Мелочи жизни Наполеона I (Фёдоров-Давыдов)

Мелочи жизни Наполеона I
автор Александр Александрович Федоров-Давыдов

Опубл.: 1909. Источник: az.lib.ru

Александр Федоров-Давыдов
Мелочи жизни Наполеона I

Наполеон I

(Исторический очерк)

Вот имя, которое все знают и которым интересуются все!..

Целый век отделяет нас от эпохи Наполеона, а имя его до сих пор окружено какой-то таинственностью и силой и возбуждает к себе всеобщий интерес. Пройдут еще века, а люди все-таки будут помнить этого человека! Из простого сержанта, бедного, никому неизвестного человека, иностранца по происхождению, поднялся этот человек до звания императора Франции. Это говорит о большом уме и редких способностях этого человека, но назвать Наполеона «великим» мы не можем и не должны. Велики те люди, которые своею жизнью, своею деятельностью принесли людям счастье. Мы называем «великим» нашего первого императора Петра, и это вполне справедливо.

Петр Великий преобразовал Россию. До него Россия была отсталая, непросвещенная, грубая страна, а Петр сделал ее просвещенной и европейской страной. За это мы и называем его Великим. Beлик был ученый Ньютон. Своими знаменитыми открытиями он создал целую науку. Велик Стефенсон, открывший удивительную силу пара и построивший первый паровоз. Велик Фультон, создавший первый пароход. Велик Гуттенберг, осчастлививший человечество изобретением книгопечатания. Велик Эдиссон, своими изобретениями облагодетельствовавший человечество. Без этих людей мы жили бы менее счастливо и удобно, чем живем теперь.

А Наполеон? Огнем и мечом прошел он по всей Европе, оставляя за собой кровавый след, десятки и десятки тысяч трупов своих и неприятельских солдат… Миллионы людей погибли, благодаря ему; моря слез пролились, тоже благодаря ему. Он жил не на счастье людям, а на горе им.

Между тем, в Наполеоне и во всей его жизни есть очень много интересного и даже поучительного, и это обращает внимание на него. Из неизвестности он добился того, что сделался французским императором. Простой, заурядный человек не мог бы добиться этого. Наполеон сделался историческим лицом, т.-е. лицом, имевшим крупное значение в истории. Не будь Наполеона, многое в последующей истории Европы совершилось бы не так, как произошло на самом деле. Наполеон показываем нам, до какого величия может быть доведена индивидуальность человека, его сила воли и твердое намерение во что бы то ни стало добиться своего.

Между Пиренейским и Апеннинским полуостровами расположен Корсиканский залив. В этом заливе находится небольшой остров Корсика, который дал заливу свое имя.

Здесь, в небольшом городке Аяччио 15 августа 1769 года и родился Наполеон. Он происходил из фамилии Бонапартов; отец его был мелким адвокатом и бедным человеком; кроме Наполеона, у него было четыре сына и три дочери. Наполеон был вторым ребенком.

Корсиканцы были известны своею природною грубостью, храбростью и горячностью. Таким был и Наполеон и в детстве, и после, сделавшись взрослым. Мрачность, горячность и быстрая раздражительность особенно ярко вылились в его характере. Будучи еще мальчиком, он чувствовал в себе непреодолимое желание властвовать над братьями, сестрами и сверстниками.

«Я не отступал ни перед чем, — рассказывает о себе Наполеон, — и не боялся ничего: колотил одного, царапал другого и наводил страх на своих сверстников. Больше всего доставалось от меня моему старшему брату Иосифу… Сверх сего, он получал еще выговор от матери, так как я всегда сваливал всю вину на него, не дав ему одуматься и первому пожаловаться на меня».

Когда Наполеону было шесть лет, его отдали в учение в школу. Учился он хорошо. С товарищами обращался самым бесцеремонным образом: за насмешки над собой он лично расправлялся с обидчиками, вступая с ними в драку, бил их палками, осколками кирпичей и вообще всем, что попадалось ему под руку. Он никогда не обращал внимания на то, что перед ним было много противников, и один выходил против десятерых.

В 1779 году Наполеона поместили в военное училище в Бриенне на казенный счет. К этому времени он подучился говорить по-французски, но плохо, так как на Корсике, которая не принадлежала Франции, население говорило не по-французски. Вообще Наполеон всегда говорил и на других языках грубовато и писал с грамматическими ошибками.

Бриеннская школа была школой дворянских детей, избалованных, франтоватых. Наполеон же был некрасив и неуклюж и, как сын бедных родителей, дичился товарищей. Он был одинок среди товарищей, игры и забавы которых он презирал. Если же ему случалось быть в их обществе, то он выказывал к ним такое презрение, которое бесило их.

Вследствие всего этого Наполеон весь предался занятиям науками и чтению и сделался одним из первых учеников. Он читал все, что попадалось ему под руку, стремился все узнать; но больше всего любил он читать описания войн, и Юлий Цезарь и Плутарх сделались его любимыми писателями. Учителя были им очень довольны, но говорили, что у него нрав властолюбивый, требовательный, упрямый.

Мало-по-малу, видя в нем самостоятельность, силу воли, неоспоримый ум, стали уважать его и товарищи, которые даже побаивались его, так как Наполеон на всякую насмешку и обиду сейчас же отвечал тем же, никогда не оставаясь в долгу.

Так, например, каждому из воспитанников училища был отведен в саду небольшой клочок земли. Достался такой участок и Наполеону. Недолго думая, он захватил соседние чужие участки и присоединил их к своему, огородил все это высокой изгородью, и у него получилась цитадель. Нужно было видеть, с каким бешенством защищал он ее, когда товарищи пробовали сделать на нее покушение. Забрав свои книги, он удалялся с ними в эту свою цитадель и там, в тиши, читал и учился.

Самолюбие Наполеона, не оставлявшее его всю жизнь, уже тогда было сильно развито. Наказания, налагаемые на него учителями, сильно задевали его гордость. Когда однажды учитель наказал его за провинность и велел ему, надев платье из грубой шерстяной материи, обедать, стоя на коленях на пороге столовой, то это так оскорбило мальчика, что вызвало у него нервный припадок.

В играх Наполеон всегда стремился быть предводителем; товарищи чуяли за ним эту способность и всегда выбирали его распорядителем игр. Однажды зимою, когда выпал обильный снег, Наполеон предложил товарищам построить из снегу крепость, разбиться, на две партии и вооружиться снежками. Одна партия должна была защищать крепость, а другая — штурмовать ее. Наполеон построил такую крепость с фортами, бастионами и редутами, что начальство было крайне изумлено такими военными способностями мальчика; а когда Наполеон во время боя снежками у этой крепости начал командовать, то все пришли в восторг.

За хорошие успехи Наполеона перевели в 1784 году в военную академию в Париже. В это время ему было 15 лет. Здесь он жил в одной комнате с товарищем де-Мази, с которым сильно подружился. Любовь к знанию не покидала его и здесь, и он учился прекрасно.

Через год он вышел из военной академии офицером. Его назначили в артиллерийский полк, стоявший в Балансе; туда же назначили и приятеля его, де-Мази. У Наполеона денег совершенно не было, и половину дороги он ехал на счет де-Мази, а остальную половину оба друга шли пешком, так как деньги де-Мази все вышли. В Балансе Наполеон перебивался кое-как. После перевода его на службу в другой город положение его не улучшилось. Он одевался кое-как, ел впроголодь. Часто он ездил к себе на родину, на Корсику, к матери, которая также жила очень бедно.

В это время во Франции подготовлялась революция, т.-е. народ восставал против своего правительства. Восставшие в Тулоне призвали к себе на помощь англичан и испанцев, которые и прислали свои военные корабли. Правительство отправило против восставших войско, и в это войско назначило Наполеона. Благодаря удачным советам Наполеона, Тулон был взят. Этот успех принадлежал всецело Наполеону. и за него он получил чин генерала.

Однако, дальше дела Наполеона пошли очень плохо. Служа Франции, он тайно служил и своей родине Корсике, которая хотела восстать и отделиться от Франции. Все это кончилось тем, что Наполеон попал даже в тюрьму, но был оправдан, вышел из тюрьмы и снова поступил на военную службу.

Его денежные дела опять пошли очень плохо. Было такое время, что ему приходилось прямо-таки голодать. Одежда его была старая и плохо сшитая. Он исхудал и истощился, и вид у него был такой, что он стыдился появляться между своими знакомыми. Чтобы прокормиться, он вынужден был заняться торговлей подержанными книгами.

Не лучше было положение его братьев и сестер; они все перебивались кое-как, а часто прямо-таки голодали. Наполеон бросался то туда, то сюда, желая устроить свою жизнь как-нибудь более сносно, но неудачи всюду преследовали его. Он просился даже на русскую военную службу, но не был принят. Тем не менее Наполеон надеялся на будущее.

— При мне есть сабля, — говорил он, — а с нею я пойду далеко. — И мы знаем, что он оправдал на деле эти слова.

В конце концов, Наполеон добился своего. Его знание военного дела постепенно выдвинуло его впереди всех, и он получил должность главнокомандующего французскими войсками, воевавшими в Италии против австрийцев.

В этом случае все были уверены, что французы будут побеждены. Денег у них не было, всюду свирепствовал голод; кроме того, их было значительно меньше, чем неприятелей. Французская армия в Италии состояла из 38 тысяч оборванных и голодных солдат. Солдаты жили грабежами; не отставали от них и офицеры; но все они были храбры и отважны. Между тем неприятели были сыты, хорошо одеты и прекрасно вооружены.

Против них-то и выступил Наполеон со своими босыми и голодными войсками. Однако, эти босые и голодные люди под начальством Наполеона превратились в непобедимых героев, которые нанесли сильное поражение сытым и хорошо одетым неприятелям.

Наполеону не пришлось отдыхать. На него шла отборная австрийская армия под начальством эрцгерцога Карла. Наполеон бросился ему навстречу и смешал австрийцев по дороге, к удивлению всей Европы. Еще немного, и Наполеон подошел к столице Австрии, Вене, и остановился в ста верстах от нее. Австрийцы испугались такого решительного приема и подписали все условия, какие им предложил Наполеон.

С этого начинается слаба Наполеона, как непобедимого, гениального полководца. Далее следует ряд побед его, одна’ замечательнее другой.

Желая нанести удар Англии, сопернице Франции, Наполеон предпринял поход в Египет, где хозяйничали англичане. Поход этот был очень труден. Войска Наполеона шли в Египте под палящими лучами солнца, увязая в жгучих песках. Тем не менее Наполеон окончил этот поход победителем. Но трудности похода и появившаяся среди солдат чума сильно истощили войска, и Наполеон двинулся обратно во Францию. Когда истощенные французы, как тени, добрались до г. Абукира, их встретила сильная армия турок, но Наполеон ловким обходом отбросил и уничтожил их.

Когда Наполеон высадился на берег Франции, то народ приветствовал его, как лучшего своего героя и своего защитника. Наполеон добрался до Парижа. Он сам чувствовал себя героем, которому правительство многим обязано, чувствовал силу свою, знал, что войска любят его и по одному его приказу сделают все, что он ни прикажет им.

В Париже в это время шла борьба между различными партиями; одни желали одно правительство другие — другое. Правление было республиканское. Наполеон арестовал правителей республики, и во главе Франции, представителями власти были избраны три консула. В числе их был поставлен Наполеон в качестве первого консула.

И вот тогда-то он и сделался настоящим правителем Франции. Ему в это время было 30 лет от роду. Консулы избирались на десять лет, но Наполеон вскоре добился того, что его сделали пожизненным консулом.

Наполеон достиг того, чего он домогался, — власти, и стал властвовать единолично; все остальные только служили ему. Он принялся улучшать общественную жизнь французов: устроил новые суды, издал новые законы, — так называемый «Кодекс Наполеона», — устраивал школы, открывал университеты и т. п. Постепенно все привыкли видеть в Наполеоне повелителя Франции, и потому, когда Наполеону предложили сделаться императором Франции, то это никого не удивило. 2 декабря 1804 года Наполеон короновался.

Став императором, Наполеон задумал подчинить себе всю Европу. Он говорил: «Не будет покоя в Европе до тех пор, пока она не подчинится единому начальнику». А этим единым начальником должен был стать, как предполагал сам Наполеон, он сам.

С того времени, как Наполеоном всецело овладела эта идея, начинается борьба Наполеона со всей Европой. Англия, Россия, Австрия, Неаполь и Швеция соединились вместе против Наполеона и выставили против него полмиллиона войска.

По-видимому, положение Наполеона было трудное. Он велел французскому адмиралу напасть на английский флот. Французский флот был сильнее английского, но зато англичанами командовал гениальный адмирал Нельсон, который разгромил французов у мыса Трафальгар, близ Кадикса, хотя и сам пал в этой битве.

Тогда Наполеон решил идти вперед, и через месяц он уже был на границе Германии, имея двести тысяч войска. В три недели он уничтожил стотысячную армию неприятелей и двинулся дальше. Имея истомленное войско в 80 тысяч человек, Наполеон встретил союзные войска и с ними — трех императоров у Аустерлица. Произошла знаменитая битва. Наполеон вышел победителем из этой битвы и заключил почетный для себя мир.

Однако, он видел, что мир этот скоро нарушится, и ему придется снова воевать. И действительно, против Наполеона снова составился союз Европейских держав, в котором не участвовала Австрия, но зато принимала участие могущественная Пруссия.

Дело началось с того, что прусский король потребовал, чтобы Наполеон удалился из Германии, и двинул против него свои лучшие войска. Наполеон заманил пруссаков в ловушку, и в один день, 14 октября 1806 года, разом одержал над ними две победы — под Иеной и у Ауэрштедта. Пруссаки были разгромлены и обратились в ужасное бегство. Король их едва не попал в плен. Пруссия превратилась в часть Франции.

Тогда Наполеон стал расправляться с союзниками Пруссии. Среди этих союзников наиболее сильным был русский император Александр I. Стотысячная русская армия, под начальством Беннигсена, встретила Наполена под Фридландом, и здесь, 14 июня, Наполеон разбил русских так, что Александр I предложил Наполеону заключить мир.

Они свиделись у Тильзита на плоту, посреди реки Немана. По тильзитскому миру Пруссия была разделена, и Россия признала, что Франции принадлежит все, что завоевал Наполеон.

Наполеон поднялся во всем своем величии. Он не хотел больше воевать. В союзе с Россией он хотел поделить между собою и Александром I всю Европу.

Между тем, покоренные народы не сидели сложа руки, а деятельно готовились, соединившись вместе, как один человек, подняться против Наполеона.

Приходилось опять воевать, и Наполеон весною 1809 года уже воевал в Баварии и вошел опять победителем в Вену. Его новые победы доставили ему такую славу, какою он не пользовался до того. Его называли в это время «западным императором». Вся Европа, от Варшавы до Пиринейского полуострова включительно, принадлежала Франции. «Еще года три, — говорил Наполеон весною 1811 года, — и я буду владыкою вселенной».

