Мериме.
правитьМы, читавшіе въ Histoire d’un crime Виктора Гюго язвительныя слова о Мериме и склонные видѣть въ первомъ только лирико-риторическаго республиканца, во второмъ — тонкаго, саркастическаго наперсника cours d’amour второй имперіи, — мы лишь съ трудомъ можемъ представить себѣ въ настоящее время, что оба эти человѣка, до такой степени разъединенные поэтическими и политическими антипатіями, принадлежали въ годы своей юности къ одному лагерю и находились въ мирныхъ, даже дружескихъ отношеніяхъ. И, однакожь, въ прекрасные весенніе дни романтики, всюду проникающее солнце видѣло однажды, какъ безукоризненный въ своей внѣшности авторъ Mateo Falcone стоялъ въ кухнѣ Виктора Гюго, безъ сюртука, съ подвязаннымъ фартукомъ и, окруженный всѣмъ семействомъ, читалъ кухаркѣ хозяина успѣшную лекцію о приготовленіи Maccaroni à l’itallеппе. Разсказываютъ, что какъ-то вечеромъ Гюго, быть можетъ, вдохновленный воспоминаніемъ о тѣхъ превосходныхъ макаронахъ, составилъ изъ имени «Просперъ Мериме» знаменательную и лестную анаграмму: М. première Prose[1].
Самъ Викторъ Гюго въ настоящее время, навѣрное, не оставилъ бы за этою перифразой прежняго значенія, — онъ, проронившій позднѣе, когда кто-то хвалилъ трезвый стиль Мериме, слѣдующія слова: «трезвость плохаго желудка», но едва ли можно ошибиться, утверждая, что эта анаграмма служитъ точнымъ выраженіемъ взгляда нынѣшняго старшаго поколѣнія во Франціи. Для сорокалѣтняго, изящно образованнаго, свѣтскаго француза и теперь еще нѣтъ прозаическаго стиля выше стиля Мериме.
Для свѣтскаго человѣка, — говорю я, — ибо для нынѣшнихъ прозаиковъ, отличающихся большею склонностью къ живописности и образности, и для ихъ читателей простая естественность выраженія, ясность и краткость представляютъ если и цѣнныя преимущества, то все же не высшія стилистическія свойства. Свѣтски образованный французъ, напротивъ того, любитъ повѣствованіе и ненавидитъ изображеніе; онъ (самъ того не зная), доктринерный приверженецъ принциповъ Лессинга въ Лаокоонѣ, настоящій раціоналистъ, питающій отвращеніе ко всякой романтической и натуралистической страсти къ описанію, — онъ всегда предпочиталъ способъ изложенія Вольтера стилю Дидро. Тотъ, кто безъ ущерба цѣльности впечатлѣнія предлагаетъ ему какъ можно больше фактическаго матеріала въ возможно тѣсныхъ предѣлахъ, тотъ отвѣчаетъ его художественному идеалу, даже осуществляетъ его, если, какъ Мериме, соединяетъ съ этою сжатостью полное самообладаніе въ тонѣ и манерѣ. Старшее французское поколѣніе, для котораго слово «романтика» сдѣлалось мало-по-малу почти равнозначущимъ съ чрезмѣрностью, начинаетъ въ настоящее время удивляться даже тому, что Мериме когда-то причисляли къ романтикамъ; оно, конечно, признаетъ, что онъ участвовалъ въ первомъ романтическомъ походѣ, но настаиваетъ на томъ, что это произошло на половину по ошибкѣ. Когда Жюль Сандо привѣтствовалъ преемника Мериме во французской академіи, Луи де-Ломени, при его вступленіи, то, желая опредѣлить, въ какой степени Мериме былъ соратникомъ романтиковъ, онъ разсказалъ старый анекдотъ о джентльменѣ, который, въ іюльскіе дни 1830 г., нетерпѣливо вырвалъ ружье изъ рукъ одного мятежника, не умѣвшаго обращаться съ своимъ оружіемъ, прицѣлился въ одного изъ швейцарцевъ, стоявшихъ въ окнахъ Тюльерійскаго дворца, убилъ его и затѣмъ съ слѣдующими словами отклонилъ предложеніе инсургента оставить у себя ружье, которымъ онъ владѣлъ такъ превосходно: «Покорнѣйше благодарю! я, впрочемъ, роялистъ!» Такимъ образомъ, и Мериме былъ будто бы, собственно говоря, всегда классикомъ, и если онъ въ началѣ своего поприща шелъ чуть ли не далѣе романтиковъ, то потому, что не могъ противустоять искушенію показать имъ, какъ они должны были пользоваться своимъ оружіемъ. Однакожь, взглядъ, на которомъ основано это шутливое преувеличеніе, едва ли можетъ быть вѣренъ. Не трудно понять, что Мериме, какъ поэтъ, вопреки классической строгости и сдержанности своего стиля, является во многихъ отношеніяхъ яркимъ представителемъ французско-романтическаго умственнаго направленія. Эта общая черта его характера выступаетъ тѣмъ рѣзче, чѣмъ больше мы углубляемся въ индивидуальную особенность его природы.
Просперъ Мериме (родившійся 28 сентября 1803 г.) происходилъ изъ семьи художниковъ. Его отецъ былъ дѣльнымъ, многосторонне образованнымъ живописцемъ и издалъ книгу о техникѣ своего искусства. Мать его, художница, особенно любимая за дѣтскіе портреты, обладала повѣствовательнымъ талантомъ и имѣла обыкновеніе побуждать къ молчанію дѣтей, съ которыхъ рисовала портреты, занимая ихъ увлекательными разсказами.
Портретъ ея единственнаго сына, набросанный его, когда ему шелъ пятый годъ, даетъ столь же выгодное представленіе объ ея художественномъ дарованіи, какъ и о наружности ребенка. Лицо выказываетъ родъ красоты, совсѣмъ необычайный для такого маленькаго мальчика, такъ какъ въ этой благородной дѣтской физіономіи, обрамленной шелковистыми кудрями, уже замѣтна нѣкоторая доля гордости и сознанія своей силы, свойственныхъ мужчинѣ. Взглядъ совершенно чистъ и ясенъ, но тонко очерченныя губы складываются въ шаловливую и плутовскую улыбку; голову ребенокъ держитъ съ достоинствомъ маленькаго принца[2].
Неудивительно, что этотъ мальчикъ, открывъ однажды, что его родители только притворялись разсерженными его поведеніемъ, а за спиной его смѣялись надъ его полными раскаянія слезами, рѣшился «никогда больше не просить прощенья», — намѣреніе, которому, сдѣлавшись взрослымъ человѣкомъ, онъ остался вѣренъ всю свою жизнь. Мать, съ которой Мериме жилъ до ея смерти, послѣдовавшей въ 1852 г., была женщина съ рѣдкою силой характера и глубоко преданныя идеямъ XVIII в.
Внѣшнія событія жизни Мериме можно разсказать въ нѣсколькихъ словахъ. По окончаніи курса юридическихъ наукъ, обычнаго для молодаго состоятельнаго француза, онъ, всего двадцати двухъ лѣтъ отъ роду, съ блескомъ дебютировалъ на поприщѣ поэзіи. Вращаясь въ кружкахъ либеральной оппозиціи, онъ велъ до своего двадцать восьмаго года свойственную молодому человѣку независимую жизнь, раздѣленную между литературой и развлеченіями. Послѣ того, какъ политическіе друзья его стали у кормила правленія, онъ былъ назначенъ въ 1831 г., въ качествѣ преемника Вите, по стопамъ котораго онъ еще раньше пошелъ въ поэзіи, инспекторомъ историческихъ памятниковъ Франціи и съ той поры съ, усердіемъ и пониманіемъ исправлялъ эту должность. Многочисленныя путешествія, въ продолженіе которыхъ онъ увидалъ Испанію и Англію, познакомился съ Востокомъ и два раза посѣтилъ Грецію, усовершенствовали его образованіе и тѣмъ болѣе обогатили его пониманіе чужеземныхъ характеровъ и нравовъ, что при своемъ необычайномъ знаніи языковъ онъ чувствовалъ себя въ чужихъ странахъ, какъ ихъ природный житель. Его (особенно рѣдкая во Франціи) способность къ языкамъ была такъ велика, что онъ говорилъ по-англійски, по-испански, по-итальянски, по-новогречески, по-русски, по-испански, даже на различныхъ нарѣчіяхъ, включая и цыганское. Кромѣ того, онъ основательно изучилъ литературу всѣхъ этихъ языковъ и овладѣлъ при этомъ древнегреческою и римскою литературой, какъ классическій филологъ. Издавъ по долгу службы нѣсколько ученыхъ отчетовъ о своихъ путешествіяхъ по Франціи и, въ качествъ историка, выпустивъ въ свѣтъ нѣсколько этюдовъ объ эпизодахъ Римской исторіи, онъ былъ принятъ въ 1841 г., какъ археологъ, въ Académie des inscriptions. Въ 1844 г. ему предложили кресло во французской академіи. По основаніи второй имперіи онъ, уже въ 1853 г., по-лучилъ званіе сенатора, для котораго былъ слишкомъ хорошъ и которое справедливо повредило его репутаціи, хотя онъ почти никогда не участвовалъ въ совѣщаніяхъ сената. Въ качествѣ давнишняго друга графини Монтихо, онъ былъ очень близокъ къ императорской фамиліи и вмѣстѣ съ Октавомъ Фёлье долгое время составлялъ единственное литературное украшеніе новаго двора. Ему пришлось еще дожить, хотя онъ былъ тогда уже при смерти болѣнъ, до паденія наполеоновскаго владычества. Онъ умеръ въ Баннахъ 23 сентября 1870 г.
Его внутренняя жизнь, поскольку она обнаруживается въ его произведеніяхъ, далеко не такъ проста. Наклонности юноши, выступившаго въ свѣтъ на восемьнадцатомъ году, были особенно сложнаго свойства. Онъ былъ гордъ, въ одно и то же время, смѣлъ и робокъ. Онъ обладалъ отважнымъ духомъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, застѣнчивымъ характеромъ. Чтобы скрыть эту врожденную застѣнчивость, которой стыдилась его гордость, Онъ выказывалъ себя или чопорнымъ и холоднымъ, или же легкомысленнымъ, съ оттѣнкомъ цинизма, впослѣдствіи вошедшаго у него въ привычку въ обращеніи съ мужчинами; у него было чувствительное, горячее сердце и критическій, склонный къ сомнѣнію умъ. Вѣроятно, въ ранней своей юности онъ не былъ такъ недовѣрчивъ и сдержанъ, какъ въ позднѣйшіе годы, но мы ошибемся, если захотимъ объяснить его скептицизмъ какимъ-либо опредѣленнымъ, единичнымъ разочарованіемъ. Само собою разумѣется, что и онъ многоразлично обманывался и разочаровывался, — это бываетъ со всѣми нами; онъ былъ обманутъ въ дружбѣ, принесенъ въ жертву въ любви. Д’Оссонвиль (Revue des Deux Mondes, 15 августа 1877 г.) разсказываетъ относящійся къ этому случай. Онъ познакомился со свѣтомъ и узналъ, что жизнь — война, и что человѣку приходится защищаться не только противъ лживыхъ и ненадежныхъ друзей, замаскированныхъ и открытыхъ враговъ, но и противъ тѣхъ, кто, какъ онъ говоритъ въ одномъ письмѣ, «дѣлаетъ зло ради зла». Однакожъ, еслибъ онъ съ самаго начала не вступилъ въ жизнь съ зародышемъ недовѣрія, то десять послѣдовательныхъ горчайшихъ испытаній не излечили бы его отъ довѣрія къ людямъ, ибо тотъ, кто хотя сколько-нибудь воспріимчивъ къ нему, непремѣнно тотчасъ же почерпнетъ изъ опыта десять доказательствъ, опровергающихъ его первыя заключенія. Между тѣмъ, Мериме обладалъ столь же критическимъ, какъ и поэтическимъ характеромъ, и правило, имѣющее силу для научнаго критика, что притязаніе на довѣріе принадлежитъ ему лишь въ той мѣрѣ, въ какой онъ самъ проявлялъ недовѣріе, легко усвоивается подобными натурами и какъ жизненный принципъ. Можно догадаться, сколько страданій должна была причинять ему его сильно развитая способность къ критикѣ при его поэтической воспріимчивости къ впечатлѣніямъ.
Критическій умъ, прежде всего, правдивъ. И Мериме былъ правдивъ въ высокой степени. Его врожденная смѣлость побуждала его высказывать правду такъ, какъ онъ ее чувствовалъ, безъ вниманія къ даннымъ условнымъ приличіямъ. Мы видимъ изъ его писемъ, какъ чистосердеченъ онъ былъ отъ природы, какимъ онъ былъ одушевленъ стремленіемъ высказывать правду безъ обиняковъ, какъ раздражался онъ противъ условной лжи, даже противъ эфемизмовъ и смягчающихъ выраженій. Первый сборникъ его Lettres à une inconnue особенно поучителенъ въ этомъ отношеніи. Мерине становится почти грубымъ въ любовной перепискѣ, если ему кажется, что онъ поймалъ свою возлюбленную на какомъ-либо условномъ воззрѣніи. Хотя, при его боязни насмѣшниковъ и усиливавшемся съ годами скептицизмѣ, онъ не годился ни въ воинствующіе рыцари, ни въ мученики, тѣмъ не менѣе, уже на пятидесятомъ году своей жизни, онъ сдѣлалъ такой рыцарскій промахъ, какой если и можетъ случиться съ людьми, живущими въ свѣтѣ, то развѣ только съ пламенными юношами. Когда его другъ, знаменитый Либри, былъ обвиненъ въ томъ, что злоупотребилъ своею должностью библіотекаря для того, чтобы похитить и распродать множество драгоцѣннѣйшихъ книгъ изъ французскихъ библіотекъ, то Мериме, никакъ не считавшій своего друга способнымъ на такой безчестный поступокъ, вступился за него съ жаромъ, достойнымъ лучшаго дѣла, и въ блестящей и остроумной статьѣ въ Revue des Deux Mondes (15 апрѣля 1852 г.), напоминающей памфлеты Поля-Луи Курье, возсталъ какъ противъ слѣдственной коммиссіи, такъ и противъ судей. Отвѣтъ коммиссіи показалъ, что его, повидимому, столь убѣдительная защита исходила изъ ошибочныхъ предположеній, и онъ былъ приговоренъ за оскорбленіе суда къ двухнедѣльному тюремному заключенію и къ штрафу въ тысячу франковъ. Еслибъ онъ былъ Донъ-Кихотомъ по профессіи, то и тогда не могъ бы впасть въ большее заблужденіе. Еслы допустить, что онъ, какъ это утверждаютъ посвященные, ломалъ копья скорѣе за честь госпожи Ли бри, чѣмъ за ея супруга, то все же это мало ізмѣнило бы сущность дѣла.
И во время имперіи, и какъ придворный, Мериме сохранилъ свободу своей рѣчи. При этомъ я не имѣю въ виду его по большей части пренебрежительныхъ отзывовъ о Наполеонѣ III, ибо они не дѣлаютъ ему особенной чести, такъ какъ оффиціально онъ тѣсно примкнулъ къ его правительству; но даже въ обращеніи съ императорскимъ семействомъ онъ умѣлъ соединять прямодушіе съ утонченностью. Онъ разсказываетъ, наприм., въ письмѣ отъ 20 іюля 1859 г., что по поводу длинной рѣчи, произнесенной Наполеономъ по возвращеніи изъ Италіи, императрица спросила его по-испански, какъ онъ находитъ эту рѣчь. «Я отвѣчалъ, — пишетъ онъ, — чтобъ согласовать тактъ придворнаго съ искренностью: Muy necesario! (весьма необходимою)».
