Мерседес из Кастилии (Купер)

Мерседес из Кастилии
автор Джеймс Фенимор Купер, переводчик неизвестен

Оригинал: англ. Mercedes of Castile; or, The Voyage to Cathay, опубл.: 1840. — Источник: az.lib.ru • Текст издания: М.-Л., «Земля и фабрика», 1927.

Фенимор Купер

Мерседес из Кастилии

Роман

Фенимор Купер. Полное собрание романов. Под редакцией Н. Могучего, Том XI, М.-Л., «Земля и фабрика», 1927

J. FENIMOR COOPER MERSEDES OF CASTILE

Предисловие

Было время (и не так давно), когда огромные пространства Америки не были известны Европе. Правда, еще около 1000 года норвежцы достигли теперешней Америки, даже основали там колонию, но это не имело практического значения: винландские поселенцы погибли, связь Европы с Америкой тем самым была утеряна, и прошло еще несколько столетий, прежде чем она возобновилась. Имя генуэзского мореплавателя Христофора Колумба связано с этим. Но не личности делают историю. Поэтому за блестящей фигурой смелого Колумба нужно видеть и те экономические отношения, которые обусловили собою его открытие Америки (12 октября 1492 г.). В чем же эти отношения заключались? Прежде всего в том, что европейские государства XV века поддерживали оживленную торговлю с Индией. Но завоевание Константинополя турками (1453 г.) закрыло обычные пути торговли Европы с Востоком, в частности — с Индией. Нужно было искать другой путь. Экономика властно требовала этого, и Колумб отправился на поиски такого пути к Индии и Китаю, который шел бы все время к западу от берегов Европы.

Так, почти «мимоходом», Колумб открыл Америку, до самой смерти (1506 г.) полагая, что нашел лишь простые острова, а не новую часть света.

Нужен большой героизм, непоколебимое мужество, железная уверенность в успехе, несгибающаяся решительность, стойкость и выносливость, чтобы проделать столь долгое путешествие со столь ничтожными (на современный взгляд) средствами. Этими качествами обладал Христофор Колумб. Поэтому его образ столь привлекателен для романиста.

Поэтому-то и обратился к истории открытия Америки Джемс Фенимор Купер, когда он уже достаточно исчерпал в своих романах («Зверобой», «Следопыт» и др.) «героический» период заселения Америки, когда первые поселенцы — англичане, — так называемые «пионеры» и «фронтьеры», — боролись с суровой природой, спаивая, обманывая и убивая законных владельцев страны — индейцев…

«Мерседес из Кастилии» — роман о Христофоре Колумбе. Купер достаточно красочно обрисовывает этого неумолимого в своей целеустремленности моряка, показывая, какие трудности пришлось ему преодолеть, чтобы осуществить знаменитое путешествие. Принеся в среду испанской аристократии свою решительную мысль и твердую волю, Колумб чуть было не потерпел поражения из-за направленных против него интриг. «Быть бедным — грех, — с горечью говорит он, — быть генуэзцем — преступление, утверждать истину — значит, богохульствовать». Набрасывая беглый портрет Колумба, Купер, однако, центром внимания делает факты, историю, а не живых людей того времени. И подчеркивает: «Перечитав большинство испанских писателей, я не нашел ни одного слова, которое противоречило бы содержанию моего романа»…

Но если «строгая приверженность к истине (как пишет Купер в „Пионерах“), обязательная в историях и путешествиях, разрушает чары выдумки», то история от этого только выигрывает. «Мерседес из Кастилии», несмотря на излишнее увлечение Купера героями из среды аристократии (дон Луи, Мерседес, Изабелла Кастильская), дает, в общем, правильное изображение серьезнейшего в истории человечества события. В этом интерес и значение романа.

С. Д.

МЕРСЕДЕС ИЗ КАСТИЛИИ

ГЛАВА I

В начале октября 1469 г. Жуан де-Трастамаре^[1], король Арагонский, перенес свою резиденцию в расположенный на берегу Эбро старый город Сарагоссу, название, появившееся, как полагают, в результате искажения слов «Цезарь Август».

Жуан де-Трастамаре (или Иоанн II Арагонский) с трудом удерживался на престоле. Финансы его были расстроены беспрерывными войнами против свободолюбивых каталонцев. Государство его представляло собою смесь самых разнородных национальностей: кроме Арагонии^[2] и подвластных ему испанских Валенсии и Каталонии, в состав его государства входили еще и Сицилия, и Балеарские острова, и отчасти Наварра^[3].

Девятого октября того же 1469 года государственный казначей короля Арагонского очутился в весьма затруднительном положении вследствие неожиданно предъявленного ему непредвиденного требования со стороны короля довольно крупной суммы. Жалованье войскам было не уплачено, и те грозили разбежаться, а в государственном казначействе имелась налицо только скромная сумма в триста червонцев, равных по своей стоимости тремстам дукатам^[4]. Но дело было настолько важное, что в сравнении с ним даже военные нужды отошли на второй план: созывались совещания, собирались советы и всеми силами изыскивались необходимые средства. Наконец, всеобщее любопытство получило удовлетворение, и жители Сарагоссы узнали, что король отправляет чрезвычайное посольство к своему соседу, родственнику и союзнику, королю Кастильскому.

В ту пору королем Кастилии был Генрих де-Трастамаре, известный под именем Генриха IV^[5].

Генрих Кастильский владел значительно большей территорией и был богаче своего родственника короля Арагонского. Он был женат дважды; разведясь с Бланкой Арагонской, он женился на Иоанне Португальской, единственная дочь которой была лишена права наследования престола. Отец Генриха IV Кастильского также был женат дважды и имел от второго брака сына Альфонса и дочь Изабеллу.

Бесхарактерный Генрих своей слабостью и безмерной расточительностью возбуждал недовольство даже Кастильского дворянства и за три года до начала нашего рассказа был свергнут с престола, а брат его Альфонс провозглашен королем. Началась война, окончившаяся только благодаря смерти Альфонса. Генрих принужден был подписать акт, которым дочь его от второго брака окончательно устранялась от престола, и корона переходила после его смерти к его сводной сестре Изабелле. Сын короля Арагонского являлся одним из претендентов на руку Изабеллы, и жители Сарагоссы, узнав о чрезвычайном посольстве, отправляемом к королю Кастильскому, полагали, что это имело известное отношение к сватовству принца.

Изабелла, наследница Кастильской короны, пользовалась репутацией особы образованной, умной, рассудительной и красивой. Претендентов на ее руку было много, и одни из приближенных Генриха покровительствовали одному, другие — другому, в зависимости от своих личных видов и расчетов. Король в это время находился в окрестностях Гренады, где предавался своим обычным удовольствиям, а Изабелла, спасаясь от придворных интриг, удалилась в Валльядолид, столицу Леона.

Посольство короля Арагонского покинуло Сарагоссу ранним утром в сопровождении обычного эскорта из вооруженных длинными пиками солдат, длиннобородых дворян в латах и кольчугах и вереницы вьючных мулов, за которыми шел отряд людей, судя по наряду, бывших наполовину слугами, наполовину — солдатами.

Толпа любопытных следовала за этим шествием и до самого вечера не переставала обсуждать то, что она видела или успела подметить, высказывая самые разнообразные догадки. Когда настала ночь, большинство забыло о посольстве, но двое солдат, находившихся в карауле у заставы на дороге, ведущей в Бургос^[6], продолжали еще разговаривать на эту тему.

— Да, — сказал тот из них, который был старше, — если дон Алонзо де-Карбахаль рассчитывает далеко проследовать с этим конвоем, то пусть он посматривает в оба! Никогда еще я не видал более жалкого отряда, несмотря на их расшитые чепраки и звонкие трубы. Ручаюсь тебе, Диего, что мы в Валенсии снарядили бы не такой отряд и нашли бы для посольства более достойных рыцарей, чем эти арагонцы.

— Оно, конечно, так, а все-таки многие думают, Родриго, что было бы лучше платить нам следуемое жалованье, чем тратить деньги на посылку королевского письма.

— Уж это всегда так бывает между кредиторами и должниками! Дон Жуан вам должен несколько грошей, и потому вы упрекаете его за каждый червонец, потраченный им на его нужды. Ну, а я, старый солдат, научился и сам добывать себе свое жалованье, когда королевская казна пуста…

— Это хорошо, когда воюешь с маврами^[7]. А ведь эти каталонцы, с которыми мы воюем, такие же добрые люди, как мы, и грабить горожанина не так просто, как неприятеля!

— Поверь мне, еще того проще! Эй, кто тут шатается в такую позднюю пору?

— Какая-нибудь шантрапа, которая хочет прослыть за богачей! Но я готов поручиться, Родриго, что у них, у всех вместе, нет достаточно денег, чтобы уплатить в гостинице за яичницу!

— Клянусь Иаковом, моим патроном, — проговорил вполголоса человек, ехавший возле своего спутника несколько впереди остальных всадников, — этот бродяга не далек от истины. Хотя у нас и хватит денег заплатить за яичницу, но я сильно сомневаюсь, чтобы у нас остался хоть один дублон после окончания нашего путешествия!

Спутник неодобрительно покачал головой и молча предъявил страже пропуск. Люди эти, судя по их внешности, были купцы; в числе их были два или три еврея. Купцы эти были из числа, повидимому, зажиточных людей: их сопровождали на почтительном расстоянии несколько слуг.

— Скажи-ка, любезный, сколько сот дублонов ты получаешь жалованья в год и сколько раз тебе возобновляют эту ливрею? — спросил солдат одного из слуг.

Это был еще молодой, но сильный и здоровый человек. Почувствовав фамильярный щипок солдата в икру и бесцеремонный удар по ляжке, он выпрямился и взглянул на добродушно улыбающееся лицо Диего.

— Ты, вижу, веселый парень, товарищ, но пальцы твои щиплются больно, — сказал он. — Прими мой совет: не позволяй им так бесцеремонно касаться людей, не то ты рискуешь когда-нибудь раздробить себе череп!

— Посмотрел бы я… — начал было Диего, но его собеседник пришпорил мула, и тот с такой силой рванулся вперед, что почти опрокинул словоохотливого солдата.

— Право же, ты неосторожен, Диего, — заметил Родриго, — ты рисковал познакомиться с кулаком этого молодого человека!

— Разве посмел бы он поднять руку на солдата?

— Возможно, что он и сам был королевским солдатом: в наше время молодых людей рано впрягают в солдатскую лямку. Мне даже кажется, что я уже раньше видел его… и я готов поручиться, что ему уже приходилось стоять лицом к лицу и с маврами и с каталонцами! Да! Я уверен, что видел его в бою и слышал этот самый голос, призывающий солдат под свое знамя. Клянусь Иаковом Компостелльскам, я вспомнил!.. Слушай, Диего! — и солдат сказал шопотом на ухо товарищу несколько слов.

— Как? — воскликнул Диего, отступая на шаг назад. — Ты, вероятно, ошибся, Родриго?

— Я не раз видел его с поднятым забралом^[8] и не раз шел за ним во время атаки.

— И ты думаешь, что он мог решиться появиться под видом слуги какого-то купца! Что же делать? Он никогда не простит, что я посмел его ущипнуть да еще вести с ним такие речи!..

— Полно! Тебе едва ли случится встретиться с ним за королевским столом, а в бою он всегда впереди всех и, конечно, не станет оглядываться назад, чтобы рассмотреть тебя. А если даже и увидит, то, поверь, у таких людей, как он, голова всегда полна более серьезными вещами, и он, наверное, не узнает тебя и не припомнит этого случая.

— Хорошо было бы, а то я никогда не посмею показаться в рядах войск! Если бы мне привелось оказать ему какую-нибудь услугу… то я мог бы еще надеяться, что он забудет обо мне, но чувство обиды всегда очень живуче.

— Да, да! — согласился старый ветеран. — Я много раз говорил тебе, что сдержанность — лучшая добродетель, но ты меня не слушаешь! Ну, вот и нарвался!..

Путешественники продолжали свой путь в продолжение всей ночи и только с рассветом замедлили шаг, не желая возбуждать внимания любопытных, среди которых могли быть и шпионы короля Генриха Кастильского; шпионами кишели все дороги, ведущие к Валльядолиду.

Во все время пути молодой человек, о котором говорили солдаты, неизменно следовал в некотором отдалении за своим господином, а во время привалов занимался обычными для слуг делами, входившими в круг обязанностей каждого слуги. С наступлением ночи всадники пришпорили своих коней и около полуночи прибыли к главным воротам обнесенного каменной стеной города Осма, расположенного недалеко от границы провинции Бургос. Подъехав к самым воротам города, молодой человек, отличавшийся веселым нравом и ехавший впереди всех, рядом с более пожилым спутником, громко постучался в ворота. В это время молодой слуга выехал вперед и стал впереди всех, как вдруг со стены сорвался, сброшенный чьей-то невидимой рукой, тяжелый камень и пролетел над самой головой мнимого слуги. Спутники страшно заволновались при виде той опасности, которая ему грозила, и разразились громкими проклятиями; только один мнимый слуга остался невозмутимо спокоен, и когда он заговорил, то голос его звучал властно и строго, но без малейшего признака волнения или гнева.

— Что это значит? Разве так встречают мирных путешественников, явившихся искать отдых и ночлег в вашем городе?

— Отвечайте сейчас же, кто вы такие? — отвечали со стены. — Не то вам и не то еще будет!

— Кто губернатор этого города? Граф Тревиньо? Не так ли? — спросил молодой человек вместо ответа.

— Да, сеньор, он самый, — подтвердил сторож уже менее грубым тоном. — Но каким образом можете вы знать графа, и кто ты такой, что разговариваешь таким тоном, словно какой-нибудь испанский гранд^[9]?

— Я — Фердинанд^[10] де-Трастамаре, принц Арагонский, король Сицилии! Поди и скажи твоему господину, чтобы он поспешил сюда!

После этих слов молодого человека порядок в маленьком отряде разом изменился: всадники, ехавшие впереди остальных, почтительно отступили назад, а остальные сбросили с себя плащи скромных торговых людей. На стенах города и на валу люди разом зашевелились, забегали, слышно было, как отправляли спешно гонцов, и немного спустя на стене появились люди с фонарями. Судя по движению, к месту прибыл сам губернатор.

— Правду ли мне передали, что благородный дон Фердинанд Арагонский, король Сицилии, желает осчастливить меня и наш город своим посещением в столь необычное время? — спросил голос со стены.

— Прикажите этому дуралею повернуть фонарь в мою сторону, — воскликнул молодой принц, — чтобы вы сами могли убедиться. Я готов забыть оказанный мне неподобающий прием при условии, что меня немедленно впустят в город! — добавил он.

— О, я узнаю этот властный тон, столько раз призывавший арагонские войска к победе над маврами… Откройте скорее ворота, и пусть трубят в трубы для встречи именитого гостя! — приказал губернатор.

Молодой король въехал в Осма и провел здесь ночь, а на заре со своей свитой двинулся дальше. Но из Осмы он выехал совершенно иначе, чем приехал: гордым, блестящим рыцарем, на кровном андалузском скакуне, в сопровождении не одной только свиты, а и целого отряда вооруженных пиками солдат под личным предводительством самого графа Тревиньо.

Десятого октября король прибыл в Дуэньяс, местечко, расположенное близ Валльядолида. Кастильцы, более изнеженные и преданные роскоши, удивлялись боевой закаленности, сдержанности и рассудительности молодого короля, которому было всего только восемнадцать лет. Уже в этом возрасте ни один из арагонских рыцарей не мог превзойти его ни на турнирах, ни в бою.

ГЛАВА II

Хотя в это время Валльядолид и не достиг еще того великолепия, каким отличался впоследствии, когда сделался столицей императора Карла V^[11], все же этот старинный город и тогда уже отличался роскошью и красотой своих улиц и дворцов. Одним из роскошнейших был, несомненно, дворец Жуана де-Виверо, боватого сеньора, где собралась избранная компания, ожидавшая с нетерпением вестей из Дуэньяса. В главной зале дворца находились две женщины. Одна из них, которой только что исполнилось девятнадцать лет, была во всех отношениях прекрасна; в чертах ее лица, в фигуре и осанке чувствовалось гармоничное сочетание дочери юга со строгой красотой готских^[12] женщин, придававшее ее наружности особенную, своеобразную привлекательность. Лицо ее, руки, шея и плечи отличались белизной; белокурые волосы переходили в золотистый оттенок, но не были рыжими; глаза, полные ума и энергии, смотрели мягко.

Это была Изабелла Кастильская. Собеседница ее, Беатриса де-Бобадилья, ее подруга детства и впоследствии верная спутница всей ее жизни, отличалась совершенно иного рода красотой: это была типичная красавица испанка, с ярким цветом лица, сверкающими черными глазами и роскошными волосами цвета воронова крыла. Менее высокая, чем ее подруга, донья Беатриса была тем не менее грациозна; живая, подвижная и экспансивная, она обладала той женственностью и привлекательностью, которые вообще свойственны испанкам.

Изабелла, сидя на высоком резном кресле, беседовала с Беатрисой.

— В этом важном деле, — говорила принцесса, — я совершенно теряюсь. В таком вопросе, как выбор мужа, я не могу руководиться только своею склонностью!

— Никто в этом не усомнился бы даже в том случае, если бы вы избрали себе в мужья самого турецкого султана! Еще ребенком вас просватали за дона Карлоса, который мог бы быть вашим отцом. Затем вас пожелали выдать за короля Португальского, который мог быть вашим дедом, но вы упорно отвергли эти предложения, заявив, что рукой инфанты^[13] Кастильской нельзя располагать без согласия и одобрения кастильского дворянства.

— Да, но теперь я готова отдать руку инфанты Кастильской без согласия и одобрения дворянства! — улыбнулась принцесса.

— Не говорите так! Вы прекрасно знаете, что во всем королевстве, от Пиренеев и до самого моря, нет ни одного рыцаря, который бы не одобрил вашего выбора.

— Довольно об этом, милая Беатриса, хотя если ты непременно хочешь говорить о претендентах на мою руку, то среди них есть такие, о которых стоило бы говорить.

В глазах Беатрисы сверкнул веселый огонек, и в углах губ задрожала сдержанная улыбка; она поняла, что принцессе приятно было бы слышать разговоры об избраннике ее сердца.

— Да, после великого магистра был еще герцог гиенский^[14], брат французского короля Людовика^[15], но последний кастилец был против этого брака. Его гордость не могла допустить, чтобы Кастилия сделалась леном^[16] Франции!

— Этого бы никогда не случилось, — заметила Изабелла с спокойной уверенностью, — даже если бы я стала женой самого французского короля: я заставила бы его уважать во мне королеву и государыню нашей древней страны и никогда не позволила бы ему видеть во мне свою подданную!

— А после брата французского короля за вас сватали еще вашего родственника Ричарда Глочестера^[17], который, как говорят, родился, как волчонок, со ртом, полным зубов, и который принужден таскать на спине достаточно тяжелую ношу, чтобы не обременять ее еще и делами Кастилии.

— У тебя злой язычок, Беатриса, — заметила Изабелла; — оставим герцога Глочестера в покое. Неужели ты все еще не кончила твоего перечня претендентов?

— Дон Фердинанд, — сказала Беатриса, — достойный претендент на вашу руку. О нем можно сказать только одно хорошее.

— Остановив свой выбор на доне Фердинанде, — тихо заговорила Изабелла, — я думала, что никто не может лучше обеспечить мир нашей стране и успех ее оружию, как только союз Кастилии с Арагонией.

— Путем соединения брачными узами, — пояснила Беатриса. — И, конечно, не ваша вина, что случаю было угодно, чтобы дон Фердинанд был самый молодой, самый красивый, самый отважный и самый прекрасный из всех принцев; вы лишь из политических соображений соглашаетесь назвать его своим супругом.

— Тебе, однако, известно, что я никогда не видала моего кузена, короля Сицилии, и не знаю, каков он собою.

— Без сомнения! А все же приятно, что ваше чувство долга указало вам именно на молодого, красивого и доблестного принца, короля Сицилии. По словам нашего досточтимого отца Алонзо де-Кока, из ветренного, беспечного и беззаботного дона. Андреса де-Кабрера, друга и наперсника молодого короля, выйдет также прекрасный муж для Беатрисы де-Бобадилья!

Изабелла при этих словах не могла воздержаться от улыбки.

— Как это ни странно, — сказала она, — но меня смущает мысль о свидании с королем Сицилии, и будь он так же стар, как дон Альфонс^[18] Португальский, я была бы более невозмутима, чем теперь.

— Признаюсь, что касается меня, то я отнюдь не желала бы изменить ни одного из качеств или недостатков дона Андреса!

— Да, конечно, но ведь ты его уже знаешь. Ты привыкла к его похвалам, любезностям и восхищению!

— Научиться любить похвалы, любезности и восхищения так легко! — воскликнула Беатриса.

— Это так! Но, видишь ли, я вовсе не уверена, что действительно заслуживаю эти похвалы и восхищения, а всякая лесть мне была бы неприятна.

— Каким бы совершенством ни был молодой король Сицилии, все же ему никогда не сравниться с вами! — горячо возразила маленькая и пылкая испанка.

Обе девушки поднялись и пошли к обедне, а после службы, когда они выходили из церкви, прискакал гонец с изрестием, что король Сицилии прибыл в Дуэньяс.

При этом известии, хотя и предвиденном, принцессой снова овладело сильное волнение.

— Видела ты дона Андреса де-Кабрера? — спросила она свою подругу.

— Видела. Это он привез весть о прибытии принца Арагонского и вместе с тем привез сюда и свою приятную особу, — ответила Беатриса. — Из его рассказов я узнала, что в дороге они потеряли единственный кошелек, содержавший монеты, и остались, что называется, на бобах.

— Надеюсь, что этой беде помогли, — встревожилась принцесса Изабелла. — Я знаю, что в настоящее трудное время ни у кого нет лишних денег, но все же они не привыкли не иметь ни гроша в своем распоряжении!

— Не беспокойтесь, дон Андрес не беден и не скуп, а в Кастилии его знают все ростовщики; король Сицилии ни в чем не будет нуждаться.

— Ну, хорошо, а теперь, Беатриса, подай мне перо и бумагу, я должна написать дону Генриху, нашему королю и моему брату, о прибытии короля и моем решении выйти за него замуж.

— Но, синьора, обыкновенно, когда девушка выходит замуж не по выбору своих родственников, то прежде венчается, а потом, когда дело уже сделано, извещает их об этом.

— Подай мне письменные принадлежности, я буду писать, — почти строго остановила ее Изабелла.

Та молча исполнила требование, и принцесса написала королю Генриху письмо, в котором, изложив все преимущества и выгоды этого брака, просила согласия на него короля.

ГЛАВА III

Строгий этикет, царивший при кастильском дворе, продлил на несколько дней предварительные переговоры, а потому дону Фердинанду волей-неволей пришлось запастись терпением в ожидании желанного дня первого свидания со своей невестой, принцессой Изабеллой Кастильской. Наконец, пятнадцатого октября 1469 года все препятствия, стоявшие на пути к этому свиданию, были устранены, и дон Фердинанд сел на коня и в сопровождении всего только четырех человек свиты, в числе которых находился и дон Андрес де-Кабрера, пустился в путь ко дворцу дона Жуана де-Виверо. Архиепископ Толедский встретил короля Сицилии, чтобы проводить его к принцессе.

Изабелла, при которой находилась одна только донья Беатриса, ожидала дона Фердинанда в главной зале дворца. Фердинанд был поражен и взволнован. Когда он, быстро овладев собой, приблизился к ней и, взяв ее руку, прижал ее к своим губам, то сделал это с горячностью, далеко не обычной в случаях, когда браки заключаются исключительно на основании «государственных» соображений.

— Наконец-то наступил, кузина, этот счастливый для меня момент! — сказал молодой король Сицилии. — Мне казалось, что я никогда не дождусь его. Но теперь я вознагражден за свое терпение!

— Мне остается только благодарить принца Арагонского за эти слова и сказать ему, что он желанный гость в Валльядолиде.

Рассказав о своем путешествии и обменявшись еще несколькими общепринятыми фразами, дон Фердинанд подвел принцессу к ее креслу, а сам собрался поместиться на низенькой скамеечке у ее ног, обыкновенно занимаемой Беатрисой, но Изабелла воспротивилась этому.

— Нет, принц, — сказала она, — я не сяду на это кресло, если король Сицилии займет такое неподобающее его сану место!

— В вашем присутствии не может быть речи о сане! Прошу вас видеть во мне только рыцаря, готового служить вам и подвизаться за вас везде и повсюду, где только пожелает случай.

Архиепископ ловко увел за собой всех присутствующих, кроме Беатрисы и Андреса де-Кабреры, в соседнюю залу, двери которой оставались широко раскрытыми, предоставив возможность жениху и невесте беседовать без посторонних свидетелей.

Хотя Беатриса де-Бобадилья и дон Андрес де-Кабрера и оставались в зале, как того требовал этикет, но они до того были заняты своими личными делами, что их присутствие совершенно не ощущалось.

— Теперь я полагаю, — сказал король, — что ничто более не заставляет откладывать нашего брака; все необходимые формальности соблюдены, все требования этикета исполнены, и мне кажется, что теперь я в праве подумать и о своем счастье.

Принцесса ласково улыбнулась.

— Так как я решилась стать вашей женой не сгоряча, а после долгого и тщательного размышления, то с моей стороны не будет никакой задержки, ни малейшего промедления, и я думаю, что на четвертый день после сегодняшнего возможно будет совершить обряд венчания.

— Как вам будет угодно! — отозвался король, почтительно склонившись перед своей невестой. — Я готов в любую минуту; вам, конечно, известно, что казна моего отца пуста, и потому мы пустились в путь из Сарагоссы с тощим кошельком. Но я так горел нетерпением овладеть тем драгоценным сокровищем, которое мне сулила счастливая судьба в вашем лице, что не мог выжидать более удобного в финансовом отношении времени.

— Не смущайтесь этим, кузен, — возразила Изабелла, — я также могу отдать вам в настоящий момент только мое сердце, на верность которого вы можете рассчитывать. Но так как наше положение обязывает нас к известной пышности и торжественности, то я прошу позволить мне продать мои драгоценности, чтобы вырученные деньги могли покрыть необходимые расходы.

— Из всех драгоценностей в мире я не согласился бы расстаться только с одной; все же остальные для меня не имеют цены. Но расставаться с вашими драгоценностями, кузина, нет надобности: у меня есть друзья, которые могут и готовы снабдить меня деньгами. Все расходы ложатся только на меня, кузина, так как отныне все ваши нужды и потребности буду удовлетворять я.

— Пусть так, но не следует забывать, что мы не только жених и невеста и будущие муж и жена, а еще: вы — король Сицилии, а я — наследница кастильского престола! Обыкновенно муж во всем желает подчинить себе жену, и потому значительное большинство грандов Кастилии было против нашего союза; они боялись, чтобы наша страна не подпала под власть Арагонии. Я хочу сохранить для Кастилии все ее права и независимость в полной неприкосновенности; оба мы должны хранить нерушимо обособленность наших государств.

— Даю вам торжественное обещание уважать права правительницы Кастилии и считаю эту страну неприкосновенной для меня!

Король Сицилии возвратился в Дуэньяс под таким же строжайшим инкогнито, как и приехал, а девятнадцатого октября 1469 года, то-есть ровно три дня спустя, состоялось венчание его с принцессой Изабеллой в присутствии двух тысяч человек кастильской знати.

Пять лет спустя после брака Изабеллы и Фердинанда король Генрих Кастильский умер, и Изабелла наследовала после него престол. Около этого же времени умер и король Арагонский, от которого престол перешел к Фердинанду. Весь Пиринейский полуостров, разделенный до того времени на множество мелких государств, оказался разделенным всего только на четыре отдельные государства: владения Фердинанда и Изабеллы, обнимавшие Кастилию, Арагон, Леон, Валенсию и еще несколько других богатейших провинций Испании; крошечное королевство Наварру, в Пиринеях; Португалию и, наконец, Гренаду, в которой еще господствовали мавры.

Ни Фердинанд, ни Изабелла не забыли своего заветного желания уничтожить владычество мавров в Испании, но различные обстоятельства долго мешали осуществлению этой задачи. Когда же, наконец, наступил момент действовать, то успехи были так изумительны и быстры, что мавры оказались вытесненными отовсюду, и в их руках осталась только столица, которая также вскоре сдалась.

Но прежде того произошло совершенно непредвиденное событие. Случилось это летом, в то время, когда в лагере осаждавших находилась сама Изабелла со своими детьми. От неизвестных причин загорелась королевская ставка и сгорела до тла; огонь перекинулся также на ставки и палатки многих грандов, и в огне погибло много серебра и драгоценностей. Чтобы избежать повторения подобного несчастья, Фердинанд и Изабелла решили вместо осадного лагеря построить настоящий город с каменными зданиями, казармами, площадями. В течение трех месяцев город был построен и назван Санта-Фе. Сооружение этого города смутило мавров. Боабдил^[19] решил покориться и вскоре после того, как испанцы водворились во вновь построенном городе, сдал им Альгамбру.

ГЛАВА IV

Пышными торжествами начался в городе Санта-Фе день второго января 1492 года. После длившихся несколько недель секретных переговоров об окончательной сдаче Гренады, — накануне это счастливое событие было объявлено, наконец, войску и народу, — второго января было назначено вступление победителей в город.

Первым вошел в город великий кардинал во главе большого отряда войск. После встречи покинувшего город Боабдила с Фердинандом, последний король Гренады направился к горному проходу, откуда он в последний раз окинул взглядом дворцы своих предков, которому было дано поэтому название «последнего вздоха мавра».

Хотя Изабелла включила взятие Гренады в условия своего брачного договора с Фердинандом, и самая эта победа являлась, так сказать, делом ее воли, тем не менее она пожелала во время вступления в город остаться позади своего мужа, несмотря даже на то, что Гренада была присоединена к Кастилии, а не к Арагонии, с которой она почти не имела смежных земель.

В толпе окружавших королеву людей, кроме свиты и придворных, было много монахов, в числе которых особенно выдавался один, которого все называли патер Педро. Возле патера находился неотлучно молодой человек, скромно одетый, но удостоившийся особенной милости королевы. Хотя на нем не было ни лат, ни шлема, многие упорно утверждали, что это кто-нибудь из знатнейших людей Кастилии.

— Какой славный день! — воскликнул патер Педро. — Твои предки, сын мой, дон Луи, с радостью воскресли бы, чтобы взглянуть на поражение мавров.

— Неужели они радовались бы неудаче мавров, принужденных покинуть волшебную Альгамбру^[20]?

Патер поморщился, и лицо его стало мрачно; но вскоре он снова заговорил со своим спутником:

— Видишь ты там этого человека с серьезным и гордым лицом, с манерой властелина, в скромной одежде?

— Вижу, он похож на моряка, на человека, много видевшего и много испытавшего в своей жизни.

— Ты не ошибся! Это Христофор Колумб, прибывший недавно из Генуи.

— Я помню адмирала, носившего это имя.

— Он не адмирал, но желал бы быть адмиралом и мечтает о короне! Ты прибыл недавно из чужих стран и потому не слышал о нем; легкомысленные придворные смеются над ним, но для серьезных людей он — странная загадка.

— Все, что вы говорите о нем, патер Педро, возбуждает мое любопытство… Давно он здесь?

— Уже семь лет! Он упрямо просит, чтобы ему дали возможность сделать открытие. Он уверяет, что, идя на запад по океану, он придет в Индию к большому острову Сипанго и королевству Катай, о которых сохранились легенды некоего Марко-Поло.

— Как! Индия на восток от нас, а он хочет притти к ней, идя на запад! Ведь это было бы возможно только при условии, что земля кругла, как шар! А между тем она — плоскость.

— С этим он не согласен! Он утверждает, что на море, когда видишь вдали корабль, то раньше всего видны бывают только верхние паруса, потом нижние, наконец самое судно. Ты этого не замечал во время твоих плаваний, дон Луи?

— Да, это так! Но Англия, Франция, Германия и все северные страны так же плоски, как и наша Кастилия!

— Пусть так, но почему же ты на английских судах видел в море раньше всего верхние паруса? Разве англичане ставят вверху самые большие паруса?

— Конечно, нет! Это было бы безумием: верхние паруса всегда самые малые!

— Так почему же ты издали раньше видишь самые малые и потом лишь большие?

— Это вопрос, но не доказательство! — возразил юноша.

— Но в нем заключается почти доказательство.

— Неужели, патер Педро, и вы утверждаете, что земля кругла?

— Я не смею еще утверждать, дон Луи, но признаюсь, это обстоятельство с парусами сильно смущает меня!

— Это смелая мысль! И что же, этот Колумб намерен в самом деле переплыть весь Атлантический океан в поисках какой-то неизвестной страны?

— Да, таково его намерение, и все эти семь лет он настоятельно упрашивает наш двор предоставить ему необходимые средства! Я слышал, что до этого он почти столько же времени безрезультатно молил об этом в других странах!

— Хм! — задумчиво промолвил дон Луи. — Но если земля кругла, то почему же моря и реки не стекают вниз, и если Индия, по его мнению, лежит под нами, то каким образом ходят там люди? Неужели же головою вниз, как иногда мухи, или у них на ногах когти, как у кошек?

— Допустим, что представление Колумба о земле смешно, нелепо, но какою же представляете вы себе ее?

— Плоскою, как щит того мавра, которого я уложил во время последней вылазки!

— Значит, она должна иметь предел, значит, можно дойти до самого края, где она кончается и обрывается со всех четырех краев?

— Признаюсь, я никогда об этом не думал раньше, но, вероятно, где-нибудь должно быть такое место, где, стоя на самом краю земли, можно поставить одну ногу на облака! — засмеялся дон Луи. — Хотел бы я знать, согласны ли ученые с мнением этого мореплавателя?

— Ученые, обсуждавшие все эти вопросы на особом совещании в Саламанке, расходятся во мнениях. Те, которые согласны допустить, что земля кругла, сильно опасаются, что судно, достигшее острова Сипанго с запада, не будет в состоянии вернуться обратно вследствие необходимости подъема, и я сильно опасаюсь, что Колумбу не скоро суждено увидеть свой легендарный остров. Удивляюсь, что он еще здесь. Я слышал, что он отправился в Португалию.

— Скажите, если он семь лет тщетно добивается необходимых средств, то, значит, у него есть чем жить все это время?

— Все думают, что он беден, и я знаю, что он зарабатывает средства к существованию, изготовляя географические карты!

— Право, ваши рассказы об этом человеке, патер Педро, возбуждают во мне желание побеседовать с ним; я подойду к нему и заговорю с ним!

— И ты думаешь, дон Луи, что это так просто? Христофор Колумб так горд сознанием своих великих замыслов, что короли и государи не в состоянии заставить его признать свое превосходство над ним.

— Право, это удивительный человек, и я горю нетерпением познакомиться с ним. Устройте это, патер Педро!

— Охотно! — согласился монах, и они направились к тому месту, где стоял Колумб. Однако, патер Педро не сразу отважился заговорить с ним и долго выжидал удобного момента; дон Луи не понимал этой нерешительности, и явные признаки его нетерпения и досады привлекли внимание Колумба. Он взглянул в сторону патера Педро и, узнав его, поздоровался с ним.

— Вот мы и дошли, наконец, до торжества! — начал монах.

— Да, отец мой, вы видите в этом победу креста, а я — торжество настойчивости, и внутренний голос говорит мне, что то, перед чем не отступаешь, непременно осуществится.

— Я рад, что вы упомянули о ваших планах, — заметил патер Педро. — Это позволяет мне обратить ваше внимание вот на этого молодого человека, моего родственника, который, узнав о ваших смелых замыслах, возгорелся желанием услышать о них из ваших уст, если вы соблаговолите…

— Я всегда готов удовлетворить любознательность людей предприимчивых и охотно сообщу вашему родственнику все, что он пожелает узнать относительно моих намерений и стремлений.

Все это было сказано таким тоном, что дон Луи сразу почувствовал, что не он окажет честь этому моряку своими расспросами, а, напротив, он должен себя считать польщенным тем, что он удостоит его беседой.

— Однако, вы еще не назвали мне имени вашего молодого родственника, патер Педро! — добавил Колумб.

— Его зовут дон Луи де-Бобадилья, и он приходится племянником вашей уважаемой приятельнице, маркизе де-Мойа!

— Донья Беатриса — одна из моих лучших поддержек, а любознательный, предприимчивый дух в молодом человеке всего более дорог моему сердцу. Племянник доньи Беатрисы может рассчитывать на полную готовность с моей стороны удовлетворить все его желания.

Такая речь в устах человека, зарабатывающего своим трудом насущное пропитание, такой снисходительный, почти покровительственный тон его слов поразили юношу; в первую минуту он готов был возмутиться, затем рассмеялся и в результате ответил почтительно на обращенные к нему слова.

— Судя по тому, что вас радует победа над маврами, сеньор, я думаю, что и вы, вероятно, сражались на море, если не на суше!

— Да, сын мой, и на море, и на суше; было время, когда я любил искать опасности и в бою, но с того времени, когда у меня зародились более великие замыслы, я перестал думать об этом. Много лет прошло с тех пор, как я сражался против врагов вместе с родственником моим, Колумбом младшим, и адмиралом Колумбом, моим дядей, против венецианцев. Мы дрались с зари и до заката, и я не был даже ранен; другой раз судно, на котором я находился и сражался, было сожжено неприятелем, а я вплавь достиг берега и был, таким образом, сохранен для более великих задач, — горячо добавил Колумб.

ГЛАВА V

В эту ночь кастильцы и арагонцы впервые провели ночь в стенах Альгамбры. Все, кто только имел на то право, разбрелись по дворам, садам и покоям Альгамбры, любуясь и восхищаясь роскошью и сказочною красотой этого дворца. В числе других можно было видеть и Беатрису де-Бобадилья, давно уже ставшую женой дона Андреса де-Кабрера, маркиза де-Мойа. Возле нее находилась девушка, донья Мерседес де-Вальверде, ее родственница и приемная дочь, и молодой дон Луи де-Бобадилья, племянник маркизы.

— Удивительно, Луи, — сказала донна Беатриса, — что вы, столько колесивший по свету, до сих пор ничего не слыхали о Колумбе; даже при дворе у нас многие верят ему и сочувствуют его затеям.

— В том числе и вы, тетушка! — заметил дон Луи.

— Я и не отрицаю этого. Я убеждена, что этот человек призван совершить великие дела, и то, к чему он стремится, действительно грандиозно!

— Что именно вам кажется грандиозным? Намерение заставить нас познакомиться с людьми, ходящими вниз головой?

При этих словах дона Луи лицо Мерседес приняло серьезное, почти строгое выражение, и юноша, не спускавший глаз с этого прелестного лица, прочел в нем укоризну и неодобрение.

— Как видно, и донья Мерседес на стороне диковинных открытий. Повидимому, этот Колумб пользуется больше сочувствием кастильских дам, чем грандов! — заметил молодой человек.

— Это объясняется тем, дон Луи, что женщины вообще более чутки, более восприимчивы ко всему отважному, — сказала Мерседес.

— Не судите строго и нас! — воскликнул дон Луи. — Мои слова не всегда соответствуют моей мысли, и я должен сознаться, что если сеньор Колумб отправится отыскивать королевство Катай и Индию, я первый буду проситься в товарищи к нему!

В этот момент паж королевы пришел звать донью Беатрису. Не желая покидать молодых людей одних в садах и залах дворца, она прошла вместе с ними в отведенные ей роскошные покои и здесь после некоторого колебания решилась оставить их, рассчитывая очень скоро вернуться. Хотя дон Луи и считался официальным поклонником воспитанницы доньи Беатрисы и по своему общественному положению мог быть признан вполне достойным этой девушки женихом, но тетка его все-таки сомневалась относительно возможности этого брака. Мать дона Луи была француженка, а кастильцы, отличающиеся суровой надменностью и сдержанностью, приписывали врожденную веселость и беспечность дона Луи легкомысленности французской породы и относились к нему с некоторым недоверием. Быть может, это отношение соотечественников заставило юношу покинуть Кастилию и начать путешествовать. Только любовь к Мерседес заставляла его возвращаться на родину.

На этот раз он вернулся во-время, чтобы принять участие в осаде Гренады и иметь случай отличиться в боях. Эти заслуги в то время заставляли прощать многое. В турнирах он также отличался ловкостью и даже выбил из седла знаменитого Алонзо де-Ойеду. Несмотря на все это, донья Беатриса и сама боялась доверить счастье своей приемной дочери и воспитанницы человеку, славившемуся своим легкомыслием, хотя втайне желала этого брака.

О чувствах Мерседес никто не знал, кроме нее самой. Ей часто приходилось слышать о мнимых недостатках дона Луи, но она никогда ничем не высказывала, что думает о нем. Даже сам дон Луи, ловивший каждое малейшее выражение на ее лице и уже много раз признававшийся ей в своей страсти, ни разу не мог определить ее чувств к нему.

Когда донья Беатриса вышла из комнаты, Мерседес опустилась на богатый диван.

— Желал бы я, чтобы моя тетушка оказалась так нужна королеве, чтобы та как можно дольше не отпускала ее от себя, и тем самым доставила мне случай высказать вам, наконец, мои чувства! — пылко сказал дон Луи.

— Мне думается, что не те люди всего глубже чувствуют, дон Луи, которые всех больше и всех громче говорят об этом, — заметила девушка.

— Во всяком случае, они чувствуют не меньше и не хуже других, донья Мерседес! — возразил молодой человек. — В моей любви вы не можете сомневаться! Во всем, что есть прекрасного на свете, я вижу вас!

— Вы долгое время жили во Франции и потому забыли, что кастильская дама скорее поймет простые и искренние слова, чем одни восторженные восклицания.

— Вы несправедливы ко мне! Вспомните только, что с самых ранних дней я всегда любил вас.

— Да, тогда вы были искренни, и я вполне доверяла вам и вашей дружбе. Тогда вы исполняли каждое мое желание.