Теперь Наполеону предстоял поход в Россию. Император Александр I двинул войска в Литву. Вступил в Россию и Наполеон. «Хотят войны, — сказал он, — буду воевать. Одна-другая битва, и я буду в Москве, и Александр I падет на колени передо мной!» А император Александр I говорил. — «Не положу оружия, пока хоть один неприятельский солдат останется в России. Лучше отращу себе бороду и буду питаться картофелем в Сибири вместе с последним из моих крестьян, чем примирюсь с Наполеоном».

Русскими войсками командовал Барклай-де-Толли. Он медленно отступал в глубь России, заманивая за собой Наполеона. Погода стояла неблагоприятная: то ливни, то жара, грязь и пыль изнуряли неприятелей. По дороге крестьяне жгли деревни и прятались в лесах, откуда и нападали на французов.

Так приблизился Наполеон к Смоленску и начал громить город из ста орудий. Но он с ужасом увидел, что жители сами разрушали город. Под Смоленском же французы узнали удаль казаков с их пиками. Двухдневный бой под Смоленском стоил русским и французам одинаковое число жертв. Наполеон удивился, узнав, что под Смоленском сражались с ним не все русские войска, а только часть их. Он пустился в новое преследование русских. Армия Наполеона таяла, изнывала: люди ели мертвечину, пили воду из луж. Генералы плели себе лапти и шли в них.

Русские увеличивали свои войска. Против Наполеона поднимался весь русский народ; Наполеону предстояла война не с русскими войсками, а со всем русским народом.

Все негодовали на «проклятого немца» Барклая-де-Толли за то, что он отступал перед Наполеоном, а не вступал с ним в бой, и требовали, чтобы главнокомандующим был назначен Кутузов. В конце концов, царь исполнил это общее желание.

Кутузов решил дать сражение Наполеону и стал ожидать его в 40 верстах от Москвы, под Бородином. Бородинская битва (26 августа) окончилась ни в чью пользу. Кутузов отступил и на военном совете в деревне Фили под Москвой решил отдать Наполеону Москву без боя, а сам двинулся на Калугу. Следом за ним 2 сентября в Москву вступили французы; Наполеон думал хорошо отдохнуть в богатой Москве и стал ждать, что москвичи выйдут к нему, а царь запросит мира. Ни того, ни другого он не дождался, а узнал то, чего он уже никак не ожидал.

Наполеону донесли, что Москва пуста, что жители покинули ее, и в Москве ютится всякий сброд и среди них колодники, которых выпустили из тюрьмы.

В мрачном настроении Наполеон въехал в Москву, а на другой день начался пожар Москвы, продолжавшийся три дня и истребивший большую часть города. Поджигателями являлись сами москвичи.

— Это предвестник наших величайших бедствий! — воскликнул Наполеон, узнав об этом пожаре.

Между тем наступили сильные морозы; в Москве не хватало топлива, хлеба, одежды, и армия Наполеона терпела сильные лишения и постепенно уменьшалась в числе.

Пришлось уходить из России. За Наполеоном по пятам следовали русские. Когда Наполеон выбрался из России, у него от всей его великой армии оставалась всего-на-всего тысяча человек и девять пушек.

Император Александр I заявил, что он подпишет мир в Париже, куда и двинулся со своими войсками. Народы, побежденные Наполеоном, теперь восставали против него и присоединялись к русским войскам.

Наполеон прибыл в Париж и собрал там новую армию, но это была уже не его прежняя армия, и вся она состояла большею частью из подростков. Но и с этой армией Наполеон одержал ряд побед. В конце концов, он должен был уступить силе союзников, которые после ряда битв вошли в Париж. Народ французский устал от постоянных войн и принял хладнокровно известие об отречении Наполеона от престола. Французским императором был провозглашен Людовик XVIII, а Наполеон был сослан на остров Эльбу.

— Боже мой, да неужели же все это не сон? — были’ слова Наполеона.

Францией стал править Людовик XVIII, но его управлением народ не был доволен, и это недовольство росло изо дня в день. Стали вспоминать Наполеона. — «Да здравствует император!» — кричали повсюду. Военные гарнизоны бунтовали, солдаты открыто называли Наполеона императором Франции.

Все это доходило до слуха Наполеона. Он понял, что стоит ему появиться во Франции, и сразу все снова станут на его сторону.

И он появился 1 марта 1815 года на берегу Франции. Войска и народ быстро перешли на его сторону. Людовик XVIII бежал из Парижа, захватив свои бриллианты и 14 миллионов франков денег.

Вся Европа пришла в ярость, узнав, что Наполеон снова на троне. Европейские державы составили против него союз и двинули к границам Франции более миллиона солдат.

Наполеон хотел царствовать мирно, без войн. Когда же он узнал, что союзники не согласны с этим и хотят уничтожения его, Наполеон решил выступить против них и одержал ряд побед; но при Ватерлоо он сам понес поражение.

Тогда державы решили сослать Наполеона на остров святой Елены, опасаясь этого человека. Здесь, 5 мая 1821 года, он умер.

Перед смертью он завещал: «Желаю покоиться на берегу Сены, среди французского народа, который я так любил».

Желание его было исполнено. В 1840 году прах Наполеона с великою торжественностью перевезли в Париж, а на острове св. Елены остался домик, в котором жил Наполеон. Домик этот цел и по-сейчас.

Анекдоты и рассказы современников о Наполеоне I
Детские годы

Сведения о детских годах Наполеона довольно скудны. Настоящее имя его было Николай Бонапарт, и он сам переименовал себя в Наполеона, потому что это имя звучало красивее, да и прозвище такое встречалось довольно редко.

Про наружность Наполеона существует много рассказов. Современники сообщают, что у Бонапарта в детстве был желтый цвет лица. Его товарищи приписывали это одному обстоятельству, которое, конечно, он сообщил сам. Как рассказывают, во время корсиканской войны няня его была принуждена бежать с ним в горы, где и кормила его козьим молоком, а когда коза случайно издохла, то стала поить его некоторое время прованским маслом. Это будто бы повлияло на цвет его лица.

По самым точным сведениям, Наполеон родился 15 августа 1769 г. в Аяччио, на острове Корсике, в доме, впоследствии совершенно уничтоженном пожаром.

По странному совпадению, которое впоследствии оправдала вся история его жизни, первым одеялом малютке послужил старый ковер, где был изображен окруженный гирляндами цветов один из подвигов героев Гомера, которые ему было суждено превзойти впоследствии.

С самого раннего детства Наполеон стал выказывать необыкновенную силу характера, великодушие и отвращение к изнеженности.

Когда его братья совершали какой-нибудь проступок, подозрение и наказание падали прежде всего на него.

Он никогда не защищался и не оправдывался из-за природной гордости; он позволял посадить себя на хлеб и на воду на несколько дней, не жалуясь, не говоря ни слова в свою защиту, пока истина не отрывалась сама собою. Ему казалось легче и благородней страдать молча, чем выдать брата или сестру.

Он очень любил одиночество. И теперь еще возле Аяччио показывают дикую скалу, расположенную на берегу против маленького островка Сангиниера, в саду, принадлежавшем раньше семье Феш.

В этом мрачном убежище Наполеон любил проводить долгие часы в полном одиночестве и задумчивости. Это место и теперь еще называется «Гротом Наполеона». Кто может сказать, какие мысли в это время назревали в его пылкой голове?

В Аяччио показывают также маленькую пушку, весом в тридцать фунтов, которая в то время была его любимой игрушкой.

С пятилетнего возраста его поместили в пансион, содержатель которого был хорошим знакомым семьи мальчика. Маленькие товарищи Бонапарта часто дразнили его за то, что они называли его дикостью, и смеялись над небрежностью его туалета. Подчас они также прятали его книги и похищали лакомства, которые мать каждый день клала в корзиночку Наполеона. Маленький Бонапарт переносил все это с необычайным терпением, бросая только презрительный взгляд на своих сотоварищей.

Но если шалунам случалось заходить слишком далеко в своих шутках, гордость мальчика возмущалась, и он вызывал их на единоборство всех без разбора; количество противников его не смущало; он никогда не считал их.

В это же время он достойно доказал свою отвагу, готовность к самопожертвованию и присутствие духа. Однажды вечером он только что вернулся из пансиона и вошел в комнату, как вдруг над его головой раздался страшный треск, и в ту же минуту бревно сорвалось с потолка комнаты, в которой сидели его дедушка и братья. Все бросились бежать в страхе, все… кроме него! Верный только своему инстинкту, он бросается вперед и напрягает изо всех сил свои слабые руки, чтобы поддержать опускающееся бревно; и он поддерживал его до тех пор, пока не подоспели к нему на помощь старшие.

— Хорошо! Очень хорошо, Наполеоне! — восклицает старик, успокоившись немного от пережитого испуга. — Ты будешь спасителем и надежным заступником своей семьи.

Этот двоюродный дед Наполеона, архидиакон в Аяччио, был главным наставником своих маленьких внуков. Средства отца Наполеона, Карла Бонапарта, были слишком ограничены, чтобы позволить ему обратиться к наемным учителям; сам же он, несмотря на отличное образование, не был в состоянии заниматься с ними, поэтому он их и поручил архидиакону.

Хотя этот последний часто бывал прикован к постели преклонным возрастом и болезнями, но его любовь к порядку и мудрая экономия давали возможность всему дому жить в довольстве.

В торжественную минуту, когда у его смертнаго одра собрались все его внуки, склонившие головы, чтобы принять его благословение, и приготовившиеся выслушать его последние слова, он произнес знаменательную фразу, оказавшуюся пророческою:

— Совершенно излишне думать о карьере Наполеона: он сам себе сделает карьеру. Иосиф, ты старший в семье, но Наполеон ее глава; смотри же не забывай этого!

Всем известно, как блистательно осуществилось это пророчество впоследствии!

Вот что говорит о своем детстве сам Наполеон в своей автобиографии, диктованной им на острове св. Елены. — "Наша фамилия всегда занимала первое место между знатными фамилиями в Корсике. Одни говорят, что она находится в родстве с фамилией Комненов, другие утверждают, что мои предки происходят от Тревизских владетелей. Я не утверждаю и не отрицаю ни того, ни другого мнения. Каждый знатный род имеет свои баснословные предания. Как бы то ни было, но Бонапарты всегда занимали почетное место в Италии, именно в Тоскане. По причине гонений и беспорядков, происходивших от разных переворотов, некоторые из них переселились в Корсику.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Отец мой был дворянин, человек прекрасной наружности, гордый и образованный. Он учился в Пизанском и Римском университетах. Когда Корсика была присоединена к Франции в 1768 г., он был отправлен депутатом в Париж и вместе с другими был благосклонно принят французским двором. В это время родоначальником нашей фамилии был дед мой — Люциан Бонапарт, архидиакон церкви в Аяччио, — старик умный, бережливый, строгих нравов. Соотечественники уважали его, родственники благоговели перед ним.

"Отец мой, — Карл Бонапарт, был женат на Марии Летиции Рамолино. Мать моя была прекрасна собою и еще в молодости обнаруживала превосходный ум и твердый характер. Семейство наше было огромное: у меня было пять братьев и две сестры. Я был вторым из братьев.

"Родился я в Аяччио 15-го августа, в день Успения, когда мать моя только что вернулась с религиозной процессии. Первою колыбелью моею был ковер, вышитый цветами. Первая женщина, взявшая меня на руки, была добрая и прямодушная корсиканка Саверия… Она с заботливостью ходила за мной в пору моего младенчества и помогала матери при первоначальном моем образовании.

"Другие много говорили о моем детстве, а мне самому о нем почти нечего сказать. Я был как все дети; только, говорят, очень хорош собою, угрюм и задумчив. Голова у меня была большая, а сам я был тонок и гибок; руки у меня и тогда были красивые, черты лица правильные, — словом, меня считали хорошеньким мальчиком.

"Мне с детства были внушены религиозные чувства, которые и впоследствии не изгладились в моей душе. Я был любопытен до крайности, но меня занимали не сплетни, не повседневные мелочи; мне хотелось знать поводы и причины явлений, занимавших меня; меня интересовало состояние моего отечества. Вопросы мои иногда изумляли моего деда Люциана, который с удовольствием думал, что когда-нибудь я сделаюсь светилом церкви.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Первые годы мои прошли в скромном уединении. Воспитываемый, как тогда воспитывались все корсиканцы, т.-е. дурно, я, однако же, научился читать, а это уже значило много, научился марать кое-как бумагу, что я назвал «своим письмом». Это последнее искусство сохранилось у меня на всю жизнь в своем первобытном виде. Причина этому — мои мысли, которых никак не может догнать перо: между тем как я пишу слова, воображение мое уже далеко улетело вперед.

"Так как нас у отца было много [А именно: Жозеф, Люсьен, Луи, Жером, Элиза, Полина и Каролина], то он всячески заботился заблаговременно пристроить каждого из детей возможно лучше.

"Приехав в Париж депутатом в 1774 году, он привез с собою двух моих братьев, мою сестру Елизавету и меня. По своему происхождению мы имели право поступить в учебные заведения, основанные для воспитания дворянства. Сестра моя была определена в Сент-Сирское училище, а я — в приготовительный класс Бриенской школы.

"Это было для меня началом новой жизни. Не имея еще полных десяти лет, вдали от родных, я очутился в полном одиночестве. Товарищи мои смотрели на меня не как на своего соотечественника; я был для них чужой, — корсиканец. Смуглый цвет моего лица, загоревшего от зноя моей скалистой родины, моя молчаливость, мое итальянское произношения сначала отталкивали их от меня.

"Они стали досаждать мне разными способами; я стал защищаться. Эта борьба развивала во мне твердость характера, и я вскоре своею смелостью и решительностью приобрел перевес над своими товарищами. Они подчинились моему влиянию и не только перестали терзать меня своими насмешками и проказами, но сделались ко мне предупредительными.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Я занимался как нельзя больше математикой и историей [Про эти науки Наполеон выражался так: «История, — говорил он, — раскрывает гений, а математика дает правильность и безошибочность его действиям»], но историю изучал я не для развлечения; нет, мне хотелось видеть, как другие поступали прежде меня, и воспользоваться их примерами. Однажды мне дали сочинение Плутарха на французском языке. Я с жадностью прочел его от начала до конца и после этого читал каждый день. Благодаря ему, у меня разгоралось желание, чтобы и мою жизнь когда-нибудь описали. Тут в первый раз начали пробуждаться во мне честолюбивые мысли. Тут же я понял, что для выполнения их надо упорно и долго трудиться, что счастье редко приходит к людям, что, напротив, люди должны идти к нему, искать его. Теперь я говорю об этом ясно, но тогда я это чувствовал неопределенно, смутно.

«Как бы то ни было, но история великих полководцев древности возбуждала во мне желание соперничать с ними. Александр Македонский, Аннибал и Цезарь сделались моими любимыми героями».

Учебное время

Когда Наполеону было десять лет, отец его покинул Корсику и отправился в качестве корсиканского депутата в Версаль. Он взял с собою Наполеона и поместил его в военное училище в Бриенне, считавшееся в то время лучшим во Франции.