Влеченіе Мериме къ безпощадной откровенности встрѣчало опять-таки преграду въ его гордомъ и застѣнчивомъ характерѣ. Онъ рано узналъ, что тотъ, кто наивно открываетъ свѣту свою внутреннюю жизнь, не только отдаетъ себя на жертву насмѣшникамъ, но и вызываетъ сочувствіе и фамильярность черни; онъ, еще юношей, рѣшился не бросать своего сердца псамъ. Ему не было надобности быть даже настолько недовѣрчивымъ, какимъ онъ былъ въ дѣйствительности, чтобы понять, что окружающіе его, съ такою будто бы дѣтскою невинностью и искренностью выставлявшіе напоказъ свои чувства, всегда отлично знали, что они дѣлаютъ и съ какою цѣлью. Тотъ, кто выкрикивалъ на великомъ всемірномъ рынкѣ свое благородство, свой серьезный образъ мыслей, свою любовь въ нравственности и религіи, свой патріотизмъ, тотъ, какъ ему казалось, всегда добивался одобренія или желалъ хорошо обдѣлать свои дѣла. Ему самому показалъ опытъ, какая награда ожидаетъ обыкновенно тѣхъ, кто выражаетъ возвышенныя мнѣнія и горячія чувства, и ему трудно было предположить, что другимъ этотъ фактъ неизвѣстенъ. Во всякомъ случаѣ, онъ не могъ заставить себя подражать имъ. Онъ принадлежалъ къ тѣмъ натурамъ, которыя глубоко скрываютъ въ своемъ сердцѣ, что находятъ добродѣтель привлекательной, а порокъ отвратительнымъ, и которыя неспособны воспѣвать «доброе, истинное и прекрасное» въ видѣ благороднаго трилистника. Чтобъ избѣжать всякаго общенія съ разсчетливыми людьми чувства, чтобъ заградить грубой толпѣ доступъ въ свою задушевную внутреннюю жизнь, онъ скрывалъ вибрацію своего сердца подъ гладкой, какъ сталь, ироніей, служившей ему панциремъ. Онъ предпочиталъ казаться хуже, чѣмъ онъ былъ, лишь бы не прослыть образцомъ добродѣтели. Полный этого стремленія, онъ такъ много работалъ надъ самимъ собою, что утратилъ простую, первоначальную естественность своей собственной природы; ее замѣнилъ хотя все еще естественный, но утонченно простой основной тонъ. Въ повѣсти Le vase etrusque, болѣе всѣхъ другихъ его разсказовъ дающей возможность заглянуть въ первоначальную сущность его характера, говорится о главномъ дѣйствующемъ лицѣ, Сенъ-Клерѣ: «Онъ родился съ нѣжнымъ и любящимъ сердцемъ; но въ томъ возрастѣ, когда слишкомъ легко воспринимаются впечатлѣнія, остающіяся на всю жизнь, его слишкомъ живо проявлявшаяся чувствительность навлекла на него насмѣшки товарищей. Онъ былъ гордъ, честолюбивъ; онъ дорожилъ мнѣніемъ другихъ, какъ это всегда бываетъ съ дѣтьми. Съ этого времени онъ поставилъ себѣ задачей подавлять всякій внѣшній знакъ того, что считалъ постыдною слабостью. Онъ достигъ цѣли, но побѣда обошлась ему дорого. Онъ не могъ скрывать отъ другихъ того, что происходило въ его слишкомъ нѣжно настроенной душѣ; но между тѣмъ какъ онъ старался овладѣть своимъ душевнымъ волненіемъ, оно становилось для него лишь въ тысячу разъ мучительнѣе. Въ общественныхъ сношеніяхъ онъ пріобрѣлъ печальную извѣстность, прослывъ безчувственнымъ и легкомысленнымъ, и, когда онъ былъ одинъ, его безпокойное воображеніе создавало ему терзанія тѣмъ болѣе ужасныя, что онъ не могъ ихъ никому довѣрить». Невозможно не узнать въ этой характеристикѣ прямаго, хотя, пожалуй, слишкомъ меланхолически окрашеннаго изображенія авторомъ самого себя.
На девятнадцатомъ году своей жизни Мериме познакомился въ салонѣ т-жи Паста съ Генрихомъ Бейлемъ, бывшимъ на двадцать лѣтъ старше его. Этотъ послѣдній долженъ былъ неизбѣжнымъ образомъ оказать значительное вліяніе на младшаго, родственнаго ему по духу собрата[3]. Правда, что невозможно прямымъ путемъ указать это воздѣйствіе, такъ какъ Мериме ничего не писалъ до знакомства своего съ Бейлемъ, но если мы сравнимъ произведенія обоихъ писателей, то найдемъ въ нихъ поразительное сходство въ ихъ особенностяхъ. Это сравненіе тѣмъ болѣе поучительно, что, благодаря ему, отличительныя свойства Мериме выступаютъ чрезвычайно ярко. Что Мериме съ своей стороны вліялъ на Бейля, это я рѣшительно отвергаю; допустить это можно было бы развѣ въ томъ только случаѣ, еслибъ подъ вліяніемъ подразумѣвалось сообщеніе чисто-внѣшнихъ свѣдѣній; тогда Бейль, конечно, былъ бы обязанъ Мериме многими художественно-историческими намеками въ Mémoires Touriste, но во всемъ прочемъ Бейль, очевидно, обладалъ болѣе зрѣлымъ и болѣе замкнутымъ въ себѣ умомъ. Поэтому, если младшій изъ этихъ двухъ друзей въ своей біографической замѣткѣ о старшемъ, прежде всего, ставитъ на видъ, что, несмотря на свою дружбу, они во всю свою жизнь едва ли сошлись между собою въ двухъ идеяхъ, то это явное преувеличеніе; вѣроятно, было вызвано желаніемъ отклонить очень возможное примѣненіе его собственныхъ отзывовъ о Бейлѣ къ нему самому.
Бейль и Мериме, прежде всего, походятъ другъ на друга своею любовью къ фактическому. Всякій, читавшій Мериме, знаетъ, что то, что онъ изображаетъ — голый фактъ, который можно прослѣдить въ точности, какъ рѣзко очерченное событіе. Онъ самъ признается въ предисловіи къ своему роману Chronique du règne de Charles IX, что въ исторіи его интересуютъ только анекдоты, а между этими послѣдними онъ предпочиталъ тѣ, которые представляли картину нравовъ и характеровъ цѣлаго вѣка. Какъ разъ то же самое можно сказать и о Бейлѣ. Можно даже утверждать, что анекдотъ — естественная форма его мысли; онъ мыслитъ анекдотами, посредствомъ анекдотовъ онъ рисуетъ отдѣльную личность, посредствомъ біографій онъ изображаетъ эпоху. Его ненависть къ неопредѣленному приводитъ его къ той формѣ историческаго изложенія, которая кажется ему самой конкретной: къ новеллистической передачѣ факта, къ объективно-поставленной небольшой драмѣ. Анекдоты, разсказанные имъ такимъ образомъ, производятъ захватывающее впечатлѣніе своею мощною краткостью, они никогда не бываютъ обыкновенными, суть дѣла всегда обозначена опредѣленнымъ выраженіемъ. Въ этомъ отношеніи Мериме имѣетъ съ нимъ большое сходство, и если современный поэтъ, одинъ изъ немногихъ нѣмцевъ, которые любятъ и цѣнятъ Бейля (Пауль Гейзе), хвалитъ въ одной изъ своихъ повѣстей его коротенькіе итальянскіе разсказы, «сильныя, безпощадныя страсти, безъ какого бы то ни было самообмана, съ холодною или пламенною рѣшимостью, готовою прибѣгнуть къ ножу», то это сужденіе слово въ слово примѣнимо и въ Мериме.
Тѣмъ не менѣе, новеллистическій матеріалъ, обработанный Бейлемъ и Мериме, имѣетъ такой различный смыслъ, что не трудно открыть предѣлы вліянія старшаго писателя на младшаго. Преобладающее свойство Бейля, это — стремленіе къ образованію общихъ идей. Для него характеристическая черта въ происшествіяхъ всегда представляетъ только примѣръ, иллюстрирующій психологическій законъ, всегда только обращикъ общаго состоянія общества или расовой особенности, которую онъ старается изобразить. Если, напримѣръ, онъ переполняетъ анекдотами свою книгу то онъ это дѣлаетъ лишь для того, чтобы объяснить убѣдительнымъ и практическимъ способомъ, что онъ подразумѣваетъ подъ различными именами, которыя даетъ видоизмѣненіямъ чувства и ступенямъ развитія этихъ разновидностей. Для того, чтобы читатель легко понялъ его выводы и принялъ бы ихъ во вниманіе, Бейль представляетъ свой матеріалъ въ анекдотахъ. Въ его романахъ эта склонность къ обобщенію почти препятствуетъ интересу. Слишкомъ часто объявляется читателю: «Такъ и такъ поступила она, потому что была итальянкой; француженка, конечно, стала бы дѣйствовать совсѣмъ иначе». У Мериме никогда не встрѣчается ни слѣда чего-либо подобнаго: нигдѣ ни размышленій, ни отступленій, но строгая точность и опредѣленность въ изображеніи фактовъ; кромѣ этого — ничего. Если онъ избралъ себѣ курьезъ, всего чаще какой-нибудь остатокъ дикости первобытныхъ нравовъ, привлекающій его въ настоящемъ, какъ собирателя рѣдкостей привлекаетъ старинная медаль среди ходячихъ мелкихъ монетъ, или путешественника — древнее зданіе въ центрѣ современнаго города, то все дѣло заключается для него единственно въ томъ, чтобы поднять его возможно поразительнымъ образомъ надъ общимъ уровнемъ плоскости и пустоты нашего времени. Онъ ниспровергаетъ все, что не прямо касается этого предмета и могло бы помѣшать замѣчательному остатку отдаленной эпохи пріобрѣсти значеніе, но свести его къ тому общему понятію, — будь оно соціальное, религіозное или политическое, — слѣды котораго сохранились на немъ и къ которому онъ относится, какъ частный случай, это никогда не приходитъ ему въ голову. Онъ не любитъ окидывать всю картину бѣглымъ взглядомъ; перспективу съ высоты птичьяго полета онъ предоставляетъ другимъ. Его интересуетъ какая-нибудь единица, которую онъ нашелъ въ дѣйствительности; онъ ее срисовываетъ и, воспроизводя ее, вливаетъ въ нее частицу собственной жизни, но для него этотъ случай, все-таки, остается единичнымъ. Эта реалистическая черта въ его способѣ изложенія проявляется и въ его пониманіи чужихъ сочиненій; мы замѣчаемъ ее, напримѣръ, когда онъ въ своихъ Tortraits historiques et littéraires ратуетъ противъ всякаго символическаго толкованія Донъ-Кихота, въ которомъ онъ рѣшительно не хотѣлъ видѣть чего-либо, помимо пародіи на рыцарскіе романы. «Предоставьте, — говоритъ онъ, — педантическимъ нѣмецкимъ профессорамъ честь сдѣланнаго ими открытія, что Ламанчскій рыцарь — символъ поэзіи, а его оруженосецъ, — наоборотъ, — символъ прозы; комментаторъ всегда откроетъ въ произведеніяхъ геніальнаго человѣка тысячу прекрасныхъ намѣреній, о которыхъ тотъ не думалъ». Въ сравненіи съ этимъ, какъ тонко выражается о Донъ-Кихотѣ такой критикъ, какъ СентъБёвъ: «Эта книга была случайнымъ сочиненіемъ и сдѣлалась всемірною книгой. Она навсегда завоевала себѣ мѣсто въ фантазіи каждаго изъ насъ. Каждый читатель въ свою очередь поработалъ надъ ней, соотвѣтственно своимъ склонностямъ и своему вкусу, и каждый толковалъ ее на свой ладъ. Сервантесъ не думалъ объ этомъ, но мы это дѣлаемъ. Каждый изъ насъ бываетъ то Донъ-Кихотомъ, то Санхой Панса. Болѣе или менѣе явственно въ каждомъ встрѣчается это соединеніе восторженнаго идеала съ здравымъ человѣческимъ умомъ, не отрывающимся отъ земли. У многихъ это даже составляетъ только вопросъ времени; иной засыпаетъ Донъ-Кихотомъ, а просыпается Санхой Панса». Бейль смѣло подписался бы подъ этимъ предложеніемъ; Мериме отъ этого удержала бы боязнь общихъ идей.
Бейль и Мериме, одушевленные однимъ и тѣмъ же влеченіемъ къ дѣйствительности и одинаковымъ пристрастіемъ къ сжатой формѣ, сходились и въ своей сильной ненависти къ классической французской риторикѣ, болѣе того: они отличались отъ всѣхъ почти современныхъ имъ романтиковъ тѣмъ, что не хотѣли замѣнить эту риторику лирикой. Бейль во всю жизнь не написалъ ни одного стиха; ему недоставало слуха для простѣйшаго метрическаго ритма; при всемъ своемъ воображаемомъ восхищеніи итальянскими поэтами, онъ считалъ метрику только средствомъ для укрѣпленія памяти я находилъ ее пошлой, если она не служила для выучиванья наизусть ряда словъ. Подобное отвращеніе къ стихотворной формѣ мы видимъ и у Мериме. Онъ до такой степени боится изнѣженной, мечтательной музыки риѳмы, что многочисленныя стихотворенія, встрѣчающіяся въ его сочиненіяхъ, написаны, всѣ безъ исключенія, прозою; въ переведенныхъ имъ стихотвореніяхъ онъ предпочитаетъ даже пожертвовать ихъ характеристическою прелестью, лишь бы не передать ихъ въ поэтической рѣчи. Отсюда легко предположить, что онъ не считалъ себя способнымъ преодолѣть трудности стихотворной формы. Однакожь, я скорѣе думаю, что его гордость была слишкомъ чувствительна, чтобы выставить передъ чужими взорами стихотвореніе и вынести критику, которую оно возбудило бы. Такъ какъ онъ былъ въ состояніи, какъ это доказываютъ Письма къ неизвѣстной, писать англійскіе стихи, то едва ли возможно допустить, что онъ не свободно владѣлъ языкомъ. Но онъ никогда не развивалъ этой способности; его отвращеніе къ сердечнымъ изліяніямъ, его чрезвычайная застѣнчивость привели его къ тому же результату, къ какому привелъ Бейля недостатокъ слуха.
Но Мериме въ этомъ отношеніи, какъ и въ другихъ, идетъ еще далѣе своего учителя. Въ глубинѣ души Бейля лежало влеченіе къ лирикѣ; оно прорывалось въ его упорномъ восхищеніи Наполеономъ, Италіей, шестнадцатымъ столѣтіемъ, Чимарозой и Россини, Борреджіо и Кановой, во всѣхъ тѣхъ суперлативахъ, на которые его перо было такъ же щедро, какъ перо Бальзака. Мериме не довольствуется тѣмъ, что изгналъ лирическую форму изъ своихъ произведеній; онъ отрекается отъ лирики und für sich; все существо его представляется застегнутымъ наглухо. Нѣтъ прозы менѣе лирической, чѣмъ та, которую онъ пишетъ. Еслибъ старинное изреченіе: «Безъ лирики не поэтъ!» было справедливо, то мы должны были бы отказать Мериме въ имени поэта.