— А теперь? Вы можете сделать из меня все, что захотите, если только намекнете мне, что вам в моих действиях приятно и что нет, что вы одобряете и что порицаете.

— Разве это так трудно понять? Я всегда уважала вас, дон Луи, и никогда этого не скрывала.

— А нечто другое вы скрывали? Ах, Мерседес, не останавливайтесь на полуслове! Скажите, что другое, более нежное чувство примешивалось иногда к чувству уважения ко мне! Скажите это!

Но Мерседес покраснела и все-таки не созналась.

— Скажите, я не ошиблась, думая, что смелый замысел Колумба, несмотря на ваши насмешки, произвел на вас серьезное впечатление? — спросила она.

— Вы не ошиблись. Мне действительно кажется, что в его утверждениях есть доля правды.

— А я уверена даже, что он прав! — воскликнула Мерседес, и глаза ее разгорелись от восторга и воодушевления. — Этот человек совершит нечто необычайное, и все его спутники покроют себя славой!

— Должен ли я понять из ваших слов, что вы желали бы, чтобы и я присоединился к этому смелому искателю приключений, чтобы в случае удачи разделить с ним и честь, и славу?

— Да, Луи! Я именно это хотела сказать. Мне кажется, что это смелое предприятие как нельзя более вам по душе; с другой стороны, такое славное дело заставит всех переменить мнение о вас.

Дон Луи молчал; в душе его мелькнуло ревнивое подозрение: быть может, Мерседес с тайной целью хочет только услать его в далекие края?

— Вы хотите, чтобы я отправился в экспедицию, которую большинство людей считает безумной и утверждает, что она неминуемо должна привести к гибели всех, кто в ней примет участие? Если так, Мерседес, то я завтра же уеду, чтобы мое ненавистное присутствие не смущало ваш покой.

— Как могли вы подумать что-либо подобное, дон Луи? — воскликнула девушка и заплакала. — Вы, как вижу, совершенно не понимаете моих побуждений и дурно судите обо мне. Чтобы изгнать из вашей души всякие подобные подозрения, я готова подавить свою гордость, свою женскую сдержанность и сказать вам, что только мысль о вашем счастье побудила меня указать вам на это верное средство облагородить в глазах людей вашу склонность к бродяжничеству, дать вам случай и возможность покрыть себя славой, создать себе репутацию, которая заставила бы донью Беатрису, не задумываясь, отдать вам руку своей воспитанницы. Вы упрекали меня в холодности и безразличии, но другие были менее близоруки, и королева прочла в моей душе мою тайну!

— И что же? Она против меня? Неужели? Что же она могла сказать обо мне? Какие причины заставляют ее противиться нашему браку? Я должен знать!

— Вы, конечно, помните тот турнир, Луи, после которого вы почти тотчас же отправились в свое последнее путешествие?

— Как же не помнить! Ваша жестокая холодность в момент моего торжества, ваше полнейшее безучастие и побудили меня покинуть Испанию. Если бы вы захотели, то одним словом могли бы приковать меня к месту крепче всяких цепей.

— Так вот, после окончания торжества королева призвала меня к себе и, лаская меня, как родную дочь, стала говорить об обязанностях, какие возлагает замужество; она растрогала меня до слез и взяла с меня обещание не выходить замуж без ее одобрения.

— И это обещание она выманила у вас против меня?

— Нет, ваше имя ни разу не было упомянуто. Но я тогда думала только о вас, дон Луи, и хотя я и не знаю, с какою целью королева взяла с меня это обещание, но мне подумалось, что она это сделала, чтобы не допустить моего брака с вами без ее согласия. Однако, не отсутствие доброжелательства к вам заставило ее поступить таким образом, нет, а чувство опасения, как бы я, поддавшись вашему обаянию, не вздумала стать женой человека, хотя и прославившегося громкими и красивыми подвигами, но признанного всеми легкомысленным, непоседой, не пригодным для семейной жизни.

— И вы намерены сдержать это обещание?

— Как вы можете спрашивать меня об этом, дон Луи? Я вижу, вы хотите возражать, но прежде выслушайте меня. Королева не знает ваших душевных качеств: она может судить о вас только по наружным признакам, которые, сознайтесь, не всегда говорили в вашу пользу, и вы отчасти сами виноваты в этом. Не осуждайте ее за то, что она сделала, а лучше постарайтесь заслужить ее одобрение и согласие на наш брак.

— Каким образом?

— Думаю, что с помощью сеньора Колумба вам это всего лучше удастся. Королева готова была много раз оказать ему необходимое содействие, но дон Фердинанд и его министры всякий раз удерживали ее. Тем не менее, она и сейчас благосклонно относится к планам Колумба; это видно хотя бы из того, что он еще недавно простился со всем двором и решил покинуть Испанию, но был удержан здесь отцом Жуаном Перецом, бывшим духовником королевы, который теперь здесь, как вам известно, и ждет аудиенции; весьма возможно, что Колумбу дадут те каравеллы^[21], которых он просит, и тогда многие пожелают принять участие в его экспедиции, и вы могли бы быть в числе их.

Целых два часа молодые люди провели с глазу на глаз, и когда маркиза, наконец, вернулась, то дон Луи поспешил откланяться и удалиться. Мерседес рассказала донье Беатрисе о своих надеждах, и та даже порадовалась происшедшему в ее отсутствие.

ГЛАВА VI

На третий день после занятия испанцами Гренады и водворения в Альгамбре, в то время, как Фердинанд был занят приведением в порядок этой новой провинции, супруга его, Изабелла, собрала у себя, на своей половине, своих интимных друзей.

В покоях королевы находились Фернандо де-Талавера, только что назначенный архиепископом Гренады, и патер Педро де-Карраскаль, наставник и учитель дона Луи де-Бобадилья. Подле королевы находились маркиза де-Мойа, ее неразлучный друг, с молоденькой Мерседес, сидевшей у ног инфанты, и еще две-три приближенных дамы, стоявших несколько поодаль; в дальнем конце комнаты у стола сидел король над бумагами. Чтобы не развлекать мыслей короля, в комнате говорили вполголоса.

— Маркиза, друг мой, — обратилась Изабелла к донье Беатрисе, — давно вы видели синьора Колумба или слышали что-нибудь о нем?

При этом вопросе маркиза и ее воспитанница обменялись многозначительным взглядом, и первая ответила:

— Вы, вероятно, помните, сеньора, что духовник вашего величества, отец Жуан Перец, прибыл сюда из Андалузии^[22] специально с тем, чтобы ходатайствовать перед вами за этого человека. Моя маленькая Мерседес благоговеет перед замыслом этого смелого мореплавателя.

— Неужели? — спросила королева. — Значит, Колумбу удалось склонить вас на свою сторону. Признаюсь, и я горячо сочувствую его мечте. Сеньор Колумб, вероятно, еще здесь?

— Да, здесь! — воскликнула Мерседес. — Его видел один человек в самый день взятия Гренады.

— Кто же это? — спросила королева.

— Дон Луи де-Бобадилья! — порывисто вырвалось из уст Мерседес имя любимого человека.

— Да, — заметила королева, — этот молодой человек любит скитаться по свету для своей забавы и развлечения, но едва ли он решится принять участие в таком серьезном предприятии, какое задумал Колумб.

— Вы ошибаетесь, государыня! — воскликнула Мерседес. — Дон Луи страстно желает, чтобы эта экспедиция состоялась, и чтобы ваше величество позволили ему отправиться вместе с сеньором Колумбом.

— В самом деле? — спросила Изабелла, обращаясь к донье Беатрисе.

— Да, сеньора, я сама слышала, как он высказывал это желание, и я имею основание верить ему.

Королева ничего больше не сказала, но опустила свою работу на колени и задумалась. Некоторое время все молчали. Наконец, королева встала и, подойдя к королю, продолжавшему писать, нежно положила руку на его плечо.

Король обернулся, встал и первый заговорил с женой.

— Надо приглядывать за этими маврами, — сказал он. — Мы напрасно оставили в руках Боабдила несколько укреплений. Хорошо было бы вытеснить его совсем за Средиземное море.

Уже одна мысль о подобном нарушении слова покоробила Изабеллу.

— Мы поговорим об этом в другой раз, Фердинанд, — заметила она, — а теперь я пришла к тебе с другим делом. Тревожное время осады и денежные затруднения, связанные с войной, заставили нас почти забыть обещание, данное Колумбу. Я не хотела бы ничего предпринимать без твоего согласия и одобрения, мой друг, но мне думается, что нам не следует долее медлить с этой экспедицией. Мы дали ему наше слово; семь лет он ждет; это немалый срок, и если мы не поспешим оказать ему поддержку, то это сделает, того гляди, кто-нибудь другой! Помешать этому мы не можем, но такие крупные и серьезные предприятия должны предприниматься правительством, а не частными лицами.

— Ты права, Изабелла, — проговорил король, — мы поручим решение этого вопроса сеньору Фернандо де-Талавера, человеку разумному, осторожному и рассудительному, на которого мы можем вполне положиться.

— Господин архиепископ, — сказал он, — наша супруга желает, чтобы тотчас же приступили к рассмотрению просьбы и планов мореплавателя Колумба; мы желаем поручить это дело вам и просим завтра представить нам ваше мнение.

Прелат, слушая короля, читал в его неподвижных, строгих чертах его скрытые намерения и знал безошибочно, что от него требуют.

— Проекты сеньора Колумба заслуживают серьезного внимания, — добавил король.

Изабелла тихо расхаживала взад и вперед в дальнем конце залы. Наконец, она знаком подозвала к себе Мерседес.

— Дитя мое, — сказала королева, — вы думаете, что найдутся рыцари, которые последуют за этим отважным генуэзцем и согласятся разделить его участь в опасном предприятии?

— Да, сеньора, я в этом уверена, — твердо ответила Мерседес. — Дон Луи де-Бобадилья готов даже отдать на это предприятие большую часть своего состояния, если только согласятся его опекуны!

— Они не в праве на это согласиться, — сказала Изабелла, — но если дон Луи останется верен своему намерению, то я буду о нем лучшего мнения, чем до сих пор!

ГЛАВА VII

На другой день приемные Альгамбры, как всегда, были переполнены просителями и посетителями, которых привели сюда самые разнообразные дела и интересы. В этой пестрой толпе нельзя было, однако, не заметить человека высокого роста, гордой осанки; этот человек был Христофор Колумб, которого все в Кастилии считали маниаком, фантазером, прожектором и к которому в большинстве случаев относились с насмешливо-снисходительным пренебрежением. Вдруг в приемную вошел дон Луи де-Бобадилья, и его появление было встречено общим шопотом удивления и одобрения. Оглядев собравшихся в зале, он, не задумываясь, подошел к Колумбу и почтительно раскланялся с ним.

— С момента нашей встречи, сеньор, — сказал дон Луи, — я ни о чем другом, кроме ваших проектов, не могу думать, и сегодня явился сюда только для того, чтобы продолжать наш разговор с вами.

На лице моряка выразилось несомненное удовольствие и радость при этих словах молодого человека, но не успел он ему ответить, как появившийся в дверях королевских покоев паж громко и внятно произнес имя: — Сеньор Христофор Колумб! — и знаком руки пригласил его войти в смежную залу, дверь которой тотчас же закрылась за ним.

Фернандо де-Талавера, архиепископ Гренады, не забыл возложенного на него поручения и, разобрав совместно со своими сотрудниками все бумаги и документы, касающиеся дела Колумба, решил теперь выслушать требования и предложения этого человека в присутствии целого совета, состоящего из грандов и сановников, придворных и духовных лиц.

Говорил от имени всех собравшихся архиепископ Гренады:

— Сеньор Колумб, мы пришли к заключению, что в случае, если бы вам удалось заручиться покровительством и поддержкой их величеств, короля Фердинанда и королевы Изабеллы, вы намерены предпринять далекое путешествие в отдаленнейшую часть Атлантического океана в поисках страны Катай и знаменитого острова Сипанго?

— Совершенно верно! — подтвердил Колумб.

— Так скажите же нам, сколько судов, людей, какое вооружение и какая субсидия необходимы для успеха вашего предприятия?

— Две небольших, но надежных каравеллы с соответствующим числом команды, под флагом короля Арагонского и королевы Кастильской, — вот все, что я считаю необходимым в данном случае; вооружение же судов, снаряжение, а равно и цифру субсидии я предоставляю усмотрению их величеств!

Члены совета при этом переглянулись.

— Без сомнения, требования ваши не чрезмерны, — продолжал прелат, — и хотя только что окончившаяся война истощила запасы государственного казначейства, тем не менее, для удовлетворения ваших желаний не потребуется многого. Но, кроме этого, нам остается выяснить еще некоторые вопросы. Вы, конечно, желаете, чтобы вам была предоставлена самая полная власть над этими судами и над всей экспедицией, которой вы намерены руководить по своему усмотрению?

— Несомненно, иначе я не могу ручаться за успех; я требую полной адмиральской власти или власти главнокомандующего морскими силами!

— В этом вам, конечно, не будет отказано, так как требование это совершенно резонно, — сказал епископ Гренады. — Но теперь потрудитесь сообщить нам, какие же выгоды представляет, в случае успеха, ваше предприятие оказывающим вам содействие и покровительство монархам?

— Расширение владений и увеличение числа подданных путем занятия нами, от их имени, новых провинций или государств, а также новый приток доходов и богатств из этих колоний!

— Все это так! — согласился прелат и все члены совета. — Но в чем же будет состоять ваша награда за подобную услугу государству? — спросил Фернандо де-Талавера. — Говорят, что вы уверены в успехе задуманного вами предприятия.

— Если бы я сам сомневался в нем, разве мог бы надеяться достичь чего-нибудь, ваше преосвященство? Не скрываю также, что чувствую в себе силу совершить то, к чему я стремлюсь. Что касается меня, то я буду достаточно вознагражден уже самым осуществлением моей заветной мысли, самым фактом успеха моего предприятия, а в остальном свои желания я изложил здесь, в этой бумаге, которую я предоставляю вам для ознакомления!

С этими словами Колумб вручил Фернандо де-Талавера бумагу, которую тот поспешно пробежал глазами, затем с видом недоумения прочел еще раз и, наконец, отшвырнув с возмущенным видом лист, обратился к Колумбу:

— То, что вы здесь требуете, сеньор Колумб, серьезно? — Он устремил на него строгий вопрошающий взгляд.

— Несомненно, — ответил, нимало не смущаясь, Колумб. — Я чувствую уверенность в успехе. В будущем я предвижу еще более важные события, и потому я должен иметь и высокое звание, и средства для совершения их; ничего изменить или откинуть в своих условиях я не могу.

— Прочтите нам эти требования и условия, сеньор архиепископ! — сказали остальные члены совета.

— Слушайте, благородные сеньоры… я пропущу некоторые маловажные условия и требования, о которых, пожалуй, не стоило бы спорить, но вот два главнейших требования, которые, несомненно, удивят наших государей. Сеньор Колумб согласен удовольствоваться званием адмирала и вице-короля во всех тех странах, которые ему посчастливится открыть; кроме того, он требует скромного вознаграждения в размере всего только одной десятой всех доходов и пошлин всех этих стран, то-есть доли, равной доли церкви. И это еще не все: этот генуэзец требует, чтобы звание адмирала и вице-короля сохранялось из поколения в поколение в его потомстве; словом, чтобы государство Катай и все остальные открытые им страны сделались наследственными владениями в династии Колумбов… Что вы на это скажете, сеньоры?

И если бы не строгое, серьезное лицо Колумба, все бы, кажется, прыснули со смеха, но острый взгляд генуэзца смутил даже самого Фернандо де-Талавера.

— Простите, сеньор Колумб, — сказал он, как бы желая смягчить впечатление своих предыдущих слов, — но ваши требования непомерны; они совершенно сбили меня с толка, и вы едва ли будете настаивать на них.

— Я не отступлюсь от них ни на йоту, — ответил Колумб. — Я требую только того, что мне следует по справедливости. Если я дам вашим государям земли, которые по своим богатствам во много раз превзойдут все их настоящие владения, взятые вместе, то разве я не в праве требовать за это соответственного вознаграждения?

— Итак, вы не измените своих условий? Спрашиваю вас в последний раз, сеньор Колумб! Сейчас мы доложим их королевским величествам о всем, и вы вскоре узнаете их решение.

— Никаких иных условий я не приму, — сказал Колумб, — и буду терпеливо ждать решения.

После того, как члены совета покинули зал, Колумб тоже вышел в другую дверь, а Фернандо де-Талавера, не теряя ни минуты, направился в покои королевы, куда он, в качестве ее духовника, имел право во всякое время входить без доклада.

Королева выслушала его отчет о совещании и была весьма опечалена тем, что ей пришлось услышать.

— В данном случае самомнение этого генуэзца граничит с дерзостью! — закончил свою речь прелат. — Бездомный скиталец, авантюрист, требующий власти, прав и привилегий, присвоенных только королям! Кто он такой, этот Колумб, какие его заслуги оправдывают претензии, на которые не отважился бы никто? При этом у него могут быть тайные планы!

— Ах, нет, — возразила королева, — это так не похоже на этого человека! Сколько лет он прожил среди нас, и никто не может упрекнуть его во лжи и коварном поступке!

— Я против всего этого не спорю и готов согласиться, что он человек степенный, уважаемый, но взвесьте, государыня, его требования! Ведь он хочет ни более, ни менее, как высокого звания вице-короля не только пожизненно для себя, но и для своего потомства, да еще с званием и властью адмирала на всех морях в пределах тех стран. А если его почему-либо постигнет неудача? Тогда Арагония и Кастилия окажутся в смешном положении, а вас будут упрекать в том, что вы дали себя одурачить ловкому авантюристу!

— Как тебе кажется, маркиза, эти требования Колумба в самом деле необычайны… преувеличены? — спросила королева маркизу де-Мойа.

— Да ведь и самое предприятие его в соответственной мере необычайно! Великие дела требуют наград, государыня!

Эти слова заставили Изабеллу изменить свое первоначальное намерение отказаться от желания помочь Колумбу, и вместо того она решила попытаться еще раз уладить это дело.

— Мне думается все же, что нам не следует поступать слишком поспешно в этом деле, — сказала она прелату. — Требования его, конечно. слишком велики; но мы можем предложить ему несколько иные условия, на которые благоразумие его заставит согласиться. На звание адмирала он, конечно, имеет право; кроме того, ему можно предложить одну пятнадцатую часть доходов, вместо одной десятой, а звание вице-короля можно будет даровать лично ему. Но пусть он откажется от мысли передачи этого звания и потомству.

Хотя Фернандо де-Талавера нашел подобные условия также слишком снисходительными, тем не менее ничего не возразил и, получив подтверждение и согласие короля, тотчас же отправился передать новые условия заносчивому генуэзцу.

Еще два или три дня длились переговоры; в конце концов возмущенный архиепископ Гренады объявил королеве, что сам король Генрих Английский или Людовик Французский не могли бы быть более высокомерны и более несговорчивы и непреклонны, чем этот авантюрист.

— Это, конечно, делает ему честь, — сказала королева, — но всякие уступки и снисхождения также имеют свои границы. Я ничего не могу сказать более в его защиту, — добавила она. — Доложите королю!

Архиепископ исполнил, что ему было приказано, и час спустя Колумб получил окончательный ответ, что всякие дальнейшие с ним переговоры окончены, и его ходатайства будут бесповоротно отвергнуты.

ГЛАВА VIII

Несмотря на первые дни февраля, погода стояла чисто весенняя. Перед одним из больших домов Санта-Фе собралась группа человек в восемь степенных, благообразных, почтенных испанцев; среди них выделялся своей молодостью Луи де-Бобадилья. Центром этой группы являлась высокая фигура Колумба.

Он был в дорожном костюме. В нескольких шагах от группы стояли оседланные и навьюченные мулы и превосходный андалузский конь. В числе друзей, собравшихся проститься с Колумбом, были и дон Алонзо де-Кинтанилья, главный государственный казначей Кастильского королевства, верный и неизменный друг Колумба, Луи де-Сент-Анжель, старший сборщик и хранитель церковной казны и церковных доходов, и многие другие высокопоставленные сановники государства.

— Не так должно было окончиться это дело! — воскликнул дон Луи де-Сент-Анжель. — Мы с сожалением будем вспоминать об этом решении.

Все простились; Колумб сел на своего мула, юный дон Луи де-Бобадилья вскочил на своего скакуна, и оба они тронулись в путь.

Когда они выехали из ворот города, Колумб обратился к своему спутнику:

— Заметили вы, дон Луи, что, когда мы проезжали, некоторые испанцы указывали, смеясь, на меня пальцем?

— Да, видел и, если бы не опасение сделать вам неприятность, я бы показал им силу моего хлыста! Пусть только кто-нибудь посмеет без должного уважения отозваться о вас, — он будет иметь дело со мной!

— У вас, кастильцев, горячая кровь, но я весьма сожалел бы, если бы вместо меня кто-нибудь другой поднял руку для моей защиты! В случае надобности я всегда сделаю это сам, дон Луи, но если мы будем принимать во внимание все, что говорят о нас люди, то нам никогда не придется вкладывать меча в ножны: молчат только о совершенно безличных людях.

— Через несколько месяцев, — воскликнул юноша, — я сделаюсь полным хозяином всего моего состояния, и тогда никто не помешает мне доставить вам все необходимое для осуществления вашего намерения; я ничего не пожалею для этого, и никакие увещания короля Фердинанда не удержат меня!

— Ваше намерение великодушно, но я не могу воспользоваться им, — возразил Колумб. — Необходимо, чтобы наша экспедиция находилась под покровительством одной из крупных и могущественных держав, иначе те же португальцы воспользовались бы плодами наших стараний. Мы должны закрепить свои завоевания за собой, поставив их под защиту какого-нибудь флага, обеспечивающего им неприкосновенность. Поняли? А теперь пора нам расставься! Как только мои старания увенчаются успехом, я извещу вас, пока же прощайте!

Дон Луи простился со своим знаменитым другом, и каждый поехал своей дорогой.

В это время в Санта-Фе, куда опять возвратился двор, происходила совершенно необычайная сцена.

Сеньор Луи де-Сент-Анжель, человек пылкий и не лишенный смелости, был глубоко возмущен решением совета и не мог примириться с отъездом Колумба; все это он громко и горячо высказывал своему приятелю и испытанному другу Колумба, дону Алонзо де-Кинтанилья, по пути к королевскому дворцу. У ворот дворца у него вдруг созрело решение сделать еще одну последнюю попытку заставить королеву одуматься, указать ей на то, что Испания потеряет свои выгоды, если она допустит, чтобы другое государство приняло под свое покровительство экспедицию Колумба, убедить ее тотчас же вернуть его и обещать ему все, что он требует. Изабелла была чрезвычайно доступна для всех, а потому, когда эти два сановника послали просить ее об аудиенции, она тотчас изъявила свое согласие, несмотря на ранний час.

Королева, как всегда, была окружена своими неотлучными спутницами, маркизой де-Мойа и ее воспитанницей, а король в это время работал у себя в кабинете.

— Что привело вас ко мне, сеньоры, в такой необычный час? — спросила она, ласково улыбаясь. — Чем могу я вам служить?

— Это мы, донья Изабелла, пришли оказать вам громадную услугу! Мы хотим указать вам источник неисчерпаемых богатств для всей страны.

— В самом деле? Разве есть еще где-нибудь мавры, дворцы и провинции, которые мы могли бы захватить?

— Не завоевывать, государыня, надо, а только пользоваться тем, что само идет в руки… да! Известно ли вашему величеству, что сеньор Христофор Колумб уже покинул Санта-Фе?

— Я этого ожидала, — отвечала королева, — после того, как совет, которому было поручено рассмотрение этого дела, нашел требования этого генуэзца непомерными и настолько надменными, что нам нельзя было согласиться на них.

— Человек, который скорее готов отказаться от всех своих надежд, чем поступиться своим достоинством, такой человек заслуживает доверия и уважения! Зная, что он положит целые царства к вашим ногам, он ставит и условия, соответствующие тому, что он обещает! — заметил де-Сент-Анжель.

— А самое предприятие его, разве оно не непомерно велико? Объехать вокруг света! Объехать кругом всю землю! Мне непостижимо, почему такая мудрая правительница, как ваше величество, на этот раз отступает перед великим, выгодным делом?

— Вы забываете, что если, в случае успеха, экспедиция Колумба нам может принести и выгоды, и славу, то, с другой стороны, в случае неудачи мы с королем, облекшие его высоким званием потомственного вице-короля будущих наших провинций, окажемся в смешном положении, и наше достоинство может от этого только пострадать! — проговорила королева.

— Я узнаю в этих словах речи архиепископа! — воскликнул де-Сент-Анжель. — Этот человек никогда не вникал в планы Колумба и даже, не ознакомившись с ними, не сочувствовал им. Но возможно ли купить славу и богатства, ничем не рискуя? Посмотрите на наших соседей — португальцев! Сколько им дали их открытия, а что это за открытия по сравнению с теми, на какие рассчитывает Колумб?

— А разве неоспоримо, что открытия Колумба будут так важны? — спросил король, вошедший незаметно и заинтересованный воодушевленной речью де-Сент-Анжеля.

— Это несомненно верно, ваше величество, а если в его теориях для нас с вами еще есть неясности, то надо ему дать возможность нам доказать их! Та страна, которая предоставит ему возможность осуществить его намерения, будет жить в памяти благодарного потомства. И если какой-нибудь другой король окажет покровительство и поддержку Колумбу, и тот положит к его стопам и земли, и богатства, и славу, тогда враги Испании будут торжествовать, а мы будем лишь бесплодно сожалеть, что, имея возможность обладать всем этим, мы упустили счастье иа рук!

— Куда отправился теперь Колумб? — живо осведомился король. Зависть ловкого политика заговорила в нем при мысли, что кто-либо другой может предвосхитить у него славу и выгоды. — Не в Португалию?

— Нет, государь, во Францию.

Король пробормотал что-то сквозь зубы и принялся ходить взад и вперед по комнате. Некоторое время все молчали; первой заговорила королева:

— А ты что скажешь, маркиза, должно ли нам унизиться настолько перед этим высокомерным генуэзцем, чтобы призвать его назад?

— Мне страшно подумать, что может наступить момент, когда Колумбом будут открыты новые земли, и слава этого открытия будет приписана другим, а про нас скажут, что счастье шло нам в руки, но мы сами отказались от него.

— И из-за какого-то клочка пергамента, из-за дутой кичливости, из-за пустого звука, из-за титула! — воскликнул де-Сент-Анжель со свойственной ему откровенностью.

— Не все так думают, — мягко возразила королева; — многие полагают, что его претензии превышают все то, что он нам может дать даже в случае полнейшего осуществления его надежд.

— Эти люди, очевидно, не имеют ни малейшего представления о том, какие несметные богатства вам могут дать владения на Дальнем Востоке, откуда приходят жемчуг, самоцветные камни, пряности, шелка и металлы.

— Я боюсь, Фердинанд, — обратилась королева к мужу, — не оказались ли наши советники чересчур поспешными при рассмотрении всего этого дела.

Фердинанд только усмехнулся на воодушевленную речь Сент-Анжель и продолжал внимательно просматривать бумагу, которую он держал в руке.

— Де-Сент-Анжель, вы совершенно уверены, что генуэзец отправился теперь во Францию? Вы это знаете наверное? — вдруг спросил король своим обычным резким тоном.

— Я знаю об этом от него самого, ваше величество, знаю, что теперь он старается позабыть наш кастильский язык и напрягает все усилия, чтобы усвоить себе язык французов, и, увы, если король Людовик обещает сеньору Колумбу все, в чем ему было отказано здесь, то Испания потеряет много выгод. Пусть даже это предприятие безумно в глазах людей малодушных и близоруких, но уже одна попытка открыть новые пути сообщения с Индией — переплыть весь огромный Антлантический океан, — разве это не подвиг? Вспомните только о португальцах, которые отважились на это и уже на первых шагах открыли прекрасные острова и прославились своими морскими подвигами.

Король подошел к королеве, и они стали вполголоса говорить о чем-то; королева говорила с жаром, с воодушевлением, а Фердинанд — с присущей ему холодной и спокойной сдержанностью и обдуманностью. Эта интимная беседа продолжалась около получаса, после чего королева приблизилась к своим дамам и разговаривавшим с ними двум сановникам, а король снова занялся чтением и просмотром своих бумаг.

— Сеньор де-Сент-Анжель, — сказала королева, — можете вы мне сказать, какая сумма нужна Колумбу для осуществления его намерения в том виде, как он того желает?

— Он просит два легких судна, две каравеллы, соответствующее число команды и три тысячи крон, — сумма, которую, не задумываясь, израсходует любой молодой повеса в Испании в несколько месяцев на свои забавы и развлечения.

— Да, сумма эта очень невелика, с этим я согласна, — сказала королева, пораженная скромностью требований этого человека в материальном отношении наряду с громадностью его требований в отношении честолюбия, — но как ни мала эта сумма, государь, мой супруг только что сказал мне, что сомневается, будет ли в данный момент в состоянии дать ее: наши обе казны до того истощены громадными расходами только что окончившейся войны… но я думаю, что мы все-таки найдем средство помочь этой беде! — добавила Изабелла вполголоса.

— Какая обида, что из-за такой пустяшной суммы можно упустить блестящий случай увеличить наши богатства! — воскликнула маркиза де-Мойа.

— Да, конечно, — согласилась королева и затем продолжала: — Дон Фердинанд не может решиться принять явное участие в этом деле, как король Арагонский, но я беру это предприятие под свое покровительство, как королева Кастилии, и если государственная казна пуста в настоящее время, то мои личные драгоценности, если их отдать в залог, помогут мне достать необходимую сумму. Я расстанусь на время с моими уборами и украшениями, лишь бы не дать уйти от нас Колумбу. Пусть он попытается доказать нам и всему миру справедливость своих теорий и надежд.

Невольный подавленный крик радостного изумления вырвался одновременно у всех присутствующих при последних словах королевы; но после первого момента недоумения и радости хранитель церковных доходов обратился к Изабелле и сказал ей, что его касса достаточно богата, чтобы ссудить королеве под одно ее слово требуемую сумму, и что прибегать к закладу ее драгоценностей нет никакой надобности.

— Ну, а теперь прежде всего следует вернуть Колумба, — сказала королева. — Вы говорите, что он уже в пути? Надо спешить сообщить ему наше решение. Кого бы послать за ним?

— Наилучший курьер сам явился к услугам вашего величества, — сказал стоявший в амбразуре окна дон Алонзо де-Кинтанилья, увидав проезжавшего мимо дворца дона Луи де-Бобадилья. — Во всей Кастилии вы не найдете человека, который бы с большей радостью принял на себя поручение отвезти эту весть сеньору Колумбу. Я говорю о доне Луи де-Бобадилья.

— Это поручение едва ли удобно навязывать молодому рыцарю, — нерешительно заметила королева. — С другой стороны, мы не должны медлить ни минуты, не должны оставлять генуэзца еще долее под впечатлением полученного им отказа. Пошлите за доном Луи и попросите его тотчас же явиться сюда.

Один из пажей побежал за доном Луи де-Бобадилья, и спустя всего несколько минут молодой человек уже входил в залу.

Лицо его горело, глаза смотрели необычайно мрачно, почти гневно, хотя и манера и поклон его королеве были почтительны.

— Вашему величеству было угодно приказать мне явиться сюда! — сказал он, склоняясь перед Изабеллой.

— Да, дон Луи! Мне понадобились ваши услуги. Можете вы мне сказать, что делает сеньор Колумб, генуэзский мореходец? Нам передавали, что вы дружны с ним.

— Простите, ваше величество, если у меня сорвется с языка что-нибудь лишнее. Генуэзец отряхивает теперь прах Испании от ног своих и находится на пути в другое государство, чтобы предложить свои услуги, от которых никто не должен был бы отказываться.

— По речи вашей видно, дон Луи, что вы не много времени уделяли жизни при дворе, — улыбаясь, заметила королева, — но так как на этот раз мы имеем случай потребовать от вас не придворной услуги, то я воспользуюсь им, чтобы дать вам возможность услужить мне. Сядьте на коня и скачите к сеньору Колумбу с известием, что все его требования я решила удовлетворить и что я приглашаю его немедленно вернуться. Скажите ему, что я даю ему королевское слово в том, что он получит возможность отправиться в задуманное им путешествие, как только найдем благоприятный момент, и все необходимые сборы и приготовления будут окончены.

Дон Луи не заставил повторять себе это приказание. Поцеловав руку королевы, он выбежал из залы и минуту спустя уже вскочил на коня. Когда он вошел к королеве, Мерседес незаметно отошла в нишу окна, выходившего на двор, и теперь видела, как он вскочил на своего скакуна и прежде, чем выехать из ворот, взглянул в окна дворца. Увидав ее, он с такой силой осадил коня, что тот чуть было не запрокинулся; глаза их встретились, и в них светилось столько радости, столько надежд, столько счастья, что на минуту они забыли обо всем на свете. Но Мерседес скоро очнулась и рукой сделала ему знак не задерживаться долее; дон Луи поскакал.

Тем временем Колумб медленно подвигался вперед. Его тяжелые думы давили его мозг. По временам он даже останавливался и начинал вспоминать всю прожитую жизнь, и чем больше он вспоминал, тем грустнее, тем тяжелее становилось у него на душе. Вдруг он услышал за собой звук бешеного галопа и, оглянувшись, увидел знакомую фигуру Луи де-Бобадилья.

— Радость! Радость! — кричал юноша. — Радуйтесь, сеньор Колумб! Я привез вам желанную весть!

Но молодой рыцарь до того запыхался, что трудно было разобрать его слова.

— Я не ожидал вас так скоро увидеть, — проговорил Колумб. — Что означает ваше возвращение, дон Луи?

В сбивчивых, непоследовательных словах юноша передал свое поручение и звал Колумба сейчас же вернуться с ним в Санта-Фе.

— Но зачем я вернусь туда, — возразил Колулб, — к этому двору, где вечно колеблются и никогда не решаются? Смотрите, волосы мои поседели за то время, пока я старался убедить их в их собственной пользе, и все-таки ничего не добился.

— Теперь вы добились всего! — воскликнул дон Луи. — Донья Изабелла поняла, наконец, всю важность ваших планов и ручается вам своим королевским словом, что окажет вам требуемую поддержку и принимает вас под свое покровительство.

— Неужели это правда? Скажите, дон Луи, тут нет какого-нибудь недоразумения?

— Нет, не сомневайтесь; я прискакал специально для того, чтобы призвать вас назад!

— Кем вы присланы? — спросил Колумб.

— Самой королевой, которая лично приказала мне передать вам ее решение.

— Но помните, что я не могу отказаться ни от одного из моих требований.

— Теперь об этом и речи нет! Королева согласна на все ваши условия.

ГЛАВА IX

Когда Колумб вернулся, то был радостно встречен своими верными друзьями, доном Луи де-Сент-Анжелем и доном Алонзо де-Кинтанилья, и после непродолжительной дружеской беседы явился к королеве.

— Я весьма счастлива, сеньор Колумб, что вы вернулись к нам, — говорила Изабелла. — Теперь мы ничего более не оспариваем друг у друга, и я надеюсь, что отныне мы совместно будем работать для достижения нашей общей цели!

— От всей души благодарю вас, сеньора, за вашу милость и доброту. Позволю себе надеяться, что и король не откажет моему предприятию в покровительстве, — добавил Колумб.

— Вы, сеньор, находитесь теперь на службе Кастилии, но и в этом королевстве почти ничего не делается без согласия и одобрения короля Арагонии, и нам удалось склонить дона Фердинанда на сторону вашего предприятия, хотя он и пошел на это, благодаря присущей ему осторожности и осмотрительности, не столь поспешно и не с таким легким доверием, как женщина.

— С меня достаточно, конечно, и доверия Изабеллы Кастильской; ее мудрость и осмотрительность будут служить мне щитом против насмешек и вышучивания легкомысленных и пустых людей. Я все свои надежды возлагаю на ваше слово.

Королева была удивлена, поражена и вместе с тем очарована манерами, осанкой и речами Колумба.

— Благодарю вас, сеньор Колумб, за ваше доверие, — сказала она.

В этот самый момент в залу вошел Фердинанд и принял участие в разговоре своей жены с Колумбом, как бы желая этим показать, что он считал нужным подтвердить все сказанное королевой.

— Я весьма рад вновь видеть вас в Санта-Фе, сеньор Колумб! — сказал король с любезной улыбкой. — И если ему удастся осуществить хотя бы половину того, на что ты, Изабелла, повидимому, рассчитываешь, — добавил он, обращаясь к жене, — то мы будем в праве не сожалеть о том, что оказали ему поддержку. Конечно, возможно, что ему не удастся увеличить блеска Кастилии, но зато ему, может быть, удастся, как ее верноподданному, обогатиться настолько, что он не будет знать, что ему делать со всеми этими богатствами.

Разговаривая с королевой, Колумб упомянул об острове Сипанго.

— А произрастают ли на этом острове пряности^[23] или что-либо другое, могущее содействовать пополнению государственной казны? — спросил король.

— Судя по словам Марко-Поло, знаменитого путешественника, посетившего этот остров, в целом мире нет другого такого места, где было бы столько золота, драгоценных камней, жемчуга и всяких иных богатств, — ответил Колумб.

Когда дело дошло до обсуждения отдельных пунктов условий, то заносчивый генуэзец держал себя так, как держал бы себя монарх, заключающий договор с двумя другими монархами. Предложение Колумба принять на себя одну восьмую всех расходов экспедиции взамен предоставления ему одной восьмой доходов и прибыли было принято без возражений, так что он являлся теперь как бы равноправным пайщиком и компаньоном правителей Кастилии и Арагона в этом и во всех последующих предприятиях этого рода.

Выйдя вместе с Колумбом из дворца, дон Луи де-Сент-Анжель и дон Алонзо де-Кинтанилья проводили своего друга до его дома.

ГЛАВА X

С того момента, как Изабелла дала свое согласие принять под свое покровительство экспедицию Колумба, все были вполне уверены, что экспедиция эта выйдет в море в самом непродолжительном времени. Все пункты договора были надлежащим образом изложены на бумагах, бумаги были скреплены подписями, занесены куда следует, снабжены печатями; словом, все было оформлено, как того требовали тогдашние порядки и обычаи, и Колумб покинул двор, чтобы лично руководить на берегу снаряжением судов.

Узнав о том, что время отплытия эскадры Колумба близится, молодой дон Луи де-Бобадилья решил обратиться к своей тетке и заручиться ее обещанием, что, в случае его благополучного возвращения из этого опасного плавания, его сватовство будет встречено благоприятно как с ее стороны, так и со стороны родни невесты и самой покровительницы экспедиции.

— Да ты, я вижу, уже кое-чему научился у своего нового наставника и будущего командира! — улыбнулась маркиза. — Ты тоже ставишь условия и предъявляешь требования. Но ты знаешь, что я обещала покойной матери Мерседес не располагать рукой ее дочери без зрелого размышления и не могу отдать ее ветренному, непостоянному в своих привычках молодому ветрогону потому только, что этот ветрогон — сын моего брата.

— Но разве я менее достоин ее, чем кто-нибудь другой?

— Милый племянник, ты молодой безумец! Ты считаешь себя во всех отношениях вполне достойным руки Мерседес де-Вальверде?

— Вы обладаете способностью весьма странно ставить вопросы, тетя! Кто может быть вполне достоин такого совершенства? Но если я и не вполне стою ее, все же я не совсем недостоин счастья назвать ее женой! Неужели вы сомневаетесь в искренности моих чувств к донье Мерседес?

— Совсем нет, мы видим искренность и пылкость твоей любви, и потому-то именно и опасаемся ее, королева и я!

— Как! Неужели и королева, и вы больше цените напускную любовь, чем искреннее и правдивое чувство?

— Именно такая искренняя страсть легче всего может возбудить в сердце такой девушки, как Мерседес, ответные чувства, то-есть такую же честную и искренную страсть, и такой страсти девушка поддается тем охотнее, чем больше она видит искренности в любящем ее человеке. Но такая страсть нарушила бы покой ее души. Вот почему я не хочу и не могу пока еще поощрять твою любовь к ней и опасаюсь твоих встреч с ней.

Однако, дон Луи так усиленно просил свою тетку предоставить ему возможность еще раз повидаться наедине с доньей Мерседес перед его отъездом в дальнее плавание, что маркиза, наконец, согласилась выпросить у королевы разрешения на такое свидание.

По приказанию королевы, донья Беатриса известила обоих влюбленных о разрешении им прощального свидания, и как только дон Луи в день своего отъезда явился к ней, она тотчас же сообщила ему, что Мерседес предупреждена и ждет его.

— Луи! — воскликнула девушка при виде вошедшего возлюбленного и готова была броситься к нему навстречу, но удержалась и только протянула ему руку, которую тот стал покрывать поцелуями.

— Ах, Мерседес, с некоторого времени увидеть вас стало труднее, чем государство Катай, о котором говорит Колумб. Что же, они воображают, что я похищу вас, посажу на седло или на круп коня и отвезу на одну из каравелл Колумба, чтобы вместе с вами отправиться на поиски великого хана?

— Вас можно считать способным на подобный безумный поступок, но не меня! Да, вообще, вы забываете, Луи, что молодым кастильянкам не принято разрешать свидания с глаза на глаз.

— С глаза на глаз! — воскликнул дон Луи. — А те два глаза, которые все время следят за нами из соседней комнаты! Вы их не считаете?

— Вы говорите о Пепите? — засмеялась Мерседес; ей казалось странным, что присутствие женщины, к которой она привыкла с самого раннего детства, как к своей собственной тени, могло мешать кому-нибудь. — Правда, она была против нашего свидания.

— Зависть к вашей молодости светится в ее глазах, выглядывает из каждой морщины ее неприятного лица.

— Вы не знаете моей Пепиты; у нее только одна слабость: она любит и балует меня.

— Я ненавижу всех дуэний^[24]! — воскликнул дон Луи.