Наполеон поступил в бриеннское училище с радостью. Учителя сразу обратили на него внимание, благодаря его настойчивому прилежанию; но в школе он все же был одинок. Когда ему случалось сходиться с другими учениками, их отношения к нему всегда отличались некоторой странностью: сверстники его инстинктивно склонялись перед его характером, превосходство которого совершенно подчиняло их. Он сам, господствовал ли он над ними или оставался им чуждым, казалось, внушал им скорее страх и уважение, чем дружбу. Однако, привязанности подобного рода, которым он остался верен даже в дни величайшей славы, достаточно доказали в будущем, что он был способен на самые благородные чувства.

Бонапарт был нелюбезным и мало сообщительным товарищем, с хмурым выражением лица, всегда плохо одетый и с плохими манерами. В Бриенне, совсем ребенком, он охотно играл с товарищами; но в Париже, в военной школе, будучи уже пятнадцати лет, с презрением отстранялся от игр, считая свой возраст важным и чувствуя свою неловкость и неуклюжесть.

А насколько он был неловок, это видно из того, что он не мог бегать, прыгать или ловко бросить камня; он не умел начертить на песке простого круга. Мало того, он был неряшлив и в своем туалете. Хотя молодые люди были обязаны сами заботиться о своей прическе — заплетать косу и завивать по букле над каждым ухом, но для него приходилось делать исключение и заставлять парикмахера приводить в порядок его волосы.

Был ли Бонапарт, по крайней мере, выдающимся учеником? Многие заявляют, что незнание латинского языка было всегда для него большим ущербом. По прибытии в школу он еле-еле мог объясниться по-французски, и потому ему дали особого учителя французского языка, Дюпюи. Думали, что ему будет довольно трудно изучить этот язык, и потому его избавили от латинских уроков. У Наполеона остался на всю жизнь своеобразный акцент во французском языке, и вполне правильно он никогда не умел писать на нем.

Что касается способностей Наполеона, то он вовсе не обладал даром той особой памяти, с которою некоторые дети выучивают уроки, изложенные в виде вопросов и ответов; но он превосходно помнил содержание прочитанного и еще ребенком любил делать выдержки из читаемого, хотя читал очень много, большею частью исторические сочинения. Ему была хорошо знакома история великих людей, и временами иные видели, как он с некоторыми из своих товарищей, взобравшись на стол, разыгрывал сцены, почерпнутые из чтения.

Любимою книгой Наполеона была итальянская история Корсики, где восхвалялись патриотические герои, где французы подвергались нападкам, англичане же, наоборот, восхвалялись, как защитники.

Бонапарт превосходил своих товарищей уже потому, что поступил в школу, будучи старше остальных на два года; а два года имеют большое значение в детском возрасте.

Справедливость Наполеона

Вся школа, где в то время обучалось около ста мальчиков, выбирала библиотекаря, старшину и тринадцать распорядителей, для заведывания библиотекой, устроенной на денежные штрафы и на добровольные пожертвования.

Один из историков Наполеона, — в то время его товарищ, — Кастрес, вел пропаганду в пользу своего друга, желая, чтобы Наполеона выбрали библиотекарем; но письма, которые он писал, чтобы привлечь на свою сторону других товарищей, были перехвачены и переданы Бонапарту, проводившему другого кандидата. Когда «совет тринадцати» собрался, Бонапарт встал и начал говорить, что он считает своим долгом обнаружить перед собранием интригу; он узнал, что желают неправильно выбрать библиотекарем лицо, не способное занять такой ответственный пост.

Случай помог открыть ему интригу; он нашел клочки изорванной бумаги; любопытство побудило его сложить эти куски, и он был поражен, найдя в них предложение одному из товарищей подать свой голос за известную личность, а не поступать по голосу совести.

Бонопарт прибавил, «что он не узнал, чей это почерк, а клочка бумаги с подписью ему не удалось найти: но он твердо уверен, что никто из собрания не был автором этого письма, потому что подобные действия не честны».

Но во время своей речи Бонопарт несколько раз пристально взглядывал на Кастреса и так смутил последнего, что тот не мог произнести ни слова. Все, кого Кастрес раньше привлек на свою сторону, перешли на сторону Бонапарта, смотрели на Кастреса с злорадною улыбкой, а покровительствуемое Бонапартом лицо было выбрано большинством голосов.

Игры в войну

После непродолжительного пребывания в училище характер Наполеона значительно изменился. Подчиняясь равной для всех дисциплине, он стал суровым и мечтательным. Рекреационные часы он проводил в школьной библиотеке, читал Полибия, Плутарха и Оссиана. Чтение древних историков и шотландского барда стало насущной потребностью для него. Могучему уму Наполеона, его грандиозному воображению уже в столь раннем возрасте была необходима подобная, слишком тяжелая для других, пища. Другого рода явления также выдавали его воинственные склонности.

Когда он в редких случаях присоединялся к развлечениям своих сверстников, игры, предложенные им и заимствованные из глубокой старины, состояли всегда в грандиозных битвах, которые велись под его собственным предводительством.

Изучая с истинной страстью различные науки, он мечтал лишь о том, чтобы применить научные теории на практике к фортификации и защите армии.

Во время суровой зимы 1783—1784 года снег выпал в таком изобилии, что покрыл все сады и дворы училища. Со всех сторон виднелись сделанные из снегу траншеи, бастионы и редуты. Все ученики усердно помогали при этих сооружениях.

Наполеон лично планировал, распоряжался и вел все эти работы. Едва они бывали окончены, как инженер обращался в полководца. Он предписывал порядок атаки и систему защиты, урегулировал движение обеих сторон и, становясь попеременно то во главе осаждающих, то во главе осажденных, он возбуждал восторг как учеников, так и посторонних жителей, собравшихся посмотреть на это зрелище. Он удивлял всех своей необычайной находчивостью и точностью отдаваемых им приказаний. С этого дня он стал чем-то в роде героя как для учеников, так и для учителей.

Строгий критик

В Бриеннском училище Наполеон оставался до четырнадцатилетнего возраста. В 1783 году шевалье де-Кералио, инспектор всех французских военных училищ, особенно полюбивший этого талантливого ученика, разрешил ему поступить в Парижское военное училище, несмотря на его юный возраст и с некоторым снисхождением по экзаменам. Наполеон оказывал блестящие успехи только в изучении истории, географии и математики, и бриеннские монахи хотели продержать его у себя еще год для усовершенствования в латинском языке.

— Нет, — возразил им де-Кералио, — я вижу в этом молодом человеке такие способности, которые следует развить как можно раньше.

Наполеон поступил в Парижское училище 17 октября 1784 года. Там он вскоре добился такого же превосходства, как в Бриенне, особенно в отношении математических наук.

Все профессора отдавали справедливость необычайным способностям Наполеона; только один профессор немецкого языка Бауэр, по предмету которого Наполеон не делал ни малейших успехов, ошибочно судил о нем. Этот профессор, ставивший знание немецкого языка выше всего, выказывал глубокое презрение к Наполеону. Однажды, когда этого, последнего не было на его месте во время урока, Бауэр осведомился о причине его отсутствия. Ему сказали, что Наполеон держит экзамен по артиллерии.

— Да разве он знает что-нибудь? — спросил профессор с насмешкой.

— Как, сударь? — ответили ему. — Разве вы не знаете, что изо всех учеников нашего училища он самый сильный по математике?

— Действительно, я уже слышал об этом; это даже заставило меня подумать, что математика дается только глупцам!

И так как ученики возмутились подобным суждением, он добавил:

— Можете говорить, что угодно, но ваш Наполеон Бонапарт навсегда останется болваном!

Сделавшись консулом, Наполеон узнал об этом нелестном мнении своего прежнего учителя и великодушно отомстил ему, назначив его переводчиком современных языков при своем личном кабинете, с ежегодным содержанием в 8000 франков.

Но странное дело! Эта милость только еще более утвердила старого профессора в том самом мнении, которое он составил о своем ученике шестнадцать лет назад.

Зародыш дисциплины

Во время больших празднеств в Бриеенне, как, например, при раздаче призов, посты, поставленные для сохранения внешнего порядка, всецело замещались учениками. Для роли старших по постам избирались ученики, наиболее отличившиеся своим безукоризненным поведением в течение года. Наполеон каждый раз удостаивался этой чести.

При одном из подобных торжеств он был назначен начальником «поста театрального». Ученики должны были представить «Смерть Цезаря», и целая толпа собралась у дверей зрительной залы. По распоряжению начальства, в зал пропускали только по билетам.

У жены училищного привратника билета не оказалось. Тем не менее, чувствуя себя все-таки некоторым образом «начальством», она все же появилась у дверей, требуя пропуска. Наполеон, весь исполненный сознания своего ответственного положения, не признающий ничего, кроме военной дисциплины, и знающий, что никогда не следует нарушать данного распоряжения, не позволил пропустить эту женщину. Подобный отказ очень рассердил эту последнюю, которая и разразилась бранью.

Толпа хотела вступиться за нее. Дежурный сержант торопится предупредить своего начальника.

Наполеон появляется на пороге двери, и, окинув всю эту возбужденную толпу уверенным взглядом, приказывает:

— Удалить немедленно эту женщину, вносящую сюда беспорядок и нарушение приличий.

И его жест так же, как и его слова, внушили такое уважение толпе, что все молча и покорно разошлись без малейшего ропота.

Молоденькие офицеры

2 сентября 1785 года в Парижское военное училище проникла великая новость.

Людовик XVI подписал накануне приказ о производстве в офицеры артиллерии пятидесяти восьми учеников Парижского училища.

Никто не мог бы объяснить, как эта новость могла залететь так быстро за стены училища, но о ней говорили повсюду от дисциплинарного зала до кабинета маркиза Тимбурс-Валенса, тогдашнего директора школы.

Вскоре стали известны и имена счастливцев, в числе которых был и Наполеон, блестящим образом выдержавший экзамен, во время которого он далеко превзошел всех товарищей своими познаниями.

Следующего 10-го октября пятьдесят восемь приказов о производстве в офицеры были присланы в военное училище, подписанные королем и за его печатью. Каждый получил свой указ и официально узнал о своем назначении.

Среди молодых офицеров, назначенных в полк Ла-Фера, были Бонапарт, Демазис и др.

Несколько дней спусти, в послеобеденное время, два ученика вышли из военного училища в сопровождении сержанта-инструктора. За ними шел комиссионер с их маленькими чемоданами в руках.

Они прибыли как раз во-время, расцеловали на прощанье старого унтер- офицера и вскарабкались на империал кареты, которая сейчас же тронулась по дороге в Фонтенбло.

— Наконец-то, мы на свободе! — воскликнул младший из двух, подталкивая локтем своего друга словно для того, чтобы испытать немного эту свободу, которую он так долго ждал.

— Да, мы свободны!.. — ответил тот. — И к тому же мы теперь офицеры!..

Дилижанс прибыл в Лион 5-го октября. Оба молодых человека поселились в скромной гостинице. Они еще носили мундир военного училища. Этот костюм, хорошо обрисовывавший красивую фигуру первого офицера, но слишком выставлявший на показ худые руки и ноги второго, был в одно и то же время элегантен и строг. Он состоял из кафтана темно-синего цвета, с малиновым стоячим воротником и нагрудником, застегнутым на груди гладкими серебряными пуговицами. Треугольная шляпа, украшенная тонким серебряным галуном, не имела никакой кокарды. Короткие панталоны из красного сукна не прикрывали колен, а башмаки были украшены маленькой золотой пряжкой. Этот костюм, привлекавший внимание всех гулявших по улицам Лиона, не раз приводил в смущение и досаду вновь прибывших.

Эти два ребенка (одному из них было шестнадцать, а другому семнадцать лет) имели довольно аристократический вид. Старший был красивый, рослый малый с юношеским лицом, розовым цветом лица, кротким взглядом и вьющимися волосами; младший, — наоборот, был бледен и худ, мал ростом и имел немного странную фигуру. Его правильные, но строгие черты лица, его темные гладкие волосы, — все это придавало ему вид, мало гармонирующий с обычной в этом возрасте беззаботностью, в его глазах, не голубых и не черных, но представляющих как бы смесь этих оттенков, порою словно сверкала молния. Его разговоры, вместо того, чтобы объяснить то, что было загадочного в этой наружности, казалось, делали ее еще загадочней. Гармоничный и звучный, но вместе с тем отрывочный, с. сильным итальянским акцентом, голос его имел что-то захватывающее и невольно обращал на себя особенное внимание. Блондин был шевалье Александр Демазиз; брюнет — Наполеон, будущий французский император.

В Лионе для наших путешественников началась настоящая офицерская жизнь. Власть профессоров уже не тяготела над ними. Они принялись усердно посещать театры и кофейни.

Наполеон имел очень ограниченные средства, его товарищ также. Еще несколько кутежей, и им едва не пришлось уехать из Лиона, не купив необходимых книг, которые они могли найти только в этом городе.

Во время одной из своих прогулок два друга встретили господина Барлэ, служившего в качестве секретаря у графа Марбефа, когда этот последний был губернатором Корсики. Барлэ узнал молодого Бонапарта, которого он часто видел в Аяччио.

Наполеон объяснил ему свое неприятное положение. Барлэ снабдил молодых офицеров достаточной суммой, чтобы доехать до Валенсии, и дал также Наполеону рекомендательное письмо к одному господину, жившему в этом городе. Необходимо было отправиться немедленно; но привлекательность гарнизонной жизни заставила их пробыть в Лионе еще несколько дней. Наконец, они как-то утром отправились в путь пешком, с немного отяжелевшей головой и пустым кошельком.

В тот же вечер они остановились на ночлег в Виенне, в Дофине, а на другой день, измученные усталостью и умирающие от голода, прибыли в Сент-Валльэ, в шести милях от Валенсии; они сделали более семи миль меньше чем в десять часов, не имея все время другой пищи, кроме чашки молока и кусочка хлеба.

Демазис был совершенно истощен, так как согласился на подобный монашеский способ путешествия с места на место только в угоду своему товарищу; Наполеон же посоветовал этот способ, надеясь хоте немного сэкономить расходы.

Хотя путешественники просили своего хозяина разбудить их на следующий день на заре, но девять часов уже пробило на деревенской колокольне, а они еще спали сном старых инвалидов. Два часа спустя, они уже были в Турноне. Там они осведомились, открывались ли когда-нибудь двери коллегии для чужих? Получив утвердительный ответ, оба друга отправились туда.

В этом великолепном заведении, которое было, незадолго перед тем преобразовано в военное училище, оба молодых человека были радушно приняты профессорами и учениками. Между этими последними Наполеон встретил несколько старых знакомых. Там также он увидел одного из своих прежних учителей из Бриенна.

Было довольно поздно, когда Наполеон и Демавис покинули Турнон; но после форсированного марша они, наконец, увидели Валенсию.

Прежде чем войти в город, они захотели исправить беспорядок, произведенный в их туалетах бывшим переходом. Они желали представиться в приличном виде гарнизону, в котором, быть может, им предстояло прослужить несколько лет. Это произошло в небольшой таверне справа от дороги, а вечером они уже входили в Валенсию, где и остановились в первой попавшейся им гостинице.

