный Рудольф сам вышел из кареты, чтобы узнать, что случилось. В прихожей, уже переполненной любопытными, швейцар сообщил ему о несчастье. Вчера дети с гувернанткой и гувернером катались по озеру, а на обратном пути их настиг сильный ветер и уже недалеко от берега сорвал шляпу с головы Эгона. Как всегда резвый и смелый, он с громким смехом свесился за борт, стараясь поймать шляпу. Сидевшая у руля м-ль Матильда и Тренберг, который греб, с ужасом бросились, чтобы его удержать, но лодка, которую и так сильно качало, тотчас перевернулась, и все упали в воду. Тренберг, один немного умевший плавать, напрасно пробовал спасти утопающих; рыбаки услыхали его крики, подобрали его себе на баржу и вытащили утонувших детей с гувернанткой, но слишком поздно, никакие старания не могли сохранить им жизнь. Бедный Тренберг, ошеломленный этим несчастьем, послал депешу банкиру, а затем велел перенести тела на железную дорогу и привез их в Пешт. Прибытие печального кортежа и собрало эту толпу зевак, которая с глупым упорством не расходится в течение нескольких часов.

Валерия слушала рассказ, застыв от ужаса и закрыв глаза.

— А он что? — прошептала она, наконец.

— Его душевное состояние не поддается описанию. Хотя Рудольф и сам был ошеломлен случившимся, но прошел к нему и нашел его в таком состоянии, что испугался. «Бог не принимает моего раскаяния, — говорил он мужу. — Он отнял у меня то, что составляло цель и испытание моей жизни».

Рудольф всеми мерами старался утешить барона и не покинул его до тех пор, пока ему не удалось вывести его из оцепенения и заставить сделать надлежащие распоряжения.

— Пойдешь ты молиться за погибших? — спросила бледная Валерия.

— Я только что оттуда, — ответила графиня, глотая слезы. — Узнав о несчастье, я сочла своим долгом предупредить тебя, а Рудольф остался за меня дома у постельки нашей крошки, простуда которой нас крайне встревожила. Едучи к тебе, я остановилась у Мейера, но его там не видела, а Тренберг сказал мне, что он ушел в свои комнаты, окончательно разбитый новой печальной сценой: старушка, мать гувернантки, пришла за ее телом, и отчаяние несчастной, потерявшей в дочери свою единственную опору, было ужасно. Гуго утешил ее, взяв на себя издержки погребения, и назначил ей пожизненную пенсию.

— Я не велела беспокоить Мейера и одна прошла проститься с маленькими ангелами. Они будто спят, — заключила Антуанетта, заливаясь слезами.

Валерия выпрямилась. Она была бела, как пеньюар, глаза были сухи.

— Благодарю тебя, — сказала она, пожимая руку подруге, — что ты пришла сама ко мне, чтобы я от посторонних не услышала об этом несчастье. Теперь вернись домой, где твое присутствие нужнее, а меня не бойся оставить. Мне лучше остаться одной и собраться с мыслями, так как у меня голова идет кругом.

— Потеря сына и другого ребенка Рауля, вместе с сочувствием к горю, поразившему Гуго, все это разразилось как громовой удар, и грудь сдавило, но слез, которые бы облегчили горе, не было.

Графиня с беспокойством взглянула на изменившиеся черты подруги и на неестественный блеск глаз, но не желала противоречить.

— До свиданья, дорогая. Да пошлет тебе господь мир душевный, — сказала на прощание она, целуя Валерию. — Завтра утром я побываю у тебя, и мы обсудим, нельзя ли устроить, чтобы ты простилась с Эгоном.

По уходу графини Валерия в лихорадочном волнении долго ходила по своему будуару. Затем, мало-помалу, она успокоилась, легла на диван и задумалась. Понятно, ей хотелось взглянуть в последний раз на Эгона, отдать последний материнский поцелуй, которого всю жизнь был лишен похищенный ребенок, наконец, тайком поклониться и поплакать у его тела… Но как это сделать?

Ее размышления были потревожены появлением маленького Рауля, прибежавшего звать мать к обеду. Валерия страстно обняла свое сокровище, единственное оставшееся ей в утешение, и осыпала его поцелуями. Наконец, градом хлынули спасительные слезы и облегчили ее.

Испуганный ее волнением, мальчик замолк и прижался кудрявой головкой.

Несколько успокоенная, Валерия еще раз поцеловала сына и позвонила камеристке, приказав отнести в детскую уснувшего Рауля. Сказав, что обедать не будет, она снова легла на диван и задумалась.

Приход горничной, зажигавшей лампу в будуаре, вывел из раздумья Валерию. Она взглянула на часы, было почти девять, и она, спокойная и решительная, встала.