Оставимъ на минуту сравненіе съ Бейлемъ и, чтобы получить цѣльное впечатлѣніе отъ поэтическаго позитивизма Мериме, разсмотримъ его разсказы рядомъ съ появившимися около того же времени первыми произведеніями Жоржъ Зандъ. Хотя то, что изображается въ ея романахъ, есть нѣчто совершенно объективное, жизнь юнаго женскаго сердца, безсознательная цѣломудренность, потребность самоотверженія и воспріимчивость къ страсти, которыхъ ни одна женщина до нея не разоблачила передъ нами съ такою умственною силой, но все же у этой писательницы есть въ тайникахъ души ея дѣло, за которое она сражается: она хочетъ отмстить за несправедливость, дать удовлетвореніе своему негодованію; она смотритъ на страданія женскаго пола не какъ хладнокровная наблюдательница; она не пытается скрыть, что ея сердце обливалось кровью. У Мериме, наоборотъ, нѣтъ ни дорогаго ему дѣла, ни теоріи, ни малѣйшей политической или соціальной тенденціи. Онъ ничѣмъ не восторгается и ни во что не вѣритъ, ни въ какую философскую систему, ни въ какую школу въ искусствѣ, ни въ какое ученіе о религіи, — едва ли вѣритъ онъ въ историческій прогрессъ. Съ скептицизмомъ свѣтскаго человѣка онъ держится уклончиво по отношенію ко всякимъ реформаторамъ, миссіонерамъ, всякимъ мечтателямъ, думающимъ передѣлать міръ и осчастливить народы; онъ не даетъ отвѣта на вопросъ, раздѣляетъ ли онъ ихъ стремленія; онъ остается глухъ къ нему. Жоржъ Зандъ показываетъ, что такое французскій бракъ, и трепещущимъ голосомъ спрашиваетъ своихъ читателей: «Что же вы скажете? Могутъ ли быть терпимы подобныя вещи?» Мериме пишетъ La double méprise и заканчиваетъ разсказъ, ничуть не измѣняясь въ лицѣ.
Ища успокоенія отъ своего глубокаго душевнаго волненія, Жоржъ Зандъ обращается къ первобытнымъ человѣческимъ свойствамъ и рисуетъ простыми, крупными чертами то, какъ въ, могущество и счастіе вѣрной любви, то, какъ въ крестьянскихъ разсказахъ или какъ въ Jean de la Roche, врожденное благородство человѣческой природы въ чистыхъ и трогательныхъ идеалахъ. Мериме не вѣритъ въ идеалъ и лишенъ идиллическаго таланта. На всѣхъ его картинахъ лежитъ темный, буроватый тонъ; порывъ сердца къ непорочности, которую оно любитъ, или къ героизму, возбуждающему въ немъ удивленіе, чуждъ его искусству. Въ глубинѣ своего сердца Жоржъ Зандъ — лирикъ. Избираетъ ли она героемъ своего произведенія Эрота, которому предоставляетъ всѣ права и даритъ всю свою симпатію, даже въ томъ случаѣ, когда имъ одушевлена недостойная (какъ въ замѣчательномъ романѣ Valvèdré), увлекается ли она мужествомъ, силой характера лучшихъ изъ своего собственнаго пола, — всегда она раздѣляетъ сама душевныя движенія своихъ дѣйствующихъ лицъ, она живетъ въ смятеніи мѣняющихся настроеній, ликуетъ, плачетъ, вздыхаетъ и смѣется. Мериме, наоборотъ, насколько возможно сильнѣе сосредоточиваетъ свою чувствительность и предписываетъ замкнутому въ его сердцѣ чувству молчаніе, безусловное молчаніе человѣка, подвергнутаго одиночному заключенію. Прямо выражаться оно не смѣетъ; никогда не говорить оно непосредственно отъ своего собственнаго имени, — ему разрѣшается только косвенное проявленіе чрезъ, вполнѣ отвѣтственныхъ личностей. Благодаря этому, поэтъ достигаетъ того, что физіономіи этихъ дѣйствующихъ лицъ получаютъ очертанія, поражающія рѣдкою или никогда невиданною отчетливостью, и говорятъ самымъ краткимъ и сильнымъ языкомъ. Такимъ образомъ, чѣмъ искреннѣе и нѣжнѣе было первоначально его чувство, тѣмъ болѣе вкладывалъ онъ въ него гордости, выражая его. Даже въ женщинѣ Мериме не изображаетъ того, что въ болѣе тѣсномъ смыслѣ называется женственностью. Бейль, совершенно противуположный ему въ этомъ отношеніи, справедливо замѣтилъ ему въ одномъ изъ своихъ писемъ, что въ его романахъ недостаетъ «нѣжной деликатности»[4]. Его женскія фигуры мужественны и послѣдовательны въ своей страсти; онѣ, почти безъ исключенія, представляютъ характеры; самыя легкомысленныя изъ нихъ съ твердостью идутъ на встрѣчу смерти (Арсэна Гильо, Жюли де-Шаверни, Барменъ). Ей одна не имѣетъ нѣжности тоновъ, напоминающей Корреджіо, — этой нѣжности, которую умѣлъ придавать своимъ женскимъ типамъ Бейль.
Если Бейль болѣе лириченъ, чѣмъ Мериме, и обладаетъ болѣе глубокимъ пониманіемъ женственности, то это зависитъ преимущественно отъ того, что въ глубинѣ души своей онъ былъ мечтательнымъ энтузіастомъ. Отбитъ только снять съ него оболочку человѣка разсудка, и тотчасъ же покажется энтузіастъ. Потому-то Бейль такъ охотно изображалъ воодушевленіе, между тѣмъ какъ нѣтъ сюжета, болѣе чуждаго Мериме. Сравните ихъ, наприм., какъ батальныхъ живописцевъ, сопоставьте двѣ лучшія изъ всѣхъ существующихъ батальныхъ картинъ въ прозѣ, — знаменитое, обнимающее лишь нѣсколько страницъ Взятіе приступомъ окопа — Мериме и не менѣе знаменитое изображеніе битвы при Ватерлоо — Бейля. Различіе поразительное: у Бейля энтузіазмъ юноши къ Наполеону, представленный съ мягкою ироніей и, въ то же время, съ живою симпатіей; у Мериме — лишь мрачная, печальная сторона битвы, полумеханическій штурмъ укрѣпленія; война, какъ война, — вотъ то, что онъ рисуетъ такою же твердою художническою рукой, какъ Жеромъ, безъ вниманія къ патріотизму, воодушевленіи* или иному высшему мотиву, кромѣ солдатскаго стоицизма и надежды на повышеніе.
Бейль и Мериме сходятся между собой въ томъ особенномъ положеніи" которое они занимаютъ въ романтической школѣ относительно религіи. Извѣстно, что французскіе романтики, точно также какъ и нѣмецкіе, не были первоначально противниками католицизма. Мериме, какъ и Бейль, съ перваго шага былъ крайнимъ язычникомъ по ходу мыслей и по своей внутренней жизни. Его свободомысліе носило страстный характеръ. Онъ не питаетъ ненависти къ католицизму, какъ Бейль, а подсмѣивается надъ нимъ. Изъ-подъ его чернаго домино выглядываетъ только кончикъ пальца.
Главное различіе между Бейлемъ и Мериме заключается здѣсь опять-таки въ томъ, что Бейль былъ гораздо менѣе скептиченъ, чѣмъ. Мериме. Первый былъ матеріалистъ изъ школы энциклопедистовъ и, какъ таковой, догматиченъ, доктринеренъ. У него была своя философія, въ которую онъ вѣрилъ: эпикурейство, свой методъ: психологическій анализъ, своя религія: боготвореніе красоты какъ въ жизни, такъ и въ музыкѣ, литературѣ и образовательномъ искусствѣ. У Мериме нѣтъ философіи — невозможно быть менѣе доктринернымъ, нежели онъ, съ его не то стоическимъ, не то скептически-жаждущимъ наслажденій настроеніемъ; у него нѣтъ религіи, онъ ничему не поклоняется. Онъ остерегается, наконецъ, воодушевленія, какъ болѣзни. Это чувствуется особенно сильно, когда, въ его обширной статьѣ о «греческой исторіи» Грота, ему приходится говорить о битвѣ при Ѳермопилахъ и о Леонидѣ. Онъ разсказываетъ, что за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ онъ самъ провелъ три дня въ Ѳермопилахъ, и признается, что, «какъ онъ ни прозаиченъ», онъ не безъ внутренняго волненія взобрался на маленькій холмъ, гдѣ умерли послѣдніе триста. Однако, онъ не поддается этому настроенію. Онъ изслѣдовалъ острія персидскихъ копій и нашелъ, что они были сдѣланы изъ кремня; въ сравненіи съ европейцами этихъ азіатовъ должно считать, по его мнѣнію, бѣдными дикарями. Если есть причина чему-либо удивляться, такъ тому, что они вообще проникли въ проходъ. Онъ критикуетъ Леонида: этотъ послѣдній поступилъ очень неумно, занявъ самъ неприступный постъ и предоставивъ трусу другое ущелье, которое не такъ трудно было защитить. Конечно, онъ умеръ героемъ; но представьте себѣ, если это возможно, его возвращеніе въ Спарту послѣ того, какъ онъ выдалъ варварамъ ключъ къ Элладѣ.
Такимъ образомъ, Мериме приходитъ къ тому результату, что Геродотъ разсказывалъ исторію, какъ поэтъ и, болѣе того, какъ грекъ, прежде всего, желающій рельефно выдѣлить прекрасное; въ заключеніе онъ ставитъ вопросъ, въ самомъ ли дѣлѣ вымыселъ въ этомъ случаѣ выше дѣйствительности? Изъ ста человѣкъ девяносто девять, не задумавшись, отвѣтили бы: «да» — Мериме этого не дѣлаетъ. Обращая взоръ на историческія трагедіи недавняго прошлаго, — это было въ 1849 г., — онъ отвѣчаетъ: «Можетъ быть; но, благодаря именно тому злоупотребленію, которому подверглись Ѳермопилы, благодаря обманчивымъ увѣреніямъ въ томъ, какъ легко тремъ стамъ свободныхъ людей одолѣть три милліона рабовъ, ораторамъ Италіи удалось побудить пьемонтцевъ броситься безъ всякой поддержки въ войну съ австрійцами». Сравните съ подобнымъ скептицизмомъ Мериме глубокое чистосердечіе, съ которымъ Бейль скопировалъ недостовѣрную хронику о Беатриче Ченчи.
Время около 1830 г. было эпохой, когда самые знаменитые писатели Франціи особенно остерегались шовинизма. Бейль и Мериме оба въ особенно сильной степени представляютъ оппозицію національному тщеславію. Въ устахъ Бейля слово «французскій» звучитъ почти какъ бранное слово, онъ обыкновенно въ насмѣшку называлъ французовъ les vainvifs. Его книги полны выходками вродѣ слѣдующей: «Что можетъ быть комичнѣе, какъ ожидать отъ парижанина глубины характера?» Онъ называетъ свое отечество «самою отвратительною страной въ мірѣ, которую простофили именуютъ прекрасною Франціей»[5]. Мы видимъ, что подъ конецъ онъ даже отрекся отъ своей національности. Мериме, почти такъ же восторгавшійся испанскими нравами, какъ Бейль итальянскими, обладалъ свойственнымъ первымъ романтикамъ влеченіемъ къ чужеземному, экзотическому; и онъ, совершенно также какъ и его старшій другъ, усматривалъ одну изъ главныхъ чертъ французскаго характера въ постоянномъ вниманіи къ мнѣнію ближняго (le qu’en dira-t-on), этомъ лучшемъ основаніи для общественнаго лицемѣрія, благодаря которому теряется всякая оригинальность, и жизнь становится безрадостной. Вообще, онъ относился довольно пренебрежительно къ своимъ соотечественникамъ и не давалъ себѣ труда скрывать это отъ нихъ. Но, въ противуположность Бейлю, онъ кончилъ исповѣданіемъ стараго евангелія патріотизма. Это далось ему не легко, такъ какъ онъ отъ всей души ненавидѣлъ патріотическія фразы. Чтобы вызвать съ устъ его слово любви къ отечеству, потребовалось не менѣе значительное обстоятельство, какъ полный разгромъ Франціи; въ письмѣ отъ 13 сентября 1870 г. онъ пишетъ: «Всю мою жизнь я стремился не поддаваться предразсудкамъ и быть болѣе космополитомъ, чѣмъ французомъ; но всѣ эти философскія прицѣпки не могутъ помочь мнѣ теперь. Я обливаюсь кровью, исходящей изъ ранъ этихъ глупыхъ французовъ, я плачу объ ихъ униженіяхъ» и, вопреки всей ихъ неблагодарности и нелѣпости, я, тѣмъ не менѣе, люблю ихъ!"
Въ своей характеристикѣ Бейля Мериме (послѣ Сентъ-Бёва) выдѣлилъ, какъ одну изъ самыхъ выдающихся чертъ его, его опасеніе быть «обманутымъ» («dupé»). «Отсюда возникло, — говоритъ онъ, — это искусственное ожесточеніе, это отчаянное исканіе низкихъ побужденій во всѣхъ благородныхъ поступкахъ, это противодѣйствіе первымъ внушеніямъ сердца, которое, по моему мнѣнію, было у него болѣе напускнымъ, нежели дѣйствітельно существующимъ. Отвращеніе ко всякой сантиментальности, презрѣніе, которое онъ къ ней чувствовалъ, вовлекли его въ другую крайность, къ великому соблазну тѣхъ, кто не зналъ его ближе и принималъ буквально то, что онъ говорилъ о себѣ». Этотъ страхъ быть обманутымъ, со всѣми его послѣдствіями, которыя перечисляетъ Мериме, былъ въ немъ самомъ по меньшей мѣрѣ такъ же силенъ, какъ въ Бейлѣ, но, при его болѣе утонченной и болѣе слабой природѣ, ему стоило большихъ усилій принимать циническій тонъ. И ему въ молодости -доставляло удовольствіе считаться образцомъ безнравственности, и только норою, когда какой-нибудь случай особенно чувствительно напоминалъ ему объ его дурной славѣ, онъ серрлся на это, какъ, наприм., когда однажды одна провинціалка выказала немалый страхъ, увидя себя въ необходимости ѣхать съ нимъ вдвоемъ въ дилижансѣ (Lettres à une incon, I, 72). Самое отвращеніе его жъ лицемѣрію устремляло его къ нему; онъ притворялся легкомысленнымъ и жестокимъ. Единственно изъ опасенія быть обманутымъ онъ не только обманывалъ другихъ, но самъ лишалъ себя многихъ чистыхъ наслажденій жизни. Обманутый — не только въ театрѣ, — какъ говоритъ древній грекъ Горгій, — нерѣдко мудрѣе необманутаго. Кто не обращаетъ постоянно своего вниманія на то, чтобы остерегаться слабостей, тотъ смѣлѣе и мужественнѣе; онъ сохраняетъ больше энергіи и гораздо полнѣе осуществляетъ задатки, дремлющіе въ его душѣ.