Затем Наполеон отправился в ратушу. Но служащие уже все разошлись. Наполеон собирался уже отложить на следующий день объявление о своем прибытии и выправку квартирного билета. К счастию привратник побежал предупредить секретаря, который и прибыл вскоре. Секретарь извинился перед молодым офицером за то, что заставил его ждать, и попросил показать министерский приказ о назначении Наполеона в Валенсию.

— Нас двое, сударь, — ответил Наполеон. — Мой товарищ, утомленный длинной дорогой, надеется, что вы будете иметь любезность простить его отсутствие; он поручил мне передать вам его бумаги: вот они. Соблаговолите, прошу вас, проверить их и передать мне квартирные билеты, на которые они дают право. Завтра, несомненно, господин шевалье Демазис, мой друг, отдохнув с дороги, будет иметь честь представиться вам и лично поблагодарить вас.

Эти слова, произнесенные просто и вежливо, были тогда так необычайны в устах молодого дворянина и офицера, — людей, имевших обыкновение дерзко обращаться с мещанами, — что писец был совершенно поражен. Он едва бросил взгляд на подорожную отсутствующего офицера и совсем не посмотрел на бумаги Наполеона, а сейчас же взял готовый бланк, сделал необходимые записки, подписал и передал просителю, который его тут же прочитал.

В нем значилось:

«Во имя короля!

Госпожа Клодина Бу, хозяйка кофейни клуба, обязуется поместить у себя в доме двух подпоручиков королевской артиллерии, полка Ла-Фера, и снабдить их всем, на что они имеют право».

Внизу стояло:

«Госпоже Бу, угол Гранд-рю-рю-Круссан в Валенции (Дофино)».

— Это недалеко отсюда, — сказал старый чиновник. — На доме нет вывески, но вы его легко найдете. Первый встречный с удовольствием проводит вас туда, потому что в Валенсии все вежливы и любезны. Кроме того, — сказал он, поднимая на лоб свои зеленые очки, — всякий будет даже благодарен вам, если вы дадите ему случай оказать услугу новому офицеру нашего гарнизона, молодому человеку, такому вежливому, как вы.

— Отлично, благодарю вас, сударь, — ответил Наполеон и поторопился назад к своему товарищу.

Через четверть часа будущий император и его товарищ представились «во имя короля» своей новой хозяйке, которая их приняла очень вежливо.

На следующий день, прежде чем приняться за исполнение служебных обязанностей, Наполеон пожелал узнать об условиях пансиона. Хозяйка сказала ему, что правительство уже позаботилось об этом; все поручики и подпоручики, без исключения, столовались в «Трех голубях», и цена была одинакова для всех.

Однако, он нашел лучшим отправиться лично к метрдотелю и условиться с ним таким образом, чтобы иметь право брать ежедневно или один обед, или обед и ужин, по собственному усмотрению, с платою семи ливров в месяц. Эта цена и эти условия ясно показывают вошедшую в поговорку умеренность Наполеона.

Затем пришлось заняться служебными визитами. Первый визит, конечно, был сделан полковому командиру. Этот последний обратил особенное внимание на Наполеона и удивился, почему он, родившийся в такой гористой стране, почти неприступной для артиллерии, выбрал именно этот род оружия.

Наполеон ответил:

— Господин полковник, с тех пор, как я пользуюсь милостями короля, я остался корсиканец только по происхождению.

— Но почему вы сделались именно артиллеристом, а не кавалеристом, пехотинцем или моряком.

— Потому, что я почувствовал здесь (и Наполеон приложил палец ко лбу) что-то, говорившее мне, что артиллерия — единственный род оружия, при котором ничтожество не может отличиться; единственный род оружия, в котором превзойти тех, которые уже идут хорошо, может считаться двойной заслугой.

— Да, все это верно; но Корсика, в которой никогда нельзя будет пустить в ход пушек, что скажете вы о Корсике, молодой человек?

— Ничего не скажу, господин полковник; Корсика больше не существует для меня. Кроме того, если бы моя родина отделилась от Франции или, вернее, если бы генуэзцы попытались овладеть ею, разве не было бы обязанностью и доказательством способностей офицера артиллерии воздвигнуть батареи и провести пушки там, где раньше никто не сумел этого сделать?

Хотя Наполеон и имел уже офицерский чин, но по тогдашним правилам ему все же пришлось прослужить три месяца в низших чинах: простого канонира, младшего унтер-офицера и ефрейтора.

Среди офицеров полка Ла-Фера, ставших теперь его товарищами, Наполеон нашел нескольких старых знакомых по Бриеннской школе и нескольких земляков. Эти последние были так обрадованы встречей с ним, что из присутствующих поинтересовались узнать, не родственники ли они. Тогда Наполеон ответил с заметным волнением.

— Нет, сударь, мы даже не кузены, но все мы родились на острове Корсике.

И после маленькой паузы он добавил, возвышая голос:

— На нашем острове, когда какая-нибудь вендента не делает нас врагами с самого начала, слово «земляк» значит — «друг, преданный до гроба»! Спросите этих господ!

И Наполеон указал рукою на офицеров, которых только что так горячо расцеловал.

Этот жест, эти последние слова, выражение, с каким он произнес их, поразили всех присутствующих.

В будущем!..

В молодости Наполеон был очень беден и жил настолько сжато, что часто нуждался в самом необходимом. Но он мужественно переносил всевозможные лишения; никогда никто не слышал от него какой-либо жалобы на свое тяжелое положение. От этого Наполеона удерживали природная гордость и самолюбие.

В 1785 году Бонапарт был принят в Парижскую военную школу. Он настолько блестяще сдал все приемные экзамены, что был одновременно с принятием в школу произведен в чин подпоручика артиллерии в полк Ла-Фера, который стоял в Валенсии, в качестве гарнизона.

Бонапарт был страшно обрадован тем, что он, наконец-то, мог начать самостоятельную жизнь. Но мало этого, он увидел, что теперь, получая определенное жалованье, он может оказывать помощь своей семье.

Для первой, так сказать, пробы он выписал к себе в Париж своего младшего брата, Людовика, который был моложе его на десять лет. Через двадцать с лишним лет Людовик стал королем в Голландии, а Бонапарт — французским императором, властелином полумира; но пока что, до поры до времени, братья Бонапарты жили у госпожи Бу, которая содержала в Париже гостиницу средней руки и кофейную.

Комната Наполеона находилась как раз над биллиардной; она была маленькая, неуютная, — да и платил-то он за нее всего только двенадцать франков в месяц. Людовик занимал около комнаты брата маленький, полутемный чуланчик.

Наполеон Бонапарт уже в то время чувствовал большую склонность к дисциплине, за которой он потом постоянно следил с непоколебимой строгостью. Так, каждое утро Наполеон будил брата, стуча палкой по ножке своей кровати и никогда не делая ему в этом ни малейшей поблажки. Подняв брата, Наполеон тотчас же садился с ним за уроки.

Но Людовик долгое время никак не мог привыкнуть к такому порядку и всячески старался избежать тягости суровой дисциплины брата.

Наконец, однажды Людовик пустился на хитрости, хотя из этого ничего не вышло. Не Людовику было морочить Наполена.

Разбуженный стуком палки брата, Людовик вошел к нему в комнату с каким-то разочарованным видом, ступая вяло, с перевалкой.

— Что такое с тобою нынче случилось? — спросил его Наполеон с досадой и нахмурился. — Ты сегодня, по-моему, — сама олицетворенная лень.

— Да, братец, ты прав… Да и есть причина… Уж очень славный сон видел я сегодня!.. Это от него у меня такое настроение.

— Что же ты видел во сне?..

— Да то, что я уже король, и что мне можно отдохнуть часок-другой лишний, — отвечал Людовик.

— Вон оно что. А я, что же, верно, был императором? — пожал плечами Наполеон. — Но так как ты будешь королем только тогда, когда я стану императором, то тебе можно погодить мечтать о королевстве. К тому же, истинный король именно должен спать меньше всех, а работать вдвое больше… Ну, так пока что, повтори-ка мне правила умножения и деления.

Затем начался урок, и будущий император принялся выслушивать уроки от будущего короля Людовика Бонапарта.

Нервность Наполеона

Наполеон, попав в немилость у нового правительства после Тулонской осады, лишился звания артиллерийского генерала. Осужденный на продолжительное бездействие, он продал своих лошадей и экипаж, собрал небольшие, имевшиеся у него деньги и решил отправиться жить в деревне частным человеком.

В это-то время он вспомнил о Валенсии, где в юности он три года прожил в совершенной неизвестности, но крайне счастливо.

В сопровождении своего старшего брата Иосифа Бонапарте он отправился в Монтелимар.

Наполеону понравилось местоположение, климат его и красивые окрестности, и он стал расспрашивать, не продается ли где-нибудь здесь поблизости небольшое, недорогое имение?

Ему указали на г. Грассо, маклера, с которым он и условился осмотреть небольшую деревню «Боссере», что на местном наречии означало: «Прелестное жилище». Самое название поместья уже намекало на восхитительное местоположение его.

Действительно, Наполеон вместе с Иосифом внимательно осмотрели это имение и нашли его для себя удобным и вполне подходящим; но имение это было очень велико, и они опасались, что его стоимость превысит их средства. Наполеон решается спросить об этом маклера.

— Я отдаю его за двадцать тысяч франков, это почти даром, — ответил тот.

Наполеон и Иосиф, возвратясь в Монтелимар, посоветовались и нашли, что их небольшое состояние позволяет им приобрести эту пустыньку. На другой же день они назначили свидание с Грассо, чтобы на месте покончить дело.

— Я очень рад, что мы купим это поместье, — сказал Наполеон брату. — Но я не понимаю, почему он ценит его так дешево. Нет ли тут какого-нибудь недостатка?…

На другой день Грассо отправился в имение с ними вместе и они снова тщательно осмотрели его. После осмотра Наполеон выразил Грассо откровенно свое удивление, почему так дешево уступает он этот хорошенький загородный домик.

— Нет ли какого-нибудь важного недостатка, г. Грассо? — спросил он.

— Есть, — ответил г. Грассо, несколько смущенный, — но это совсем не важно для вас.

— В чем дело? — спросил Наполеон. — Я все-таки хочу знать.

— Видите ли, в чем дело, в этом доме было совершено убийство.

— Какого рода?

— Сын убил отца!..

Наполеон вздрогнул, побледнев, как полотно, и дрожащей рукой схватил брата за руку.

— Отцеубийство! — воскликнул он. — Хорошо, что сказали, поедем, братец, отсюда, поедем!..

И он выбежал из домика, сел в кабриолет, и оба брата возвратились в Монтелимар.

Затем Наполеон тотчас же потребовал почтовых лошадей и быстро выехал в Париж.

Тайный секретарь

Когда Наполеон был избран первым консулом в 1800 году, он случайно узнал о многих злоупотреблениях, в которых был замешан тайный секретарь его собственной канцелярии, г. Бурьень, его товарищ детства. Оказалось, что г. Бурьень участвовал в одном торговом предприятии и помогал его хозяевам обманывать своих покупателей, доводя их этим до полного разорения. Банкротство другого торгового дела и открыло эту тайну, о которой Наполеон даже и не подозревал.

Неожиданное известие крайне раздражило его, но он сдержался и решил проследить все дело.

Но прошло несколько дней, и Наполеон узнает, что Бурьень, не стесняясь манкировать текущими делами по канцелярии, преспокойно ликвидирует одно темное дело и в то же время уже предпринимает другое.

Взбешенный этим известием, Наполеон не пощадил бы Бурьеня, но за него заступились приближенные Наполеона, — Фуше и Талейран.

— Хорошо, я подумаю! — сказал Наполеон.

Не желая оставлять около себя такого предосудительного человека, он дал Бурьеню поручения, как своему посланнику, в Пруссию и Саксонию, и отправил его из Парижа. Но и там Бурьень не оставил своих замашек, руководимый ненасытимым корыстолюбием и жадностью.

Раздраженный слухами об этом, Наполеон вызвал Бурьеня в Париж и вручил ему полную отставку. С той поры Бурьень принужден был вести частную жизнь, попав в полную немилость к Наполеону…

В 1804 году Наполеон короновался французским императором, и тогда Бурьень воскрес духом и рассчитывал не только примириться с Наполеоном, но даже свободно занять свои прежние должности.

Однако, по справкам оказалось, что гнев императора на своего бывшего секретаря не только не уменьшился, но еще даже усилился, а потому все попытки к примирению с ним остались безуспешны. Наполеон был неприступен, и даже его супруга, Жозефина, попытавшаяся, было, замолвить слово за Бурьеня, принуждена была отступить ни с чем при его строгих словах:

— Сударыня, занимайтесь вашими тряпками и оставьте Бурьеня, имя которого я запретил произносить в моем присутствии, в покое. Вы это знаете.

Бурьень, приведенный этим в отчаяние, ухватился за последнее средство к своему спасению и решил обратиться к Леклерку, одному из камердинеров Наполеона, к которому новый монарх был благосклонен до слабости.

Этот Леклерк был оригинальный простак, любивший своего государя до фанатизма и отлично знавший, как любил его и сам государь. Он умел при случае воспользоваться этою благосклонностью; но никогда не употреблял ее во зло, потому что был от природы очень умен и обладал большим тактом делать и действовать всегда во-время и кстати.

К этому-то служителю, который каждое утро подавал императору его полчашки кофе или шоколада тотчас, как только тот вставал с постели, и прибегнул Бурьень. Для этой цели он отправился к нему в Тюльери.

— Вы одни, любезный Леклерк, — сказал он ему, — разговариваете дружески с императором, а потому одни вы можете выпросить у его величества аудиенцию мне. Если же он только согласится меня увидеть и выслушать меня, то я вполне оправдаюсь перед ним в возведенных на меня клеветах; тогда я одному вам буду благодарен за возвращение мне его милости.

— О, нет, сударь, я не решусь даже произнести вашего имени перед императором, — отвечал Леклерк, — ведь я был свидетелем, как он отделал Иосифа, Людовика, госпожу Мюрат да, кажется, и самое императрицу! Он непременно прогонит меня. Разве вы не знаете, что он зажал им рот одним словом, которого я не осмелюсь повторить перед вами.

— Какое вам до всего этого дело, любезный Леклерк?.. Попробуйте испросить мне у него аудиенцию; я уверен, что ваше простодушное представительство будет действительнее ходатайства других. Они не умели взяться за это дело; но вы — совсем другое, и я останусь вам вечно благодарен за это: вам же известно, что на меня можно положиться.

Леклерк пытался, было, отделаться от этого поручения; но так как он раньше этого был кое-чем обязан Бурьеню и вообще не был ни неблагодарным, ни человеком придворным, то и поддался просьбе, обещая попробовать. Подумав с минуту, он сказал Бурьеню:

— Хорошо, приходите завтра в то время, как я обыкновенно вхожу к императору. Если он будет в духе, то я попробую вас ввести к нему, а если нет, то я ни за что не отвечаю.

На другой день Бурьень явился в назначенное время и ожидал Леклерка в зале, находившейся перед императорскою спальнею. Там в это время был только дежурный камер-лакей, который хорошо знал Бурьеня.