— Это чувство общее у всех молодых сеньоров по отношению к дуэньям! — сказала из следующей комнаты Пепита. — Но я слышала, что те самые дуэньи, физиономии которых кажутся такими неприятными влюбленным, впоследствии становятся весьма приятными мужьям. Я могу запереть эту дверь, сеньор, и вы меня не будете видеть.

Спокойные, добродушные слова Пепиты пристыдили дона Луи.

— Нет, Пепита, не закрывайте дверь! — воскликнула Мерседес. — Дону Луи нечего мне сказать такого, чего бы вы не могли слышать.

— Без сомнения, но сеньор желает вам говорить о своей любви, — сказала дуэнья, — а посторонние свидетели всегда стесняют в таких случаях.

Пепита тихонько притворила дверь. Тогда Луи бережно отвел девушку к креслу и поместился возле нее на низком табурете.

— Что делает Колумб? — спросила Мерседес.

— Он уже уехал, облеченный всеми полномочиями власти, и если до вас дойдут слухи о некоем Педро де-Мунос или Педро Гутиеррец, то вы будете знать, что речь идет обо мне.

— Мне было бы приятнее, если бы вы сопровождали Колумба под вашим настоящим именем. Надеюсь, что вы предпринимаете это путешествие не из таких побуждений, которые нужно скрывать?

— Конечно, нет, но таково желание моей тетушки.

— Если так, то у нее, вероятно, есть на то свои причины, — сказала задумчиво Мерседес. — Во всяком случае, вы становитесь участником предприятия, которое прославит ваше имя, и когда мы с вами состаримся и будем обращать наши взоры к прошедшему, эти воспоминания будут нам отрадны.

Дон Луи был тронут тем, что в своих мыслях Мерседес уже считала их соединенными общей судьбой.

— Но если нас постигнет неудача?.. Быть может, вы тогда отвернетесь со стыдом от искателя приключений, над которым люди будут смеяться вместо того, чтобы прославлять его, как вы ожидаете! — возразил дон Луи.

— Вы ошибаетесь, Луи де-Бобадилья! С чем бы вы ни вернулись, со славой ли или с неудачей, я буду счастлива или несчастлива вместе с вами!

Около часа продолжалась их беседа.

В ту же ночь дон Луи пустился в путь к берегу, где Колумб уже ожидал его.

ГЛАВА XI

Экспедиция Колумба снаряжалась не в одном из крупных портов Испании, а в маленьком портовом городишке Палос-де-Могуер, провинившемся перед правительством нарушением каких-то законов, за что на него и было наложено, в качестве наказания, обязательство доставить правительству две каравеллы с полным снаряжением и оснасткой. Этот способ королева Изабелла нашла более выгодным для королевской казны, чем тратить на снаряжение судов свои личные средства.

Экипаж судов должен был набираться также из местного портового населения, и лишь усиливался небольшим отрядом сухопутных солдат.

На расстоянии менее полумили от Палоса, на высоком скалистом мысе, находился тот францисканский монастырь де-ла-Рабида, который семь лет тому назад приютил в своих стенах Колумба и его сына, явившихся сюда странниками, прося приюта и пищи.

Однако, несмотря на повеление Изабеллы, местное население и не думало о снаряжении каравелл; они видели в этой будущей экспедиции не что иное, как смертный приговор для всех, кому придется стать участниками ее. Спуститься вдоль берегов Африки к югу считалось в ту пору уже значительным подвигом, но океан, как они думали, на известном расстоянии обрывался в бездонную пропасть, куда непреодолимые морские течения неминуемо должны были увлечь все суда, которые достигли бы этого рокового предела.

Была уже средина января, но дело снаряжения судов еще не двигалось с места.

Однажды, когда Колумб сидел в монастыре, беседуя со своим другом и сторонником, патером Жуаном Перецом, послушник явился доложить, что приехал и ждет внизу молодой человек по имени Педро де-Мунос или Педро Гутиеррец.

— Да, да, — сказал Колумб, видимо, обрадованный, но сохраняя свое обычное спокойствие, — я ожидал этого молодого человека. Проведите его сейчас же сюда, мой добрый Санчо!

— Вероятно, какое-нибудь придворное знакомство? — высказал свое предположение отец приор.

— Это молодой человек, пожелавший принять участие в нашей экспедиции.

В этот момент в комнату вошел дон Луи де-Бобадилья. Дружелюбно и вместе почтительно поздоровался он с Колумбом и приором, и адмирал радостно приветствовал его.

— Добро пожаловать, Педро! Вы прибыли сюда как-раз во-время, чтобы ваше присутствие и поддержка могли сослужить добрую службу экспедиции. Первый приказ королевы совершенно остался без воздействия на местное население; второй же ее приказ, уполномочивающий меня захватить любые два судна, которые окажутся пригодными для нашей цели, также не привел ни к чему, несмотря на то, что сюда для этого был специально прислан сеньор де-Пеналоза с предписанием наложить на население, в случае неисполнения требования, пеню в двести мараведи^[25] за каждый просроченный день. Однако, и это не помогло, и мне кажется, что я теперь так же далек от осуществления моих надежд, как и тогда, когда я еще не приобрел дружбы отца приора и покровительства королевы.

— Вы ошибаетесь, сеньор! Я привез вам добрые вести. По дороге из Могуера я повстречался с моим старым знакомым, Мартином-Алонзо Пинсоном, опытным и лихим моряком, с которым мы вместе побывали на Кипре и затем ходили в Англию; мы много говорили с ним о вашем предприятии и о тех затруднениях, какие вы испытываете; судя по его словам, он весьма склонен думать, что вы выйдете победителем при осуществлении своих намерений.

— Мартин Пинсон пользуется здесь репутацией лучшего моряка во всей окрестности. Притом же он самый влиятельный здесь человек и слывет богачом.

— Он же и указал мне, где я найду вас. Однако, жители Палоса не особенно верят, насколько я мог заметить, в успех вашего предприятия.

— Ни один человек не будет мною допущен принять в нем участие, если он всей душой не будет разделять мои надежды и не будет питать полного доверия ко мне и к моим знаниям!

— Там, в Палосе, я слышал совсем иное; там утверждают, что ни один бывалый моряк не решается высунуть носа на улицу из опасения, что его заберут и отправят в Катай или на край света.

— Да-а, — сказал Колумб. — Это заблуждение чрезвычайно печально, но ваше известие, Педро, относительно Мартина Алонзо радует меня! Не правда ли, отец приор, он может быть нам очень полезен, а в последнее время его усердие, к великому моему огорчению, остыло!

— Да, если только он захочет, Мартин может вам сослужить хорошую службу: он уже не раз ходил и к берегам Франции и даже к Канарским островам! А позвольте спросить, сеньор Колумб, это королевство Катай много дальше отсюда, чем остров Кипр?

— Боюсь, что очень много, — ответил Колумб, — по моим расчетам, нам надо будет проплыть от восьмисот до тысячи миль прежде, чем достигнем Катая!

— Это ужасающее расстояние, — воскликнул приор, — но все же я склонен верить в возможность достичь его!

— Будем надеяться! — отозвался Колумб. — А вот и сеньор Пинсон!

Мартин-Алонзо Пинсон вошел возбужденный и озабоченный. Прежде всего он поздоровался с Педро, затем с адмиралом и наконец с приором, что не ускользнуло от внимания последнего.

— Я весьма огорчен тем, что только что узнал относительно отказа наших моряков исполнить приказ королевы. Но вы, сеньор адмирал, сами знаете, что за существа люди; говорят, что они разумны, одарены способностью суждения, а между тем. из ста человек, лишь один способен иметь свое собственное суждение!

— И это хорошо, — сказал приор, — ведь если бы все люди были умные, то как бы могли духовные пастыри руководить своей паствой? Интересы церкви, врученные духовенству, пострадали бы несомненно!

— Все это, может быть, и так: где глупцы — там и попам нажива, но ваши поучения повредили делу сеньора Колумба больше, чем какие бы то ни было личные суждения наших моряков! Все наши бабы хором кричат, что задуманная экспедиция — ересь, что утверждать, будто земля кругла, противно писанию, и тому подобное. Но я буду теперь внушать нашим морякам более здравые суждения.

— Должен ли я понять из ваших слов, сеньор Пивсон, что вы решили принять открытое участие в моей экспедиции?

— Да, сеньор адмирал, и не только открыто, но и самолично. Если мы с вами сговоримся, я решил присоединиться к вам после нашего разговора с доном… я хочу сказать, с сеньором Педро де-Мунос, с которым я уже раньше плавал и которого считаю человеком осторожным и образованным, и с которым я охотно разделю компанию.

— Раз вы серьезно решили принять участие в нашей экспедиции, — сказал Колумб, — ту я считаю, что вы наметили уже и ваши условия, и если вы желаете, то мы можем теперь же решить этот вопрос! Пройдемте в смежную комнату, где я покажу вам все необходимые документы и где мы подпишем условие.

— Прекрасно! Я готов! — согласился сеньор Пинсон.

ГЛАВА XII

Весть о том, что Мартин-Алонзо Пинсон намерен отправиться с Колумбом, распространилась в Палосе с быстротой молнии, и вскоре желающих принять участие в экспедиции явилось больше, чем было нужно.

Семья Пинсон усердно принялась за снаряжение экспедиции; один из братьев Мартина-Алонзо, Винцент-Янес, моряк по профессии, принял на себя командование одной из каравелл, другой же брат принял на себя обязанности лоцмана. Однако, как это всегда бывало, семья Пинсонов имела много сторонников, но имела также в своих врагов; эти враги, конечно, составили в данном случае оппозицию к всячески старались вредить успехам экспедиции, и чем ближе подходил момент отплытия тем ожесточеннее велась борьба, так что даже некоторые из добровольных участников экспедиции, под влиянием этой оппозиции, вдруг отказались, а некоторые даже просто дезертировали.

В конце июля Мартин-Алонзо приехал в монастырь, где большую часть времени проводил Колумб и где томился от бездействия дон Луи.

— Добро пожаловать, сеньор Мартин-Алонзо! — приветствовал его приор. — Ну, как идут дела в Палосе? Когда же вы будете в состоянии выйти в море?

— Вот то, чего еще никто сказать не может, отец приор, — отозвался вновь прибывший. — Уже двадцать раз я рассчитывал не сегодня--завтра поставить паруса, и все встречались какие-нибудь новые препятствия. На «Санта-Марии» все уже готово, это судно, на котором должен отправиться адмирал с сеньором Гутиеррецом или сеньором Муносом, как он решил назваться, можно считать хорошим и надежным судном, с водоизмещением свыше ста тонн и полною палубой.

— Вот это превосходно! — воскликнул Жуан Перец. — По крайней мере, на палубном судне вам, адмирал, будет удобнее и безопаснее, чему я особенно рад!

— В данном случае не следует думать ни о моих удобствах, ни о моей безопасности: у нас есть несравненно более важные соображения, досточтимый приор! — заметил Колумб. — Так вы полагаете, что к концу месяца «Санта-Мария» будет совсем готова? — обратился он к Мартину-Алонзо.

— Да, думаю. На нее можно принять шестьдесят человек команды, если только безумная паника, вдруг охватившая наших моряков, позволит нам набрать такое число охотников. Но я надеюсь, что, когда мы им объясним, что и они в праве рассчитывать на получение известной доли прибыли, — это их убедит всего вернее, — сказал Мартин-Алонзо.

— Конечно, это мы можем им обещать, — подтвердил Колумб, — потому что я сильно рассчитываю на то, что богатства Индии и Катая будут для этого достаточными! Но вы мне еще ничего не сказали о вашем судне «Пинте». Пригодно ли оно для плавания по океану?

— В сущности, «Пинта» будет готова к отплытию раньше других судов; вся задержка за «Нинньей», и когда та будет готова, можно будет выйти в море. Мой брат Янес взял на себя снаряжение этого судна, а раз он за что-нибудь берется, то будет сделано, и я надеюсь, что и «Ниннья» будет готова одновременно с «Санта-Мария», — сказал Пинсон.

Третьего августа в монастырской церкви совершена была торжественная месса.

— Наши люди невеселы, — заметил дон Луи Колумбу, — а, признаюсь, мне было бы приятнее, отправляясь в длинный и опасный путь, видеть вокруг себя бодрые и радостные лица!

— Не думайте, мой друг, что люди с веселыми, смеющимися лицами более смелы, — заметил Колумб; — также и серьезные, мрачные лица не всегда говорят о малодушии и страхе. Эти люди оставляют здесь свои семьи! А вы, Луи, вы никогда не думаете о более серьезных вещах, чем ваша любовь?

— Признаюсь, сеньор адмирал, ни о чем другом, кроме доньи Мерседес, я не думаю, но и одной этой думы вполне достаточно, чтобы заставить меня итти за вами хоть на край света.

ГЛАВА XIII

Наконец наступил долгожданный день отплытия^[26], и Колумб был счастлив до того, что в эти минуты позабыл долгие годы ожидания. Он сиял.

Но далеко не все испытывали подобные чувства: для многих моряков Палоса отдать причалы судов казалось все равно, что порвать последние нити, привязывающие их в жизни. Даже самому приору никогда еще это рискованное предприятие не представлялось столь опасным и безнадежным, как в этот момент, когда он сопровождал Колумба и дона Луи к берегу.

Они остановились в пустынном месте, вдали от всякого жилья, ожидая, чтобы за ними с судна прислали шлюпку. Здесь Жуан Перец должен был проститься с отъезжающими, но он был до того взволнован, что долгое время не мог выговорить ни слова. Наконец он собрался с силами:

— Сеньор Христофор, — сказал он, — с того дня, когда вы впервые постучались в двери монастыря Санта-Мария де-ла-Рабида, прошло много лет.

— Для меня это были годы томительных ожиданий, годы неосуществленных надежд! Прошлое запечатлелось неизгладимо в моей памяти, и что бы ни готовила мне судьба, всегда я с благодарностью буду вспоминать тот день, когда, ведя за руку своего усталого сына, я постучал в вашу дверь, и вы приютили меня и его, — проговорил Колумб.

— Мои мысли, — сказал растроганный старик, — будут всегда сопутствовать вам!

Шлюпка, присланная за адмиралом, уже пристала к берегу.

В то время, как Колумб и дон Луи медленно направились к ней, молодая женщина, прибежавшая из ближайшего селения, с плачем и рыданием кинулась в объятия одного из гребцов, который подбежал к ней и прижал ее к себе.

— Пойдем со мной, Пэпэ! — воскликнула она.

— Но ведь ты знаешь, Моника, что я моряк; я не по своей воле еду; я охотно бы отказался от этого плавания, но не смею ослушаться приказа.

Наконец, шлюпка доставила Колумба и дона Луи к месту стоянки эскадры, состоявшей из трех судов различной величины и различного типа. Это были: «Санта-Мария», «Ла-Пинта» и «Ниннья». Водоизмещение первого судна почти вдвое превышало водоизмещение второго; оно было сплошь палубное и, кроме того, еще имело ют и кормовую рубку, служившую помещением для адмирала. Кроме кормовой рубки, на «Санта-Марии» имелась еще и носовая рубка, служившая помещением для большей части экипажа; рубка эта, необычайных по тому времени размеров, занимала чуть ли не треть длины всел палубы. Будучи весьма широкими по сравнению со своей длиной, суда были небыстроходны, но надежны; мачты на них было крепкие, высокие, а марсы сравнительно короткие. Остальные два судна эскадры были беспалубные, но по тогдашним временам это было дело обычное; впрочем, и на беспалубных судах имелись возвышения на носу и на корме, так называемый бак или форкастель, и шканцы или квартер-дек на корме, где можно было укрыться в непогоду.

Как бы то ни было, но такие опытные моряки, как Колумб и Мартин Пинсон, считали эти суда вполне пригодными для своей цели, несмотря на все те неудобства и недостатки, которые в них нашли бы современные моряки.

ГЛАВА XIV

Вступив на палубу своего судна, Колумб прошел в свою каюту, и в этот вечер дону Луи не пришлось более беседовать с ним. Правда, молодой человек, принявший на себя звание секретаря адмирала, разделял с ним каюту, но Колумб был до того занят делами, которые приходилось еще уладить прежде, чем выйти в море, что дон Луи не решался тревожить его и прогуливался взад и вперед по палубе далеко за полночь. Вернувшись в каюту, он застал Колумба уже спящим.

Следующий день была пятница. Поутру дон Луи одним из первых вышел на палубу, но адмирал был уже наверху на юте, служившем ему капитанским или командирским мостиком, откуда он всего лучше мог следить за движением своих судов, управлять ими, подавать сигналы и производить свои астрономические наблюдения.

Как только адмирал, или, как его теперь называли все испанцы, дон Христофор, увидел дона Луи, он тотчас подозвал его к себе и обратился к нему со следующими словами, зная, что они будут услышаны многими:

— Сеньор Гутиеррец, вы должны по возможности постоянно быть у меня под рукой, так как во всякое время можете мне быть нужны!

Все это было сказано начальническим тоном, а звание сеньор было употреблено Колумбом с намерением дать понять окружающим, что под скромным именем Педро де-Мунос скрывается один из приближенных придворных кавалеров короля. Колумб хорошо знал людей и то, как и чем можно им внушить необходимое к себе почтение и повиновение.

— Вот наш путь. Вот где должен быть остров Сипанго^[27] и окружающий его архипелаг мелких островов, а вот Катай^[28]! — При этом Колумб водил пальцем по разостланной на ящике, где хранилось оружие, карте. — Вот Канарские остова, вот Азорские.

Впервые в душе дона Луи, с тех пор, как он решился участвовать в экспедиции Колумба, пробудился некоторый интерес к самому предприятию, и он стал с любопытством разглядывать карту.

— Это путешествие, — воскликнул он, — будет иметь громадное значение, если мы найдем дорогу в океане и сумеем вернуться тем же путем!

— Именно последний вопрос всего более интересует в данный момент всех отправляющихся с нами, — сказал Колумб. — Видите эти мрачные, угрюмые лица наших матросов? Слышите эти вопли и стоны, доносящиеся до нас с берега и со всех этих лодок?

В этот момент дон Луи отвел глаза от карты и увидел, что маленькое судно «Ниннья», в сущности, простая фелука^[29], обогнала «Санта-Марию»; ее со всех сторон сопровождали мелкие челны и шлюпки, положительно перегруженные женщинами, старцами и детьми. То же самое происходило и вокруг второго судна эскадры «Пинта», хотя и с большей сдержанностью, потому что авторитет Мартина-Алонзо Пинсона, находившегося на «Пинте», мешал слишком шумному и явному проявлению горя. Целый рой челноков теснился и вокруг адмиральского судна «Санта-Мария», но страх перед адмиралом держал провожающих в границах должного приличия: никто громко не жаловался, но на всех лицах было выражение горя и отчаяния; все эти люди думали, что видят своих близких в последний раз, а те, очевидно, разделяли с ними это убеждение и были уверены, что прощаются с Испанией и со своими семьями навсегда.

«Санта-Мария» уже снималась с якоря; паруса стали надуваться, и все три судна эскадры Колумба в стройном порядке вышли одно за другим из устья Одиеля в залив. В ту минуту из-за гор выкатился огненный шар солнца и залил своим сиянием и берег, и море, и самые суда.

Многие челноки провожали эскадру до самого выхода в открытое море, после чего вернулись обратно, а эскадра продолжала свой путь.

День был прекрасный; ветер сильный и попутный. Известно было, что адмирал рассчитывает пристать к Канарским островам, затем уже пуститься в плавание по неведомому простору океана, где еще не плавало ни одно судно. Канарские острова считались пределом известного мира, за которым простиралась беспредельная пустыня.

Плавание к Канарским островам являлось в те годы крупным событием среди моряков, так как расстояние хотя и было велико, но вообще в ту пору плавали преимущественно вдоль берегов, и лишь в редких случаях отваживались выходить в глубь океана.

Канарские острова были известны еще древним; один современник Юлия Цезаря оставил довольно подробное описание этих островов под именем «Счастливых островов»; но впоследствии, после падения римского владычества, европейцы забыли даже самое местоположение их, и лишь в половине XIV века один испанец, преследуемый маврами, снова случайно открыл их; вскоре после этого португальцы, являвшиеся в те времена самыми отважными мореплавателями, овладели одним из этих островов и превратили его в место отправления своих морских экспедиций вдоль берегов Гвинеи.

Испанцы также не оставили без внимания эти острова, — таким образом, в это время Канарские острова принадлежали наполовину португальцам, наполовину испанцам.

Луи де-Бобадилья знал эти острова только по имени, и потому адмирал старался теперь ознакомить его с характерными особенностями и значением их для мореплавания.

— Эти острова, — пояснял Колумб, — сослужили португальцам прекрасную службу. Они снабжают их суда пресной водой, топливом и припасами, и я не вижу, почему бы теперь Кастилии не поступить точно так же. Вы сами знаете, сколько выгод извлекли наши соседи из своих колоний, и какой приток богатств образовался у них из этих колоний в Лиссабоне. Но все это капля воды в море по сравнению с тем, что может дать Кастилии наша экспедиция.

— А по вашим расчетам, дон Христофор, владения великого хана находятся не дальше от берега Испании, чем самые дальние из южных колоний Португалии? — спросил дон Луи.

Колумб внимательно осмотрелся кругом, желая убедиться, что никто не может его услышать, затем, понизив голос почти до шопота, ответил тоном, доказывающим полное доверие к своему юному собеседнику:

— Вы знаете, дон Луи, с какими людьми нам приходится иметь дело. Пока мы будем вблизи берегов, я ни минуты не могу быть спокоен, что они, то-есть то или другое из наших малых судов не уйдет от нас, укрывшись в одном из мелких портов ночью, чтобы затем вернуться домой.

— Но неужели вы считаете Мартина-Алонзо способным на такой поступок? — воскликнул дон Луи.

— Нет, из трусости или из боязни он никогда не сделал бы этого: это испытанный, бесстрашный и отважный моряк, на которого вполне можно положиться. Но Пинсон не может всего видеть и за всем уследить, а главное, никакие силы не в состоянии удержать обезумевший от страха и возмутившийся экипаж; их много, а он — один. Я не поручусь даже и за наш экипаж, несмотря на всю мою громадную власть, несмотря на то, что я не спускаю с них глаз; вот почему я не могу открыто и искренно ответить на ваш вопрос. Мой ответ испугал бы наших моряков. Но вам лично, дон-Луи, я скажу, что наше плавание никогда еще не имело себе подобного как по дальности расстояния, так и по безлюдности пути. Однако, не будем больше говорить об этом.

В восемь часов утра эскадра вышла из Сальто, и лишь когда стемнело и высоты Палоса окончательно скрылись из вида, взяли курс к югу. Суда были небыстроходные, а так как всем было известно, что плавание будет дальнее, то никто не помышлял о скором его окончании. Две морских мили в час, то-есть, приблизительно, шесть английских миль, считалось в то время хорошим ходом для судна, даже при попутном ветре.

— Вот заходит солнце и как будто тонет в волнах Атлантического океана, — сказал Колумб, обращаясь к неразлучному с ним дону Луи. — Но вы знаете, конечно, сеньор Гутиеррец, что оно не тонет в море, а продолжает свой путь и после того, как скроется от наших глаз. Это еще раз подтверждает мою теорию, что земля кругла.

В это время двое матросов работали неподалеку от двух собеседников над починкой перетершегося каната; услышав слова адмирала, они, на время прервав работу, стали прислушиваться. Один из этих матросов был Пэпэ, другой, человек лет под пятьдесят, смотрел настоящим морским волком; он был невысокий, коренастый, с сильными мускулистыми членами, с несколько грубым, угловатым, но умным лицом, на котором можно было прочесть добродушие, смышленность и упорную волю.

— А на чем основываете вы, сеньор Христофор, предположение, что солнце, скрывшись от нас, продолжает свой путь, освещая другие страны? — спросил между тем дон Луи.

— На чем? — повторил Колумб. — На том, что было бы бессмысленно, чтобы в продолжение целой половины суток свет и тепло, изливаемые этим светилом, пропадали бесплодно. Затем, разве мы не видим и не знаем, что солнце, зашедшее для нас, еще светит на Азорских островах, что Грецию и Смирну оно озаряет на час или полтора раньше, чем мы его увидим? Вот почему я думаю, что, покинув нас, солнце осветит Катай, а поутру, покинув его, появится у нас на востоке. Словом, я убежден, что то, что так быстро, то-есть в течение всего одних суток, делает солнце, совершим и мы с нашими каравеллами, только в более долгий срок.

— Таким образом, вы уверены, что земля кругла, и что успех вашего путешествия обеспечен?

— Безусловно. И мне было бы крайне прискорбно думать, что среди людей, составляющих наш экипаж, есть хоть один, который не думает так, как я. Да, вот, кстати, два матроса; они, вероятно, слышали наш разговор. Мы порасспросим их и узнаем мнение людей, привычных к морю и хотя не ученых, но смышленных и рассудительных. Это, кажется, Пэпэ?

— Так точно, сеньор.

— У тебя честное и прямое лицо, и я уверен, что на тебя можно положиться. А ты, как видно, давно дружен с морем, — заметил Колумб, обращаясь к другому. — Такие люди, как вы двое, мне нужны в этом деле. Как тебя звать?

— Приятели зовут меня Санчо, сеньор, когда не особенно церемонятся или спешат, а в свободную минуту или когда они хотят выказать вежливость, то прибавляют еще и Мундо, так что в общей сложности выходит Санчо-Мундо.

— Мундо^[30]. Это огромное имя для такого низкорослого человека, — засмеялся Колумб. — Удивляюсь, что у тебя хватает смелости носить такое громкое имя.

— Я и то говорю товарищам, что это не имя, а титул, — сказал матрос.

— Без сомнения, — согласился с ним Колумб, — и твои родители тоже звались Мундо?

— Не могу вам сказать, сеньор, как они звались: я никогда не знал об этом; добрые люди нашли меня у дверей доков в корзинке, и так как передо мной лежал весь широкий мир, то они прозвали меня Мундо.

— А давно ты сделался моряком? — спросил адмирал.

— Да с тех пор, как я себя помню. Меня, вероятно, еще с корзинкой снесли на судно, и первые шаги свои я научился делать на палубе каравеллы; я до того сроднился с морем, что на суше меня тошнит, и всякий аппетит пропадает! — ответил Санчо-Мундо.

— А какими судьбами ты попал сюда, на мое судно? — спросил Колумб.

— Могуерские власти послали меня участвовать в экспедиции, полагая, вероятно, что это путешествие самое подходящее для меня: оно будет продложаться бесконечно долго или же вовсе никогда не окончится.

— Превосходно! Значит, и на тебя я могу рассчитывать, как на верного и надежного товарища в случае нужды! — сказал адмирал.

— Скажу одно, сеньор: опасностей и трудностей я не боюсь, а они меня боятся!

— Молодец! — воскликнул дон Луи.

Адмирал только улыбнулся, затем, приняв свой обычный серьезный и внушительный вид, удалился в сопровождении своего секретаря в свою каюту.

— Удивляюсь я, право, Санчо, — сказал Пэпэ по уходе адмирала, — что ты даешь так волю своему языку в присутствии человека, облеченного чуть не королевской властью.

— Молод ты, Пэпэ, вот что! — отозвался Санчо. — Чего мне бояться адмирала? У меня ни роду, ни племени. Что он может мне сделать? Если даже и осерчает и прикажет повесить, то что из того? Когда-нибудь умирать все одно надо; у меня ни жены, ни детей; обо мне некому плакать, и мне не о ком жалеть. Что касается самого адмирала, то он или очень великий человек, или же просто жадный до почестей и хорошего житья и с этой целью сумевший провести и одурачить других. В том и другом случае мне незачем держать язык на привязи. Если он великий человек, то что ему от жужжанья такой малой мухи, как я? Если же он просто ловкач, то чего только не в праве сказать ему природный кастилец?

— Да какой же ты кастилец? Родина твоя корзинка, в крайнем случае — могуерские доки, а Могуер подвластен Севилье!

— Слушай, Пэпэ! Человек никогда не должен унижать себя! И раз Севилья подвластна Кастилии, то, следовательно, и мы с тобой кастильцы, вот что!

ГЛАВА XV

Так как ветер продолжал быть попутным, то суда эскадры довольно быстро двигались по направлению к Канарским островам. Особенно благоприятным для плавания оказалось воскресенье, так как в этот день прошли в течение двадцати четырех часов сто двадцать миль. В понедельник утром шестого августа Колумб весело беседовал, стоя на юте, с доном Луи, как вдруг увидел, что на «Пинте» подобрали паруса; такой маневр указывал на какую-нибудь аварию, и потому «Санта-Мария» быстро двинулась к ней на помощь.

— Скажите, пожалуйста, сеньор Мартин-Алонзо, — крикнул адмирал, как только оба судна достаточно близко подошли друг к другу, — по какой причине вы вдруг остановились на полном ходу?

— Судьбе так было угодно, дон Христофор, — отозвался Пинсон. — Руль нашей каравеллы сдвинулся с места; надо его снова поставить на место прежде, чем довериться ветру.

При этих словах лицо адмирала приняло строгое и суровое выражение, брови нахмурились; приказав немедленно приступить к исправлению аварии, он принялся молча ходить взад и вперед по палубе своего судна.

Видя, что адмирал встревожен этим неожиданным случаем, весь экипаж «Санта-Марии» спустился вниз, оставив его одного с доном Луи.

— Надеюсь, сеньор, что эта авария не серьезная, и что она не может задержать нас в пути, — заметил Луи после нескольких минут молчания. — Мартин-Алонзо такой опытный моряк, что, наверное, найдет средства и возможность добраться до Канарских островов, где можно будет исправить эту аварию и произвести необходимые починки.

— Да, надо надеяться, но меня тревожит не самая авария и даже не та задержка, которая может и должна из-за нее произойти, а то обстоятельство, что это судно было взято для экспедиции путем реквизиции, к великому неудовольствию и досаде его владельцев Гомеца Раскона и Кристоваля Квинтеро, которые оба находятся в настоящий момент на «Пинте». Я подозреваю, что они подготовили эту аварию, как ранее того прибегали к всевозможным приемам, чтобы помешать отплытию нашей эскадры.

— Клянусь честью, сеньор адмирал, я бы, не задумываясь, примерно наказал их за такое предательство! Разрешите мне сесть в шлюпку, и я отправлюсь сейчас же на «Пинту» и объявлю этим Раскону и Квинтеро, что если у них руль еще сдвинется с места или с судном приключится еще какая-либо другая авария, то первый из них будет повешен на рее своей каравеллы, а второй — сброшен в море для исследования ее киля.

— К таким мерам следует прибегать тольхо в крайнем случае и при полной доказанности вины, дон Луи; пока же я считаю за лучшее, если возможно, подыскать на Канарских островах другую каравеллу, а эту предоставить в распоряжение ее владельцев, иначе я предвижу, что мы постоянно будем под угрозой этих двух личностей. Пока же нам остается только положиться на Мартина-Алонзо и его опытность.

Час или два спустя все три судна эскадры двинулись дальше по направлению к Канарским островам. Несмотря на задержку от аварии, эскадра прошла девяносто миль в эти сутки. Но на другое утро руль снова двинулся с места, и на этот раз с более серьезным повреждением. Это повторное приключение сильно обеспокоило адмирала. Несмотря на то, что ветер был попутный, вследствие этой новой задержки суда сделали в этот день всего только шестьдесят миль, а на следующее утро суда настолько могли приблизиться друг к другу, что командиры всех трех судов могли обменяться своими наблюдениями и определить точное местонахождение эскадры. Все они руководствовались компасом, но почти никто из мореплавателей того времени не знал об уклонениях компаса при известных условиях, и только один Колумб изучил способ с точностью определять местонахождение судна почти в любой момент и свои знания блестяще доказал и на этот раз.

Как он и предполагал, вскоре появились в указанном им направлении на краю горизонта вершины Канарских гор, но так как такие предметы видны в открытом море в ясную погоду на громадном расстоянии, то эскадра подошла к главному острову Канарской группы лишь восьмого августа утром, то-есть почти неделю спустя после своего ухода из Палоса.

Войдя в порт, все три судна бросили якорь, и Колумб тотчас же принялся за розыски подходящей для его цели каравеллы, но, не найдя того, что ему было нужно, он отправился с «Санта-Марией» и «Нинньею» в Гомер, другой остров этой группы, оставив «Пинту» в большой гавани.

При починке этого судна оказалось, что оно было плохо проконопачено, вероятно, с целью сделать его непригодным для дальнего плавания. Во время стоянки недовольство среди матросов росло, и даже к ним примкнул кое-кто из старших. Во время кратковременного переезда от большого Канарского острова к Гомеру Колумб, стоя на юте своего судна, случайно услышал следующий разговор между матросами, столпившимися у грот-мачты:

— Говорю тебе, Пэпэ, что судьба нашего экипажа темнее этой ночи! Ну, скажи на милость, кто когда-либо слышал, чтобы существовала земля за Азорскими островами? Кому не известно, что земля окружена громадными океанами — пределами человеческому любопытству?

— А ты вместо того, чтобы задавать вопросы Пэпэ, который слишком молод, чтобы быть опытным, лучше спросил бы, Перо, меня, и я тебе отвечу, — сказал Санчо-Мундо, голос которого Колумб сразу узнал.

— Ну, что же ты скажешь об этой неведомой земле, которая, как нас хотят уверить, лежит за этим океаном и которой никто никогда не видал?

— А скажу, что было время, когда и Канарских островов не знали, и никто их не видал, и когда португальцы не знали своих Гвинейских земель!

— Все знают, что есть страна Африка, и потому нет ничего удивительного, что португальские моряки пришли в страну, о существовании которой всем известно. Но кто может сказать, что в океане есть еще другие земли?

— Дельно сказано! — воскликнул один матрос.

— Дельно только для таких баб-сплетниц, как вы, а не людей, думающих о том, что они говорят! — спокойно возразил Санчо. — Ты говоришь, Перо, что никто там не был, никто не видал. Так вот мы первые там будем и увидим; всему должно быть положено начало. Мы это начало положим, а после нас станут ходить туда и другие, а идем мы туда с запада потому, что это кратчайший путь, и потому, что другого пути нет! Скажите мне, товарищи, может ли судно итти на парусах по горам и долинам?

— Конечно, нет! Это и младенец знает! — раздались голоса.

— Ну, так вот! Взгляните завтра поутру на карту адмирала и увидите, что земля тянется от одного полюса до другого по эту сторону Атлантического океана. Ну, так как же тут пройти судну? Значит, другой дороги, как на запад, и нет!

— Это верно, и тебе бы лучше молчать, Перо, чем людей смущать! — крикнуло несколько голосов.

Перо вовсе не желал молчать и, вероятно, стал бы возражать, если бы в этот момент не случилось нечто необычное. Эскадра находилась в виду пика Тенерифа^[31]. Ночь была довольно светлая, и очертание его можно было различить вдали хоть и смутно, но все же безошибочно; вдруг из кратера его вырвался огненный столб, который то заливал ярким светом всю гору, то оставлял ее во тьме. Матросы в ужасе кинулись на колени. Колумб и некоторые из его приближенных находились в этот момент на юте; извержение вулкана не осталось незамеченным ими; но, как люди образованные, они не видели в этом явлении ничего особенного.

Между тем Перо в сопровождении чуть не большей части экипажа, едва оправившись от первого впечатления ужаса и испуга, приблизился к юту и от имени товарищей стал просить адмирала не упорствовать долее в своем намерении переплыть океан, когда на его пути даже горы начинают извергать пламя.

— Есть здесь среди вас кто-нибудь, кто плавал по Средиземному морю или кто был на острове, принадлежащем нашему королю дону Фердинанду? — спросил спокойно Колумб.

— Я, сеньор! — отозвался Санчо. — Я был на острове Кипре, в Александрии и даже в Стамбуле, где живет великий турок.

— Значит, ты видел и гору Этну, которая постоянно извергает пламя и которая находится в стране, изобилующей всем и населенной богатым народом. Из этого все вы видите, что огнедышащие горы не чудо; это — обычное явление, о котором вы только не знали, потому что раньше его не видали, — сказал Колумб. — А теперь те из вас, которые уже раньше видели извержения огнедышащих гор, разъяснят вам, как и почему это происходит!

Вскоре общими усилиями удалось успокоить встревоженные умы, чему особенно способствовал рассказ Санчо и еще двух-трех матросов, которые уже раньше видали извержения.

Приплыв, наконец, второго сентября в Гомер, все три судна простояли здесь несколько, дней, чтобы запастись водой и припасами прежде, чем окончательно покинуть населенные места и распроститься надолго с пределами цивилизованных стран.

Прибытие экспедиции произвело громадное впечатление на население Канарских островов.

Во всех странах этой части океана, на Мадере, Азорских и Канарских островах, было распространено мнение, что где-то на западе существует материк.

В числе самых выдающихся лиц на острове Гомере была донья Инеса Пераза, мать графа Гомера. По случаю приезда адмирала донья Инеса устроила у себя торжественный прием, на который пригласила не только самого Колумба, но и всех, кого он пожелает привезти с собой.

— Я особенно рада, дон Христофор, — сказала она Колумбу, — что наконец удалось осуществить ваш план. В случае удачи экспедиция принесет громадные выгоды Испании и, кроме того, подтвердят упорно держащееся среди жителей Счастливых Островов мнение, что к западу от нас лежит земля. Многие утверждают, что даже видели ее!

— Я уже слышал об этом, сеньора, — отвечал Колумб, — как и о сказочном острове Сент-Брандан, который ежегодно раз бывает виден людям. Но каким образом никто не побывал на том острове, который столько людей видели? Пусть только мне скажут, под каким меридианом и какой параллелью лежит этот остров, и через неделю я буду знать наверное, существует он, или нет.

— Я лично несколько раз видел этот остров, сеньор, — сказал один из гостей, сеньор Дама, — но не знаю толка ни в меридианах, ни в параллелях; я видел его в совершенно ясную погоду и отлично помню, что следил, как скрылось солнце за его горами.

— Все это прекрасно, но я все-таки полагаю, что вы были введены в заблуждение миражем.

— Нет, это невозможно, — воскликнули несколько голосов разом. — Сотни лиц ежегодно видят этот остров, появляющийся, а затем исчезающий так же внезапно в волнах океана!

— Однако, пик Тенериф вы все видите в течение круглого года, потому что он действительно существует; земля же, которая то появляется, то исчезает, едва ли существует на самом деле! Я усердно изучал все науки, которые могут мне быть полезны для успеха моего предприятия, и рассчитываю руководствоваться в своих поисках Катая только выводами науки. О существовании же исчезающих островов или земель наука ничего не говорит, и на таких явлениях нельзя серьезному человеку строить свою теорию.

— А ваши спутники, адмирал, тоже все люди, убежденные в силе науки? — спросила хозяйка. — Хотя бы, например, сеньор Гутиеррец?

— Сеньор Гутиеррец — доброволец в этой экспедиции, и то, что его побудило присоединиться ко мне, составляет его тайну, в которую я никогда не пытался проникнуть: это его личное дело. Спросите его, если это вас может интересовать.

— Скажите, молодой человек, что побудило вас участвовать в этой экспедиции? Неужели желание послужить славе Кастилии? Судя по вашему виду, вы могли бы иметь успех и при дворе!

— Донье Изабелле и ее дамам приятнее видеть человека, желающего послужить интересам Кастилии в этой экспедиции, чем добивающегося придворных чинов и отличий в залах дворца, — отвечал дон Луи.

Присутствующие дамы были очарованы его наружностью. Им казалось, что со стороны Колумба, стоящего на склоне лет, не удивительно было рисковать жизнью ради возможности открытия новых неведомых стран, но подобная решимость со стороны юного красавца, дона Луи, казалась им непонятным подвигом.

— Не все молодые люди руководствуются в своей страсти скитаться по чужим странам и морям глубокими побуждениями, — сказала донья Инеса. — Я знаю, например, из писем моих друзей, одного сеньора, дона Луи де-Бобадилья, графа де-Лиерра, который предается непристойному его званию бродяжничеству без всякой предопределенной цели и тем возбуждает неудовольствие не только своих родственников и правителей, но даже вредит себе в своих любовных делах, в мнении той особы, которую он любит.

— Но, сеньора, — возразила одна красивая молодая дама, — говорят, что молодой граф хотя и любит скитаться по свету, но он отважен и мужествен. А вам известно также имя той особы, которую он любит?

— Мне писали, что это — донья Мариа де-Лас Мерседес де-Вадьверде, красивейшая девушка.

— И это действительно так! — воскликнул дон Луи.

— Вот как? Так вы ее знаете, сеньор?

— Я ее видел, и этого достаточно! Но вам, сеньора, может, известно также, что сталось с ее недостойным поклонником?

— Говорят, что он снова покинул Испанию. Никому не известно, куда он уехал; быть может, он участвует в каких-нибудь неблаговидных пиратских подвигах где-нибудь на востоке, — прибавила уже от себя донья Инеса, после чего разговор перешел на иные темы, и немного спустя адмирал и сопровождавшие его лица удалились, чтобы вернуться на свои суда.

— Право, дон Христофор, часто люди приобретают громкую репутацию, сами того не подозревая, — сказал Луи, идя вместе с своим адмиралом к берегу, где их должна была ожидать шлюпка. — И если вашему превосходительству посчастливится, благодаря этой экспедиции, прославиться хоть наполовину так, как прославился я своими подвигами и путешествиями, то можно будет сказать с уверенностью, что ваше имя не будет забыто потомством.

Адмирал и его спутник подошли к берегу; вдруг Колумб заметил, что какой-то человек поджидал их и теперь незаметно старался приблизиться к ним.

— Что тебе нужно от меня, приятель? — спросил Колумб, когда человек этот подошел достаточно близко. — Если не ошибаюсь, тебя зовут Санчо-Мундо?

— Так точно, сеньор адмирал! Это я! Я имею сказать вам несколько слов относительно успеха нашей экспедиции, но так, чтобы нас с вами не могли услышать посторонние.