Для Мериме постоянная боязнь осужденія имѣла серьезныя послѣдствія. Прежде всего они проявились въ напыщенной чопорности, которую онъ выставлялъ на видъ въ позднѣйшіе годы, когда выступалъ въ торжественныхъ случаяхъ въ качествѣ члена сената или академіи, или любимца и близкаго друга императорской фамиліи. Произнося свои рѣчи, онъ внутренно издѣвался надъ своею манерой и своими собственными словами. Бейль никогда не ставилъ себя въ такое положеніе, гдѣ онъ долженъ былъ бы почтительно говорить о вещахъ, которыя презиралъ, или обращаться съ привѣтствіями къ дуракамъ. Недаромъ высказался онъ слѣдующимъ образомъ: «Если я вижу въ салонѣ человѣка, который чванится нѣсколькими орденами въ петлицѣ, то мнѣ невольно приходитъ мысль, какое онъ долженъ былъ накопить огромное количество подлостей, глупостей, нерѣдко даже и черныхъ предательствъ, чтобы получить за нихъ столько аттестацій». Затѣмъ, эта мнительность Мериме до такой степени изощрила его критическое отношеніе къ самому себѣ, что нанесла ущербъ его производительности. Девизъ Бейля былъ, напротивъ того: «Ни дня безъ строчки!» Много Мериме никогда не писалъ, но подъ конецъ его поэтическое творчество прекратилось совершенно. Требованія, которыя онъ предъявлялъ самому себѣ относительно законченности и пластики, по необходимости должны были удерживать его отъ состязанія съ собственнымъ идеаломъ; всякая попытка подобнаго рода каждый разъ снова повергла бы его въ затруднительное и критическое положеніе. Онъ предпочиталъ довольствоваться тѣмъ, чего уже достигъ, не рискуя своею честью художника въ стремленіяхъ къ чему-либо новому. И отреченіе было ему тѣмъ легче, что сдержанность составляла вообще ору изъ выдающихся чертъ его характера и что въ немъ не было необузданнаго, непреодолимаго побужденія къ производительности, которое подстрекало бы его къ безпрерывному творчеству.
Бейль напрасно ставилъ ему въ упрекъ его «лѣнь»; въ числѣ причинъ ея была одна, которой онъ не погашалъ и въ которой заключалось главное различіе между ними. Бейль былъ психологъ и поэтъ, но не художникъ; Мериме былъ художникъ съ головы до ногъ. Какъ художникъ, и только какъ художникъ, стяжалъ онъ свое величіе; отъ его художественнаго совершенства зависитъ и прогрессъ, который онъ знаменуетъ по отношенію къ Бейлю. Богатый духовный матеріалъ, открытію котораго способствовалъ Бейль, только благодаря Мериме получилъ неувядаемую художественную форму.
Его «лѣнь» была, впрочемъ, никакъ не безусловна. Если, какъ поэтъ, онъ лѣнился, то онъ предавался разнообразнымъ научнымъ занятіямъ, издавалъ переводы съ русскаго языка и непритязательные, но строго-историческіе труды и изслѣдованія. Онъ былъ филологъ и археологъ, ученый и человѣкъ науки. Его искусство — какъ бы оазисъ, лежащій среди суши его ученыхъ работъ; во всѣхъ направленіяхъ оно связано съ наукой и почти незамѣтно переходитъ къ исторіографіи; ибо настаетъ моментъ, когда любовь къ фактическому и рѣшительная склонность къ рѣзкой точности не могутъ уже удовлетвориться одними созданіями фантазіи. Исторія личной авторской дѣятельности Мериме близко подходитъ къ дѣятельности всей романтической школы. Онъ отражаетъ въ уменьшенномъ видѣ великое движеніе, ибо во Франціи, какъ и въ Германіи, научная критика и строгое историческое изслѣдованіе пошли по пути, проложенному для поэзіи литературною критикой романтики. Когда поэзія бросила иностранные и средневѣковые сюжеты, то наука принялась за обработку ихъ въ духѣ, возбужденномъ поэзіей. Такъ какъ у Мериме поэзія постоянно какъ бы вытекала изъ изслѣдованія, и многія изъ его повѣстей, какъ Carmen, La Vénus d’Ille, Lokis, намѣренно, хотя и въ шутку, были вставлены въ рамку археологическихъ и филологическихъ изысканій, то очень естественно, что наука постепенно проникла изъ периферіи въ самый центръ его произведеній.
Въ томъ способѣ, какимъ поэтъ сливается въ немъ съ ученымъ, заключается послѣдняя и главная противуположность между нимъ и Бейлемъ. Мериме стоитъ не на высшей ступени науки; хотя онъ обладаетъ цѣнными качествами, основательностью и достовѣрностью, но ему недостаетъ зажигательной искры, такъ пламенно оживляющей его поэтическія творенія. Тѣмъ не менѣе, ему присущи свойства истиннаго ученаго; онъ никогда не говоритъ о чемъ-либо, чего не понимаетъ, никогда не ставитъ шаткихъ гипотезъ или остроумныхъ парадоксовъ, онъ только шагъ за шагомъ подвигается впередъ. Порою онъ можетъ быть сухимъ и вялымъ, но онъ никогда не ошибается. Если Мериме, такимъ образомъ, трезвый ученый, лишенный генія, то Бейль, наоборотъ, геніальный диллетантъ въ наукѣ, со всѣми признаками генія, но и со всѣми отличительными чертами диллетанта. Его книги полны смѣлыхъ утвержденій, бездоказательныхъ предположеній, общихъ заявленій о націяхъ, языкъ которыхъ былъ ему недоступенъ, парадоксальныхъ, диллетантическихъ взглядовъ. Его статьи столь же занимательны и богаты внезапными мыслями, какъ разсужденія Мериме скучны и сухи, но результаты этого послѣдняго воздвигнуты на твердой почвѣ, его же выводы слишкомъ часто построены на пескѣ.
Какъ ученый и какъ поэтъ, Мериме, слѣдовательно, знаменуетъ прогрессъ по отношенію къ Бейлю. Это умъ менѣе обширный и менѣе богатый, но съ лучшимъ распредѣленіемъ содержанія и, вмѣстѣ съ тѣмъ, владѣющій художественно утонченною формой.
Исходная точка Мериме, какъ автора драмъ и повѣстей, литературно-полемическая. Хотя у него есть талантъ къ наблюденію, но онъ не преслѣдуетъ, какъ, напр., Бальзакъ, цѣли представить въ ширину міръ, который онъ видитъ вокругъ себя. Онъ не одержимъ честолюбивымъ желаніемъ писать произведенія, дающія отраженіе культуры и чувствъ его эпохи; онъ хочетъ идти наперекоръ господствующему вкусу своихъ соотечественниковъ, хочетъ дразнить или возмущать и для этого предпочитаетъ выбирать сюжеты, чуждые современному образованному обществу.
Естественнымъ образомъ, его негодованіе, прежде всего, обратилось противъ литературной сантиментальности. Гордый и застѣнчивый юноша былъ проникнутъ мыслью, что на писателѣ лежитъ долгъ сообщать читателямъ свои идеи, но что сознаніе собственнаго достоинства обязываетъ "го умалчивать о своихъ чувствахъ. Съ этимъ воззрѣніемъ онъ стоялъ, однакожъ, почти одиноко въ тогдашней французской литературѣ. Руссо своими романами, и въ особенности своими Confessions, проложилъ путь обильному изліянію на половину истинныхъ чувствъ и сообщительности, которой ничто не сдерживало; рядъ писателей, начиная съ Шатобріана и кончая Ламартиномъ и Сентъ-Бёвомъ, пошелъ по его стопамъ; они заживо разрѣзали свое сердце, чтобы дозволить почтенной публикѣ заглянуть въ самую глубь ихъ существа, — короче сказать, они всячески отдавали себя на жертву любопытству грубой толпы. Зачѣмъ же? Затѣмъ, чтобы снискать ея участіе. Мериме тысячу разъ слишкомъ гордъ, чтобы желать этого послѣдняго. «Ради самого неба, безъ исповѣди!» — говоритъ онъ себѣ, впервые принимаясь за перо. Такимъ образомъ, чтобы не сдѣлаться сантиментальнымъ и элегическимъ, онъ совершенно прячется за тѣхъ людей, которыхъ изображаетъ, предоставляетъ дѣйствовать имъ самимъ и ихъ судьбѣ, рѣдко или никогда не выражаетъ своего мнѣнія объ ихъ поступкахъ; онъ становится невидимымъ, неслышимымъ, неизвѣстно гдѣ обрѣтающимся. Но, вслѣдствіе природы его, это возможно для него лишь подъ условіемъ, чтобъ онъ опять-таки дѣлалъ этихъ людей замкнутыми, твердыми характерами, слѣдующими своему внушенію безъ долгой болтовни или пространныхъ разсужденій, подающимися своимъ страстямъ и внезапно приступающими къ дѣйствію. «Мнѣ всѣ герои трагедій, — говоритъ южно-американскій шкиперъ въ предисловіи къ драмѣ Семейство Карважалъ, — представляются какими-то флегматическими, лишенными, страсти философами, у которыхъ въ жилахъ, вмѣсто крови, рѣпный сокъ. Если одинъ изъ этихъ господъ на дуэли или какимъ-нибудь инымъ способомъ убиваетъ своего соперника, тотчасъ угрызенія совѣсти чуть ли не убиваютъ его самого, такъ что онъ дѣлается мягкимъ, какъ тряпка. Я пробылъ на службѣ 22 года, я убилъ 41 испанца и никогда не ощущалъ я въ себѣ чего-либо подобнаго… Лица, чувства, событія, — все кажется намъ лживымъ, когда такія пьесы читаются въ офицерской каютѣ. Это все личности княжескаго происхожденія, притворяющіяся сумасшедшими отъ любви; при этомъ онѣ не осмѣливаются прикоснуться къ кончикамъ пальцевъ своихъ принцессъ держатся отъ нихъ на разстояніи багра». Мериме пишетъ, слѣдовательно, не для буржуа, у которыхъ самое ничтожное нервное возбужденіе вызываетъ на глазахъ слезы; онъ обращается къ болѣе крѣпкимъ нервамъ, требующимъ болѣе сильныхъ потрясеній, чтобы придти въ волненіе. Поэтому онъ изгоняетъ эти регламентированныя вступленія, приготовленія, эти предчувствія, которыя имѣли мѣсто въ трагедіи, гдѣ главнымъ двигателемъ является рокъ. Люди съ кровью въ жилахъ не долго задумываются, и слабонервные представляютъ интересное зрѣлище только для безкровныхъ. Если женщина любитъ, не естественно ли, что она высказываетъ это, попираетъ всѣ условныя приличія и дѣлаетъ возможно болѣе короткимъ промежутокъ между первымъ признаніемъ, первымъ поцѣлуемъ и первымъ объятіемъ? Если мужчина ненавидитъ настоящею, дикою ненавистью человѣка съ горячею кровью, не естественно ли, что онъ однимъ ударомъ или выстрѣломъ полагаетъ конецъ своей мукѣ и жизни своего противника? Если хотятъ изобразить не разслабленную, а здоровую человѣческую расу, тогда, по крайней мѣрѣ, бываетъ такъ. Отсюда проистекаетъ у поэта склонность придавать всякому чувству характеръ глубокой, сильной страсти, отсюда потребность углубляться въ дикое и ужасное и представлять смерть не какъ въ трагедіи, но дѣйствительную смерть, во всей ея безпощадности, суровую и холодную, — смерть, вѣнчающую каждое произведеніе, выходящее изъ мастерской этого художника. Отсюда, однимъ словомъ, возникаетъ жестокій элементъ у Мериме.
Онъ освоился со смертью. Если бы старинныя опредѣленія были достаточны по отношенію къ нему, то его можно было бы назвать великимъ трагикомъ; но Мериме не вѣритъ въ то, что воспитанные въ Аристотелевскомъ духѣ доктринеры называютъ обыкновенно трагическимъ примиреніемъ. Онъ какъ будто говоритъ, вмѣстѣ съ Шиллеромъ, о томъ способѣ, которымъ прочіе поэты изображаютъ эту великую катастрофу: «Однако, господа, смерть, вѣдь, не такъ эстетична».
Болѣе всего привлекаютъ его сильныя черты характера. Въ противуположность Бальзаку, онъ не любитъ самую силу, какъ двигателя страсти; нѣтъ, онъ любитъ первоначально дѣятельное въ характерѣ и энергически рѣшающее въ событіи. Какъ это и естественно, задолго до того времени, когда онъ достаточно созрѣлъ для того, чтобы правдиво нарисовать сильный характеръ, онъ начинаетъ уже облекать поэзіей рѣшающіе поступи. Изъ всѣхъ событій смерть, однако, самое рѣшающее, и, вслѣдствіе этого, онъ влюбляется въ смерть, какъ жестокій, внезапно поражающій ударъ, подводящій итогъ крупными кровавыми чертами. Мериме, какъ и Сійэсъ, стоить за La mort sans phrases.
Легко предположить, что Мериме, какъ человѣку, было, все-таки, свойственно извѣстное безчувствье или влеченіе въ свирѣпости, служившее основаніемъ его литературному жестокосердію. Но что въ дѣйствительности экстравагантныя черты этой особенности имѣли причиной упомянутое полемическое настроеніе противъ поэтической расплывчатости, это можно почти доказать прямыми отзывами Мериме. Я нашелъ въ его статьѣ о другѣ его молодости, Жакмонѣ, слѣдующее мѣсто: «я никогда не зналъ сердца, поистинѣ болѣе чувствительнаго, чѣмъ сердце Жакмона. Онъ былъ любящею и нѣжною натурой, но прилагалъ столько же стараній къ тому, чтобы затаить свою внутреннюю жизнь, какъ другіе къ тому, чтобы скрыть свои дурныя наклонности. Въ юности насъ оттолкнула ложная чувствительность Руссо и его подражателей и наступила преувеличенная реакція, какъ это обыкновенно случается. Мы хотѣли быть сильными, — слѣдовательно, мы насмѣхались надъ сантиментальностью».
Само собою разумѣется, однакожь, что эта ненависть къ размягченности и слезливости, такъ рѣзко отличающаяся отъ ультра-сантиментальныхъ начинаній современныхъ ему поэтовъ, и эта склонность къ жестокому и грубому зависѣли не исключительно отъ страсти къ противорѣчію. Чтобъ измѣрить силу влеченія Мериме въ этомъ направленіи, стоитъ только бросить взглядъ на исторію его развитія. По общему правилу слѣдовало бы ожидать, что подобная симпатія встрѣтитъ преграду въ болѣе свѣтломъ и легкомъ настроеніи молодости, а въ старости смягчится подъ вліяніемъ ослабленія силъ. Но въ Мериме не происходитъ ни того, ни другаго. Его пристрастіе къ жестокимъ приговорамъ зародилось въ немъ такъ же рано, какъ любовь въ перу и черниламъ, и то отталкивающее, то ужасное, что оставляетъ трагическое впечатлѣніе въ твореніяхъ его болѣе зрѣлаго періода, гдѣ оно одушевлено искренностью и остроуміемъ, въ произведеніяхъ его старческаго возраста снова какъ бы съеживается въ нѣчто отвратительно-зловѣщее.
