Мертвый город (Д’Аннунцио)

Мертвый город
автор Габриеле д’Аннунцио, пер. Габриеле д’Аннунцио

Оригинал: итальянский, опубл.: 1899. — Источник: az.lib.ru • (La città morta).
Трагедия.
Перевод с итальянского Ю. Балтрушайтиса (1909).

Габриэле Д’Аннунцио.
Мертвый город

Трагедия Перевод Ю. Балтрушайтиса

Действующие лица:

Александр.

Леонард.

Анна.

Бианка-Мария.

Кормилица.

Действие — в «жаждующей» Арголиде, у развалин «богатых золотом» Микен.

Акт I

Анна сидит на верхней ступени лестницы, ведущей на террасу, она прислонилась головой к колонне и молча слушает, как читает Бианка-Мария. Ниже, у ног слушающей, сидит Кормилица, неподвижная, как терпеливая рабыня. Бианка-Мария прислонилась, стоя, к другой колонне. Она одета в простую тунику, имеющую вид пеплума. В руках у нее раскрытая книга — «Антигона» Софокла. Она читает тихим и вдумчивым голосом, который то и дело вздрагивает от неопределенного беспокойства, не ускользающего от Анны. Чувства беспокойства и тревоги все более и более овладевают ее вниманием.

Сцена I

Большая ярко освещенная комната с дверью, открытой на террасу с перилами, которая обращена к древнему городу Пелопидов. Уровень террасы выше пола комнаты на пять каменных ступеней, расположенных в виде усеченной пирамиды, подобно тому, как это бывает у входа в храм. Архитрав поддерживают две дорические колонны. В открытую дверь виднеется Акрополь с его удивительными циклопическими стенами и Львиными воротами. В каждой из боковых стен по два выхода, ведущих во внутренние комнаты и на лестницу. Большой стол завален книгами, чертежами, заставлен статуэтками и вазами. Вдоль стен, в свободных местах, всюду — собрания слепков со статуй, барельефов, надписей, скульптурных обломков: свидетельства отдаленной жизни, следы погибшей красоты. При неподвижном утреннем свете собрание всех этих белых предметов придает комнате ясный, строгий, как бы могильный вид.

Бианка-Мария (читает).

Эрос, Бог всепобеждающий,

Бог любви, ты над великими

Торжествуешь, а потом,

Убаюканный, покоишься

На ланитах девы дремлющей,

Пролетаешь чрез моря,

Входишь в хижину убогую.

Ни единый в смертном племени,

Ни единый из богов,

Смерти чуждых, не спасается,

Но страдают и безумствуют,

Побежденные тобой.

Ты влечешь сердца к преступному

И к неправедному, праведных,

Вносишь в мирную семью

Ты губительную ненависть,

И единый взор сияющий

Меж опущенных ресниц,

Юной девы, полный негою,

Торжествует над законами

Вековечными богов, —

Потому что все живущее,

Афродита вечно юная,

Побеждаешь ты, смеясь!

Ныне и мы, старики,

Царскую волю нарушили,

Слез удержать не могли.

Смотрим и плачем от жалости:

Видим: невеста не к брачному —

К смертному ложу грядет.

АНТИГОНА

Видите, граждане: ныне последний

Путь совершаю, смотрю на последний

Солнца вечернего свет.

Света мне больше не видеть вовеки:

К чуждым брегам Ахерона, в могильный,

Всех усыпляющий мрак

Смерть уведет меня полную жизни,

Смерть приготовит мне брачное ложе.

Свадебный гимн пропоет.

Бианка-Мария тяжело дыша, прерывает чтение. Книга дрожит у нее в руках.

Анна. Вы устали читать, Бианка-Мария?

Бианка-Мария. Немного, пожалуй… К концу этой весны становится уж так жарко, что устаешь и задыхаешься, как в середине лета… Вы, Анна, этого не чувствуете?

Закрывает книгу.

Анна. Вы закрыли книгу?

Бианка-Мария. Да, закрыла.

Молчание.

Анна. А в комнате очень светло?

Бианка-Мария. Да, очень.

Анна. И терраса уже на солнце?

Бианка-Мария. Солнечные лучи падают уже на колонну, скоро коснутся и вашей головы.

Анна (поднимая руку, прикасаясь к колонне). Смотрите, я уже чувствую солнце. Какой теплый камень! Мне кажется, что я дотрагиваюсь до чего-то живого… Вы на солнце, Бианка? Прежде, когда я поднимала ресницы и устремляла навстречу солнечным лучам свои мертвые глаза, я видела какой-то красный пар, едва заметный, а то иногда я видела сверкание каких-то искр, похожих на те, которые высекают из твердого кремня, сверкание каких-то печальных искр… Теперь уже ничего, кромешная тьма.

Бианка-Мария. Ваши глаза всегда прекрасны и чисты, Анна, а по утрам они полны свежести, словно сон был для них росой.

Анна (закрывает глаза руками, опираясь локтями о колени). Ах, пробуждение каждого утра — какой ужас! Почти каждую ночь мне снится, что зрение чудом вернулось ко мне… А просыпаешься всегда в темноте, всегда во мраке… Если бы я поделилась с вами самой тяжелой из своих печалей, Бианка! Я помню почти все вещи, которые я видела в дни света: я припоминаю очертания их, краски, малейшие их детали, и образы их воскресают для меня в темноте, как только я коснусь их руками. А о себе самой я сохранила одно смутное воспоминание, как об умершей. Ужасная тень упала на мой образ, время заволокло его, как заволакивает оно в нас очертания тех, кого уже не стало. Мой образ исчез для меня, как образы дорогих мне умерших… Всякое усилие тщетно. Если, в конце концов, и удается вызвать в воображении какое-нибудь видение, то я отлично знаю, что оно — не мой образ. Ах, какое мучение! Скажи ты, няня, сколько раз я просила тебя подвести меня к зеркалу. Там, лицом к лицу со стеклом, я силилась припомнить себя, охваченная — я не знаю каким безумным ожиданием… А сколько раз я сжимаю свое лицо, чтобы уловить его черты при помощи своих рук! Ах, как часто мне чудится, что и вправду на моих руках запечатлелась моя настоящая маска, как те гипсовые маски, которые снимают с трупов, но это какая-то мертвая маска.

Она медленно открывает лицо и протягивает свои ладони.

Вы можете понять всю жестокость этой скорби?

Бианка-Мария. Как вы прекрасны, Анна!

Анна. Минувшую ночь я видела странный, невыразимый сон. Внезапная старость сковала все мои члены: на всем своем существе я чувствовала борозды морщин, я чувствовала, как мои волосы падали с головы на колени большими прядями, и мои пальцы запутывались в них, как в размотанном клубке ниток, мои десны опустели, и к ним прилипали мои вялые губы, и все во мне становилось безобразным и жалким… Я делалась похожей на старую нищую, которую я помню, на бедную, слабоумную нищую, которую я видела ежедневно у решетки сада, когда я еще жила в своем доме и когда еще была жива моя мать… Ты помнишь ее, няня? Ее звали Симоной. Она вечно лепетала одну и ту же песню, думая вызвать улыбку на моих устах. Какой странный сон! Он, право, соответствует какому-то мучительному ощущению самой себя, которое я иногда получаю, когда прислушиваюсь к течению жизни… В безмолвии и темноте я не раз слышу, как проходит жизнь, — с таким ужасным гулом, что я предпочла бы умереть, чтобы не слышать его более. Ах, вы не можете понять!

Бианка-Мария. Я понимаю, Анна. Мне самой даже при свете проходящий час внушает иногда невыносимое волнение. Кажется, что мы ожидаем чего-то, что не приходит никогда. Уже давно ничего не является к нам.

Анна. Как знать! Молчание. Я больше не чувствую солнца.

Бианка-Мария (поворачиваясь к террасе и глядя на небо). Туча набежала, легкая золотая тучка в виде крыла. Ежедневно в небесной лазури проносятся тучи: поднимаются снизу, с Арголийского залива, и бегут к Коринфу. Я вижу, как они появляются и исчезают. Некоторые из них удивительны. Иногда они долго висят на горизонте и вечером загораются, как костры. Но ни одна из них еще не проронила ни капли дождя. Вся страна стонет от жажды. Вчера из Карвати отправился крестный ход к часовне Ильи пророка молиться о ниспослании дождя. Засуха всюду, и ветер поднимает пыль гробниц на громадную высоту.

Анна. Вы этой страны не любите, Бианка?

Бианка-Мария. Она слишком печальна. В иные часы она готова навести на меня ужас. Уже два года, как я впервые прибыла с братом в Микены, это было после полудня в один из жарких августовских дней. Вся Аргосская равнина лежала позади нас, как озеро пламени. Горы были красно-желтого цвета и казались дикими, как львицы. Мы шли в горы пешком, молча, пораженные, боясь дышать, с помраченным взором. Время от времени бесшумный вихрь поднимался внезапно у края тропинки, поднимая столб пыли и сухих трав, он следовал за нами, без шума, как призрак… При виде его приближения я не могла отделаться от инстинктивного страха, словно эти таинственные очертания будили во мне ужас, внушенный мне преступлениями седой старины. Найдя змеиную кожу на краю одного большого рва, Леонард сказал мне в шутку: «Она была в сердце Клитемнестры». И он перевязал ею, как лентой, мои волосы. Ветер колебал перед моими глазами маленький блестящий хвостик, шелестящий как сухая листва. Чудовищная жажда палила мое горло. В низине, под цитаделью, мы нашли Персейский источник. Моя усталость была так велика, что едва я погрузила руки и коснулась губами этой ледяной воды, как лишилась чувств. Когда я пришла в себя, мне показалось, что я очутилась в сказочной стране, за пределами мира, словно за порогом смерти. Ветер бушевал, и столбы пыли гнались друг за другом, убегая в высоту и теряясь в лучах солнца, которое, казалось, поглощало их. Бесконечная печаль запала в мою душу: незнакомая до этого, неизгладимая печаль. Мне представилось, что я пришла в страну изгнания, откуда нет возврата: все вокруг приобрело в моих глазах очертание загробного мира, внушавшее мне, я не знаю, какое мучительное предчувствие… Я никогда не забуду этого часа, Анна! Но Леонард поддерживал меня и увлекал за собой, полный надежды и мужества. Он был уверен, что найдет своих князей Атридов уцелевшими в их затерянных гробницах. Он мне говорил, смеясь: «Ты напоминаешь деву Ифигению в то время, как ее вели на казнь»! И все-таки ни его веселость, ни его уверенность не подкрепляли меня… Вы сами видите, Анна, — его ежедневное ожидание не оправдывается. Эта заклятая земля, которую он роет беспрерывно до сегодняшнего дня, принесла ему одну только лихорадку, пожирающую его. Если бы вы могли видеть его, Анна, вы стали бы беспокоиться.

Анна. Это правда. Голос у него иногда — какое-то подавленное пламя. Вчера, коснувшись его высохшей воспаленной руки, я подумала, что он болен. Он был возле меня, когда вы вышли: он вздрогнул, как человек, которым овладел страх. Пока вы там были, я то и дело чувствовала, как он дрожал, как будто ваши слова заставляли его страдать. У меня исключительная способность понимать эти вещи, Бианка. Мои глаза закрылись для души моей, поэтому она слушает. Вчера она подслушала трепет этих бедных фибр: они страдали — и каким мучением! Мне хотелось поговорить с вами об этом, Бианка.

Бианка-Мария (с явным беспокойством). Вы думаете, что мой брат действительно болен?

Анна. Может быть он только устал. Его силы истощены. Его идея гнетет его с силой страсти. Может быть он лишился сна. Он спит, вы это знаете?

Бианка-Мария. Не знаю, Анна. Комнату, смежную с моей, в которой он спал раньше, с некоторых пор он бросил. Прежде я судила о глубине его сна по тому, спокойно ли у него дыхание. Теперь он слишком далеко от меня.

Анна. Должно быть он лишился сна.

Бианка-Мария. Может быть. Веки у него распухли и покраснели. А он все время живет в этой раздражающей пыли, он все время там, не разгибая спины, роется в этих развалинах, ищет этот прах, дышит испарениями гробниц. Ах, какая у него ужасная воля! Я уверена, что он не даст себе ни минуты отдыха, пока не вырвет у земли тайну, которую он ищет.

Анна. Мне кажется, и в нем самом какая-то тайна.

Бианка-Мария. Какая тайна?

Анна. Кто знает!

Молчание.

Бианка-Мария. С некоторых пор он изменился. Бывало, он был так нежен со мной! Я была для него все — я, единственная подруга его молодости. Сколько раз я видела его усталым, но не таким, как теперь! Как дитя, он клал на мои колени всю свою душу. Теперь не то. Когда я подхожу к нему, кажется — он замыкается в себе. Бывало, когда от усилия мысли начинало болеть у него чело, он хотел, чтобы я сжимала своими пальцами его виски, усыпляла это болезненное биение пульса, благодарил меня за это, как за исцеляющее лекарство. Теперь — не то. Кажется, что он избегает меня. Вы мне сказали, Анна, что вчера мои слова заставили его страдать…

Анна. Может быть. Бланка, он чувствует, что в вас переменилось что-нибудь.

Бианка-Мария (в смущении). Во мне?

Анна (с ударением). Может быть он угадывает причину вашей грусти и огорчен этим.

Бианка-Мария. Причину моей грусти?

Анна (пытаясь скрыть резкость своего суждения). Вы не любите этой страны и хотите уехать.

Бианка-Мария. Теперь, как и всегда, я подчиняюсь его желанию.

Анна. А вот опять солнышко! Ваша туча прошла. Как тепло! Солнце прямо жжет. Дайте, пожалуйста, мне руку, Бианка. Помогите мне встать и сойти вниз.

Бианка протягивает ей руку, помогает подняться, ведет ее по ступеням лестницы. Анна, не выпуская ее руки из своей и прижимаясь к Бианке как бы для того, чтобы почувствовать ее трепет, обращается к ней со следующим неожиданным вопросом:

Вы видели сегодня моего мужа до его ухода?

Бианка-Мария (несколько колеблясь). Да, видела. Он был с моим братом.

Анна. Вы не знаете, куда он ушел?

Бианка-Мария. Он оседлал лошадь и уехал по Аргосской дороге один.

Анна. С некоторых пор он больше не любит работать. Он пропадает целыми днями, вернувшись, молчит. Вы помните первые недели после нашего приезда? Вы помните его пыл? И он, как и Леонард, готовился к открытию неизмеримых сокровищ в глубине своей души. Казалось, что эта страна больше, чем всякая другая, обладала способностью возвышать его мысли. Великая волна поэзии кипела почти в каждом его слове. Вы помните? Теперь он молчалив и замкнут.

Бианка-Мария (с некоторым волнением). Может быть, он обдумывает какое-нибудь великое произведение. Может быть, он носит в себе бремя какой-нибудь великой, еще неопределившейся идеи. Может быть, его гений готовится произвести на свет какое-нибудь волшебное творение.

Анна. Он с вами разговаривает охотно, Бианка. Он вам не сообщал ничего?

Бианка-Мария (с легкой дрожью в голосе). Что он мог бы сообщить мне, дорогая Анна, чего еще не сообщил вам? Вы так близки его душе, так близки!

Анна. Я так же близка его душе, как нищая к двери, у которой она стоит. Может быть, ему больше нечего дать мне.

Бианка-Мария (нежно). К чему вы говорите это? Когда он обращается к вам, я всматриваюсь в его глаза. И всякий раз его взгляд утверждает одно: у него нет ничего более дорогого, он не знает ничего более прекрасного… Как вы прекрасны, Анна!

Анна. Вы словно стараетесь утешить меня в утрате чего-то ценного для моей жизни…

Бианка-Мария. Зачем вы это говорите?

Анна (прислушиваясь). Вы не слышали? Александр возвращается. Няня, взгляни с террасы, не едет ли он.

Кормилица, все время безучастно сидевшая на ступенях, встает, выходит на террасу и смотрит.

Кормилица. На дороге не видно никого.

Анна. Мне показалось, что я слышала лошадиный топот. Неужели он еще далеко? Уже поздно.

Бианка-Мария. Из окна моей комнаты можно видеть всю дорогу до самого Аргоса. Я посмотрю, нет ли его на дороге. (Уходит во вторую дверь направо.)

Сцена II

Кормилица подходит к Анне. Анна закрывает лицо руками.

Анна. Мне хочется плакать, няня.

Кормилица (берет ее за руки и целует их). А что у моей девочки на душе?

Анна. Не знаю, что-то давит — затягивается узлом, при этом… какой-то страх…

Кормилица. Страх?

Анна. Не знаю… Помоги мне сесть. Побудь со мной.

Она садится. Кормилица становится у ее ног на колени. Анна неожиданно наклоняет к ней свою голову.

Посмотри, няня, не найдешь ли у меня седых волос. Кое-где у меня уже должны быть седые волосы. Посмотри хорошенько, няня: здесь, на висках, и здесь, на затылке. Нашла? Да? Один? Много? Много их?

Кормилица (перебирая пальцами волосы Анны). Ни одного!

Анна. Седого ни одного? Правда? Ты мне правду сказала?

Кормилица. Седого ни одного.

Анна. Я еще молода? Скажи, я выгляжу еще молодой? Скажи мне правду.

Кормилица. Ты еще совсем молода.

Анна. Говори мне правду.

Кормилица. К чему я стала бы тебя обманывать! Ты бела, как эти статуи. Белее тебя нет никого…

Анна. Это — правда. Это мне сказал и Александр, когда говорил со мной первый раз, давно-давно. Ах, поэтому-то я и слепа, как эти статуи… А что Бланка недавно говорила о моих глазах? Посмотри мне в глаза, няня. Разве они не похожи на два темных камня?

Кормилица. Твои глаза чисты, как два драгоценных камня.

Анна. Они — мертвые, няня, зрения в них нет. Ты не вздрагиваешь от ужаса, всматриваясь в них? Они тебя не пугают. Скажи мне правду!

Кормилица. Ах, замолчи! Они живут, они еще живут. Бог милостив. Когда-нибудь твои глаза вдруг заискрятся светом, который погас в них.

Анна. Никогда! Больше никогда!

Кормилица. Когда-нибудь, неожиданно, может быть даже завтра…

Анна. Никогда! Больше никогда!

Кормилица. Кто знает волю Всевышнего? К чему Создатель наделил бы тебя столь прекрасными глазами, если бы Он не хотел зажечь в них свет снова?

Анна. Никогда!

Кормилица. Если бы надежда действительно уже умерла, к чему стало бы трепетать мое сердце каждое утро, когда ты зовешь меня? Зачем все с одним и тем же ожиданием стала бы я оглядываться на тебя, каждое утро, когда я открываю окна твоей комнаты, чтобы впустить в нее свет?

Анна (с глубоким трепетом). Если бы это могло быть!

Кормилица. А ты сама — разве тебе не снится каждую ночь, что зрение вернулось к твоим зрачкам?

Анна. Ах, эти сновидения!

Кормилица. Верь сновидениям! Верь сновидениям!

Анна. Вот и Бианка! Ступай, ступай, няня!

Кормилица целует ее руки, встает и уходит во вторую дверь налево с тихой молитвой на устах.

Сцена III

Бианка'' возвращается.

Анна. Александр едет?

Бианка-Мария. На дороге к Аргосу не видно никого. Вдали поднялось, было, облако пыли, но это было стадо коз… Может быть, он возвращается в объезд, полем. А может быть он свернул к Персейскому источнику.

Она поднимается по лестнице — и с террасы в промежутке между двумя колоннами смотрит на солнце.

Работа кипит на площади. Вчера нашли пять могильных столбов: верное указание. Громадное облако пыли поднимается от стен. Пыль красновато-серого цвета, она как будто пылает на солнце. Ах, кажется, она должна проникать в кровь как яд!.. Леонард, наверное, там на четвереньках собственными руками роется в земле. Он боится, чтобы хрупкие предметы не рассыпались от удара заступом.

Поворачивается к слепой.

Если бы Вы видели, с какой осторожностью он извлекает из приставшей земли каждый обломок! При виде его можно было бы подумать, что он очищает драгоценный плод и боится потерять малейшую каплю его сока…

Молчание. В полосе солнечных лучей она спускается к слепой, охваченная неожиданной нежностью.

Вы стали бы, Анна, есть душистый апельсин? Вы хотели бы очутиться теперь в каком-нибудь сицилийском саду?

Анна (делает в воздухе движение, как бы стараясь привлечь к себе девушку). Какой странный голос звучит теперь на ваших устах, Бланка! Он кажется новым: голосом, который дремал и пробуждается неожиданно…

Бианка-Мария. Вы удивляетесь моему желанию? А вы не хотели бы держать на коленях корзину с плодами? Ах, с какой жадностью я стала бы есть их! В Сиракузах мы бродили по апельсиновой роще. Сквозь чащу древесных стволов виднелось сверкающее море, на ветках висели зрелые плоды и новые цветы, лепестки их падали нам на головы, как душистый снег, и мы ели сочную мякоть плодов, как едят хлеб.

Анна (снова протягивает руки, чтобы привлечь к себе Бианку, которая остается еще несколько в стороне). Вы там хотели бы жить? Там, это там — страна радости! Все наше существо требует радости, нуждается в радости. Ах, каким блеском должна цвести теперь ваша молодость! Жаждой жизни пышет от вашего существа, как жаром от костра. Позвольте я погрею свои бедные руки!