— Можешь говорить. Этот сеньор — мой секретарь, и пользуется полным моим доверием!

— Ваше превосходительство, конечно, и без меня знает, каков король Португалии и чем все эти последние годы были заняты португальские моряки и мореплаватели: они открывают все новые и новые земли и вместе с тем изо всех сил стараются помешать другим делать то же самое.

— Послушай, Санчо, — прервал его адмирал, — если ты имеешь что-либо сообщить мне, то говори прямо; если сведение твое стоит чего-нибудь, то я заплачу тебе за него, сколько оно заслуживает!

— Вот видите ли, сеньор адмирал, много лет тому назад я ходил в Сицилию на каравелле, принадлежащей семье Пинсон. Хорошая была каравелла, не то, что эти нынешние…

— Не забывай, приятель, что уже стемнело, и что адмирала ждет шлюпка! — сказал дон Луи, выведенный из терпения, видимо, умышленными проволочками матроса.

— Как могу я забыть об этом, сеньор, когда вижу, что солнце заходит передо мной, и сам я принадлежу к экипажу адмиральской шлюпки? Я только для того и ушел с нее, чтобы сообщить его превосходительству то, что ему весьма важно знать!

— Пусть он себе рассказывает, как умеет, сеньор Мунос, — сказал Колумб, — мы не уедем дальше, если станем сбивать его с пути!

— Именно так, сеньор адмирал! Так вот, когда я ходил в Сицилию, то со мной на судне был товарищ, по имени Хозе Гордо, родом португалец, и хотя мы долго плавали вместе, мне так и не удалось узнать, был ли Хозе в душе португальцем или испанцем, потому что плавал он всегда на испанских судах, любил испанские вина лучше португальских и испанских женщин — лучше своих землячек.

— Будем надеяться, что он теперь исправился в этом отношении, — с невозмутимым спокойствием заметил Колумб. — Я предвижу, что то, что ты имеешь мне сообщить, основано на словах этого самого Хозе.

— А ведь вы верно угадали, ваше превосходительство! Так вот, видите ли, этот самый Хозе нынче прибыл сюда на той фелюке, что стоит на якоре подле «Санта-Марии», и, узнав, что я нахожусь на этом судне, явился меня проведать…

— Превосходно, — сказал адмирал, — ну, а теперь, я полагаю, ты, наконец, скажешь, что узнал от него…

— Я узнал от него нечто, касающееся дона Жуана Португальского, дона Фердинанда Арагонского, доньи Изабеллы Кастильской, вашего превосходительства, сеньора адмирала, сеньора де-Муноса и меня, вашего покорного слуги!..

— Странная компания! — не выдержав, воскликнул дон Луи и, сунув в руку матроса дублон^[32], добавил: — Быть-может, это заставит тебя сократить твой рассказ! Скорее к делу!

— Вторая такая монета сразу привела бы дело к развязке, сеньор, — сказал хитрый Санчо. — Дело в том, что Хозе стоит здесь за плетнем, и так как он мне сказал, что его сведение стоит дублона, то был бы весьма огорчен, узнав, что я получил свою долю, а он нет!

— Вот тебе второй дублон, — сказал Колумб, — и зови сюда Хозе, чтобы он помог изложить то, что у тебя так туго идет с языка!

Санчо свистнул, и Хозе вырос, точно из-под земли. Получив свой дублон, он тотчас же приступил к своему сообщению; сказав все, он замолчал, не прибавив ни одного лишнего слова.

Оказалось, что Хозе только что прибыл с Железного острова, где своими глазами видел три хорошо вооруженных португальских каравеллы, крейсерующих поблизости этих островов, из чего можно было заключить, что они намеревались перехватить кастильскую эскадру. При этом он указал на двух пассажиров, прибывших сюда сегодня на его фелюке, которые могли подтвердить справедливость его слов.

Колумб и дон Луи тотчас же разыскали этих людей и узнали от них, что Хозе сказал правду.

— Это обстоятельство я считаю весьма серьезным, — сказал Колумб своему юному приятелю. — Эти предательские португальцы могут или задержать нас здесь, или последовать за нами и выхватить у нас из-под рук плоды наших трудов или, во всяком случае, станут оспаривать их у нас, а мы не достаточно сильны, чтобы противостоять тем силам, которые они, вероятно, выставят против нас, так как им, без сомнения, известно и число наших судов, и их вооружение и численность экипажа. Сколько времени предлагал я Португалии мои услуги, молил снарядить экспедицию, но они только смеялись над моими планами, а теперь, когда я нашел, наконец, возможность начать осуществлять их, они хотят силою помешать мне в этом!

— Мы не допустим до этого, адмирал! — воскликнул дон Луи.

— Все наше спасение, — сказал Колумб, — в неожиданно быстром уходе отсюда. «Пинта» теперь исправлена, и завтра перед восходом мы должны покинут Гомер. Едва ли они решатся, потеряв нас из виду, пуститься разыскивать нас в безлюдном океане; поэтому для нас особенно важно незамеченными уйти с Канарских островов!

В этот момент они пристали к «Санта-Марии», и вскоре все три судна снялись с якоря и ушли в открытое море. Благодаря попутному ветру час спустя они казались уже едва заметной точкой среди волн океана.

ГЛАВА XVI

Ветер был попутный, но слабый, и надо было дорожить каждой минутой. Незадолго до полудня вблизи эскадры прошла каравелла, которую Колумб не преминул окликнуть. Она шла с Железного острова, лежащего далее всех других островов этой группы, к юго-западу, и, следовательно, шла как раз тем путем, каким намеревался следовать Колумб, только в обратном направлении.

— Есть там на острове что-нибудь интересное? — осведомился Колумб.

— Если меня спрашивает дон Христофор Колумб, облеченный всеми полномочиями королевы Кастильской, то я отвечу на его вопрос с особой охотой! — отвечил кормчий встреченного судна.

— Я дон Христофор Колумб, — отозвался адмирал. — Говорите, что вам известно!

— В настоящее время, сеньор, три больших и сильно вооруженных португальских каравеллы находятся вблизи острова и хотят задержать вас и помешать вам следовать дальше!

— А почему думаете вы, что таково намерение португальцев, и что может побуждать на подобный поступок?

— Что их может побудить, сеньор? Страх за свое богатство и опасения, что они могут попасть не в их, а в ваши руки. Своих намерений они даже и не скрывают, и на судах их много людей в шлемах и латах и много орудий для бомбардировки.

— И эти каравеллы держатся все время у берегов острова? — спросил Колумб.

— Нет, сеньор, они с утра уходят в открытое море и только к вечеру возвращаются к острову. И, поверьте мне, они делают это недаром!

— Нам во что бы то ни стало следует избежать встречи с португальцами, — сказал Колумб, — а потому мы пройдем мимо острова, не заходя на него и держась как можно дальше от него.

Но, несмотря на страстное желание и адмирала, и командиров, и экипажа скорее уйти в океан, судьба как будто не желала благоприятствовать им: ветер спал, и паруса беспомощно повисли на мачтах. Наступил мертвый штиль. Лишь под вечер, перед наступлением ночи, подул ветер, но к полуночи снова стих; суда не могли двигаться с места, а только мерно покачивались на волнах.

Это был день в день пять недель спустя после того, как эскадра Колумба вышла из Палоса. Когда рассвело, оказалось, что они находятся между островом Гомером и Тенерифом. Колумб опасался, чтобы португальцы не выслали легкие весельные фелюки разыскивать его. Чтобы скрыть насколько возможно свое присутствие, он приказал на всех своих судах убрать паруса, а чтобы вызвать к себе доверие экипажа, в присутствии всех вынул свой компас и другой инструмент, заменявший тогда секстант, и стал производить с их помощью свои вычисления. Это, с одной стороны, занимало матросов, а, с другой, внушало им самое высокое мнение о знаниях и опытности их адмирала.

Так прошел день седьмого сентября. Ночь застала маленькую эскадру или, как тогда говорили, «флот» Колумба все на том же месте между Гомером и Тенерифом. Поутру все оставалось в том же положении. Солнце пекло, море ослепительно блестело, но не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка. Колумб послал на мачту посмотреть, не видно ли португальских судов, но никаких судов в виду не было, из чего он заключил, что, очевидно, те же причины штиля и безветрия помешали и португальским судам тронуться с места и итти отыскивать его эскадру.

Колумб несколько часов провозился со своими инструментами. Дон Луи после полуденной «сиесты», то есть отдыха, выйдя на ют, обратился к нему со словами:

— Как видно, все сговорилось против нас, сеньор Колумб! Вот уже три дня, как мы не можем двинуться с места, а это тем более досадно, что люди суеверные могут притти к убеждению, что начало не благоприятствует нашему путешествию.

Колумб ответил:

— Только глупцы могут принимать за предзнаменование то, что является естественным следствием законов природы! Через час, не позже, наступит конец этому штилю, и мы будем иметь ветер с северо-востока!

Предположение Колумба сбылось ровно через час, и это поразило экипаж и даже кормчих и офицеров эскадры. Правда, ветер этот скорее затруднял, чем облегчал ход судов. Подвигались они чрезвычайно медленно. Пик Тенериф как бы по дюймам погружался в воду, тогда как при иных условиях он давно бы успел скрыться с глаз. Между тем матросы уже снова начали роптать и хотя не громко, но высказывали мысль, что адмиралу следовало бы не упорствовать долее и не пренебрегать явными «знамениями». Когда с наступлением ночи Колумб вернулся в свою каюту, предварительно вычислив пройденное за день расстояние, дон Луи заметил, что адмирал казался более обыкновенного озабоченным и удрученным.

— Надеюсь, дон Христофор, что все идет по вашему желанию и что встречающиеся затруднения в пути не представляют собою ничего серьезного или внушающего опасения? — спросил его дон Луи.

— Вот взгляните сюда, — ответил Колумб, указывая своему собеседнику на карту, — за весь сегодняшний день мы прошли всего только девять миль, а что это по сравнению с необозримым пространством океана, которое нам нужно пройти? Если так продолжится, у нас обнаружится недостаток воды и прэвианта, а это грозит открытым бунтом экипажа!

На следующее утро с первыми лучами рассвета Христофор Колумб был уже на юте.

— Видите там на юго-западе черную массу, выплывающую из мрака? — спросил Колумб, обращаясь к своему неразлучному спутнику. — Это тот самый остров, возле которого держатся подстерегающие нас португальские суда. Подойти ближе друг к другу при этом штиле мы не можем, и потому мы в настоящий момент в безопасности; но нам необходимо убедиться, что между этой землей и нами нет ни одного паруса, и тогда мы можем, не приближаясь к острову, использовать насколько возможно ветер в свою пользу.

Посланные на мачту марсовые^[33] матросы всех трех судов донесли, что португальских каравелл нигде не видно.

С восходом солнца поднялся ветер с юго-востока, так что и остров, и находящиеся вблизи его суда очутились прямо под ветром у испанской эскадры. Не теряя ни минуты, Колумб двинулся вперед по направлению к северо-востоку, и хотя эскадра не могла итти с большой скоростью, все же шла беспрепятственно, и к вечеру очертания острова стали сперва туманны, затем вскоре он окончательно исчез с глаз, как бы потонул в волнах.

В этот момент, когда лица всех стоящих на юте и командиров прояснились и засветились радостью, вопль отчаяния вырвался из сотни уст стоявших кучками на палубе матросов; многие из них открыто плакали, многие шумели, забыв всякое уважение к адмиралу. Видя это, Колумб приказал всему экипажу сейчас же собраться к юту и обратился к ним с речью: — Настоящий момент, который кажется многим из вас таким ужасным и печальным, я считаю радостным и счастливым! Вместе с исчезнувшим из глаз островом исчез для нас и грозный призрак португальских судов; очутившись в открытом океане, вне пределов чьих-либо владений, мы стали недоступны нашим завистникам и врагам! Теперь нам нечего более опасаться. Но если кто из вас еще питает какие-либо опасения, пусть выскажет их прямо. Нам нет надобности прибегать к приказаниям и проявлению власти для того, чтобы заставить молчать тех, в ком еще сохранились какие-нибудь сомнения!

— Вот видите ли, сеньор адмирал, то, что вызывает такую радость у вашего превосходительства, щемит сердце многим из этих людей, — сказал Санчо, любивший поговорить каждый раз, когда к тому представлялся случай. — Если б они могли все время оставаться в виду какой-нибудь земли, то пошли бы за вами хоть на край света, а теперь они чувствуют, что оставляют за собой родину и жен, и детей, и сердца их сжимаются от боли.

— Как, Санчо, и это говоришь ты, старый моряк, потому только, что из глаз скрылся какой-то остров?

— Да, по мне-то, хоть бы половина всех существующих на свете островов провалилась на дно океана, и тогда бы я не ахнул; мне все равно, куда плыть и куда приплыть! Но вот товарищам это не безразлично, и если бы они знали, куда мы держим путь, зачем туда идем и когда оттуда можем вернуться, у них стало бы легче на душе!

— Я охотно отвечу на все эти вопросы, особенно тем из людей, которые обеспокоены и нашим настоящим положением и тем, что нам предстоит впереди. Цель нашего плавания, это — страна Катай, богатейшая страна в восточной части Азии, где уже бывали некоторые мореплаватели и раньше нас. Вся разница между их путешествием и нашим заключается в том, что они ходили туда с восточной стороны, а мы идем туда с запада. Притти туда этим путем мы можем только при условии, что каждый из нас, от мала до велика, будет с охотой и добросовестно исполнять свой долг; по моим расчетам, мы должны встретить землю дней через двадцать или тридцать успешного плавания. Вот то, что я могу сказать вам относительно продолжения нашего плавания; относительно же цели его скажу, что страна эта изобилует золотом, серебром и драгоценными каменьями; она явится особенно ценным приобретением для Кастилии, и как я, так и вы, участники этой экспедиции, будем щедро вознаграждены, каждый соответственно своим заслугам. Так как известно, что с этой стороны, с которой мы рассчитываем подойти к этой стране, лежит множество островов, то мы можем рассчитывать встретить раньше некоторые из этих островов, прежде чем пристать к материку; по имеющимся сведениям, острова эти также чрезвычайно богаты пряностями, ароматами, драгоценными деревьями, плодами и так далее.

Эта речь адмирала произвела успокаивающее впечатление на большинство матросов, но некоторые из них все же были невеселы и неспокойны, и в то время, как одним в эту ночь снились заманчивые сказочные богатства Востока, другим снилось, что «черти увлекают их в неведомые дали океана».

Незадолго до заката адмирал приказал всем судам эскадры лечь в дрейф^[34] и пригласил командиров остальных судов для совещания к себе на «Санта-Марию». Преподав все необходимые наставления, особенно на случай, если бы им пришлось быть разлученными с адмиральским судном, он заметил:

— Прежде всего, сеньоры, старайтесь всеми силами не удаляться от адмиральского судна во всякую погоду и при каких бы то ни было условиях; разбившись, всего легче затеряться и даже погибнуть. Но если бы это все-таки случилось, если вы оба или один из вас отбился бы от меня, идите все время неуклонно на запад по той же параллели, по которой мы сейчас идем, до тех пор, пока не пройдете миль семьсот, считая от Канарских островов. После того вы каждую ночь ложитесь в дрейф, потому что там уже могут начать встречаться отдельные острова и целые группы, и вам необходимо знакомиться с ними, узнавать, чем они богаты, какие продукты на них преобладают. Но при всем том продолжайте итти на запад до тех пор, пока не придете в страну Катай, где мы с вами встретимся при дворе Великого Хана, если не встретимся раньше!

— Все это я прекрасно понял, — сказал Мартин-Алонзо Пинсон, — но мне думается, что если бы мы не встретились раньше, чем придем в страну Катай, то нам лучше было бы дождаться вас и лишь вместе с вами предстать перед Великим Ханом.

— Вы правы, Пинсон, — похвалил его адмирал, — ваша обычная разумная осторожность и осмотрительность и на этот раз внушила вам правильную мысль. Повелитель Востока, конечно, будет более польщен моим появлением, как адмирала и вице-короля, чем появлением подчиненного моего, и будет иначе вести переговоры со мной, чем с вами! Итак, пусть будет решено, что если кто-нибудь из вас придет раньше меня на острова, то пусть дождется меня там, чтобы в Катай вся наша эскадра явилась в полном своем составе, с адмиральским судном во главе! Ну, а как вели себя люди на ваших судах? — обратился Колумб немного спустя к обоим Пинсонам.

— Скверно, сеньор адмирал; мы опасались даже, что некоторые из них прибегнут к силе, чтобы вернуться назад в Палос!

— Следите хорошенько за ними, чтобы успеть во-время подавить малейшие беспорядки, но без особой надобности не прибегайте к излившей строгости, а, главное, поддерживайте свой авторитет. Теперь же возвращайтесь на свои суда; с вечера надо воспользоваться свежим ветром!

Когда они удалились, Колумб обратился к дону Луи с вопросом, давно ли он знает Мартина-Алонзо и какой это человек?

— Это опытный, смелый и решительный моряк, но если вы хотите прочно привязать его к себе, нужно дать ему пока хоть обещание, что он получит хорошее вознаграждение за свои труды и не останется в накладе! — отвечал дон Луи.

— Так! — протянул в раздумье адмирал. — Значит, вам одному могу я доверить свой секрет! Взгляните сюда, Луи! Как видите, я тут вычислил пройденный сегодня путь; это составляет всего девятнадцать миль. Если сообщать экипажу эти цифры и после того, как будет пройдено очень большое расстояние, а еще нигде не будет видно земли, страх и ужас охватят их, и надо опасаться бунта. Чтобы этого не случилось, я решил заносить на таблицы всего одиннадцать миль, а настоящие цифры будем знать только вы да я по секретным записям. Это даст нам возможность не смущать раньше времени малодушных.

После этого Колумб пожелал своему приятелю спокойной ночи.

ГЛАВА XVII

Колумб спал недолго. Как человек, обладающий сильною волей, он умел заставлять себя и спать и пробуждаться по своему желанию. В продолжение ночи он много раз выходил наблюдать за погодой и за положением своих судов. Так было и в эту ночь. Около часа ночи Колумб вышел на палубу; ветер свежел, и суда шли ходко. Люди, находившиеся на палубе, крепко спали, за исключением вахтенных, часовых и рулевого. Постояв несколько секунд на палубе, адмирал сразу заметил, что судно идет не по ветру, как он приказал, и, подойдя к рулю, увидел, что оно настолько уклонилось от намеченного пути, что идет прямо на северо-восток, то есть по направлению к Испании.

— И это моряк! — воскликнул он, обращаясь к рулевому. — Так-то ты ведешь судно по указанному пути! Или ты просто погонщик мулов, который круговой тропой гонит своего мула в горах! Видно, мысли твои не здесь, а в Испании, и ты забавляешь себя тем, что думаешь, будто ты так скорее вернешься туда!

— Мысли мои действительно в Испании, сеньор адмирал! — отвечал, рулевой.

— Если нам не посчастливится, то всем будет одинаково плохо; если же мы благополучно доведем дело до конца, каждому из вас будет прибыльно. Скажи по совести, можно ли тебе и в дальнейшем доверить руль или лучше поручить это дело другому?

— Поручите лучше другому, сеньор!

— Хорошо! Пошли сюда Санчо-Мундо, а пока я сам встану у руля, — сказал Колумб и привычной рукой поставил его по ветру.

Спустя несколько минут явился Санчо, позевывая и протирая глаза.

— Поручаю тебе руль, — сказал ему адмирал, — и веди судно в указанном направлении без уклонений. Тот, кто до тебя стоял у руля, повернул судно по направлению к Испании. Выиграть этим много нельзя: это лишняя задержка в пути! Ты — бесстрашный моряк, и я думаю, что на тебя можно положиться!

Санчо привычным жестом повернул руль, чтобы убедиться, что судно хорошо слушается руля, и ответил:

— Я, сеньор адмирал, ваш подчиненный и по вашему приказу готов нести какие прикажете обязанности; для меня все едино, плыть ли в Катай или на луну, в Африку или в Сицилию!

— Так, значит, тебя это плавание не пугает и ты не веришь в росcказни, будто нашим судам суждено до скончания века блуждать по морям без надежды когда-либо увидеть своих близких?

— Дивлюсь я вам, сеньор адмирал, как это вы умеете читать в наших сердцах, как в раскрытой перед вами книге. Что касается меня, то хотя и у меня есть свои дурные предчувствия, но они совершенно иного рода: блуждать до скончания века по океану было бы для меня счастьем, а близких, то-есть жены, у меня нет, детей, думается, тоже нет, так что все это меня нимало не печалит и не страшит.

— В чем же заключаются твои дурные предчувствия? — спросил адмирал.

— Я не сомневаюсь, что мы придем в чудесный Катай, не сомневаюсь я также и в громадных богатствах, которые нам суждено увидеть или даже приобрести там, не сомневаюсь, что ваше превосходительство способны взять каравеллы на одном конце света и, нагрузив их яхонтами и алмазами, привести их на другой конец света; но меня мучат дурные предчувствия относительно той доли почестей и прибылей, которые суждены мне!

— Ах, Санчо, у тебя, как вижу, корыстолюбивая душа! Впрочем, каждый человек имеет известную цену, и ты, повидимому, никогда не забываешь о своей цене!

— Я и сам всегда подозревал, что душа у меня корыстолюбивая, сеньор адмирал, и о цене себе я тоже постоянно думаю, потому что постоянно боюсь продешевить себя. Дайте мне только хорошую цену и побольше всяких подарков, и вы увидите, каким я стану бескорыстным!

— Понимаю, — сказал Колумб, — тебя ничем испугать или устрашить нельзя, но купить можно! В задаток возьми себе этот дублон, и если ты мне в течение всего пути останешься верен, то и при дележе наград не будешь забыт!

— Если так, то поверьте мне, что во всем вашем флоте, ваше превосходительство, у вас не найдется другого такого бескорыстного слуги, как я! Вы спокойно можете теперь спать: пока руль в моих руках, «Санта-Мария» будет итти прямехонько к Катаю!

Колумб после этого возвратился в свою каюту, но еще и после того выходил наверх раза два или три в продолжение ночи, чтобы наблюдать за погодой и за людьми. Пока у руля стоял Санчо, судно шло в должном направлении, но когда его сменили другие, то они повторили то же, что и первый рулевой, смененный Колумбом.

— Мы эту ночь хорошо шли, к сожалению, только забирали дальше к северу, чем я того желал, — сказал дон Христофор поутру своему юному другу. — После заката мы отошли на тридцать миль от Железного острова, но это только потому, что наши рулевые в эту ночь случайно или умышленно уклонялись от прямого пути и вели судно почти параллельно западному берегу Европы. Таким образом, они старались провести меня там, на палубе, пока я старался провести их здесь, на записях. Печально, милый Луи, что приходится прибегать к таким хитростям и уловкам… Но теперь нам нечего больше опасаться португальцев, и мы, наконец, на надлежащем пути; еще меня радует, что оба Пинсоны мне верны, и их каравеллы идут все время в кильватере «Санта-Марии»^[35].

Когда солнце взошло, ветер стал заметно свежеть и постепенно переходить к югу; волнение было не сильное, и суда шли в желаемом направлении, почти не уклоняясь в сторону. Недовольство матросов как будто утихло, а свежий ветер при ярком солнце всегда удивительно веселит душу моряков и придает им бодрости. Ничего угрожающего кругом не было, никаких новых опасностей, которых втайне опасался экипаж в этих неведомых людям водах, не встречалось, и в эти сутки флотилия Колумба сделала сто восемьдесят миль, вместо которых официально были показаны всего сто пятьдесят миль.

Во вторник, одиннадцатого сентября, ветер переменился и стал еще более благоприятным для эскадры. Суда шли прямо на запад, делая, приблизительно, по пяти миль в час. Вскоре после полудня марсовой матрос вдруг, ко всеобщей радости, крикнул: «Кит!» Кит в открытом море всегда является для экипажа развлечением, если только он настолько далеко, что не грозит опасностью судну. Все сбежались смотреть на кита, но вскоре оказалось, что то был не кит, а мачта потерпевшего крушение судна, которую марсовой матрос издали принял за хвост этого громадного животного.

— Это предзнаменование, ребята! — крикнул один из недовольных.

— Что ты мелешь, болтун? Смотри хорошенько: мачта-то эта имеет вид креста. Этот символ предвещает нам удачу и успех! — воскликнул Санчо.

— Да, ты прав, Санчо! — подхватил эту выдумку адмирал.

Так как мачта с прикрепленной к ней реей действительно походила на крест, то остроумная мысль Санчо нашла себе сочувствие среди темных и суеверных моряков.

В течение трех суток маленькая флотилия беспрепятственно продолжала свой путь при благоприятном ветре. Тринадцатого сентября суда встретили противные течения, которые стали их относить к юго-востоку, в сторону пассатных ветров.

Адмирал и дон Луи находились на своем обычном посту, на юте, когда Санчо-Мундо отошел от руля, передав его другому рулевому, сменившему его с вахты. Вместо того, чтобы пойти на бак, где находились остальные матросы, он почему-то остановился возле юта и смотрел наверх, как бы желая показать, что желал бы взойти и сообщить нечто своему адмиралу. И действительно, выждав минуту, когда никто не мог его видеть, он поспешно взбежал на ют и остановился перед Колумбом.

— Что ты имеешь сообщить, Санчо? Говори прямо! Если ты хочешь опять выпросить дублон, то говори без лишних проволочек!

— Слушаю, сеньор адмирал! Как вам известно, я не из трусливого десятка, и меня не смутит даже и то обстоятельство, что судно идет на запад вместо того, чтобы итти на восток, а все же я должен сказать, что наше плавание не совсем благополучно: есть признаки необычайные, на которые я хочу обратить ваше внимание, и золота на этот раз за свое сообщение не возьму, сеньор адмирал! Вам, конечно, известно, что, стоя на вахте, человек мало ли о чем думает: об улыбке и дородстве какой-нибудь бабенки, оставшейся на берегу, и о сочном бараньем боке с кашей, а иногда, при случае, даже о своих грехах!

— Разрешите мне выбросить этого болтуна за борт, сеньор Христофор! — воскликнул выведенный из терпения дон Луи, положив руку на плечо Санчо.

Колумб ласково снял его руку и укоризненно взглянул на юношу.

— Очень вам благодарен, граф де-Лиер, — проговорил Санчо с насмешливой улыбкой. — Если вы так же хорошо умеете топить матросов, как выбивать из седла рыцарей на турнирах или опрокидывать неприятельские ряды на поле сражения, то я лучше предпочту, чтобы кто-нибудь другой взялся меня купать, а не вы!

— Ты меня знаешь? — удивленно воскликнул дон Луи. — Ты меня видел раньше где-нибудь?

— И кошка может смотреть на короля, если ей представится случай, а не только матрос на своего судового пассажира. Но вы не беспокойтесь: тайна ваша в надежных руках; никто об этом ничего не узнает. Если мы благополучно придем в Катай, то всякому из нас достаточно будет забот о себе самом, чтобы думать о других; если же мы туда не придем, то, вероятно, никому из нас не придется вернуться в Испанию, чтобы рассказать, как утонул или как умер с голода сеньор адмирал и его высокопоставленный спутник…

— Ну, довольно! — строго сказал Колумб. — Говори, что имеешь сказать, или уходи вон, но не болтай здесь всякий вздор: у меня нет охоты слушать всякие присказки. А относительно этого сеньора советую тебе держать язык за зубами, если ты не хочешь потерять моего доверия и расположения.

— Сеньор адмирал, ваше желание для меня закон. Я пришел сюда не с пустыми речами; я пришел вам сказать, что мы, старые моряки, имеем привычку во всякое время ночной вахты наблюдать Полярную звезду, и что же? В эту ночь я увидел, что эта звезда и наш компас не согласуются между собой.

— Ты не ошибаешься? — поспешно спросил адмирал, видимо, заинтересованный этим наблюдением.

— Нет, сеньор! Вспомните, что я пятьдесят лет наблюдаю эту звезду, и скоро сорок, как свел знакомство с компасом. Но вы можете убедиться сами; звезда еще на своем месте, а компас здесь, подле вас. Сравните их показания.

Не успел Санчо еще договорить этих слов, как адмирал и дон Луи стали внимательно изучать компас. Прежде всего Колумбу пришло на мысль, что магнитная стрелка компаса почему-либо ошибается или же подвергается какому-нибудь постороннему влиянию. Но проверив компас на юте и также тот, что находился в адмиральской каюте, Колумб убедился, что Санчо был прав. Между тем, Полярная звезда никогда не изменяет своего положения в небе, и вдруг не только эти два компаса, но и другие два, находившиеся в нактоузе (то-есть компасном ящике), словом, все четыре компаса уклонились на целых шесть градусов от своего нормального направления, и вместо того, чтобы указывать прямо на север или на точку горизонта, находящуюся непосредственно под Полярной звездой, все четыре компасных стрелки уклонялись на целых шесть градусов к западу^[36].

— Прежде всего, Санчо, ты никому не скажешь об этом ни слова! — сказал адмирал.

— Будьте спокойны, сеньор, я буду молчать до тех пор, пока ваше превосходительство не разрешите мне сами заговорить об этом странном явлении.

— Ну, иди, а я постараюсь выяснить, что могло повлиять на магнитные стрелки компасов и заставить их уклониться от должного направления!

— А что бы это могло быть? — спросил дон Луи, когда Санчо удалился.

— Я еще не знаю и потому ничего не могу сказать, — ответил Колумб. — Но так как минеральные богатства Испании отличаются до некоторой степени от минеральных богатств Франции, то мы в данный момент находимся, быть может, в местности, изобилующей магнитным камнем; быть может, где-нибудь поблизости лежит остров, оказывающий влияние на наши компасы или что-либо в этом роде.

— Известно ли о таком влиянии какого-нибудь острова? — спросил снова дон Луи.

— Нет, до сих пор ничего подобного не было известно, и я не смею даже утверждать, что это вероятно. Но все возможно. Теперь же нам остается только ждать доказательств, что это странное явление постоянно, и наблюдать, не произойдет ли в этом отношении каких-либо изменений, которые могут послужить указанием на настоящие причины этого необъяснимого пока для нас явления.

На этом разговор о компасах прекратился, но всю эту ночь Колумб провел без сна, крайне озабоченный, почти не спуская глаз с компаса в потолке своей каюты, благодаря которому командиры судов имеют возможность следить за направлением судна, когда рулевой даже и не подозревает об этом. Поутру Колумб вышел на палубу, когда Полярная звезда еще не потухла, и снова тщательно сравнил положение этой звезды с указанием магнитных стрелок.

На этот раз оказалось, что стрелки уклонились еще более против прошедшей ночи; вычисления же показали, что за эти сутки эскадра прошла около ста миль и, по его расчетам, должна была теперь находиться на расстоянии, приблизительно, шестисот миль к западу от Железного острова. Так как Санчо молчал, а остальные рулевые не сличали положения магнитной стрелки с Полярной звездой, то и день, и ночь четырнадцатого сентября прошли благополучно, и экипаж не волновался. Но Колумб, тщательно отмечая малейшее изменение в стрелках, констатировал, что они все больше и больше, хотя и едва заметно, уклоняются к западу.

ГЛАВА XVIII

На другой день, то-есть в субботу, пятнадцатого сентября, флот Колумба находился в десяти днях пути от Гомера. Люди привыкли к пустынному океану и были теперь спокойнее, чем в начале пути. Ветер был благоприятный, хотя и слабый, и опасения хотя и не исчезли, но дремали пока. Колумб же все свое внимание сосредоточил на компасах и убедился, что по мере того, как эскадра подвигалась вперед к западу, стрелки также уклонялись в том же направлении.

Адмирал и дон Луи были неразлучны.

В субботу вечером, оставшись одни на юте, они говорили о положении дел эскадры, и дон Луи спросил:

— Вчера вечером с «Нинньи» вам делали какое-то сообщение; меня тогда не было подле вас. Что они сообщали вам, я хотел бы знать?

— Пустяки, — отозвался Колумб, — их матросы видели двух птиц такой породы, которая, как известно, никогда не удаляется далеко от берега, и потому у них явилось предположение, что где-нибудь поблизости должна быть земля. Весьма возможно, что где-нибудь есть тут остров, но мы не можем уклоняться от нашего пути, чтобы разыскивать в океане мелкие острова, когда имеем целью целый материк.

— Ну, а положение стрелок что говорит?

— Да все то же. Замечается некоторое усиление уклонения; но меня страшит, какое это произведет впечатление на экипажи судов, когда они узнают об этом.

Громкий крик вахтенных матросов прервал их разговор. Яркий свет залил вдруг все три судна и океан на значительном протяжении; большой огненный шар, пролетев по небу, упал в море. То был крупный метеор, явление, известное даже и в те годы просвещенным людям, но казавшееся чем-то сверхъестественным темному народу.

Колумб, конечно, знал, что метеоры — явление нередкое, особенно в этих южных широтах, но матросы поспешили истолковать его: одни — как предвестие удачи и благополучия, другие — как предвестие беды и несчастья.

Флотилия Колумба продолжала итти вперед все дальше на запад. Ветер попеременно то усиливался, то ослабевал, однако, ни разу не принимал угрожающего характера. Полагая, что идут прямо на запад, они, благодаря уклонению магнитной стрелки компаса, шли скорее на юго-запад, постепенно приближаясь к области пассатных ветров, а течение незаметно относило их еще более в эту сторону.

Шестнадцатого сентября был день воскресный. Погода стояла великолепная. Все три судна эскадры подошли близко друг к другу. Марсовые на всех трех судах с радостными возгласами указывали на океан, а спустя немного маленькая эскадра вышла в густо покрытое пловучей травою пространство в несколько миль протяжения. Матросы приветствовали эту пловучую траву, как несомненный признак близости земли, и радовались шумно, как дети. Кроме травы, матросы вскоре заметили и множество рыб «тунцов» или «тумаков», крупную рыбу, которую им посчастливилось даже изловить или забить баграми. Даже самые угрюмые из матросов и те обнимались с товарищами, принимая участие в общей радости.

— Как вы думаете, сеньор Христофор, трава эта действительно доказывает близость земли? Неужели мы в действительности недалеко от Индии? — спросил дон Луи.

— Нет, эти люди ошибаются, — сказал Колумб. — Аристотель говорит, что судно, вышедшее из Кадикса и занесенное сильными ветрами далеко на запад, встретило в море громадное пространство, покрытое травами, среди которых плавало множество тунцов; древние полагали, что эти рыбы лучше видят правым глазом, чем левым, потому что при прохождении Босфора, где они проходят целыми стадами, эти рыбы постоянно держатся, направляясь в Понт-Эвксинский^[37], правого берега, а возвращаясь, — левого берега. Что касается меня, я не рассчитываю еще встретить здесь землю.

Суда продолжали итти вперед со скоростью пяти миль в час, раскидывая на своем пути пловучую траву, местами сбившуюся весьма густо, но все же не настолько, чтобы препятствовать движению судов^[38].

Так как ветер продолжал быть благоприятным, и море было тихо и гладко, как озеро, то все три судна держались очень близко одно к другому. На другое утро, семнадцатого числа, Мартин-Алонзо Пинсон дал знать рулевому «Санта-Марии», что он и кормчий «Нинньи», брат его Винцент-Янес, намерены произвести измерения, когда солнце достаточно склонится к закату, чтобы проверить точность магнитных стрелок их компасов, и что желательно было бы, чтобы эта проверка была произведена одновременно на всех трех судах.

В то время, как шли эти переговоры, Колумб и дон Луи отдыхали в своей каюте. Санчо, слышавший переговоры, незаметно прокрался в адмиральскую каюту и разбудил адмирала.

— Сеньор адмирал, — сказал Санчо, — все кормчие на палубе и готовятся произвести измерения солнца, выжидая только, чтобы оно опустилось достаточно низко. Как только выяснится, что магнитные стрелки уклонились в сторону, можно опасаться серьезных волнений среди экипажа, так как всякий моряк верит в свой компас, как прелат в свой требник. Сейчас наши люди в хорошем настроении, но как только они узнают о компасе, — прощай все их спокойствие и миролюбие!

Минуту спустя и адмирал и дон Луи были уже на палубе. Кормчие, видя, что адмирал не собирается прибегнуть к помощи своего компаса и своей астролябии, остались довольны, чувствуя себя польщенными доверием адмирала, который этим показывает, что вполне доверяет их знаниям. Раньше других окончил свои вычисления Мартин-Алонзо, а Колумб, стоя на юте «Санта-Марии», увидел, как этот опытный старый моряк со смущенным видом переходил от одного компаса к другому, и спустя несколько минут шлюпка с «Пинты», с одной стороны, и с «Ниньи», — с другой, почти одновременно пристали к адмиральскому судну, и оба кормчие, поднявшись на борт адмиральского судна, поспешно направились к Колумбу.

— Что значит ваша поспешность, Мартин-Алонзо? — спокойно спросил его Колумб. — Почему это у вас и у брата, а также у этих двух кормчих такие возбужденные лица, как-будто вы имеете сообщить мне какую-нибудь особенно радостную новость?

— Ах, сеньор адмирал, — со вздохом ответил Мартин — Алонзо, — едва ли нашу новость можно назвать радостной; мы с братом сравнили наши астролябии и убедились, что магнитные стрелки компасов уклонились чуть ли не на целую четверть от настоящего севера.

— Это поистине удивительно, — согласился Колумб, — но, быть может, вы сделали какую-нибудь ошибку в своих наблюдениях или сбились в вычислениях?

— Наш рулевой еще вчера говорил мне, что в ночь, когда он стоял на вахте, его компас не согласовался с Полярной звездой! — сказал Винцент-Янес.

— И другие говорят, что это странное явление уже было замечено ими с тех пор, как мы очутились среди этих трав, — заметил рулевой Руис.

— Все это, может быть, и так, как вы говорите, но это еще не есть беда, господа, — сказал спокойно Колумб. — Всем нам известно, что небесные светила имеют движение: одни более или менее постоянное и регулярное, другие — нерегулярное; возможно, что астрономы откроют, что Полярная звезда совершила какую-нибудь эволюцию, какое-нибудь уклонение от своего обычного движения, быть может, только временное, и потом займет свое прежнее положение; в этом нет ничего невозможного или невероятного. Поэтому прошу вас всех, господа, внимательно наблюдать сегодня ночью и все последующие ночи также, а на завтра повторить свои измерения; быть может, нам удастся доказать, что мы сделали новое открытие в области науки.

Слушая Колумба и видя его совершенно спокойным, все эти люди, верившие в его огромную ученость, в его опыт и всесторонние знания, удовольствовались разъяснением феномена и до поры, до времени успокоились. Но если слова Колумба казались достаточно убедительными этим сравнительно развитым и просвещенным морякам, то экипажу, состоявшему из суеверных и неученых матросов, они не могли внушить доверия. Как только экипажи судов узнали, что магнитные стрелки стали уклоняться от своего надлежащего направления, ужас, близкий к отчаянию, охватил всех этих людей. В этом случае Санчо-Мундо оказал адмиралу огромную услугу: он клялся и божился, что ему уже случалось не раз быть свидетелем подобного явления, и что оно никогда не имело никаких дурных последствий.

— Кроме того, все вы можете убедиться в том, — говорил он товарищам, — что это происходит оттого, что Полярная звезда находится в движении. Заметьте сегодня хорошенько степень отклонения стрелок, и если завтра или послезавтра она увеличится, то ясно, что звезда перемещается: ведь все мы видим, что компасы-то наши остаются неподвижными.

Таким образом ловкому Санчо удалось убедить громадное большинство матросов в том, что всего разумнее выждать результатов наблюдений, а не затеивать открытого бунта раньше времени.

— Ты действовал превосходно, Санчо, — сказал ему Колумб, когда час спустя этот матрос незаметно прошел к нему в каюту, чтобы уведомить адмирала о настроении умов его товарищей в данное время. — Напрасно только ты клялся им, что уже много раз был свидетелем подобного явления. Я плавал по всем морям, какие только известны; я всегда тщательно производил свои наблюдения и вычисления, но мне никогда не приходилось замечать, чтобы компасная стрелка уклонялась от Полярной звезды. Кроме того, ты не можешь отрицать, что сам был крайне встревожен, когда впервые констатировал это странное уклонение.

— Да, когда я впервые заметил, то был, действительно, не на шутку встревожен этим фактом, и этому была причина: я думал тогда, что надежда когда-либо вернуться в Испанию и увидеть вновь Могуер была настолько же слаба, как надежда разыскать Катай при подобных условиях. Но что я много раз видел это уклонение стрелок компаса, так разве это неправда? Припомните только, ваше превосходительство, когда я вам в первый раз сказал об этом. В субботу, пятнадцатого числа, сегодня а у нас понедельник, семнадцатое число. Сколько же раз я за это время наблюдал это уклонение? Раз двадцать! Нет, мало! Раз двести быть может, то есть каждый раз, как я взглядывал на компас.

— Ну, довольно, довольно, Санчо! Я вижу, что твоя совесть покладиста, а ум достаточно изворотлив. То и другое может быть очень полезно и тебе, и другим. Пока старайся поддерживать спокойствие духа в товарищах, а я твоей службы не забуду.

На другой день матросы всех трех судов с величайшим любопытством и нетерпением ожидали результатов наблюдений. Ветер, хотя и не сильный, был, тем не менее, благоприятный, и так как эскадра, кроме того, попала еще в течение, увлекшее ее к западу, то в эти сутки суда прошли свыше ста пятидесяти миль, благодаря чему степень уклонения стрелки довольно заметно увеличилась, что являлось, так сказать, подтверждением предположений, высказанных Колумбом, и все стали верить, что звезда перемещается, а стрелки компаса продолжают непогрешимо делать свое дело.

Трудно сказать, насколько сам Колумб заблуждался в этом отношении. В те времена причины отклонений магнитной стрелки компаса еще не были известны, и Колумб мог с большим вероятием предполагать, что небесное светило изменило свое движение, как и то, что самый компас утратил свои свойства.