В шесть часов утра вошел Леклерк и, услышав звонок, отправился к государю, который, по обыкновению, тотчас же осыпал его множеством незначительных вопросов.

Наполеон любил поболтать с ним, а в этот день, к тому же, он был в чрезвычайно говорливом настроении. Леклерк счел это благоприятным для Бурьеня, а потому, чтобы обратить на себя внимание Наполеона, он сам был молчаливее обыкновенного. Император сразу заметил это.

— Ты сегодня что-то очень скромен и сдержан, — сказал он ему, — не болен ли ты?

— Нет, государь, но тут вас уже дожидается один человек.

— Черт возьми! Так рано? Кто ж это?

— О, государь!.. — отвечает Леклерк с совершенным равнодушием, — это один из тех, которых ваше величество не желаете видеть, и который измучил меня своими просьбами о доставлении ему у вас аудиенции, но я отказал ему.

— И вы очень хорошо сделали, сударь! — возразил император строго. — С какой стати вы осмелились бы просить меня о том человеке, про которого вы знаете, что я не хочу его видеть?!..

— Государь, я ему говорил то же самое; но на замечание мое о том, что я никогда не смею…

— Говорить мне о нем, не правда ли? — прервал Наполеон с живостью. — На это вы ему отвечали, что вы согласны… Я вас знаю! А кто это такой?

— Государь, теперь я не смею нам назвать его.

— А я хочу его знать, говорите сию минуту.

— Итак, государь, это… Бурьень.

При этих словах Наполеон с бешенством вскочил со стула и оттолкнув ногою столик, который упал от него в нескольких шагах.

— Это взяточник! — вскричал он, — человек, которого я не хочу видеть!.. А вы, сударь, после этого — глупец! Подите вон. Теперь вы мне более не нужны.

Говоря эти слова, Наполеон дрожал от гнева. Бурьень ничего этого не знал, и когда Леклерк выходил из императорской комнаты, то, чрезвычайно взволнованный гневом Наполеона, он не знал, как сказать Бурьеню о своем неуспешном исполнении его поручения; этот последний не дал ему времени объясниться и радостно подошел к нему.

— Ну, что, любезный Леклерк, его величество согласились принять меня, не правда ли?

— Да, да, — отвечает Леклерк полу-сердито, полу-печально. — Я говорил о вас; император чертовски расположен в вашу пользу. Войдите, если хотите; вы сами можете судить об этом.

— Я это знал наперед, — вскричал Бурьень и с некоторою уверенностью входит в комнату императора.

При виде его, Наполеон замер на месте от удивления и негодования, и даже не мог произнести ни слова. Бурьень, истолковывая в свою пользу различные чувства, выражающиеся на его лице, бросился к его ногам, умоляя о прощении и припоминая об их детстве. Император, не переставая осыпать его упреками, выслушал его, пожал ему руку и поднял его.

— Перестань, Бурьень, перестань! Да, я прощаю тебя, я забываю все и из уважения к твоей жене, к твоему семейству, которых я люблю и уважаю, я готов для тебя сделать еще что-нибудь, но не могу оставить тебя при себе: отныне это невозможно; я дам тебе должность, но предупреждаю тебя (и Наполеон произнес эти слова с расстановкою), что ты должен вести себя так, чтоб я не слыхал о тебе ничего дурного, в противном же случае… Теперь Бурьень, оставь меня! Мы не должны быть вместе. Меня для тебя не существует!.. Дюрок объявит тебе мою волю, и ты скоро получишь приказание от Талейрана… Ну, прощай же, ступай!

Через две недели бывший тайный секретарь был назначен консулом в Гамбург с титулом полномочного министра.

Деревянные ноги и костыли

Как-то раз, во время заграничного путешествии Наполеон и Жозефина посетили Майнц. Им посоветовали осмотреть загородный домик курфюрста, называемый «Фаворит», на о. Кен.

Погуляв по острову, Наполеон и Жозефина сели завтракать и тут случайно разговорились с одной бедной старушкой, которая сидела у дверей маленькой хижины. Наполеон заинтересовался ею и знаком, подозвал ее к столу.

— Слушай, добрая старушка, — сказал Наполеон, — на твоем домике крыша никуда не годится. Отчего ты не починишь ее?

Старуха не знала в лицо императора, приняла, его за обыкновенного путешественника и добродушно разговорилась с ним.

— Ох, любезный господин, уж очень бедны мы, — не до того!.. Детей у нас трое, а у мужа не всегда бывает работа…

— А чем занимается твой муж?

— Да он, сударь, у меня токарь и приготовляет для раненых костыли и деревянные ноги; но когда войны нет, так и заработки его плохие. Прежде-то много воевали, жить ничего было!..

При словах костыли и деревянные ноги лицо императора омрачилось, и он многозначительно посмотрел на Жозефину, которая слегка пожала ему руку, как бы отвечая тем, что она поняла его, и опустила голову.

— Разве можно работать только костыли да деревянные ноги? — продолжал Наполеон раздраженно. — Действительно, теперь это плохое ремесло: в нем уже нет надобности.

— Само собой, поэтому-то и обедняли.

— Ну, а сколько вам надобно на поправку вашей хижины?.. — спросила ее Жозефина.

— Ох, прекрасная барыня, нам нужно очень, очень много. И не сообразишь сразу-то.

— Однако, — спросил Наполеон, — сколько же?

— Нам надобно, по крайней мере… по крайней мере…

И старуха, поглядевши на небо, просчитавши по пальцам, сказала с глубоким вздохом:

— Надо, по крайней мере, четырнадцать луидоров; но нам и в целую жизнь не придется этого заработать; работа идет так плохо с тех пор, как уже более не дерутся, и раненые не нуждаются в косты…

— Но всегда нуждаются в стульях! — вскрикнул раздраженно Наполеон, прерывая слова старухи, видимо, с тем, чтобы она не повторяла своих костылей и деревянных ног, которые, казалось, очень опечалили Жозефину, — Скажи своему мужу, чтобы он работал стулья, они всегда нужны.

Потом, сказав несколько слов на ухо сопровождавшему их гофмаршалу, император взяв у него сверток с пятьюстами франков, разломал его, сам отсчитал двадцатифранковые монеты и бросил их в передник старухи, не верившей своим глазам.

Жозефине едва удалось уверить старуху, что золото не фальшивое, и что оно пойдет ей впрок.

Проказы Наполеона I

Многие думают, что в молодости Наполеон был исключительно молчалив и мрачен, но это ошибочное мнение: он порою бывал очень весел и любил устраивать различные проказы вместе с товарищами. Позднее, на острове Святой Елены он нередко любил рассказывать об этих проказах.

— Был у нас старый восьмидесятилетний командир, — рассказывал он, — которого мы очень любили и уважали, но который порою нам очень надоедал своей суетливостью. Однажды он присутствовал при артиллерийской стрельбе и следил за каждым выстрелом через полевой бинокль. Он уверял, что каждый раз снаряд перелетал далеко за мишени, беспокоился, спрашивал у соседей, не видели ли они, куда попала граната, но никто не мог сказать, так как мы каждый раз похищали снаряды во время заряжения. Старик был не глуп; после пяти-шести выстрелов он велел пересчитать гранаты. Оказалось невозможным дольше обманывать его. Он нашел проделку очень забавной, но все же велел посадить под арест на восемь дней всех офицеров, которые участвовали в проказе.

— В другой раз нам захотелось немного отомстить одному из наших капитанов. Мы сговорились изгонять его из всякого общества, где только могли его встретить, посадить его некоторым образом под арест, заставив сидеть дома. Четыре или пять молодых офицеров распределили роли между собою и вечно следовали по пятам несчастного; они показывались везде, где его можно было встретить, и он не мог открыть рта, чтобы ему кто-нибудь не принялся систематически противоречить, в самой вежливой форме.

— Еще другой раз, — продолжает Наполеон, — товарищ, квартировавший надо мною, вдруг почувствовал несчастную склонность играть на рожке, отвлекая меня таким образом от всякой работы; я его встретил на лестнице.

— Милый мой, наверно, ваш музыкальный инструмент вас очень утомляет?

— Нисколько, уверяю вас.

— В таком случае вы очень утомляете других.

— Мне очень жаль.

— Вы бы лучше сделали, если бы пошли подальше, например, в лес играть на вашем рожке; вам там было бы гораздо удобнее.

— Мне кажется, я полный хозяин у себя в комнате.

— Можно заставить вас несколько усомниться в этом.

— Не думаю, чтобы кто-нибудь посмел это сделать!

— Ошибаетесь, мой милый, есть люди, которые посмеют это сделать.

— Вот как! Кто же это?

— Хотя бы я первый.

Сейчас же была назначена дуэль; но товарищеский суд разобрал вопрос раньше, чем разрешить противникам биться. Было решено, что впредь один будет уходить куда-нибудь подальше играть на рожке, а другой должен приучиться быть более терпеливым.

Наполеон-возница

Забавы, подобные описанной выше, подали Наполеону мысль попробовать и свою собственную ловкость и проехать вокруг своей ставки в коляске четвернею и самому управлять лошадьми.

И вот он однажды сел на козлы и взял вожжи у своего кучера, Цезаря, который стал на запятки коляски; в коляске сидели архиканцлер Камбассаре, сенатор Монж и Рапп, дежурный адъютант.

К несчастью, в коляску были запряжены лошади, подаренные Наполеону городом Антверпеном, очень красивые и породистые, но еще не совсем выезженные. Сам Цезарь, несмотря на свою долговременную опытность, истощил все свое искусство для управления этими лошадьми. Молодые и горячие они едва почувствовали, что ими управляет не та рука, которой они привыкли повиноваться, как пустились в галоп по направлению к морю. Цезарь, увидя грозящую им опасность, в тревоге закричал императору во весь голос:

— Государь, левее, притяните левую, государь! Опустите вожжи у серенькой!

— Молчи, молчи, Цезарь, я понимаю свое дело, — отвечал император, который уже не мог совладать с лошадьми.

— Ах, Боже мой! Куда же вы едете, ваше величество? — вскричал Камбассаре, который вместо обычной для него бледности пожелтел, как лимон.

— Вы, Камбрассаре, вечно трусите. Я знаю, что делаю, и прекрасно везу вас.

— Действительно, ваша светлость, — заметил Рапп, мало заботившийся об успокоении канцлера, — его величество, император, везет нас прямиком через море, в Англию, а ведь мы уже давно только этого и желаем.

— Государь, остановитесь, остановитесь! — продолжал плачевно Камбассаре, увидя, что император с досады начал еще стегать лошадей.

Что касается до Монжа, то, склонив голову и закрывши глаза, он молчаливо размышлял, уцепившись за дверцы коляски, будет ли он убит на смерть или только изувечен?..

Вдруг большой камень на дороге попал под колесо коляски, и она опрокинулась. Лошади тотчас остановились. Наполеон, на десять шагов отброшенный на песок, лишился чувств; у Камбассаре вскочила на лбу огромная шишка; у Монжа шляпа сдвинулась на подбородок… Цезарь остался лежать на дороге. Рапп вовремя ловко соскочил на землю и бросился помогать императору, который уже после первого оттирания пришел в себя. Все, исключая адъютанта, сильно ушиблись.

Когда после этого спросили у императора, что он чувствовал во время падения, он отвечал:

— Сначала я думал, что я умер, но что ж такое смерть?.. — продолжал он, помолчав. — Это — тот же сон, только без сновидения.

Пушечное ядро и золотая табакерка

На одной из батарей, расположенных в Булонском лагере, Наполеон рассматривал стрельбу в зрительную трубу и прекрасную защиту английского адмиральского корабля.

В ту же минуту одно из ядер, брошенных фрегатом, с ужасным свистом пролетело над головою Наполеона и врылось в землю, в небольшой холмик, во ста шагах за императором.

— Эге! — сказал Наполеон. — Неловкие стрелки опять промах дали…

И в то время, как он это говорил, канонер зарядил пушку и омочил баннник в ведро с водою, потом поспешно стал на свое место правого флангового.

— Браво, г. Помайроль, — сказал ему Наполеон, ударивши его дружески по плечу, — я вижу, мой милый, что вы понимаете свое дело!

— Тгоnс de Dieu, государь! Это вы? Ну, каково ваше здоровье? — улыбаясь, сказал матрос-артиллерист.

— Довольно хорошо, мой храбрец. Кажется ты очень занят?

— Bagasse! Думаю, что так. Печь топится в ожидании, пока мы вскипятим вон этих дружков!

Он навел орудие; раздался выстрел, и ядро сорвало с одного из неприятельских бригов флаг, который упал на такелаж.

— Рапп! — сказал Наполеон, обращаясь к своему адъютанту, — дай ему двадцать франков.

У Раппа только и был двойной луидор, и он отдал его.

— Ну, — сказал Наполеон, обратясь к прочим канонерам, — кто хочет получить двадцать франков на водку за мое здоровье? Вот приближается фрегат.

— Тгоnс de Dieu! Я прицеливаюсь, — вскричал Помайроль, — теперь моя очередь.

— Если ты вежливо обойдешься с этим фрегатом, который, кажется, над тобою смеется, так я даю тебе сорок франков.

— В таком случае, они уж у меня в кармане, надеюсь!

Пушку зарядили, Помайроль прицелился, канонеры стали по местам.

— Ну, дурочка, теперь порассердись, — сказал Помайроль своей пушке и сделал знак канонеру, державшему фитиль.

Пушка выстрелила, и ядро перебило пополам главную мачту фрегата.

— Браво! — вскричал Наполеон с восхищением, ударяя в ладоши. — Рапп, дай ему сто франков.

— Государь! — отвечал адъютант и многозначительно качнул головой, показывая этим, что у него нет денег.

— Как? Нет денег? Но они мне нужны, — прервал нетерпеливо Наполеон, ощупывая свои карманы. — Почему было утром не спросить их у меня?

— Tronc dе Dieu! Государь, не сердитесь на этого славного человека; я целую жизнь готов иметь его своим должником, bagasse!

— Послушай, — возьми вот это! — сказал Наполеон, подавая матросу свою золотую табакерку, которая нашлась в его жилете.

Помайроль не смел протянуть руки.

— Бери же, говорю тебе, только постарайся о том, чтоб ее не отняли у тебя англичане.

— Bagasse! Отнять ее у меня?!.. — вскричал матрос, сжимая кулаки, — я скорее проглочу ее, если б она даже была накалена, как ядро!..

— Вон как ты расходился, — прервал его с улыбкою Наполеон и обратился к другим канонерам:

— Продолжайте, как вы начали, и я ручаюсь вам, что в конце будущего года вы в Лондоне будете пить за мое здоровье ром господ англичан.

Преданность делу

Наполеон был хороший психолог; он отлично умел читать характер любого человека по чертам его лица, по выражению глаз, по его поступкам и поведению. Кроме того, он удивительно умел влиять на людей и при малейшем желании подчинял себе любого человека до полного рабства. Приближенные к нему люди обожали его и считали его слово, каждый его поступок настолько великими, что ради них они охотно готовы были пожертвовать своей жизнью, совершенно забывая себя.