Театръ Клары Газуль, первая книга, изданная Мериме, когда ему было всего 22 года, самымъ любопытнымъ образомъ показываетъ намъ, какъ его юношеская веселость борется съ этимъ глубоко вкоренившимся пристрастіемъ къ жестокому и дикому. При поверхностномъ разсмотрѣніи эта книга кажется довольно серьезной. Однакожь, хотя она выдается за испанскую, она отличается отъ испанской драматической литературы многими изъ своихъ существеннѣйшихъ свойствъ. Отнюдь не представляя, на ряду съ пьесами, гдѣ главную роль играютъ плащи и шпаги, неизмѣннаго повторенія однихъ и тѣхъ же типовъ и тѣхъ же положеній, проистекающихъ изъ ревности и щекотливаго чувства чести, отнюдь не уподобляясь имъ въ нравственномъ, исполненномъ предразсудковъ этикетѣ, крайне разнообразныя маленькія драмы, изъ которыхъ состоитъ этотъ Театръ, даютъ рѣзко и индивидуально очерченные характеры, которые, вмѣсто того, чтобы выказывать нечеловѣческое самообладаніе и смиреніе, слѣпо увлекаются своею страстью. Еще менѣе сходства имѣютъ эти драмы съ большою группой фантастическихъ, романтическихъ сказочныхъ драмъ, съ католическимъ отпечаткомъ или безъ онаго, въ которыхъ достигаетъ своего высшаго блеска и своей наиболѣе яркой игры красокъ поэзія Кальдерона. Лишь съ нѣсколькими мрачными испанскими драмами, какъ, напримѣръ, El аіcalde de Zalamea, Las tres justitias in una, El medico de su honra, El pintor de su deshonra Кальдерона или El valiente justicierо Морето, нѣкоторыя изъ нихъ, какъ, напримѣръ, Инеса, гармонируютъ въ основномъ тонѣ. Въ общемъ же эта книга только съ виду серьезна. Она свободна, развязна, смѣла; сквозь костюмъ испанской актрисы проглядываетъ чисто-французская насмѣшка и легкомысліе. Она выводитъ на сцену, какъ значится въ предисловіи къ пьесѣ Женщина и діаволъ, разныхъ личностей, «на которыхъ кормилицы и няньки научили насъ взирать съ благоговѣніемъ». Сочинительница надѣется, что «просвѣщенные испанцы» не разсердятся на это. Клара Газуль, слѣдовательно, веселая книга; милая дама, написавшая ее, не носитъ длинныхъ юбокъ. Но что за странная веселость изливается здѣсь, — веселость, забавляющаяся бросаніемъ ножей, рѣзвость, pendant къ которой могли бы представить прыжки молодой пантеры! Мериме не можетъ хорошо закончить, не умертвивъ всѣхъ своихъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ, и удары кинжала слѣдуютъ одинъ за другимъ почти такъ же, какъ въ кукольной комедіи. Но очень серьезнаго значенія этому не придается: онъ любитъ уничтожать иллюзію непосредственно послѣ катастрофы, воскрешая играющихъ и заставляя одного изъ нихъ благодарить зрителей за вниманіе, такъ что все разрѣшается шуткой.
«Помогите ей! Она приняла ядъ, она отравлена мною. Я подвергну себя заслуженной карѣ. Монастырскій колодезь не далеко. (Она стремительно убѣгаетъ).
„Не сердитесь на меня за то, что я былъ причиной смерти этихъ двухъ любезныхъ дамъ, и будьте добры, простите ошибки автора“.
Такъ оканчивается исполненная страсти пьеса L’Occasion. Самая остроумная критика, вызванная этими пьесами и ихъ манерой, это одно мѣсто въ Lettres de Dupuis et Cotonet Альфреда де-Мюссе: „И тогда является у насъ Испанія съ своими кастильцами, такъ же легко зарѣзывающими другъ друга, какъ мы выпиваемъ стаканъ воды, и съ своими андалузками, еще легче предающимися менѣе опустошительной дѣятельности, Испанія съ своими быками, тореадорами, матадорами“ и т. д.
Испанія юной романтической школы, £ъ которую Мюссе самъ сдѣлалъ вкладъ своею андалузкой изъ Барцелоны съ ея блѣднымъ лицомъ и смуглою шеей, эта Испанія была въ дѣйствительности не у одного Мериме такою пламенной и сангвинической. Но никого она не забавляла въ такой степени, какъ его. И этой юношеской манерѣ Мериме вполнѣ соотвѣтствуютъ сюжеты, которые онъ избираетъ въ старости.
Его послѣдняя повѣсть Lokis — исторія молодаго литовскаго графа, который, вслѣдствіе таинственной наслѣдственности, порою ощущаетъ въ себѣ инстинкты хищнаго звѣря, сходитъ съ ума въ свадебную ночь и перегрызаетъ горло своей новобрачной. Его характеръ изображенъ съ тонкимъ искусствомъ, развитіе безумія представлено наглядно нѣсколькими легкими штрихами. Очевидно, Мериме доставило особенное удовольствіе нарисовать, во всей его дикости, образъ молодаго графа въ противуположность безконечно честному и кроткому нѣмецкому профессору (нѣмцу во французскихъ книгахъ до 1870 г.), который гоститъ въ графскомъ домѣ, каждый вечеръ пишетъ своей невѣстѣ, фрейлейнъ Гертрудѣ Веберъ, и, такимъ образомъ, сообщаетъ читателю страшное событіе. Но эта исторія вампира производитъ своимъ заключеніемъ впечатлѣніе чего-то омерзительно-ужаснаго, и мастерство, съ которымъ она разсказана, тактъ, соблюденный при самой передачѣ звѣрства, изящество, съ которымъ излагается отвратительное, почти напоминаютъ лайковыя перчатки палача. Разсказъ интересенъ только съ психологической точки зрѣнія, какъ доказательство той силы, которой достигаетъ у автора это самое глубокое его влеченіе.
Эта манія Мериме была, конечно, индивидуальна и самобытна, но все же она, видимо, находится въ близкой связи съ направленіемъ всей той школы, которой Саути далъ наименованіе сатанинской. Вліяніе Байрона несомнѣнно. Около 1830 г. во Франціи, какъ это еще ранѣе было въ Англіи, „эммануиловская“ поэзія временъ реакціи порядкомъ прискучила. Скипетръ поэзіи перешелъ изъ рукъ Ламартина къ Виктору Гюго, Orientales котораго представляли, какъ извѣстно, самыя кровавыя картины войны и гибели. Самъ Ламартинъ, бывшій до этого серафическимъ поэтомъ par excellence, вскорѣ, съ появленіемъ своего стихотворенія La chute d’un ange, пошелъ по сатанинскому пути. И въ школѣ Виктора Гюго былъ молодой поэтъ, излагавшій почти одновременно съ Мериме, и безъ малѣйшаго воздѣйствія со стороны этого послѣдняго, въ маленькихъ, весьма художественно написанныхъ повѣстяхъ, такіе сюжеты, отъ которыхъ волосы становились дыбомъ, — я говорю о Петрусѣ Борель, жившемъ и умершемъ въ такой бѣдности и безвѣстности. Бѣдный Борель былъ мечтатель, пламенный энтузіастъ и моралистъ, и паѳосомъ, скрывающимся за его объективнымъ представленіемъ, онъ хотѣлъ вызвать негодованіе читателя противъ изображенныхъ имъ жестокостей. Тонкій, изящный Мериме довольно часто только представляется такимъ кровожаднымъ, потому что его забавляетъ пугать читателя и въ особенности читательницу. Но все же въ обоихъ случаяхъ мы встрѣчаемся съ чисто-романтическимъ вызовомъ „филистерамъ“.
Не безнаказанно отдалъ Мериме свой талантъ на служеніе литературной кровожадности. Если при жизни онъ и избѣгнулъ Немезиды, то послѣ его смерти она настигла его. Когда Ломени читалъ похвальное слово ему во французской академіи, онъ высказалъ въ заключеніе тотъ взглядъ, что Meриме, всю жизнь лишенный радостей домашняго очага, былъ бы счастливѣе, еслибъ, въ качествѣ отца семейства, онъ долженъ былъ „воспитать четверыхъ или пятерыхъ дѣтей“, и когда пріятельница Мериме, графини Лиза Пшедшерска (Lise Przedrzerska) отдала въ печать его, конечно, не предназначавшіяся для гласности письма къ ней подъ заглавіемъ Lettres à une autre inconnue, то она опредѣлила выручку на заупокойныя обѣдни по своемъ, враждебномъ католицизму, другѣ.
Мериме не довольствуется тѣмъ, что маскируется испанкой. Какъ истый романтикъ, онъ видитъ главную задачу поэзіи въ наглядномъ представленіи, безъ всякихъ смягченій и прикрасъ, нравственнаго состоянія и степеней культуры различныхъ народовъ; такимъ образомъ, то, что называлось тогда „мѣстнымъ колоритомъ“, ясно и мощно выступило въ его произведеніяхъ. Ради этого онъ становится обитателемъ самыхъ различныхъ странъ и современникомъ минувшихъ вѣковъ. Онъ умѣетъ раздѣлять чувства мавра, негра, южно-американца, иллирійца, козака и т. д.; однакожь, онъ не съ одинаковымъ пристрастіемъ ищетъ всего отдаленнаго, ибо чуждается цивилизаціи и новѣйшей полировки. Подобно тому, какъ Теофиль Готье въ своихъ путешествіяхъ посѣщалъ каждую страну съ то время года, когда ея климатическія особенности выступаютъ всего рѣзче: Африку — лѣтомъ, Россію — въ зимнюю пору, такъ Мериме предпринимаетъ мысленныя странствованія въ тѣ мѣстности и къ тѣмъ племенамъ, гдѣ холодное пренебреженіе къ человѣческой жизни наиболѣе явственно, страстность и чувственность наиболѣе пламенны, гдѣ характеры особенно сильны и необузданны, гдѣ первобытные предразсудки предстаютъ съ особенною мощью. Онъ не ограничивается однимъ настоящимъ: онъ углубляется въ ужасы средневѣковыхъ крестьянскихъ войнъ, онъ воскрешаетъ время Карла IX и съ энергическимъ искусствомъ располагаетъ свой разсказъ вокругъ Варѳоломеевской ночи, служащей катастрофою; онъ такъ же близко знакомъ съ Испаніей четырнадцатаго и Россіей семнадцатаго столѣтія, какъ съ древнею Франціей и древнимъ Римомъ. Въ качествѣ археолога и историка, онъ изучалъ надписи и памятники, зданія, украшенія и оружіе, изслѣдовалъ документы и рукописи на самыхъ различныхъ языкахъ и нарѣчіяхъ, недоступныхъ обыкновеннымъ литераторамъ. Поэтому онъ достигаетъ необычайной для своего времени точности въ своихъ картинахъ.
Страсть къ первобытно сильному въ его голой правдѣ — вотъ что привело его къ исторіи и пробудило въ немъ историческое чутье. И въ своихъ научныхъ трудахъ онъ всюду выбиралъ героями самые свирѣпые и смѣлые характеры: Суллу, Каталину, Донъ-Педро жестокаго Кастальскаго, перваго Лжедимитрія и т. д. Вслѣдствіе отличавшей его, какъ ученаго, мучительной добросовѣстности и его старанія не допускать воображеніе къ какому бы то ни было соучастію въ наукѣ, его историческія сочиненія кажутся мертвенными (лучшія еще изъ нихъ: Don Pedro I и Episode de l’histoire de la Russie). Дѣйствительную жизнь исторія получаетъ подъ его перомъ лишь въ поэтической формѣ. Послѣ того, какъ Вите показалъ своими мастерскими Scènes historiques, какъ можно въ свободныхъ драматическихъ сценахъ правдиво изобразить исторію, Мериме въ La Jacquerie далъ Франціи картину гораздо болѣе ранней и болѣе дикой эпохи, нежели то время, которымъ воспользовался его предшественникъ и учитель. Духъ этого произведенія онъ, главнымъ образомъ, опредѣляетъ эпиграфомъ изъ Мольера (Маскариль): „Въ настоящую минуту я собираюсь переложить всю Римскую исторію въ мадригалы“. Удивительно умѣлъ Мериме сживаться съ обычаями и нелѣпостями, съ воззрѣніями и предразсудками, стѣснявшими мыслей людей въ то отдаленное время. Для примѣра я выдѣлю одинъ характеръ: Изабелла, дочь барона д’Апремонъ, представляетъ типъ благородной, прелестной молодой дамы изъ эпохи феодализма. Она чиста сердцемъ и строго нравственна, она чувствуетъ сожалѣніе къ страждущимъ и побѣжденнымъ. Она милостива къ отважному, вѣрному пажу, который готовъ идти за нее въ огонь и воду, и проситъ своего отца подарить ей этого крѣпостнаго раба. Въ благодарность за то, что онъ спасъ ей жизнь, она дѣлаетъ его своимъ шталмейстеромъ, она даже вышиваетъ ему кошелекъ. Но онъ осмѣливается любить ее, — тогда все кончено. Она осыпаетъ его презрѣніемъ и насмѣшками, съ негодованіемъ прогоняетъ его, считаетъ себя чуть ли не опозоренной тѣмъ, что онъ, несвободно рожденный, дерзнулъ поднять на нее взоры. Представимъ себѣ теперь, въ видѣ контраста, какъ обыкновенный современный романистъ изобразилъ бы намъ подобную возвышенную дѣву среднихъ вѣковъ: съ какимъ отсутствіемъ всякихъ предразсудковъ смотрѣла бы она на заблужденія своего времени и какъ съумѣла бы оцѣнить благородное сердце подъ простымъ колетомъ — и мы почувствуемъ разницу между спиритуалистически-отвлеченнымъ и неустрашимо-историческимъ изображеніемъ варварской эпохи. Въ этомъ произведеніи есть, впрочемъ, одинъ недостатокъ: поэтъ нагромождаетъ столько жестокихъ и гнусныхъ поступковъ, что сплошная свирѣпость его характеровъ заглушаетъ соціальныя и индивидуальныя различія.
Совсѣмъ иначе отдѣляются отъ фона всѣ образы въ его Chronique du règne de Charles IX. Въ этомъ романѣ, представляющемъ подражаніе образцамъ Вальтеръ-Скотта, но стоящемъ много выше ихъ въ стилистическомъ отношеніи, каждый характеръ своеобразенъ, не будучи современнымъ (только фигура Жоржа Мержи имѣетъ нѣсколько современную окраску); болѣе того: поэтъ здѣсь до такой степени устремилъ вниманіе на всѣ частности, что каждая глава составляетъ маленькое цѣлое по своей пластической композиціи, и общая картина выступаетъ лишь какъ мозаика отчетливо изображенныхъ характеровъ и положеній. Въ послѣднемъ изъ историко-поэтическихъ произведеній Мериме: Les Débuts d’un Aventurier его привлекаетъ первобытная изворотливость, угловатая, смѣлая козацкая своеобразность его Лжедимитрія, а не духовныя, проистекающія изъ обмана коллизіи, мгновенно обратившія на себя вниманіе Шиллера. Произведете Мериме кончается, приблизительно, тамъ, гдѣ начинается пьеса Шиллера; нравы извѣстной человѣческой группы въ извѣстное время интересуютъ перваго болѣе, чѣмъ абстрактныя и общечеловѣческія свойства. Здѣсь, какъ и всюду въ его исторической поэзіи, предъ нами является сторона жизни, касающаяся не ума или чувства, а воли.