Бианка подходит к ней и садится у ее ног на низенькую скамейку. Когда Анна дотрагивается до ее щек, явная дрожь пробегает по ее телу.

Бианка-Мария. Отчего руки у вас такие холодные, Анна?

Анна. Все ваше лицо бьется каким-то лихорадочным пульсом.

Бианка-Мария. Солнце жгло меня. Там, у своего окна, я смотрела вдаль на самое солнце. Камень подоконника раскален. И здесь вся комната теперь залита солнцем. Полоса света протянулась туда, до самого подножия статуи Гермеса. Мы сидим на берегу золотого потока. Нагнитесь немного, Анна!

Анна (проводя руками по ее лицу, волосам). Как ты любишь солнце! Как ты любишь жизнь! Я слышала — Александр как-то говорил тебе, что ты похожа на Победу, развязывающую свои сандалии. Помнится… В Афинах… Я видела порывистую, тонкой работы, фигуру из нежного, как слоновая кость, мрамора, внушавшую жажду полета, жажду какого-то воздушного бесконечного бега… Я помню, ее маленькая головка выделялась над изгибом крыла. Александр сказал, что нетерпение лететь разлито по всем складкам туники и что нет другого образа, который живее выражал бы дар божественного порыва… И некоторое время мы жили очарованием ее юношеской грации. Мы ежедневно приходили в Акрополь любоваться ею… Правда, Бианка, что вы похожи на эту статую?

Бианка-Мария (смущенная странными движениями слепой, не перестающей дотрагиваться до нее). У меня нет крыльев. Вы их у меня ищете тщетно!

Анна. Как знать! Как знать! Неосязаемые крылья — это те, на которых улетают дальше всего. Каждая дева может быть вестницей…

Молчание. Она продолжает касаться пальцами Бианки-Марии. Последняя делает невольное движение, как бы желая высвободиться из ее рук.

Мое прикосновение мучительно для вас? Я чувствую как вы прекрасны, и мне хотелось бы увидеть вашу красоту. Разве мои руки вам противны?

Бианка-Мария (берет ее за руки и целует их). Нет, нет, Анна!.. Но я только не умею передать вам ощущение, которое они внушают. Мне кажется, что ваши пальцы видят… Я не знаю: это какой-то взгляд, упорный, настойчивый… Каждый ваш палец — как ресница, которой вы прикасаетесь ко мне… Ах, кажется, что вся ваша душа перелилась в кончики ваших пальцев и тело утратило свою человеческую природу. Окраска этих вен невыразима…

Дрожа, она прижимается губами к ладони левой руки Анны.

Вы не чувствуете, что мои уста касаются вашей души?

Анна (с подавленным отчаянием). Они жгут, Бианка-Мария. Они так тяжелы, как если бы в них были собраны все богатства жизни. Ах, как ужасно должны искушать твои губы! В них должны быть скрыты все обещания и все чары убеждения.

Бианка-Мария. Вы меня смущаете… Моя жизнь замкнута в тесном круге и, может быть, навсегда. Я недавно читала вам Антигону. И не раз мне казалось, что я читаю свою судьбу. Я также посвящена своему брату, и я — связана обетом.

Анна (с пламенной и беспокойной нежностью). Сила твоей жизни слишком велика для того, чтобы исчерпаться жертвой. Жизнь нужна тебе, дорогая душа, тебе нужна радость, тебе необходимо есть плоды, рвать цветы. Мне кажется, я чувствую в тебе разгорающееся пламя. Вся твоя кровь таким странным образом бьет ключом в жилах твоего лица… Ах, я еще не знала такого могучего биения! А твое сердце, твое сердце!..

Она ищет на груди область сердца и прислоняется, чтобы слушать его. Более тихим и каким-то таинственным голосом произносит следующие слова.

Твое сердце ужасно! Кажется, что оно жаждет для себя вселенной. От этого желания оно безумно…

Бианка-Мария. Ах, Анна!

Она дрожит и ежится в объятиях слепой, как от медленной пытки, которая обессиливает и изнуряет ее.

Анна. Не дрожи! Я — как твоя умершая воскресшая сестра. Было время, и моя кровь билась таким же образом, и мое желание было безгранично, влекло меня к неизменному простору жизни. Я знаю, о чем ты мечтаешь, о чем страдаешь, чего ты ждешь… Есть, есть счастье на земле! Над каждой человеческой головой обозначится час счастья. Ты с преданностью следуешь за своим братом, который живет среди развалин и роется в гробах, но у тебя не хватит сил отказаться от своего часа. Повелительная сила поднялась вдруг из глубины твоего существа, и тебе уже нельзя подавить ее. И если тебе и удастся преодолеть ее, ее корни дадут тысячи новых побегов. Тебе нельзя не уступить ей.

Бианка-Мария прячет лицо в коленях Анны и, вся дрожа, остается в этом положении.

Перестань дрожать! Я — как твоя умершая сестра, которая смотрит на тебя из-за пределов жизни. Я для тебя, может быть, — простая тень. Я принадлежу другому миру. Ты видишь то, чего я не вижу. Я вижу то, чего ты не видишь. Поэтому ты чувствуешь себя отделенной от меня целою бездной. И ты не можешь приникнуть своей душой к моей, как припадаешь своей головой к моим коленям. Не так ли?

Она кладет руки на волосы склонившейся к ней девушки и ласкает их, затем погружает в них свои руки.

Сколько волос! Сколько волос! Они нежат мои пальцы, как теплая струящаяся вода. И сколько же их! Сколько! Они — удивительны. Если бы я распустила их, они одели бы тебя до самых ног. Ах, вот они распускаются!

Распустившиеся волосы рассыпаются по плечам девушки и пышной волной падают на платье слепой. Анна водит руками по ним.

Это — целый поток. Они тебя покрыли всю. Доходят до земли. Они и меня заливают. Сколько волос! Сколько волос! Они душисты… в них тысячи запахов… Переполненный цветами поток!.. Ах, ты вся прекрасна, ты одарена всеми дарами!

Она водит руками по вискам, по щекам, как-то судорожно, с беспокойным движением, с чувством растерянности. Ее голос становится загадочным.

Как мог бы отказаться от тебя тот, кто любит тебя? Как ты могла бы остаться в тени — ты, существо, созданное, чтобы расточать радость? Какая-то часть тебя дремала в глубине твоего существа — она теперь проснулась. Теперь ты узнала себя, не правда ли? Я как-то прислушивалась к твоим шагам. Ты движешься, словно следуешь за звуками какой-то знакомой внутренней мелодии… Ах, Бианка-Мария, если бы мои уста могли произнести для тебя слово счастья!

Бианка-Мария рыдает, закрытая своими волосами, задыхаясь.

Ты плачешь?

Старается отыскать под волосами ее ресницы, чтобы почувствовать слезы.

Ты плачешь! Плачешь! Ах, Боже, сжалься над нами!

Молчание. Бианка рыдает, все в том же положении. Анна с беспокойством смотрит на одну из дверей. Глубокое волнение отражается на ее лице, потому что со стороны лестницы слышны быстрые шаги.

Вот и Александр!

Бианка-Мария вскакивает с лицом, спрятанным в волосах, которые закрывают ее всю. В испуге она дрожит, залитая потоком солнечных лучей.

Сцена IV

Через первую дверь направо входит Александр, несколько запыхавшийся и разгоряченный. В руках у него связка диких цветов. Заметив Бианку-Марию в этом виде, он приостановился в явном смущении.

Анна (успокоившимся нежным голосом). Откуда ты. Александр? Мы тебя заждались. Бианка-Мария смотрела из окон на Аргосскую дорогу, думая увидеть твою лошадь, но тебя не было видно. Откуда ты?

Александр (ясным и оживленным голосом, с простыми и умеренными модуляциями в нем, выражающими силу его непринужденного и глубокого чувства ко всему, о чем он говорит). Я ехал полем без всякого определенного направления. Пересек Инакос, в нем не осталось ни одной капли воды. Поля все усеяны крошечными дикими умирающими цветами, пение жаворонков наполняет все поднебесье. Ах, что за чудо! Мне никогда не приходилось слышать такого раздольного пения. Тысячи жаворонков, бесчисленное множество… Они вспархивали со всех сторон, взвивались к небесам с силой брошенного из пращи камня, с неистовством какого-то безумия, и бесследно терялись в лучах, словно песня растворяла их, как будто солнце поглощало их… Один из них тяжелым камнем вдруг упал к ногам моей лошади и лежал уже мертвый, пораженный своим опьянением, чрезмерной радостью своего пения. Я его поднял. Вот он.

Анна (протягивая к нему руку за жаворонком). Ах, да он еще теплый! Какая у него мягкая и нежная шейка! Он только что пел… Посмотрите, Бианка-Мария!

Бианка-Мария робко приближается, окутанная прядями своих волос.

Вы дрожите… Она стыдится своих волос, Александр! Она только что сидела возле меня, и они распустились под моей рукой и так и засыпали меня… Вот чудо! Она может укрыться в них вся. Ты только посмотри на нее, посмотри. Вы на солнце, Бианка-Мария? Отдай ей свои цветы, Александр, отдай!

Бианка-Мария хочет собрать свои волосы и наскоро уложить их на затылке.

Александр (пораженный, смущенный, но улыбаясь, приближается к девушке). Возьмите эти цветы, Бианка-Мария.

Собрав кое-как свои волосы, Бианка-Мария протягивает свои руки и открывает лицо, на котором еще заметны следы слез.

Вы плакали?

Анна. Она мне читала Антигону. Ею овладело вдруг чувство сострадания…

Александр. Вы плакали над судьбой Антигоны!

Анна. Она стояла на ступенях террасы, видела, как столбы пыли подымались от площади, и мысль о брате взволновала ее…

Александр. Вы читали рассказ стража? Никогда Антигона не была так прекрасна, как под ураганом этой раскаленной пыли, среди засохшей равнины, как в то мгновение, когда она разражается рыданиями и проклятиями над обнаженным трупом своего брата. Не правда ли? Сидя на холме против ветра, чтобы избежать запаха разложившегося трупа, стражи ожидают с закрытыми глазами, пока пройдет эта ослепляющая гроза, а она, бесстрашная среди этого грозного пламени, набирает пригоршни пепла и сыплет его на труп… Ах, я всегда ее вижу такой! Когда она ведет за руку Эдипа или когда она идет на казнь, она не так прекрасна и величественна. Не правда ли? Я хотел бы, Бианка-Мария, быть при вашем чтении. Я никогда не слышал, как вы читаете.

Анна. Отчего вам не прочесть еще несколько страниц?

Бианка-Мария. У меня нет книги.

Анна. Вы ее оставили у себя на подоконнике?

Бианка-Мария. Я ее оставила… я не знаю, где оставила ее, Анна!

Александр. Вы мне почитаете как-нибудь?

Бианка-Мария. Если захотите, почитаю.

Александр. Мне хочется, чтобы вы как-нибудь почитали мне «Электру» Софокла в тени Львиных ворот.

Анна. Ах, это взывание к свету!

Александр. Я как-нибудь попрошу вас прочесть одну из моих поэм.

Анна. Какую?

Александр (в нерешительности). Какую?

Молчание. С открытой террасы доносятся неясные крики. Бианка-Мария быстро поднимается по лестнице и смотрит в сторону Акрополя.

Бианка-Мария (воодушевляясь). Это — рабочие на площади. Они кричат от радости. Должно быть открыли гробницу, может быть, они нашли прах Царя… Леонард! Леонард!

Александр (поднимаясь к ней). Вы увидели Леонарда?

Бианка-Мария. Нет, его не вижу… Пыль окутывает все, ветер усилился. Он должно быть там, на коленях в пыли… Леонард!

Александр. Ваш голос не долетит до него. Он не может слышать вас.

Бианка-Мария. Кричать перестали. Слушайте!

Ее волосы опять рассыпаются и струятся вниз.

Александр. Кричать перестали. Больше не слышно никакого шума.

Молчание. Несколько мгновений они молча стоят друг возле друга. Ветер бросает волосы Бианки-Марии в сторону Александра.

Анна. Какая странная тишина!

Александр и Бианка-Мария в раздумьи спускаются по лестнице. Почувствовав, что ее дергают за волосы, Бианка-Мария издает слабый, крик. Слепая, дрожа, вскакивает на ноги. Мертвый жаворонок падает с ее колен.

Александр!

Александр (стараясь улыбнуться). Ничего, ничего, Анна! Несколько волос Бианки-Марии запуталось в оправе моего кольца. Вам было больно?

Бианка-Мария. Ах, чуть-чуть!.. Она кладет цветы на ступеньку и снова старается привести в порядок свои волосы.

Александр. Простите! Я их не заметил…

Анна (с простым выражением в голосе, скрытно). Волосы у Бианки-Марии такие нежные! Ты это почувствовал, Александр? Я хотела бы всегда перебирать их своими пальцами, как пряха.

Она подходит к девушке и, ласкаясь, опирается на ее плечо.

Александр (пытаясь еще раз улыбнуться). О, я не смею коснуться их! Это ветер бросил их на меня. Моя кража неумышленная: несколько шелковых нитей для того, чтобы перевязать рассыпавшиеся страницы…

Он старается снять волосы, застрявшие в оправе кольца.

Но их не распутаешь. Какие узы умеет налагать случай!..

Бианка-Мария (вздрогнув). Слушайте! (Доносится новый крик.) Опять кричат!

Анна. Нашли что-нибудь великое…

Александр. Вы заметили, Бианка-Мария, как Леонард был озабочен и как он волновался сегодня утром? Казалось, что он оправился от ночной лихорадки… Может быть, «Царь Народов» являлся ему во сне, и он проснулся с каким-нибудь глубоким предчувствием. Вас не испугали его воспаленные глаза? Я не мог видеть его без боли. В полях я долго думал о нем. Я думал, что он захочет отправиться со мной: он послушал бы пение жаворонков и сорвал бы немного цветов своими пальцами, которые слишком долго не знают ничего, кроме камней и пыли. Ах, слишком долго он припадает к этой жесткой серой земле! Зачарованный гробницами, он забыл красоту небес. Я должен вырвать его, наконец, из власти этого недуга…

Бианка-Мария. Только вы один и можете это сделать. Вы знаете, какую власть вы над ним имеете?

Анна (глухим голосом). Он болен, он очень болен.

Бианка-Мария, вздрогнув, смотрит на нее, в испуге роняет связку цветов.

Александр. В известные мгновения у него действительно вид человека, пораженного какой-то болезнью. На этот раз земля, в которой он роется, заражает его: кажется, что из нее все еще должны подниматься испарения чудовищных злодеяний. Проклятие, тяготевшее над этими Атридами, так ужасно, что в пыли, которую они топтали, поистине должны сохраниться какие-то, все еще страшные, следы. И я понимаю, как Леонард, живущий самой сильной внутренней жизнью, поражен ими до исступления. Я боюсь, что мертвецы, которых он ищет и которых он не может найти, насильственно ожили в нем и дышат тем ужасным дыханием, которое вдохнул в них Эсхил — эти обагренные кровью исполины, как они представлялись ему в Орестиаде — гонимые огнем и мечом их судьбы. Ах, сколько ночей я видел его входящим в мою комнату и сидящим у моей постели, с книгой, которая лишала его сна! Сколько ночей мы бодрствовали вместе, громко читая эти великие стихи, изнурявшие его, как слишком могучие для нашего человеческого дыхания крики! Ежедневно, ежедневно, при соприкосновении с заклятой землей, он должен чувствовать, что его лихорадка увеличивается. Вся жизнь идей, которую он носил в себе, должна была принять в нем образы и очертания действительности. Я уверен, что с каждым ударом заступа он теперь должен вздрагивать, боясь в действительности увидеть лицо того или другого из Атридов, все еще сохранившееся лицо, с явными чертами пережитого насилия, жестокой резни…

Бианка-Мария. Слушайте! Слушайте!

Слышен новый крик, более протяжный. Взволнованная, нетерпеливая Бианка-Мария поднимается по лестнице и, освещенная солнцем, смотрит в сторону площади.

Они стоят на стене… один, два, три, четыре человека на стене… Они кричат, кричат от радости, они кричат мне, машут руками… Смотрите! Смотрите!

Анна хватает Александра за руку и сжимает ее, стоя у самой лестницы, охваченная судорожным волнением. Бианка-Мария идет вперед по террасе, наклоняется через перила и кричит. В промежутках между ее отрывочными фразами кажется, что она улавливает знаки и некоторые слова быстро приближающегося брата.

Леонард! Я вижу Леонарда!.. Вон он, вон он… Я его вижу… Теперь выходит из Львиных ворот, бежит, весь белый от пыли… Великое событие! Великое открытие!.. Брат мой!.. Ах, упал!.. Споткнулся о камень… Боже мой!.. Подымается снова, бежит… Брат мой!.. Вот он, вот он… Гробницы… Он нашел гробницы, все свои гробницы… Слава Богу!.. Ах, что за радость, что за радость!.. Брат мой!.. Вон он! Он здесь! Он подходит! (Она спускается в комнату, бежит к двери и открывает ее.)Наконец-то! Наконец-то! Вот он входит, вон он поднимается… Наконец-то, желанная радость! Брат мой! Брат мой!

Сцена V

В первую дверь направо входит Леонард, белый от пыли, обливаясь потом. Его глаза горят на почти неузнаваемом лице. Волнение мешает ему говорить. Его выпачканные в земле руки дрожат, они покрыты сочащимися кровью царапинами. Вся комната наполняется солнечным светом.

Леонард. Сокровища, сокровища! Трупы!.. Громадное количество золота!.. Трупы все в золоте!..

Он задыхается от волнения. Бианка-Мария и Александр, тяжело дыша и охваченные тем же волнением, стоят возле него. Анна стоит одна, опершись об угол стола, она поворачивается в сторону голоса пришедшего.

Бианка-Мария (с сострадательной нежностью). Успокойся, успокойся, Леонард! Отдохни немного!.. У тебя жажда? Хочешь пить?

Леонард. Ох, да, дай мне пить! Я умираю от жажды.

Бианка-Мария подходит к столу, наполняет стакан и передает ему. Он выпивает жадно залпом.

Бианка-Мария (дрожа). Бедный брат мой!

Александр. Сядь, я прошу тебя. Отдохни немного…

Леонард (касаясь плеча Александра). Ах, почему тебя не было с нами? Почему тебя не было? Ты должен был быть там, Александр! Самое великое и самое редкое зрелище, какое когда-либо открывалось смертному взору, ослепляющее явление, неслыханные богатства, ужасающий блеск, открывшийся вдруг, словно в каком-то сверхчеловеческом сне… Я не могу передать, не могу передать, что я видел! Последовательный ряд гробниц: пятнадцать нетронутых трупов, один возле другого, на одном золотом ложе, с золотыми масками на лицах, с золотыми венками на голове, с золотыми латами на груди и всюду на их телах, по бокам у ног, — всюду обилие золотых вещей, неисчислимых, как листья, опавшие в сказочном лесу, неописуемое великолепие, чудовищное, ослепляющее сияние, самые пышные сокровища, какие смерть собирала в мрачных недрах земли в течение веков, в течение тысячелетий… Я не могу, я не в силах передать, что я видел! Ах, Александр, ты должен был быть там! Ты один мог бы рассказать…

Останавливается на мгновение, подавленный волнением. Все жадно слушают его лихорадочный рассказ.

В один миг моя душа перенеслась на века и тысячелетия, дышала ужасным сказанием, дрожала от ужаса перед далеким кровопролитием. Передо мной лежало там пятнадцать трупов, как будто они были схоронены тотчас же после казни, лишь слегка обгорев на слишком быстро погасших кострах: Агамемнон, Эвримедон, Кассандра и царская стража, словно их схоронили в обычной одежде, с оружием их, с их венцами, сосудами, драгоценностями, со всеми их богатствами… Ты помнишь, ты помнишь, Александр, это место у Гомера: «И они покоились среди сосудов и полных яствами столов, и чертоги были обрызганы кровью. И я слышал рыдающий голос дочери Кассандры, которую вероломная Клитемнестра заколола возле меня…» Одно мгновение моя душа жила этой отдаленной неистовой жизнью. Мертвые они лежали предо мной: царь царей, царевна-раба, возница и спутники, они лежали там перед моими глазами одно мгновение. И затем все они исчезли в своем безмолвии, как поднимающийся пар, как исчезающая пена, как рассеивающаяся пыль, как что-то невыразимо нежное и мгновенное. Мне чудилось, что их поглотило то же самое роковое безмолвие, которое окружало их лучистую неподвижность. Что произошло, я не в силах рассказать. На этом месте осталась одна груда драгоценностей, сокровища, не имеющие равных себе, — свидетельство всего неведомого великого царства… Ты увидишь сам, ты увидишь!

Анна (глухим голосом). Какой сон!

Александр. Какая слава! Какая слава!

