МЕРТВОЕ ТЕЛО
правитьВ зимний вечер идущий в домовой отпуск служивый постучался в первое встречное окно небольшой деревушки. «Чего надо?» — спросил бабий голос, между тем как густая тень головы затемнила все красное оконце, которого всю красоту, впрочем, составляло одиночное стеклышко в четвертку листа. «Пустите, хозяюшка, служивого переночевать — вишь у вас и погода-то не людская». — «А ты куда идешь, как идешь, и откуда, зачем?» — продолжала его расспрашивать баба, не решаясь дать прямого ответа. Поздно служивый спохватился, что, несмотря на опытность свою, дал машка: ему бы просто взойти, попросившись погреться, так не было бы докучливых расспросов под окном, на морозе. Наконец отперли калитку; он вошел, обогрелся, поел, побалагурил, а между тем, покрякивая что-то уже во весь день, вдруг не шутя разнемогся, отвечая на все вопросы перепуганных хозяев, что его схватило, приступило к сердцу, привалило под самую душку и прочее.
Дело не шуточное! Человек, да к тому еще человек чужой, сторонний, а наконец и казенный, государев чин, умирает. Слово это, равносильное на языке крестьян наших болезни, нездоровью, заключает, однако же, в себе понятие или возможность смерти и при некоторых обстоятельствах бывает для них страшным и роковым. Сошлись соседи, потолковали, вышли, опять пришли, долго чесали затылки, прислушиваясь к стону больного; там пришел кто-то вроде старосты или сельского старшины, и все решили, что дело плохо, больно плохо, что служба умирает. Заложили дровни, положили на них соломы и под крик, вой и причитанье хозяйки, которая клялась и божилась, что головушка ее пропала, таки вот совсем погибла, кой-как растолкали служивого, уговорили его собраться в поход и ехать в ближайшую деревню, где ему будет сподручнее, где мужики богатые и очень жалостливые, а избы все хорошие и где есть также искусная знахарка, которая ему как раз живот направит. Ему обещали хлеба на дорогу, соломы на подстилку и два тулупа для покрышки. Все это показалось служивому столь соблазнительным, что он решился не упустить случая попользоваться подводой, вместо того что ему пришлось бы перемерять этот перегон в зимнее и ненастное время своим аршином. Для большего убеждения кричали ему со всех сторон: «Ступай, ей-богу ступай — хуже как тут помрешь; а помрешь, ей-богу, помрешь», и прочее. Служба лег в ворох соломы, свернулся, его укрыли тулупами, насовав ему под бока посох его, котомку, запасные сапоги и в придачу еще большую ковригу хлеба, которую он подмостил себе очень ловко вместо подушки под голову. Дровни тронулись, со всех сторон посыпались советы и наказы мальчишке, которого посадили править, и голос высокого жердяя покрыл все голоса, когда дровни уже отъехали сажен на десяток, и вслед за ними раздавалось зычно и яспо: «Кобыла чужая, кнут не свой — погоняй не стой!»
Но чужая кобыла обтерпелась и не слишком уважала не свой кнут, если он был в руках мальчишки; она вскоре поняла свое положение, рассчитав по первым трем шлепкам, чего ей ожидать на остальном пути, и потому ограничивалась тем, что местами спускала сани под гору вскачь, а впрочем, отвечала на каждый взмах плети взмахом хвоста и продолжала путь свой шагом. Мальчишка, который перезяб, укутался и завернулся, поворотившись встречному ветру спиной, и вскоре начал дремать; а служба, благоденствуя на мягкой постели, под теплой покрышкой, спал как убитый и ни разу не выказал носу из-под двойного тулупа.
Служивый выспался, почувствовал, что брюхо его без знахарки давно уже пришло в законное положение, ощупал под боком палку, а в головах хлеб, приподнял полу тулупа и выглянул на свет божий. «А что, — спросил оп мальчишку, толкнув его рукой, — скоро, что ли, на фатеру-то?» — «Не знаю, дядюшка, — отвечал тот, — вишь, куда заехали, что я и не бывал тут!» — «А чего же ты глядел?» — «Да чего глядеть, темно, не видать ни зги, чуть не замерз». — «Да куда же ты едешь теперь?» — «Да не знаю, дядюшка, вот, ей-богу, не знаю». — «Ну, вези, куда бог велит», — пробормотал служба и полез опять под тулуп. Мальчишка чуть не плачет; лошадь бредет, куда ей угодно, а служба, творя крест за крестом, лежит под тулупами и съедает ломоть за ломтем от своего изголовья.