В битве при Маренго Наполеон внимательно следил за ходом сражения и за передвижением неприятеля и в то же время спешно диктовал свои распоряжения дежурному офицеру…

Во время этой диктовки случайно пролетавшая шальная пуля ранила офицера в грудь навылет, и тот упал на землю, обливаясь кровью. Наполеон I коротко приказал дежурному ординарцу позвать другого адъютанта.

— Садитесь и пишите, господин офицер! — коротко приказал Наполеон I. — На чем я, однако, остановился?..

В эту минуту умирающий, собрав последние силы, приподнялся и прошептал еле слышно:

— Простите меня за эту оплошность… Мы остановились на…

И он повторил последние слова, продиктованные ему Наполеоном, потом опрокинулся навзничь, в последний раз вздохнул глубоко и затих навсегда…

Бал и скачка

В период царствования Наполеона I самым характерным и оригинальным зрелищем в Булонском лагере было то, когда старые солдаты, страшные неприятелю, предавались, как дети, самым невинным и самым мирным забавам. Гренадеры старой гвардии почти каждый вечер собирались на широком лугу, окружавшем императорскую ставку.

В это время капрал Морланд, соединявший с должностью фехтовального учителя должность танцмейстера, принимался за скрипку и давал уроки танцев некоторым из своих товарищей.

Так как танцовщиц не было, а их непременно кем-нибудь надо было заменять, то те, которые танцевали за дам, обыкновенно засучивали рукава по локоть, снимали галстуки, отворачивали воротники, делали крошечные па и стыдливо потупляли глаза.

Эти игры чрезвычайно забавляли императора, который смотрел иногда на них в окна из-за жалюзи своей столовой.

Никто не был счастливее его при виде того, как какой-нибудь из старых саперов итальянской или египетской армии, с седыми усами, загоревшим лицом, впалыми щеками и сухими ногами, с кротостью и снисхожденьем, отличавшими этих воинов, соглашался заменить собою даму, лишь бы не огорчить товарищей. При этом император хохотал до упаду; он был истинно счастлив весельем своих любимых солдат.

Нередко Наполеон приказывал угостить их прохладительным, подавая по бутылке вина на двоих.

Гвардейские матросы, с своей стороны, также не оставались праздными. Они строили небольшие лодки на колесах с длинными мачтами и широкими парусами, и если случался попутный ветер, то катались на них по морскому берегу. Офицеры генерального штаба преследовали верхом эту сухопутную флотилию и редко успевали ее догонять. При внезапной перемене ветра лодки падали набок, и сидевшие в них гренадеры и матросы валились друг на друга при громком смехе и рукоплескании линейных пехотинцев…

Эта скаковая мания сделалась настолько заразительной, что солдаты затеяли даже беганье взапуски. Наполеон установил в пользу победителей приз в двадцать, сорок и даже в сто франков. Если состязалось несколько полков, то призы разделялись соответственно числу бегавших и назначались победителям сообразно скорости их бега.

Легкая кавалерия также занималась скачками. Призы были в сто и триста франков.

Наполеон пожелал, чтобы и офицеры вступили в состязание, и для этого назначил приз в тысячу двести франков. Совет, составленный из высших офицеров, набросал правила этой скачки и повергнул их на рассмотрение императора, который одобрил их и назначил день скачки.

В назначенный день Наполеон присутствовал на этом состязании. Все состязатели выстроились в одну линию, и, но данному знаку, лошади помчались вихрем. Драгунский офицер Тьерри скоро значительно опередил всех своих соперников и был уже почти у самой цели, как вдруг какая-то собачонка с лаем бросилась под ноги его лошади; лошадь вскинулась на дыбы, начала биться и несколько раз перекатилась по земле вместе с седоком, который, казалось, был прикован к седлу. Хотя и в таком виде, но лошадь Тьерри первая достигла цели, неподвижно распростершись на песке.

Все думали, что сильное животное издохло, а у седока были переломаны руки и ноги. Через две секунды прискакал следовавший за Тьерри эскадронный начальник, который и был провозглашен победителем. В это время упавшая лошадь вместе с всадником кое-как поднялась. Молодой Тьерри собирался уже печально удалиться, немного утешенный участием, оказанным ему зрителями, как вдруг Наполеон вскричал:

— Совсем нет! Приз выигран упавшим.

Окружавшие его судьи сначала почтительно заметили ему, что этот офицер нарушил программу, и что катиться на лошади — не значит скакать.

— Тут дело идет не в этом, — возразил император. — Не средства следует рассматривать, но конец; при том же, конец оправдал средства.

— Конечно, государь, однако-ж…

— Первый явился у цели этот офицер с своею лошадью, а потому ему принадлежит и приз; это мое мнение!

— Но, ваше величество…

— Может-быть, подобная скачка — по драгунской методе, — прервал еще раз император, — а так как вы, господа, предполагаете, что ваша верховая езда дурна, и так как вы очень пристрастны к нововведениям в эскадронном ученьи, так вот вам оно готовое! Конечно, подобное нововведение не пришло бы вам в голову и, признаюсь, что и мне также. Вдобавок, есть весьма простое средство к соглашению наших мнений. Какая единственная цель скачки? — спросил он у генерала, занимавшего место президента. — Не состоит ли она в том, чтоб привести свою лошадь первою к цели?

— Правда, государь, но я думаю, что…

— Генерал, отвечайте мне; да или нет; лошадь драгунского офицера была ли у цели прежде лошади эскадронного начальника?

— Да, государь, однако…

— Довольно. А так как мы согласились в том, что лошадь Тьерри опередила других лошадей, так ей и выдать тысячу двести франков. Но так как лошадь не может дать расписки в получении этой суммы, и так как расписка эта должна быть дана, — присовокупил он, стараясь казаться серьезным, — то взять ее с хозяина лошади, а ему взамен этого выдать деньги.

Потом, обратившись к своему гофмаршалу, сказал:

— Выдать тысячу двести франков Тьерри, которого я произвожу в поручики. Прощайте, господа.

Наполеон желал вознаградить молодого Тьерри за полученный им отказ и за несчастное падение, при котором он мог лишиться жизни. В то же время он желал дать урок высшим офицерам, которые были несправедливы и завистливы к своему подчиненному.

Ученый

Если знаешь предмет, то, конечно, всегда особенно хочется поговорить о нем. Так-то и знаменитый ученый, натуралист Кювье, любил поговорить об естественных науках; но он говорил иногда слишком пространно, вводя в свою речь непонятные термины и выражения.

Наполеон, сам обыкновенно выражавшийся кратко, любил слушать этого ученого, если он только без длинных предисловий доходил до желаемого заключения.

Однажды Кювье, в числе депутации, явился в Сен-Клу для поздравления императора, и лишь только последний заметил его, как тотчас же подошел прямо к нему.

— Здравствуйте, г. Кювье, — сказал он ему чрезвычайно ласково, — весьма рад вас видеть. Кстати, чем вы занимались в академии на прошлой неделе?..

— Государь, мы были заняты свекловичным сахаром.

— А, это очень хорошо. Ну, что ж, полагает ли академия, что французская почва способна к произращению свекловицы?

Кювье, вместо того, чтоб просто и прямо ответить на этот вопрос, как истинный ученый, начал геологическою диссертациею о почве, потом перешел к естественной истории свекловицы, а когда, наконец, он приступил к заключениям, то император уже давно его не слушал и задумался о своих делах. Только молчание профессора вывело его, наконец, из разсеянности.

— Прекрасно, г. Кювье, — сказал он ему, — но полагает ли академия, что почва Франции способна к произращению свекловицы?

Ученый, полагая, что в это время император был занят чем-либо другим, повторил свою диссертацию от начала до конца. Наполеон, не желавший, чтоб она была так длинна, снова задумался о другом предмете; потом, когда Кювье перестал говорить, он, поклонившись ему, сказал:

— Много благодарен вам, г. Кювье. При первом свидании с председателем Вертолетом, я все-таки спрошу у него, находят ли господа академики, что почва Франции способна к произращению свекловицы.

Наполеон в «деле»

Ряд живых, бытовых сцен, помещаемых здесь ниже, прекрасно изображают характер Наполеона I Бонапарта. Холодный, эгоистичный, слишком привыкший видеть, как умирают другие, Наполеон внимательно наблюдал над психической жизнью своих приближенных и солдат и всячески старался укрепить в них то обожание к своей личности и уважение, которые он умел внушать своим умом и силой воли. Он, спокойно истреблявший стотысячные армии, — сочувствует смерти простого сержанта, шутит с канонирами, говорит, что не забудем простого солдата, умершего в битве на поле сражения, принимает участие в судьбе маленького барабанщика… Все это как бы подчеркивалось им и тем крепче порабощало всех этих простых, доверчивых людей воле, уму и выдержке такой крупной натуры, какой был Наполеон.

Накануне Аустерлицкого сражения

Одной из лучших и удивительных способностей Наполеона была способность сосредоточивать все свое внимание исключительно на одном предмете. При Маренго, Аустерлице. Иене, Эйлау, Фридланде, Ваграме и других у него была одна мысль: победа. После одержания этой победы, мысль его уже сосредоточивалась на извлечении из этой победы возможных выгод, и тогда характер превозмогал над этою сосредоточенностью, и за молчаливою важностью наступал поток речи и обычных у Наполеона странностей и неожиданностей. То же самое бывало и в административных делах.

Обыкновенно накануне сражения, пред тем, как ложиться спать, он переходил в маленькую палатку, заменявшую ему кабинет, и призывал к себе своего начальника штаба.

— Ну, Бертье, — говорил он ему с озабоченным видом, — завтрашний день у нас будет славная игра; отправим приказания; в ожидании взрыва бомбы надобно зажечь фитиль… Пиши!

И тогда Бертье садился на углу большого стола, заваленного ландкартами, освещенного двадцатью свечами, и под диктовку писал многочисленные приказы корпусным начальникам великой армии.

На другой день, во время сражения, Наполеон всегда бывал на лошади, поспевал всюду, все предвидел, продолжал отдавать приказания и оставлял поле сражения только после того, как удостоверялся в окончательных результатах того дня.

Вечером в палатке его накоплялось множество депеш, потому что в тот день он не мог уделить достаточного внимания огромной переписке, которую вел во время войны. Он поручал своим секретарям прочитывать ее, отвечать на нее и донести ему о том, что в ней заключалось; потом он диктовал свои дипломатические бюллетени, которыми давалось знать Франции, что она в своих летописях может прибавить еще одно торжество.

С помощью герцога Бассона, он отправлял ежедневные министерские доклады и вместе с своими главными начальниками не терял из виду преследования неприятеля. На другое утро он объезжал поле битвы, осыпал участников похвалами и наградами на самом месте сражения, и, посетив раненых, возвращался в свою главную квартиру.

Вечером, после Аустерлицкого сражения Наполеон ночевал в оставленной хозяевами хижине, на Брунской дороге, где она скрещивалась с Аустерлицкой дорогой. Несмотря на чрезвычайную усталость, он был очень весел. Всех встретившихся с ним генералов он пригласил к себе ужинать. Ужин был сервирован роскошно: на столе красовалось камчатное белье; весь стол был уставлен более чем на сто тысяч франков серебра простого и вызолоченного и хрусталя. Перед каждым из присутствовавших стояла севрская фарфоровая тарелка, стоившая не менее пятидесяти франков.

На требование Наполеона подать хлеба и вина Шамбертен, гофмаршал, заметил ему, что есть только туземный хлеб из ржаной муки, перемешанной с соломою.

— Ну, что ж за важность? Ведь его едят же солдаты? — вскричал он.

Само собой, когда солдаты узнали, что император кушал их хлеб, никто не осмелился после того пожаловаться на скудность пищи.

По окончании этого убогого ужина, Наполеон отправил своего адъютанта Лебрюня с известием о сражении, потом, распрощавшись со всеми самым ласковым образом и отдавши приказания своим маршалам, он укутался в свой плащ и спокойно уснул.

Осмотр поля сражения

С рассветом Наполеон встал, чтобы начать свой обход поля сражения. Внимательно посмотрев во все стороны, он увидел израненного солдата, который тщетно пытался встать. Наполеон подъехал к нему.

— Твое имя? — спросил он коротко, склонившись к седельной луке.

— Жаболо, — сказал тот, — сержант в егерях, фехтовальный учитель 4-го линейного полка.

— А, знаю тебя; я только не мог припомнить твоего имени. Г-н офицер, — вскричал Наполеон, обратившись к одному из сопровождавших его свитских офицеров, — поручаю вам наблюсти за немедленною перевязкою этого человека, вы мне за него отвечаете.

— Перестаньте, майор, — отвечал Жаболо, поддерживаемый офицером, который тотчас же сошел с лошади, — вам не для чего было беспокоиться, я уж совсем поджарен.

— Надеюсь, что нет, — сказал Наполеон, — фехтовальный учитель не должен считать себя пропащим только потому, что ему не удалось во-время отпарировать какого-нибудь удара.

— Извините! — вскричал Жаболо, делая последние усилия, — я ранен ядром навылет, и потому надобно быть знаменитым фехтовальным учителем для отпарирования такого удара и подобного калибра.

— При первом смотре ты получить крест и эполеты, говорю тебе.

— Я не явлюсь на смотр, император! — отвечал Жаболо едва слышным голосом, — и это будет не моя вина; да и что значит смерть сержанта?.. Ничего… только открывшаяся вакансия для товарищей, и это не помешает четвертому линейному идти вперед напропалую со штыком наперевес и всегда оставаться в числе непобедимых!..

Наполеон молча пришпорил лошадь и печально поскакал дальше.

По возвращении в хижину, в которой он ночевал, Наполеон прежде всего послал офицера в лазарет узнать о положении Жаболо. Офицер скоро возвратился.

— Ну, что, сударь, каков он?

— Государь, он перестал страдать.

— А-ах! — вздохнул Наполеон, несколько раз рассеянно ударяя хлыстиком по сапогу.

Потом, помолчав минуту, он прибавил:

— Сегодня после полудня вы отправитесь к корпусному командиру этого унтер-офицера и узнаете, был ли он женат, есть ли у него дети?.. Потом представите мне письменное донесение об его заслугах. А я его не забуду!..

Потерянный орел

На другой день после аустерлицкого сражения Наполеон делал смотр дивизиям и каждой из них выражал свое удовольствие за их подвиги в сражении накануне.

Подъехав к одному батальону, который отступил при нападении на него гвардейской неприятельской кирасирской дивизии, Наполеон неожиданно сурово нахмурился, осадил лошадь и, окинув батальон сердитым взглядом, громко вскричал:

— Солдаты! Что сделалось с тем орлом, который вы от меня получили?.. Не клялись ли вы мне защищать его до последней капли вашей крови?..

Внезапный ропот был единственным ответом на эти слова. Командир этого батальона, опустивши шпагу, вышел вперед…

— Государь! — сказал он нерешительно, — знаменосец убит в минуту первой атаки, и, только после второй, полк успел построиться в каре, и мы заметили, что нашего орла уже нет.