Леонард. Ты увидишь золотые маски… Ах, отчего тебя не было там, со мной?.. Маски защищали лица от соприкосновения с воздухом, и поэтому они должны были сохраниться невредимыми. Один из трупов превосходил все остальные ростом и величественностью. Он был в широком золотом венце, в латах, с поясом, в золотых набедренниках, был окружен мечами, копьями, кинжалами, чашами, был усыпан бесчисленным количеством золотых дисков, разложенных вокруг тела щедрой рукой, в виде цветочного венчика, и был внушительнее полубога… Я нагнулся к нему, образ рассеялся при свете лучей, я приподнял тяжелую маску… Ах, разве я не воотчию видел лицо Агамемнона? Разве это не был царь царей? Рот был открыт, ресницы были открыты… Ты помнишь, ты помнишь у Гомера: «Когда я лежал и умирал, я протянул руки к своему мечу, но женщина с собачьими глазами удалилась и не пожелала закрыть мне глаза и уста в тот миг, когда я спускался в жилище Гадеса». Помнишь? И действительно уста у трупа были раскрыты, раскрыты были ресницы… У него был громадный лоб, украшенный круглым золотым листом, длинный и прямой нос, круглый подбородок, а когда я снял латы, мне показалось, что я вижу наследственную примету Пелопсова рода: «плечо из слоновой кости». При свете все рассеялось. Горсть праха и груда золота…

Александр (пораженный, в изумлении). Ты говоришь как человек, у которого был припадок, галлюцинации, как человек, который бредит. То, что ты сказал, невероятно… Если бы ты действительно видел то, о чем говоришь, ты перестал бы быть человеком.

Леонард. Я это видел, видел!.. А Кассандра! Как мы любили дочь Приама, эту «красу добычи»! Ты помнишь, как ты любил ее, — той же любовью, что и Аполлон. Она тебя восхищала, в своей колеснице, глухая и немая, этим своим «видом только что пойманного зверя», этим дельфийским огнем, который таился в ее языке сивиллы. Не одну ночь меня будили ее пророческие крики… Она была там передо мной, она лежала на ложе из золотых листьев, с бесчисленным количеством золотых безделушек на своей одежде, с венцом на челе, с ожерельями на шее, со множеством колец на пальцах, на груди у нее лежали золотые весы, символические весы, на которых взвешиваются судьбы людей, ее окружало бесконечное число золотых крестов, из четырех лавровых листьев, а по бокам ее, как два невинных ягненка, лежали оба ее сына, Теледам и Пелопс, покрытые тем же металлом… Вот какою я видел ее! Я стал звать тебя громким голосом, и она исчезла… А тебя не было там! Ты сам увидишь ее покрывало, коснешься ее опустевшего пояса…

Александр (в нетерпении, взволнованный). Я должен посмотреть, мне нужно бежать…

Леонард (удерживая его рукой, увлекаемый непреодолимой необходимостью продолжать говорить, передать остальным все свое лихорадочное возбуждение). Удивительные сосуды о четырех ручках, украшенные маленькими голубями, похожие на чашу Гомерова Нестора, большие бычьи головы, все из массивного серебра, с золотыми рогами, множество блях в виде цветов, листьев, насекомых, раковин, осьминогов, медуз, морских звезд, сказочные животные из золота, слоновой кости, хрусталя, сфинксы, грифы, химеры, статуэтки богов с голубями на головах, маленькие храмы с башнями и распустившими крылья голубями на их верхушках, мечи и копья с резным изображением охоты на львов и пантер на клинке, гребни из слоновой кости, браслеты, застежки, печати, жезлы, кадуцеи.

В то время как он вспоминает эти сокровища, Анна падает на стул и закрывает лицо руками, опираясь локтями о колени.

Александр (стараясь освободиться). Пусти меня, пусти — я пойду!

Леонард (вставая, в исступлении). И я с тобой! Идем!

Бианка-Мария (обнимает брата и умоляет его остаться, в это время волосы снова распускаются у нее и рассыпаются). Нет, нет, Леонард! Прошу тебя! Побудь здесь немного, отдохни немного, по крайней мере, успокойся! Ты слишком устал, ты измучился!..

Александр. А я иду, я иду!

Уходит в дверь на лестницу.

Бианка-Мария (продолжая держать брата в своих объятиях с нежностью). Ах, бедный мой брат, бедный мой брат, на кого ты похож! Обливаешься потом… Твой пот смешался с пылью… Лицо у тебя совершенно черное… А эти бедные глаза! Эти бедные глаза! Как они воспалены! Веки покраснели у тебя и распухли, словно ты проплакал целый год… Они у тебя не болят? Ах, как должны болеть твои бедные глаза! Я тебе дам воды, которую я знаю, омою, освежу их… Ты отдохнешь теперь, да? Теперь, когда твой завет исполнен… Ты покрыл себя славой, недавно, когда ты вошел, ты сиял, ты сиял сиянием всех этих сокровищ…

Прижавшись к груди брата, она почти закрывает его своими волосами. В бесконечной нежности она вытирает своими волосами ему лоб, глаза, щеки, шею, окутывает его всего своей нежностью. Леонард стоит с отчужденным видом. Необыкновенное выражение страдания и ужаса выступает на его истощенном, смертельно-бледном лице.

Позволь мне утереть тебя! Позволь мне утереть тебя! Я не в силах выразить, как я мучаюсь за тебя… Я не знаю, что я отдала бы тебе, чтобы облегчить твою усталость, успокоить твою кровь, оживить тебя: какой бы бальзам, какой бы напиток… Ах, сколько дней, сколько дней ты провел там, лицом к лицу с землей, в глубине рвов, глотая отравленную пыль, раня руки этими камнями, не зная ни отдыха, ни перерыва! Бедные руки! Исцарапаны, все в крови, с обломанными ногтями, исхудалые, сухие, как у трупа… У тебя не болят руки? Бедные руки! Я тебе дам мазь, которую я знаю, нежную, с запахом фиалок — она вылечит их очень скоро, они сделаются нежными и белыми, как прежде… Я помню, у тебя были такие прекрасные и нежные руки… Как ты дрожишь! Как ты дрожишь!

Анна вдруг приподнимает голову.

Ты должен чувствовать смертельную усталость… Ты напрягал свою жизнь, как лук, пока она не надломилась! У тебя нет ни одной жилки, которая ни дрожала бы… Все твои нервы дрожат, как ослабевающие струны… Ты страдаешь, ты страдаешь…

Она кажется пораженной воспоминанием сказанных Анной слов. Останавливается с выражением беспокойства. Затем она берет брата за голову, хочет посмотреть ему в глаза.

Ты ничего не имеешь против меня, да? Я ничего не сделала, что могло тебя огорчить? Скажи мне, Леонард, скажи мне! Отвечай!

Леонард (слабым голосом, стараясь улыбнуться). Ох, нет, ничего!

Бианка-Мария. Брат мой, никогда я не любила тебя так, как в этот миг. Моя нежность к тебе никогда не была так глубока. Ты — моя вечная мысль, ты для меня — все. Веди меня, куда хочешь, в самую бесплодную пустыню, к самым унылым развалинам, и если ты будешь доволен, я буду счастлива. Я хочу быть с тобой и в пыли, хочу ранить о камни и свои руки, и я хочу собирать кости мертвецов, ты только должен смеяться, твое чело должно быть ясным… Ты помнишь? Помнишь? В Сиракузах ты пел во время работы — и мне казалось, что в душе твоей таилась красота статуи, которую ты искал. Я собирала самые сладкие апельсины и несла тебе. Ты ел только те, которые я чистила своими пальцами. Помнишь? Устав, ты засыпал, положив голову на мои колени, в тени олив, я берегла твой тихий сон и думала о статуе, которую ты искал. Ах, уже давно я не видала тебя спящим! Тебя должна одолевать бесконечная жажда сна, сна… Ты не в силах поднять свои ресницы. Ступай, ступай в свою комнату! Я хочу тебе помочь. Позволь мне быть для тебя матерью. Тебе нужно спать, тебе нужно уснуть долгим, глубоким сном, ты должен дать своей душе возможность проясниться, как тихой воде. Проснувшись, ты увидишь найденные тобой сокровища в глубине самого себя. А я еще буду у твоего изголовья. Ступай, ступай!

Он пытается освободиться от власти очаровывающей его нежности, словно от муки, перед которой он беззащитен.

Я не хочу больше чувствовать, что ты так дрожишь! Я не хочу более чувствовать это! Ступай!

Леонард. Я должен вернуться туда.

Бианка-Мария. Это невозможно. Уже полдень. Разве ты не видишь? Солнечный свет всюду: палящий свет! Разве ты не оставил там сторожей?

Леонард. Я должен вернуться, я должен вернуться!..

Бианка-Мария. Это невозможно. Ты не можешь туда вернуться в подобном состоянии… Ты свалишься по дороге… Послушайся твоей сестры! Ты, пожалуй, упадешь сейчас в обморок. Позволь мне увести тебя!

Она уводит его, обняв за плечи и нежно закрывая его своими волосами. Он бледен и в отчаянии. Анна молча встает и прислушивается к шагам. Леонард и Бианка-Мария уходят во вторую дверь направо. Комната залита солнечным светом.

Сцена VI

Анна одна, делает несколько нерешительных шагов, охваченная мрачной печалью.

Анна (глухим, почти неслышным голосом). Никто не заговорил со мной: я принадлежу другой жизни. А все эти зловещие сокровища… Эта бедная трепещущая душа… Вся эта нежная жизнь, пылающая в дивном существе…

Она наступает на связку цветов, упавших из рук Бианки-Марии.

Ах, дикие цветы, которые он сорвал для нее!

Она нагибается, собирает цветы и, спрятав в них лицо, несколько мгновений остается безмолвной.

Мне хочется плакать.

Делая еще несколько шагов.

Няня, няня!

Кормилица (вбегая через вторую дверь налево). Я здесь, вот я!

Берет слепую за руку и целует ее.

Анна. Который час?

Кормилица. Уже полдень.

Анна. На, возьми эти цветы, поставь в вазу с водой.

Кормилица. Они все уже увяли, они больше не могут жить.

Анна (роняя цветы). Пойдем!..

Двигаясь в сопровождении кормилицы, она останавливается и оглядывается назад, вспомнив что-то.

Ах, посмотри, няня, сюда, поищи на полу!..

Кормилица. Ты что-нибудь потеряла?

Анна. Поищи… Тут должен быть мертвый жаворонок.

Акт II

Комната в апартаментах Леонарда. Вдоль мрачного, красного цвета стены стоят большие шкафы с всевозможными полками, на которых разложены найденные в гробницах на площади драгоценности. Чаши, нагрудники, маски, венцы, эфесы, золотые пояса тускло блестят в темноте. На двух покатых, имеющих вид гроба, столах лежат драгоценности, окружавшие прах Агамемнона, Кассандры, и притом так, что одеяния и украшения образуют очертания несуществующих тел. Возле этих столов стоит несколько корзин с золотыми вещами и несколько медных сосудов с прахом. В стене, направо, закрытая дверь. На заднем плане открытый балкон с видом на Аргосскую равнину и отдаленные горы. Солнце близится к закату.

Сцена I

Бианка-Мария'' занята приведением в порядок баснословных сокровищ. Нагибаясь к корзинам, она вынимает ожерелья, браслеты, гребни, кольца, диски, статуэтки и раскладывает их на одном из столов, вокруг золотой маски прорицательницы. Она натыкается на пряжки из золотой проволоки: маленькие пряжки, которые употреблялись для прикалывания на лбу больших локонов. Из любопытства она старается укрепить их в своих волосах. Из-за двери слышен голос Александра.

Александр. Леонард, ты здесь?

Бианка-Мария (вздрогнув, нерешительно). Брат недавно вышел… Не знаю, куда он ушел!

Подходит к двери и открывает ее. На пороге появляется Александр.

Александр (почти робко). Ах, вы одна!.. Одна с грудой золота!.. Я искал Леонарда.

Бианка-Мария. Я не знаю, куда он ушел… Может быть, к Персейскому источнику…

Они стараются не смотреть друг на друга.

Александр (делая шаг ко входу). Вы остались на страже сокровищ. Бианка-Мария… Чем вы занимались?

Бианка-Мария. Я раскладывала вокруг Кассандры ее драгоценности. Вы видите? Ими наполнена вся эта корзина. Я обещала брату, что до его возвращения, к вечеру, все будет в порядке!..

Александр. Хотите, я помогу вам? А то уже поздно!..

Бианка-Мария. Уже поздно!..

Александр (приближаясь к сокровищам). Странно! Кажется, что от груды этих сокровищ поднимается какой-то неясный образ. В сумерки или ночью, при свете лампы, можно было бы впасть в обман зрения и воссоздать все черты. Леонарду этот обман знаком, конечно. Он, должно быть, не раз видел образ дочери Приама.

Бианка-Мария (со вздохом). Ах, теперь его глаза, кажется, ничего не видят, кроме призраков!

Александр. Я не меньше вас беспокоюсь о нем, Бианка-Мария. Я искал его, думал… Вот уже несколько дней, когда он со мной, мне кажется, что он охвачен желанием открыть мне какую-то тайну. Всякий раз я даю молчанию окружить нас и ожидаю и волнуюсь не менее его. Чудится, что его уста начинают шевелиться, вот-вот раскроются. Но он удерживается, остается замкнутым… А я не осмеливаюсь расспрашивать его, боясь насильно вырвать слово, которое его душа еще не может мне сказать. И мы мучаемся вместе, в темноте. (Молчание.) О чем вы думаете, Бианка-Мария.

Бианка-Мария (отгоняя свои мысли). Так вы хотите помочь мне? Брат скоро вернется.

Она нагибается к корзине. Александр смотрит на нее.

Александр. Что это у вас в волосах? (Подходит к ней).

Бианка-Мария (смущенно). Ах, пряжки!.. Я надела их для доказательства. Я хотела показаться в них Леонарду, — он, по-видимому, еще сомневается в способе их употребления в старину.

Она хочет снять их.

Александр (стараясь удержать ее резким движением, но не дотрагиваясь до нее). Нет, нет! Почему вы хотите снять их? Оставьте, как есть.

Бианка-Мария (стараясь улыбнуться). Я должна положить их обратно на мертвую царевну, которую вы так любили…

Александр. Нет, нет!.. Подержите их еще немного в ваших волосах!

Стараясь помешать ей снять пряжки, он касается их одной рукой. Обоюдное смущение. Они смотрят друг на друга с каким-то сдержанным усилием. Молчание.

Бианка-Мария (опуская ресницы, тихо). Вы мне не помогаете…

Новое молчание. Оба нагибаются к корзине с драгоценностями.

Александр. Взгляните на резьбу на этом кольце: сидит женщина и держит три маковых цветка, перед нею стоят три загадочных фигуры, над головой у нее обоюдоострая секира и сверкающий на солнце диск. А вот это: сидит молодая женщина, она протянула руки и повернула голову назад, перед ней мужчина, руки у него также протянуты. Посмотрите: у женщины пышные волосы!

Бианка-Мария. Она повернула голову назад…

Молчание. Бианка-Мария занята расстановкой украшений вокруг маски. Александр уходит на балкон и несколько мгновений всматривается в равнину. Оба борются с овладевшим ими волнением.

Александр. Эта высохшая страна действительно имеет лихорадочный вид страдающего жаждой. Всякий клочок земли с наступлением ночи смягчается и дышит. Эта равнина твердит о своей смертельной жажде даже ночью. До самых поздних сумерек мучительно белеют ложа ее высохших рек. Вам не представляются вон те горы, с их дикими, громоздящимися друг на друга хребтами, стадом громадных онагров? Чувствуется, как там, за Понтинским заливом, дымятся испарения Лернейского болота. А посмотрите туда, как пылает Арахнея! Ее вершина краснеет почти каждый вечер, — в воспоминание тех костров, которые известили стражу Клитемнестры о падении Трои. Какой длинный ряд вестовых костров от Иды до Арахнеи! Мы вчера читали об этом удивительном перечислении зажженных Победой по утесам гор огней… А сегодня вы можете пересыпать пальцами прах того, кто известил о своем возвращении такими знаками!

В ваших волосах вы носите украшения царской невольницы, которую он взял себе в числе предметов военной добычи!

Он снова подходит к Бианке-Марии, всматриваясь в нее.

И все это просто, потому что это вы делаете. Между вами живой и останками царя и прорицательницы, которые вы стережете, бездна веков исчезает. Кажется, что все это золото принадлежит вам с незапамятных времен, потому что вы — Красота и поэзия, все входит в круг вашего дыхания, все простым порядком вещей подчиняется вашей власти…

Бианка-Мария (бледная, дрожа, прислонившись к столу с сокровищами). Не говорите так!

Александр. Почему вы запрещаете мне говорить об истинах, которые вы открыли моей душе? Вы не думаете, Бианка-Мария, что те, кто решился жить без томления и лжи, должны говорить о своих внутренних истинах, когда они требуют выражения? Сколько раз мы погружали в безмолвие то, что неожиданно рождалось в нас и подступало к нашим устам! Я не могу вспоминать об этом без сожаления и раскаяния. Мне чудится, что я вижу, как это затаенное колеблется в молчаливой глубине, как нечто холодное и бесформенное. А кто знает, какие новые радости, какие новые скорби, какие новые красоты оно могло бы зародить в нас, встретившись с потоком наших живых речей! Ах, лжет перед жизнью тот, кто скрывает, кто притворяется, кто утаивает. Так почему же до сегодняшнего дня мы избегали смотреть друг другу в глаза? Или мы боялись прочесть в нашем взгляде что-нибудь позорное? Разве мы боялись узнать в нашем взгляде то, что мы уже знали оба?

Бианка-Мария (в волнении). Мы знаем то, чему нельзя быть и что не может быть никогда.

Александр. Ах, еще одно препятствие к жизни!

Бианка-Мария. Мы знаем, что для разъединения существ есть вещи сильнее смерти. Сама смерть не могла бы так разъединить нас, как разъединяют эти вещи.

Александр. Какие вещи?

Бианка-Мария. Вы их знаете. Вещи святые!

Александр. Ах, Бианка-Мария, я готов иссушить тысячи жизней, лишь бы дать вашим устам утолить свою жажду!

Бианка-Мария. Не говорите так!.. Возле вас есть другая, слитая с вашею жизнь, жизнь бесконечно ценнее моей: почти божественная по своей сущности… Она так глубока, что я никогда не могла приближаться к ней без того, чтобы не дрожать всеми своими фибрами. Кажется, что для нее нет ничего неизвестного, что ничто ей не чуждо. Всякий раз, когда я могла склониться к ней, я чувствовала, как таинственные красоты поднимались из ее глубины и возвышали и уничтожали меня в одно и то же время. И я никогда не плакала так, как на этих коленях, не плакала слезами, которые причиняли мне столько блаженства и столько скорби.

Александр. Вы не знаете, каким ужасным внезапным бесплодием время поражает самые высокие человеческие отношения. Самые могучие корни углублены и продолжают сплетаться под землей, но подземная сила их перестает быть деятельной и не производит уже ни листвы, ни цветов. Неужели вы не чувствуете, как что-то скрытое, похожее на брожение весны, трепещет во мне всякий раз, когда ваша жизнь соприкасается с моей? Вашего одного присутствия достаточно для того, чтобы сообщить моему духу неизмеримую плодовитость. В тот день, когда мы стояли на террасе, среди сменившей крики тишины, и когда ветер бросил в меня прядью ваших волос, моя душа в несколько мгновений перешла все пределы, охватила бесконечное количество новых вещей, даже сама пыль гробниц была для нее волной почек, которые должны были распуститься. Мы могли бы сидеть друг возле друга в пустыне, вдали от человеческих путей, оставаться неподвижными и безмолвными, как нива в раннее утро, и каждое дуновение ветра приносило бы нам удивительные семена.

Бианка-Мария. Это в вас, это в вас вся эта сила!..

Александр. В вас, в вас заключено все то, о чем сожалеют люди, что никогда не изведали обладания им! Когда я на вас смотрю, когда я вслушиваюсь в ритм вашего дыхания, я чувствую, что через вас открываются другие красоты, приобретаются другие блага, что может быть через вас свершаются на свете деяния, такие же светлые, как прекраснейшие грезы поэзии. Я не в силах выразить, что я испытал когда-то, когда я стоял возле вас, при первом проявлении моей любви и желания. Это было исключительное чувство, которое я могу сравнить только с пробуждением в одно утро моего далекого детства… Я вспоминаю об этом пробуждении, как о каком-то радостном рождении, как о какой-то заре, когда я родился для другой жизни, бесконечно более чистой и более сильной, и когда внезапно раскрылись надо мною сомкнутые руки судьбы. Я тогда впервые плыл от берегов Апулии к водам Греции. Это случилось в Коринфском заливе, в Салонской бухте, в гавани Итеи, где я должен был высадиться на берег, чтобы отправиться в Дельфы. Вы знаете эти места, вы, странница всех стран, посвященных тайне и красоте!

Бианка-Мария (как бы сквозь сон). Салона! Помню: синий залив, весь изрезанный скрытыми, как внутренность раковины, бухтами, розовыми по вечерам, как раковина… В горах, изрытых пещерами, между скал, на каком-то клочке красной земли, колебалось несколько тощих колосьев, затерянных в пахучих травах. Помню, однажды вечером загорелось жниво на горе. Легкие, змеившиеся языки пламени бежали между скал с быстротой молнии. Я никогда не видела такого быстрого и такого яркого огня. Ветер приносил к нам благоухание сожженных трав. Казалось, все море наполнено благовонием дикой мяты. Тысячи испуганных соколов кружились над пожарищем, наполняя своими криками все небо.