Если Мериме переноситъ дѣйствіе въ новѣйшее время, то онъ изображаетъ жизнь цыганъ или разбойниковъ, какъ въ Carmen, кровавую месть, какъ въ Colomba, или таинственное убійство въ свадебную ночь, какъ въ La Vénus d’Ille и Lokis; если же дѣйствіе вторгается въ современное общество, тогда онъ или представляетъ особенности тѣхъ классовъ, которые живутъ не въ ладу съ обществомъ, какъ, наприм., смѣлую рѣчь и шаткія правила молодыхъ танцовщицъ и актрисъ, эротическія искушенія католическихъ священниковъ, или довольствуется еще оставшимся въ жизни привиллегированныхъ сословій нѣсколько’рѣзкимъ отпечаткомъ: нѣжными любовными отношеніями, которымъ дуэль полагаетъ конецъ навѣки, прелюбодѣяніемъ, приводящимъ въ самоубійству, какимъ-нибудь громкимъ скандаломъ, который онъ съ истиннымъ удовольствіемъ устраиваетъ подъ носомъ у вялаго, лицемѣрнаго общества. Его муза чувствуетъ себя, какъ дома, всюду, гдѣ только встрѣчается съ холодною судьбой, съ могущественнымъ случаемъ или сильными страстями, которыя то побѣдоносно прорываются сквозь общественныя отношенія, то клеймятся этими послѣдними, какъ преступныя. Поэтому-то была такъ симпатична ему новѣйшая русская, литература: въ переведенныхъ имъ произведеніяхъ Пушкина (Пиковая дама и Цыгане) излагаются сюжеты, родственные его собственнымъ.
Мы находимъ у Мериме два свойства, не располагающія его къ трагическому воззрѣнію на рѣзкія катастрофы человѣческой жизни: извѣстное опасеніе, что та рѣзкость, которую онъ любитъ, утратитъ свое жало, благодаря примирительному элементу, и его невѣріе въ болѣе обширное, совокупное цѣлое, вмѣщающее въ себѣ единичный случай. Если онъ, тѣмъ не менѣе, дѣйствуетъ порою трагически, то это происходитъ противъ его намѣренія, вслѣдствіе болѣе зрѣлаго, болѣе глубокаго изученія характеровъ и возростающаго вмѣстѣ съ увеличивающимся жизненнымъ опытомъ интереса къ тѣмъ случаямъ, въ которыхъ характеръ и судьба находятся въ неизбѣжной связи. Когда въ его романѣ Chronique du règne de Charles IX братъ погибаетъ отъ руки брата, то поэтъ, преслѣдующій символы своею насмѣшкой, какъ бы противъ воли сосредоточиваетъ весь ужасъ и все безуміе религіозной и гражданской войны въ великій трагическій символъ. Когда въ его повѣсти La partie de trictrac несчастный офицеръ, единственный разъ въ жизни сыгравшій безчестно, до такой степени подавленъ сознаніемъ своего позора, что видитъ единственный исходъ въ смерти, тогда разсказъ невольно принимаетъ образъ трагедіи чувства чести.
Мериме пытается нарисовать въ другомъ маленькомъ шедеврѣ La double méprise ткань случайностей, переплетающихся и другъ другу противорѣчащихъ инстинктовъ, которые дѣлаютъ жизнь безсмысленной и даже самое печальное представляютъ столь же противнымъ разсудку, сколько горестнымъ и отвратительнымъ; но, по мѣрѣ того, какъ онъ разсказываетъ внутреннюю исторію мучительнаго событія и заставляетъ насъ понять, что противное здравому разсудку должно было совершиться, оно перестаетъ быть нелѣпымъ. Содержаніе разсказа въ краткихъ словахъ слѣдующее: молодая женщина, Юлія де-Шаверни, испытывающая недовольство своимъ бракомъ и начинающая относиться къ этой неудовлетворенности какъ къ несчастію, цѣлою цѣпью душевныхъ состояній — нѣжныхъ, внезапныхъ, но тѣсно соединенныхъ между собою, какъ желѣзныя кольца — доходитъ до того, что отдается человѣку, котораго въ дѣйствительности совсѣмъ, не любитъ, и въ отчаяніи отъ этого умираетъ. Искусство Мериме заключается здѣсь въ увѣренности, съ которой онъ приводитъ читателя чрезъ лабиринтъ всѣхъ этихъ душевныхъ волненій къ столь же необходимому, сколько противорѣчащему разсудку результату. Особенно безподобенъ разговоръ, среди котораго Дарси, въ отвѣтъ на разспросы общества, съ скромностью и юморомъ разсказываетъ свои подвиги и именно этимъ воспламеняетъ Юлію, а также та бесѣда въ каретѣ, въ продолженіе которой Юлія съ каждымъ возраженіемъ, съ каждымъ словомъ, своимъ сопротивленіемъ еще болѣе, чѣмъ своими признаніями, подвигается все ближе къ гибели. Я обращаю вниманіе на слѣдующее классическое предложеніе, примыкающее ко всему предыдущему: „Бѣдная женщина была убѣждена въ это мгновеніе, что она всегда любила Дарси; болѣе того, что въ теченіе всѣхъ тѣхъ шести лѣтъ, когда ей не было суждено его видѣть, она любила его съ тѣмъ же пыломъ, который наполнялъ ее теперь“. Мериме хорошо зналъ, какою всесильною властью въ человѣческой жизни, какимъ могущественнымъ и трагическимъ двигателемъ служитъ неизбѣжная иллюзія. Вѣдь, ею объясняется не только половина всего человѣческаго счастія, но и значительная сумма всѣхъ человѣческихъ бѣдствій.
Еще ближе подходитъ Мериме къ собственно-трагическому тамъ, гдѣ рокъ проникаетъ въ характеръ и смѣшивается съ нимъ, какъ ядъ съ кровью. Мы замѣчаемъ это въ повѣсти Карменъ. Съ того дня, какъ Жозе увидалъ въ первый разъ цыганку Карменъ, жизнь его выходитъ изъ прежней колеи; въ силу строгой необходимости, онъ становится ради нея разбойникомъ и убійцей, несмотря на то, что первоначально обладалъ такимъ добрымъ и честнымъ нравомъ. Болѣе того: Мериме, хотѣвшій, въ качествѣ молодаго романтика, какъ можно дальше отстраниться отъ подражающихъ древности трагиковъ, въ Colomba, въ лицѣ своей современной корсиканской героини, подошелъ ближе къ греческой трагедіи, чѣмъ кто-либо изъ почтенныхъ поэтовъ, прославившихъ „никогда не вымирающую семью Агамемнона“.
Коломбу справедливо сравнивали съ Электрой. Какъ и эта послѣдняя, она вся поглощена мыслью о неотмщенной смерти отца; какъ Электра, воспламеняетъ она брата къ кровавой мести; она даже еще болѣе человѣчная и болѣе простая трагическая героиня, чѣмъ героиня Софокла, такъ какъ облекающій ее панцырь ужасныхъ предразсудковъ не мѣшаетъ ей быть прелестной и наивной. Она кровожадна и, вмѣстѣ съ тѣмъ, невинна, жестока и стыдлива; суровая грація составляетъ основную черту ея природы. Кто такъ слѣпъ въ настоящее время, чтобы не видѣть, насколько ближе къ древнегреческимъ женскимъ образамъ эта выросшая на волѣ дочь малочисленнаго южнаго островнаго населенія, чѣмъ всѣ тѣ, выступавшія на высокихъ котурнахъ театральныя принцессы, которыя назывались на французской сценѣ Электрой, Антигоной или Ифигеніей? Однако, она, быть можетъ, находится въ еще болѣе близкомъ родствѣ съ языческими дщерями отдаленнаго сѣвернаго острова, съ женщинами исландской саги, которыя съ такою страстною настойчивостью питаютъ въ себѣ родовую ненависть и неизмѣнно вовлекаютъ въ кровавую месть сопротивляющихся мужчинъ. Въ этой Colomba, знаменитѣйшемъ твореніи Мериме, романтическій „мѣстный колоритъ“ торжествуетъ свою самую рѣшительную побѣду. Этотъ разсказъ пропитанъ неподдѣльнымъ ароматомъ острова, бывшаго родиной Наполеона, и весь проникнутъ вѣяніемъ корсиканскаго духа. Въ доказательство вѣрности изображенія нравовъ, равно какъ и успѣха этой книги, стоитъ упомянуть здѣсь о томъ, что, когда Мериме ждалъ въ залѣ суда своего приговора по дѣлу Либри, къ нему подошелъ корсиканецъ, присутствовавшій при разбирательствѣ и, по примѣтамъ, бывшій нѣкогда бандитомъ, и предложилъ ему, въ случаѣ его осужденія, вендетту по отношенію въ предсѣдателю суда. Едва ли можно представить себѣ болѣе блестящее свидѣтельство подлинности колорита, наложеннаго Мериме. Этотъ послѣдній не былъ бы, однако, самимъ собою, еслибъ (въ то самое время, когда онъ издалъ Коломбу) не спасъ своей репутаціи врага теорій, потѣшаясь изо всѣхъ силъ надъ этимъ пресловутымъ мѣстнымъ колоритомъ. Въ 1840 году, въ предисловіи во второму изданію La Guzla, вымышленному имъ сборнику иллирійскихъ народныхъ пѣсенъ, онъ разсказываетъ, что „въ лѣто отъ Рождества Христова 1827“ онъ былъ романтикомъ, восторгался „мѣстныхъ колоритомъ“ и преклонялся предъ тѣмъ взглядомъ, что внѣ „мѣстнаго колорита“ нѣтъ спасенія. Подъ словомъ „мѣстный колоритъ“ онъ понималъ, какъ и его тогдашніе товарищи, то, что въ семнадцатомъ столѣтіи называли „нравами“. Они очень гордились своимъ лозунгомъ и вообразили, что изобрѣли самое слово и его сущность. Восторженное отношеніе къ „мѣстному колориту“ внушило ему, между прочимъ, сильное желаніе посѣтить Иллирію. Такъ какъ, за неимѣніемъ денегъ на дорогу, онъ долженъ былъ отказаться отъ этого плана, то ему пришло на мысль заранѣе описать это путешествіе, чтобы впослѣдствіи употребить гонораръ на дѣйствительное осуществленіе его. Когда и этотъ смѣлый планъ рушился, то онъ, съ помощью одного путеваго очерка и „пяти или шести знакомыхъ ему славянскихъ словъ“, сфабриковалъ свой сборникъ балладъ, „переведенныхъ съ иллирійскаго нарѣчія“. Всѣ повѣрили этой мистификаціи[6]. Одинъ нѣмецкій докторъ, по имени Герхардъ, даже перевелъ его съ двумя другими томами славянскихъ стихотвореній на нѣмецкій языкъ, и перевелъ ее размѣромъ оригинальныхъ пѣсенъ, который онъ открылъ въ его (Мериме) прозѣ. Узнавъ, такимъ образомъ, по опыту, какъ чрезвычайно легко установить „мѣстный колоритъ“, онъ простилъ Расину и классикамъ отсутствіе у нихъ этой субстанціи. Въ этой шуткѣ и остротѣ очень хорошо чувствуется досада аристократическаго поэта на то, что онъ нѣкогда, хотя только въ литературныхъ вопросахъ и будучи еще юношей, слѣдовалъ за какимъ бы то ни было знаменемъ и принадлежалъ къ какой бы то ни было партіи. Чистой правды не говоритъ это забавное предисловіе, ибо если иллирійскія баллады въ прозѣ Мериме и не имѣютъ никакихъ особенно блестящихъ преимуществъ, то все же это плоды тонкаго, тщательнаго изученія, и въ нихъ строго выдержанъ стиль славянскихъ народныхъ пѣсенъ. Безъ нѣкотораго самоуничиженія Мериме никакъ не можетъ говорить о себѣ. Его предисловія, если, въ видѣ исключенія, онъ рѣшается снизойти до предисловія и этимъ ставитъ себя въ прямыя отношенія къ публикѣ, отличаются небрежною, равнодушною скромностью, которая еще вѣрнѣе, чѣмъ самое явное чувство собственнаго достоинства, предохраняетъ того, кто пользуется ею, какъ формой, отъ всякаго соприкосновенія съ толпой.
Форма, въ которой выражается характеръ Мериме, строгая или насмѣшливая сдержанность. Она обнаруживается уже въ его оффиціальной литературной дѣятельности, въ сжатыхъ, изобилующихъ научными терминами описаніяхъ памятниковъ южной Франціи (Notes sur le Midi de la France и т. д.). Ни слова о самомъ себѣ, никогда ни одного проявленія собственнаго чувства! Ни одного единственнаго путеваго впечатлѣнія, ни малѣйшаго оборота, предназначеннаго для профана. Какое удовольствіе такъ основательно одурачить всѣхъ тѣхъ, кто надѣялся уличить въ инспекторѣ историческихъ памятниковъ диллетанта и беллетриста!
Его сдержанность выступаетъ далѣе въ характеристической склонности къ мистификаціямъ, встрѣчающейся у автора испанскаго театра и иллирійскихъ пѣсенъ. Эта черта напоминаетъ Бейля, но имѣетъ нѣсколько иной характеръ. Его псевдонимы никогда не бывали продолжительны, но строго соблюдались, пока онъ ихъ поддерживалъ. Онъ испытывалъ чрезвычайное наслажденіе, обманывая читателей и оставаясь самъ въ сторонѣ. Онъ не упускаетъ никакого средства, чтобы представить достовѣрнымъ существованіе своихъ псевдонимовъ: не только ихъ біографія, но даже ихъ портреты прилагаются къ ихъ сочиненіямъ, и, для довершенія шутки, онъ заказалъ свой собственный портретъ, на которомъ былъ изображенъ испанкой въ вырѣзномъ платьѣ и съ мантильей на головѣ, и отдалъ отпечатать его мѣди для Театра Клары Газуль.
Тотъ, кто вводитъ въ обманъ молчаніемъ, долженъ же, наконецъ, заговорить, и кому нравится мистифицировать свѣтъ, тотъ долженъ выдать себя, когда тайна откроется. Но есть лучшій панцырь, чѣмъ молчаніе и псевдонимы, и такимъ панцыремъ для Мериме, какъ и для Бейля, являлась иронія.
У него всегда была сатирическая жилка. Его страстное влеченіе къ неподдѣльной энергіи характера имѣло естественнымъ слѣдствіемъ насмѣшливое отношеніе къ героямъ фразы. Драма Les Mecontents, наприм., заключаетъ въ себѣ самую язвительную сатиру, которая когда-либо была написана по адресу революціонеровъ въ шлафрокѣ и туфляхъ: легитимистскіе помѣстные дворяне, муміи и глупцы, одержимые лишь одною страстью — слушать свои собственныя рѣчи, замышляютъ будуарный заговоръ противъ первой имперіи, даютъ другъ другу тайные сигналы, набрасываютъ планы, спорятъ изъ-за предсѣдательства въ своихъ собраніяхъ, но, при видѣ жандарма, они въ страхѣ разбѣгаются. Относящаяся къ гораздо болѣе позрему времени драма Les deux Héritages ou Don-Quichotte, которая, вѣроятно, послужила Эмилію-Ожье образцомъ для нѣкоторыхъ изъ его драматическихъ произведеній, содержитъ аналогичную сатиру на общественное церковное лицемѣріе, на политическій humbug, на разсчетливость и недостатокъ рыцарскаго чувства въ разслабленной молодежи, въ сравненіи съ которой Мериме могъ казаться самому себѣ мечтателемъ и идеалистомъ.