— Элиза! — обратилась она к камеристке, — могу ли я положиться на вашу преданность и скромность?

— Ах, княгиня, я одиннадцать лет служу вам, можете ли вы сомневаться во мне?

— Нет я вам верю. Слушайте же меня. Дети банкира Вельдена утонули, и я бы хотела проститься с ними, но так, чтобы меня никто не увидел. Проводите меня до дома банкира и подождите у садовой калитки. Тела малюток, как предполагает графиня, лежат в большом зале, возле террасы, следовательно, я могу прийти и уйти не замеченной.

— Ах, ваша светлость, я понимаю как вам тяжело, — .а жаром сказала Элиза, целуя руку Валерии. — Я многое понимаю, да и Марта открыла мне свое преступление.

— Так как вы меня понимаете, Элиза, то я могу быть с вами откровенна. Позаботьтесь, чтобы никто не заметил ни моего ухода, ни возвращения; а теперь дайте мне манто и шляпу с густой вуалеткой и бегите нанять извозчика, я сейчас выйду.

Минут двадцать спустя, Валерия толкнула калитку сада Вельдена, она оказалась открытой. Весь день тут ходили садовники и обойщики и забыли закрыть. С трепещущим сердцем пробиралась она темной аллеей, по которой проходила десять лет тому назад. Тогда она приходила требовать возврата свободы — теперь проститься с украденным ребенком. Как и прежде в саду было тихо и пусто, и она беспрепятственно дошла до обширной террасы, где тогда, опершись на стол, сидел Самуил.

Теперь терраса была пуста, но из открытых настежь дверей тянулся слабый свет.

Нерешительным шагом поднялась она по ступеням, прошла полутемную комнату и остановилась, наконец, у входа в большую залу. Стены были обтянуты черным сукном, а посреди возвышался освещенный свечами и окруженный экзотическими растениями катафалк.

Очевидно, все оранжереи были опустошены, чтобы украсить и оживить последнее пребывание под этим кровом детей миллионера. Вся зала была обращена в сад; груды разных цветов были рассыпаны на ступенях катафалка и покрывали душистым саваном тела малюток.

Шатаясь от волнения, Валерия прислонилась к притолоке и не могла оторвать глаз от катафалка, на верхней ступени которого стоял человек, прислонив голову к подушке, на которой покоились дети. Все в фигуре Вельдена дышало мрачным отчаянием. Было ясно, как глубоко он любил детей, если их утрата до такой степени огорчила его.

Взволнованная чувством сострадания, Валерия подошла к катафалку, но Гуго, казалось, ничего не видел и не слышал. Лишь когда она слегка задела его плечо, он вздрогнул и поднял голову.

— Вы здесь, Валерия? — прошептал он, проводя рукой по своему бледному, взволнованному лицу. — О, осыпьте меня заслуженными упреками. Я не уберег вашего ребенка. Но видит бог, я любил его как своего собственного.

— Я пришла не укорять вас в несчастье, в котором вы не виноваты, а молиться и плакать с вами, — проговорила Валерия, опускаясь на колени и прижимая горячий лоб к холодным ручонкам Эгона.

На несколько минут она забыла все и ушла в молитву за душу ребенка, который мелькнул в ее жизни как видение, и был послан, казалось, на землю, чтобы испытать человека, так искренне о нем скорбящего. Теперь он соединился со своим настоящим отцом, чистая и великодушная душа которого несомненно приняла его.

С полными слез глазами Валерия нагнулась над сыном, поцеловала его бледные губы, и дрожь пробежала по ее телу.

Застывшее личико усопшего не только напоминало покойного мужа, но оно было точь-в-точь лицом веселого жизнерадостного малютки, которого она оставила спящим в своем доме. На миг ей почудилось, что перед ней неподвижно лежит маленький Рауль. С жалобным стоном оглянулась она и взглянула туда, где стоял Гуго, но его уже там не было.

Жуткое чувство тревоги, одиночества и горечи сжало ее сердце. Даже в такую минуту он не забыл зла… Она спешила уйти. Помолясь горячо еще раз и поцеловав на прощание усопших детей, прикрыла их газом. Она уже собиралась уходить, но в эту минуту взгляд ее упал на дверь соседней комнаты. У стола, освещенного свечами канделябра, перед фотографическими портретами детей сидел Гуго, опустив голову на руки.

Такая нравственная истома и мрачное отчаяние застыли на его лице, что сердце Валерии сжалось. Забыв все, что за минуту перед тем ее смущало, она подошла и сочувственно сказала:

— Я не могу без горечи видеть ваше тяжкое отчаяние. Не падайте духом. Вы мужественно вынесли испытание и были настоящим отцом этим бедным крошкам. Бог зачтет вам это и наградит вас в будущем.