Наконец ему показалось, что опять много времени прошло; сытое брюхо его пришло в самое приятное положение, и он, выглянув из-под тулупа и увидав, что уже рассвело, снова стал спрашивать мальчишку, скоро ль на фатеру. Услышав опять тот же неопределенный и притом отчаянным голосом произнесенный ответ, служивый сам принял начальство: он уложил мальчишку на свое место, разумеется назвав его щенком и поросенком, взял вожжи в руки, плюнул в рукавицу, взял кнут и погонял — не стоял. Кобыла, несмотря на всю усталость свою, тотчас же поняла, в чем тут сила, и помчала по дороге во все оглобли. Через час показалась издали изба, там другая и третья, и вскоре приехали в деревню. Служба только что стал было опять привязываться к мальчишке, допытываясь, какая это деревня, как увидел над дверьми одной избы приветливую елку и в то же мгновение рассудил, что дальше ехать незачем. «Стой, приехали, — сказал он, — вот она где, знахарка, что животы-те правит»; сам соскочил с дровней, взял посох, котомку, сапоги и остальной ломоть хлеба и, сказав: «Спасибо, парнишко, благодари на милости, как дома будешь», — сам отправился в заведение.
Служба так хорошо выспался в тепле и на хлебе, что и позабыл о вчерашней хворости своей; а заправив дело чаркой-другой и позанявшись приятной беседой под елкой, не успел оглянуться, как время перешло за полдень. Он вспомнил, что ему тут не век вековать, собрал припасы свои, которых, как мы видели, было очень немного, и вышел на улицу, чтобы продолжать путь. Он был очень доволен ночным приключением своим, потому что перезябший, плаксивый мальчишка провез его верст тридцать по прямому пути и этим порядочно подвинул вперед.
Но собравшийся в это время около заведения народ обступил нашего путника, готового пуститься в дорогу, и стал его убедительно уговаривать и упрашивать остаться ночевать. Ему предлагали все: и стол и полати, только не ходи теперь, а оставайся до утра в деревне. «С ума, что ли, вы сошли, — сказал расходившийся служивый, — да что вы мне за дядьки? Пришел я в одну деревню хворый, не дали покою, не дали костям моим отдохнуть, а выпроводили вон на своей подводе, только не оставайся у них, не умирай на селе; пришел — аль бишь приехал — в другую, тут не пускают, сиди на печи!»
Но мир рассуждал по-своему: старики указывали на погоду, да на мороз, да на метель, которая с полудня опять стала разыгрываться, да еще на голову служивого, которая пришла мало-помалу именно в то положение, когда море бывает по колено, а лужа по уши. «Как его отпустить, — говорили они, — ты вишь, что на дворе делается, сам-то он каков! Тут долго ль до греха? Отойдет до Игнашкина яра да замерзнет; тут, парень, беды не оберешься; ему-то, вишь, сполагоря, а мы отвечай после! Нет, служба, уж ты сделай милость такую, послушайся нас; хлеб-соль будет, теплый угол тебе будет и чарка еще будет на ночь; только сиди ты теперь и нишкни; утро вечера мудренее, что бог даст, завтра пораньше пойдешь». — «Не хочу, — кричал служивый, размахивая руками и толкая посохом в снег, — не хочу, пойду, да и полно; ты вишь, я совсем собрался, и котомка за плечами». — «Мы видим, что ты совсем собрался, — сказали мужики, — да, вишь, сборы-то твои в такую дорогу не хороши; ты забрал лишнее. Угомонись, служба, оставайся; воля твоя, а мы тебя не пустим». — «Не хочу, подите прочь, вы мне не указчики; я казенный, государев человек, на воде не потону, на огне не сгорю». — «Ну, слушай, обожди до утра, еще чарка тебе будет!» — «Не хочу ничего, пустите!» — «Ну, утром отвезем тебя, дадим подводу, только не ходи теперь — замерзнешь!» — «Не хочу, пойду теперь, да и полно; прочь, отступитесь; хоть кланяйтесь, хоть просите, хоть стращайте, а пойду!» — «Нечего делать с ним, — сказал старик, который, сняв шапку, кланялся и упрашивал солдата принять ужин, чарку вина и подводу на другой день, — нечего делать, отвезем же его лучше теперь, чтоб не было греха. Степка, беги скорей да закладывай розвальни. А ты, служба, сделай милость, не ломайся, вот на ту минуту запряжет парень и выбежит…» Но служба, вошедши раз в строптпвую колею, и тут еще долго спорил и буянил, покрикивая на собравшуюся вокруг него толпу: «Прочь, расступись, ударю!» — и вырывая полы шинелпшки своей из рук усердных и заботливых мужичков, которые робели по ответственности за казенного человека. После долгих перекоров и усердных просьб он, однако же, сел в сани, в особенное одолжение крестьян, и, погрозив им с саней посохом, сказал: «Ну, смотрите вы у меня, я вас… А вперед, вот ей-богу, ни в жизнь то есть не поеду, да…» — и при общем хохоте крестьян благополучно тронулся в путь.