Александр. Это было там, это было там! Я уснул на палубе, лицом к звездному небу августовской ночи. На заре, когда корабль уже бросил якорь, меня разбудил звон цепей. Вы знаете, на какое расстояние еще и теперь Парнас распространяет святость своего предания. Ваши глаза, перед которыми прошли прекраснейшие и высшие видения земли, конечно, пили этот идеальный свет, окружающий в летнее утро гору Аполлона. Все еще продолжая лежать, я видел только сказочные вершины в безмолвии бледных небес. Из портов доносилось пение петухов, проворное и зычное пение из беспрерывного зова и отклика, которое одно наполняло безмолвие высоких стен. Ах, никогда, никогда я не забуду обетов радости, которые в этом месте и в это утро давало моей новой жизни это воодушевляющее пение!..

Бианка-Мария. Да! Да! Помню…

Александр. И вот — необыкновенное настроение этого далекого утра снова овладело моей душой в тот благодатный час, когда проявилось могущество, скрытое в вас. Ваши уста были неподвижны, но я слышал, как от всей вашей крови поднималось пение, повторявшее мне эти далекие обещания. Ах, я знал, я знал! Я отлично знал, что все эти обещания рано или поздно сбудутся для меня. Поэтому я ожидал доверчиво. Я ожидал, что моя душа достигнет совершенной зрелости, чтобы в ней могла сосредоточиться высшая радость. Я всеми средствами расширял ее сознание, чтобы она умела лучше оценить всякий наиболее редкий дар. Я поил ее водою всех источников, я проливал в нее все благоухания, пропитывал всеми ароматами, чтобы в своей полноте она возможно живее могла чувствовать ненасытность своей природы. И ждал, ждал! И вот пришли вы, как вестница, появились на моем пути в то мгновение, когда я озирался кругом в недоумении, охваченный беспокойством перед замедлением, которое тянулось слишком долго. Я и прежде всматривался в вас, вслушивался в звуки вашего голоса, но в это мгновение вы показались мне каким-то новым существом, сбросившим завесу, скрывавшую вас. Прежде я смотрел на вас, не видя вас, слушал, не слыша вас. Теперь я узнал вас. Вы напоминаете мне о всех обещаниях этого далекого утра. И я не откажусь ни от одного из них, даже если бы мне пришлось силой принудить судьбу сдержать их…

Бианка-Мария (взволнованно). Молчите! Молчите! Вы говорите как пьяный!..

Александр (не сдерживая больше своего пыла). Вы необходимы мне! Вы мне необходимы! Если когда-нибудь формы, в которые я облекал свои мысли, казались вам прекрасными, если слова моей поэзии когда-нибудь казались вам утешающими, если вы когда-нибудь признавали какую-нибудь высоту за моим сознанием — я умоляю вас, умоляю вас, — не принимайте дурно необходимость, которая толкает меня к вам. В это мгновение моя жизнь похожа на реку, разлившуюся от вешних вод, наполненную деревьями подмытых ею лесов, на реку, которая бурлит в своих устьях, заваленных и запруженных избытком того, что она с собой несет. И мне кажется, что одна вы, что одна вы можете разрушить преграду: одна вы, каким-нибудь стебельком травы, каким-нибудь стебельком цветка в вашей маленькой руке…

Бианка-Мария. Не я! Не я!.. Ваши грезы ослепляют вас…

Александр. Вы, одна вы! Я уже встречал вас в мечтах, как теперь встречаю в жизни. Вы принадлежите мне, как если бы вы были моим творением, созданным моими собственными руками, одушевленным моим собственным дыханием. Ваш образ прекрасен во мне, как прекрасна во мне мысль. Когда поднимаются или опускаются ваши ресницы, мне кажется, что они бьются, как моя кровь, что тень от них проникает в глубину моего сердца…

Бианка-Мария (как бы растерянно). Молчите! Молчите! Я задыхаюсь… Ах, я не в силах более жить, я не смогу более жить!

Александр. Вы можете жить только во мне, только через меня, потому что вы уже принадлежите моей жизни, как ваш голос принадлежит вашим устам. Как долго я ждал вас! С какой верой ждал! Я не спрашиваю у вас, что вы делали в годы, которые мы оставались друг другу чужими, скрытыми друг от друга, друг другу невидимыми, хотя мы и жили поблизости, хотя и дышали под одним и тем же небом… Я знаю, я знаю!.. Вы углубляли вашу душу тайной и красотой, вы пили поэзию из самых отдаленных источников, вы отдавались вашим грезам в сиянии наиболее высоких, свершившихся судеб. Я знаю, я знаю, что вы совершили, чтобы я мог найти в вас первородную человеческую душу в свежести вашей любви!..

Бианка-Мария (растерянно). Своим дыханием вы возвышаете самое ничтожное из созданий. Я была только доброй сестрой: я всюду только окружала труженика-брата своей простой нежностью…

Александр. Но разве не жило наряду с доброй сестрой другое существо? От его дыхания тускнело золото сиракузских медалей, только что извлеченных из жесткой земли, а бессмертные отпечатки становились чистыми от теплоты его пальцев. Это существо наклонялось к ямам, где лежали ниспровергнутые статуи, освобождало их лица от безжизненной оболочки, и в сумрачной земле вдруг зажигалась перед ней светлая улыбка божественной жизни. На поле Марафонской битвы оно читало, со слезами на глазах, имена павших афинян, написанные на героической колонне, а в Дельфах разгадывало таинственную мелодию хвалебного гимна, начертанного на мраморе священного столба. Всюду, где сохранился след великих преданий или обломок прекрасных образов, в которые род избранников воплощал силы мира, — всюду проходило это существо, полное воодушевляющей грации, проникая в дали веков так же легко, как тот, кто по усеянной развалинами равнине следует за песней соловьев…

Бианка-Мария. Кто же это существо? Разве я могла бы признать, что это я? Благодаря вам все преображается! Я была лишь бессильной, рвущейся помощницей, радость и мука моего брата была моей радостью и моим мучением. Мое сердце дрожало, когда дрожало его сердце…

Александр. Ах, какая Тайна и какая Красота не отразились на вас? И вы, и вы, как Кассандра, прах и драгоценности которой вы собираете, и вы переступили порог Скейских ворот. Сквозь последовательные слои развалин семи городов ваши глаза различали следы рокового пожара, предсказанного неутомимым голосом той, которая теперь уже молчит, здесь, в вашей тени. Разве не через вас исчезла погрешность времени? Разве не уничтожены вами дали веков? Было неизбежно, чтобы в живом и возлюбленном создании я нашел, наконец, это единство жизни, к которому направлены порывы моего творчества. Вы одна обладаете божественною тайной. Когда вы берете вашей рукой венец, украшавший чело прорицательницы, мне чудится, что это ваше движение вызывает древнюю душу, и идеальное воскресение, кажется, возвеличивает такое простое действие. Власть пробуждать, которую сами вы не сознаете, таится в вас. Самого простого из ваших движений достаточно, чтобы открыть мне истину, которой я не знал. А любовь подобна сознанию: она сияет соразмерно с истинами, которые она открывает… Скажите же мне, скажите, что вам кажется более святым, чем это, и более достойным сохранения и возвышения над всякой помехой и над всякой преградой.

Бианка-Мария (обессилев). Нет, нет… Вы опьянены самим собой. То, что вы видите во мне, существует только в ваших зрачках… Ваши слова создают из ничего тот образ, который вы хотите любить. Это — вы, это — вы одарены всяким могуществом…

Александр. Но к чему оно? К чему? Все это могущество, скрытое во мне, осталось бы скованным, исчезло бы в тысяче внутренних водоворотов, если бы божественная страстность, скрытая в вас, не привлекла его к проявлению в формах и движениях радости. Радости, радости я прошу у вас! В тот день, когда я принес вам цветы, на вашем лице выступали следы слез, но вокруг вас, в солнечных лучах, ваши нетерпеливые волосы дышали радостью. Необходимо, чтобы я стал свободным и счастливым в истине вашей любви, чтобы найти, наконец, вечное созвучие, которого ждал не один! Вы мне нужны, вы мне нужны!

Бианка-Мария (собираясь с силами). Так скажите, скажите: что вы хотите сделать? Что вы хотите сделать со мной, с теми, кого я люблю, кого вы любите? Скажите!

Молчание.

Александр. Пусть свершается неизбежное…

Бианка-Мария. А страдание? А страдание? Разве вы не чувствуете, что целая туча скорби повисла над нашими головами, сгущается и давит нас? Неужели вы не чувствуете, что дорогие, близкие души страдают от предчувствия ошибки или от страха перед несчастием, бороться с которым у них нет сил? Только что вам вспомнились мои слезы… Ах, если бы я могла рассказать вам всю тревогу этого дня! Если бы я могла открыть вам свое сострадание и свой ужас! Она знала, она знала. Я чувствовала, что она знает. Своими живыми руками — ах, слишком живыми! — она перебирала мою душу, как перебирают наиболее скрытые складки платья. Какое невыразимое мучение! Моя тайна была в ее руках, и она раскрывала ее, как раскрывают лепестки срезанной розы. И наряду с ее отчаянием я чувствовала в ней — я не знаю, какую нежность, я чувствовала, что ее сердце то сжималось, как кольцо, то раскрывалось, как чаша, — что вся она мучительно стремилась к жизни… (Молчание.)

Александр (колеблясь). Вы думаете, что она уверена?

Бианка-Мария. Да, она уверена. (Молчание.) А он? Вы не думаете, что и он подозревает?

Александр. Ах, нет! В нем нет ни малейшего подозрения. Я его знаю хорошо…

Бианка-Мария. А его странная перемена, его тайная, почти дикая печаль, а его отношение ко мне… Иногда он устремляет на меня невыносимый взгляд. Когда я подхожу к нему, когда я беру его за руки, мне иногда кажется, что от всего его существа веет глубоким отвращением ко мне…

Александр. Вы ошибаетесь, Бианка-Мария. Он не подозревает ничего. Он необыкновенно озабочен своей болезнью…

Бианка-Мария. Болезнью! Так и вы думаете, что он действительно болен?

Александр. Его силы подорваны слишком долгим и слишком упорным напряжением. Мрачные вымыслы должны мучить его изнуренный ум… Без сомнения, что-то необъяснимое в нем есть… Но он заговорит со мной, назовет мне призрак, который преследует его. Он мне скажет причину своего страха. Человеку нельзя безнаказанно раскрывать гробницы и всматриваться в лица мертвецов, и каких мертвецов! (Молчание.) Он заговорит со мной. Вчера вечером он был уже готов заговорить… Я разыщу его сегодня. Вы не знаете, куда он ушел?

Бианка-Мария. Не знаю. Может быть, к Персейскому источнику. Он предпочитает это место, когда хочет остаться наедине! Вода! Вода! Ах, что может быть на свете прекраснее воды? А здесь все засохло, всюду одна жажда, жажда… Персейский источник — единственное убежище: его нежное журчание усыпляет, усыпляет мысли.

Она отходит от стола с сокровищами и направляется к балкону медленно, почти обессилев.

Вода! Вода! Сколько времени я не видела большой реки, протекающей по зеленому лугу, опоясанного лесами озера, белоснежного водопада…

Александр (вдруг останавливая ее на ходу, взяв ее за руки, бледный от желания). Ах, прекрасная, прекрасная, поистине нежная и поистине свежая, как журчащая вода, как утоляющая жажду вода… Вся ваша красота, ах, мне кажется, что вся ваша красота заливает мои чувства, как живая вода, как вода, которая трепещет, дрожит… Ах, прекрасная, прекрасная, прекрасная только для одного меня.

Бианка-Мария (обомлев). Пустите меня! Пустите меня, Александр!

Александр (опьяненный). Я чувствую любовь во всех ваших венах, в ваших волосах, она поднимается, поднимается, я вижу, как она нахлынула к вашим ресницам… Я чувствую как бы благоухание в слезах под вашими ресницами… Весь ваш образ бледнеет во мне… Вы вся во мне, как глоток воды, который я выпил…

Он тянется к ее устам, чтобы поцеловать их. Она отскакивает назад, растерянная, с трудом сдерживая крик. Они стоят друг перед другом, тяжело дыша, не в силах больше говорить.

Бианка-Мария (вздрогнув). Слышите! Александр. Что такое?

Бианка-Мария. Ее голос…

Несколько мгновений оба прислушиваются.

Это — ее голос! Это — ее голос! Она ищет вас, конечно, она вас ищет.

Александр. Не бойтесь ничего, ничего не бойтесь!

Бианка-Мария. Она знает все, она все понимает. Скрыть невозможно. Как только она переступит порог, она услышит биение нашей крови. Нельзя скрыть!..

Александр (с горечью). От души, которая достойна принять истину, не следует скрывать ничего, Бианка-Мария.

Бианка-Мария. А страдание, страдание?..

Александр. Она — невольница скорби, нам ничего нельзя сделать для ее освобождения. Она принадлежит другой жизни.

Бианка-Мария. Другой жизни…

Она опускает голову и направляется к выходу.

Сцена II

Анна'' в сопровождении кормилицы появляется на пороге… Все ее лицо выражает необыкновенно тихую печаль…

Анна. Бианка-Мария!

Бианка-Мария (взяв ее за руку). Вот я! Я здесь!

Анна. Ступай, ступай, няня!

Кормилица уходит, Бианка-Мария ведет слепую к Александру.

Александр!

Александр. Я здесь, Анна!

Слепая протягивает к нему руку, которую он берет. В этом положении она молча стоит между ними несколько мгновений. Затем отходит от Александра и привлекает к себе Бианку-Марию.

Анна. Поцелуйте меня Бианка-Мария!

Она целует ее в губы.

Мне кажется, что бесконечно долгое время вы были вдали от меня. Что вы делали?

Бианка-Мария, пораженная, медлит с ответом.

Что вы делали?

Бианка-Мария (растерянно). Я была здесь почти целый день, помогала брату.

Александр уходит на балкон и, опершись о перила, всматривается в равнину.

Анна. Это — комната с драгоценностями.

Бианка-Мария. Да, с драгоценностями.

Александр. И с прахом?

Бианка-Мария. Да.

Анна. А где прах?

Бианка-Мария. Вот здесь, в медных сосудах.

Анна. Подведите меня: мне хочется прикоснуться.

Бианка-Мария (подводя ее к одной из урн). Вот здесь — прах Кассандры, а здесь — прах царя.

Анна (глухим голосом). Кассандра! И она видела… она всегда видела вокруг себя несчастье и смерть!..

Она наклоняется над урной, берет немного пепла и сыплет его сквозь пальцы.

Как нежен ее прах! Он сыплется сквозь пальцы, как морской песок… Вчера ты читал ее слова, Александр… Среди этих ужасных криков слышались какие-то бесконечно-тихие и печальные вздохи. Старцы сравнивали ее с «желто-красным соловьем». Как были звучны, как звучны были ее слова, когда она вспоминала свою прекрасную реку! Когда старцы спрашивали ее о любви к божеству? Ты не помнишь?

Бианка-Мария. Он вас не слышал, Анна.

Анна. Не слышал?

Бианка-Мария. Он на балконе.

Анна. Ах, он на балконе!..

Бианка-Мария (поворачиваясь к балкону). Он любуется закатом солнца. Сегодня удивительный закат. За Артемизием все небо в огне. Вершина Арахнеи пылает, как факел… Красное зарево доходит даже сюда, падает на сокровища…

Анна. Подведите меня ближе к ним.

Бианка-Мария (подводя ее к одному из столов). Вот это принадлежало Кассандре.

Анна (дотрагиваясь осторожно). А ее маска здесь?

Бианка-Мария (направляя руки слепой). Вот здесь.

Анна (ощупывая золотую маску). Какой у нее большой рот! Он увеличился от ужасного труда прорицания. Она кричала, заклинала и рыдала, не переставая. Вы можете представить себе ее рот во время ее молчания? И какую форму могли иметь во время молчания ее уста? Какой ужас, когда она молчит, когда наитие дает ей отдых, между двумя криками! Мне хочется, чтобы сегодня вечером вы прочитали мне этот диалог между нею и старцами. Не помните ли вы этих ее слов, когда она говорит о боге, которого она любит, и старцы спрашивают, не отдалась ли она богу? Я представляю, что при этом она вся покраснела от стыда… «Я обещала, — сказала она. — Я обещала…» Вы не помните ее слов?

Бианка-Мария (с возрастающим смущением). Нет, Анна! Я прочту вам сегодня вечером.

Анна. «Я обещала, но обманула его», — сказала она. Она обманула бога, который и отомстил ей. И никто ей больше не верил! Она была одна, на вершине башни, одна со своей истиной.

Молчание. Она продолжает дотрагиваться до сокровищ.

Вы так же, как и Александр, любите этого «красно-желтого соловья»?

Бианка-Мария. Ее судьба — ужасна, она — мученица…

Анна. Она была прекрасна, она была прекрасна, как Афродита. Леонард видел ее лицо под золотой маской! Странно: мне кажется, что и я видела ее лицо. Как вы думаете, какие были у нее глаза?

Бианка-Мария. Должно быть черные.

Анна. Они не были черные, а казались черными, потому что их зрачки были так расширены жаром прорицания, что поглотили радужную оболочку. Я думаю, что во время покоя, когда она вытирала пену со своих багровых уст, ее глаза были нежны и печальны, как две фиалки. Такими они должны были быть и перед тем, как закрылись навеки. Вы помните, Бианка-Мария, ее последние слова? Забыли?

Бианка-Мария. Вечером я вам прочту, Анна!..

Анна. Она говорит о тени, которая ложится на все вещи, и о влажной губке, которая стирает все следы, не так ли? «И над этим, — говорила она, — над этим я рыдаю больше, чем над остальным». Это ее последние слова.

Молчание. Она держит в руках золотые весы.

Слышите?

Бианка-Мария. Это кричат соколы в Эвбейских горах.

Анна. Как они кричат сегодня вечером!

Бианка-Мария. Когда воздух загорается зноем, они кричат еще сильнее.

Анна. Почему они кричат? Я хотела бы понимать голоса птиц, как прорицательница. Я раньше не знала этого случая из ее детства, о котором мне рассказал Александр. Она была оставлена на одну ночь в храме Аполлона, а утром ее нашли распростертой на мраморном полу, сжатой кольцами змеи, которая лизала у нее уши. С этого времени она понимала все голоса, носящиеся в воздухе. Она понимала бы теперь крики соколов…

Бианка-Мария (почти забывшись). Крики радости, крики радости. Если бы вы могли видеть, что это за прекрасные и горделивые создания! Они полны жизни, они изнемогают от жизни! Они цвета скал, темные крылья, красноватое тело, беловатая грудь, серая головка. Нет ничего более прелестного и более дикого, чем эта серая головка, где сверкают черные глаза в желтом кружке. Как-то вечером, когда я любовалась ими в небесах, один из сторожей подстрелил одного из них прямо в грудь. Он упал почти к моим ногам, и я подняла его. Смертельно раненый, он все-таки постарался вцепиться в мою руку. Кровь душила его и струилась из клюва, он дрожал от каких-то рыданий, в то время как одна за другой падали красные капли. Глаза потускнели, когти сжались, и маленькая головка повисла на грудь. Еще одна кровавая слеза. Последняя. В моих руках осталась какая-то тряпочка… А между тем, за несколько мгновений до этого, такая свободная, такая упорная жизнь трепетала в небесах!

Анна. Как вы говорите о жизни и как вы говорите о смерти, Бианка-Мария! (Молчание.) Александр на балконе?

Бианка-Мария. Да.

Анна. Что он делает?

Бианка-Мария. Всматривается вдаль. (Молчание.)

Анна. Что я держу в руках?

Бианка-Мария. Весы.

Анна. Ах, весы! (Дотрагивается до обеих чашек.) Они лежали на груди у умершей царевны?

Бианка-Мария. Да, на груди.

Анна. Чтобы взвешивать судьбы! Но они неверные, не так ли, — неверные? Мне кажется, что они перетягивают в одну сторону…

Бианка-Мария. Они испорчены. С одной стороны недостает одной из золотых цепочек, поддерживающих чашку.

Анна. С какой стороны?

Александр (входя с балкона). А вот и Леонард возвращается.

Бианка-Мария. Откуда?

Александр. От Персейского источника.

Анна (откладывая весы). Не хотите ли пойти к источнику, Бианка-Мария? Хотите сводить меня? Мы немного посидим там, на камне, над водой, подышим запахом мяты и мирт. Он так приятен.

Бианка-Мария.Я возле вас, Анна, — вот моя рука.

Сцена III

Входит Леонард, смотрит на присутствующих своим блестящим и беспокойным взглядом. Его лицо выражает беспрерывное беспокойство и мучительное напряжение внутреннего терзания.

Леонард (подходя к слепой в сердечном порыве). Ах, и вы здесь, Анна!..

Анна. Вы от источника?

Леонард. Да, я оттуда. Я хожу туда почти ежедневно перед заходом солнца, в это время запах мирт становится сильным, как ладан, и почти одуряет. Сегодня вечером он особенно силен, кажется, что он застыл над водой. Когда я пил, мне казалось, что я чувствую в воде вкус эфирного масла…

Анна. Вы слышали, Бианка-Мария?

Бианка-Мария. Хотите пойти, Анна? Вот моя рука.

Анна (взяв свою спутницу за руку). Мы пойдем к источнику… Александр, солнце уже зашло?