Поутру отклонение магнитной стрелки выразилось еще более ясно. Море, на большом протяжении покрытое пловучими травами, и еще кое-какие признаки и приметы, казалось, подтверждали близость земли. Так как море было спокойно, как тихое озеро или пруд, то суда эскадры могли итти на расстоянии всего нескольких саженей друг от друга.

— Сеньор адмирал, — сказал Мартин-Алонзо, — мне кажется, что эти травы походят на те, что растут обыкновенно у устьев больших рек, и эта гладь поверхности моря тоже как-будто говорит о близости реки!

— Проверить это предложение не трудно: пусть зачерпнут ведром воды из моря, а мы попробуем ее на вкус!

Пэпэ опустил на веревке ведро, и вместе с клочком травы попался небольшой краб.

— А вот вам и еще новое доказательство близости земли! — воскликнул Колумб, держа животное между указательным и большим пальцами правой руки. — Эти животные никогда не удаляются дальше, как на восемьдесят лье от берега. А вот там летит одна из тех белых птиц, которые никогда не ночуют на воде. Что меня особенно радует, — добавил Колумб, — так это то, что все эти признаки идут и плывут к нам с запада.

На всех трех судах раздались веселые возгласы; все верили в близость земли; сотни уст тянулись к ведру с водой, и всем казалось, что эта вода менее солона, чем обыкновенная морская вода. Всеми овладела такая детская радость, что все тревоги и сомнения, вызванные отклонением компасных стрелок, были совершенно забыты; даже сам Колумб, поддавшись общему увлечению, поверил, что он близок к какому-нибудь большому острову, лежащему на полпути между Европой и Азией. Уступая желанию экипажей, адмирал приказал поставить по ветру паруса на судах, и все суда пошли, обгоняя друг друга, на розыски предполагаемого острова. Вскоре суда растянулись на значительном расстоянии друг от друга; «Пинта» опередила все остальные, и весь день на всех трех судах царили радость и веселие.

Кругом был все тот же безбрежный океан.

ГЛАВА XIX

С наступлением ночи «Пинта» убавила паруса, чтобы дать возможность остальным судам эскадры подойти к ней. Взоры всех были обращены на запад, где все еще надеялись увидеть землю. Но ночь спустилась на землю, и все оставалось попрежнему. Компасная стрелка попрежнему продолжала все более отклоняться, и суда шли дальше на юг, хотя и считали, что идут на запад.

В полдень, когда оканчиваются обыкновенно морские сутки, оказалось, что флот Колумба опять ушел на большое расстояние от Европы, но земли все еще нигде не было видно.

Пловучих трав больше не было, а вместе с ними исчезли и тунцы, которые питаются продуктами подводных мелей и потому держатся в тех местах, где мели тянутся на громадном протяжении. «Пинта», как самое быстроходное из судов, к полудню значительно ушла вперед и потому должна была лечь в дрейф, чтобы дать подойти адмиральскому судну, и когда оно подошло, Мартин-Алонзо стоял с шляпой в руке, ожидая возможности заговорить с адмиралом, стоявшим на юте «Санта-Марии».

— Сеньор дон Христофор! — радостно воскликнул он. — Есть новые признаки близости земли: мы видели целые стаи птиц, летевших впереди нас, да и облака там, на севере, кажутся такими густыми и тяжелыми, как будто плывут над землею!

— Вести ваши хороши, досточтимый Мартин-Алонзо, но все, на что мы можем рассчитывать здесь, это какая-нибудь группа островов, потому что до берегов Азии, по моим расчетам, еще далеко. Под вечер эти облака, вероятно, примут еще более определенные очертания; я склонен думать, что и вправо, и влево от нас лежат какие-нибудь острова, но наше назначение — не острова, а Катай, и мы не можем уклоняться от нашего пути.

— Разрешите мне, адмирал, уйти вперед с моей «Пинтой», чтобы мы первые могли увидеть берега Азии; я не сомневаюсь в том, что мы увидим их еще до рассвета!

— Идите, но я считаю нужным предупредить, что вы не увидите так скоро этих берегов. Однако, так как в этих краях каждая земля будет открытием, потому что до нас никто еще не был в этой части океана, то тот, кто первый увидит ее, будет достоин награды, и я даю разрешение вам и каждому желающему открывать здесь хоть сотни островов и материков!

«Пинта» ушла вперед. Перед закатом она снова легла в дрейф, чтобы дать подойти остальным судам эскадры; в этот момент облака в северной части горизонта представляли собою такую густую темную массу, что воображение легко могло нарисовать среди них леса и горы, долины и мысы.

На следующий день, впервые с тех пор, как они попали в полосу пассатных ветров, ветер был слабый и переменчивый; на небе собирались тучи и стал накрапывать дождь; суда стояли близко друг к другу, и шлюпки часто поддерживали сообщение между ними.

— Сеньор адмирал, — сказал Мартин-Алонзо, взойдя на палубу «Санта-Марии», — я явился по единогласной просьбе моего экипажа просить вас, чтобы вы приказали эскадре итти на север, где, как мы полагаем, лежит земля!

— Ваша просьба естественна, мой милый Мартин-Алонзо, и высказана вами прилично, но, к сожалению, я не могу исполнить ее! — отвечал Колумб. — Весьма вероятно, что, пойдя на север, мы сделаем достойное внимания открытие, но вместе с тем мы уклонимся от нашей цели. Катай на западе, и мы предприняли эту экспедицию не с тем, чтобы открыть новые группы островов, подобно Канарским или Азорским, а для того, чтобы доказать, что земля кругла, чтобы совершить путешествие вокруг земного шара. Вот наши задачи!

— Сеньор Мунос, неужели вы не согласитесь лоддержать нашей просьбы? Ваше слово имеет вес и значение в глазах адмирала! — взмолился Мартин-Алонзо.

— Признаюсь чистосердечно, Мартин-Алонзо, — отозвался дон Луи, — что лично мне было бы досадно каждое уклонение вправо или влево от прямого пути!

— Неужели, высокочтимый адмирал, вы хотите, чтобы мы все отказались от желания привести это плавание к благополучному окончанию, оставили без внимания все эти несомненные признаки земли и шли дальше, не повидав ее, не ознакомившись ни с ее богатствами, ни с ее населением, не узнав даже, от чего мы отказываемся?!

— Несомненно, дождь этот свидетельствует о близости земли; этот штиль или, вернее, затишье также, а вот этот гость и тем более! Посмотрите по направлению «Пинты»: он как-будто хочет дать отдохнуть на ней своим усталым крыльям, — сказал Колумб, указывая на громадного белого пеликана, грузно летевшего по направлению «Пинты», но миновавшего ее, чтобы опуститься на одну из рей «Санта-Марии». — Эта птица указывает на близость берега. Я первый раз в жизни вижу эту птицу на расстоянии более суток пути от земли!

— Я также, сеньор адмирал, и, подобно вам, считаю ее вестником счастья и благополучия! Но не есть ли она указание, что нам следует итти на север и искать землю в этом направлении?

— Я иначе истолковываю этот признак; я вижу скорее указание следовать дальше нашим путем; на возвратном пути из Индии мы можем себе позволить исследовать более подробно эту часть океана, но пока мы не придем в Индию, я считаю, что мы ничего не сделали.

Повидимому, и Колумб верил, что эскадра проходила здесь между островами. Историк Лас-Казас говорит, что он не ошибался в этом. Но если в этой части океана и существовали когда-либо острова, то они давно уже исчезли. Здесь существуют лишь подводные рифы и большие песчаные мели. Впрочем, Колумб говорит, что при промере он на глубине двухсот саженей не нашел дна.

Несмотря на благоприятные признаки, матросы вскоре снова пали духом. Санчо, который постоянно тайно сообщал адмиралу обо всем, предупредил его, что люди ропщут, что в их образе мыслей наступила резкая реакция. Колумб узнал об этом при закате солнца двадцатого сентября, то-есть на одиннадцатые сутки после того, как они в последний раз видели землю.

— Люди жалуются, что море гладко, как зеркало, и что ветер постоянно дует с востока, и полагают, что мы подходим к той части океана, где совсем не бывает ветров, и что нас туда гонят восточные ветры в наказание за то, что мы захотели проникнуть в те тайные области, которые должны оставаться недоступными людям!

— Постарайся их успокоить, Санчо! Скажи, что во все времена и на всех морях бывает штиль, что восточные ветры дуют с берегов Африки в южных широтах чуть не круглый год, что ветры эти следуют по пути солнца вокруг земли!

— Попробую! — согласился Санчо. — Только не знаю, что из этого выйдет!

— Мне думается, что пора положить конец этим частым изменениям настроения и этому вечному недовольству и ропоту, пустив в ход меч плашмя, а не то так и лезвеем! — заметил раздраженно дон Луи.

— Нельзя, мой друг, без крайней надобности прибегать к подобным мерам, — ответил адмирал.

Ночь была темная, и, стоя на юте, адмирал и дон Луи смутно видели очертания «Пинты» и «Нинньи» с бессильно повисшими парусами на дремлющих водах заштилевшего океана.

— Вы не видите, между снастей как будто что-то проносится, словно стая мелких птиц прилетела на суда и старается разместиться на наших реях!

— Вижу, — сказал дон Луи. — Это действительно какие-то мелкие пташки!

— Прислушайтесь к их щебетанью, Луи! Можно подумать, что мы с вами где-нибудь в апельсиновых рощах Севильи…

— Земля здесь недалеко, иначе эти крошечные созданья, со слабыми крыльями, не могли бы прилететь сюда!

Вскоре присутствие птиц и их веселое щебетание были замечены всеми, и все разом повеселели и успокоились.

— Я тебе говорил, что земля близко! — заявил Санчо своему вечному оппоненту — Мартину Мартинецу. — Вот тебе и доказательство! Слышишь, как птицы поют? Словно эти маленькие пернатые подлецы целой стаей налетели на гроздь винограда или на сладкую винную ягоду и стрекочут вокруг нее.

— Ты прав, Санчо! — подхватили несколько голосов.

Не только матросы, но и сам Колумб думал, что находится вблизи земли, но впоследствии точные исследования этой части океана доказали, что он ошибался. В эту ночь все на судах эскадры заснули счастливые и спокойные под щебетание птиц, а поутру, когда солнце взошло, пернатые гости приветствовали его еще более громким и радостным чириканьем и вскоре после того разом снялись с мест и полетели на юго-запад. Поутру на море был полный штиль, а когда подул ветерок, то он был настолько слаб, что суда едва могли двигаться среди густого ковра трав, придававших поверхности океана вид заливного луга.

Вскоре после восхода Санчо явился доложить адмиралу, что экипаж взволнован новыми опасениями: Мартин Марганец утверждает, что эта часть океана полна затонувшими островами, и что травы эти, которые все становятся гуще и плотнее, скоро совершенно преградят путь, так что суда будут лишены возможности двинуться с места. Кроме того, их смущает еще этот штиль; многие даже думают, что суда сели на мель, и им никогда не сойти с нее.

Колумб выслушал молча и не перебивая весь этот доклад, затем сказал:

— Пойди и прикажи все приготовить для промера; мы сейчас спустим лот. Пусть все люди соберутся на палубе, чтобы сами могли быть свидетелями результатов промера!

Промер был сделан, и на двухстах саженях глубины не было найдено дна.

— Вы видите теперь, друзья, что если здесь есть мель, то она, по крайней мере, лежит глубже двухсот саженей под нами и опасна быть не может, — сказал Колумб, обращаясь к собравшимся людям экипажа «Санта-Марии». — Что же касается трав, то, вероятно, мы скоро выйдем на чистое место и оставим их за собой!

Несмотря, однако, на все эти доказательства, недовольство, недоверие и тайный страх постепенно росли среди матросов, и когда двадцать второго сентября, в субботу, солнце взошло над совершенно недвижным, как бы застывшим морем, большинство людей во всех трех экипажах готово было явиться к адмиралу и потребовать, чтобы он приказал немедленно повернуть курс судов на восток.

Но вдруг поднялся ветерок с юго-запада и дал возможность судам распустить свои паруса, а вместе с тем и выйти из пространства, загроможденного травой. Чтобы возможно скорее избавиться от этой помехи, Колумб приказал итти в первое представившееся небольшое пространство, свободное от трав.

Вся суббота прошла благополучно, но перед закатом эскадра снова вошла в пространство, покрытое пловучими травами, а на утро снова прилетели птицы в громадном числе, и среди них горлица, в траве же было немало крабов. Но все эти признаки уже столько раз обманывали ожидания матросов, что на этот раз не вызвали обычной радости и оживления.

— Сеньор! — сказал Мартин Мартинец, обращаясь к адмиралу, когда тот сошел на палубу, чтобы поговорить с людьми и успокоить их тревогу. — Мы не знаем уже, что нам думать! В течение нескольких дней ветер дул неизменно в одном и том же направлении и гнал нас к нашей погибели, как мы думали, затем вдруг наступил мертвый штиль, и море приняло такой вид, какого у него никогда не видал ни один из наших моряков, — такой вид, что оно скорее походило на луг, на котором должны пастись коровы, чем на море, по которому плавают суда!

— Эти травы свидетельствуют только о богатстве и плодородии природы в этих широтах! Восточные ветры — явление самое обыкновенное в южных поясах, как тебе скажут все моряки, когда-либо бывавшие у берегов Гвинеи. Словом, я не вижу во всем этом решительно ничего такого, что могло бы внушить хоть малейшие опасения разумному и рассудительному человеку! Надеюсь, что ты, Пэпэ, не испытываешь никаких подобных опасений! — обратился Колумб к близ стоящему матросу.

— Сказать вам правду, сеньор, и меня, как других, смущает то, что мы находимся на океане, гладком и спокойном, как какая-нибудь стоячая лужа, и мы сомневаемся, чтобы это было такое же море, как то, что омывает берега Испании! Оно как-будто мертвое!

— Это вы называете стоячей водой! — воскликнул Колумб. — Видите, сама природа нарушила свой покой, чтобы вразумить вас и опровергнуть ваши нелепые рассуждения и опасения!

И действительно, в этот самый момент «Санта-Мария» высоко приподнялась на гребень широкой плоской волны, за которой катилась вторая и третья, так что на судне стала ощущаться довольно сильная качка. Снасти заскрипели, хотя в воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. Матросы в недоумении смотрели друг на друга, и на лицах их выражались ужас и испуг. Судно стало нырять на волнах, а волны становились все круче и круче, все выше и выше, и вскоре все видимое пространство океана заходило волнами; на гребнях этих волн появлялась белая пена. Полчаса спустя волны до того расходились, что маленькая эскадра ныряла, как чайка на волнах.

— Как видите, друзья, — сказал Колумб собравшимся вокруг него матросам, — все ваши опасения относительно мертвой, стоячей воды оказались неосновательными. Я мог бы приписать это неожиданное и внезапное волнение «чуду», но не могу злоупотреблять вашим легковерием и вашим невежеством; скажу вам, что это волнение вызвано, вероятно, сильным ветром, поднявшимся где-нибудь очень далеко и не доходящим до нас; он и поднял громадные валы, которые катятся по океану на громадное пространство, куда даже не доходит ветер, поднявший их! Так прогоните же от себя все сомнения и не достойные смелых моряков страхи и опасения и помните, что если Испания осталась далеко за нами, то Катай теперь уже, вероятно, недалеко, и каждый час уменьшает расстояние, отделяющее нас от него. Каждый из вас, кто останется мне верен и покорен до конца, не пожалеет об этом, но каждый, кто станет смущать себя и других нелепыми сомнениями, пусть знает, что этим он заставит меня прибегнуть к предоставленной мне власти!

ГЛАВА XX

Насколько же за это время успела уйти маленькая эскадра Колумба от берегов Испании?

Как известно, адмирал вел две записи или два лага: один — правильный — для себя и своего правительства, другой — фиктивный — для общего сведения экипажей и других участников экспедиции.

Продолжительные штили, слабые ветры и другие препятствия помешали судам эскадры в последние дни далеко уйти вперед, но в результате двадцать пятого сентября, то-есть на пятнадцатые сутки после того, как флотилия потеряла из виду последнюю землю (Железный остров), она находилась, можно сказать, почти на равном расстоянии от обоих материков, то-есть на параллели тридцати одного и тридцати двух градусов. То обстоятельство, что флотилия очутилась настолько севернее Канарских островов, в то время как Колумб все время шел на запад и отчасти на юго-запад, объясняется, вероятно, отклонением течений в ту сторону, а также и слишком слабыми ветрами.

Влияние пассатных ветров стало снова ощутительно, хотя и в слабой степени. Руль попрежнему держали на запад по компасу, и в этот день также видели птиц и одного пеликана. За эти сутки суда прошли всего только пятьдесят миль.

Двадцать пятого поутру снова наступил штиль, но к вечеру поднялся легкий, но равномерный ветерок с юго-востока; пока было светло, каравеллы шли близко друг к другу, подгоняемые попутным ветром. «Пинта» держалась так близко к «Санта-Марии», что матросы и офицеры обоих судов переговаривались друг с другом, а Колумб, находившийся на юте, с вниманием прислушивался к их разговорам.

— Что вы скажете о той карте, которую я прислал вам третьего дня? — спросил Колумб Мартина-Алонзо, стоявшего также на юте своего судна.

Как только раздался голос адмирала, все речи и разговоры смолкли.

— Карта эта весьма ясна и поучительна, сеньор, и, вероятно, она первоначально была составлена каким-нибудь ученым согласно указаниям многих опытных и великих мореплавателей!

— Она вначале была составлена Паоло Тосканелли, ученым тосканцем, живущим во Флоренции; эта карта у него снабжена весьма подробными сведениями об Индии; в ней он упоминает, между прочим, о многих городах, о которых говорит, как о чудесах человеческого творчества, в том числе и о порте Цайтон или Заоион, из которого ежегодно отправлялось свыше ста судов, нагруженных исключительно мешками перца. Он сообщает также, что Великий Хан отправил посла к папе Евгению IV с предложением дружбы. Тосканелли лично знавал этого посла и от него узнал много подробностей об его стране, особенно о прекрасном городе Квисае, его дворцах и садах, его мраморных мостах, превосходящих своей роскошью и великолепием все остальные города. Карта, которую вы имеете перед глазами, Мартин-Алонзо, доказывает, что расстояние от Лиссабона до этого города равняется трем тысячам девятистам итальянским милям по прямой линии к западу^[39].

— И что же этот ученый говорит в своих записях о богатствах этой страны? — осведомился Мартин-Алонзо.

— Вот его слова: «Это благодатная и благородная страна, куда нам следовало бы предпринимать частые путешествия вследствие ее необычайных богатств и громадного количества золота, серебра и драгоценных камней, которые можно там добыть». Кроме того, он говорит, что город Квисай имеет тридцать шесть миль в окружности и поражает своей красотой всех, кто его видит.

— А вот здесь, сеньор адмирал, я вижу еще два больших острова на карте, — сказал Пинсон. — Один из них назван Антилла, а другой — Чипанго, тот самый, о котором ваше превосходительство часто изволит упоминать!

— Да, Мартин-Алонзо, эти два острова находятся на расстоянии двухсот двадцати пяти миль друг от друга.

— По вычислениям, произведенным нами на «Пинте», мы должны теперь быть не особенно далеко от Чипанго или Сипанго!

— Вычисления часто могут быть и ошибочны, но несомненно, что этот остров находится на расстоянии нескольких дней пути от Азиатского материка, и хотя мы теперь, вероятно, не особенно далеко от него, но все же и не столь близко, как вы, повидимому, полагаете. Верните мне карту, и я обозначу на ней то место, где мы сейчас находимся; тогда все мы увидим, что мы уже сделали, и что нам еще остается сделать!

Пинсон тщательно свернул в трубку карту, привесил к ней небольшую тяжесть и, привязав ее к лагу, ловким движением перебросил на палубу «Санта-Марии». Когда карту принесли адмиралу, он разложил ее на столе, находившемся на юте, и предложил всем желающим подойти к столу, чтобы убедиться своими глазами, в каком именно месте океана находится в настоящий момент эскадра. Колумб так аккуратно заносил в судовой журнал пройденное расстояние, что без всякого труда и без колебания мог указать, на каком градусе долготы и широты находятся теперь их суда, и так как это было вблизи тех островов, которые, как тогда полагали, лежали к востоку от Азиатского материка, то у матросов получилось впечатление, что они уже близки к цели своего путешествия, и карта убедила их в этом лучше всяких слов и научных доказательств. Вычислениям Колумба все безусловно верили, и потому общая тревога и недовольство быстро сменились радостью и самыми яркими надеждами.

Колумб, несомненно, был вполне искрен в том, что он утверждал и сам верил в совершенную непогрешимость этой карты. Но дело в том. что он, подобно всем космографам того века, считал окружность земли несравненно меньшей, чем она есть на самом деле. Он игнорировал существование Тихого океана и вычеркивал все его протяжение из своих расчетов.

По расчетам Колумба, остров Чипанг или Сипанг, то-есть Япония, должен был находиться, приблизительно, на ста сорока градусах долготы к востоку от его истинного положения, а так как градус долготы под тридцатью пятью градусами северной широты, где находится Япония, предполагая полную сферичность земли, равняется, приблизительно, пятидесяти шести географическим милям, то оказалось, что Колумб на своей карте поместил остров Чипанго, то-есть нынешний остров Нипон, более чем на семь тысяч английских миль восточнее, чем следовало.

Но все это было тайной не только для матросов и офицеров всех трех экипажей, но и для самого Колумба.

Моряки обступили небольшой стол, на котором лежала карта. Тут же был, конечно, и Санчо-Мундо. Колумб с полной готовностью отвечал на все вопросы, разъяснял малосведущим все, что им казалось неясно или непонятно. И карта, которую все эти люди видели своими глазами с изображенными на ней островами и материками, казалась всем этим невежественным людям чем-то до того убедительным, что они уже более не сомневались в существовании всех этих земель, и настроение стало бодрое у всех от первого до последнего.

— Как ты думаешь, Санчо, ведь этот остров Чипанго или Сипанго именно так велик, как его изобразил на карте адмирал? — спросил один из матросов.

— Ну, конечно, — подтвердил Санчо.

— А ты заметил в нем мысы, бухты и заливы?..

— Все так ясно, как-будто мы уже там были раньше!

— Да… эти генуэзцы — великие мореплаватели!

Даже самые отсталые матросы находили громадное утешение в таких «убедительных» аргументах.

Между тем «Пинта», как самое быстроходное из судов эскадры, ушла несколько вперед, и вдруг с ее палубы раздался громкий радостный крик, привлекший внимание всего экипажа. Пинсон стоял на корме и размахивал шляпой в воздухе, выражая всем своим существом необычайную радость и восторг.

— Земля, сеньор! Земля! — кричал он.

— В какой стороне, Мартин-Алонзо? — спросил Колумб взволнованным голосом.

— Там, к юго-востоку! — отозвался Пинсон. — Видите темные очертания гор, сеньор? Мне придется обещанная награда!

Все взоры обратились в указанном направлении, и всем казалось, что они различают то, что им хотелось видеть. Но затем все перевели свой взгляд на адмирала; ему так хорошо были знакомы все явления на море; он должен был знать, ошибается ли Пинсон или нет. Лицо его выражало радость. Матросы поспешили на мачты, чтобы оттуда еще раз проверить свое впечатление, и всем казалось, что они видят вдали землю.

Солнце как-будто садилось там за горами, и Колумб, на этот раз желая успокоить нетерпение своих матросов, приказал изменить курс на юго-запад, где предполагалась земля. Так как, по его расчетам, она могла быть в двадцати или двадцати пяти милях от них, то все были уверены, что к утру они подойдут к ней совсем близко.

В эту ночь почти никто не спал на судах. Сокровища Востока дразнили их воображение. За ночь эскадра прошла в указанном направлении семнадцать миль из предположенных двадцати или двадцати пяти, — и в тот момент, когда на востоке, наконец, занялась заря, все были на палубах.

Ужас и разочарование охватили всех: земли не было. То были облака, скопившиеся к ночи густою массою над горизонтом.

Прошло несколько дней. Ветер продолжал быть благоприятным, но часто был так слаб, что суда едва могли подвигаться вперед. Море было спокойно, и опять стали встречаться пространства, покрытые травой, но не столь густо и не на таком громадном протяжении, как раньше.

Двадцать девятого сентября, то-есть на четвертый день после того, как Пинсон думал, что увидел землю, увидели птицу из породы так называемых «фрегатов», о которых полагали, что они никогда не удаляются далеко от берегов. Кроме того, видели еще двух пеликанов, и, несмотря на частые ошибки, эти признаки близости земли вновь подняли общее настроение духа.

Наконец, наступило первое октября, и кормчие всех трех судов решили произвести вычисления, чтобы определить, на каком расстоянии находились в настоящее время суда от берегов Европы. Покончив с этой задачей, они подошли к Колумбу отдать ему отчет в своей работе, и на лицах их ясно читался ужас и тревога.

— Сеньор адмирал, — сказал один из кормчих, — мы находимся на расстоянии по меньшей мере пятисот семидесяти восьми миль к западу от Железного острова! Это ужасающее расстояние!

— Что же вас так ужасает в этом, мой бедный Бартелеми? — возразил Колумб. — Чем дальше мы уйдем от Европы, тем почетнее это будет для нас. По моим вычислениям, мы отошли даже еще дальше, а именно, на пятьсот восемьдесят четыре мили, но ведь, в сущности, это расстояние не больше расстояния от Лиссабона до Гвинеи. Неужели же наши моряки хуже моряков дона Жуана?

— Но, сеньор, у португальцев на всем пути лежат острова, на которые они всегда могут зайти! Кроме того, они идут все время вдоль берегов, а мы, если бы вдруг оказалось, что земля не шарообразна, идем навстречу таким опасностям, о каких страшно даже и подумать!

— Да полноте, Бартелеми, мне стыдно вас слушать! Вы говорите, как речной лодочник, которого ветром или течением занесло в устье, и который воображает, что все несчастья и опасности обрушились на него потому только, что вода под его килем не совсем пресная. Покажите смело ваши вычисления всем и старайтесь, чтобы никто не заметил ваших страхов, иначе потом, когда мы вступим на берег Катая, ваши люди назовут вас малодушным.

— Как его испугали ваши лишних шесть миль, — заметил дон Луи, когда он с адмиралом остался с глазу на глаз. — Что бы он сказал, если бы узнал истину?!

— А вы-то сами знаете ли ее? — спросил Колумб.

— Нет, сеньор, но меня это не тревожит; с меня достаточно той уверенности, что если земля кругла, как вы утверждаете, то рано или поздно мы вернемся в Испанию, следуя по ходу солнца.

— Но должны же вы иметь хоть какое-нибудь представление о пройденном расстоянии! Ведь вам известно, что я умышленно уменьшал число ежедневно пройденных миль!

— Да, но, говоря правду, я и математика никогда не дружили друг с другом, и если бы вы спросили у меня общую сумму моих доходов, я ни за что на свете не сумел бы назвать ее вам. Однако, по моим предположениям, мы прошли не пятьсот восемьдесят четыре мили, а шестьсот десять или шестьсот двадцать.

— Прибавьте к этому еще сотню, и вы будете ближе к истине. Мы быстро приближаемся к тому меридиану, на котором лежит Сипанго, и дней через восемь или десять я серьезно буду надеяться увидеть берега Азии.

ГЛАВА XXI

Уже прошло двадцать три дня с тех пор, как мореплаватели потеряли из виду землю, и все это время они неизменно шли на запад, если не считать уклонения к югу. Десятки раз надежды их были обмануты, но погода стояла тихая, превосходная, и потому люди еще не поддавались отчаянию. Ветер продолжал быть благоприятным в продолжение всего дня и всей ночи второго числа.

День третьего октября был еще более благоприятен мореплавателям. Адмирал стал думать, что теперь он уже миновал острова, нанесенные у него на карте, но продолжал итти на запад, решив притти прямо к берегам Индии. Четвертого числа эскадра прошла свыше ста восьмидесяти девяти миль, то-есть наибольшее расстояние, какое она когда-либо делала в одни сутки. И пятого и шестого числа погода и ветры благоприятствовали эскадре, и под вечер, когда уже стемнело, «Пинта» приблизилась настолько к «Санта-Марии», что можно было разговаривать без рупора.

— Сеньор адмирал, — сказал Мартин-Алонзо, — я вижу столько оснований итти на юг, что не мог устоять, чтобы не сказать вам об этом! Ведь большинство открытий, сделанных в последние годы, были сделаны в южных широтах!

— Вспомните, Пиисон, что когда мы шли в этом направлении, то ровно ничего от этого не выиграли. Возможно, что и к северу, и к югу от нас есть где-нибудь острова, но мы ищем материк, который должен быть на западе! Разумно ли отказываться от верного ради гадательного и от великого и крупного открытия ради менее важных открытий?

— Тем не менее, я желал бы убедить вас итти на юг, сеньор!

— Бросьте это желание, Мартин-Алонзо, и выслушайте внимательно мои приказания, которые я прошу вас передать «Ниннье», чтобы вы и ваш брат знали, что делать. В случае, если бы ночью наши суда отстали одно от другого, ваш долг и долг вашего брата стараться непременно присоединиться ко мне, потому что было бы и опасно, и бесполезно, если бы эскадра рассыпалась на части, и каждое судно стало бы бродить в одиночку среди незнакомого нам океана.

Хотя и с видимым неудовольствием, Пинсону пришлось повиноваться, и после краткого препирательства с адмиралом он отправился передать приказание «Ниннье».

— Мартин-Алонзо становится ненадежен, Луи, — заметил Колумб. — Это смелый и искусный моряк, но он не устойчив в своих настроениях и потому должен чувствовать над собой твердую руку!

Около полуночи ветер усилился, и каравеллы шли теперь с быстротой девяти миль в час; почти никто на судах не раздевался; все с минуты на минуту рассчитывали увидеть землю. Колумб и дон Луи спали в эту ночь на юте. Все были полны ожидания; пожизненная пенсия в десять тысяч мараведисов была обещана тому, кто первый увидит землю, и потому все взоры с напряжением изучали горизонт в надежде увидать где-нибудь темную точку и заслужить обещанную пенсию.

Как только рассвело, суда готовили все свои паруса, стараясь обогнать друг друга, чтобы иметь больше шансов получить награду.

— Сегодня настроение людей превосходное, дон Христофор, — заметил Луи. — День ясный, и мы можем надеяться увидеть землю, если только это будет зависеть от зрения!

— Вот и Пэпэ забрался на верхнюю рею и старается заслужить королевскую пенсию! — заметил, усмехнувшись, Колумб.

— Да, и Мартин-Алонзо тоже не меньше старается об этом! Однако, Янес опередил его на этот раз!

— Сеньор! — крикнул сверху Санчо, также вскарабкавшийся на одну из рей. — Смотрите, нам подают сигнал; видите, там подняли королевский флаг…

— А этот выстрел из орудия означает что-нибудь чрезвычайное!

— Без сомнения, — подтвердил Колумб, — я приказал поднять флаг и дать выстрел в случае, если какое-либо из судов увидит раньше других землю!

Но между тем время шло час за часом, а земли все не было видно. Разочарование было жестокое; многие громко утверждали, что злой рок гонит суда к их погибели; однако, не этот ропот принудил наконец Колумба изменить курс, а совершенно иные соображения.

— По моим расчетам, Луи, мы в настоящее время прошли свыше тысячи миль от Железного острова, — сказал он своему юному другу, — и нам пора бы уже быть у берегов Азии. До сих пор я мог рассчитывать лишь встретить остров, но теперь это множество птиц заставляет меня предполагать, что земля в той стороне, и я решил последовать их указанию и переменить курс в этом направлении! Но я все-таки ищу Катай, а не острова!

И Колумб приказал, чтобы вся эскадра шла на юго-юго-запад, по указанию птиц, очевидно, летевших в этом направлении к берегу. Адмирал намеревался итти в этом направлении в продолжение двух суток, затем снова вернуться к своей прежней дороге. Между тем, снова стали появляться совершенно свежие травы и целые стаи береговых птиц, между прочим, даже утки.

Так прошел день восьмого октября; следующий за ним день отличался от предыдущего только тем, что ветер изменился и стал дуть в противном направлении, что отчасти успокоило экипаж, начинавший опасаться, что здесь ветры дуют всегда только с востока.

Десятого октября 1492 года, когда солнце взошло, ветер был свежий, суда шли со скоростью девяти узлов в час; признаки близости земли заметно умножились, и крики: «Земля! Земля!» не раз раздавались на всех трех судах. Но Колумб приказал объявить, что тот, кто без достаточного основания крикнет «земля», лишится обещанной награды даже в том случае, если бы впоследствии случилось и заслужить ее. Все стали осторожнее.

— Смотри, Санчо, там, на краю горизонта, видишь волнообразную линию? Уж не земля ли это? — сказал шопотом Пэпэ старому Санчо.

— Нет, нет, приятель, нынче на закате мы еще не увидим земли! Наш мудрый адмирал, может быть, и прав, но до сих пор все его доказательства заключались в его умных речах!

— Как, Санчо, неужели и ты теперь против адмирала?

— Я не могу быть против человека, чьи дублоны за меня! Это значило бы поссориться со своим лучшим другом, то-есть с деньгами. Кроме того, дон Христофор, без сомнения, человек очень ученый и, по-моему, уже доказал нам достаточно ясно, что земля кругла, как он утверждал, потому что если бы она была ровной лепешкой, то на краю ее не могло бы быть такого громадного пространства воды, иначе эта вода непременно стекла бы. Понимаешь?

— Да, как же, это весьма понятно!

— Но, скажи на милость, что там происходит на палубе? Какая муха укусила наших матросов?

— Эй, да там как-будто слышатся ропот и угрозы! — заметил Пэпэ.

— Будь я на месте дона Христофора, я бы, недолго думая, оштрафовал всех этих бунтарей на один дублон и разделил бы эти дублоны между его верными и покорными людьми, как мы с тобой, Пэпэ, которые готовы в угоду ему скорее умереть с голода, чем вернуться в Испанию тоже помирать с голоду, да еще не увидев Азии.

— Пойдем к адмиралу, Санчо! Пусть он увидит, что у него все-таки есть друзья на судне!

Санчо согласился, и минуту спустя они оба были подле адмирала. В тот момент, когда Пэпэ и Санчо появились на палубе, возмутившимися матросами было решено предстать всем экипажем перед адмиралом и через выборных или уполномоченных потребовать немедленного возвращения в Испанию.

В тот момент, когда адмирал в сопровождении дона Луи сошел с юта, чтобы итти в свою каюту, десяток голосов разом остановил его:

— Сеньор! Дон Христофор! Ваше превосходительство…

— Сеньор адмирал!

Колумб остановился и, обернувшись лицом к собравшимся матросам, спокойно спросил с обычным, присущим ему, чувством достоинства:

— Что вы хотите мне сказать? Говорите, я готов вас выслушать!

— Сеньор, все мы, которых вы здесь видите, истомились этим бесполезным плаванием, этим скитанием по океану, и опасаемся, что если мы теперь же не вернемся обратно, то все должны будем погибнуть здесь с голода!

— А знаете вы, на каком расстоянии мы находимся сейчас от Железного острова, если обращаетесь ко мне с нелепой просьбой? Разойдитесь сейчас же, и чтобы я больше не слышал подобных речей!

— Но, сеньор, не можем же мы итти на гибель, не высказав вам даже своих жалоб! Мы и так уже следовали за вами, быть может, слишком далеко для того, чтобы иметь еще возможность вернуться в Испанию! Прикажите эскадре, сеньор, итти в Европу сегодня же, не то нам не суждено будет увидеть свою родину!

— Да это возмущение! Открытое возмущение! — крикнул дон Луи. — Кто смеет говорить так со своим адмиралом?

— Все, сеньор, все! Нельзя молчать, когда вам грозит гибель и неминуемая смерть!

— Неужели вы настолько забыли свой долг, что осмеливаетесь обращаться с подобным требованием? — крикнул дон Луи, но Колумб остановил его.

— Предоставьте мне это дело! Слушайте все и запомните: это мой решительный ответ на все подобные просьбы! — сказал адмирал. — Эта экспедиция имеет целью перерезать всю ширину Атлантического океана и дойти до Индии. Наша задача — проложить туда новый кратчайший путь. И что бы ни случилось, мы будем итти на запад до тех пор, пока земля не преградит нам путь. Если я услышу еще хоть одно слово ропота и недовольства, то, предупреждаю, виновный будет примерно наказан. Выказывая возмущение, вы подвергаете себя опасности никогда не вернуться в Испанию! Поймите, что теперь уже поздно об этом думать! На обратный путь потребуется вдвое больше времени, чем вам потребовалось, чтобы притти сюда, а вода и припасы у нас значительно поубавились! Мы должны во что бы то ни стало найти здесь землю, иначе не можем вернуться на родину!

— Если мы обещаем вам повиноваться еще в течение трех суток, то по истечении этого времени, если земля не будет в виду, обещаете вы нам итти назад в Испанию? — спросил чей-то голос в толпе.

— Нет, никогда! — твердо ответил Колумб. — Я должен итти в Индию, и хотя бы на это потребовался еще целый месяц, пойду в Индию, знайте это! А теперь расходитесь по своим местам, и чтобы подобные вещи более не повторялись!

Во всей фигуре, в голосе и взгляде этого человека было столько уверенности, невозмутимого спокойствия, столько непреклонной воли, что никто не посмел ему возразить. Все разошлись, но чувство недовольства не было окончательно подавлено; у экипажа «Санта-Марии» не хватало решимости для открытого бунта и насилия, не зная, как к этому отнесутся экипажи двух остальных судов.

— А дело, кажется, становится серьезным, — заметил дон Луи, когда он с адмиралом остались одни в своей каюте.

— Да, Луи, я скажу вам даже больше: некоторые из них уже помышляют о том, что нас с вами, то-есть вас и меня, нетрудно было бы выбросить за борт! Санчо предупреждал меня об этом, но я решил придерживаться мирных средств до того момента, пока это будет возможно. Когда же явится необходимость прибегнуть к силе, то вы увидите, друг мой, что Христофор Колумб так же хорошо умеет владеть мечом, как и своими морскими инструментами!

— А, по вашим соображениям, скоро ли мы должны увидеть землю? — спросил дон Луи. — Я спрашиваю вас об этом из простого любопытства, поверьте мне!

— Верю, мой юный друг, иначе вы, вероятно, не были бы здесь, и мой ответ таков: по моим расчетам, мы должны были бы уже встретить землю или хотя бы некоторые из тех островов, которых, как известно, такое множество у берегов Азии!

— Так вы думаете, сеньор, что мы действительно с часу на час можем очутиться в виду земли?

— Несомненно, и если бы я не считал это унизительным для себя, то мог бы смело принять предложение одного из этих людей. Птоломей разделил землю на двадцать четыре части по пяти градусов каждая, я отделяю на Атлантический океан пять или шесть таких частей и убежден, что тысяча триста миль должны быть высшим пределом расстояния Азии от Европы; из этой цифры мы оставили за собой, несомненно, тысячу сто миль, и, быть может, уже завтрашний день будет для нас великим днем!

На этом друзья окончили разговор.

На утро новые признаки близости земли благотворно подействовали на настроение матросов, тем более, что признаки эти были иного рода, чем до сих пор. Прежде всего увидели зеленый камыш, а камыши, как известно, растут не иначе, как на твердой земле, хотя и у самой воды; затем ветер был свежий, и по морю ходили волны, так что суда ныряли и покачивались, что производило на команду бодрящее впечатление.

Спустя несколько часов Санчо увидел рыбу, которая встречается только в скалистых местах; вслед за тем к адмиральскому судну подошла «Ниннья», и ее кормчий винсентьянец, взобравшись на рею, весело махал платком, желая подать сигнал.

— Что вы имеете нам сообщить? — спросил его Колумб.

— Мы сейчас изловили ветку дикого шиповника с плодами, повидимому, только что отломленную! Это, несомненно, добрый знак: шиповник не растет на дне моря!

— А вот и «Пинта» подает знаки радости, — заметил адмирал. — Что то им удалось увидеть?

— Сеньор! — крикнул со своего судна Мартин-Алонзо. — Мои люди видели сахарный тростник и кусок древесного ствола; плыли они рядом друг подле друга. Я опустил шлюпку, чтобы выловить их!

— Прекрасно сделали! Как только эти предметы будут в ваших руках, доставьте их мне, чтобы я мог оценить их по достоинству! — сказал Колумб.

Спустя немного времени Пинсон, запыхавшись, взбежал на палубу «Санта-Марии» и подал адмиралу только что выловленные его матросами из моря предметы: кусок сахарного тростника, кусок древесного ствола и трость, украшенную прекрасной резьбой.

Колумб тщательно рассмотрел все и сказал:

— Несомненно, земля теперь недалеко. Теперь никто не может сомневаться в успехе нашего предприятия. Эти предметы не только доказывают нам, что мы близко от земли, но и что земля эта населена людьми, которым знакомо искусство резьбы.

Трудно описать тот восторг, какой овладел после этих слов всеми; теперь никто не хотел возвращения в Испанию, все чувствовали, что они близко у цели. Но некоторое разочарование, тем не менее, закралось в душу многих, когда солнце зашло, и земли нельзя было еще увидеть. К ночи ветер стал еще более свежим. Суда, по приказанию Колумба, шли прямо на запад с быстротой девяти узлов в час. Когда стемнело, почти никто не шел ложиться. Адмирал созвал весь свой экипаж к юту и обратился к ним с прочувствованной речью.

— Все наше плавание было так благополучно, как еще никогда ни одно плавание; море было спокойно, ветры благоприятны, воздух чист и благовонен. Теперь вы видите, что мои расчеты были верны. Король и королева обещали пожизненную пенсию тому, кто первый увидит землю, а я от себя обещаю ему бархатное платье, достойное гранда Испании. Так не спите же и с рассветом не спускайте глаз с горизонта; я почти уверен, что мы увидим землю с первым лучом солнца!