— А что ж вы делали без знамени? — спросил его Наполеон строго.

— Государь! мы пошли отыскивать его у неприятельских кирасир с тем, чтоб взамен отнятых знамен умолить ваше величество пожаловать нам другого орла.

— Солдаты! Поклянется ли мне каждый из вас честью, что он не заметил потери орла?

— Клянемся! — единогласно отвечал целый полк с тяжелым вздохом.

— Поклянетесь ли вы, что, если б вы его заметили, то скорее умерли бы все, нежели оставили знамя в неприятельских руках?

— Да! Да!

— И вы сохраните мне другого орла, если я сам дам его вам, потому что солдат, потерявший знамя, все потерял.

На этот раз в ответ раздались энергические восклицания.

— Хорошо! — сказал Наполеон, простирая руку. — Я соглашаюсь возвратить вам вашего орла. Что до вас касается, командир, — прибавил он ласковее прежнего, — то вы явитесь ко мне после смотра, мне надобно с вами поговорить.

После этого смотра батальонный начальник явился к Наполеону.

— Ага, сударь, очень рад вас видеть!.. — сказал он ему, ответив на его поклон и отводя его в сторону. — Это ваш батальон вчера отступил?

— Государь, неприятель так сильно теснил нас, что нам нельзя уже было стрелять.

— Вечно отговорки, извинения…

— Государь! Я не виноват в том, что я жив! — возразил офицер горьким тоном и с некоторою досадой.

— Ах, командир, что это вы мне говорите? Вы меня совсем не понимаете. Да сохранит меня Бог от упрека вам за то, что вы сегодня живы и здоровы: напротив, я очень рад этому, я только хотел вам напомнить, что вы, господа командиры, должны поддерживать нравственность своих солдат, а ваши вчера струсили.

— Государь! — вскричал офицер, отступая на два шага с побледневшими и дрожавшими губами, — государь, кажется, я доказал вчера обратное, и если ваше величество меня…

— Ваши солдаты струсили, говорю вам! — повторил Наполеон, возвышая голос и устремляя на офицера сверкающие глаза. — Кажется, я понимаю немного это дело и говорю вам, что только подлецы и трусы могут хвалиться тем, что они никогда не трусили, ни разу в целой своей жизни. Понимаете ли теперь?

Подойдя к офицеру, он заметил на отворотах его мундира скважину, окруженную красным пятном.

— Что это такое? — спросил Наполеон с улыбкой, полной участия, и в то же время вложил палец в эту прореху. — Кажется, эта петля здесь не по форме.

— Не знаю, — отвечал офицер равнодушно, — это, может быть, разорвалось.

— А этот эполет, — продолжает Наполеон тем же тоном, — взгляните, в каком он положении! Вам надобно переменить его, сударь. Это все непорядки, нарушение дисциплины!..

Действительно, половина эполета была сорвана выстрелом, так что на плече оставалось только немного перерванной канители у самого эполета.

— Государь! Может быть, это от пули, — отвечал офицер, не обращая ни малейшего внимания на эти неопровержимые доказательства своей храбрости.

— Да, пуля пробила дыру: так точно… На минуту, сударь: вы, кажется, очень спешите, — сказал нетерпеливо Наполеон, заметив, что офицер собирается уйти, — мне еще надобно кое-что сказать вам.

Потом, снова вложив палец в пробоину на отворотах и расширив ее, продолжал, отчеканивая каждое слово:

— Сегодня вечером, полковник, после сбора и осмотра ваших людей, вы явитесь от моего имени к Бертье и скажите ему, чтобы он дал вам розетку для прикрытия этой скважины.

Заметив, что это глубоко растрогало офицера, Наполеон поспешил прибавить:

— Послушайте, будемте спокойны! Без ребячества.

Ступайте и постарайтесь, чтобы вас не убивали; вы сию минуту вздумали пугать этим меня, вашего императора, — человека, который более всех вас любит и лучше всех может оценить. Разве это великодушно? Г-м, дурная голова!..

И потянувши его слегка за усы, он поспешно отвернулся от него и подошел к своим маршалам, для избежания «сантиментальной сцены», как он выражался.

Переряженный Наполеон

Монумент на Вандомской площади воздвигался довольно медленно; беспрестанно встречались всякого рода задержки то за тем, то за другим.

Наполеон, который сгорал от нетерпения как можно скорее торжественно отпраздновать открытие этого монумента, по своей горячности, выходил из себя и чуть не каждый день ссорился с архитекторами.

Часто приезжал Наполеон на площадь посмотреть, как производятся работы. Но само собой, что каждый раз его ожидали, и, когда он приезжал, — все шло как по маслу. Рабочих было много; все архитектора — налицо.

— Но почему же работа так затянулась? — негодовал Наполеон. — Кажется, ни в деньгах, ни в материалах, ни в рабочих недостатка нет!..

Наконец, колонна была окончена, и оставалось только укрепить на ней бронзовые доски с перечислением побед французов.

Наполеону доложили, что огромные подмостки для этой цели уже сооружены, и в короткое время работа будет окончена совершенно.

Но Наполеон захотел проверить эти доклады и для этого, переодевшись в обыкновенное платье, рано утром отправился на постройку в сопровождении только одного гофмаршала Дюрока.

Когда они вышли на Вандомскую площадь, еще только начало рассветать. Наполеон быстрым взглядом окинул всю постройку, пожал плечами и вдруг раздраженно промолвил:

— Какой вздор говорили мне о подмостках Фонтэн и Перье! По их докладам можно предположить, что сюда перевезли целый лес, а на самом деле все — как было, так и осталось!

Ваше величество, но вы слышите стук молотков, лязг пил?

— Да, кажется, что-то подобное можно расслышать… Несколько человек работают, но и только. А между тем, когда я приезжаю сюда в определенный час, то подмостки гнутся от множества рабочих. Уж эти мне подрядчики!.. Только и умеют делать, что получать деньги!.. Эге, Дюрок! — Наполеон вдруг схватил гофмаршала за рукав, указывая наверх, — смотри, полюбуйся только, что за работники нагнаны сюда!.. Они не знают, как и за дело-то взяться. Даю слово, что между ними нет ни одного из моих солдат… Те умеют делать решительно все!.. Нет, надо дать им урок!..

Рабочие в это время тщетно старались положить на катки бревенчатую связь, чтобы удобнее было перетащить ее с одного места на другое.

Гофмаршал опасливо оглянул императора с головы до ног.

— Но вы подумали о том, ваше величество, — сказал он многозначительно, — что вы можете скомпрометировать себя, потому что вас там непременно узнают все, хотя и в таком необычном костюме?.. К тому же, вы можете ушибиться, сорваться с подмостков!..

— Ну, ты всего, кажется, опасаешься!.. Разве я забыл свое старое ремесло?.. А они ровно ничего не понимают в деле… К тому же, если я помогу им, то выйдет так, что и я принимал участие в сооружении памятника во славу Франции… А ну-ка, пойдем, посмотрим с другой стороны, что они там делают.

Около часу Наполеон ходил вокруг места стройки, внимательно осматривал все и все замечал и записывал у себя в памятной книжке. Затем он отправился гулять по улице Мира и по ней вышел на бульвар.

— Однако, милый Дюрок, — сказал Наполеон, весело улыбаясь, — а обитатели этого квартала сони и лентяи порядочные!.. Ведь уж совсем расцвело, а на улице — ни души, и все лавки еще заперты.

Дорогой император обращал внимание на те дома, которые слишком выдаются на улицу и загораживают собой вид на бульвар; он записывал имена их хозяев в своей записной книжке, чтобы поговорить о них потом с Фонтэном по поводу исправления улиц.

Разговаривая таким образом, они дошли до Китайских бань, которые недавно только были отделаны. Кофейная, принадлежащая к этому заведению, уже открылась, и Наполеон заметил Дюроку:

— Хочется ли тебе есть так же, как мне?.. Не зайти ли нам позавтракать, как ты думаешь? Как на тебя подействовала прогулка?

— Государь, теперь еще слитком рано, еще нет и восьми часов.

— Твои часы, верно, отстают! А я голоден. К тому же, этим мы сэкономим время в течение дня.

И, не дождавшись ответа, Наполеон вошел в кофейную, сел за стол, позвал мальчика и приказал подать бараньи котлеты и яичницу с свежею зеленью, его любимые кушанья, и вина шамбертен.

Наполеон позавтракал с аппетитом, выпил полчашки кофе, который показался ему вкуснее тюльерийского, подозвал мальчика, спросил у него счет и встал.

— Заплатите и пойдемте домой, уже пора, — сказал он Дюроку.

Он остановился в дверях кофейни и, заложив руки за спину, начал насвистывать сквозь зубы итальянский речитатив и притопывать ногою в такт.

Гофмаршал встал вместе с ним и вдруг смутился и покраснел; он тщетно шарил в своих карманах и только теперь с ужасом заметил, что, одеваясь утром, он второпях забыл кошелек дома; а между тем он знал, что и у императора никогда не бывает со собою денег.

Положение было неловкое.

Мальчик подал счет остолбеневшему гофмаршалу в двенадцать франков, и этот счет впервые поразил гофмаршала.

Они оба несколько времени в безмолвии смотрели друг на друга: первый — потому, что с ним подобного никогда не случалось, а второй, — тотчас угадав о причине замешательства Дюрока, которую тот тщетно старался скрыть.

Между тем, Наполеон, непривыкший к ожиданию, не зная, что случилось, не понимал, что задерживает Дюрока; он уже несколько раз оборачивался назад со словами:

— Проворнее же, а то уже поздно.

Гофмаршал, наконец, понял, что дальше тянуть дела нельзя, что надо так или иначе кончить это дело. И он решил лучше всего откровенно признаться во всем содержательнице кофейни, которая молчаливо и равнодушно стояла у конторки, отчаявшись получить по счету.

Вежливо и конфузясь, сказал ей гофмаршал:

— Сударыня, вот мы с другом сегодня утром вошли… довольно поспешно и позабыли захватить с собою свой кошелек. Но даю вам честное слово, что через час я пришлю вам деньги все сполна.

— Очень может быть, сударь, — хладнокровно отвечала хозяйка, — но это старая штука. Я ни одного из вас не знаю, а меня ежедневно обманывают вот точно также!.. А потому согласитесь, что…

— Сударыня, — прервал гофмаршал, которого от этих слов бросило в краску, — мы честные люди, гвардейские офицеры.

— Это-то верно, что гвардейские офицеры очень выгодные гости, однако…

Наполеон, услышав слова: «честные люди» и «гвардейские офицеры», подумал, что при расчете случилось какое-либо недоразумение; он быстро обернулся, топнул ногой и нетерпеливо заметил:

— Что там такое?

Дюрок сделал ему условный знак, и он остался неподвижно стоять на месте, нахлобучил шляпу и перестал свистать.

Выручил из беды обоих «друзей» мальчик, хотя он и не узнал императора в маленьком человеке, который стоял на пороге, смотрел на проходивших и ни во что не вмешивался; что же касается до гофмаршала, то мальчику показалось, что

он видал его в числе генералов, ежедневно бывающих на параде в Тюльери.

— Сударыня, — вступился мальчик за него, — я отвечаю за них. Я, господа, уверен, что офицеры не захотят обидеть бедного мальчика!.. Я вам сейчас же отдам за них двенадцать франков.

Хозяйка, хмурясь, считала деньги и все ворчала на тех, которые, по ее словам, любят тратить деньги, не имея их, и кушают на чужой счет. В это время гофмаршал вынул свои часы, подал их мальчику и сказал:

— Возьми, мальчуга, мои часы и оставь их у себя, пока я не расплачусь с тобою. Благодарю тебя за себя и особенно за моего друга, который нетерпеливо ожидает меня, потому что у нас есть спешное дело.

— Нет, сударь, мне заклад не нужен; я убежден, что вы честные господа.

— О, да!.. — продолжал Дюрок. — Ты не раскаешься в своей доверчивости.

И он вышел с императором.

Они пошли по бульвару поскорее, опасаясь, что за ними наблюдают.

Дорогой Дюрок рассказал ему, почему он замешкался, и Наполеон от души смеялся над этим и восхищался великодушием мальчика, который, не зная его, заплатил за его завтрак.

Разговаривая, они вошли в пассаж, который был в то время богатейшим и изящнейшим во всей столице. Две превосходные вазы в стиле Медичи, стоявшие в окне одного магазина, обратили на себя внимание Наполеона. Он вошел в магазин, желая осведомиться о цене этих ваз. В магазине, оглянувшись по сторонам, он увидел только толстую служанку, которая мела пол.

— Послушай, — сказал он служанке, — где хозяин или хозяйка? Кажется, они очень ленивы, что так поздно встают!

— Разве вам купить что нужно? — спросила его та угрюмо. Потом сложила руки на ручку щетки, оперлась подбородком и с любопытством посмотрела на него.

— Конечно! Что стоят эти две вазы?

— Вон оно диво-то какое! — ахнула служанка. — Ну, постой, я хозяйке позвоню.

Вышла хозяйка и сухо спросила Наполеона:

— Что вам угодно, сударь?

— Скажите, сударыня, что стоят эти две вазы?

— Четыре тысячи франков, сударь.

— Четыре тысячи франков? — вскрикнул Наполеон, которому не понравились тон и манера этой женщины. — Четыре тысячи франков? Это ужасно дорого, сударыня, дорого для меня!..

И, прикоснувшись слегка к краям своей шляпы, он направился, было, к выходу, как хозяйка раздраженно крикнула ему вдогонку:

— Само собой, — вам не по карману! Да они мне самой стоят пять тысяч франков! Все-таки лучше продать в убыток, чем умереть с голоду! Дела идут теперь славно! Вечная война! Все жалуются: торговля остановилась, купцы разоряются, а подати вам подавай!

Наполеон вздрогнул, лицо его вспыхнуло полымем и почти тотчас же вслед за тем приняло свою обычную бледность; мускулы судорожно играли на нем, губы посивели, глаза сверкнули злобой, он сложил руки на груди и сжал кулаки.

— Есть у вас муж, сударыня? — спросил он, прерывая ее тем громким голосом, который обыкновенно заставлял умолкать кого бы то ни было. — Где он? Почему я его не вижу?

— Ну, не сердитесь, сударь!.. Муж сегодня рано ушел из дому за деньгами. Так затруднительны получения: ни у кого нет ни гроша! А что вам от него угодно?

— Довольно, сударыня!.. Ничего! Я хотел сказать ему, что, может-быть, возьму эти вазы!..

Ему было теперь совестно за свой гнев, когда он, с трудом дыша от волнения, выходил из магазина.

— Клянусь, я ей отплачу! — сказал он Дюроку. — Глупейшая женщина вздумала мешаться в политику! Намою же я голову ее мужу! Он один во всем виноват.

Император и гофмаршал благополучно возвратились во дворец и скоро позабыли: один торговку вазами, а другой завтрак на чужой счет.

Недель шесть спустя, Наполеон как-то утром сказал Дюроку:

— Сегодня у меня мало работы: не пойти ли нам немного прогуляться?