Александр (на пороге балкона). Уже зашло.

Анна. А света уже больше нет?

Александр. Да, да, еще немного светло.

Анна. Вот почему кричат соколы.

Александр. Они кричат до позднего вечера: кричат до первых звезд…

Анна. До свидания.

Уходит с Бианкой-Марией.

Сцена IV

Александр остается у балкона, прислонившись к одному из косяков, все еще всматриваясь вдаль. Леонард провожает глазами свою сестру, уводящую слепую, до порога.

Александр. Что это за огни вон там, на вершине Лариссы? Посмотри! Один, два, три… А там еще огонь над Ликоном. Видишь ты, видишь столбы дыма? Они кажутся неподвижными… Ни малейшего ветерка… Какое бесконечное затишье! Это один из самых прекрасных и самых торжественных вечеров, какие мне приходилось видеть.

Молчание. Леонард подходит к своему другу, братским движением кладет руку ему на плечо и остается безмолвным.

Посмотри на эти цвета и на очертания гор, вырисовывающиеся в небесах! Всякий раз, когда я смотрю на них, по вечерам, я совершаю непринужденный акт благоговения перед их божественностью. Ни в одной другой стране не чувствуется так, как в этой, что в образе далеких гор есть святость. Не правда ли?

Леонард (изменившимся голосом). Да. Нужно молиться горам… они так чисты.

Александр. Как они чисты сегодня вечером! Кажется, что они сложены из сапфира. Одна Арахнея еще краснеет: ее вершина гаснет всегда последней. Но что это за огни? Число их увеличивается, они спускаются все ниже и ниже по холмам до самой равнины. Смотри, под Лариссой они расположились венцом… Странно, что столбы дыма такие белые… Кажется, что они озарены каким-то другим светом — какой-то невидимой луной. Не правда ли? Это святые столбы: может быть, они возносят людские молитвы.

Леонард. Может быть. Люди просят у Бога воды жаждущей земле.

Александр. Эта жажда ужасна.

Молчание. Леонард отходит и делает несколько шагов по комнате, где сумрак начинает сгущаться вокруг тускло блещущих драгоценностей. Он не в силах сдержать свое внутреннее волнение. Подходит к столу, где лежат драгоценности Кассандры.

Александр следит за ним беспокойным взглядом.

Ах! Ты смотришь, хорошо ли расположены богатства Кассандры?.. Бианка-Мария занималась приведением их в порядок, когда я пришел сюда за тобой… Я хотел, было, ей помочь… Но затем мы… начали говорить… И целый час пролетел, как молния… Мы говорили и о тебе, Леонард.

Леонард (взволнованно). Обо мне?

Александр. О тебе: о твоей тайне…

Леонард (побледнев). О моей тайне?

Александр (подойдя к другу и нежно взяв его за руку). Что у тебя? Скажи мне, что с тобой? Почему ты так дрожишь?

Леонард. Я не знаю, отчего я дрожу…

Александр. Разве я не брат твоей душе? Уже столько, столько дней я жду, столько дней жду, что ты заговоришь со мной, что ты откроешь мне свое мучение… У тебя нет больше доверия ко мне, да? Я уже перестал быть для тебя тем, кто понимает все, кому можно все сказать?

Леонард (подавляя волнение, сжимающее ему горло). Нет, нет, Александр, ты не перестал быть для меня таким существом… Чем я не обязан тебе? Чем я был, пока не знал тебя, пока не узнал общения с твоей душой? Чем я был? Тебе я обязан всем: откровением жизни… Ты заставил меня жить твоим огнем… ты оживил вокруг меня все, что до этого было мертвым… Ах, чем были бы для меня все эти сокровища, если бы я не знал тебя? Безжизненным металлом. И только ты, один ты сделал меня достойным быть свидетелем чудес…

Александр. Ну, а теперь? Теперь я уже ничем не могу помочь твоему горю?

Леонард (растерянно). Я не знаю, что со мной, не знаю, что со мной… Не знаю, что это у меня за болезнь…

Александр. Бедный друг! Вот уже два года, два долгих года, как ты здесь, в этой стране жажды, у подножья этой обнаженной горы, уже два года, как ты весь поддался заклятию этого мертвого города, как ты роешься в земле, среди этих чудовищных привидений, вечно встающих перед твоими глазами из раскаленной пыли… И как только твои силы не надломились до сих пор? В продолжение двух лет ты дышал убийственными испарениями скрытых гробниц, подавленный ужасом самой трагической судьбы, какая только когда-либо уничтожала человеческое племя… Как только ты мог продержаться? Как только ты не боялся сойти с ума? Ты похож на отравленного человека… И подчас я замечал, что безумие мелькает у тебя в глазах.

Леонард. Да, да… правда: я отравлен…

Александр. Так почему ты не хотел послушаться меня? Когда ты позвал меня и я приехал сюда, ты был уже поражен этой губительной лихорадкой. Я предчувствовал опасность… Я хотел оторвать тебя от этой упорной идеи, увезти тебя куда-нибудь, прервать этот ужасный труд. Ты не помнишь? Начало весны мы провели бы в Закинфе, на берегу моря, невдалеке отсюда… Но твое упорство было непреодолимо — и ты заболел… Поэтому теперь нужно уехать, немедленно нужно уехать к воде, в леса, к зеленеющим полям… Тебе нужно упасть в объятия зеленеющей земли, уснуть в густой траве, тебе нужно почувствовать постепенное проникновение в тебя новых мыслей…

Леонард. Да, да, ты прав: нужно уехать далеко… Но куда? Куда? И она… и она… моя сестра, Бианка-Мария и она уехала бы с нами, и она уехала бы с нами…

Александр (сумрачно колеблясь). Да, и она… Ты не думаешь, что и она подавлена, что ей нужно вздохнуть, жить… Она удручена из-за тебя, она плачет из-за тебя…

Леонард. Плачет? Плачет?

Александр. Она боится, что ты ее больше не любишь, что у тебя нет больше прежней нежности к ней…

Леонард (бледный, хриплым голосом). Прежней нежности… Она плачет? Плачет?

Александр (берет его снова за руки, почти насильно). Да что же с тобой? Что? Почему ты теперь так дрожишь?

Леонард (в порыве отчаяния). Ах, если бы ты мог меня спасти!

Александр. Я должен, я хочу спасти тебя, Леонард!

Леонард. Тебе нельзя, тебе нельзя меня спасти… Я погиб.

Он растерянно делает несколько шагов по комнате, идет к балкону, подходит к двери, закрывает ее… Возвращается к Александру, шатаясь как человек, охваченный внезапным безумием.

Как тебе сказать! Как тебе сказать! Ах, это ужасно! Это — чудовищно…

Александр (пораженный его движениями и словами). Леонард!

Леонард (падает в кресло и сжимает свои виски руками). Это чудовищно!..

Александр (берет его за руки и наклоняется к его лицу, в тени). Да говори! Говори же! Разве ты не видишь, что разрываешь мое сердце?

Леонард. Да, я буду говорить, скажу тебе… только ты не смотри на меня, не стой так близко, только не держи меня за руки… Садись туда… Подожди… Подожди, пока стемнеет… Я тебе скажу… Я должен тебе сказать… тебе… одному тебе… Это чудовищно!..

Александр (садясь несколько в стороне, глухим голосом, подавленный беспокойством). Вот, я сижу здесь… я жду… жду… ты в тени… я тебя почти не вижу… говори!

Леонард. Как сказать?..

Молчание. Они сидят друг против друга в темноте, оживленной блеском драгоценностей. Когда Леонард начинает говорить, голос у него дикий и надорванный. Александр неподвижно слушает его, словно все его существо сжалось от волнения.

Ах, ты ее знаешь, ты знаешь ее!.. Ты знаешь, какое дивное, нежное, какое чистое создание… моя сестра… Ты знаешь, ты знаешь, чем она стала для меня в годы одиночества и труда!.. Она стала благоуханием моей жизни, отдыхом и свежестью, советом и поддержкой, мечтой, поэзией и всем… Ты знаешь, ты это знаешь!.. (Молчание) Какие другие радости знавал я в своей юности? Какая другая женщина подходила ко мне на моем пути? Никто. Моя кровь текла без всякого волнения… Я жил, словно дав обет, я дрожал только перед красотой статуй, которые я отрывал. В пустыне наша жизнь была всегда чиста, как молитва. Ах, пустыня!.. Сколько дней, сколько дней мы прожили друг возле друга, брат и сестра, одинокие, одинокие счастливые, как дети… Я ел плоды, на которых были следы ее зубов, я пил воду из ее ладоней. (Молчание.) Одинокие, вечно одинокие, в домах, полных света!.. Теперь ты представь себе человека, который бессознательно пил яд, любовный напиток, что-то нечистое, отравившее ему кровь, осквернившее его мысли: незаметно, в то время как его душа наслаждалась миром… Представь это невероятное несчастье!.. Ты переживаешь обычный час твоего существования, час, похожий на всякий другой, зимний день, ясный и чистый, как алмаз — все ясно, все видно, вблизи и вдали. Ты возвращаешься после своего труда: твое напряжение унимается, ты не замечаешь ничего необыкновенного ни в себе, ни в окружающем: твое дыхание мерно, твоя душа спокойна, твоя жизнь течет, как вчера, по законам постоянства, от прошедшего к будущему… Ты входишь в дом, как вчера, полный тишины и света, открываешь дверь, входишь… и видишь ее, ее, твою невинную подругу, ты видишь ее уснувшей у камина, покрасневшей от пламени, с маленькими ногами, протянутыми к его теплу. Ты смотришь на нее и улыбаешься. И пока ты улыбаешься, внезапная и невольная мысль пронизывает твою душу: грязная мысль, перед которой все твое существо содрогается от отвращения… Тщетно! Тщетно! Мысль упорствует, крепнет, становится чудовищной, господствующей… Ах, разве это возможно?.. Она завладевает тобой, проникает в твою кровь, охватывает все твои чувства. И ты становишься ее добычей, ее жалкой и трепещущей добычей, и вся твоя душа, твоя чистая душа заражена, и все в тебе — грязь и осквернение… Ах, разве это вероятно?

Почувствовав, что Александр дрожит в темноте, он вскакивает. Все его тело охвачено дрожью, похожей на лихорадку. Сделав несколько шагов по направлению к балкону, он садится снова. Александр пристально смотрит на него широко раскрытыми глазами.

Теперь представь мою жизнь здесь, в этом доме, жизнь с ней и с этим чудовищем. Здесь, в этом доме, полном света и полном мрака, я один с ней одной!.. Отчаянная, затаенная борьба без перерыва, без отдыха, день и ночь, каждый час и каждое мгновение, борьба тем более ожесточенная, чем теснее сосредоточивалось на моей заразе бессознательное сострадание этого бледного существа… Ничто не помогало: ни почти исступленный труд, ни усталость, почти животная, ни оцепенение, которое наводили на меня зной и пыль, ни волнение при виде все новых и новых следов в земле, которую я рыл: ничто, ничто не могло подавить ужасную лихорадку, не могло, хотя бы на несколько мгновений, прервать преступное безумие. Заметив, что она идет ко мне, я закрывал глаза, и веки на моих глазах были, как пламя над пламенем… И я думал, в то время как моя кровь оглушала мой слух, с волнением, которое мне всегда казалось последним волнением в моей жизни, я думал: «Ах, если бы, открыв глаза, я мог смотреть на нее, как смотрел прежде, если бы я мог снова видеть в ней святую сестру!» Моя воля потрясала моей бедной душой, стараясь избавить ее от зла, в неистовом ужасе и с безумным страхом человека, который вытряхивает свою одежду, куда заползла гадина. Но тщетно, вечно тщетно! Она подходила ко мне шагом, конечно, своим обычным шагом, но он казался мне другим и смущал меня, как двусмысленный язык. И чем больше беспокойства и печали она замечала во мне, тем нежнее становилась она. А когда она касалась меня своими беспечными руками, все кости дрожали и холодели во мне, сердце у меня останавливалось, мой лоб обливался потом, а корни моих волос становились чувствительными, словно от страха смерти. Ах, бесконечно хуже смерти было для меня предположение, что она могла отгадать истину, эту чудовищную истину! (Молчание.) А ночь! Ночь! Если свет был страшен для меня, то темнота была еще страшнее: эта полная теплых вздохов темнота, темнота, доводящая до бреда, до безумия… Она спала в соседней комнате. Каждый вечер, на пороге, при расставании, она подставляла мне свои щеки для поцелуев, иногда она говорила со мной из своей постели, через стену… Прислушиваясь, в часы своей мучительной бессонницы, я слышал мерное дыхание спящей. Как тут уснуть! Казалось, мои веки ранили мои глаза, ресницы были каким-то жалом в ране… Тяжелые часы уходили один за другим, приходила заря, а с зарей невыносимая усталость сменялась невыносимой дремотой, и в этой дремоте сны… сны… Ах, гнусные сны, от которых душе моей не было защиты! Лучше бодрствовать, лучше мучиться на своей подушке, как на терниях, — лучше умирать от изнеможения… Ты понимаешь? Понимаешь? Когда, наконец, сон вдруг преодолевает муку, словно давлением какого-то гнета, когда бедное тело наливается свинцом, когда все существо жаждет смерти, обморока — ты понимаешь? — эта отчаянная борьба против принуждения природы, из страха во сне сделаться невольной добычей отвратительного чудовища… Я просыпаюсь, потрясенный, как если бы преступление было уже совершено, с телом, совершенно сдавленным ужасом, не зная, снилось ли мне, или я еще не успел остыть от жара преступления, просыпаюсь еще более надломленный, еще более несчастный, с отвращением к свету — я, кто так боится темноты! — инстинктивно опуская голову и глаза, как преступник…

Александр (задыхающимся, неузнаваемым голосом). Молчи! Молчи!

Он встает, в судорогах, не в силах совладать со своим мучением, уходит на балкон, вздыхает, поднимает лицо к звездному небу.

Леонард. Ах, я заставил тебя задыхаться… Любуйся, любуйся звездным небом. Дыши — тебе это можно…

Александр (подойдя к нему, касаясь его головы своей дрожащей рукой, тихим голосом). Теперь молчи! Молчи! Больше ни слова.

Шатаясь, он делает несколько шагов в темноте, подходит к двери, открыв ее, смотрит в пустоту, закрывает дверь, затем подходит к Леонарду, который сидит, согнувшись, закрыв лицо руками, и трогает его за голову. Он вторично возвращается на балкон. Леонард встает и приближается к нему. Они оба, друг возле друга, молча всматриваются в усеянную пылающими кострами равнину, погруженную в необыкновенно тихий и ясный вечер.

Акт III

Комната первого действия. Большая терраса открыта, вверху, в промежутке между колоннами, виднеется ночное небо, мерцающее звездами. На одном из уставленных драгоценностями столов горит свеча. Глубокое молчание.

Сцена I

Анна сидит у лестницы. Дыхание ночи набегает на ее бледное лицо, поднятое к звездам, которых она не может видеть. Когда она говорит, в ее голосе слышно особенное неуловимое одушевление, похожее на возбужденность легкого опьянения. Кормилица стоит перед ней на коленях, она печальна и подавлена.

Анна (протягивая руки в темноту). Время от времени набегает какое-то дуновение… Поднимается легкий ветер, не правда ли, няня? Ты не чувствуешь запаха мирт?

Кормилица. Поднимается ветер с земли.

Анна. Земля дышит. Только что, когда я подошла с Бианкой-Марией к источнику, не чувствовалось ни малейшего дыхания: ни малейшего! Была полная, неизменная тишина. Мы не произнесли ни слова, чтобы не нарушить ее, один только источник то плакал, то смеялся… Няня, ты никогда не прислушивалась к голосу этого источника?

Кормилица. Вода говорит всегда одно и тоже.

Анна. Нет, нет. Я и Бианка-Мария, мы не произнесли ни слова: и вода рассказала нам бесконечное множество вещей, которые проникали в мою душу, как убеждение… как убеждение. Она научила меня делать то, что необходимо, няня: эта добрая, чистая вода, текущая из глубины, из глубины…

Кормилица (беспокойно). Что ты хочешь делать?

Анна. Я хочу уйти отсюда, уйти очень далеко…

Кормилица. Ты хочешь уйти отсюда! Куда?

Анна (отрывисто). Ты узнаешь, ты узнаешь… Не волнуйся, успокойся, бедная няня. Я пойду этой дорогой без тебя. Мне больше не нужно будет опираться на тебя, бедная няня. Мои глаза увидят свет… Что ты недавно говорила о моих глазах? «К чему Творец создал бы их столь прекрасными, если бы Он не пожелал снова зажечь в них свет?..» Видишь, няня? Я помню твои слова, теперь я сама знаю, что мои глаза прекрасны.

Кормилица. Как ты говоришь сегодня! Что-то кроется в глубине твоих слов… Но ведь я — бедная старушка.

Анна (охваченная внезапным волнением, кладя руки на плечи кормилицы). Ты — моя бедная и дорогая старушка, ты — моя первая и последняя нежность, няня. В крови моего сердца я всегда чувствовала несколько капель твоего молока, няня. Ах, твоя грудь высохла, но твоя доброта росла с каждым днем. Ты водила меня за руку, когда мои маленькие ноги еще не могли направлять свои шаги, теперь, с той же преданностью и терпением, ты водишь меня в ужасном сумраке. Ты — святая, няня. У меня есть рай для тебя: в моей душе…

Кормилица. Ты хочешь, чтобы я заплакала…

Анна (обвивая руками ее шею). Ах, прости меня, прости! Я принуждена заставить тебя плакать.

Кормилица (пораженная, освобождаясь из ее объятий, всматриваясь ей в лицо). Зачем, зачем ты так говоришь? Почему ты так прижимаешься ко мне?

Анна (стараясь рассеять ее беспокойство). Ах, нет, нет… Пустое, пустое… Я говорила так, потому что я уже не могу более приносить тебе никакой радости, бедная няня… никакой радости…

Кормилица. Ты ничего не скрываешь от меня, да? Ты не захочешь обмануть свою бедную старушку, да? Ты не хочешь обмануть ее…

Анна. Нет, нет. Прости. Я не знаю, что говорю сегодня. Я не знаю, что я чувствую… Какое-то странное возбуждение. Недавно я чувствовала себя совсем легкой, словно я готова была улететь. Я чувствовала себя почти веселой: говорила, говорила… А потом грусть вдруг снова овладела мной, и я огорчила тебя… Теперь мне лучше, мне почти хорошо, потому что я обняла тебя, няня. Мне хотелось бы, чтобы ты взяла меня к себе на колени, чтобы ты рассказала мне о каких-нибудь далеких мелочах, которые сохранила обо мне твоя память, о том времени, когда еще жила моя мать… Ты помнишь? Помнишь? (Молчание.) Ах, почему у меня не было сына, сына, как он хотел: почему? Я была бы спасена, была бы спасена! Никогда-никогда мать не любила создания своей крови, как любила бы я. Все остальное для меня не существовало бы. Постепенно, постепенно я перелила бы в его жизнь самую нежную часть своей жизни. Я беспрерывно следила бы за его маленькой Божьей душой, чтобы во всякое мгновение находить сходство, полное сходство, его нежность была бы для меня дороже света… Один и тот же Судья осудил меня на темноту и на бесплодие: для искупления какой-нибудь вины, няня? Скажи мне! Какой-нибудь ужасный грех я совершила…

Молчание. Глаза кормилицы полны слез.

Как скоро меня покинула моя мать! У нее была я, у нее была дочь, она меня обожала, и все же она не знала счастья… Ты это знаешь, да? Ты это хорошо знаешь… Ты знаешь, отчего она умерла. Но ты никогда, няня, не хотела мне сказать, отчего она умерла… и как умерла.

Кормилица (смущенно колеблясь). У нее была лихорадка, ужасная, неожиданная лихорадка, унесшая ее в одну ночь. Ты не знала?

Анна. Ах, нет, нет, это была не лихорадка. Почему ты никогда не хотела сказать мне правду?

Кормилица. А это разве неправда?

Анна. Нет, это неправда. В тот вечер моя мать сидела у моего изголовья, во сне я чувствовала ее поцелуи на своем лице и что-то теплое, как слезы… Ах, сон у меня был так крепок, он преодолел неясное мучение моего маленького сердца, при последнем проблеске сознания мне показалось, что она осыпала мои щеки, мою шею, мои руки лепестками роз, которые я сорвала днем у бассейна в саду. Это мое последнее воспоминание о моей матери. Затем пришла ты, разбудила меня и спросила, видела ли я ее и как, и когда она со мной рассталась, ты совсем задыхалась. Я уснула снова, хотя слышала топот, доносившийся из сада, словно это были шаги искавших людей. А утром, сейчас же после рассвета, ты снова пришла будить меня, закутала меня в одеяло и унесла дрожащими руками, ты перенесла меня в другой дом, где ты говорила тихим голосом, где все так говорили и были бледны… И больше я ее уже не видала… А после этого, когда мы приходили в сад, ты всегда уводила меня от бассейна. И всякий раз, когда ты была там, твои уста как будто шептали молитву… (Молчание.) Скажи мне правду! Скажи мне правду! Почему она решила умереть?

Кормилица (пораженная). Нет, нет… Ты ошибаешься, ты ошибаешься…

Анна. И я никогда не узнаю этого?