— Благодарю вас за добрые слова, — сказал Гуго, вставая, — хотя будущность моя лишена всяких надежд. Что остается мне в жизни, после этого жестокого удара и с тягостным, заставляющим меня краснеть прошлым? В вашем ребенке я любил частицу вас самой, а ребенок несчастной Руфи был моей воплощенной совестью; посвящать себя им было целью моей жизни. Как жить теперь одному в этом огромном пустом доме, который не оживится более играми и серебристым смехом единственных любивших меня существ?.. — Голос его оборвался, и он опустил голову.

Валерия покраснела.

— Время успокоит вашу скорбь, а в ваши годы нехорошо удаляться от общества. Вы молоды и счастливо одарены природой. От вас зависит найти в жизни привязанность, которая заставит вас забыть прошлое и даст вам изведать счастье в собственных детях, а не в чужих.

Гуго быстро поднял голову, и легкий румянец выступил на его щеках, а его огненный взгляд впился в глаза Валерии.

— Я понимаю, барон, что вы хотите сказать. Вычеркните из своей памяти всякое воспоминание обо мне, ищите другую женщину, которая бы наполнила вашу жизнь, так как я забыла вас, никакой отклик прошлого не согревает мою душу и не может быть вам утешением в настоящей скорби.

— Успокойтесь, я ни на что не надеюсь и ничего не требую, но позвольте мне вам сказать, что я никогда не переставал вас любить. Ни ваша измена, ни та ужасная минута, когда вас вырвали из моих объятий и повели под венец, ни время не могли уничтожить эту безумную любовь, а следовательно, ни одна женщина не может заполнить моей жизни. Я знаю, что ваше забвение прошлого и могила князя навсегда разлучили нас, но было время, когда вы любили меня больше Рауля. Скажите мне, что вы вспоминаете иногда минуты, проведенные нами во время грозы на острове, под тенистым дубом, и я склонюсь перед судьбой и буду влачить эту пустую жалкую жизнь.

— Такие минуты не забываются, — ответила Валерия, то бледнея, то краснея. — Но как вы, Гуго, можете любить меня после всего зла, которое я вам сделала, после того, что я была женой другого?

Вельден провел рукой по волосам.

— Бог свидетель, что я отчаянно боролся против этого чувства, я хотел позабыть и возненавидеть вас, но я был околдован, скован силой, против которой не мог бороться. Каждый фибр моего существа связывает меня с вами, Валерия, покоряет мой рассудок и мою волю. Вы вправе с гневом отвергнуть меня, я сознаю, что не смею говорить с вами таким образом, но в тяжелые минуты утраты и одиночества, близ моей разрушенной будущности у меня невольно сорвалось признание.

— Не жалейте об этом. Это признание создает для вас новую будущность, — сказала Валерий, подходя к нему с сияющим взглядом. — Нет, Гуго, вы не будете одиноким и покинутым. Могила Рауля будет для нас не препятствием, а жертвенником, на котором соединятся наши души, так долго разлученные.

Она вынула письмо князя и подала его Гуго.

— Перед смертью Рауль вручил мне конверт с тем, чтобы я открыла его не ранее двух лет после его кончины. Сегодня годовщина — прочтите.

Словно во сне, взял он загробное послание, с жадностью прочитал его, и яркая краска покрыла его лицо.

— О, великодушный человек! Золотое сердце, — шептал он.

Письмо выпало из его дрожащих рук, и он взглянул на Валерию, которая радостно смотрела на него полными слез глазами. Он быстро привлек ее к себе и прижал к груди.

— Наконец-то я завоевал тебя, божество мое, но какой ценой! — прошептал он страстно.

Их примиренные души слились в немом объятии. Валерия первая прервала молчание:

— Я должна уйти, Гуго, уже поздно. Кто-нибудь из слуг может войти и увидеть меня, что обо мне подумают?

— Да, дорогая моя! Но как тяжело расстаться с тобой! Я все боюсь, чтобы мое счастье не оказалось сном. Разве я мог надеяться на такую развязку в этот грустный день?

— Мне тоже не хочется оставлять тебя. Так ты измучен и расстроен, — сказала с тревогой Валерия. — Пойдем ко мне, Гуго. Вдали от этого грустного места ты отдохнешь немного душой, и мы поговорим на свободе.

— Конечно, моя Валерия, я с радостью принимаю твое приглашение, но, в свою очередь, боюсь поразить твою прислугу своим появлением в неурочный час.

— Никто тебя не увидит, кроме преданной Элизы, от которой я ничего не скрою. А, впрочем, не все ли равно? Завтра все узнают, что ты мой жених.

Вельден взял шляпу, поднял письмо Рауля и подал руку княгине. Они молча прошли большую залу, ибо грусть примешивалась к их счастью, смыкала уста, и сошли с террасы. Тут Гуго остановился, и пожимая руку спутнице, сказал, указывая на фонтан и окружающие цветы:

— Помнишь, твое первое посещение?