Эти слова адмирала произвели самое благоприятное впечатление на весь экипаж. Сам Колумб также остался на негах у себя на юте. На палубе «Санта-Марии» царила самая невозмутимая тишина. На расстоянии полумили виднелась «Ниннья», шедшая на всех парусах, а на расстоянии получаса хода от нее едва вырисовывался контур «Пинты»; все суда шли на всех парусах.

Колумб не спускал глаз с западного горизонта; временами он глубоко вздыхал; Луи все время наблюдал за ним. Вдруг он увидел, что адмирал как-то разом подался вперед и стал усиленно вглядываться в темноту ночи. Вдруг он воскликнул:

— Педро Гутиеррец! Ваши глаза моложе моих! Взгляните, не обманывает ли меня мое зрение или мое воображение! Посмотрите вон туда, сын мой, и скажите, видите вы там что-нибудь необычайное?

— Да, сеньор, я видел свет, как бы от свечи, который двигался, словно кто нес эту свечу в руке!

— И вы видите, сын мой, что этот свет не находится ни на одном из наших судов, потому что оба они у нас под ветром!

— Так откуда же этот свет? — спросил дон Луи.

— Он на берегу, Луи, или на судне, стоящем близ берега, на чужом судне! Наш контролер Родриго Санчец сейчас спит, там, внизу. Спуститесь, Луи, и пригласите его сюда!

Луи сошел вниз и четверть часа спустя был уже снова наверху, на юте, вместе с контролером. Около получаса свет не показывался, затем он, словно факел, засветился раз и другой и после того совершенно исчез. Этот свет видел весь экипаж, но на него он не произвел такого сильного впечатления, как на Колумба.

— Земля там, и через несколько часов мы все ее увидим! — сказал адмирал. — Этот свет не может нас обмануть!

Но люди как-будто боялись еще поверить ему, хотя все надеялись увидеть землю поутру. Ровно в полночь яркий свет на мгновение рассеял мрак ночи, и с «Пинты» раздался выстрел из орудия.

— Это Мартин-Алонзо заговорил, — сказал адмирал, — и мы можем быть уверены, что этот сигнал не без значения? Эй, кто там наверху на брамстенге? Кто спешит первый увидать землю?

— Это я, сеньор адмирал, я, Санчо!

— Видишь ты что-нибудь с западной стороны?

— Ничего не вижу, сеньор; вижу только, что «Пинта» убавляет паруса. А вот теперь и «Ниннья» нагнала ее и делает то же.

— Бартелеми, — воскликнул Колумб, — мы не убавим ни одного паруса, пока не присоединимся к остальным нашим судам!

В тот же момент все на Санта-Марии зашевелилось, заволновалось, забегало, и полчаса спустя вся эскадра соединилась и, убавив паруса, медленно подвигалась вперед.

Небо сверкало сотнями и тысячами алмазных звезд; океан отражал слабый свет, так что ночь не была слишком темна, и глаз моряка мог видеть на протяжении нескольких миль, различая смутные очертания предметов на западном горизонте; темные контуры земли вырисовывались достаточно явственно.

— Как видите, Луи, великая задача решена! Это, вероятно, еще только остров, но и материк уже недалеко теперь!

ГЛАВА XXII

Вся эскадра в течение трех последующих часов лавировала перед берегом, еще тонувшим во мраке, на таком расстоянии, которое гарантировало им полную безопасность. Время от времени матросы с «Пинты» и «Санта-Марии» обменивались между собой поздравлениями, но громкого или шумного выражения радости и восторга в эту ночь не наблюдалось.

Колумб хранил молчание. Он ожидал, что с восходом перед ним раскроется яркая картина богатств и роскоши Востока.

Наконец взошло солнце, — и тогда всем стало ясно, что эта столь желанная земля — небольшой остров, лесистый и зеленый, несколько низменный, но привлекательного вида. Для каждого моряка, долго пробывшего в открытом море, вид земли особенно отраден, но для людей, потерявших было всякую надежду когда-нибудь вновь увидеть землю, это чувство еще упоительнее. Колумб был уверен, что ночью они прошли мимо другого острова, на котором и видели свет.

Вскоре после рассвета из леса вышли люди и с удивлением и недоумением стали смотреть на суда. Тогда Колумб приказал бросить якорь и сошел на землю, чтобы занять этот остров от имени королевы Кастилии и короля Арагонского. При этом была пущена в ход вся пышная торжественность, какою испанцы вообще любят обставлять все сколько-нибудь знаменательные события. Адмирал в ярко-красном мундире с знаменем в руке шел впереди в сопровождении Мартина-Алонзо и Винцента-Янеса Пинсонов, которые также несли знамена. Когда все необходимые в подобных случаях формальности — водружение флага и занятие острова от имени Испании — были выполнены, матросы всей эскадры обступили адмирала, осыпая его восторженными похвалами, превознося его мудрость и знания и поздравляя его с успехом экспедиции. Те люди, которые еще чуть не накануне замышляли бросить его в море и издевались над его замыслом, теперь были самые восторженные в своих похвалах. Но Колумб относился к этим овациям так же спокойно, как к речам недовольных на судне.

— Эти люди, милый Луи, всегда быстро переходят от беспричинного панического страха и отчаяния к необдуманной шумной радости. Им кажется, что они восхваляют меня, а, в сущности, они только радуются, что избавились от тех воображаемых опасностей, какие могли грозить нам, --заметил Колумб.

— А вот взгляните на наших друзей Санчо и Пэпэ; эти совершенно иначе относятся к счастливому моменту! — сказал дон Луи. — Пэпэ рвет цветы, растущие на этом берегу, а Санчо сохраняет полнейшее хладнокровие, как-будто он век свой не расставался с этим островом.

— Как, Санчо, неужели эта земля не производит на тебя никакого впечатления? — спросил его адмирал.

— Это не первый остров, сеньор адмирал, на который мне приходится ступать, а эти голые люди, стоящие там, — не первые люди, которых мне приходилось видеть не носящими красного мундира.

— Но разве тебя не радует успех нашего предприятия? Вот мы теперь стоим на краю Азии и пришли сюда, идя все время на запад!

— Это и я могу подтвердить, что мы все время неуклонно шли на запад; ведь руль-то большую часть времени был в моих руках. Но неужели мы в самом деле ушли так далеко, что находимся теперь по другую сторону земли и стоим ногами к ногам испанцев, оставшихся на родине?

— Нет, Санчо, даже самое царство Великого Хана будет лежать не так, как ты себе это сейчас представляешь!

— Ну, так скажем, что мы теперь стоим перпендикулярно к ногам испанцев, и я хотел бы знать, каким образом мы не валимся, а стоим твердо на ногах, совершенно так же и даже, пожалуй, лучше, чем в Испании, потому что здесь нет доброго испанского хереса!

— Мы с тобой не падаем потому, что нас здесь, как и в Испании, удерживает притяжение земли и давление атмосферы! Они же не дают и судам нашим упасть, не дают и морю вылиться, как бы вылилась вода из опрокинутой чашки. Это силы природы, о которых большинству из вас ничего не известно.

Когда Колумб отошел, дон Луи последовал примеру Пэпэ и также принялся собирать цветы.

Колумб провел на этом острове^[40] лишь очень короткое время; он назвал его Сан-Сальвадор. Но как это ни странно, до сих пор еще не выяснен вопрос, какой это именно был остров. Многие компетентные лица полагают, что то был так называемый в настоящее время Кошачий остров; другие же утверждают, что Колумб впервые высадился на остров Турки, что отчасти можно объяснить как самым положением острова, так и тем обстоятельством, что он отсюда пошел на Кубу. Моноз же думает, что это был остров Уатлинг, лежащий западнее острова Кошки, на расстоянии четырех часов пути. Хотя последний остров и лежит на пути, по которому следовал Колумб, но описание мореплавателя не отвечает этому острову, и потому надо полагать, что он миновал его, не заметив его, вероятно, ночью; полагают, что именно на нем Колумб видел свет в ночь накануне своей высадки.

Двадцать восьмого октября Колумб прибыл на Кубу^[41], побывав предварительно на многих других островах. По рассказам очевидцев, он принимал Кубу за Сипанго, но когда он подошел к ней, то подумал, что открыл материк, и в продолжение целого месяца шел вдоль ее берегов: сначала — вдоль северо-западного, а потом — вдоль юго-восточного. Вскоре красоты природы и новизна страны потеряли для мореплавателей свою прелесть; они уже успели к ним привыкнуть, и в них заговорило чувство жадности. Первый из всех поддался этому инстинкту Мартин-Алонзо Пинсон. Кое-какие пререкания уже и раньше возникали между ним и адмиралом, еще прежде, чем они увидели землю, а затем каждый день приносил с собой какую-нибудь новую причину взаимного охлаждения.

Все спутники Колумба думали, что находятся если не в самом царстве Великого Хана, то, во всяком случае, близ границ этого царства. Почти никто не думал теперь об Испании, и все со дня на день ожидали новых благ и новых чудес; хотя до этого времени они никаких особенных сокровищ не видели, тем не менее, надежда на них не покидала их. Наконец, двоих послали внутрь страны, пока Колумб распорядился переконопатить заново свои суда; по истечении нескольких дней Луи во главе целого маленького отряда вооруженных людей вышел навстречу посланным. Их встретили в одном дне пути от места стоянки судов. Они возвращались в сопровождении десятка или двух туземцев, последовавших за ними из любопытства.

Встретившись, все расположились на отдых, и Санчо, который не боялся ничего ни на суше, ни на море, вздумал заглянуть в близлежащую деревню. Здесь он ласковыми взглядами, жестами и улыбками постарался расположить к себе население и придать себе как можно больше важности. Добродушные люди вздумали выказать ему чем-нибудь свое расположение. Один из них подошел к нему и предложил несколько сухих, довольно больших листьев темно-коричневого цвета с таким торжественным видом, будто он предлагал ему какие-нибудь превосходные консервы или отменное печенье. Санчо, конечно, предпочел бы дублон подобному подарку, тем не менее, собирался принять его с видимой благодарностью, когда несколько туземцев с почтительной торжественностью, указав ему на эти листья, произнесли слово «табак», после чего тот, который держал в руке эти листья, повторив то же самое слово, принялся ловко и проворно сворачивать их в трубочку. Когда она была готова, то ее поднесли с таким же торжеством Санчо. Тот, повертев ее в пальцах, положил в карман.

Это вызвало всеобщее удивление и негодование у присутствующих; после короткого совещания один из них, свернув таким же образом несколько совершенно таких же листьев, сунул этот сверточек одним концом в рот, а другой конец зажег и принялся пускать в воздух облака легкого душистого дыма с видимым наслаждением. Тогда и Санчо последовал его примеру, но с ним приключилось то, что случается вообще со всеми новичками-курильщиками: он вернулся к своим, качаясь, как пьяный, бледный, как курильщик опиума, и мучимый нестерпимой тошнотой.

Этот маленький эпизод можно было бы назвать введением в употребление американской травы, ставшей впоследствии популярной среди всего цивилизованного мира. Испанцы по ошибке присвоили название «табак» самому растению, хотя этим словом туземцы обозначали свернутые сушеные листья, то-есть сигару.

Ко времени возвращения посланных ремонт судов был закончен, и Колумб отправился дальше вдоль северного берега Кубы по направлению к западу. Но тут ему пришлось бороться с ветрами, и он решил переждать их в одном из ближайших портов, который назвал Пуэрто дель-Принсипе.

Зайдя в этот порт, он подал сигнал остальным двум судам, бывшим немного впереди него, вернуться и присоединиться к нему, и так как начинало темнеть, то на мачтах зажгли огни, чтобы Мартин-Алонзо мог видеть, где находится адмиральское судно, и мог подойти к нему. Однако, когда на рассвете Колумб вышел на ют и окинул взглядом море, он увидел «Ниннью» у себя под ветром, а «Пинты» не было видно нигде.

— Видел кто-нибудь «Пинту»? — спросил он стоявшего у руля Санчо.

— Я все видел, сеньор, до тех пор, пока мог видеть глаз! Мартин-Алонзо ушел на восток в то время, как мы легли в дрейф, чтобы дать ему время подойти к нам.

Колумб понял, что Алонзо покинул его, преследуя свои личные интересы и выгоды; во всех трех экипажах ходили слухи о золотых приисках, о золотой руде, и Пинсон, воспользовавшийся тем, что его судно самое быстроходное, нарушил дисциплину и отправился разыскивать на свой страх это Эльдорадо^[42].

Так как ветер продолжал быть противным, то «Санта-Мария» и «Ниннья» вошли в порт и стали там выжидать перемены погоды. Этот раскол эскадры произошел двадцать первого ноября, когда экспедиция находилась у северных берегов Кубы.

По шестое декабря Колумб продолжал исследование этого прекрасного острова и после того прошел к берегам Гаити^[43], который особенно очаровал моряков своей живописной гористой природой, а также и жителями этого острова, оказавшимися более цивилизованными и даже более красивыми, чем жители всех остальных виденных ими островов. Кроме того, эти люди отличались чрезвычайно миролюбивым характером. У жителей Гаити можно было видеть много золота, и испанцы скоро вступили с ними в меновую торговлю, выменивая этот металл на простые бубенчики, стеклянные бусы и даже пуговицы.

До двадцатого декабря Колумб продолжал медленно подвигаться вперед вдоль берега Гаити, что нередко представляло некоторую опасность для его судов. Наконец, он прибыл к мысу, который, по словам туземцев, находился вблизи резиденции великого касика, которому были подвластны несколько других касиков, плативших ему дань.

По испанской орфографии, касик этот назывался Гуаканагари и, по-видимому, пользовался любовью своих подданных. Двадцать второго числа, когда оба судна Колумба стояли в порту Якуль, туда прибыла большая пирога, и адмиралу доложили, что на ней прибыл посланник касика, привезший ему дары от своего господина и приглашение привести суда в бухту перед резиденцией великого касика, находившуюся всего в полутора или двух милях от этого порта по направлению к востоку, и там бросить якорь. Но так как этому препятствовал в данный момент ветер, то к касику послан был соответствующий ответ, а посланник собрался вернуться к пославшему его.

Дон Луи, которому наскучило бездействие, быстро подружился с молодым туземцем, по имени Маттинао, сопровождавшим посланника, и стал просить адмирала отпустить его на пироге в столицу касика, на что Колумб согласился неохотно и только после усиленных просьб молодого графа де-Лиерра. Боясь отпустить его одного, Колумб дал ему в провожатые Санчо, на которого мог положиться, зная его находчивость, неустрашимость и рассудительность. Туземцы этого острова, повидимому, не имели другого орудия, кроме стрел без наконечников, и поэтому дон Луи не захотел облекаться в кольчугу; он взял с собой только свой верный испытанный меч и легкий щит, от аркебуза же отказался, не видя в нем никакой надобности. Но Санчо не побрезговал этим оружием и был не так щепетилен по отношению к миролюбивым туземцам.

Не желая, чтобы отсутствие дона Луи и Санчо было всем известно, Колумб потребовал, чтобы дон Луи и его спутник отправились на берег и сели на пирогу за мысом, где их нельзя было видеть.

ГЛАВА XXIII

Несмотря на свою решительность и полнейшее равнодушие к опасности, дон Луи все же почувствовал новизну своего положения, очутившись один среди гаитян. Но ничего сколько-нибудь неприятного во все время продолжения пути с ним не случилось. Вместо того, чтобы последовать за шлюпкой «Санта-Марии», на которой возвращался к своему господину посланник касика, пирога, на которой находился дон Луи и его новый приятель, проследовала несколько дальше на восток и вошла в устье небольшой, но полноводной речки. Перед отъездом с «Санта-Марии» было решено, что дон Луи не появится в резиденцию великого касика ранее, чем туда не прибудет флотилия Колумба, к которой дон Луи незаметно присоединится и затем уже вместе с адмиралом и остальными офицерами предстанет перед Гуаканагари.

Местность, по которой протекала эта речка, была до того живописна и восхитительна, что дон Луи не мог удержаться от восторженных восклицаний, которым добросовестно вторил Санчо.

— Я полагаю, что сеньор знает, куда нас везут, — сказал матрос после того, как их пирога вошла в устье речки, оставив за собой адмиральскую шлюпку, приставшую уже к берегу. — Надеюсь, что эти полунагие сеньоры имеют в виду какой-нибудь порт, судя по тому, как они спешат, работая веслами!

— Неужели ты чего-нибудь опасаешься, Санчо?

— Если и опасаюсь, то только за семью Бобадилья, которая может потерять своего единственного представителя мужского рода в случае, если бы с вами чго-нибудь случилось. Что касается меня, то не все ли мне равно, женят ли меня на царевне Сипанго или усыновит Великий Хан, или же предстоит мне оставаться простым матросом из Могутера.

По пути им встретилась на реке целая флотилия легких пирог, шедших под парусами вниз по реке к выходу в море, и, судя по тому, как их спутники переглядывались и пересмеивались со встречными, можно было понять, что туземцы направляются в бухту Якуль, чтобы повидать испанские суда и испанцев.

Когда пирога вошла в устье реки, дон Луи заметил, что его новый приятель Маттинао достал из складок своего легкого холщевого одеяния золотой обруч и надел его себе на голову, как корону; дон Луи сообразил, что, вероятно, этот молодой человек был касик, один из подвластных великому касику маленьких князьков, и что здесь они вступили в его владения.

Действительно, вместе с золотым обручем молодой индеец принял величественный вид и перестал грести наравне с другими, что он делал, вероятно, для сохранения своего инкогнито. Время от времени молодой касик старался завязать разговор с доном Луи, при чем часто произносил слово «Озэма». По тому, как он произносил это слово, дон Луи заключил, что это, вероятно, имя его любимой жены, так как испанцы за время своего пребывания в этих краях успели уже узнать, что касики могли иметь по несколько жен, тогда как их подданным строжайше воспрещалось иметь более одной.

Следуя вверх по течению реки, туземцы подошли, наконец, к чудесной первобытной долине, которой не касалась рука человека; даже деревня или селение, раскинувшееся на ней, как будто гармонировало с пейзажем. Жилища туземцев были просты, но живописны; кругом цвели кусты и деревья, другие сгибались под тяжестью плодов; птицы щебетали, порхая вокруг жилищ. К этому селению пристала пирога, и Маттинао был встречен жителями с величайшим почтением, к которому примешивалось и некоторое любопытство по отношению к чужеземцам.

Санчо скоро приобрел всеобщие симпатии толпы, а графа де-Лиерра предоставили всецело касику. Благодаря этому обстоятельству дон Луи и Санчо оказались разлученными; толпа увлекла Санчо-Мундо на большую площадь, лежащую в центре селения, а Маттинао пригласил дона Луи в свое жилище.

Здесь у них завязался оживленный разговор с двумя приближенными Маттинао, во время которого много раз произносилось имя: «Озэма». Индейцы отправили куда-то гонца и удалились, оставив дона Луи наедине с касиком. Сняв с головы золотой обруч, молодой касик вышел из дома, сделав знак гостю следовать за ним. Закинув за спину свой легкий щит и пристегнув меч так, чтобы он не мешал ему при ходьбе, дон Луи весело последовал за своим новым приятелем.

Они шли по роскошной долине вдоль светлого журчащего потока, несшего свои воды в море. Кругом благоухали цветы; плоды свисали до самой земли. Пройдя около полумили, они остановились перед группой хижин или, скорее, строений, возведенных на возвышенной террасе горы, откуда открывался вид на большое селение у реки; вдали виднелось море.

Луи сразу догадался, что это прекрасное, уединенное местечко должно было служить местопребыванием женщин; это был род гарема, в котором жили жены молодого касика. Маттинао ввел своего гостя в одно из главных строений, где ему предложили освежиться плодами и вкусными напитками, которые, по знаку касика, принес прислужник.

Маттинао послал куда-то слугу, который вскоре возвратился с ответом. Хотя испанцы более месяца жили среди туземцев этих островов, дон Луи еще все же не научился вполне понимать их; правда, он умел пользоваться теми немногими словами, которые успел себе усвоить, но все-таки весьма часто ошибался, даже и тогда, когда был уверен, что понял или что его поняли.

Когда дон Луи несколько освежился и отдохнул, Маттинао грациозным жестом пригласил его следовать за собой. Пройдя несколько саженей, они пришли к самому большому строению, обвитому снизу до самой крыши вьющимися цветущими растениями, словно шатер из живых цветов. Войдя в него, они очутились сперва в передней или сенях, отделенных от главного помещения причудливо сплетенной из трав и водорослей завесой, которую одна из находившихся тут женщин, по знаку касика, отдернула, и гость и хозяин оказались в присутствии молодой женщины, которую Маттинао тут же назвал Озэмой.

Дон Луи почтительно поклонился, ей, и когда поднял на нее глаза, то с его губ невольно сорвалось восклицание: «Мерседес!»

Маттинао повторил за ним это слово, очевидно, приняв его за выражение восторга и удивления, а молодая женщина, покраснев, отступила на шаг назад и, улыбаясь, также повторила «Мерседес» едва внятным, певучим голосом и затем осталась стоять, скрестив на груди руки, с видом счастливого наивного недоумения.

Все описания жителей Вест-Индии единогласно говорят о необычайной красоте сложения, прирожденной грации движений и красоте местного населения, и испанцы были положительно в восхищении от туземцев. Цвет кожи их, в сущности, был немногим темнее загорелых лиц испанцев; те же из них, которые благодаря своему привилегированному положению не подвергались влиянию палящих лучей солнца и не работали тяжелой работы, могли быть причислены по внешнему виду к белой расе. Такова была и Озэма, не жена, а единственная, любимая сестра молодого касика. Согласно местным законам, власть касика переходила к женской линии, то-есть после дяди — к сыну сестры (к племяннику), и так как у Маттинао не было ни других братьев, ни других сестер, кроме Озэмы, то последняя была всегда окружена особым попечением, вниманием и росла в холе.

Жители Гаити носили кое-какое одеяние, но не стеснялись также показываться публично и без всякого одеяния. Зато все они имели пристрастие к украшениям и носили, как женщины, так и мужчины, ожерелья, запястья, браслеты на предплечьях и на ногах.

Озэма имела широкий пояс из легкого тонкого полосатого холста местного производства; через одно плечо у нее был перекинут легкий белый прозрачный шарф, концы которого ниспадали, чуть не до земли, красивыми складками. На груди было ожерелье из мелких, словно жемчуг, раковин и висела большая грубо сработанная золотая бляха, похожая на большую золотую монету. Широкие золотые обручи служили ей запястьями; такие же браслеты украшали ее предплечья и щиколотки ног, обутых в красивые легкие сандалии. Густые, черные, тонкие шелковистые волосы густой пеленой падали ей на спину и плечи, словно темное покрывало, доходившее до пояса, и сдерживались на голове золотым обручем.

Но не красота и грация этой молодой красавицы индианки произвели на дона Луи такое чарующее впечатление, а случайное, поразительное сходство с Мерседес. Вероятно, если бы обе девушки стояли рядом, то у них можно было бы найти известное различие, не говоря уже о выражении лица сдержанной кастильянки по сравнению с выражением непосредственности и наивности Озэмы, но сходство было, тем не менее, разительное.

Так как между туземцами и их гостем не мог завязаться разговор, то они вынуждены были выразить мимикой и жестами свои чувства доброжелательства и взаимной симпатии. Отправляясь с «Санта-Марии», дон Луи захватил с собой кое-какие безделушки для подарков туземцам, но при виде Озэмы он почувствовал невозможность одарить ее такими безделушками. Однако, не желая уйти от нее, не оставив чего-нибудь, он вспомнил, что у него на голове была надета чалма, взятая им у убитого мавра во время осады Гренады. Чалма эта была свернута из роскошной, легкой, как дымка, шелковой ткани; быстро развернув ее, дон Луи накинул дивную ткань на плечи красавицы, сопровождая этот поступок низким, почтительным поклоном.

Восклицания радости и восторга послужили ему доказательством, что его подарок был оценен по достоинству, и радость молодой девушки была до того непритворной и искренней, что он невольно залюбовался ею. Проворно сбросила она легкую ткань, наброшенную шарфом через плечо, и заменила ее дорогой тканью чалмы; затем, охорашиваясь и оправляя складки, она снова принялась выражать свое восхищение молодому испанцу, после чего, сняв с себя ожерелье, она сделала несколько шагов по направлению к дону Луи и, немного отвернув лицо, подала ему свое украшение, сопровождая это движение взглядом и улыбкой, говорившими красноречивее всяких слов. Дон Луи с радостью и благодарностью принял из ее рук подарок и, по-европейскому обычаю, поцеловал эту маленькую, хорошенькую ручку.

Касик смотрел на все это с довольным лицом, и когда дон Луи, выказав свою благодарность, еще раз отступил на несколько шагов, Маттинао сделал ему знак следовать за ним и направился к двери. Молодой испанец почтительно откланялся Озэме и вышел вслед за своим приятелем. Тот провел его в другое строение, весьма сходное с жилищем Озэмы, где он увидел несколько молодых и красивых женщин и двух или трех детей, которые представляли собою семью молодого касика, как это понял из его объяснений дон Луи. Одарив и этих женщин тем, что у него нашлось при себе, он всеми зависящими от него способами высказал им свое расположение и узнал от касика, что Озэма приходилась ему сестрой, а не женой, что весьма обрадовало молодого испанца. Здесь, в этой, так сказать, дикой местности, в любимой резиденции Маттинао дон Луи провел целых трое суток, часто встречаясь с Озэмой и другими женщинами из дворца.

Дон Луи возбуждал любопытство в населении дворца в несравненно большей мере, чем это население вызывало любопытство в нем; женщины, старые и молодые, с почтительной осторожностью ощупывали на нем каждую вещь, сравнивали цвет его кожи с цветом кожи Маттинао и повторяли за ним испанские слова. Сдержаннее других была Озэма; она же была и всех понятливее и лучше всех умела заставить понять себя, и потому дон Луи чаще всего обращался к ней со всевозможными расспросами; та, в свою очередь, с удивительной легкостью запоминала испанские слова, которые она произносила с мягким, своеобразным акцентом.

Беседуя с прекрасной индианкой, Луи де-Бобадилья не забывал наставлений адмирала и старался узнать о существовании и местонахождении золотой руды или золотых приисков. Ему удалось заставить девушку понять задаваемые ей вопросы, но ответы ее были не так ясны, как бы он того желал, или же ему казалось, что они были недостаточно ясны и определенны.

На другой день его пребывания в резиденции касика гостеприимные хозяева решили позабавить гостя принятыми у них развлечениями, играми, пляской, борьбой и гимнастикой, при чем и дону Луи предложено было принять в них участие; ловкий и сильный юноша не раз выходил победителем из различных состязаний к немалой и шумной радости Озэмы. Жены Маттинао даже пытались пристыдить ее, но это им не удавалось: она чистосердечно высказывала свою радость и свое восхищение перед чужеземцами, и как бы ни был дон Луи предан своей Мерседес, но это явное и наивное поклонение его ловкости и его мужеству льстило ему и радовало его.

Время шло так быстро, что дон Луи не заметил, как прошло четыре дня, в течение которых он почти не отлучался из гарема молодого касика.

С своей стороны, Санчо-Мундо также не мог пожаловаться на свою участь. Он также пользовался большим успехом, но не забыл того, что, в сущности, всего больше интересовало в этой стране испанцев, а именно: золото. Он за эти дни украсил весьма многих женщин бубенчиками, какие в Испании привешивали охотничьим собакам, и в обмен за них получал целые пригоршни золотого песку или тяжеловесную золотую бляху.

— Я вижу, что ты не терял здесь времени, друг Санчо, — сказал ему дон Луи. — Из того золота, что у тебя сейчас в мошне, можно было бы смело вычеканить штук двадцать дублонов.

— И все это я получил за шесть жестяных бубенчиков, которых можно чуть не целую дюжину купить за грош! А у меня их двадцать штук! Пусть эти молодцы продолжают смотреть с презрением на свое золото и зариться на мои бубенчики, и я не останусь от этого в накладе! Только бы госпожа Изабелла, наша королева, воспретила своим новым подданным морскую торговлю, не то эти голубчики, приехав к нам в Испанию, узнают, что за один их золотой можно купить несколько сот таких бубенчиков, тогда как, оставаясь здесь, они охотно дадут целый золотой за один бубенчик!

Пока Санчо излагал дону Луи свои соображения, со стороны селения вдруг донесся до них крик ужаса, несомненно, говоривший об опасности. Оба испанца находились в этот момент на полпути между селением и загородной резиденцией касика. Чувствуя себя в полной безопасности и вполне доверяя своим новым друзьям, оба они были совершенно безоружны; дон Луи оставил свой меч и щит в хижине Озэмы, которая упражнялась с ними, пародируя амазонку, а Санчо, считая свой мушкет слишком громоздким и стеснительным, оставил его в той хижине, которая служила ему все это время жилищем.

— Послушай, Санчо! Слышишь, они как будто кричат «Каонабо!» Ведь так они, кажется, называют касика караибов^[44], который является грозой и бичом всех этих племен!

— Да, сеньор, слух вас не обманывает: они кричат «Каонабо!»

— Беги скорей за своим мушкетом, затем спеши ко мне! Нужно во что бы то ни стало защитить сестру и жен Маттинао! Я буду там на горе! — сказал дон Луи и побежал к селению женщин.

Между тем, там уже распространилась страшная весть, и дон Луи, войдя в помещение, занимаемое Озэмой, застал ее окруженной целой толпой человек в пятьдесят женщин, которые, повидимому, умоляли ее бежать. Сама Озэма сохраняла еще известное достоинство и менее других поддавалась чувству страха, хотя, насколько можно было понять, все эти женщины были уверены, что внезапное нападение Каонабо имело целью похищение сестры молодого касика. Увидав Луи, Озэма кинулась к нему и, простирая к нему руки, произнесла имя: «Каонабо». В один момент дон Луи схватил свой меч и щит и, прикрыв последним грудь молодой индианки, потряс в воздухе мечом, как бы вызывая на бой ее врагов. Не только Озэма, но и остальные женщины поняли, что молодой испанец принимал на себя защиту молодой девушки, и, успокоенные, поспешили вернуться в свои дома, чтобы укрыть в надежном месте своих детей и себя.

Когда вся эта женская толпа разбежалась, дон Луи совершенно неожиданно впервые остался с глазу на глаз с молодой индианкой.

Оставаться долее в доме это значило допустить в дом врага, дать ему незаметно подкрасться, а доносившиеся из селения крики и вопли давали знать, что опасность приближается. Не теряя ни минуты, дон Луи сдернул с плеч девушки подаренную ей ткань и обвернул ее руку, чтобы, в случае надобности, она могла защищаться ею. После этого он поспешно вышел из дома; Озэма, ни минуты не колеблясь, последовала за ним.

Вся семья Маттинао уже успела разбежаться, и довольно многочисленный отряд неприятеля ползком подкрадывался к жилищам из долины. Озэма, вся дрожа, ухватилась за руку дона Луи и шопотом настойчиво повторяла:

— Каонабо! Нет! Нет! Нет!..

Это испанское отрицание она твердо запомнила и хотела им выразить свое отвращение к караибу и свое решение ни за что не быть его женой.

Привычный смолоду к военному делу, дон Луи быстрым взглядом окинул местность, ища прикрытия, где бы лучше защищаться и укрыться в случае нужды, и тотчас же заметил неподалеку расщелину в скалистой стене, к которой прилегал тот холм, где были воздвигнуты строения загородной резиденции касика. Эта расщелина в скалах, загроможденная несколькими большими обломками скал, представляла собою род естественной цитадели, и дон Луи сразу заметил ее преимущества и направился туда.

Едва успел он со своей спутницей занять этот пост, как человек десять или двенадцать индейцев выстроились в ряд против него, шагах в пятидесяти от скалы; они были вооружены луками и стрелами, тяжелыми палицами и дротиками; у молодого испанца был только щит и меч.

По счастью, сам Каонабо не находился в числе нападающих; этот грозный воин в это время преследовал группу женщин, полагая, что среди них находится и Озэма, иначе он, наверное, скомандовал бы атаку общими силами. Но вместо того эти десять-двенадцать человек, избрав из своей среды лучшего стрелка, предоставили ему пустить стрелу в испанца, держа и свои луки наготове.

Метко пущенную стрелу дон Луи принял на щит, по которому та скользнула, упав к его ногам, не причинив никакого вреда; другую стрелу он отбил налету мечом, как бы играя с нападающими. Тогда все стрелки разом пустили в него свои стрелы, и хотя большинство стрел было отражено щитом, все же две или три попали в молодого человека, причинив ему лишь пустяшные царапины. Нападавшие собирались произвести второе нападение, когда Озэма, встревоженная за участь молодого героя, кинулась вперед, загородив его собой. Едва только нападающие увидели ее, как огласили воздух криками: «Озэма! Озэма!»

Напрасно дон Луи старался заставить ее вернуться под прикрытие, самоотверженная девушка не соглашалась на его увещания. Тогда он вместе с ней укрылся за скалой. В этот момент к нападающим присоединился свирепого вида воин, и все остальные принялись кричать хором, стараясь разъяснить ему положение дела.

— Каонабо? — спросил дон Луи у Озэмы, указывая на вновь прибывшего.

Девушка отрицательно покачала головой и сказала по-испански:

— Нет, нет… Нет Каонабо!

Ответ этот дон Луи истолковал так: первая его половина должна была означать, что свирепого вида воин не Каонабо, а вторая — что девушка попрежнему упорствовала в нежелании стать женой этого вождя.

Вдруг шестеро индийцев, вооруженных палицами и дротиками, устремились вперед. Подпустив их к себе шагов на двадцать, молодой испанец выскочил из своей засады; в тот же момент два дротика вонзились в его щит, но ударом меча он отсек их оба разом; почти в тот же момент третий неприятель занес над его головой свою палицу, но другой взмах меча отсек руку вместе с палицей; проворным движением дон Луи остреем меча коснулся еще двоих врагов, но так как они были еще далеко, то меч его, скользнув по грудной клетке, нанес этим двум лишь легкие раны, из которых, однако, алой струей хлынула кровь.

Такая быстрота действий при полном спокойствии нападающего произвела ошеломляющее впечатление на неприятеля, не имевшего представления о толедских клинках; даже сам свирепый воин невольно отступил назад при виде моментально ампутированной руки.

В этот момент громкие крики в среде нападающих при виде спешащего на место действия нового отряда индийцев с рослым, надменного вида вождем во главе возвестили дону Луи и Озэме о приближении самого Каонабо. Этому воинственному касику тотчас же было доложено обо всем, и, восхищенный военными подвигами незнакомца, вождь приказал своим воинам отступить назад, а сам, откинув в сторону свою палицу, смело пошел навстречу дону Луи с дружелюбными жестами.

Луи последовал его примеру, и они сошлись как друзья. Караиб обратился к графу де-Лиерру с прочувствованной речью, после чего выступила из своего прикрытия и Озэма, как-будто желая что-то возразить или сказать ему, но Каонабо обратился теперь к ней со страстной и пылкой речью, несколько раз прижимал руки к своему сердцу, при чем его голос становился мягким, плаксивым. Но Озэма, выслушав его до конца, отвечала живо и решительно, и когда она кончила, яркая краска залила ее лицо; обращаясь к дону Луи, она воскликнула по-испански:

— Каонабо… нет… нет… нет!.. Луи!.. Луи!..

В одно мгновение лицо караиба изменилось; оно приняло свирепое, мрачное и грозное выражение; он понял, что ему предпочли этого чужеземца. Сделав угрожающий жест, он вернулся к своему отряду и скомандовал атаку.

Целый град стрел посыпался на дона Луи, который принужден был укрыться за скалой. Это было единственное средство уберечь Озэму от опасности, так как она упорно становилась перед ним, заслоняя его собою от неприятельских стрел и дротиков. Каонабо упрекнул того караиба, который при первом нападении, оробел и отступил; желая искупить свое минутное малодушие, этот свирепого вида воин кинулся со своей палицей на дона Луи, который выступил к нему навстречу и ловко отпарировал щитом удар палицы. Но удар этот был настолько силен, что будь дон Луи менее ловок и привычен, он переломил бы ему руку; теперь же, скользнув по щиту, удар с тяжестью молота пришелся по земле. Сознавая, что теперь все для него будет зависеть от впечатления, какое произведет на остальных его ответный удар, он занес высоко над головой свой меч и одним свистящим ударом снес голову с плеч свирепого воина. Удар был так быстр и силен, что тело с минуту еще стояло на ногах, тогда как голова слетела с плеч и легла подле палицы на землю. Человек двадцать кинулось было вперед следом за караибом, но при виде его обезглавленного тела все как-будто застыли на месте. Но Каонабо, который был поражен и удивлен, как и другие, но не устрашен и не смущен, скомандовал нападение на чужестранца. Воины готовы были повиноваться команде, как вдруг громкий звук выстрела оглушил их; в воздухе просвистала пуля, и один из воинов упал, сраженный невидимой рукой. Этому не могла противостоять никакая храбрость туземцев. В их глазах это была смерть, ниспосланная с неба, и спустя минуту и Каонабо и все его воины скрылись под горой и бежали без оглядки, а Санчо-Мундо спокойно вышел из кустов, держа в руке свой мушкет, который он успел уже вновь зарядить на всякий случай.

Между тем, ни одного из подданных Маттинао нигде не было видно; дон Луи был уверен, что все они бежали. Желая спасти Озэму, дон Луи вместе с нею, в сопровождении Санчо, направился к реке; проходя мимо селения, они убедились, что ни одно из жилищ не было разграблено. Молодая индианка объяснила им, что Каонабо не приходил сюда ради грабежа и что ему нужна была только Озэма. Найдя на реке несколько пирог, все трое сели в одну из них и поплыли по направлению к морю. Час спустя, еще до заката, они высадились на мыске, где их нельзя было заметить из залива, так как Колумб рекомендовал дону Луи поступать так, чтобы его пребывание на берегу оставалось никому не известным и не возбудило ничьего внимания.

ГЛАВА XXIV

Страшное зрелище представилось взорам Луи, когда они вышли в море и приблизились к месту стоянки их эскадры. «Санта-Мария», это прекрасное адмиральское судно, которое он покинул всего четыре дня тому назад, теперь лежало в обломках на прибрежном песке, с пробитым и проломленным бортом и сломанными мачтами. «Ниннья» все еще стояла невредима на якоре в небольшом расстоянии от потерпевшего крушение судна. Но «Ниннья» была, в сущности, просто фелука и получила наименование каравеллы только из приличия. На берегу виднелось множество строительного материала, и испанцы, совместно с подданными великого касика Гуаканагари, работали над сооружением форта, что являлось доказательством, что в планах экспедиции произошли большие перемены.

Оставив Озэму в жилище одного из туземцев, оба испанца поспешили к своим, чтобы узнать от них о происшедшем.

Христофор Колумб встретил своего юного друга по обыкновению ласково и дружелюбно, но был, видимо, сильно удручен. Дон Луи узнал от адмирала, что так как «Ниннья» была слишком мала, чтобы вместить полностью команду обоих судов, то решено было построить здесь на берегу форт и оставить в нем, в качестве гарнизона или колонистов, часть людей.

Гуаканагари проявил много сочувствия и всячески старался помочь испанцам в их несчастии после крушения «Санта-Марии». И последующая за возвращением Луи неделя прошла в горячей работе. Крушение адмиральского судна произошло утром двадцать пятого декабря 1492 года, а четвертого января 1493 года «Ниннья» была готова к отплытию в Испанию. За это время Луи видел Озэму всего только один раз; он нашел ее печальной, молчаливой, как бы поблекшей, но вечером третьего числа, то-есть накануне отплытия «Нинньи», в то время, как дон Луи прохаживался около только что оконченного форта, Санчо пригласил его повидаться с Озэмой. К своему великому удивлению, дон Луи застал ее не одну, а в обществе ее брата.

Несмотря на взаимное незнание языка, они все же прекрасно столковались. Озэма была теперь попрежнему весела и более прекрасна, чем когда-либо; глаза ее блестели, ослепительные зубы сверкали; в наряде ее было больше кокетливости, чем обыкновенно, и вскоре дон Луи узнал и причину этой внезапной перемены. Оказалось, что брат и сестра, обсудив основательно свое положение и зная планы и намерения грозного Каонабо, пришли к заключению, что единственное спасение для Озэмы заключалось в бегстве, и вот брат и сестра, с общего согласия, решили, что всего лучше будет, если Озэма уедет с испанцами в их далекую страну. Что побудило брата к подобному решению, трудно сказать, но что касается Озэмы, то угадать это было нетрудно. Туземцы знали, что адмирал желал увезти с собой в Испанию нескольких туземцев, и три женщины, из которых одна занимала довольно видное общественное положение, будучи женою вождя и родственницей Озэмы, выразили на это свое согласие; под их покровительством и охраной брат считал возможным отпустить сестру, тем более, что самое путешествие в Испанию им представлялось чем-то в роде переезда с одного из их островов на другой.

Это предложение брата и сестры увезти Озэму в Испанию застало дона Луи врасплох. Он был и польщен, и обрадован, и вместе с тем несколько смущен. Хотя Мерседес всецело занимала его воображение, но минутами он сомневался в себе; однако, немного поразмыслив, он нашел этот план все-таки исполнимым и, расставшись с Озэмой и ее братом, отправился к Колумбу, чтобы поговорить с ним об этом деле.

Он застал адмирала в крепости и объяснил, в чем дело. Тот выслушал его внимательно и спросил:

— Так вы говорите, что это — сестра касика? Молодая девушка? Да?

— Да, дон Христофор, и красавица, каких мало!

— В таком случае, Луи, я рад буду привезти в Испанию этот редкий образец местной женской красоты, а так как «Ниннья» очень невелика, то я решил предоставить в распоряжение женщин главную каюту; мы же с вами устроимся как-нибудь в другом месте. Итак, привезите сюда эту девушку и позаботьтесь о ней, чтобы она не терпела ни в чем недостатка!