Кормилица. Ты ошибаешься… Ах, ты всегда хочешь разбудить мое страдание!

Анна (лаская ее). Прости меня! Прости… Вот и опять я тебе сделала больно! (Молчание.) Ты не чувствуешь запаха мирт? Ты чувствуешь, какой он сильный?

Она встает, поворачивается к открытой террасе, вдыхает этот запах, протягивает руки.

Ветер поднялся: он как будто звенит у меня в пальцах, как кристалл… Дверь в мои комнаты открыта?

Кормилица. Да.

Анна. И все окна открыты?

Кормилица. Открыты. Все.

Анна. Ветер набегает каким-то душистым потоком. А где теперь может быть Бианка-Мария?

Кормилица. Должно быть, у себя в комнате. Позвать ее?

Анна. Нет, нет… Пусть отдыхает, бедное создание! У источника запах мирт был такой острый, что с ней почти сделалось дурно. А когда мы возвращались, я чувствовала, как она шаталась. Я не раз должна была поддерживать ее… Видишь, няня, какая я уверенная! Я вела ее, а не она меня. Я думаю, что я могла бы ходить туда и назад одна…

Кормилица. Но почему ты так много говоришь об этом источнике?

Анна. Мы все привязаны к нему, как к источнику жизни. Разве он — не единственное живое в этой местности, где все умерло и сожжено? Он один утоляет нашу жажду, вся наша жажда мучительно толкает нас к его свежести… Не будь его, никто и не мог бы жить здесь: мы все умерли бы от жажды.

Кормилица. Так зачем же мы пришли в эту проклятую страну? Вон лето вспыхнуло вдруг, как ад. Нужно бежать. Когда мы уедем?

Анна. Скоро, няня, скоро.

Кормилица. Это, должно быть, страна, проклятая Богом. Небесная кара тяготеет над этой страной. Ежедневно крестный ход направляется к часовне пророка Илии. Сейчас вечер, но вся равнина в огне. А дождя — ни капли. Если бы ты увидела реку! Камни высохли и побелели, как кости мертвецов. Анна. Инакос!.. Через него переезжал Александр в тот день… в великий день сокровищ.

Ощупью она садится на последнюю ступеньку.

Хочешь, няня, я расскажу тебе предание об этой реке? Вот оно: жил-был один царь, по имени Инакос, царь этой реки, у этого царя была дочь, по имени Ио, такая прекрасная, такая прекрасная, что другой царь, всемогущий, царь всего мира, влюбился в нее и пожелал иметь ее своей. Но его ревнивая жена обратила девушку в белоснежную телушку и приставила к ней сторожа-пастуха, которого звали Аргусом и у которого было сто глаз. И этот ужасный пастух пас белую телушку там, у моря на Лернейском лугу. День и ночь он постоянно следил за ней своими ста глазами. Тогда царь вселенной, чтобы освободить девушку, послал королевича Гермеса убить жестокого сторожа, придя на этот луг, королевич Гермес начал так нежно играть на флейте, что Аргус заснул: и пока Аргус спал, он отсек своим мечом его большую голову о ста глазах. Но ревнивая жена послала овода, который ужалил телку в бок, словно огненным жалом, телушка от страдания сошла с ума. С оводом на боку, в бешенстве, Ио бросилась бежать по прибрежным пескам, она бежала, бежала, обежала всю землю, переплывала реки, бежала по ущельям, через горы, всюду с жалом в боку, безумная от боли и страха, измученная жаждой и голодом, разбитая усталостью, с пеной у рта, задыхаясь, мыча, без отдыха, без конца. Наконец, в далекой стране, за морем, явился к ней любивший ее царь и одним движением, едва прикоснувшись к ней, успокоил ее и вернул ей человеческий образ. И она родила ему черного мальчика. И от этого черного мальчика через пять поколений произошли Данаиды, пятьдесят Данаид…

Она придвигается к кормилице, которая дремлет, опустив голову на грудь.

Ты спишь, няня?

Кормилица (встрепенувшись). Нет, нет… Я слушаю.

Анна. Тебя клонит ко сну, бедная няня! Это ты прежде рассказывала сказки, чтобы усыпить меня… Ступай, отдохни, няня. Я тебя позову. Я ожидаю Александра.

Кормилица. Нет, мне спать не хочется… Но у тебя такой нежный голос…

Анна. Александр у себя в комнате?

Кормилица. Да.

Анна. Я слышала, как он запер у себя дверь… Я слышала, как он поворачивал ключ…

Кормилица. Хочешь, я позову его?

Анна. Нет, нет… Может быть, ему нужно быть одному… может быть, он работает… (Прислушиваясь.) Кто-то идет по лестнице.

Кормилица встает и отходит к первой двери направо.

Сцена II

Входит Леонард нерешительно. Кажется, что крепкое кольцо его страдания стянуто меньше. Он надломлен и страдает, но сострадание к самому себе как-то облегчает его, потому что он плакал.

Леонард (подходя к слепой, почти с унижением). Вы здесь, Анна… Вы одна…

Анна (поднимаясь и протягивая к нему руки). Я ожидала, что кто-нибудь придет. Александр еще у себя в комнате, а Бианка-Мария… я думаю, она отдыхает. С ней едва не сделалось дурно там, у источника, она опьянела от слишком сильного запаха мирт.

Обращаясь к кормилице.

Ступай, няня, я тебя позову.

Кормилица'' уходит во вторую дверь налево.

Леонард. Ах, с ней чуть не сделалось дурно…

Анна. Головокружение… Чтобы прийти в себя, она погрузила руки в воду. Я ее привела назад… Как я знаю дорогу! Я думаю, что к источнику и назад я могла бы ходить одна…

Леонард. Вы не можете заблудиться никогда…

Анна. Никогда, на этом пути.

Леонард. Хотите сесть, Анна?

Анна. Нет. Я хочу немного постоять на террасе. Ночь, должно быть, удивительная.

Леонард ведет ее по ступеням. Между колоннами они оба останавливаются. Анна прислоняется к одной из колонн, подняв лицо к небу.

Леонард. Удивительная ночь. Такая ясная, что можно различить все камни в стенах мертвого города.

Анна. Вы называете мертвым город сокровищ! Мне кажется, что для вас он должен жить невероятной жизнью. Мне кажется, что вы всегда должны видеть то, что вы один здесь видели.

Леонард. Ах, он — мертвый, совершенно мертвый… Он отдал мне все, что мог дать. Он теперь не более, как оскверненное кладбище. Пять гробниц теперь — не что иное, как пять безобразных, зияющих пастей.

Анна. Они почувствуют голод снова… (Молчание.) Вы смотрите на звезды?

Леонард. Они никогда не были так лучисты, так порывисто и так сильно сверкают они, что кажутся совсем близкими. Большая Медведица наводит почти ужас: она пылает, как если бы ворвалась в земную атмосферу. Кажется, что Млечный путь колеблется на ветру, как длинное покрывало.

Анна. Ах, наконец-то вы опять стали понимать красоту неба! Александр говорил, что, зачарованный гробницами, вы забыли красоту неба.

Леонард. Чтобы смотреть на звезды, нужно иметь чистые глаза.

Анна. Разве Бианка-Мария еще не давала вам лекарства для глаз, которое она вам обещала?

Леонард (изменившимся голосом). Да, я смазывал глаза, они начинают выздоравливать…

Анна (нежно, стараясь стать ближе его душе). Вы имеете что-нибудь против вашей сестры, Леонард?

Леонард (вздрогнув). Я?

Анна. Не раз, Леонард, уже не раз я чувствовала ваше волнение, когда она была с нами или когда кто-нибудь говорил о ней.

Леонард (дрожа). Вы чувствовали?

Анна. Разве вы мне не доверяете? Разве вы не думаете, что моя душа создана для истины? Вы не думаете, что я уже стою вне этой жизни? За пределами этой прекрасной и жестокой жизни, которой светят дни?

Леонард. О какой истине вы говорите, Анна? О какой истине?

Анна. О той истине, которую я уже знаю, которую никто не может скрыть, которую никто не может изменить, никто не может изменить.

Молчание. Растерянный и пораженный, Леонард пристально смотрит на нее, прислонившись к другой колонне.

Я знаю, как вы взволнованны, озабочены, как вы полны беспокойства и опасений… Я знаю, что вы страдаете. И не только вы страдаете, Леонард, мы все страдаем, каждый из нас старается скрыть свое страдание от других и каждый сознает, что насилует и других, и самого себя, чувствуя, что его вера колеблется, и мы живем, не имея мужества, в сомнениях, приниженные, живем, между тем как истина сидит среди нас и смотрит на нас своим неумолимым взглядом…

Леонард. Я еще не понимаю вас.

Анна. Ах, к чему тут сострадание! Если вы признаете какое-нибудь благородство за моей душой, если вам кажется, что я не без достоинства и не без пользы была столько лет подругой человека, которого вы любите, которым вы восхищаетесь больше всего, если вы убеждены, что я имею право на братскую доброту, которую вы оказывали мне всегда, Леонард, то не старайтесь иметь сострадание ко мне, как к бедному, слабому, запуганному горем существу! С нами никого, кроме дыхания ночи. В такие мгновения нужно дать место словам о самом тяжелом и самом могучем, которое таится в нас… Всякое другое замедление было бы слабостью и, может быть, опасностью…

Леонард (пораженный, дрожа). Я теряюсь… Ваши слова неожиданны…

Анна. Уже слишком давно я чувствую, что вы страдаете, слишком давно я чувствую в своей темноте… не умею выразить… я не умею выразить… чувствую какую-то ткань таинственных вещей, сотканную в безмолвии: неуловимую ткань, которая сжимает меня подчас мучительно, как петля… Ах, так жить я не могу, я больше не могу жить иначе, как истиной, потому что свет погас в моих глазах. Так скажем, наконец, истину. Это — я, одна я — причина этому горю. Я больше не принадлежу прекрасной и жестокой жизни и все же составляю бремя: безжизненное препятствие, на которое наталкивается, о которое разбивается столько надежд и столько сил… В чем же вина этого дорогого существа, если она, в слезах и страхе, повинуется увлекающему ее неизбежному? Почему вы отказываете сестре в вашей нежности, если все, что есть в ней человеческого, подчиняется наиболее человеческой необходимости? Что-то дремало в ней и теперь проснулось вдруг, она сама запугана неожиданностью этого пробуждения, она сама дрожит от него и плачет. Ах, я знаю, знаю, какая жажда жизни горит во всей ее крови! Я держала ее в своих руках, чувствовала, как она дрожала в моих руках, как дикий жаворонок, благоухающий свежестью утреннего воздуха, который он пил. Все ее лицо билось под ее волосами, как лихорадочный пульс. Я не знавала более сильного биения. Сила жизни в ней чудовищна. Она сама дрожит перед ней, как перед неведомым злом, как перед исступлением, которое должно ее убить. Иногда она думает, что подавила эту силу тревогой, но она вдруг чувствует себя побежденной, новый голос говорит ее устами, и она лепечет невольные слова… Незадолго до вашего прихода, среди праха и сокровищ, она рассказывала мне о раненом соколе. В ее голосе слышалось трепетание тысячи крыльев.

Молчание. Леонард слушает напряженно, без малейшего движения, словно окаменев у колонны.

Леонард, вы не думаете, что ее молодость возле вас слишком долго приносилась в жертву? Неужели ваша братская любовь могла бы требовать в жертву себе всю ее жизнь? Она замирала — в то утро, когда она читала о рыданиях Антигоны… Невозможно, чтобы вся эта сила была растрачена на жертвы. А она нуждается в радости, она создана для того, чтобы сообщать радость и получать ее. Неужели, Леонард, вы могли бы желать, чтобы она отказалась от своей законной части радости?

Молчание. Кажется, мужество покидает ее.

А он…

Голос обрывается на ее устах. Лицо Леонарда выражает смертельное страдание.

…Как мог бы он не любить ее? Нет сомнения, что он нашел в ней живое воплощение своей самой возвышенной мечты: желанную победу, которая увенчает ему жизнь. Что я теперь для него: давящая цепь, невыносимые оковы… Вы знаете, какое глубокое у него отвращение ко всякому безжизненному страданию, ко всякой бесполезной муке, ко всякой помехе, ко всякому препятствию, могущему остановить подъем благородных сил к их крайней высоте. Вы знаете, с какой неусыпной бдительностью он ищет вокруг себя и поглощает все, что может увеличить, ободрить живые порывы его духа, для дела красоты, которое он должен совершить… Ах, что — я, какую цену может иметь бедный полумертвый призрак в сравнении с бесконечным миром поэзии, который он носит в себе, чтобы открыть его людям? Что значит моя одинокая печаль в сравнении с бесконечной скорбью, которую он будет прерывать откровениями своего чистого искусства? Я уже наполовину умерла, мои ноги уже в темноте: для того, чтобы исчезнуть, мне нужен только один шаг, один маленький шаг. Ах, очень маленький шаг! Я знаю, я знаю все, что громоздится и окутывает то малое, что остается для меня в жизни, чтобы сделать его еще более обременительным: законная связь, обычай, предрассудки, сострадание, угрызения… Мне вспоминается каменная колонна, разъеденная и разбитая, брошенная на плотине старой, обмелевшей гавани, где на поверхности воды еще виднелся остов корабля, мне вспоминается этот ненужный обломок, вокруг которого еще были видны старые узлы изорванных якорных канатов, остатки старинного якоря. Кругом не было ничего более печального. Я смотрела с этого места в море, и свободное море невыразимо манило к себе, как обещание.

Молчание. Она опускает голову на грудь, несколько мгновений стараясь прийти в себя, очнувшись, она протягивает руки к Леонарду, который, в приливе волнения, не может говорить.

Я теряю дорогое, спасаю, что могу. Дайте мне ваши руки, Леонард.

Леонард, шатаясь, делает шаг и протягивает руки. Она вздрагивает при прикосновении.

Ваши руки холоднее моих: они — ледяные.

Спускаются с лестницы.

Леонард (разбитым и надорванным голосом). Простите мне, Анна, если я не могу сказать ни слова… Я буду говорить, я поговорю с вами завтра… Обещайте, что будете ждать меня, что выслушаете меня… Теперь я не знаю, не могу… Вы понимаете, Анна. Обещайте, что выслушаете меня завтра…

Анна (с горечью). Что вы могли бы сказать мне? Увы, не достаточно ли моих слов? Разве я уже не сказала то, о чем было бы лучше не говорить? Ах, вечно, вечно играет нами жизнь и увлекает нас за собой, даже когда мы хотим бежать от нее!

Леонард (в последнем порыве надежды). Вы убеждены, да? Вы убеждены, что он любит ее, что она его любит… Вы уверены, Анна, в их любви?.. Вы не ошибаетесь, нет? Нет сомнения, нечего подозревать… Вы уверены… вы уверены…

Анна (пораженная его волнением). А вы? Вы сами? Вы не уверены?

Молчание. Леонард медлит ответом.

Почему вы молчите? Ах, опять жалость!

Леонард (глухим голосом, беспокойно глядя на первую дверь налево, как бы боясь заметить чье-нибудь появление). Александр… там Александр… Вы его увидите… Вы скажете ему, что говорили со мной?.. Что сказали мне все это?

Анна. Нет, нет. Простите меня, Леонард, простите меня! Даже перед вами, даже перед вами мне следовало молчать. Молчание, ах, как тяжело молчание, даже для тех, кто отказался от жизни!

Леонард. Я увижусь с вами завтра, я буду говорить с вами завтра… Обещайте мне… Я найду вас здесь завтра, в то же самое время, да? Благодарю вас, Анна.

Целует ее руки.

Благодарю вас. До свидания.

Он направляется ко второй двери направо, хочет открыть ее, но останавливается, охваченный непреодолимым волнением идет к первой двери, в которую он вошел, и исчезает на лестнице, как беглец.

Анна (прислушивается, делает несколько шагов по направлению шагов убегающего). Леонард!.. Он спускается по лестнице… Леонард! Леонард!

Останавливается, задыхаясь.

Боже мой, Боже мой, как он дрожал перед дверью!

Сцена III

В эту же дверь входит Бианка-Мария в испуге.

Бианка-Мария. Вы зовете Леонарда? Что случилось? Где Леонард? Скажите, Анна! Где он?

Анна. Не бойтесь… Он сейчас был здесь, он был здесь, разговаривал со мной на террасе… И ушел, не знаю зачем… Я не знаю, куда он ушел… Я его звала, потому что мне вдруг захотелось пройтись с ним… Ночь тиха. Но он меня не слышал.

Бианка-Мария. А я испугалась.

Анна. Не бойтесь, Бианка-Мария.

Бианка-Мария. Я была одна в комнате с драгоценностями: приводила в порядок украшения вокруг Кассандры, чтобы, вернувшись, он нашел все готовым. Откровенно говоря, я беспокоилась: я то и дело немного вздрагивала… Если бы вы могли видеть эти золотые маски, ночью, при свете лампы… Они принимают странный живой вид… Внезапный порыв ветра задул лампу, я очутилась в темноте, и в это же мгновение я услышала, как вы звали Леонарда… Я испугалась.

Анна. Девочка!

Бианка-Мария (внезапно прижимаясь к Анне). Мне страшно, у меня в душе вечный страх, Анна, не знаю о чем… Мне хочется бежать, мной овладевает безумное желание бежать, не знаю куда, не знаю куда… Скажите мне, скажите мне, скажите мне, Анна, что я должна делать! Помогите мне, ведь вы вся — доброта, вся — сила, вы умеете прощать и защищать!.. Я отдаю вам всю свою душу, свою жизнь, у вас святые руки, они знают истину, я омыла их своими слезами… Скажите, что я должна делать!

Анна (нежно, лаская ее). Успокойся, успокойся!.. Не бойся… Не бойся ничего. Никто не причинит тебе зла, бедная душа. Я здесь: я хочу спасти тебя. Верь, верь! Подожди еще немного!

Бианка-Мария (с возрастающим беспокойством). Анна, Анна, я не хочу больше оставлять вас, я не хочу больше расставаться с вами! Я хочу бежать с вами, уйти с вами далеко, быть всегда возле вас, у ваших ног, быть вашей верной рабой, повиноваться всякому вашему желанию, беречь вас, как священный образ, молиться на вас, умереть за вас, как кормилица, как кормилица… Я благоговею перед вами! Нет муки, нет муки, которая бы угнетала меня, если я буду служить вашей скорби… Если бы я могла искупить всей своей кровью эти дни вашего волнения и боли, если бы я могла ценою самой жестокой пытки изгладить все следы этих вещей, — поверьте мне, Анна, — я не стала бы колебаться, я не стала бы колебаться.

Анна. Ах, дорогая! Вся ваша кровь и все ваши слезы не оживят ни одной улыбки! Все силы благодатной весны не могли бы заставить расцвести растение, поврежденное в корне. Не мучьте себя этим, Бианка-Мария, пусть не огорчает вас то, что уже совершилось, что уже перешло во власть времени. Моя душа уже рассталась с моими днями и с моими мечтами, — мои дни прошли, мои мечты погасли. Я хотела бы, чтобы никто не жалел меня, чтобы никто не пытался меня утешать. Я хотела бы найти для своих неверных ног какой-нибудь спокойный путь, какое-нибудь место, где сон слился бы с мукой, где не было бы ни шума, ни неожиданностей, где никто не видел бы и не слышал бы меня. Мне хотелось бы даже не говорить больше, потому что в известные мгновения жизни никто не знает, какие слова лучше произнести, а какие удержать при себе. Я хотела бы, я хотела бы, чтобы вы верили мне, как старшей сестре, удалившейся с миром, все поняв, все простив, тихо… тихо… не далеко, не далеко, не очень далеко… Иди, иди… Ты обещала мне почитать. Помнишь? Поищи книгу. Усади меня.

Бианка-Мария подводит ее к стулу, становится перед ней на колени и берет ее за руки.

Бианка-Мария. Послушайте, Анна, послушайте! Ничего не потеряно, непоправимого еще не случилось. Вы не могли бы произнести более нежным голосом более безнадежные слова… Ах, вы думаете, что я не понимаю? Полноте! Нет, нет! Ничто не потеряно, ничего не случилось непоправимого… Я не знаю, какой внезапный страх толкнул меня в ваши объятья, и я просила у вас спасенья, защиты… от опасности, которой я не знаю, от зловещей опасности, которая грозит мне, хотя я не вижу, хотя я не могу ее определить… Я — слабое существо, детские страхи могут еще овладевать вдруг моей душой и потрясти ее. Анна, выслушайте истину. Кто мог бы солгать перед вами? Когда вы вошли туда в комнату с драгоценностями и поцеловали меня, вы почувствовали, что мои губы были чисты… Они были чисты, они чисты и теперь… Памятью моей матери, головой моего брата заклинаю вас, Анна, они останутся чистыми, такими, как теперь, с печатью, наложенной вашими же руками.

Она прижимает к губам руки слепой.

Анна. Не клянись, не клянись! Ты грешишь против жизни: ведь это то же самое, как если бы ты срезала все розы земли, чтоб не дать их тому, кто их жаждет. К чему? К чему? Разве ты могла бы уничтожить желание? Я чувствовала, что твои губы были чисты, чисты как огонь, но за несколько мгновений до этого я почувствовала также, что две жизни рвутся одна к другой всеми своими силами, что они смотрятся друг в друга через неподвижность моей скорби, как через готовое разбиться стекло.