Въ этихъ драматическихъ сочиненіяхъ, которыя уже въ чтеніи выказываютъ извѣстное несовершенство внѣшней формы, не проявляется наиболѣе свойственный Мериме видъ ироніи. Здѣсь онъ отчасти склоненъ накладывать слишкомъ яркія краски; его сила кроется, главнымъ образомъ, въ его повѣстяхъ. Гораздо тоньше, чѣмъ въ драмахъ, выражается иронія въ прелестной миніатюрной повѣсти L’abbé Aubain, свидѣтельствующей, въ то же время, о замѣчательной многосторонности Мериме. Здѣсь онъ почти приближается къ манерѣ Эдмона Абу, котораго, однакожъ, много превосходитъ изяществомъ. L’abbé Aubain — маленькій сборникъ писемъ, написанныхъ частью дамой, полагающей, что ее любитъ молодой аббатъ, частью самимъ аббатомъ, принужденно подшучивающимъ въ письмахъ къ коллегѣ надъ любовью, которую питаетъ къ нему эта дама. Мы знакомимся съ двумя слабыми, но тонко организованными существами, обманывающими другъ друга, самихъ себя и своихъ близкихъ, — съ двумя существами, надъ сластолюбивою, но покойною склонностью и притворнымъ самообладаніемъ которыхъ паритъ безмолвная сатира поэта.
Въ повѣсти такого рода разскащикъ не принимаетъ участія; поэтому здѣсь, какъ и въ драмахъ, нельзя слѣдить за тѣмъ, какъ авторъ отстраняется. Но всего явственнѣе выступаетъ абсолютно свойственная Мериме форма ироніи тамъ, гдѣ онъ хотя и позволяетъ проглядывать разсващику, но, тѣмъ не менѣе, становится за предѣлы изображаемаго имъ душевнаго волненія. Его характеристическій способъ изложенія состоитъ въ томъ, что онъ усиливаетъ дѣйствіе разсказа тонкою, выражающеюся въ мелкихъ чертахъ ироніей, и достигаетъ этого, или предоставляя съ полуулыбкой трогательнымъ мѣстамъ говорить самимъ за себя, или же помѣщая горестное, возмутительное, страстное въ рамку безучастности и холодности окружающихъ. Я приведу нѣсколько примѣровъ.
Въ маленькомъ шедеврѣ Le vase ethrusque, единственной изъ его повѣстей, гдѣ онъ съ симпатіей обрабатываетъ сюжетъ изъ современной эпохи, Мериме разсказалъ исторію молодой четы, втайнѣ любящей другъ друга. Возвратившись съ ночнаго свиданія, молодой человѣкъ произноситъ слѣдующій монологъ:
„Какъ я счастливъ! — говорилъ онъ себѣ ежеминутно. — Наконецъ, встрѣтилъ я сердце, понимающее мое сердце!… Да, я нашелъ свой идеалъ, я обладаю, въ одно и то же время, и другомъ, и возлюбленной… Какой характеръ!… какая страстная душа! Нѣтъ, она никогда никого не любила, кромѣ меня!…“ Итакъ какъ въ этомъ мірѣ ко всему примѣшивается тщеславіе, то онъ воскликнулъ: „Она самая красивая женщина во всемъ Парижѣ!“ — и его тщеславіе представило себѣ всю ея прелесть».
Описаніе еще нѣкоторое время продолжается такимъ образомъ; затѣмъ Мериме прерываетъ его, вставляя слѣдующее замѣчаніе: «счастливый влюбленный почти такъ же скученъ, какъ несчастный». Когда отношенія между этими двумя лицами достигли, наконецъ, своего полнаго, прекраснѣйшаго разцвѣта, когда мимолетная, но столь роковая ревность Сенъ-Клера къ прошлому возлюбленной разрѣшилась самымъ пустымъ недоразумѣніемъ, послѣ того, какъ мы были свидѣтелями любовной сцены, которой самый чувствительный, самый вкрадчивый поэтъ не могъ бы изобразить болѣе тонкими штрихами, — сцены, въ которой слезы раскаянія перемѣшиваются съ улыбками и поцѣлуями, онъ говоритъ намъ затѣмъ, шестью строками ниже, что все кончилось въ то же мгновеніе, и что Сенъ-Клеръ на слѣдующее утро погибъ на дуэли. Мы узнаемъ это такъ, какъ подобныя вещи обыкновенно узнаются въ жизни.
" — Ну, — сказалъ Рокантэнъ полковнику Боже, котораго встрѣтилъ вечеромъ у Тортони, — вѣрно ли это извѣстіе?
" — Слишкомъ вѣрно, милый другъ, — отвѣтилъ полковникъ съ мрачнымъ видомъ.
с-- Разскажите мнѣ, какъ это случилось.
" — О, совершенно просто! Сенъ-Клеръ началъ съ объясненія въ томъ, что онъ неправъ, но что онъ все же скорѣе станетъ подъ пулю Тэмйна, чѣмъ согласится извиниться. Я могъ только одобрить это. Тэмйнъ пожелалъ, чтобы жребій рѣшилъ, кому стрѣлять первому; Сенъ-Клеръ потребовалъ, чтобы первый выстрѣлъ принадлежалъ Тэмйну. Тэмйнъ выстрѣлилъ; я увидалъ, какъ Сенъ-Клеръ одинъ разъ перевернулся, затѣмъ онъ упалъ мертвый. Я часто видѣлъ это странное вращеніе, предшествующее ] смерти, у солдатъ, пораженныхъ пулей.
" — Это, во всякомъ случаѣ, странно, — сказалъ Рокантэнъ. — А что же сдѣлалъ Тэмйнъ?
« — Онъ сдѣлалъ то, что подобаетъ при такихъ обстоятельствахъ. Онъ съ видомъ сожалѣнія кинулъ свой пистолетъ; онъ такъ порывисто бросилъ его на землю, что курокъ сломался. Это англійскій пистолетъ Ментона. Я не думаю, чтобы онъ могъ найти во всемъ Парижѣ ружейнаго мастера, который совершенно исправилъ бы ему его».
Вслѣдствіе того, что Мериме представляетъ намъ сочувствіе доброжелательныхъ знакомыхъ не такъ, какъ это дѣлаютъ обыкновенно сантиментальные писатели, а какъ это бываетъ въ дѣйствительности, нѣжныя отношенія влюбленныхъ выступаютъ съ тѣмъ большею страстностью изъ трубой рамки, въ которую они вставлены. Онъ знаетъ, что горячее шампанское выигрываетъ оттого, что его замораживаютъ.
Еще нѣсколько примѣровъ способности поэта возвышаться надъ душевнымъ волненіемъ, которое онъ привортъ въ дѣйствіе и вызываетъ у читателя. Прочтите во Взятіи приступомъ окопа то мѣсто, гдѣ разсказывается о главномъ натискѣ: «Мы быстро подошли къ нижней части окопа; палисады были сломаны и земля разрыта нашими пулями. Солдаты бросились въ брешь съ крикомъ: „да здравствуетъ императоръ!“ и крикъ былъ громче, чѣмъ можно было бы ожидать отъ людей, которые уже такъ долго кричали».
Разскащикомъ здѣсь является не самъ поэтъ; онъ заставляетъ офицера передавать свои первыя военныя приключенія, но этотъ офицеръ, тѣмъ не менѣе, человѣкъ его склада, такъ какъ онъ не раздѣляетъ воодушевленія идущихъ на приступъ солдатъ. Ни мало не восхваляя ихъ энтузіазма къ Наполеону и не находя его воспламеняющимъ мужество или патріотичнымъ, онъ хладнокровно обсуждаетъ силу ихъ легкихъ.
Не должно слишкомъ удивляться тому, что этотъ стиль, этотъ токъ, такъ поразительно обезпечивающій объективность изображенія, до сихъ поръ принимается за симптомъ безсердечія. Но въ дѣйствительности это такъ же невѣрно, какъ и то, что выборъ ужасныхъ сюжетовъ есть признакъ жестокости Мериме. Какъ часто эта иронія въ изложеніи является, напротивъ того, лишь прозрачнымъ покровомъ симпатіи и негодованія! Изучите эту иронію въ маленькой повѣсти Tamango, гдѣ уже выборъ сюжета могъ бы служить для поверхностнаго читателя доказательствомъ влеченія къ возмутительному, ибо что возбуждаетъ большее отвращеніе, какъ не торгъ невольниками и истязанія невольниковъ, или же кораблекрушеніе, голодъ и убійства? И все это разсказывается, къ тому же, съ ироническою улыбкой!
Но мы почувствуемъ, что означаетъ эта иронія, если прочтемъ предложеніе, подобное слѣдующему:
«Капитанъ ударилъ по рукамъ съ полупьянымъ негритянскимъ королемъ и тотчасъ же невольники были переданы французскимъ матросамъ, поспѣшившимъ снять у нихъ съ шеи длинныя деревянныя вилы, въ которыхъ ихъ водили негры, и, вмѣсто того, надѣть на нихъ желѣзные ошейники и наручни, — перемѣна, свидѣтельствующая о превосходствѣ европейской цивилизаціи».
Мы почувствуемъ это еще сильнѣе, дойдя до того мѣста, гдѣ капитанъ, посредствомъ тяжелыхъ ударовъ канатомъ, пытается принудить къ покорности красивую негритянку:
«Съ этими словами капитанъ спустился въ каюту, позвалъ Айше (Ayché) и старался ее утѣшить; но ни ласки, ни побои (ибо подъ конецъ теряешь терпѣніе) не могли заставить красивую негритянку уступить его желаніямъ».
Нужно быть тупымъ, чтобы не почувствовать, какъ именно здѣсь мучительное впечатлѣніе, производимое насиліемъ, увеличивается, благодаря спокойному хладнокровію, которое довольствуется констатированіемъ факта, что таковы люди и такъ бываетъ въ жизни. Мы выпускаемъ книгу изъ рукъ не безъ умиленія. Въ томъ, что сначала казалось холоднымъ, мы видимъ затѣмъ лишь оцѣпенѣвшій взрывъ внутренняго огня въ душѣ художника; мы понимаемъ, что застѣнчивая и, однакожь, столь энергическая форма этихъ произведеній скрываетъ въ себѣ душевное волненіе и что самое это внутреннее возбужденіе придаетъ имъ такую рельефность, какую мы видимъ на медаляхъ.
Ни въ одной изъ повѣстей Мериме ироническое направленіе разсказа и глубокое чувство, высвободившееся изъ пеленъ всякихъ предразсудковъ, не сливаются, думается мнѣ, съ такимъ совершенствомъ, какъ въ Arsène Guillot. Ярлыкъ добродѣтели знатной христіанки противупоставляется здѣсь невѣдѣнію, въ которомъ находится бѣдная дѣвушка, проданная своею матерью, ничего не знающая о всѣхъ нравственныхъ и христіанскихъ общественныхъ обычаяхъ. Въ минуту отчаянія она бросается изъ окна, переламываетъ себѣ ногу и нѣсколько реберъ, и повѣсть разыгрывается у ея скорбнаго одра. Въ продолженіе разсказа иронія заботится, по обыкновенію, о томъ, чтобы состраданіе и умиленіе не выступили изъ предѣловъ художественной мѣры; къ концу, однакожь, тамъ, гдѣ изображается смерть Арсэны, сердцу разрѣшается говорить, и простая рѣчь его надѣляетъ умирающую гризетку очарованіемъ, не уступающимъ по красотѣ своей той прелести, которая просвѣтляетъ передъ смертью Бернеретту Альфреда де-Мюссе. Но при самомъ заключеніи художественная иронія, посредствомъ одной единственной строчки, вновь вступаетъ въ свои права. «Бѣдная Арсэна, она молится за насъ», — эта строчка, которую женская рука мелко написала карандашомъ на надгробномъ камнѣ Арсэны, своею краткостью даетъ намъ понять, что строгая дама подпала такому же искушенію, какъ и невѣжественное дитя, и что послѣ геройской смерти Арсэны ея покровительница унаслѣдовала ея возлюбленнаго. И все же слово «иронія» здѣсь почти слишкомъ грубо; мнѣ недостаетъ выраженія, чтобъ обозначить эти оттѣнки. Эта слабо-ироническая строка, начертанная карандашомъ, содержитъ въ своихъ шести словахъ исключительно свойственную Мериме, то-есть лаконическую, проповѣдь терпимости.
Сообщенный д’Оссонвилемъ отзывъ, въ которомъ Мериме высказался передъ Эмилемъ Ожье о своей небольшой повѣсти La chambre, написанной имъ въ 1869 г. для императрицы, объясняетъ, какимъ образомъ этотъ методъ повѣствованія, вначалѣ инстинктивно проистекавшій изъ его характера, сдѣлался подъ конецъ сознательнымъ пріемомъ. Онъ сказалъ: «Эта повѣсть имѣетъ большой недостатокъ, состоящій въ томъ, что вначалѣ я задумалъ трагическое заключеніе и потому естественно принялся разсказывать въ шутливомъ тонѣ. Потомъ я измѣнилъ свою идею и закончилъ шутливою развязкой. Я долженъ былъ бы опять начать съизнова и разсказать эту исторію въ трагическомъ тонѣ, но мнѣ это наскучило и я ее оставилъ въ прежнемъ видѣ». Форма, бывшая первоначально стилистическимъ способомъ выраженія очень чувствительной и очень гордой души, выродилась къ концу жизни Мериме въ утонченное, преувеличенное пользованіе контрастами, какъ художественнымъ средствомъ.
Въ письмѣ отъ 22 ноября 1821 г. Живописецъ Мериме писалъ слѣдующее: «У меня есть взрослый восемнадцатилѣтній сынъ, изъ котораго я хотѣлъ бы сдѣлать адвоката. У него такія способности къ живописи, что онъ, никогда ничего не копировавшій, дѣлаетъ эскизы, какъ молодой ученикъ». Подобно многимъ изъ самыхъ выдающихся французскихъ романтиковъ, Просперъ Мериме никогда не переставалъ заниматься образовательнымъ искусствомъ; онъ былъ и акварелистомъ, но, главнымъ образомъ, неутомимымъ и даровитымъ рисовальщикомъ. Его талантъ къ рисованію находится, повидимому, въ тѣсной связи съ его филологически-стилистическою способностью.
Въ поколѣніи 1830 г. Просперъ Мериме и Теофиль Готье какъ бы дополняютъ другъ друга въ стилистическомъ отношеніи. Очертаніе, строгая линія составляютъ силу Мериме; огненныя краски, напротивъ того, преимущество Готье, о которомъ можно было бы подумать, что онъ пишетъ не перомъ, а кистью. Готье любитъ больше всего драпировку и освѣщеніе: его роскошный стиль сходенъ съ венеціанскимъ; онъ разстилаетъ передъ нами исключительно парчу и бархатъ, усѣянные блестками и бисеромъ. Простой, но крайне изящный способъ изложенія Мериме мрачен и безцвѣтенъ, но то, что онъ говоритъ, какъ бы высѣчено рѣзцомъ. Его стиль обладаетъ свойствомъ, котораго не можетъ перевзойти самое блестящее пользованіе словомъ, — прозрачностью: его образы и характеры предстаютъ въ своей изумительной необузданности осязательно живыми. Всѣ очертанія являются намъ съ смѣлою отчетливостью, какъ линіи въ картинѣ или въ гравюрѣ Жака Калло, манеру котораго напоминаютъ пріемы Мериме. Молодая мужская фигура Калло, въ шляпѣ съ перьями и съ приподнятыми полями, бойко надвинутой на бе кренъ, въ полукафтанѣ въ обтяжку, съ длинною шпагой, въ широкихъ сапогахъ, образующихъ красивыя складки вокругъ плотныхъ икръ, — подобная фигура, присутствующая съ горделивымъ и вызывающимъ видомъ при какомъ-нибудь жестокомъ дѣяніи, могла бы, напримѣръ, служить превосходною иллюстраціей къ Chronique du règne de Charles IX.