На другой день ранним утром Озэма вступила на испанское судно, увозя с собой свои скромные богатства, в том числе и ткань бывшей мавританской чалмы. Девушка нежно и трогательно простилась с братом. У туземцев вообще были сильно развиты семейные чувства; очевидно, и брат, и сестра полагали, что разлука будет непродолжительна, и путем ее Озэма рассчитывала, наконец, избавиться от преследований ненавистного ей Каонабо, женой которого она решила никогда не быть.

Первоначально Колумб хотел, прежде чем вернуться в Европу, продолжать далее свои открытия, но после гибели «Санта-Марии» и ухода «Пинты» принужден был отказаться от этого намерения.

Четвертого января 1493 года судно Колумба, следуя вдоль берегов Гаити, пошло на восток. Теперь единственным желанием адмирала было скорее вернуться в Испанию. Он боялся, чтобы как-нибудь не погибло это единственное маленькое судно, а с ним вместе и его слава и сделанные им открытия.

Шестого января марсовой матрос увидел идущую к ним навстречу «Пинту»; Мартин-Алонзо Пинсон, исполнив задуманное им дело, а именно, желая приобрести большое количество золота, не успел, однако, разыскать какой-либо руды или приисков. Он возвращался под начальство своего адмирала. Колумб встретил его сдержанно и, выслушав его объяснения, приказал готовиться к возвращению в Испанию. Следуя вдоль северного берега Гаити или Испаньолы^[45], как назвал этот остров Колумб, оба судна вместе пошли по направлению к востоку.

Только шестнадцатого января испанцы окончательно распростились с берегами прекрасного острова и потеряли из вида земли. Здесь им изменили благоприятные ветры, и они попали в полосу пассатных ветров, но погода стояла хорошая. Эскадра, наконец, расставшись с пассатными ветрами, десятого февраля оказалась на одной параллели с Палосом. Во время этого плавания «Ниннья» все время опережала «Пинту», у которой треснула бизань-мачта, что лишало ее возможности нести много парусов.

Почти все, что поражало экипажи судов на пути к Испаньоле, встречалось и теперь, только на этот раз тунцы и крабы не производили прежнего впечатления, а морские травы не пугали людей, как таинственная, непреодолимая преграда. Очутившись в открытом океане, кормчие обоих судов стали менее уверены в своих расчетах и вычислениях и нередко вступали друг с другом в горячие споры.

— Слышали вы сегодня, дон Луи, пререкания Винцента-Янеса с его братом Мартином-Алонзо по поводу расстояния, отделяющего нас от Европы? Эти переменные ветры совершенно сбили с толка наших моряков! — улыбаясь, заметил Колумб. — Они полагают, что плывут и тут, и там, только не там, где находятся на самом деле… Они думают, что мы близ Мадейры, то-есть ровно на сто пятьдесят миль ближе к Испании, чем в действительности!

— А по вашим расчетам, дон Христофор, где мы сейчас? — спросил дон Луи.

— К югу от острова Ферро, дон Луи, на расстоянии добрых двенадцати градусов на запад от Канарских островов. Но пусть они остаются при своем заблуждении, — добавил адмирал, — до тех пор, как наши права на открытие не будут утверждены за нами. Ведь ни один из них не сомневается теперь, что мог бы без труда сделать то, что я сделал, а ведь никто не в состоянии даже найти теперь дорогу домой!

Несмотря на изменчивость ветров, погода стояла хорошая; иногда налетал небольшой шквал, но ничего серьезного и опасного не встречалось. Но вскоре погода стала ухудшаться, становилось холоднее, ветры усиливались. В ночь на одиннадцатое февраля эскадра прошла свыше ста миль от заката до восхода. Поутру было замечено много птиц, и кормчие полагали, что они находятся близ Мадейры. Колумб же считал, что они неподалеку от Азорских островов.

На другой день ветер еще более усилился; море сильно волновалось, и к вечеру разыгралась настоящая буря, какой большинство из находившихся на «Ниннье» еще никогда не переживало. Все, что можно было сделать для спасения судна, было сделано; все меры предосторожности приняты, но, по несчастью, «Ниннья» была слишком легка вследствие истощения запасов пресной воды и всяких иных припасов, и потому судно сидело недостаточно глубоко. Для небольшого судна это могло представлять большую опасность: его могло перевернуть первым сильным налетевшим шквалом, особенно, если оснастка судов слишком тяжела, а мачты слишком велики.

Колумб находился на юте «Нинньи», когда двенадцатого февраля солнце медленно скрылось за горизонтом; море и небо имели угрожающий вид.

— Вот закат, который не предвещает ничего доброго! — сказал Колумб, обращаясь к дону Луи.

— Вы опасаетесь за судьбу судна, дон Христофор? — спросил его собеседник.

— Опасаюсь и тревожусь, да, потому что это судно имеет слишком ценный груз: груз наших открытий, которые погибнут вместе с этим судном! Смотрите, вот новый грозный признак непогоды!

Дон Луи смотрел в другую сторону, стараясь уловить вдали контуры «Пинты», но при последнем возгласе адмирала оглянулся и увидел, что, несмотря на позднее время года, северо-восточный горизонт прорезали две ярких молнии одна за другой.

— Сеньор Винцент, вы здесь? — спросил Колумб, вглядываясь в группу темных фигур на палубе.

— Здесь, дон Христофор! Смотрю на небо и думаю, что это явление предвещает нам сильнейшую бурю!

— Да, и она придет как-раз с этой стороны или же со стороны той, где была молния. Все ли у нас в готовности на судне?

— Все, ваше превосходительство, больше ничего сделать нельзя! Рулевые выбраны самые опытные и надежные, люки закрыты, и сам я всю ночь не сомкну глаз!

— И я тоже, уважаемый Пинсон! Мы будем настороже!

Немного погодя поднялся юго-западный ветер. На судах не оставалось ни малейшего клочка паруса, их гнало вперед ветром, и единственное, о чем теперь заботились рулевые, это чтобы суда эскадры не теряли друг друга из вида, и с этим было немало хлопот.

Так прошла ночь на тринадцатое число; днем ветер стал как-будто стихать, или же при дневном свете и самая опасность казалась не так страшна, как ночью. Оба судна подняли по одному небольшому парусу и понеслись по волнам с быстротою птицы. Но к вечеру буря снова разыгралась; пришлось снова убрать все паруса; еще до наступления ночи Колумб заметил, что «Пинта» совершенно выбивается из сил, что она не может долее бороться с ветром, и приказал, чтобы «Ниннья» подошла ближе к Пинте" и старалась держаться подле нее, чтобы не разлучаться в продолжение ночи.

Таким образом прошла и ночь четырнадцатого числа. Дон Луи, вообще не склонный к тревоге и опасениям, смутно чувствовал, что положение становится критическим.

— Какая ужасная ночь, сеньор! — сказал он. — Никогда в жизни я еще не видал такого урагана, таких свирепых волн!

Колумб вздохнул и заметил:

— Нам остается еще исполнить одно дело, граф де-Лиерра! Достаньте нам из ящика два листа пергамента и все, что нужно для письма. Надо сделать все, что в нашей власти, чтобы спасти то, что нам удалось совершить!

Взяв поданные ему пергаменты, адмирал, несмотря на страшную качку, принялся писать; написав фразу, он тотчас же диктовал ее дону Луи, который в свою очередь повторял ее на лежащем перед ним листе пергамента. Составленный таким образом документ содержал вкратце отчет о сделанных открытиях и указание градусов долготы и широты Испаньолы и ее положение относительно других островов и еще кое-какие наблюдения, сделанные адмиралом. Документ этот Колумб адресовал на имя короля Фердинанда и королевы Изабеллы, и когда оба экземпляра его были окончены, Колумб, свернув пергамент в трубку, заделал его в воск; дон Луи проделал то же самое, после чего адмирал приказал ему принести два небольших пустых боченка, каких на каждом судне бывает сколько угодно, и, вложив в каждый из них по одному из пергаментных свертков, заделанных в воск, приказал забить боченки так, чтобы их можно было пустить в море.

Когда все это было сделано, адмирал взял один боченок, а дон Луи другой, и они вышли с ними на палубу. Из людей экипажа в эту ночь никто не думал о сне и все собрались вокруг грот-мачты. Едва только показался Колумб, как все кинулись к нему, желая узнать, что он думает и что намерен предпринять. Сказать им правду — значило уничтожить последнюю, едва теплящуюся искру надежды в сердцах этих людей. Поэтому, заявив, что он исполняет данный им обет, Колумб собственноручно кинул свой боченок в море^[46], боченок же дона Луи решено было оставить на юте, в расчете, что он всплывет, если судно пойдет ко дну.

«Ниннья» ныряла, как дельфин, между гигантскими волнами, ежеминутно грозившими поглотить ее. Стараясь сохранить до известной степени направление, на «Ниннье» был поднять один парус, но около полуночи Винцент-Янес донес адмиралу, что маленькое судно не в состоянии нести дольше даже и этот один парус.

— Ну, уберите и бизань^[47]! — сказал Колумб. — Действительно, напор волн слишко силен. Но отчего у вас не поднят фонарь на мачте?

— Он тухнет, сеньор! В эту бурю нет возможности сохранять в нем свет. Мы несколько раз зажигали его!

— А давно ли вы видели «Пинту»? — спросил адмирал.

— Каждый раз, когда мы подымали зажженный фонарь, нам отвечали с «Пинты» тем же! — отвечал Винцент Пинсон.

— Пускай сейчас еще раз подымут зажженный фонарь! — приказал Колумб.

Приказание его было тотчас же исполнено, и вскоре вдали среди бушующих волн засветился слабый огонек. После того еще несколько раз подавали товарищам этот сигнал, и те отвечали, но при этом каждый раз на большем от «Нинньи» расстоянии; наконец, этого огонька совсем не стало видно.

— Видно, брата сильнее уносит, чем нас, — сказал Винцент-Янес, — а мачта у него слишком слаба: она не может нести паруса в такую бурю и бороться с волнами и бурей!

Хотя Колумб приказал убрать бизань, но в такую погоду это было дело нелегкое, и взяться за него могли только самые опытные и надежные матросы, как Санчо-Мундо и Пэпэ. Когда им это удалось, маленькое судно оказалось всецело во власти ветра и волн, и его быстро гнало ветром и уносило волнами. Бороться со стихиями можно было только рулем, но и на то нужно было много опыта и искусства, уменья и осторожности.

Тревога и страх росли среди экипажа.

— Наш киль слишком облегчен, Винцент-Янес, — сказал Колумб, — и хотя сделать это весьма трудно, но необходимо наполнить наши боченки хотя бы морской водой, чтобы увеличить балласт «Нинньи» и придать ей больше устойчивости. Но при этом нужно быть очень осторожным, чтобы не допустить воды в трюм, помните это!

Кормчий, выслушав распоряжение адмирала, тотчас же приказал приступить к этой нелегкой операции, которую поручил опытнейшим и надежнейшим людям.

После нескольких часов опасной работы, еще раньше, чем стало рассветать, большое число пустых бочек было наполнено морской водой, и судно стало заметно устойчивее.

Под утро полил проливной дождь и ветер из южного стал западным. На «Ниннье» установили снова бизань, и маленькое суденышко понеслось, как птица, по разъяренным волнам.

После восхода опасность, грозившая «Ниннье», как-будто уменьшилась, но зато «Пинты» нигде не было видно, и большинство полагало, что она пошла ко дну. Облака становились более легкими; волны мало-по-малу делались равномернее, и матросы перестали держаться за снасти, что они делали для того, чтобы не быть смытыми с палубы. Вскоре подняли еще один или два паруса, и каравелла пошла в желаемом направлении.

ГЛАВА XXV

Вскоре после восхода солнца с марса раздался радостный крик «Земля!» При этом одни утверждали, что это уже берег Европы, другие, более разумные, думали, что это Мадейра, а Колумб заявил, что это Азорские острова.

С каждым часом расстояние между берегом и судном уменьшалось. Вдруг ветер повернул, и в течение целого долгого дня маленькое судно боролось с ветром и волнами, стараясь добраться до желанной гавани. Солнцо зашло в тяжелых, густых облаках, и ночь надвигалась грозная, темная. Желанная земля все еще была за ветром и еще настолько далеко, что нельзя было надеяться добраться до нее до наступления ночи. Но и во тьме «Ниннья» продолжала употреблять все усилия, чтобы приблизиться к тому пункту, где они видели землю. Колумб ни на минуту не сходил с юта; ему казалось, что судьба всех его открытий висит на волоске.

Когда взошло солнце, к великому отчаянию всех, находившихся на судне, земля совершенно исчезла из виду. Некоторые стали утверждать, что то была вовсе не земля, а просто обман зрения, но адмирал был уверен, что они во тьме миновали остров, и потому приказал изменить курс и итти к югу. Не прошло двух часов, как снова показалась земля, но за кормой; тогда «Ниннья» еще раз изменила курс и пошла к острову, но напрасно она упорно боролась с ветром и волнами; до наступления ночи подойти к острову ей не удалось.

Вдруг под ветром увидели свет. Явилось предположение, что это тот остров, который видели первым, и это обстоятельство подтвердило предположение Колумба, что они находятся среди группы островов и что, держась ветра, им удастся к утру достигнуть какой-нибудь гавани. Однако, эти ожидания не оправдались, и Колумб готовился уже провести эту ночь семнадцатого в такой же мучительной неизвестности, как и предыдущую, когда радостный крик: «Земля под ветром!» заставил всех встрепенуться.

«Ниннья» смело пошла вперед и к полуночи подошла достаточно близко к острову, чтобы бросить якорь. Однако, море было так бурно и ветер так силен, что якорный канат не выдержал, и злополучную каравеллу унесло в море. Тогда снова поставили паруса и снова стали бороться и с морем и с ветром; но, наконец, под утро стали на якорь с северного берега острова. Здесь они узнали, что адмирал опять был прав, и что они пристали к Санта-Марии, одному из Азорских островов.

На этих островах португальцы пытались овладеть каравеллой; они задержали у себя лучших людей экипажа, но Колумб преодолел все эти препятствия, и, в конце концов, двадцать четвертого февраля со всем своим экипажем вышел в море и пошел к берегам Испании.

В течение первых дней погода им благоприятствовала, и к вечеру двадцать шестого числа они отошли от Азорсках островов на целых сто лье по прямой линии к Палосу. Но затем погода сильно испортилась; однако, всех поддерживала надежда на скорое окончание плавания. Второго марта, в субботу, когда, по расчетам Колумба, его судно находилось всего в ста милях от берегов Португалии, ночь наступила при довольно благоприятных условия, и адмирал, прежде чем удалиться на покой, заметив, что у руля стоит Санчо, обратился к нему со следующими словами:

— Ты провел у руля все это тяжелое время, Санчо! Немалая слава и немалая честь вести судно в такие страшные ураганы, как те, что нам пришлось испытать!

— Я так же думаю, как вы, сеньор адмирал, что это служба немаловажная, и надеюсь, что вознаграждение за эту службу будет соответствовать по весу ее тяжести!

— Почему же не почет, а вознаграждение? — спросил шутливо дон Луи, стоявший подле адмирала.

— Почет и почести, сеньор Педро, слишком сухое и холодное угощение для бедного человека; для меня один дублон стоит двух герцогств, потому что дублоны дают мне уважение соседей и окружающих, а герцогства наделили бы меня только насмешками этих самых людей! Дублоны всякому нужны, а почести и титулы только тем, кто к ним с детства привык! Это наряд пышный, правда, но его лучше не косить! Пусть мне дадут мешок червонцев, а всякие почести я охотно предоставлю тому, кто до них охотник!

— Ты превосходный моряк, Санчо, но слишком болтлив для рулевого! Не теряй из виду своего направления, а дублоны сами собой придут к тебе по окончании нашего плавания!

— Премного вам благодарен за это последнее уверение, сеньор адмирал, а чтобы доказать вам, что и в то время, когда работает мой язык, глаза мои продолжают делать свое дело, я попрошу ваше превосходительство, а также и сеньоров кормчих обратить внимание вон на тот клочок облаков, который, по-моему, не предвещает нам ничего доброго!

— Он прав! — воскликнул Бартоломео Рольдан. — Это облако напоминает те, которые приносят с собой африканский шквал!

— Обратите на это внимание! — поспешно приказал Колумб. — Мы слишком полагаемся на свое счастье! Этот шквал шутить не любит; вызовите всех людей наверх: все нам могут понадобиться! — и с этими словами он поспешил на ют.

Едва успел он окинуть взглядом горизонт, как ветер со свистом и воем налетел на судно и чуть было не перевернул его.

В один момент все паруса, которых не успели еще убрать, были сорваны и повисли жалкими клочьями на мачтах, и это спасло судно от крушения. Санчо во-время успел поставить руль по ветру, и «Ниннья» понеслась, гонимая ветром.

Но этот ураган был настолько силен, что превзошел все предыдущие бури; страх и ужас, охватившие экипаж в течение первых часов, положительно парализовали в людях всякие мысли и чувства. Вскоре и последние клочки парусов были сорваны.

Наступивший день не принес с собой ничего нового; ураган продолжал свирепствовать с прежнею силой, и «Ниннью» несло ветром среди бешеного хаоса волн по направлению к материку, лежащему на ее пути.

Около полудня признаки близости земли стали заметнее, и теперь уже никто не сомневался, что они вблизи берегов Европы. Но кругом ничего не было видно, кроме бушующего океана. Солнце не показывалось весь день. Настала ночь, и маленькое судно казалось предоставленным на произвол волн, а море бушевало все сильнее и сильнее.

— Ну, если нам посчастливится пережить еще и эту ночь, — сказал Колумб дону Луи, — то мы можем считать, что спасены.

Вдруг раздался крик: «Земля! Земля!» Все вздрогнули; это слово, которое при других обстоятельствах явилось бы радостной вестью, теперь являлось предвестием новой грозной опасности. Земля эта была так близко, что всем казалось, будто они слышат рев и всплеск прибоя о скалы. Никто не сомневался, что то был берег Португалии. Но ночь была до того темна, что почти ничего нельзя было различить, и нашим морякам пришлось изменить рейс, чтобы уйти назад в море, дальше от земли, из боязни быть выкинутыми на берег или разбиться о скалы.

Но изменить рейс и итти в ином направлении в такую бурю было нелегко, а без помощи парусов исполнить этот маневр было совершенно невозможно; пришлось поставить паруса; приказано было установить бизань. Одну минуту можно было опасаться, что вот-вот «Ниннья» пойдет ко дну, но она вскоре выпрямилась и понеслась по волнам, то взлетая на их косматые гребни, то ныряя и зарываясь между громадных валов, грозивших ежеминутно поглотить ее.

— Луи, — прошептал женский голос в тот момент, когда молодой граф, приоткрыв дверь женского помещения, заботливо заглянул в него, — Луи, Гаити лучше! Маттинао лучше! Очень плохо, не хорошо, Луи!

Это была Озэма, которой страшная буря не давала заснуть. В первое время плавания, когда погода была благоприятная, Луи часто заходил и беседовал с туземцами, главным образом, с женщинами, и Озэма сделала громадные успехи в своих знаниях испанского языка, точно так же как и дон Луи, которого она научила очень многим словам своего родного наречия.

— Бедняжка Озэма, — сказал молодой испанец, ласково привлекая ее к себе и стараясь поддержать ее в таком положении, чтобы качка не сбила ее с ног, — я понимаю, что ты должна сожалеть о Гаити и его мирных рощах и долинах!

— Но там Каонабо!

— Да, но он не так ужасен, как это разъяренное море, как эта страшная буря.

— Луи защитит Озэму! Так он обещал Маттинао, так он обещал Озэме!

— Да, но защитить против бури не в моих силах, дитя мое! Нам обоим остается только надеяться!

На груди молодого испанца был данный Мерседес на память о себе маленький крест из драгоценных камней, которым в то время любили украшать себя женщины.

Индианка увидела эту блестящую безделушку.

— Озэма хочет иметь это, — сказала она. — Это — Мерседес.

Девушка думала, что на языке Луи слово Мерседес означает все блестящее, красивое.

— Это не Мерседес, — сказал дон Луи. — Это только дала мне Мерседес. Эта вещь принадлежит Мерседес; и как бы я желал, чтобы эта чудная девушка приняла тебя под свое покровительство! Хочешь, надень эту цепочку себе на шею, Озэма!

Девушка закивала головой и с помощью дона Луи одела на себя блестящую цепочку, спрятала ее под складками своей одежды и прижала к сердцу, как подарок Луи.

В этот момент сильный толчок судна чуть было не сбил с ног девушку, которую дон Луи, желая предохранить от падения, обхватил рукой вокруг стана, а та с детской доверчивостью прижалась к нему, считая, что только у него она найдет защиту и спасение. Глаза ее доверчиво глядели ему в лицо; головка склонилась к нему на грудь, а на устах играла улыбка.

— Ты, как вижу, не так встревожена этой бурей, как я думал, Озэма?

— Озэма не несчастна! Ей не нужно Гаити, не нужно Маттинао, не нужно ничего. Озэма счастлива! Здесь Луи…

Сильный толчок заглушил ее слова, принудив Луи выпустить девушку из объятий, и отбросил его самого на другой конец судна, почти к ногам Колумба. Когда он поднялся на ноги, дверь женского помещения была закрыта, и Озэма исчезла за ней.

— Наши бедняжки, кажется, очень напуганы этой бурей, дон Луи? — спросил адмирал.

— Нет, сеньор, они не боятся, потому что не знают и не понимают опасности.

С рассветом буря все еще не стихла, и в течение всего дня солнце не показывалось на горизонте; тяжелый туман висел над морем, а самый океан представлял собою сплошную массу пены. Под бортом вырисовывался в тумане высокий берег, и наиболее опытные матросы утвержали, что это скалы Лиссабона. Как только этот факт был установлен, адмирал приказал изменить курс и итти к устью Таго.

«Ниннья» находилась в данный момент всего в каких-нибудь двадцати милях от этого устья, но нельзя было из-за бури поднять всех парусов; кроме того, приходилось бороться с волнами. Положение судна было настолько критическое, что почти никто не смел надеяться благополучно добраться до гавани. Даже португальская политика была теперь забыта, потому что единственный выбор оставался между гаванью и крушением.

— Теперь все для нас зависит от того, выдержат ли наши паруса, — сказал Колумб; — но мне кажется, что ветер несколько ослаб под утро, и если нам удастся обогнуть этот скалистый мыс, то мы будем спасены! Если же нет, то вот наша общая могила!

— Судно идет послушно, сеньор, и я смею надеяться! — ответил рулевой.

Через час земля была уже так близко, что можно было различать людей на берегу. Грохот и шум прибоя были оглушительны, и целые фонтаны брызг и белой пены обдавали маленькое судно, которому ежеминутно грозила опасность.

Лиссабон обращен прямо к океану и не защищен ни островом, ни отмелью, и весь этот португальский берег открыт самому грозному прибою. Кроме того, в этот день буря была такая, какие редко бывают даже в Атлантическом океане, и вообще весь этот сезон был чрезвычайно бурный.

— Еще десять минут, — сказал дон Луи, — и мы будем вне опасности!

— Да, сын мой, если через пять минут нас выбросит на скалы, то от «Нинньи» не останется и двух досок. Смотрите, как нас несет! Земля как-будто бежит нам навстречу.

— Вижу, сеньор, теперь мы уже страшно близко от мыса!

— Не бойтесь ничего, Луи, море здесь глубоко, мы не сядем на мель; только бы выдержали паруса; они помогут нам обогнуть эти скалы!

Все смолкли и, затаив дыхание, следили за бегом судна, неудержимо стремившегося к клокочущему белой пеной прибою, мимо которого «Ниннья» пронеслась, как птица, и пять минут спустя входила прямо в устье Таго. Тогда на судне подняли большой парус, и весь экипаж был уверен, что скоро они войдут в гавань, где будут в полной безопасности от бури и ветров.

Так окончилось это плавание. Четвертого марта Колумб бросил якорь в Таго, а тринадцатого числа того же месяца вышел из этой реки в открытое море; четырнадцатого был на высоте мыса Сент-Винцент; пятнадцатого же, с восходом солнца, «Ниннья» миновала косу Сальт, и после отсутствия, продолжавшегося двести двадцать четыре или двести двадцать пять суток, моряки Палоса де-Могуера вернулись в свой родной порт.

ГЛАВА XXVI

Однажды вечером в конце марта интимное обществе королевы собралось в ее апартаментах. Было уже близко к полуночи; король, по обыкновению, работал еще в смежном кабинете. Кроме королевской семьи и приближенных дам, здесь были еще архиепископ Гренады, Луи де-Сент-Анжель и дон Алонзо де-Кинтанилья, которых прелат пригласил для обсуждения какого-то финансового вопроса.

В это время паж Диего де-Бальестерос доложил, что какой-то человек, странного вида и обращения, проник во дворец и настойчиво добивается свидания с королевой.

— Этот странный человек, — заявил паж, — клянется, что все часы в течение суток равны между собой, и что и ночь, и день созданы на потребу людям и одинаково пригодны и для дела и для безделья!

— Уж не измена ли кроется под этим странным посещением? — испуганно воскликнула Изабелла.

— Шпаги этих сеньоров, — сказал король, — могут защитить нас от одного человека! Вот он идет; я слышу его шаги! Я приказал пажу ввести его сюда!

В этот момент раскрылась дверь, и в нее вошел Санчо-Мундо. В первый момент его фигура и вся его внешность возбудили смешливое настроение среди присутствующих; все недоумевали, откуда он взялся; только одна Мерседес сразу угадала, кто этот человек; она всплеснула руками и невольно радостно вскрикнула. Это надоумило и королеву.

— Ты, вероятно, посланный сеньора Колумба? — сказала она, обращаясь к неизвестному. — Говори!

— Я Санчо-Мундо, один из самых опытных моряков, родом из Могуера!

— Ты послан ко мне Колумбом?

— Да, сеньора, и я весьма благодарен вашему величеству за этот вопрос. Меня действительно прислал сеньор Колумб, полагая, что я скорее проберусь среди хитрых португальцев. Он послал меня прямо из Лиссабона сухим путем, и, признаюсь, этот путь от лиссабонских конюшен до вашего дворца неблизок.

— Есть у тебя письмо? — спросила королева. — Ведь, кроме писем, ты ничего не мог принести с собою.

— Я бы мог принести с собой хоть часть тех дублонов, которые взял с собой в дорогу, но, вероятно, корчмари всюду принимали меня за знатного господина, судя по тому, как они меня обирали, и теперь оказалось, что я действительно ничего не принес с собой, кроме писем! — сказал Санчо.

— Дайте этому человеку золота, — произнес король, — он, как вижу, из числа тех, которые любят получать награду прежде, чем заслужат ее, и которым золото развязывает язык.

Дон Алонзо всыпал в руку матроса горсть золотых монет. Санчо преспокойно принялся пересчитывать их; когда оказалось, что их было больше, чем он ожидал, он пришел к заключению, что теперь у него нет больше основания молчать.

— Так говори же, парень! — приказал король своим властным голосом, который подействовал на Санчо лучше всяких просьб и убеждений.

— Где теперь находится адмирал? — спросила королева.

— Он был в Лиссабоне, когда я с ним расстался, но теперь, думаю, должен уже быть в Палосе де-Могуере!

— Какие страны он посетил?

— Сипанго и владения Великого Хана, лежащие на расстоянии сорока дней пути от Гомера, в стране прекрасной и чудесной!

— Да ты смеешься, что ли, над нами? Неужели мы должны верить тому, что ты говоришь? — спросила королева.

— Это как вам будет угодно, только я говорю, что сеньор Христофор Колумб открыл ту сторону земного шара, и что все мы теперь знаем, что земля кругла. Кроме того, адмирал открыл, что Полярная звезда переходит с места на место, словно кумушка, которая переносит сплетни и вести; затем он завладел островами, не уступающими по величине самой Испании!

— Довольно! Дай сюда письмо Колумба! Не может быть, чтобы он прислал такого пустомелю с одним словесным донесением!

Санчо не спеша развернул несколько тряпиц и обложек, затем протянул послание Колумба королеве. Той пришлось встать со своего места и сделать несколько шагов вперед, чтобы взять письмо. Все только что слышанное было столь необычайно и странно, что в течение некоторого времени присутствующие молчали. Пока королева читала письмо, Санчо достал из кармана данные ему червонцы и опять преспокойно принялся их пересчитывать.

Письмо было длинное, но никто в зале не шелохнулся во все время. Пока королева читала его, все следили с напряженным вниманием за выражением ее лица.

Когда она окончила чтение, то передала письмо дону Фердинанду. Король, осторожно взяв письмо из ее рук, стал читать его с большим вниманием. Никогда еще не видали осторожного, сдержанного короля Арагонского таким взволнованным, как во время чтения этого письма.

— Луи де-Анжель и вы, Алонзо де-Кинтанилья, — воскликнул он, — эти вести должны и вам быть приятны! Колумб превзошел в своих деяниях все наши ожидания. Он действительно открыл Индию и расширил наши владения и нашу власть до громадных пределов!

Редко можно было видеть Фердинанда таким радостным и оживленным. Он сам сознавал это и, не желая обращать на себя внимания присутствующих, подошел к королеве, взял ее под руку и удалился вместе с нею в смежный кабинет. Уходя из залы, он сделал знак трем сеньорам, приглашая их следовать за собой.

По уходе короля и королевы, а также прелата и остальных двух сеньоров дочери королевы удалились в свои апартаменты, и в зале остались только маркиза де-Мойа со своей воспитанницей и Санчо-Мундо.

— Судя по твоим речам, Санчо-Мундо, ты принадлежал к экипажу одного из судов адмирала и сделал с ним его плавание? — спросила маркиза.

— Еще бы! Я чуть не все время держал руль в своих руках, и потому находился всегда близехонько от излюбленного места адмирала и сеньора де-Муноса, которые никогда не разлучались друг с другом и даже спали всегда вместе.

— Значит, на вашем судне был некий сеньор Мунос? — спросила Мерседес, не будучи в силах сдержать своего любопытства.

— Да, как же, был! А вот здесь у вас при дворе есть некая донья Беатриса де-Кабрера, из рода Бобадилья?

— Это я! — отозвалась маркиза. — У тебя, верно, есть ко мне какое-нибудь поручение от сеньора де-Мунос!

— Так, так! Уж я, так и быть, расскажу вам все о вашем славном племяннике, графе де-Лиерра, которого на судне звали и сеньор де-Мунос, и Педро Гутиеррец!

— Как тебе это известно?

— И не мне одному, а и ему самому, и сеньору Колумбу, и Mapтину-Алонзо Пинсону, если он, бедняга, еще жив, да, вероятно, и вам, и этой прекрасной сеньорите тоже кое-что об этом известно!

— Ну, довольно! Я вижу, что об этом знают не все; теперь говори мне о нем, а если он прислал с тобой письмо, то дай его скорей сюда!

— Письмо он мне не мог дать потому, что узнал о моем отъезде в самый последний момент. На попечении молодого графа находятся принцы и принцессы, которых мы привезли сюда с Испаньолы, и потому у него довольно хлопот, а не то он, наверно, написал бы десятки листов, чтобы доставить их такой уважаемой и прекрасной особе, как его тетушка.

— О каких это принцах и принцессах ты говоришь, друг мой?

— О тех высоких особах, которых мы привезли сюда. Не везти же нам было сюда всякую мелкую сошку с Востока! Одна из этих принцесс особа такой редкой красоты, что даже самые красивейшие из дам Кастилии, верно, умрут от зависти, увидев ее. Она — особенная любимица графа.

— Кто она такая, эта принцесса? Как ее зовут? Откуда она? — строго спросила маркиза.

— Зовут ее донья Озэма, из государства Гаити; дон Маттинао ее брат, касик, то-есть король в одной из стран этого острова, а донья Озэма — его наследница, и я вместе с доном Луи был в гостях при их дворе!

— Что это за басни? Неужели граф де-Лиерра не нашел себе другого товарища, чтобы отправиться ко двору местного короля?

— Думайте, что хотите, но дело было так. Когда молодой граф рыскал по свету и плавал по морям, то в одном из его путешествий вудьба столкнула его с Санчо-Мундо, а затем теперь, зная тайну графа, я ревниво хранил ее от всех, и мы стали с ним друзьями. Когда граф отправился ко двору касика Маттинао, то адмирал отправил с ним Санчо, а когда король Каонабо напал на дворец Маттинао, чтобы похитить донью Озэму себе в жены, так как принцесса упорно отказывалась от этого брака, то графу де-Лиерра и Санчо-Мундо не осталось ничего иного, как сразиться с целой армией и одержать такую победу над этими нечестивцами, какой еще не одерживал даже и сам наш король!

— И, победив войска похитителя, вы, повидимому, сами похитили эту принцессу? Басня твоя хороша, друг мой Санчо, но неправдоподобна! И шутка твоя, собственно говоря, заслуживает, чтобы тебя за нее выпороли! — сказала маркиза.

— Я боюсь, сеньора, — промолвила вполголоса Мерседес, — что в его рассказе есть значительная доля правды.

— Без сомнения! — воскликнул Санчо, уловивший полушопот девушки. — Не надо забывать, что мы сразили наших врагов выстрелом из мушкета, о котором там не имеют никакого представления, а дон Луи не раз обращал в бегство целые колонны мавров. Что же тут невероятного?

— И вы действительно привезли сюда эту принцессу? — спросила Мерседес.

— Клянусь всеми святыми, которые значатся в календаре! И она много прекраснее дочек нашего короля, если это те девицы, что сейчас вышли отсюда!

— Прочь с глаз моих! — воскликнула возмущенная такой непочтительностью донья Беатриса. — Я ничего не хочу больше слышать! Постарайся быть более воздержан на язык, не то тебя не спасет от побоев даже и вся власть твоего адмирала! Мерседес, идем! Нам пора на покой!

Санчо с минуту оставался один среди большой опустевшей залы, пока за ним не пришел паж и не отвел его в то помещение, которое было предназначено ему для ночлега.

Он собирался уже раздеться и лечь, когда тот же молоденький паж пригласил его последовать за ним в маленькую приемную доньи Мерседес. Девушка была, видимо, взволнована и встревожена.

— Санчо, — сказала она, — ты совершил с сеньором Колумбом таксе славное, такое чудесное путешествие и видел столько такого, чего мы, никогда не покидавшие Испании, не видали, и о чем нам интересно узнать. Поэтому я позвала тебя сюда, чтобы еще кое-что порасспросить. Скажи, правда ли все то, что ты нам говорил об этих принцах и принцессах?

— Такая же правда, какую обыкновенно пишут в истории или в отчетах, сеньорита, могу вас уверить!

— Итак, ты утверждаешь, что дон Маттинао и принцесса донья Озэма действительно существуют и приехали с доном Колумбом в Испанию?

— Я не говорил, сеньорита, что дон Маттинао приехал с нами; он остался в своей стране управлять царством, но прекрасная сестра его последовала за адмиралом и доном Луи в Палос.

— Неужели у адмирала и дона Луи было такое громадное влияние на этих высокопоставленных особ, что оно могло понудить их покинуть родную страну и ехать в далекую, не известную им землю?

— О, сеньорита! Хотя принцесса на Гаити есть принцесса, и красавица везде будет красавицей, но там люди гораздо проще, особенно, если судить по их одежде, которую они, впрочем, вообще считают совершенно излишней и ни к чему не нужной. Однако, принцесса Озэма начала уже болтать по-испански, как-будто она родилась в Кастилии или воспитывалась в Толедо, или в Бургосе. Это, конечно, следует приписать тому, что дон Луи превосходный преподаватель и, вероятно, очень многому научил ее, когда жил у нее во дворце до того момента, пока этот чорт Каонабо не явился со своим войском похищать красавицу. Принцесса даже носит на груди маленькую золотую безделушку, которую ей подарил один знатный сеньор, граф де-Лиерра.

— Крестик? — сдерживая дыхание, спросила Мерседес.

— Да, сеньора! Все женщины любят себя украшать драгоценностями. Эта же безделушка украшена драгоценными камнями, и раньше дон Луи сам носил ее на шее!

— А можешь ты мне сказать, какие там камни? Бирюза? Да?

— Этого я не знаю; толку в драгоценных камнях у меня нет; знаю только, что эти камни такие же голубые, как небо Гаити. Когда мы бросили якорь в Таго, и адмирал приказал мне отправиться сюда, донья Озэма показала мне этот крестик и назвала его Мерседес.

— Все это очень странно, Санчо! Что же, у этой принцессы есть свита?

— Ах, сеньора! Вы, вероятно, не знаете, что «Ниннья» такое маленькое судно, что едва могло вместить нас, моряков. Где же нам было еще набирать всяких дам и сеньоров свиты! Мне думается, что дон Христофор и дон Луи вполне могут заменить всякую свиту при ком угодно.

— А дон Луи де-Бобадилья постоянно находился при адмирале, всегда был готов поддержать его, когда это было нужно, и был всюду впереди в минуты опасности? — спросила Мерседес.

— Вы словно видели его там, сеньора! Ах, если бы вы в самом деле могли посмотреть, как он защищался своим мечом против воинов Каонабо, в то время как донья Озэма стояла за его спиной в расщелине скалы!

— Донья Озэма стояла за его спиной? За скалой?

— Да, но не все время, потому что, когда стрелы посыпались, как град, на дона Луи, она выскочила из засады и заслонила его собою, зная, что враги не станут стрелять в нее, боясь ее ранить; таким образом она спасла жизнь своему защитнику!

— Она спасла ему жизнь? Жизнь дона Луи спасла эта индийская принцесса?!

— Да, именно! И после граф не раз говорил мне, что если бы не самоотверженная решимость и присутствие духа доньи Озэмы, то или его репутация была бы омрачена отступлением, или ему пришлось бы пасть от неприятельских стрел. Могу сказать, что донья Озэма редкое существо, и вы, сеньорита, наверно, полюбите ее, как сестру, когда вам придется узнать ее!

— Санчо, граф Лиерра поручил тебе рассказать о нем его тетке, а ни о какой другой особе тебе не упоминал?

— Нет, сеньорита, не помню.

— Постарайся припомнить…

— Старый Диего мне, действительно, говорил о какой-то трактирщице Кларе, но это был Диего, а не дон Луи! Это я наверно помню!

— Можешь итти, Санчо, завтра мы с тобой еще поговорим! — сказала Мерседес упавшим голосом.

Санчо пошел и весело улегся в приготовленную для него постель, сам того не подозревая, каких дел он натворил своей болтовней.

ГЛАВА XXVII

Весть о возвращении Колумба и его великих открытиях облетела всю Европу. Долгое время, то-есть до открытия Тихого океана Бальбоа, все были уверены, что Колумб, идя на запад, достиг Индии, и, следовательно, вопрос о том, что земля кругла, считался решенным. Все подробности этого путешествия и чудеса тех стран, где побывал Колумб со своими товарищами, служили неиссякаемой темой для разговоров.

Первые дни после прибытия гонца от Колумба были почти всецело посвящены расспросам и восторгам. К адмиралу был послан курьер с просьбой прибыть ко двору, с обещанием всевозможных почестей и наград. Делались распоряжения для снаряжения новой экспедиции, потому что теперь только и думали о новых открытиях. Наконец, адмирал прибыл в Барселону в сопровождении большинства индийцев, вывезенных им из Гаити. Он был принят в торжественной аудиенции. Король и королева сидели на своих тронах, но когда адмирал приблизился к ним, они встали и пошли к нему навстречу.

Колумб дал подробный отчет о своем плавании и о всем, что им было сделано, и все слушали его с восторгом, боясь проронить хоть одно слово. Король Фердинанд проливал даже слезы радости и умиления при мысли о приобретенных богатствах.

До самого отъезда из Барселоны Колумба не переставали окружать почетом и почестями. Уехал он, чтобы принять начальство над новой экспедицией.

За несколько дней до приезда адмирала ко дворцу неожиданно явился граф де-Лиерра. В другое время его появление возбудило бы толки и пересуды, но теперь все были настолько заняты Колумбом, что на дона Луи почти не обратили внимания. Однако, многие придворные шопотом передавали друг другу, что граф де-Лиерра также вернулся из путешествия на запад, хотя и приехал на каравелле, пришедшей с востока.

Во время торжественного приема Колумба Луи де-Бобадилья находился в толпе приближенных королевы.

Когда церемония окончилась, Санчо, которому в виду его особых заслуг разрешено было присутствовать при приеме в рядах младших служащих дворца, собирался уйти из дворца вместе с толпой, но его неожиданно остановил весьма приличного вида человек, скромно, но хорошо одетый. Этот человек стал просить его, Санчо, сделать им честь и принять участие в небольшом дружеском обеде. Санчо, конечно, не заставил себя долго просить и очутился в одном из помещений королевского дворца, где застал человек двадцать молодых людей. Все они обступили моряка и стали осыпать его расспросами. Задержавший Санчо Петр Мартир, известный историк, которому было поручено королевой воспитание большинства избранной испанской молодежи, возвысил свой голос.

— Поздравьте меня, сеньоры, — сказал он, когда шум несколько стих, — мой успех превзошел мои ожидания. Как вам известно, наш великий генуэзец и главнейшие его спутники находятся теперь здесь, и вот перед вами кормчий, который хотя и занимал сравнительно скромное положение на судне, тем не менее, сумеет сообщить нам много интересного. Имени его я еще не успел узнать.

— Меня зовут Санчо-Мундо, сеньор! — отрекомендовался рулевой. — Но я предпочел бы именоваться Санчо из Индии, если только это высокое звание не пожелает себе присвоить его превосходительство дон Христофор, который, конечно, имеет на это больше прав, чем я!

Все хором подтвердили его права на этот лестный титул, после чего общество перешло в столовую, где был сервирован пышный банкет. За столом любознательность молодежи брала верх над сдержанностью, но по отношению к Санчо это не имело никаких последствий, так как он был поглощен утолением своего аппетита и мало обращал внимания на обращенные к нему вопросы. Когда они стали слишком настойчивы, Санчо, положив на тарелку нож и вилку, сказал:.