Бианка-Мария. Боже мой, Боже мой! Вы словно хотите закрыть все выходы кругом…

Анна. Один останется открытым.

Бианка-Мария (с ясным и твердым ударением). Он — для меня.

Анна. Для тебя, для тебя… это — выход будущего. Только верь! Подожди еще немного.

Молчание. Бианка-Мария опускает голову под тяжестью зловещей мысли.

Ты чувствуешь запах мирт? Он опьяняет, как кипящее вино, он сохраняет свой зной даже на холодном ночном ветру. Ты чувствуешь? Даже у меня некогда кружилась от него голова… Это было время великой радости, очень далекое время! Мы ехали в Мегару, вдоль Эгинскогозалива. Ты знаешь этот берег? Он белел тогда, как соль, и был усыпан миртами и небольшими искривленными соснами, которые отражались в чистой воде. Моим исступленным глазам эти мирты казались горевшими зеленым пламенем кострами, а море было беспорочно и юно, как только что раскрывшийся венчик…

Бианка-Мария (медленно поднимая голову). Какая звучность в вашем голосе, Анна! Он так нежен, что трогает меня до глубины души, как музыка… Когда вы говорите о прекрасных вещах, чудится, что до ваших уст доносится эхо, я не знаю, какой песни. Говорите мне еще о прекрасных вещах, Анна!

Анна. Вы говорите, Бианка-Мария! Говорите о вашей мечте. В какую страну хотели бы вы уехать? В Сиракузы?.. Когда мы приехали сюда, мы думали провести весну в Закинфе. Александр хотел увезти Леонарда в Закинф, чтобы он там отдохнул. Я не знаю этого острова, но раз вечером, во время моего первого путешествия, я видела его издали, и он показался мне Островом Благословенных. Это было недалеко от Митрии… Митрия — какое дивное имя! Вам бы следовало носить это имя… Солнце уже зашло. Я помню, далеко кругом большие, имевшие священный вид холмы, покрытые густыми виноградниками, зелеными, похожими на луга, от них веяло какой-то чувственностью, потому что виноградные листья увяли от дневного зноя, то здесь, то там по чувственным кустам виноградной лозы тянулась задумчивая полоска черных кипарисов. Полная луна, нежная, как налет на стекле, всходила на необыкновенно бледном небе, сквозь верхушки черных кипарисов. Из какой-то долины виднелись в отдалении в море, на розовой полоске неба, божественные очертания Закинфа, словно изваянного из глыбы сапфира самым искусным из ваятелей… Таким он мне представляется еще и теперь. Там-то мы и должны были провести весну. Я уверена, что вы нашли бы там ваши апельсины и могли бы есть их, как хлеб… Мне хочется пить.

Бианка-Мария. Вам хочется пить? Чего вам дать?

Анна. Немного воды.

Бианка-Мария (встает, подходит к столу и наливает стакан воды). Вот вода!..

Анна (отпив). Вода почти теплая. Я всегда любила представлять себе наслаждение пить прямо из источника, как пьют животные. Раз я слышала, как Александр пил именно таким образом, большими глотками, я ему завидовала. Нужно растянуться на земле, да? И держаться на руках… Все лицо погружается в воду до самого лба, да? Я хотела бы попробовать. Вы пробовали когда-нибудь?

Бианка-Мария. Я всегда пью так. Так пить действительно приятно. Кажется, что пьешь всем лицом. Ресницы дрожат над водой, как бабочки, которые хотят окунуться. Я имею мужество держать глаза открытыми, и, когда вода вливается в мое горло, я замечаю в глубине какую-нибудь удивительную тайну. Я не умею сказать, какие странные фигуры рисуются на песке дна…

Анна. Голос у вас теперь свеж, как ключ. Мне словно слышится течение воды по вашему телу, как по статуе у источника… Вы не думаете, Бианка-Мария, что статуи у источников должны быть счастливы? В их неподвижной и незыблемой красоте струится какая-то живучая, постоянно возобновляющаяся душа… В одно и то же время они наслаждаются и неподвижностью, и движением. В пустынных садах они имеют вид изгнанниц, но статуи — не изгнанницы, потому что их зыбкие души не перестают сообщаться с далекими горами, откуда они некогда пришли, все еще погруженные в дремоту, плененные в глыбе бесформенного минерала. Они внимательно прислушиваются к словам, приходящим им на уста из недр земли, они не глухи и к беседам певцов и мудрецов, которые, как в убежище, любят отдыхать в их звучной тени, где мрамор застыл в тихом жесте. Они вам не кажутся счастливыми? Я хотела бы быть одной из них, потому что у меня есть общее с ними — слепота.

Бианка-Мария. Ах, Анна, у вас также и общая с ними способность успокаивать волнение и углублять забвение! Когда вы говорите о прекрасных вещах, ваш слушатель забывает свое страдание и верит еще в возможность жить, еще может верить в счастье жизни.

Анна. Жизнь еще может быть радостной. Не бойтесь… Все проходит, все — ничто… А как говорит Кассандра о человеческих делах? «Если они не благоприятны, влажная губка уничтожит всякий их след». Отчего вы не почитаете немного? Ведь вы мне обещали почитать…

Бианка-Мария. Что вам прочитать?

Анна. Диалог между Кассандрой и хором старцев.

Бианка-Мария ищет на столе книгу Эсхила, с принуждением, как бы борясь.

Вы нашли книгу?

Бианка-Мария (раскрывая книгу и перелистывая ее). Да, вот она.

Анна. Почитайте немного.

Бианка-Мария (читает).

ХОР

Слава твоих предсказаний известна

Нам, как и всем,

Но не ищем мы вещего слова.

КАССАНДРА

Горе нам! Горе! что рок нам готовит:

Новых и страшных томление бед

Близится к нам, к этим бедным чертогам,

Близким сердцам непосильная скорбь,

Гнет неизбежных мучительных дней.

Помощь же слишком далеко.

ХОР

Непонятен нам смысл предсказанья…

Анна (перебивая ее). Нет, довольно. Не читайте больше! Это слишком печально. Начнем лучше Антигону с того места, на котором вы остановились в то утро. Вы помните? Это было место, где Антигона впервые жалуется на свою скорбь. Казалось, что ее голос золотился, как верхушка кипариса в лучах заката…

Бианка-Мария ищет книгу Софокла.

Бианка-Мария. Не могу найти книгу.

Анна. Вы ее не искали с тех пор?

Бианка-Мария. Ах, вот она!

Раскрывает книгу, отыскивает страницу и читает.

ХОР

Но достигнув вечной славы,

Ты грядешь в жилище мертвых,

Не в мучительной болезни,

Не добычею врагов, —

Нет, одна из всех живущих

В цвете юности, свободно

Ты за долг идешь на смерть!

Антигона

Там, на вершине Сепила, от горя

Мать Ниобея в скалу превратилась:

Всю, как побеги плюща,

Камень ее охватил, вырастая…

В тучах, под ливнем и тающим снегом,

Плачет она, и дождем

Вечные слезы струятся на лоно,

В каменной, душной тюрьме мне готовят

Боги такую же смерть!

Анна (перебивая ее). Ах, статуя Ниобеи! Перед смертью Антигона видит каменную статую, из которой струился поток вечных слез… Довольно, Бианка-Мария. Не читайте дальше! Всюду смерть. Закройте книгу. Идите на террасу любоваться звездами… Я устала, я ужасно устала. Мне хочется, чтобы бог сна услышал и меня.

Она встает и зовет.

Няня! Няня! (Молчание. Ответа нет) Няня! Не слышит. Должно быть, она уснула… Она так устала, бедная старушка. Я не стану ее будить. Что может быть слаще глубокого сна? (Молчание) Удивительная тишина сегодня ночью. Ветер утих. Ни малейшего движения.

Она протягивает руки в воздух.

Может быть, и Александр уже спит… Вы думаете, он спит? Он больше не выходил из комнат… В его комнате не было слышно никакого шума. Он запер дверь. (Молчание.) Что вы будете делать теперь?

Бианка-Мария (в неясном страхе). Я буду ожидать брата.

Анна. Одна, здесь?

Бианка-Мария. Да.

Анна. А где теперь мог бы быть Леонард?

Бианка-Мария (вздрогнув). Где он может быть? Почему он так долго ее возвращается? (Молчание.) Мне страшно.

Анна. Не бойтесь. Ночь тиха. Он скоро вернется.

Бианка-Мария. Я буду ждать его.

Анна. Хотите, я останусь с вами?

Бианка-Мария. Нет, нет. Вы устали… По вашему лицу видно, что вы слишком утомлены.

Анна. Хотите проводить меня до порога, только до порога? Я не хочу будить няню. Свою комнату я найду легко и сама…

Бианка-Мария берет ее за руку и ведет к порогу.

Бианка-Мария. Но там так темно.

Анна. Для меня это безразлично. (Она входит в темноту, в раскрытую дверь.) Ты слышишь дыхание няни? Беспокойное… Оно несколько затруднено. Должно быть, она уснула в неудобном положении. Бедная няня! Дорогая, дорогая старушка!

Она прислушивается еще, затем обнимает Бианку-Марию.

Благодарю вас. До свидания… Позвольте мне поцеловать ваши глаза… До свидания… Идите, идите с миром! Идите на террасу любоваться звездами.

Она исчезает в темноте. Несколько мгновений Бианка-Мария провожает ее взглядом, затем она растерянно озирается кругом, как бы охваченная невыносимым беспокойством. Делает несколько шагов к террасе. У нижней ступни она снова испуганно озирается кругом, осматривая двери. Затем медленно поднимается по лестнице, но на последней ступени пошатывается, прислоняется к колонне и в этом положении несколько мгновений всматривается в темноту. Она вдруг бесшумно падает к основанию колонны, с тихой легкостью расстилающегося покрывала, и разражается рыданиями.

Акт IV

Комната первого акта. Терраса открыта. Сумерки.

Сцена I

Леонард'' стоит на террасе и всматривается в Мертвый город, погружающийся в вечерний сумрак. Его лицо имеет выражение лица человека, охваченного порывом крайнего решения. Его как бы воспламененные лихорадкой глаза сверкают на землянисто-бледном лице. Он говорит и движется судорожно, словно в каком-то ясновидящем бреду.

Леонард. Гробницы… Она могла бы упасть в одну из гробниц, в самую глубокую… Нет, нет… Она могла бы остаться в живых и могла бы страдать… Ах, ужасно, ужасно!

Он сжимает руками свои виски испуганными и безумными движениями. Он спускается по ступеням в комнату и бродит неуверенным шагом, шатаясь, повинуясь колебаниям своей убийственной мысли.

Да, это необходимо, необходимо… Необходимо, чтобы ее больше не было, чтобы ее не было больше… Ах, если бы она могла бежать, если бы она могла скрыться, если бы она была теперь уже далеко, если бы ее комната была уже пуста… Пуста! Она опустеет. Должна опустеть сегодня… Ее дыхание, ее дыхание…

Он падает в кресло, проводит руками по лицу, как бы стараясь прогнать тень, чтобы яснее видеть.

Спасения нет, нет другого спасения… Все принято во внимание, да! Все взвешено… Он ее любит… А другая думает о смерти… Неизгладимое пятно у меня на душе… Бездна раскрылась вдруг… Все рушилось вдруг, разделилось, благодаря ей, благодаря ей! Она такая нежная, такая нежная, и все это зло из-за нее… Никому нельзя более жить… Никто более не узнает другого… Нас разделила бездна, а мы составляли одну жизнь, одну душу!.. Другого спасения нет. Иначе жить невозможно.

Молчание. Он встает в приливе своего страдания.

Что делать? Как сделать? Через несколько минут она придет сюда… Ах, я увижу ее, я буду говорить с ней, услышу ее голос… Если бы, по крайней мере, в этот последний час я мог снова увидеть в ней святую сестру! Если бы при последнем взгляде мои глаза стали бы опять чистыми! Если бы в последний час я мог обнять ее без этой дрожи… Без этой ужасной дрожи! Он ее любит, он любит ее. С каких пор? Как? Что произошло между ними? Ах, Боже мой, Боже мой, все осквернено во мне… А эта жажда, пожирающая меня!

Он касается своего воспаленного горла. Смотрит, нет ли воды на столе, подходит, наполняет стакан и жадно пьет. Он вздрагивает, как бы пораженный внезапною мыслью.

Ах, источник!

Молчание. Опершись о стол, он дрожит, озаренный этой новой мыслью, с широко раскрытыми и блуждающими глазами.

Сцена II

Из второй двери направо выходит Бианка-Мария. Ее сумрачное лицо выражает усталость и отчаяние.

Бианка-Мария. Ты здесь, Леонард? Я не знала, что ты вернулся…

Леонард (подавляя волнение). Да, я вернулся недавно… Собирался идти к тебе, но думал… что ты спишь… Ты уже спала?

Бианка-Мария. Нет, я не могла уснуть.

Леонард. Как ты устала!

Бианка-Мария. А ты?

Леонард. Ах, я привык бодрствовать! Но ты… ожидать меня до зари, там, на лестнице! Зачем ты это делала? Когда я вернулся, когда я увидел тебя, у тебя был жалкий, измученный вид…

В его голосе дрожит неожиданная нежность.

Бианка-Мария. Ты вскрикнул!

Леонард. Я не ожидал застать тебя там, притом ты поднялась неожиданно, как привидение…

Бианка-Мария. Для тебя я всегда привидение. Я навожу на тебя прах!

Леонард (растерянно). Нет, нет…

Бианка-Мария (взяв его за руку). Почему ты убежал вчера вечером? Я знаю, что ты убежал…

Леонард. Убежал?

Бианка-Мария (изменившимся голосом). Анна звала тебя!

Леонард. Она звала меня? Я не слышал…

Бианка-Мария. И ты оставался на воздухе всю ночь, до зари!

Леонард. Ночь была так удивительна. Я бродил. Часы проходили так быстро! Во время солнцестояния ночи короткие. Я хотел послушать на заре пение жаворонков… Если бы я мог думать, что ты ожидаешь меня…

Бианка-Мария. Я ждала тебя и плакала…

Леонард. И плакала?

Бианка-Мария (не будучи в силах сдерживать себя более). Да, да, я плакала о тебе, всеми своими слезами, о тебе… Неужели ты думаешь, что я могу прожить так еще один день? Неужели ты думаешь, что я еще могу выносить эту пытку? Скажи мне хоть ты, что я должна делать! Уедем, уедем, или строй, чтобы мы снова были одни… Я готова повиноваться тебе во всем… Я хочу быть наедине с тобой, как прежде, здесь или где хочешь. Я всюду пойду за тобой, не жалуясь. Только скорее! Только скорее! Завтра! Если ты не хочешь, если ты будешь медлить, то твоя будет вина во всем, что может случиться… твоя будет вина, Леонард! Подумай!

Леонард (совершенно бледный, смотрит ей в лицо. Подавленным голосом.) Значит, ты любишь его? Скажи, скажи, как ты его любишь? Страстно?

Бианка-Мария (закрывая лицо). Ах! Ах!

Леонард (почти безумный). А он… он сказал тебе, что любит тебя? Когда? Когда он сказал это? Отвечай!.. Ты думаешь, что он любит тебя непоправимо?

Бианка-Мария (продолжая закрывать свое лицо руками). Ах! Ах! О чем ты меня спрашиваешь!

Леонард пытается заговорить, но удерживается, делает несколько нерешительных шагов в сторону, смотрит на дверь, на террасу. Затем он возвращается к сестре.

Леонард. Прости меня. Мне не в чем тебя упрекать, ты — невинна… Жестокая судьба тяготеет над нами, нужно стерпеть ее железную волю. Ты — невинна. Ты — чиста. Не так ли, сестра? Ты останешься чистой, ты не узнаешь никакого позора.

Бианка-Мария (собравшись с силами, обвивая его шею руками). Да, да, брат. Скажи мне, что мы будем делать. Я дала обет жить для тебя, когда мы остались одни на свете, я должна жить для одного тебя и в будущем. Скажи мне, что мы предпримем! Я готова.

Леонард. Я тебе скажу, только не здесь… Хочешь, мы уйдем отсюда? Хочешь, мы посидим внизу… у Персейского источника?

Бианка-Мария. Пойдем… Но запах мирт там так силен, что вчера мне сделалось дурно.

Леонард. Сегодня он не будет так силен, потому что дует ветер и разносит его.

Бианка-Мария. Пойдем!

Кажется, что Леонард больше не в силах двигаться, оцепенев от наплыва волнения. Он озирается крутом, глаза его полны отчаяния, как будто ему самому приходится видеть их в последний раз.

Леонард. Тебе не нужно… взять что-нибудь… в твоей комнате? Не хочешь ли покрыть голову?

Бианка-Мария. Нет. Вечер теплый. Молния сверкает над заливом.

Леонард (нерешительно). Может быть… пойдет дождь…

Бианка-Мария. Дал бы Бог! Но недавно на небе не было ни облачка.

Леонард. И сегодня, да?.. Прошла процессия из Фиктии к часовне пророка Илии?

Бианка-Мария. Я слышала пение издали… Почему ты так смотришь на меня?

Леонард (вздрогнув). Я смотрю на твои усталые глаза… Мне больно видеть их… Тебе хочется спать?

Бианка-Мария. Нет, теперь уже не хочется… Я высплюсь позже, когда все будет решено. Пойдем! Ты должен сказать мне… Но о чем ты думаешь?

Леонард. О чем я думаю? О, странное воспоминание…

Бианка-Мария. Какое воспоминание?

Леонард. О, ничего!.. Детский пустяк… Я думал о змеиной коже, которую мы нашли на дороге, когда впервые ехали в Микены… Ах, детский пустяк!.. Не знаю, почему мне пришло это на память…

Бианка-Мария. Я сохранила ее, знаешь? Положила ее между страницами книги, как знак…

Леонард. Ах, ты сохранила ее!.. (Подходит еще ближе к сестре и понижает голос.) Скажи мне, скажи, сколько времени ты не видела Анны?

Бианка-Мария. Несколько часов.

Леонард. Она там, в своей комнате?

Бианка-Мария. Я думаю, что там.

Леонард. Она никогда тебе не говорила… она никогда не говорила тебе об этом?

Бианка-Мария (опуская печально голову). Да, да… Она знает, это мучает ее…

Леонард. Как? Как она говорила с тобой?

Бианка-Мария. Как сестра, как добрая сестра…

Леонард. Она простила тебя? Она поцеловала тебя?

Бианка-Мария. Да…

Леонард (дрожа, колеблясь). А его… его ты видела… после вчерашнего вечера?

Бианка-Мария. Нет, его нет здесь…

Леонард. Анна не говорила тебе… куда он отправился?

Бианка-Мария. В Павлию.

Леонард. А когда он вернется?

Бианка-Мария. Может быть, сегодня вечером: немного позднее. (Молчание.) Но что ты так смотришь? Что там за мной?

Она испуганно оборачивается, думая увидеть кого-нибудь позади себя.

Леонард. Ничего, ничего… Мне показалось, что кто-то хотел войти в эту дверь.

Он показывает на дверь в комнату Анны, Бианка-Мария прислушивается.

Бианка-Мария. Может быть, это Анна идет… Пойдем!

Она берет брата за руку и ведет его к двери на лестницу.

Леонард. Анна идет?

Он идет за сестрой, повернув голову назад, всматриваясь во вторую дверь направо. Дверь отворяется.

Сцена III

На пороге появляется Анна в сопровождении кормилицы.

Анна. Кто там уходит в дверь на лестницу?

Леонард и Бианка-Мария исчезают, не отвечая.

Кто там уходит, няня?

Кормилица. Брат с сестрой.

Анна. А! Они спускаются вниз!.. Куда они идут?

Она хочет подойти к двери на лестницу одна, кормилица провожает ее. На пороге она высовывается и зовет.

Бианка-Мария! Леонард! Куда?

Ответа нет.

Бианка-Мария, куда ты? Куда?

Ответа нет.

Скорее, няня, беги, догони их…

Кормилица'' уходит. Анна, взволнованная смутным беспокойством, прислушивается, стоя у входа.

Куда они пошли? Не ответили… А должны были слышать мой голос: они только что вышли… Кажется, что они побежали. Куда бы они могли уйти? Как у меня бьется сердце!

Она кладет руку на сердце, прислушивается, не возвращается ли кормилица.

Он должен был говорить со мной сегодня вечером… в этот же час. Что он мне скажет? Что он мне может сказать? Чувствую, что-то великое решилось.

Она слышит шаги кормилицы на лестнице.

Няня! Ты одна?

Кормилица (входя, задыхаясь). Я догнала их… Они мне сказали, что идут к источнику… скоро вернутся…

Анна. Они не слыхали, как я их звала?

Кормилица. Они шли быстро, куда-то спешили.

Анна. Уже поздно? Уже стемнело?

Кормилица. Уже почти не видно. Дует теплый ветер, пыль поднялась. Над морем сверкает молния.

Анна. Буря идет?

Кормилица. Небо безоблачно: молния сверкает при ясном небе.

Анна. Когда вернется Александр?

Кормилица. Уже пора бы вернуться.

Анна. Подождем.

Кормилица усаживает ее с собой на низкую скамейку. Долгое время обе молчат. Анна полна напряженного внимания и вздрагивает при малейшем шорохе.