Вот вам картина, которую, может быть, не всякому случалось видеть; но не всегда этот страх за ответственность — и в особенности за это роковое мертвое тело — оканчивается так забавно, как в похождениях солдата, идущего в домовой отпуск. Иногда последствия бывают очень грустны. Вот другой случай, который мы расскажем в точности, как он был, но не назовем только место и лица.
В дурное, суровое зимнее время ветхий старик пришел на село, побираясь милостыней. Известно, что эти сельские нищие обходят из селения в селение большие пространства и доходят иногда довольно далеко; никто не знал старика в этой деревне, потому что он был, как у нас выражаются, со стороны. Ночь застигла его, и он стал проситься переночевать, а как хлебом-солью кормит не богатый, а тороватый, то и в этом случае приняла его убогая вдова. Старик на другой день был еще слабее и хилее; но хозяйка боялась ответа за передержательство и, посоветовавшись с соседями, объявила ему, чтоб он шел с богом, куда хочет. Он поднялся с лавки при ее же помощи и вышел на улицу, но там упал и не мог встать. Как ей быть? С отчаянием она звала людей на помощь, но никто не хотел идтп, говоря: «Отвечай после сама, коли пустила». Кой-как она подняла старика и опять свела в избу. Он разнемогся пуще, просил Христа ради о спасении души, и добрая хозяйка сама повезла его в ближайшее село к священнику на исповедь и причастие; но деваться с ним более некуда, никто его не принимает, и она привезла его опять домой. Мир напал на нее и грыз ей голову безотходно, что-де умрет старик, беспременно умрет, суд наедет, и беда будет всем; что-де ты тогда делать станешь? А нам-то за что отвечать за дурость твою?
Прошел еще день, и мир решил, что старик умирает, но что ему никак нельзя дать умереть в деревне. Иные хотели, чтоб хозяйка вывезла его на распутье; но другие отвечали, что найдут труп и дело будет еще хуже; отвезти бы дальше, на чужую межу, так, вишь, узнали уже в околотке и на селе, что был у нас на деревне старик, и доищутся; только других запутаем, а сами не уйдем; вишь, она сдуру-то еще и на село возила приживальца своего. Как же тут быть? «Родимые мои, — говорила хозяйка, — да ведь он человек, хоть перед богом человек; куда же я с ним денусь?» — «Да куда хочешь, туда и девайся, чтоб его и слуху и духу тут не было, чтобы и следов его тут не оставалось и концы в воду: не то беда тебе будет неминучая; затаскают, и пропадешь; а не дай бог, умрет он у тебя — а ты видишь, что он уже, почитай, не живой, совсем умирает, все равно что помер, — умрет, так вот мы тебя тотчас свяжем и представим; отвечай как знаешь, а с больной головы на здоровую не сваливай».
Хозяйка моя бросилась за помощью и за советом во все стороны, но, кроме страхов и угроз, ничего не слышала. «Дура ты, — сказал ей наконец шепотом мужик, у которого борода была уже с проседью, — дура ты, Онисимовна, ведь ты видишь, как беда пристала; чего тут толковать — известно, тут нечего более делать, как в мешок грехи да под лавку; ты заложи ночью дровни, навали старика заживо — не жив, все одно помирает, — выезжай потихоньку под ярок да, благословясь, вывали его в реку: вот тебе и концы в воду и все благополучно; не разорять же из-за тебя всю деревню; вода все смелет небось, вынесет весной где-нибудь верст за пятьдесят — что ж, ты в стороне; скажешь, что подвезла его до большой дороги, а он-де пошел, а куда и зачем девался, не могу знать».
Баба подумала, да и заложила дровни и взвалила старика, который был без памяти, свезла под яр и вывалила в речку. «Стало быть, такая судьба его, — подумала она, — да и моя: авось господь не взыщет…».
КОММЕНТАРИИ
правитьВпервые опубликовано в журнале «Русская беседа», 1857, том 2, № 6, в цикле «Картины из русского быта», за подписью: В. Даль.
Стр. 369. …увидел над дверьми одной избы приветливую елку… — Елка служила эмблемой питейного заведения, кабака.