— Сеньоры, я считаю пищу величайшим даром, и мне кажется преступным говорить в то время, когда поставленные перед нами яства требуют, чтобы мы воздали честь им! После того, как я исполню этот свой долг, я буду весь к вашим услугам, сеньоры!

После такой речи не оставалось ничего более, как терпеливо дожидаться, когда Санчо в достаточной мере наполнит свой желудок.

Оказав должное внимание всему, что было на столе, Санчо-Мундо, наконец, вытер рот и, отодвинув несколько свой стул от стола, заявил:

— Я, конечно, человек не ученый, и знания мои невелики, но то, что я видел, то видел, а то, что моряк знает, он знает не хуже любого профессора из Саламанки! Спрашивайте меня теперь, сколько вам будет угодно; а я буду отвечать, как только сумею!

— Нам хотелось бы услышать от вас очень многое, — проговорил Петр Мартир, — и прежде всего, какое из всех чудес, виденных вами во время вашего путешествия, произвело на вас наибольшее впечатление?

— Несомненно, шалости и дурачества Полярной звезды поразили меня всего более, — не задумываясь, ответил Санчо. — Мы, моряки, всегда считали ее неподвижной, как каланчу в Севилье, но во время этого путешествия все убедились, что она изменяла свое положение с непостоянством, не уступающим непостоянству ветров!

— Это, действительно, поразительно, — согласился его собеседник, — но не было ли тут какого-нибудь недоразумения? Быть может, вы не имеете большого навыка наблюдать положение светил?

— Ну, так спросите у самого сеньора Колумба! Мы с ним вместе обсуждали этот «ферномен», как он это называл, и пришли к убеждению, что ничто в мире не бывает таким неподвижным, как это нам кажется!

— Возможно! — согласился из вежливости ученый. — Но теперь оставим научные вопросы в стороне и перейдем к повседневным. Что вам показалось особенно достойным внимания, сеньор Санчо?

Санчо стал обдумывать свой ответ. В этот момент дверь отворилась, и вошел, как всегда, милый и приветливый дон Луи де-Бобадилья. Десяток голосов радостно крикнул его имя, и сам Петр Мартир встал, чтобы приветствовать его дружески, но с легким оттенком упрека.

— Я просил вас пожаловать сюда, сеньор граф, хотя вы уже давненько не занимаетесь со мной, потому что думал, что любознательному молодому человеку, как вы, будет приятно и полезно узнать кое-что о чудесной экспедиции сеньора Колумба! И вот сеньор Санчо-Мундо, рулевой или кормчий, пользовавшийся, повидимому, доверием адмирала, согласился поделиться с нами своими впечатлениями и воспоминаниями. Вы видите перед собою графа де-Лиерра, одного из первейших грандов Испании, который также немало путешествовал и на суше, и на море, — обратился Мартир к Санчо.

— Напрасно беспокоитесь, сеньор, — сказал Санчо, почтительно отвечая на поклон дона Луи. — Его сиятельство так же был на Востоке, как и дон Христофор и я; только что мы ходили туда разными путями, и ни он, ни мы не добрались до Катая. Знакомство с вами, ваше сиятельство, для меня большая честь, и если вам когда-нибудь случится быть в окрестностях Могуэрз, то надеюсь, что вы не пройдете мимо, не постучавшись в мою дверь и не осведомившись, дома ли Санчо-Мундо!

— Непременно! — смеясь, ответил дон Луи. — Но прошу вас, пусть мое присутствие не прерывает вашей беседы; она мне показалась чрезвычайно интересной, судя по тому, что я слышал при входе!

— Вы спрашивали меня, сеньор, что я нашел особенно достойным внимания среди явлений повседневной жизни, и вот я скажу, что меня особенно поразило отсутствие дублонов в Сипанго, между тем, золото у них есть! Отчего бы, кажется, не наделать из него монет?

— А что еще особенно поразило вас? — продолжал расспрашивать Петр Мартир.

— Что еще? Остров женщин! Я знал и видел, что существуют монастыри, куда удаляются мужчины и женщины, но таких островов, куда бы удалялись одни женщины, еще не видывал до этого путешествия!

— Неужели это правда, что существуют такие острова, и вы их видели?

— Да, издали, и я рад, что мы не подошли к ним ближе! Мне кажется, что за глаза довольно и одних могуэрских кумушек, куда еще целый остров таких баб! Да от них оглохнуть бы можно! Затем, у них хлеб растет, как у нас коренья, и вкус весьма любопытный. Не правда ли, сеньор дон Луи?

— На этот вопрос, сеньор Санчо, вам следует самому ответить: я в Сипанго не был!

— Ах, простите великодушно, светлейший граф! Впрочем, что мне на вас ссылаться! Всякий видевший обязан рассказать то, что он видел, а всякий не видевший обязан верить тому, что он не видел!

— А мясо, которым питаются эти люди, столь же необычайное, как и хлеб? — спросил один из молодых людей.

— Да, как же, благородный сеньор! Они питаются мясом друг друга! Конечно, ни сеньора Колумба, ни меня не угощали таким блюдом, но это, вероятно, потому, что они думали, что оно нам придется не по вкусу! Но нам много сообщали об этом!

Десятки возгласов отвращения послышались при этих словах Санчо, а Петр Мартир недоверчиво покачал головой, но из деликатности и вежливости продолжал расспрашивать.

— А видели вы некоторых из тех редких птиц, каких сеньор Колумб привез в подарок королю?

— Еще бы! Особенно забавны попугаи! Это очень разумные птицы; они, наверное, могли бы вам ответить весьма удовлетворительно на многие из вопросов, с которыми здесь обращаются ко мне!

— Я вижу, что вы большой шутник, сеньор Санчо, и ваши шутки мне нравятся, — сказал, улыбаясь, Мартир. — Пожалуйста, дайте волю вашей фантазии и позабавьте нас, если уж нам не суждено ничему научиться!

— Я рад бы сделать все на свете, чтобы угодить вам, сеньор! Но я уж родился с таким непреодолимым пристрастием к правде, что совершенно не способен и не умею хоть сколько-нибудь прикрасить рассказ! Что я вижу, тому я верю, и, побывав в Индии, я не мог закрывать глаза на все чудеса, какие были передо мной! Так, например, мы плыли по морю трав, и не подлежит сомнению, что все черти трудились над тем, чтобы навалить этих трав на целые мили, на протяжении нескольких суток пути.

Молодые люди невольно обратили свои взоры на своего учителя, желая узнать, как он относился к последнему предположению Санчо. Но Петр Мартир, повидимому, не совсем верил тому, что утверждал моряк, побывавший в Индии.

— Если вас, господа, — вмешался дон Луи, — так интересует все, касающееся путешествия Колумба в Индию, я могу до некоторой степени удовлетворить вас в этом отношении! Как вам известно, я и раньше был дружен и близок с адмиралом, со времени его возвращения часто вижусь и беседую с ним и могу с его слов рассказать вам кое-что об этом славном путешествии!

Все стали просить его рассказать, что ему известно, и Луи де-Бобадилья стал передавать все по порядку, останавливаясь преимущественно на том, что могло интересовать его слушателей, передавая разные смешные недоразумения, происходившие вследствие непонимания ими языка туземцев и туземцами — испанского. Все это он излагал красиво, толково, литературно, возбуждая общее удивление и восхищение; даже Санчо слушал его с увлечением, и когда дон Луи кончил, Санчо вскочил со своего места, воскликнув:

— И вы можете верить, господа, каждому его слову, потому что если бы этот благородный сеньор видел все это своими собственными глазами, он не мог бы лучше и правдивее пересказать вам все это!

Петр Мартир заявил, что граф де-Лиерра передал суть и впечатления этого путешествия в своем рассказе так, что это сделало бы честь даже и заправскому ученому, который был бы участником экспедиции. Далее задали еще несколько вопросов Санчо, отвечая на которые, тот подтвердил каждое слово из всего сказанного доном Луи.

Трудно себе представить, какую славу стяжал себе этим рассказом дон Луи. Петр Мартир повсюду расхваливал молодого графа, а молодежь, слышавшая этот рассказ, восхищалась им везде и повсюду. Кроме того, слава Колумба в это время была так велика, что сияние ее как бы отражалось и на человеке, пользовавшемся его доверием и расположением. Теперь близость дона Луи с Колумбом сослужила юноше громадную службу. Графу де-Лиерра прощали многие его прежние оплошности и недостатки, мнимые и действительные.

ГЛАВА XXVIII

Окончив все официальные приемы, вечером королева Изабелла направилась в помещение, занимаемое маркизой де-Мойа.

Слегка стукнув в дверь, она вошла к своей подруге, уже с пороги сделав ей знак, что не желает никаких официальностей, и та, зная волю и привычки королевы, приняла ее с распростертыми объятиями, как подругу.

— Беатриса, милая моя, — сказала королева, — мы пережили нынче столько волнений, что я чуть было не забыла об одном долге! Твой племянник граф де-Лиерра вернулся ко двору и держит себя так скромно, так осторожно, как-будто он вовсе не принимал участия в экспедиции генуэзского адмирала! Такое поведение его меня очень радует! И я того мнения, что после того, как этот молодой человек высказал столько настойчивости, столько выдержки и столько мужества, следует забыть о некоторых его слабостях. Я хочу сказать этим, что считаю себя не в праве долее возражать против его брака с твоей воспитанницей! Тебе, конечно, известно, что донья Мерседес мне дала слово не выходить замуж без моего согласия; теперь я хочу сказать, что даю ей это согласие и, мало того, даже желаю видеть ее как можно скорее женою де-Лиерра! Где сейчас твоя воспитанница?

— Она только что вышла отсюда и прошла в свои комнаты! Я сейчас пошлю сказать ей, что вы желаете ее видеть.

— Нет, мы сами лучше пройдем к ней. Ты, наверно, дорогу знаешь. Иди вперед, а я могу заблудиться в этих коридорах и переходах.

Они вошли в маленькую приемную Мерседес и направились к дверям ее спальни. В этот момент одна из состоящих при Мерседес женщин хотела опередить их, чтобы предупредить свою молодую госпожу, но Изабелла удержала ее и, сама отворив дверь спальни, очутилась лицом к лицу с девушкой.

— Дитя мое, — сказала Изабелла, ласково улыбаясь ей, — я пришла сюда исполнить приятный долг. Сядьте здесь у моих ног и выслушайте меня, как бы вы выслушали свою мать.

Мерседес с радостью повиновалась; она готова была на все, лишь бы только не быть вынужденной говорить самой.

— Я рада, дорогое дитя, что вы сдержали до сих пор данное мне слово, и теперь пришла сюда, чтобы сказать, что освобождаю вас от данного мне слова и предоставляю вам по вашему желанию устроить свою судьбу; я не буду вам в этом препятствовать!

Мерседес молчала, но королева почувствовала, что нервная дрожь пробежала по всему телу девушки.

— Вы ничего не отвечаете, дитя мое! В таком случае, я говорю вам, что мое желание — увидеть вас возможно скорее женою дона Луи де-Бобадилья, графа де-Лиерра.

— Нет, нет, нет! — воскликнула Мерседес. — Никогда! Никогда!

Удивленная и недоумевающая Изабелла взглянула вопросительно на маркизу.

— Неужели я причинила горе, когда рассчитывала принести радость и счастье?

— Нет, нет, нет! — сказала Мерседес, прижимаясь теснее к Изабелле. — Нет, сеньора! Вы никого не ранили, никого не могли и не хотели огорчить или обидеть!

— Беатриса, — сказала на это королева, — я от вас ожидаю объяснения. Разве случилось что-нибудь, что могло вызвать такую перемену в чувствах вашей воспитанницы?

— Боюсь, сеньора, что ее чувства не изменились, но перемена, о которой вы говорите, произошла в чувстве ветреного юноши, о котором вы упоминали!

— Возможно ли это? Я удивляюсь, маркиза, как вы, обыкновенно такая пылкая, резкая и прямодушная во всех своих чувствах и суждениях, сейчас так спокойны!

— Мои чувства горечи, обиды и негодования улеглись уже, — ответила маркиза. — Кроме того, когда я хочу возмущаться и негодовать против этого юноши, то невольно вижу в нем образ брата, и вся моя злоба против него тает!

— Но это совершенно невероятно! Мерседес так прекрасна, так молода, так очаровательна! Можно ли забыть ее!.. Нет, я не знаю, можно ли объяснить это чем-нибудь, кроме минутного увлечения!..

— Что поделаешь, сеньора! — с горечью ответила маркиза. — Он мог прельститься молодой индийской принцессой, уговорить ее покинуть родину и семью, и все это для того, чтобы удовлетворить свое внезапное чувство, а затем бросить эту несчастную!

— Индийскую принцессу, говорите вы? Но адмирал представил нам одну принцессу, замужнюю и уже немолодую, которая не может быть соперницей Мерседес де-Вальверде!

— Ах, сеньора, та, о которой вы говорите, не походит на принцессу Озэму! Эта Озэма неоспоримая красавица, это вам скажет всякий, кто ее видел, и если красота может служить оправданием непостоянству, то мой племянник в данном случае заслуживает снисхождения!

— А вы это как знаете, Беатриса? — спросила королева.

— Дон Луи привез ее сюда, ваше величество, и она сейчас находится в этих комнатах.

— Она здесь! В таком случае, никакой связи между ней и доном Луи быть не может!

— Он легкомыслен и жесток по необдуманности. Я утешаюсь только тем, что никогда не старалась расположить мою воспитанницу в пользу моего племянника, потому что не хотела, чтобы думали, что я старалась устроить этот выгодный для нашей семьи во всех отношениях брак, соблюдая интересы моего племянника. Теперь же я всячески хочу доказать Мерседес, что он ее не стоит!

— Ах, сеньора! — прошептала Мерседес. — Луи не виновен. Озэма так прекрасна! Все это — мое несчастье, а не преступление с его стороны.

— Красота Озэмы! — повторила королева. — Неужели же в самом деле эта молодая индианка так прекрасна, что даже Мерседес может ей позавидовать? Я хотела бы видеть эту Озэму! Пусть Мерседес пойдет предупредить ее, что я сейчас посещу ее.

Мерседес встала и вышла.

Оставшись наедине с маркизой, Изабелла сказала:

— Меня очень удивляет, что Колумб не представил мне эту принцессу.

— Очевидно, адмирал смотрел на нее, как на доверенную заботам и попечениям дона Луи, и, вероятно, предоставил ему представить ее вам. Просто не верится, чтобы такая девушка, как Мерседес, могла быть так легко и скоро забыта ради другой!

Мерседес успела приготовить Озэму к посещению королевы. Девушка не раз принимала у себя на родине касиков, более могущественных, чем ее брат, и в настоящее время уже настолько, ознакомилась с испанским языком, что могла достаточно хорошо понять то, что ей старалась втолковать Мерседес, и сама могла уже сказать многое.

Хотя донья Изабелла и ожидала увидеть девушку необычайной красоты, тем не менее, при виде ее невольно остановилась, пораженная не столько самой красотой молодой индианки, сколько необычайной грацией малейшего ее движения, очаровательностью выражения ее прекрасного лица и невыразимой гармонией всей ее фигуры, осанки и движений. Озэма уже успела привыкнуть к одежде, которая показалась бы ей невыносимым бременем там, в Гаити, а Мерседес украшала ее всем, чем могла; кроме того, на ней была накинута, в виде шарфа, драгоценная ткань чалмы, с которой она почти никогда не расставалась, а на груди красовался маленький золотой крестик, украшенный бирюзой.

— Это что-то невероятное, Беатриса! — воскликнула вполголоса королева, остановясь на пороге комнаты в то время, как находившаяся на другом ее конце Озэма грациозно склонялась перед ней. — Не может быть, чтобы это прекрасное существо могло в душе своей иметь злые умыслы!

— И я так думаю, сеньора, — сказала маркиза, — и, несмотря на все причины к недоброжелательству, и я, и Мерседес, мы обе успели уже полюбить ее!

— Принцесса, — обратилась к ней королева, подходя к ней, — приветствую вас! Адмирал, как всегда, поступил разумно, выделив вас из числа остальных ваших соотечественников, которых он выставил напоказ толпе!

— О, адмирал! — воскликнула Озэма. — Адмирал — Мерседес! Изабелла — Мерседес! Луи — Мерседес!

— Что она хочет этим сказать? — спросила Изабелла. — Почему она присоединяет имя вашей воспитанницы к имени адмирала, моему и молодого графа де-Лиерра?

— Повидимому, сеньора, она воображает, что слово Мерседес означает все прекрасное, превосходное, по-испански, и когда она хочет что-либо особенно похвалить, то прибавляет это имя!

— Да, это странное недоразумение, — замгтила королева, — но этому должна быть причина. Кто мог научить ее этому имени, если не ваш племянник? И он один мог научить ее придавать этому слову значение высшей похвалы.

— Ах, сеньора! — воскликнула Мерседес, и яркая краска сменила бледность ее щек, и радость засветилась в ее глазах. — Неужели это возможно?

— А почему же нет, дитя мое? Быть может, мы были слишком поспешны в своем суждении о молодом графе?

— Но если бы это было так, то Озэма не любила бы его так горячо!

— А разве вы можете знать, что чувство принцессы не разгорелось в результате забот и попечений графа о ней? Быть может, тут простое недоразумение!

— Боюсь, сеньора, — возразила Беатриса, — что недоразумения тут нет. Что касается чувств Озэмы, то тут нет ни малейшего сомнения: она слишком чистосердечна и прямодушна, чтобы притворяться или скрывать. Что она беспредельно отдала свое сердце Луи, это мы увидали сразу; это не только восхищение моим племянником, но и глубокая страсть, такая же жгучая, как и солнце ее родины, по словам адмирала!

— Но возможно ли видеть дона Луи, да еще при условиях, дающих ему возможность проявить доблесть и мужество, и не полюбить его! — воскликнула Мерседес.

— Его доблесть! — повторила королева. — Но она не помешала ему сделать много зла, если мы не ошибаемся.

— Сеньора, принцесса рассказала нам, как он избавил ее от руки злейшего врага, от жестокого тирана Каонабо, властителя части их острова, как он доблестно сражался с врагами, защищая ее.

— Пусть так, — промолвила королева. — А теперь идите и ложитесь спать, вы и маркиза; я хочу остаться одна с принцессой Озэмой!

— Принцесса, — сказала королева, оставшись с глазу на глаз с молодой индианкой, — мне кажется, что теперь я поняла ваш рассказ. Каонабо, король соседней с вами страны, желал сделать вас своею женою, но так как у него было уже несколько жен, других принцесс, то вы не пожелали стать его супругой; тогда он вздумал овладеть вами силой, и находившийся в это время в гостях у вашего брата граф де-Лиерра…

— Луи! Луи!.. Не граф! — воскликнула Озэма.

— Ну, да, Луи де-Бобадилья и граф де-Лиерра — это одно и то же лицо! Итак, Луи, если хотите, защищал вас и, обратив в бегство грозного касика, вернул вас вашему брату, а ваш брат предложил вам бежать на время в Испанию, после чего дон Луи стал вашим руководителем и покровителем и по приезде в Испанию поручил вас попечению своей тетки. Так это?

— Да, да, да, сеньора… да! — подтвердила радостно Озэма.

— Теперь, принцесса, позвольте мне спросить, любите ли вы дона Луи настолько, чтобы забыть вашу родную страну и ваших родных и остаться навсегда в Испании и стать женой Луи де-Бобадилья?

Слова «жена» и «муж» давно были знакомы молодой индианке; она улыбнулась в ответ на этот вопрос и утвердительно кивнула головкой.

— Да, сеньора, Озэма — жена Луи!

— Вы, конечно, хотите сказать, что вы надеетесь скоро сделаться женой дона Луи?

— Нет, нет, нет! Озэма сейчас жена Луи. Луи уже муж Озэмы!

— Неужели это возможно? — недоверчиво спросила королева и продолжала расспрашивать Озэму все о том же, но получала все тот же ответ, настойчивый и уверенный.

Расставаясь с молодой индианкой, Изабелла поцеловала ее и пошла поделиться со своей подругой тем впечатлением, какое она вынесла из разговора с Озэмою.

ГЛАВА XXIX

На другой день после посещения королевой молодой индианки кардинал Мендоза давал большой парадный банкет в честь Колумба. Луи де-Бобадилья был в числе приглашенных.

— Предлагаю выпить за здоровье адмирала! — провозгласил Луи ди-Сент-Анжель, поднимая кубок. — Испания должна ему быть благодарна за оказанные им услуги!

Несмотря на единодушное преклонение перед Колумбом, и здесь были лица, которых раздражали всеобщие похвалы Колумбу. К их числу принадлежал сеньор Жуан де-Орбительо, который долго сдерживался, но наконец дал волю своему раздражению.

— А можно ли сказать с уверенностью, сеньор, — обратился он к адмиралу, — что Испания не могла бы родить человека настолько же способного, как и вы, осуществить это великое дело, если бы какое-нибудь препятствие помешало вашему успеху?!

Смелость и странность вопроса настолько поразили всех присутствующих, что разговоры разом смолкли, и все стали с напряженным нетерпением ожидать ответа адмирала. С минуту Колумб молчал, затем протянул руку к корзинке с яйцами и, взяв из них одно, показал его всем собравшимся и сказал своим обычным спокойным и надменным тоном:

— Сеньоры, есть ли здесь кто-нибудь, считающий себя достаточно ловким и искусным для того, чтобы поставить яйцо так, чтобы заставить его стоять на его остром конце? Попробуйте!

Все были крайне удивлены этим предложением, но многие из присутствующих стали пытаться поставить яйцо; некоторым даже казалось, что это им удалось, но едва они отводили руку от яйца, как то катилось по столу при смехе присутствующих.

— Признаюсь, сеньор адмирал, — воскликнул тот же Жуан де-Орбительо, — то, что вы от нас требуете, превышает наши способности! Даже граф де-Лиерра, перебивший такое множество мавров и выбивший из седла Алонзо де-Ойеда, ничего не может поделать с яйцом!

— А между тем, не только ему, но и вам, сеньор, это покажется очень не хитрым после того, как вы увидите, как за это надо взяться! — Сказав это, Колумб взял яйцо и, стукнув его покрепче о тарелку, так, что слегка придавил скорлупу на конце яйца, заставив его стоять весьма устойчиво.

Единодушный шопот одобрения пробежал по зале в ответ на эту безмолвную насмешку.

В этот момент в залу вошел паж королевы и пригласил адмирала, а затем и дона Луи де-Бобадилья к ее величеству.

Извинившись перед кардиналом и присутствующими, Колумб встал из-за стола и пошел к королеве, а минуту спустя его примеру последовал и дон Луи.

Молодой человек нагнал адмирала.

— А вы куда так спешите, дон Луи? — спросил его Колумб. — Что заставило вас покинуть так рано этот великолепный банкет?

— Приказ королевы! — ответил весело юноша.

— В таком случае, идемте вместе.

— Это меня радует, — сказал Луи, — так как я знаю только один повод, по которому нас с вами могут потребовать одновременно! Это вопрос о моем браке с доньей Мерседес! От вас, вероятно, захотят услышать подтверждение того, что я все время безотлучно находился при вас и сопровождал во время всего этого плавания.

— Право, я чувствую себя виноватым, дорогой мой дон Луи, что за все это время еще не спросил вас об этом важном для вас деле! Ну, как же здоровье доньи де-Вальверде, и когда же она, наконец, думает вознаградить вас за вашу любовь?

— Я желал бы ответить вам, сеньор, на последний из ваших вопросов, но — увы! — и сам ничего об этом не знаю. Со времени моего возвращения я всего только три раза видел донью Мерседес, и хотя она, как всегда, была добра и кротка, тетушка моя отвечала мне холодно и сурово на все мои вопросы об этом. Повидимому, здесь необходимо согласие королевы, а все это волнение, созданное успехом вашей экспедиции, все эти непрерывные торжества и приемы помешали ей подумать о нас, о моем счастье с Мерседес!

— Весьма вероятно, что на этот раз о нем вспомнили. Вот почему и позвали нас обоих вместе!

Королева приняла их совершенно частным образом; при ней не было никого, кроме маркизы де-Мойа и ее воспитанницы, да еще Озэмы. Как Колумб, так и Луи сразу заметили, что не все обстоит благополучно: у всех женщин замечалась какая-то натянутость в выражении лица, какое-то напускное спокойствие; только одна Озэма сохраняла свой обычный непритворный вид, но по глазам ее было видно, что она была чем-то взволнована и встревожена или, быть может, возбуждена. При виде Луи она не могла удержаться от подавленного радостного восклицания, и глаза ее разгорелись; с самого приезда своего в Барселону она видела его только один раз, а с тех пор прошел уже целый месяц.

Королева сделала несколько шагов навстречу адмиралу.

— Король и я пожелали вас видеть сегодня по совершенно частному делу, дорогой адмирал, с которым я сейчас ознакомлю вас в нескольких словах. Донья Беатриса довела до моего сведения о присутствии здесь, в стенах нашего дворца, вот этой молодой девушки и несколько ознакомила меня с ее историей; я, положительно, удивлена, что мне ничего не было известно о ней. Вы, конечно, знаете, адмирал, и социальное положение, и обстоятельства, побудившие ее приехать в Испанию?

— Без сомнения, сеньора! Все это мне известно частью из моих личных наблюдений, частью со слов дона Луи де-Бобадилья.

— Я желала быть знать, благодаря каким обстоятельствам мы видим эту принцессу здесь в Испании?

— Дон Луи лучше меня мог бы сообщить вашему величеству, так как ему более известно, чем мне!

— Я желаю слышать это из ваших уст, адмирал! Историю графа де-Лиерра я уже слышала! — сказала королева строго.

Эти слова озадачили Колумба; однако, он ничего не возразил и поспешил исполнить желание Изабеллы.

— Дон Луи посетил касика Маттинао, брата Озэмы, и в то время, когда он был гостем касика, другой соседний касик и могущественный вождь напал на дворец Маттинао, желая похитить и насильственно взять себе в жены Озэму. При этом граф де-Лиерра обратил в бегство нападавших и с торжеством доставил Озэму на берег, где стояли наши суда. Здесь было решено, что она отправится в Испанию, чтобы на некоторое время избавиться от преследований и новых попыток касика Каонабо, слишком сильного и воинственного, чтобы кроткое и миролюбивое племя Маттинао могло с успехом бороться против него.

— Прекрасно, сеньор, но все это я уже слышала, а я хотела бы знать, почему этой девушки не было в числе тех туземцев острова, которые сопровождали вас в день приема?

— Таково было желание дона Луи, сеньора, и я был согласен с ним в том, что молодая принцесса не должна была становиться зрелищем для толпы, и я дал разрешение, чтобы он увез ее прямо в Барселону и исхлопотал ей особую аудиенцию у вашего величества при помощи маркизы.

— В этом я вижу, конечно, похвальную деликатность и такт с вашей стороны, сеньор, — сказала королева несколько сухо. — Но таким образом выходит, что молодая девушка в течение нескольких недель оставалась всецело на попечении графа де-Лиерра.

— Да, ваше величество, но ведь граф поместил ее под покровительство маркизы де-Мойа, насколько мне было известно!

— Пусть так, — сказала королева, — я готова удовольствоваться вашими объяснениями, и теперь обращаюсь с некоторыми вопросами к вам, граф де-Лиерра. Признаете ли вы справедливым и согласным с истиной все, что было сказано до сих пор?

— Несомненно, сеньора, дон Христофор не может иметь никакого основания для искажения истины.

— Отвечайте на мои вопросы. Ваши мысли были заняты браком последнее время?

— Да, сеньора, и я этого не скрывал! Разве преступно думать о том, что является естественным следствием давно зародившейся любви, одобрение которой я надеялся вскоре найти?

— Вот то, чего я ожидала! — сказала королева. — Таким образом, вы или обманули ложным браком доверчивую индийскую принцессу или грубо надсмеялись надо мной, высказывая мне желание вступить в брак с Мерседес, будучи уже связаны браком с другой. В котором из этих двух преступлений вы виновны, об этом всего лучше знаете вы сами.

— А вы, маркиза, а вы, Мерседес, считаете ли и вы меня виновным в том, в чем меня обвиняют? — спросил дон Луи.

— Я боюсь, Луи, что это правда, — сказала маркиза.

— Ну, а вы, Мерседес?

— Нет, Луи, нет! — воскликнула девушка. — Я не считаю вас способным ни на какую ложь!

— Надо положить конец этому, — произнесла королева, — и лучшее средство в данном случае — перейти прямо к доказательствам. Подойдите сюда, Озэма, и пусть ваши слова решат этот вопрос!

Молодая индианка гораздо лучше понимала, что говорят, чем говорила сама, но из того, что теперь говорилось, она почти ничего не поняла. Только одна Мерседес заметила, что выражение ее лица сильно изменилось в тот момент, когда королева обвиняла дона Луи, а тот негодующе протестовал.

— Скажите, Озема, — продолжала Изабелла, — жена вы дону Луи де-Бобадилья или нет?

— Озэма — жена Луи, Луи — муж Озэмы, — сказала индианка, радостно улыбаясь счастливой и гордой улыбкой.

— Как видите, этот ответ так ясен, как нельзя более, дон Христофор, и я уже не раз слышала эти самые слова из уст принцессы. Как и когда дон Луи сделал вас своей женой? — снова обратилась к ней королева.

— Я назвала его мужем по любви в сердце своем, как у нас на Гаити!

— Я не только не назвал ее своею женой, — сказал дон Луи, — но даже никогда не имел в мыслях ничего подобного по отношению к какой бы то ни было другой женщине, кроме донны Мерседес!

— Но, быть может, вы каким-нибудь необдуманным словом или поступком дали ей повод думать или надеяться, что женитесь на ней? — спросил Колумб.

— Никогда! — горячо воскликнул дон Луи. — С родной сестрой я не обходился бы с большим уважением и осмотрительностью, чем с этой девушкой, доказательством чему служит то, что я поспешил поручить ее заботам и попечению своей тетушки и поместить в непосредственном соседстве с доньей Мерседес!

— И вы никогда не злоупотребляли ее доверчивой простотой и наивностью и ничем не старались ввести ее в обман? — спросила Изабелла.

— Обманывать не в моей натуре, сеньора! Я готов вам признаться во всех малейших слабостях, в которых я, быть может, бессознательно мог провиниться по отношению к Озэме. Ее красота, а главное, ее сходство с доньей Мерседес расположили меня в ее пользу, и если бы любовь моя не принадлежала всецело другой, я, вероятно, полюбил бы ее и назвал даже, может быть, своей женой, но у меня ни разу не мелькнула даже эта мысль. Что я чувствовал к ней известную нежность, этого я не отрицаю, но, несмотря на это, она никогда и ни на одну секунду не могла занять в моем сердце место доньи Мерседес. Это я положительно утверждаю. И если я могу упрекнуть себя в чем-либо по отношению к Озэме, то разве только в том, что не всегда умел скрыть от нее то чувство расположения и симпатии, которое ока внушала мне.

— Эта речь мне кажется правдивой, — сказала королева, — но вы, Беатриса, лучше меня знаете своего племянника и лучше меня можете судить, насколько ему следует верить в данном случае!

— Я готова поручиться жизнью, — страстно и горячо воскликнула маркиза, — что каждое его слово правда! Он не лжив, и я рада! О, как я безумно рада, что он имел возможность оправдаться в глазах всех нас! Теперь мне совершенно понятно, что Озэма обманулась в чувствах дона Луи к ней.

— Все это весьма вероятно, но не следует забывать, что теперь это заблуждение следует уладить между женщинами. Отныне донья Озэма будет находиться под моим особым покровительством! Вы же, граф, узнаете завтра о моем решении касательно вас и доньи Мерседес.

ГЛАВА XXX

В течение целой недели Колумб и дон Луи оставались в полной неизвестности относительно того, что произошло в их отсутствие. Правда, он получил от тетки записку успокоительного свойства, и паж доставил ему, не сказав ни слова, ту самую цепь Мерседес, которую он отдал Озэме. Спустя неделю тот же паж пригласил его к тетке, маркизе. Дон Луи поспешил тотчас же туда отправиться, но, к немалому его удивлению, его никто не ждал, и прошло более получаса, прежде чем отворилась дверь, и в нее вошла Мерседес.

Девушка была крайне взволнована и удручена, рука ее была холодна, как лед, и заметно дрожала, лицо было бледно, но минутами на нем выступали красные пятна.

— Дон Луи, — сказала она, — я хотела этого свидания для того, чтобы окончательно выяснить наши чувства друг к другу и наши желания! Вас подозревали в том, что вы взяли себе в жены Озэму!

— Но ведь вы то, дорогая Мерседес, вы никогда не допускали мысли об этом!

— Я была уверена, что Луи де-Бобадилья имел бы мужество и смелость сознаться в этом, и я ни одной минуты не думала, что вы женились на этой чужеземке!

— Но почему же вы тогда не протестовали, почему отворачивались от меня?

— Подождите, Луи, дайте мне договорить! Я чувствовала, что, покидая Испанию, вы любили меня, и ничто в мире не может лишить меня этого светлого воспоминания. Да, тогда вы любили меня, одну меня, и мы расстались, обменявшись обещаниями… Озэма была очень больна; она и теперь еще в опасности, и в вашей власти спасти ее от смерти, Луи! Повидайтесь с ней! Скажите ей то слово, которое вернет ей жизнь, скажите, что если вы еще не женились на ней, то готовы это сделать теперь!

Несколько минут дон Луи с недоумением молча смотрел на Мерседес, затем подошел к ней и, взяв за руку, заговорил:

— Вы так долго и так усердно ухаживали за больной, что потеряли способность здраво смотреть на вещи! В вас говорит жалость к ней, но Озэма не имеет тех прав на меня, какие имеете вы; я никогда не питал к ней ничего иного, кроме расположения и мимолетной склонности, поверьте мне! Я не могу быть мужем Озэмы!

Луч счастья озарил при этих словах лицо Мерседес.

— Я должна сказать, — проговорила она, — что мне отрадно слышать ваши слова, но я боюсь, что вы не в состоянии будете забыть ту, которая ради вас подвергала жизнь свою опасности, заслоняя вас собою!

— А вы, Мерседес, разве вы при случае не поступили бы так же? — воскликнул Луи.

— У меня, может быть, не хватило бы смелости, — ответила Мерседес.

ГЛАВА XXXI

Слава, увенчавшая экспедицию Колумба, ввела в моду морские путешествия и в особенности дальние плавания.

Та самая склонность, за которую так порицали дона Луи, теперь считалась весьма похвальной. Соперничество с Португалией еще больше содействовало увлечению морскими плаваниями.

В конце сентябре в том узком проливе, который отделяет Европу от Африки, когда восходящее солнце залило своим ярким светом волны океана, десятка полтора различных судов шли в разных направлениях, но одно особенно привлекало к себе общее внимание красотой и симметрией своих парусов, красивой линией корпуса и щегольской внешней отделкой, говорившей о том, что это была яхта какого-нибудь знатного богача. Судно это называлось «Озэма», и на нем находился его владелец, молодой граф де-Лиерра с супругой. Луи, вследствие своих частых морских плаваний бывший довольно опытным и хорошим моряком, сам командовал судном, но настоящим хозяином на борту являлся Санчо-Мундо.

— Да, да, добрый мой Бартелеми, подтяни хорошенько якорь-то, говорил Санчо, обходя кормовую часть судна. — Хотя ветер и погода сейчас благоприятны, но никогда нельзя предвидеть капризов океана! Супруг доньи Мерседес — превосходный моряк, и никто не может знать, ни в какую сторону, ни как далеко он пожелает плыть! Да еще вот что скажу вам, приятель! Надеюсь, что вы запаслись достаточным количеством бубенчиков, которые в некоторых чудесных странах очень полезны для получения дублонов.

— Эй, Мундо, пошли кого-нибудь из людей на марс! — раздался голос дона Луи. — Пусть скажет, что там видно на северо-западе от нас!

Приказание это было немедленно исполнено, и матрос с мачты доложил, что видит в указанном направлении двенадцать--пятнадцать судов, держащихся вместе.

— Сосчитай точно, сколько их! — сказал дон Луи.

— Семнадцать! — отозвался, немного погодя, матрос.

— Ну, в таком случае, мы не опоздали! — сказал дон Луи жене. — И я успею еще раз пожать руку Колумбу, прежде чем он отплывет в Катай.

Между тем судно подошло настолько близко к адмиральскому, что можно было обменяться обычными приветствиями. Узнав, что донна Мерседес находится на борту, Колумб поспешил явиться и засвидетельствовать ей свое почтение.

Трудно себе представить ту разницу, которая была между отплытием Колумба в первое его путешествие и настоящим уходом его во вторую экспедицию: тогда он уходил почти одиноким, всеми забытый, на трех жалких судах, кое-как снаряженных, а теперь уходил, окруженный блестящею свитою, во главе флотилии в семнадцать судов, провожаемый громкими овациями.

Простившись со своим юным другом и с доньей Мерседес, Колумб вернулся на свой корабль, и спустя немного времени вся флотилия адмирала тронулась с места и стала уходить в море к юго-западу.

На «Озэме» подняли паруса, и она ходко пошла по направлению бухты Палос де-Могуер.

---

1. Жуан де-Трастамаре, известный в исгории под именем Иоанна II, занимал престол Арагонии с 1458 по 1479 год. Истощил Арагонию беспрестанными войнами.
2. Арагония — в северо-восточной Испании, в долине реки Эбро.
3. Hаварра — южная часть королевства того же имени, расположенного по обоим склонам Пиренеев.
4. Дукат — старинная золотая монета в государствах Западной Европы, равная, приблизительно, трем рублям.
5. Генрих IV, получивший прозвание: «Бессильный». Слабохарактерный и развратный деспот. С его смертью, в 1479 году, прекратилось мужское поколение Трастамарского дома. (Прим. ред.)
6. Бургос — столица Кастилии. (Прим. ред.)
7. Мавры — вторгшиеся в Испанию в VIII веке из Африки арабы. Слово «мавры», собственно, означает: жители древней Мавритании.
8. Забрало — передняя часть шлема, прикрывающая лицо. (Прим. ред.)
9. Гранд — представитель высшей знати.
10. Фердинанд — сын Иоанна II, короля Арагонского. Впоследствии Фердинанд IV, король Арагонии, Кастилии, Сицилии и Неаполя (Прим. ред.)
11. Карл V (1500—58 г.) — король испанский, император Римской империи, в состав которой входили: Германия, Испания, Австрия, Нидерланды, Неаполь, Сицилия.
12. Готы — древне-германское племя(Прим. ред.)
13. Инфанта — титул принцесс в Испании.
14. Гиень — французская провинция.
15. Людовик XI.
16. Лен — земля, при средневековой феодальной системе составлявшая собственность феодала и лишь передававшаяся им в пользование другого лица.
17. Ричард Глочестер (Глостер) — впоследствии английский король Ричард III. (Прим. ред.)
18. Альфонс V — брат короля Иоанна II. (Прим. ред.)
19. Боабдил — мавританский халиф. (Прим. ред.)
20. Альгамбра — замок мавританских халифов, состоящий из рядов зал, украшенных геометрической лепкой с цветными узорами. Дворики окружены аркадами на легких колоннах. Львиный фонтан. (Прим. ред.)
21. Каравеллы — так назывались большие парусные суда с гладкими бортами.
22. Андалузия — область южной Испании. (Прим. ред.)
23. Пряности — так называются вещества, улучшающие вкус пищи и при употреблении в небольшом количестве способствующие усвоению ее организмом; имбцрь, кардамон, лавровый лист, шафран и др. (Прим. ред.)
24. Дуэнья — так в Испании называются все пожилые женщины, надзирающие за девушками и молодыми женщинами. (Прим. ред.)
25. Мараведи — исп. монета того времени, стоимость которой точно не установлена. Предполагают, что один мараведи равнялся ¹/_l7 части золотого доллара. (Прим. ред.)
26. 3 августа 1492 года. (Прим. ред.)
27. Сипанго — под этим названием была известна тогда Япония.
28. Катай — т.-е. Китай. (Прим. ред.)
29. Фелука — небольшое палубное судно, пригодное для прибрежного плаванья. Отличалось быстрым ходом. (Прим. ред.)
30. Mундо — по-испански означает «мир». (Прим. ред.)
31. Пик Тенериф находится на острове того же имени. (Прим. ред.)
32. Дублон — испанская золотая монета; равна ста реалам. (Прим. ред.)
33. Mapс — сторожевая площадка наверху мачты. (Прим. ред.)
34. Лечь в дрейф — слегка подаваться в подветренную сторону, прекратить поступательное движение вперед. (Прим. ред.)
35. То-есть за «Санта-Маркей». (Прим. ред.)
36. Явление это происходило оттого, что каравеллы Колумба к этому времени прошли магнитный меридиан. Игла компаса вместо того, чтобы указывать несколько вправо от полюса, начала склоняться к левой стороне. (Прим. ред.)
37. Понт-Эвксинский — Черное море.
38. Суда Колумба проходили Саргассово море — нейтральную зону между океанскими течениями. (Прим. ред.)
39. Любопытно заметить, что на том месте, где, по указанию Тосканелли, должен был находиться Квисай, лежит город Филадельфия. (Ф. Купер.)
40. Этот остров из группы Багамских островов.
41. Куба — из группы Больших Антильских островов. (Прим. ред.)
42. Эльдорадо — легендарная страна золота и драгоценных камней.
43. Этот остров был назван Колумбом Испаньолой, т. е. Испанской Землей. (Прим. ред.)
44. Караибы — воинственное племя Антильских островов, людоеды. (Прим. ред.)
45. Равняясь по протяжению двум третям величины штата Нью-Йорк, он долгое время был центром испанского владычества в Америке. Население острова, кроткое, приветливое и счастливое до появления испанцев, вскоре было все истреблено бессовестной жестокостью своих новых властителей. (Прим. ред.)
46. Этот документ, доверенный Колумбом морю, никем найден не был.
47. Бизань — нижий косой парус бизань-мачты (задней и меньшей мачты). (Прим. ред.)