О сдержанности и замкнутости Мериме свидѣтельствуетъ, въ концѣ-концовъ, классически-изящная строгость его стиля. Его форма свѣтла и гладка, какъ полированная сталь: ни украшенія, ни цвѣтка, никогда никакого орнамента, но каждый образъ какъ бы отлитъ изъ металла, законченъ и правдивъ, отличается такою же вѣрностью костюму, какъ и жизненностью. Ни одинъ изъ современныхъ французскихъ поэтовъ не выказалъ по отношенію къ стилю такого аристократическаго консерватизма, какъ Мериме, ни даже Шарль Нодье. Онъ принялъ языкъ такимъ, какимъ его дала ему природа; онъ оставилъ каждому написанному имъ предложенію особый отпечатокъ, ни разу не прибѣгнувъ къ помощи причудливаго слова, никогда не употребляя словъ обыкновенныхъ необыкновеннымъ способомъ. Онъ больше всего боялся общихъ выраженій и отвлеченныхъ словъ, разстилающихъ надъ мыслью завѣсу, за которой она должна производить болѣе сильное и значительное впечатлѣніе. Чѣмъ онъ въ особенности отличается, это вѣрностью выраженія, даромъ вызывать посредствомъ простаго слова, печать котораго казалось вытертой отъ употребленія, то самое представленіе, какое онъ имѣетъ въ виду. Гюго писалъ наглядно, патетично, Готье и его послѣдователи писали образнымъ, картиннымъ стилемъ, оба старались дѣйствовать архитектурою слова. Это стремленіе учителей имѣло законное основаніе. Но попытки ихъ учениковъ и подражателей слишкомъ часто напоминаютъ тѣ великолѣпные водопроводы изъ римской эпохи, которые съ огромными издержками были проложены съ одной возвышенности на другую, такъ какъ не было извѣстно, что вода можетъ собственною силой подняться изъ долины. Мы удивляемся этимъ памятникамъ, но наше удивленіе было бы въ десять разъ больше, еслибъ, вмѣсто нихъ, мы нашли простыя трубы, врытыя въ землю. Искусственное, высокопарное выраженіе подобно водопроводу; простое слово, прямо идущее къ цѣли, подобно невзрачной трубѣ. Стиль Мериме, точно такъ же, какъ труба, придерживается земли; въ немъ нѣтъ безполезнаго великолѣпія, нѣтъ никакого ненужнаго полета, онъ не растрачиваетъ своихъ силъ, стремясь къ напыщенности. Этотъ стиль не лишенъ, тѣмъ не менѣе, прелести, но его грація — грація совершенной силы. Въ немъ нѣтъ ни одного лишняго слова, и каждое предложеніе находится въ зависимости отъ цѣлаго. Древній девизъ: Ne quid nimis былъ, повидимому, лозунгомъ этого способа повѣствованія.
Цѣль, которую преслѣдовалъ этимъ Мериме, очевидно, состояла въ томъ, чтобы отреченіемъ отъ всякихъ побочныхъ укрѣпленій сдѣлать свои маленькія художественныя созданія по возможности неприкосновенными для разрушительнаго дѣйствія времени. Своимъ стремленіемъ онъ напоминаетъ одного флорентинскаго скульптора: своеобразные изгибы въ чудесной фигурѣ Донатедловскаго св. Георгія — ея плотно прилегающія къ стану руки — пытались объяснить тѣмъ, что художникъ тщательно изучилъ на статуяхъ древности, какія части тѣла наиболѣе пострадали и по какой причинѣ. Подобнымъ образомъ и Мериме не далъ мѣста въ своихъ произведеніяхъ никакимъ наружнымъ украшеніямъ и никакимъ уклоненіямъ отъ сущности дѣла, для того, чтобы они могли противустоять измѣнчивому вкусу времени.
И все же его способъ изложенія не проникъ въ ближайшее будущее: не онъ, а Готье вызвалъ въ жизни школу, какъ стилистъ. Я не принадлежу къ числу лицъ, сожалѣющихъ о томъ, что болѣе богатый и болѣе образный стиль вытѣснилъ слогъ Мериме, и что новѣйшіе французскіе писатели не только составляютъ правильное и ясное предложеніе, но по возможности придаютъ ему мелодію, цвѣтъ, благоуханіе. Способъ изложенія, переходящій отъ Готье къ Флоберу и отъ этого послѣдняго къ Золя и Додэ, имѣетъ, однакожь, и опасную сторону, и представитель описательнаго стиля, возбуждающій въ наше время наибольшее вниманіе, хороша видитъ это. Я нашелъ въ одномъ изъ фельетоновъ Золя слѣдующее разсужденіе:
«Самое худшее, на мой взглядъ, это то, что жаргонъ нашей эпохи, та часть стиля, которая принадлежитъ модѣ и должна устарѣть, будетъ считаться однимъ изъ самыхъ чудовищныхъ стилей во французскомъ языкѣ. Это можно предсказать почти съ математическою точностью. Что особенно легко старѣетъ, это образъ. Пока онъ новъ, онъ увлекаетъ и восхищаетъ; когда же онъ употреблялся двумя или тремя поколѣніями, онъ дѣлается общимъ мѣстомъ, подъ конецъ становится смѣшнымъ. Посмотрите на Вольтера съ его сухою рѣчью, его мощнымъ предложеніемъ безъ именъ прилагательныхъ, разсказывающимъ, а не рисующимъ: онъ останется вѣчно юнымъ. Посмотрите на Руссо, нашего родоначальника, съ его образами, его страстною риторикой: у него попадаются отвратительныя страницы… И такъ, намъ предстоитъ прекрасная участь, — намъ, еще превзошедшимъ Руссо, рисующимъ, поющимъ свои предложенія, обдѣлывающимъ ихъ, какъ глыбы мрамора, и требующимъ отъ словъ свойственнаго предметамъ аромата. Все это возбуждаетъ людскіе нервы, мы находимъ это изысканнымъ, — слѣдовательно, это не можетъ же быть такъ плохо. Вопросъ только въ томъ, что скажутъ объ этомъ наши правнуки. Ихъ способъ воспринимать ощущенія, навѣрное, измѣнится, и я убѣжденъ, что они въ изумленіи остановятся предъ многими изъ нашихъ произведеній. Почти все въ нихъ устарѣетъ».
Авторъ этого грустнаго самоосужденія, во всякомъ случаѣ, заходить слишкомъ далеко. Если наши потомки отнесутся равнодушно къ нашимъ книгамъ, что довольно вѣроятно, то стиль, которымъ онѣ написаны, всего менѣе будетъ тому причиной. Но все же слова Золя замѣчательны, какъ свидѣтельство литературнаго колориста въ пользу раціоналистовъ стиля, среди которыхъ въ нашемъ столѣтіи Мериме, конечно, одинъ изъ первыхъ.
Лучшія изъ его твореній можно поистинѣ уподобить монументамъ. Рѣдко случалось во всемірной литературѣ, чтобы мелкія произведенія въ прозѣ были выполнены въ такомъ большомъ стилѣ. Предъ нами предстаетъ въ самомъ яркомъ солнечномъ освѣщеніи, не окутанная туманомъ сантиментальности, самая сущность факта. Было бы несправедливо меньше цѣнить богатаго образами прозаика за то, что его образы быстро старѣютъ отъ повторенія; съ такимъ же правомъ можно было бы винить композитора за. то, что его мелодіи дѣлаются намъ противными, благодаря шарманкѣ. Но нельзя отрицать того, что строгій, простой стиль, подобный стилю Мериме, не имѣющій въ себѣ ничего растительнаго, переживаетъ произведенія описательнаго стиля, какъ бронзовая статуя — цвѣтущее дерево.
Первоначально этотъ поэтъ считался чистымъ натуралистомъ. Альфредъ де-Мюссе написалъ въ своей юности стихотвореніе, гдѣ онъ наивно сопоставляетъ Мериме съ Кальдерономъ; стихотвореніе это крайне любопытнымъ образомъ возстановляетъ передъ нами то впечатлѣніе, какое талантъ Мериме производилъ на его современниковъ; имъ казалось, что онъ просто отливалъ въ форму дѣйствительность:
L’on, comme Cаlderon et comme Mérimée,
Incruste un plomb brûlant sur la réalité,
Découpe à son flambeau la silhouette humaine,
En emporte le moule, et jette sur la scène
Le plаtre de la vie avec sa nudité.
Pas un ccup de ciseau sur la sombre effigie,
Rien qu’un masque d’airain, tel que Dieu l’а fondu.
(Одинъ, какъ Кальдеронъ и какъ Мериме, накрываетъ дѣйствительность горячимъ свинцомъ, вырѣзаетъ при свѣтѣ его человѣческій силуэтъ и, снявъ съ него форму, бросаетъ на сцену слѣпокъ съ жизни во всей ея наготѣ. Ей одного удара рѣзцомъ на темномъ изображеніи, — одна только бронзовая маска, какъ отлилъ ее Богъ).
«Ни одного удара рѣзцомъ» --странное выраженіе для характеристики самаго энергическаго стилиста той эпохи, но очевидно, по крайней мѣрѣ, что онъ представлялся Альфреду де-Мюссе чистокровнымъ натуралистомъ. Это происходило оттого, что, какъ мы уже упоминали, въ романтикѣ съ самаго начала былъ натуралистическій элементъ. Въ то время въ романтическомъ лагерѣ не чувствовалось никакого разлада между натурализмомъ и романтизмомъ. Конечно, поэзія шляпъ, изукрашенныхъ перьями, и толедскихъ клинковъ была болѣе по сердцу романтикамъ, чѣмъ сущность реальной жизни, но и дѣйствительность поддавалась поэтической обработкѣ, если обладала красками и характеромъ, огнемъ, страстью и экзотическимъ благоуханіемъ, а все это было у Мериме. Зародыши позднѣйшаго натурализма встрѣчаются у него, какъ и у другихъ романтиковъ, съ тою только разницей, что у этихъ послѣднихъ любовь къ искусству одерживала верхъ надъ подражаніемъ природѣ. Между тѣмъ, Мериме, съ своимъ пристрастіемъ къ жестокимъ сюжетамъ, съ своею дѣланною холодностью, несомнѣнно предшественникъ того эстетическаго направленія, которое выступило въ слѣдующей литературной генераціи. Въ Vie et opinions de М. Graindorge Тэна встрѣчается строка, представляющая отзывъ объ общественной жизны, но имѣющая и болѣе широкое значеніе: Depuis dix ans une nuance debrutalité complète Vélégance (за послѣднія десять лѣтъ оттѣнокъ звѣрства довершаетъ изящество.) Это чувствуется почти у всѣхъ крупныхъ писателей Второй Имперіи, у младшаго Дюма, у Флобера, который могъ бы бытъ названъ Мериме нашихъ дней, наконецъ, у самого Тэна, который радуется совершенно радостью Мериме, если ему приходится описать «прекрасное убійство» и заставляетъ своего Грэндоржа дать читателю точное указаніе самаго практическаго способа зарѣзаться бритвой {«Quand Cromwell passe en Irlande, il marque le nombre et la qualité des gens massacrés, et puis c’est tout. Et cependant quels beaux massacres! Quelle occasion pour pénétrer le lecteur de la froide foreur qui poussait les épées des fanatiques!» Taine: «Essai but Guizot».
(«Когда Кромвеіь переходитъ въ Ирландію, онъ отмѣчаетъ число и званіе убитихъ — и это все. А, между тѣмъ, что за чудныя убійства! Какой случай пронизать читателя холодною яростью, направлявшею шпаги фанатиковъ!»).}.
Въ настоящее время Мериме считается классикомъ. Его ясная, прозрачная форма, его боязнь лирическихъ нелѣпостей и метафорической риторики, казалось бы, обезпечиваютъ ему мѣсто за предѣлами романтической группы. Но мы видѣли, что въ извѣстномъ смыслѣ на всѣхъ французскихъ романтиковъ слѣдуетъ смотрѣть какъ на классиковъ и потому болѣе явственный классическій отпечатокъ Мериме ничуть не отдѣляетъ его отъ большой литературной группы французскихъ романтиковъ.
Но если мы еще примемъ во вниманіе, что онъ, наравнѣ съ Викторомъ Гюго и де-Виньи, находился подъ вліяніемъ Вальтеръ-Скотта, что онъ имѣетъ несомнѣнное родство съ Байроновскимъ сатанизмомъ, что онъ, этотъ трезвый скептикъ, писалъ даже вещи во вкусѣ Гофмана, какъ, напримѣръ, La vision de Charles XI, что онъ былъ непосредственнымъ ученикомъ Бейля, что онъ, совершенно въ духѣ романтизма, почти всегда изображалъ чужеземное и несовременное, то мы найдемъ у него столько чертъ, общихъ французскимъ романтикамъ, что признаемъ въ немъ истинное дѣтище его вѣка.
Его образъ, хотя бы и лишенный искусственной оригинальности, достаточно выдѣляется изъ геніальнаго поколѣнія 1830 г. Другіе влетали на. арену въ блестящихъ латахъ, въ золоченыхъ шлемахъ, съ развѣвающимися знаменами. Онъ — черный рыцарь на великомъ романтическомъ турнирѣ.
- ↑ Victor Hugo, raconté par un témoin de sa vie. II, p. 159; Eug. de Mirécourt: Mérimée, p. 25.
- ↑ Снимокъ съ этого портрета можно найти у Мориса Турнё. Maurice Tourneux: «Prosper Mérimée. Ses portraits, ses dessins, за bibliothèque».
- ↑ Бейль (Стендаль) Георга Брандеса. Русская Мысль 1887 г., кн. III.
- ↑ «Souvent voue ne me semblez pas assez délicatement; or il faut cela dans un roman pour me toucher».
- ↑ «Le plue vilain pays du monde que les nigauds appellent la belle France».
- ↑ Только маститый Гёте публично объявилъ Мериме авторомъ иллирійскихъ стихотвореній. Но Мериме въ одномъ изъ своихъ писемъ справедливо отзывается съ нѣкоторою горечью о доводахъ, которыми великій поэтъ подкрѣпилъ сдѣланное имъ разоблаченіе псевдонима „Гіацинтъ Маглановичъ“: „Мы обратили вниманіе на то, что въ словѣ Guzla скрывается имя Gazul“ и т. д. Дѣло въ томъ, что Мериме, домогавшійся, подобно всѣмъ молодымъ французскимъ романтикамъ, одобренія Гёте, прислалъ ему вмѣстѣ съ книгой письмо, въ которомъ довѣрилъ ему тайну своего авторства.