— Злой, я была слепа тогда, — краснея, ответила Валерия. — А разве я не искупила мою вину, отдавая сегодня мою свободу, которую так неучтиво требовали тогда?

Никем не замеченные, вошли они в будуар Валерии, где Элиза, гордая и счастливая, что ей первой сообщили радостную весть, подала им ужин.

Очутившись одни, сидя на маленьком диване, они в задушевной беседе обрели успокоение.

— Отчего земное счастье никогда не бывает полным, — сказал со вздохом Гуго. — И за наше счастье мы платим смертью двух невинных существ. Мне так хотелось сдержать данное князю слово и сделать из них образцовых людей. Их кончина бросает тень на лучезарное счастье, которым полна душа моя.

В унынии он опустил голову. Валерия пожала ему руку и вышла из будуара. Через минуту она вернулась с сияющим маленьким Раулем на руках — это был живой портрет Рауля и Эгона.

— Вот, — горячо сказала она, — я принесла тебе второго Эгона; люби его, как любил того. У него нет отца, и он нуждается в руководителе твердом и любящем, который сделал бы из него честного и полезного для общества человека.

Взволнованный Гуго наклонился над прелестным мальчуганом, поцеловал его алые губки и густые русые кудри, падающие на плечи. Затем он обернулся и, найдя глазами портрет Рауля, поклялся в душе быть преданным отцом его сыну и любить его, как собственного.

Шесть недель спустя после описанных происшествий небольшое общество собралось в зале графа Маркоша, празднуя в самом тесном кругу свадьбу Гуго с Валерией.

По желанию жениха и невесты, венчание совершил отец фон-Роте в маленькой церкви своего прихода и лишь в присутствии необходимых свидетелей, затем у графа состоялся семейный обед, оживленный задушевной веселостью.

Теперь все собрались в салоне, готовясь проводить молодых в их дом, куда заблаговременно был перевезен маленький Рауль с няней.

Граф предлагал взять ребенка на шесть недель к себе, чтобы дать им возможность совершить свадебное путешествие вдвоем, но Вельден наотрез отказался от этого предложения, объявив, что они ни на один день не расстанутся с ребенком Рауля.

Пока Антуанетта прощалась с подругой, Рудольф подошел к Гуго и сказал, смеясь:

— До завтра, Гуго! Должно быть, звездами предначертано быть тебе моим зятем. Пойми мы это раньше, скольких передряг можно было избежать.

— Утешаю себя мыслью, что теперь ты принимаешь меня с меньшим отвращением, чем десять лет тому назад, — ответил, улыбаясь, Вельден.

— Это правда! Теперь я более знаю и уважаю тебя.

Я пришел к убеждению, что ты прямо создан для счастья Валерии. К тому же, пора мальчику попасть в мужские руки, так как милая сестра способна воспитать его как настоящего разбойника.

Валерия изъявила желание, чтобы муж ее ничего не изменял в комнатах, которые он в былое время для нее приготовил и так тщательно сохранил.

И Гуго оставил все в том же виде, лишь освежил то, что пострадало от времени. С понятным волнением ввел Вельден свою молодую жену в эти комнаты, где он провел тяжелые минуты и оплакивал навсегда утраченное счастье.

— Давно, божество мое, все ждало тебя тут! И дай тебе Бог чувствовать себя здесь счастливой.

С умилением окинула взглядом Валерия прелестный будуар. Обтянутый голубыми с серебром атласными обоями, хорошо освещенный, он, действительно казался приютом феи.

Попутно она заметила две большие картины в золоченых рамах, поставленные на мольберты. Одна из них была ее портретом, когда она была молодой девушкой, а другая изображала Самсона и Далилу.

— Фи, ты сохранил эту противную картину, — проговорила она, надув губки.

— Конечно, — отвечал Гуго, — и подношу ее тебе как первый подарок. Ты не можешь не сознаться, что покорила меня полнее, чем Далила Самсона. Так сердце мое и осталось у тебя в плену.

Валерия отвернулась, краснея, и подошла к окну. Подняв кружевной занавес, она взглянула на небо, темный свод которого усыпан был сверкающими звездами.

— Какая чудная ночь, Гуго! Как вид этого необъятного пространства возвышает душу и наполняет ее любовью к Творцу.

Вельден подошел и, обняв Валерию, сказал с глубоким чувством:

— Да, особенно когда подумаешь, что на всех этих бесчисленных мирах живут разумные существа, волнуются любящие или возмущенные сердца. Благодарение Отцу небесному, который вразумил меня, и несмотря на мой ропот, мое отрицание и мои поступки, привел меня к мирной, счастливой пристани.

Конец