Ты слышишь, няня, слышишь? Что это за звуки? Кажется флейта?

Кормилица. Это пастух проходит мимо.

Анна. Как нежно звучит! Кажется флейта…

Кормилица. Тростниковая дудочка…

Слепая прислушивается несколько мгновений.

Анна. Старинная мелодия… Кажется, я ее когда-то слышала, не знаю, когда…

Кормилица. Пастух как-то проходил здесь.

Анна. Нет, мне кажется, я слышала это в какое-то время, которого я уже не помню!.. Как будто ты рассказала мне одну из своих сказок, няня. Сколько вещей, сколько вещей в звуке маленькой свирели! Сердце забилось у меня, няня, тяжело, как камень… Ты думаешь, что и они встретили этого пастуха? Я хочу сказать: Бианка-Мария с братом.

Кормилица. Может быть.

Анна (с беспокойством). Что с ними было? Ты хорошо видела их? Ты видела их лица? Что с ними было?

Кормилица. Я хорошо не знаю… А что с ними должно было быть?

Анна. Они были взволнованы? Печальны?

Кормилица. Мне показалось, что они спешили…

Анна. А он, брат… Ты не видела его лица?

Кормилица. Я не подходила к ним. Они не останавливались.

Анна. Кто из них шел впереди?

Кормилица. Кажется они держались за руки.

Анна. Ах, держались за руки!.. Походка у них была твердая?

Кормилица. Они шли быстро.

Молчание. Анна задумывается и настораживается.

Анна. А Александр не возвращается!

Кормилица. Уже пора. Он, должно быть, уже недалеко.

Анна (вставая в нетерпении). Сходи на террасу, няня, посмотри!

Кормилица поднимается на террасу, смотрит.

Кормилица. Какой теплый ветер! Словно дует из печи… Кажется, я заметила всадника на дороге…

Анна (подскочив). Это — Александр?

Кормилица. Да, да… господин… Вот он!

Она сходит по ступеням.

Анна. Ступай, няня. Посмотри, чтобы все было готово у него в комнате. Не приходи, пока не позову. Здесь еще светло сколько-нибудь?

Кормилица. Уже почти совсем не видно.

Анна. Принеси лампу.

Кормилица'' уходит направо. Слепая слушает с волнением, не раздаются ли на лестнице шаги Александра.

Сцена IV

Входит Александр. Он до того погружен в мучительную думу, что не замечает присутствия Анны. Он молча направляется в свою комнату.

Анна. Александр.

Александр (вздрогнув, останавливаясь). Ты здесь, Анна? А я тебя и не заметил! Совсем темно.

Анна. Я ожидала тебя.

Александр. Я запоздал немного. На дороге ветер поднял такую густую пыль, что трудно было двигаться вперед. Это — дыхание пустыни. Кажется, что ветер опускается на землю, как туча пылающего пепла… А где Леонард?

Анна. Он недавно ушел с сестрой.

Александр (неуверенным голосом). Ты не знаешь, куда он ушел?

Анна. К Персейскому источнику.

Входит Кормилица с зажженной лампой, но когда она хочет поставить ее на стол, порыв ветра задувает ее. Дверь за нею захлопывается с силой.

Кормилица. Ах, потухла! Нужно закрыть дверь на лестницу. Ветер усиливается.

Затворив дверь, она возвращается к столу и зажигает лампу снова. Лицо Анны выражает неопределенный страх. Она прислушивается по направлению террасы, словно стараясь уловить отдаленные крики. Кормилица уходит налево, закрывая за собою дверь.

Анна. Иди сюда, Александр, послушай!

Александр с беспокойством подходит.

Ты не слышишь? Тебе не послышалось…

Александр. Что? (Анна не отвечает.) Это ветер свистит в отверстиях стен и в Львиных воротах.

Анна. Ураган надвигается?

Александр (быстро взбегает на террасу). Нет. Небо совершенно безоблачно. Начинают появляться звезды. Серп луны над вершиной Акрополя. Ветер странно гудит в Мертвом городе, должно быть, он врывается в могильные ямы. Вроде барабанного боя… Ты не слышишь?

Он сходит с лестницы. Анна судорожно хватает его руку, охваченная непреодолимым беспокойством.

Что с тобой, Анна?

Анна. Я волнуюсь… Не могу подавить беспокойства, сжимающего мне горло. Я думаю о них…

Александр (с крайним волнением, не так поняв). Почему? Ты знаешь… ты что-нибудь знаешь? Что-нибудь ужасное? Кто, кто мог сказать тебе?.. Может быть, Леонард? Леонард с тобой говорил? Как он мог… тебе…

Анна (растерянно). Что ты хочешь сказать? Что ты имеешь в виду? Нет, нет, он не говорил со мной, он мне ничего не сказал… Это я говорила с ним здесь вчера вечером. Я знала, я уже знала… ах, но я не жаловалась, не упрекала, Александр!..

Александр. Ты говорила с ним об этой ужасной вещи! У тебя хватило мужества говорить с ним об этом, Анна! Как ты узнала, скажи, как ты это узнала? Как могла ты проникнуть в его тайну, когда даже у меня до вчерашнего вечера не было ни тени подозрения! Скажи мне — как?

Анна (все более и более теряясь). В его тайну? Что ты хочешь сказать? В какую тайну? О какой ужасной вещи говоришь ты, Александр?

Александр (подавленно, поняв свое заблуждение). Я думал…

Анна. Разве есть еще что-нибудь? Еще что-нибудь?

Александр (взяв ее за руки и силой подавляя волнение, которое его душит). Выслушай меня, Анна: ты научилась выносить бремя всякого страдания, ты никогда не боялась муки, ты испытала все скорби жизни… Пробил трудный час, очень трудный… Могучий вихрь несет нас, я не знаю, к какому концу. Мы стали добычей сумрачной и непреодолимой силы. Ты чувствуешь, Анна, ты чувствуешь, что ужасный узел затянулся и нужно разорвать его. Мы избегали слов до этого часа, потому что всякое слово казалось бесполезным и мне и тебе, потому что одно молчание казалось наиболее достойным способом подчиниться необходимости, достойным нас и того, чем мы были. Теперь все рушится. Для каждого из нас настал час смотреть в лицо Судьбе… Закрыть глаза не поможет. Все, что совершается, неизбежно. Поэтому, Анна, я спрашиваю у тебя истину. Что произошло вчера вечером? Я прошу у тебя истины.

Анна. Истины… Ах, к чему? К чему? В известные мгновения жизни никто не знает, какие слова лучше произнести, какие скрыть… Я вчера просила у Леонарда прощения за то, что заговорила с ним, теперь я у тебя, Александр, прошу прощенья. Ты хорошо сказал, ты хорошо сказал: одно молчание уместно… Нужно было не нарушать его и этим спасти кого-нибудь. Но он был здесь… Так часто, так часто я чувствовала, как он страдает, как ужасно он страдает… Мне казалось, что я одна — причина стольких мучений, я одна — обуза! У меня явилось братское желание утешить его, сделать ему немного добра, показать ему, что все понято, решено. Какое-то одиночество чувствовалось в нем вчера вечером, когда он был со мной, какая-то потребность в доверии… Мне показалось, что он плакал, что что-то разыгралось в его сердце… Звезды казались ему прекрасными… И я почувствовала необходимость сделать ему немного добра и заговорила с ним… Я говорила с ним об этом бедном существе и о тебе. Я хотела унять всю горечь его сердца, удалить возможный несправедливый упрек этому дорогому существу, у которого нет другой вины, как та, что она любит и любима… Я говорила с ним о ней, о тебе, я не жаловалась, не унижалась, внушала немного надежды…

Александр (потрясенный). Надежды! А он? Ты думаешь, что он уже знал? Тебе показалось, Анна, что он уже знал… Это невозможно! Невозможно! Незадолго до этого он говорил со мной…

Анна (теряясь). Не знал… Он не знал?

Кажется, что, обдумывая свой разговор, она открывает какие-то незаметные сначала указания, что ее ум озаряется вдруг…

Ее восклицание похоже на подавленный крик.

Ах, может быть! Он говорил, что не понимает… Да, да… Он говорил: «Вы уверены? Вы уверены?» А потом… Ах, но тогда? Тогда это совсем не то, совсем не то.

Александр, охваченный внезапным волнением, делает несколько шагов по комнате, как человек, который ищет выход и не находит его.

Александр (глухим голосом про себя). После того, в чем он мне сознался!..

Анна. Теперь ты, Александр, скажи мне правду! Я прошу у тебя правды!

Александр (возвращаясь к ней). И что же он сделал? После, что он сделал? Куда он ушел?

Анна. Ушел, убежал… Я узнала от сестры, что он вернулся только сегодня утром, на рассвете… Она ждала его до рассвета…

Александр. Бежать, бежать… Кажется, ничего не остается, как бежать.

Он бродит по комнате, не зная, что предпринять.

Ах, когда мы взглянем друг другу в глаза…

Анна (вынуждая). Теперь ты скажи мне правду! Александр. Они ушли вместе… К источнику… Как давно?

Анна. За несколько минут до твоего возвращения.

Александр. Вместе… вместе… туда…

Его волнение растет с минуты на минуту.

А до выхода они были здесь, с тобой… А что они сказали?

Анна. Я вошла, когда они уже спускались по лестнице. Я звала их, но они не ответили… Я послала кормилицу догнать их…

Александр. Ну?

Анна. Они сказали, что идут на минуту к фонтану, что скоро придут… Но скажи мне, скажи мне!..

Она схватывает Александра за руку в то время, как он хочет подняться на террасу. Они поднимаются оба и исчезают в темноте, направляясь к перилам… Через несколько мгновений Александр возвращается в комнату один. В инстинктивном порыве он бежит к двери, открывает ее и быстро спускается по лестнице. Между колоннами появляется Анна, охваченная ужасом, стараясь идти за мужем.

Анна. Александр! Александр!

Ответа нет. Она ощупью идет в темноте, натыкается на первую ступень, потом и на остальные.

Александр!.. Его здесь больше нет… Я одна… Боже, дай мне свет!

Следуя за теплым течением ветра, которое вырывается через открытую дверь, она добирается до порога, держась за один из косяков, делает шаг к лестнице, исчезает в темноте.

Акт V

Пустынное и дикое место в ущелье, пролегающем между меньшим отрогом Эвбейских гор и неприступной стороной цитадели. Дикие скалы и гигантские развалины оживлены миртами. Вода Персейского источника, вырываясь из-под скал, собирается в углублении, имеющем вид раковины, откуда она течет дальше и теряется в каменистой лощине. В древней пустыне, уже окруженной тайнами ночи, слышно клокотание вечных источников. У края источника, под миртовым кустом, лежит на спине окоченелый труп Бианки-Марии. Мокрое платье прилипло к телу, мокрые волосы широкими кольцами обвивают ее лицо, ее руки вытянуты по бокам, ноги у нее сложены, как ноги надгробных статуй, лежащих под арками. Александр сидит на камне, опираясь локтями о колени, он сжал виски ладонями и пристально всматривается в мертвую, молча, в изумительной неподвижности. С противоположной стороны стоит Леонард, прислонившись к громадной скале, он то и дело впивается в эту скалу своими пальцами, судорожно и с отчаянием, как потерпевший кораблекрушение хватается за выступивший из пучины утес. В смертельной тишине слышно журчание воды, заглушаемое шумом ветра в ветвях раскачивающихся мирт. Леонард вдруг отходит от скалы, становится на колени возле трупа сестры и нагибается, чтобы коснуться его.

Александр (останавливая его порывистым движением, повелительным криком). Не прикасайся к ней! Не прикасайся!

Леонард (отклоняется назад, не вставая). Нет, нет, я не трогаю… Она — твоя, она — твоя…

Молчание. Он смотрит на труп с нечеловеческим напряжением скорби и любви. Кажется, что безумие овладевает им. Его голос становится все более и более диким и раздирающим, почти неузнаваемым.

Ты думаешь… ты думаешь, что я оскверню ее, если коснусь?.. Нет, нет… теперь я чист: я чист совершенно… Если бы она восстала теперь, она могла бы ступать по моей душе, как по чистому снегу… Если бы она ожила, все мои мысли о ней были бы, как лилии, как лилии… Ах, кто на земле мог бы сказать, что любит человеческое существо так, как я люблю ее? Даже ты, даже ты не любишь ее так, как я люблю… Нет на земле любви, которая сравнится с моей… Вся моя душа — небо для умершей…

Его голос то становится громче, становится порывистым и пылким, как возрастающее исступление, то понижается от трепета крайней нежности.

Кто, кто сделал бы для нее то, что я сделал? Разве у тебя хватило бы мужества совершить эту жестокость чтобы спасти ее от ужаса, который готов был овладеть ею? Ах, ты любил ее, ты любил ее всеми силами твоей души, потому что только так и можно было ее любить, но ты не знаешь, ты не знаешь, что за душа была у нее… Всей добротой земли и всеми красотами, красотами, о которых не мечтал даже ты, обладала ее душа… Каждое утро, при ее пробуждении, все дуновения весны, казалось, проносились над ее душой и делали ее такой нежной и так заставляли ее расцветать… Казалось, что каждый вечер в ее душе, как в сосуде, сохранялись все наиболее нежные движения нашего пережитого дня, и она месила их для меня, чтобы отдать их мне, как отдают хлеб… Ах, именно так, именно так и столько времени, она питала меня, таким-то хлебом она кормила меня в конце каждого моего дня… Она умела превращать в великое счастье самые мимолетные улыбки… Самая маленькая из моих радостей расширялась в ее душе до бесконечности, до бесконечности, как круги на поверхности воды, и создавала для меня иллюзию великого счастья. Ах, ты не знаешь, ты не знаешь, что за душа у нее была… На земле нет создания, которое могло бы сравниться с ней… Во всей ее крови не было ни одной горькой капли… Недавно…

Он смолкает, дрожа, как больной, все тело которого охвачено невыносимыми судорогами.

…Недавно… вся ее нежная жизнь дрожала в ее волосах, под моей рукой.

Он дрожит, прижимаясь к земле, и так мучительно, что Александр встает, хочет подойти к нему, но, по-видимому, не в силах двигаться и опять опускается на камень.

Ах, когда она нагнулась к воде, чтобы напиться… Я слышал, как первый глоток журчал у нее в горле… мне казалось, что она пьет из моего сердца, что с этим глотком исчезло все пережитое горе, все мое постыдное существование, все сознание, всякое воспоминание и все мое существо… Опустелым, опустелым и слепым был я, когда я набросился на нее… Смерть стояла у меня за плечами и толкала меня своими железными коленями… Мир рушился… Тысячи столетий… одно мгновение… и я очутился здесь на камнях… а в воде, еще колебавшейся от ее судорог, ее волосы… ее волосы вокруг ее выпрямленной головы… Ах, кто, кто мог бы сделать для нее то, что я сделал? Я ее поднял, взглянул ей в лицо… «Все ее закутанное в волосы лицо билось, как лихорадочный пульс». Это мне вчера сказала Анна: она тогда держала ее в своих руках, она чувствовала, как трепетала сестра в ее руках… Я снова увидел ее лицо, — оно уже не трепетало более, это ее холодное лицо, с которого струилась вода… Я закрыл ей глаза… Я закрыл их нежнее, чем лепесток закрывает лепесток… И вся грязь исчезла из моей души, я стал чистым, совершенно чистым… Вся святость моей первой любви вернулась в мою душу снова, потоком света… Еще одно благодеяние, еще одно благодеяние, пришедшее от нее из-за рубежа смерти! Чтобы опять полюбить ее так, я убил ее, чтобы и ты мог так любить ее на моих глазах, чтобы уже ничто не разделяло нас, чтобы без новой жестокости, без новых угрызений ты мог любить ее, — вот зачем, вот зачем я убил ее… Ах, брат мой, брат мой, в жизни и смерти снова слитый со мной, навсегда соединенный со мной, благодаря этой жертве, которую я тебе принес… Взгляни на нее! Взгляни! Она — совершенство, теперь она совершенство… Теперь ее можно обожать, как божественное создание… Я положу ее в самую глубокую из моих могил, засыплю ее всеми моими сокровищами…

Он наклоняется к мертвой.

Тебе, тебе весь этот блеск, вечно тебе все, что чисто… Божественная, божественная! Если бы всей нашей кровью мы могли зажечь на мгновение твое бледное лицо, чтобы ты раскрыла на один миг свои глаза, чтобы ты могла взглянуть на нас, услышать крик нашей любви и нашей скорби… Сестра моя, сестра моя!

Он припадает к сестре и зовет ее неоднократно и мучительно, протягивая свои дрожащие руки к ее бледному, неподвижному, под прядями влажных волос, лицу. Не в силах более выносить этот крик, Александр встает, подходит к ногам умершей, идет к другу, нагибается к нему, кладет ему руку на лоб, чтобы почувствовать эту лихорадку, чтобы успокоить это исступление, готовое перейти в безумие. От этого прикосновения Леонард чувствует некоторое облегчение. Острое напряжение его нервов несколько ослабевает, его голос падает.

Позволь мне поцеловать у нее ноги… ее маленькие ноги…

Он подползает к ногам умершей, наклоняет чело и остается некоторое время в таком положении. Александр также падает ниц. Во время их молчания слышно журчание источника. Леонард поднимает голову, не сводя глаз с неподвижных ног.

Однажды она была на берегу моря, она сидела на песке, согнув колени у подбородка, погруженная в свои дивные мечты, она окутывала своими распущенными косами свои маленькие ноги, нежные, как два нежных лепестка. Море с каким-то легким дыханием дремало перед ней как невинное дитя.

Молчание. Он вздрагивает, пораженный каким-то другим воспоминанием.

Ах, этот проклятый день, у огня…

Он закрывает лицо руками и снова припадает к земле.

Прости нас! Прости нас!

Молчание. Александр беспокойно оборачивается к скалам на заднем плане, всматривается в то место, где начинается тропинка.

Александр (вдруг вскакивая на ноги). Шаги! Мне послышались шаги, там, на тропинке… Слушай!

Леонард в ужасе также вскакивает. Оба прислушиваются, притаив дыхание.

Нет… Должно быть я ошибся… Может быть, это ветер в миртах… Может быть, камень скатился где-нибудь в долину.

Леонард. Не знаю… Сердце слишком сильно бьется у меня, заглушает мой слух… Я не слышу ничего другого…

Александр уходит в глубину, к скалам, и осматривается. Слышно только глухое журчание источника.

Александр (поворачиваясь к другу, который пристально смотрит на труп, стараясь заставить его опомниться). Что же мы будем делать теперь? Нужно ее унести отсюда… Куда мы ее унесем? Мы теперь понесем ее в дом? А Анна… Анна… Что мы ей скажем?

Леонард (растерянно озираясь кругом). Анна… Анна… Она меня ждет теперь… она обещала… она обещала… вчера вечером…

Александр. Что она тебе обещала?

Леонард. Ожидать меня, ожидать меня…

Александр. Ожидать? Где? Зачем?

Леонард. Она думала… она хотела…

Александр. Хотела?

Леонард. Хотела удалиться, исчезнуть…

Александр. Ах!

Молчание. Оба смотрят по направлению к тропинке, в глубину. Слышно журчание источника.

Что мы ей скажем? Что мы теперь будем делать? Хочешь остаться здесь? Я пойду… я схожу… за простыней…

Леонард (охваченный непреодолимым ужасом). Нет, нет, не уходи, не оставляй меня. Останемся здесь, останемся еще здесь…

Александр. А Анна… Анна…

Он вздрагивает и прислушивается.

Кто-то идет, кто-то приближается… Шаги! Я слышал шаги… Ах! Если это… Нужно спрятать ее… Унесем ее туда, в чащу мирт — ты не слышишь меня, Леонард?

Он толкает Леонарда, который кажется оцепенел.

Унесем ее туда, в чашу мирт… Я возьму ее за плечи… Нежно! Осторожно!

Он нагибается, чтобы поднять мертвую за плечи, тогда как Леонард нагибается, чтобы взять ее за ноги. В это мгновение раздается на тропинке голос слепой.

Анна (в глубине из-за скал). Бианка-Мария! Бианка-Мария!

Они опускают тело и выпрямляются, смертельно бледные, остолбенев от ужаса, не в силах двинуться.

Бианка-Мария!

Слепая появляется из-за скал, одна, пробираясь в темноте ощупью… Так как никто не отвечает, то она делает несколько шагов вперед, в беспокойстве и отчаянии.

Александр! Леонард!

Она приближается к трупу и готова задеть его ногой. Александр и Леонард не в силах двинуться.

Александр (в то мгновение, как нога Анны готова коснуться мертвой). Остановись! Остановись, Анна!

Анна почувствовала лежащее у ее ног неподвижное тело. Она нагибается к мертвой, порывисто ощупывает ее до самого лица, до волос, еще мокрых от могильной воды. Она дрожит всеми своими фибрами, тем холодом, который не похож ни на какой другой. Она издает пронзительный крик, в котором, казалось, вылилась вся душа ее.

Анна. Ах!.. Я вижу! Вижу!

---

Текст издания: Мертвый город. Трагедия / Габриэле Д’Аннунцио; Пер. с итал. Ю. Балтрушайтиса. — Москва: «Польза» В. Антик и К^o, 1909. — 109 с.; 15 см. — (Универсальная библиотека; № 155).