— Государь, очень холодно, притом сегодня канун Нового года, на улицах много народу; ваше величество легко могут узнать.

— Твоя правда, Дюрок, подождем до вечера. Кстати, чем кончилось дело в кофейной?

— Стыдно, а надо признаться вашему величеству, что я совсем позабыл об этом и не уплатил денег мальчику.

— Это дурно, Дюрок, очень дурно; мне еще позволительно забывать о подобных вещах, но не тебе…

— Государь, я поправляю эту забывчивость.

— И непременно, сию минуту надобно ее исправить и притом приличным образом, — понимаешь!.. А также ты велишь сказать мужу алебастровой женщины, чтобы он принес ко мне вазы, которые я торговал. Теперь моя очередь поговорить с нею, и посмотрю же я!

Утром, часов в десять, придворный лакей в ливрее императорского дворца вошел в кофейную китайских бань и обратился к хозяйке:

— Сударыня, здесь шесть недель тому назад завтракали два человека, одетые в синие рединготы; у этих господ в то время не оказалось при себе денег…

— Так точно, сударь, — отвечала хозяйка, смущенная придворной ливреей.

— Эти посетители были: сам император с своим гофмаршалом. Можно ли мне будет поговорить с тем мальчиком, который заплатил за них деньги?

Хозяйка чуть в обморок не упала и позвонила мальчика. Лакей передал мальчику сверток с пятьюдесятью наполеондорами и сказал ему:

— Господин гофмаршал поручил мне передать вам, что если вы желаете о чем-либо попросить его для себя, ему будет приятно быть вам полезным.

Такая же сцена разыгралась и в магазине, где продавались вазы. Камер-лакей, войдя туда, обратился к самому хозяину:

— Вас требуют, сударь, сию же минуту во дворец с теми двумя вазами, которые недель шесть тому назад, утром, его величество государь император лично торговал в вашем магазине. Только тогда с их величеством обошлись у вас слишком грубо!..

— Ах, Боже мой! Он велит меня расстрелять!.. — в ужасе вскрикнул тот. — Ну, что ты наделала? — накинулся он на жену. — Перед кем ты осуждала политику и бранила правительство? Перед его величеством императором! Ты никогда не удержишь своего проклятого языка; сколько раз я просил тебя об этом!.. Ах, Боже мой! Теперь кончено, меня отведут на Гренельскую площадь!..

Бедняк почти обезумел от страха, несмотря на то, что камер-лакей всячески его успокаивал. В Тюльери его тотчас же ввели в кабинет императора; стоя перед ним, бедный торговец так дрожал, что едва держался на ногах.

— А, сударь, наконец-то, вас отыскали!.. — сказал Наполеон, едва удерживаясь от смеха, — очень рад вас видеть.

Он молча вынул из бюро восемь банковых билетов, каждый в тысячу франков, подал их купцу, который не осмелился взять их, и прибавил отрывисто и сердито, как он делал, когда собирался побранить кого-либо:

— Я как-то заходил к вам в магазин и торговал там две вазы. Ваша жена просила с меня за них четыре тысячи франков, говоря, что они стоят пять. Несмотря на то, что это ложь, вот вам восемь тысяч франков. Возьмите! Тут четыре тысячи за вазы и четыре тысячи за то, что я сердился на вас, по милости вашей жены; но скажите ей, чтоб она заботилась о своей кухне, а не о политике, иначе я упрячу ее в Биссерт, и вас вместе с нею; пусть она там выучится молчать. Ступайте, сударь, мне больше нечего говорить с вами!

Кто такие?..

Как-то раз, накануне Рождества, маршал Мормон, генерал Лористон, госпожа Дево, граф Дорберг, камергер императора, и другие придворные собрались обедать к графу Лавалитту в почтовый отель. За обедом много говорили о прогулках Наполеона инкогнито. Собеседники очень развеселились во время разговоров, и было уже около полуночи, когда лакей доложил маршалу Морману, что его кабриолет подан.

— Я сегодня не поеду. — ответил маршал и обратился к Лавалетту: — Любезный директор, мне здесь так хорошо, что не хочется уезжать от тебя.

— И прекрасно! Оставайтесь с нами, — сказала госпожа Лавалетт, — а я велю подать ужин.

— Кстати, сегодня праздник Рождества Христова! — вскричал Лористон.

— Так довершите же ваш подвиг, господа, — сказала госпожа Дево, — и проводите нас в церковь.

— Решено! Мы поведем вас под руку.

— Пойдемте, — вскричал Корвизар, — в Сен-Рош, там поют лучше!

Хотя дамы были не в бальных платьях, но все-таки им нельзя было идти в церковь ночью в платьях с короткими рукавами, а потому Лавалетт предложила госпоже Дево свой гардероб. В несколько минут дамы переоделись; но на одной платье было слишком длинно, а на другой шляпка сидела только на затылке; обе много хохотали над этими нарядами.

Лористон шел впереди процессии, рассеянно стуча о плиты палкой, отчего он очень походил на приходского швейцара; шедшие за ним Мормон, Лавалетт и Корвизар никак не могли удержаться от смеху. Вдруг при повороте за колонну, в самом темном месте церкви, мимо них прошли два человека, одетые в темные рединготы, застегнутые на все петли. Самый низенький из них подошел к группе и холодно сказал:

— Смех вовсе неприличен! В церковь идет кто хочет; но тот, кто вошел в нее, должен вести себя по крайней мере так же почтительно, как в Тюльери у императора!..

С этими словами молодой человек исчез за столбом, оставив весельчаков пораженными этими словами. Потому что этот голос был им слишком знаком.

С ними говорил Наполеон.

Маленький барабанщик

Это случилось в Пруссии в начале февраля 1807 г. Время было очень холодное. Наполеон ожидал стычки с русскими. Действительно, 8 числа того же месяца русская армия, собравшись в долине близ деревни Прейсишь-Эйлау, решила дать сражение. Накануне, на рассвете Наполеон разбудил дежурного адъютанта, который спал на соломе в дверях хижины, и сказал ему:

— Послушай, Савари! Уже все встали, пора нам идти в обход.

Адъютант пошел предупредить штабных офицеров, а Наполеон вышел на улицу; было очень холодно, луна светила великолепно. В нескольких шагах он заметил на часах старого гренадера, который, зная, что между вечернею и утреннею зарею никому не должно отдавать воинских почестей, поставил ружье между ногами и набивал трубку.

— Эге! — сказал Наполеон, — а нынче холодно!..

— Ваше величество, вчера в это время было теплее сегодняшнего, — отвечал гренадер, желая намекнуть на вчерашнюю кровопролитную стычку между корпусом маршала Даву и русскою кавалерийскою дивизиею.

— Аа!.. — вскричал император: — у тебя есть идея.

— Напротив, государь, идея была удачная у вас!..

Когда Наполеон подъехал к голове 40-й пехотной артиллерийской роты, в которой он пятнадцать лет назад служил капитаном, он заметил маленького барабанщика десяти-двенадцати лет. Удивившись малому росту этого мальчика, который с трудом таскал барабан, он сошел на землю, подошел к нему и ласково взял его за подбородок.

— Который тебе год, маленький кролик? — спросил Наполеон.

— Скоро двенадцать лет, ваше величество, — замирая от страха, отвечал ребенок.

— Те, которые привели тебя сюда, не правы: им надобно было еще подождать три или четыре года.

— Ваше величество, этого хотела моя мать!..

— Так ты скажешь от меня, что она не права! А как ее зовут?

— Мария Франсуа-Зиберт, ваше величество. Она — маркитантка в 20-м линейном… Она вас знает, право… а также и брат Франциск.

— Зиберт!.. — сказал Наполеон, слегка нахмурив брови. — Мне кажется, что я где-то слышал эта имя. Чем занимается твой отец?

— Теперь ничем, потому что он убит при Маренго.

— Ах, да!.. — сказал Наполеон, отступая на шаг, — Для него это очень славно, а для тебя весьма печально!.. А брат твой что делает?

— Ваше величество, он служит флейтщиком и выше меня, потому что…

— Так, так! — прервал его Наполеон и, ударяя на каждом слове, сказал: — При свидании с матерью, скажи, что я нахожу тебя очень молодым для настоящей кампании и повторяю тебе, что мать твоя делает глупость.

— О, сударь! Я не осмелюсь сказать этого, — пробормотал маленький барабанщик, опустивши глаза.

— А, почему, сударь?

— Потому, ваше величество, что этого не говорят матери, которую любят.

При этих словах Наполеон закусил губы, покачал головой и тихо сказал стоявшему около него Бертье:

— Малютка прав: он совсем не глуп. Во всяком случае, мне нейдет проповедовать детям неуважение к родителям. Но мать все-таки виновата. Взгляните, господа, — продолжал он, указывая офицерам пальцем на маленького барабанщика, который играл барабанными палочками, — не правда ли, что это за славный солдат?

— Но, государь, — прервал Зиберт, приподымаясь на цыпочки, — я вовсе не боюсь; при том же я знаю всю барабанную школу, и г. Рамеф, наш барабанный учитель, дает мне особые уроки каждый день!..

— А!.. отлично! — возразил Наполеон, сделавши притворно одобрительный знак. — Ну, завтра нам представится случай убедиться в его способностях и твоих успехах.

Наполеон улыбнулся, тихонько дернул Зиберта за ухо, сел на лошадь и поехал далее.

— Славный человечек, — сказал он Савари, — если с ним случится какое-нибудь несчастье, то я этого никогда не прощу его матери.

Аустерлицкое сражение, по словам Наполеона, было громовым ударом; но Эйлауское может быть сравнено с землетрясением, потому что это сражение было ужаснейшим из всех, данных великою армией. Целое утро прошло в смертельных переговорах, по выражению Мюрата, который тут, как и везде, оказал чудеса храбрости. Около трех часов пополудни сражение дошло до такого кровопролития, что ужаснулись и самые неустрашимые. Только ночь прекратила этот ужас, и французская армия стала биваком на поле сражения на своих позициях.

На другой день Наполеон, по обыкновению, с рассветом дня был уже на лошади. Он объезжал те позиции, которые постепенно перебывали в руках и французов, и русских. Из-под снега выставлялись тела умирающих и оторванные члены. Отдельные команды переходили по всем направлениям место кровопролития в поисках за ранеными, которых тотчас же относили в походный госпиталь. Возвращаясь по Прейсиш-Эйлауской дороге, Наполеон проезжал по тому месту, на котором старая гвардия и корпус маршала Даву сражались против целой неприятельской армии. Тут лежали шестнадцать храбрых генералов и между ними Гопуль, Дальмани и Корбино, командовавшие гвардейскими дивизиями.

— О, как свирепствовала здесь смерть! — прошептал Наполеон, отворачиваясь от этого зрелища.

Длинный ряд телег, носилок и фур, наполненных трупами, тянулся в долине по направлению к императору. Император остановил коня перед этим мрачным кортежем и быстро повернул голову:

— Стой! — обратился он к свите. — Господа!.. шляпы долой!..

А когда с ним поравнялась первая телега, он набожно обнажил голову, наклонился и нервным голосом произнес:

— Честь храбрым несчастливцам!..

Но едва Наполеон проехал двести шагов, как увидел вдали безобразную массу, которую нес на плечах человек, одетый в блузу.

— Савари, — сказал Наполеон адъютанту, — узнайте, что это такое?

Савари скоро возвратился назад.

— Государь! Это несут в госпиталь молодого барабанщика: у него обе ноги оторваны.

— Бедный малютка! — произнес император, склонив печально голову. — Молодой барабанщик, говорите вы? Поезжайте, узнайте его имя и номер полка.

Адъютант понесся стрелою. Наполеон тщетно старался успокоиться и до того был взволнован, что это волнение было замечено всеми его окружавшими.

— Ну, что, кто это такой? — поспешно спросил Наполеон у вернувшегося Савари.

— Государь, он принадлежит к 4-й пехотной артиллерийской роте. Я пытался, было, расспросить его, но он без сознания…

— Ах, Боже мой! Я так и думал! — вскричал император. — Довольно! Я ничего не хочу знать более.

И бросив поводья лошади, он закрыл лицо обеими руками и отрывисто сказал:

— Бедный малютка!.. Несчастная мать!.. О война, война!

Задумчиво и печально продолжал он путь, а свита следовала за ним, храня глубокое молчание.

Этот мрачный осмотр места сражения и особенно грустная встреча с маленьким Зибертом сильно растрогали императора. Начальник штаба старался его утешить разговором о новой славе.

— Бертье, — отвечал Наполеон, — в подобных обстоятельствах сердце говорит сильнее политики.

В бюллетене об этом сражении отразились мрачные мысли, удручавшие победителя, потому что Наполеон собственноручно докончил его следующими словами:

«Зрелище, представляемое Эйлауским полем сражения, таково, что оно может внушить любовь к миру и отвращение к войне».

Зиберт сдержал свое слово: накануне он с неустрашимостью старого солдата барабанил к стрельбе в то время, как неприятельская батарея старалась сбить его батарею, при чем лафетным осколком перебило ему обе ноги.

— Стреляй!.. Да здравствует император! — закричал он, распростертый на земле, вне себя.

Потом он обратился к одному старому канониру:

— О, крестный! Не оставляй меня здесь… меня разрежут на кусочки и съедят; отнеси меня, прошу тебя, к фургонам; мне хотелось бы перед смертью поцеловать матушку и брата.

Артиллерист взял, было, его на руки, но в эту минуту неприятельское ядро свалило его самого, и крестный и крестник остались на месте.

Только на другой день находившийся при госпитальной фуре солдат заметил, что маленький барабанщик еще дышал: он дал ему глоток водки, привел его в чувство и взял его на плечи. Бедный малютка без малейшего крика вытерпел операцию, когда ему отняли обе ноги, и после того прожил еще столько, что успел получить крест почетного легиона, который Наполеон немедленно послал к его полковнику для передачи ему. Но последнее желание его не исполнилось: мать его была далеко и занята перевязкою ран своего другого сына, Франциска, который был ранен тоже накануне, и маленький Зиберт лишен был утешения поцеловать ее пред смертью.

Человеколюбие после битвы

Около трех недель спустя после Эберсбергского дела (Австрия), завязалось сражение не менее кровопролитное между французскою и австрийскою армиями. Оно продолжалось тридцать часов. Потери с обеих сторон были ужасные. Австрийцы считали убитыми более десяти тысяч человек. На другой день первые лучи солнца застали Наполеона объезжавшим поле сражения. Ночью подбирали раненых, хоронили мертвых. Несмотря на весь ужас этого зрелища, он изо всех окружных деревень привлек толпу любопытных, которые собирали разбросанные повсюду ядра, кирасы, оружие. Все деревни более или менее пострадали от пожара и грабежа. Поселяне печально скитались около биваков, подбирали остатки дверей и окон и вытаскивали свою посуду из-под бревен. Наполеон, видевший эту картину, казалось, был очень удручен окружавшими его бедствиями.

По прибытии в деревню, прежде всего, Наполеон поспешно разослал приказания ко всем корпусным начальникам о помощи пострадавшим.

— Теперь займемся серьезно госпиталем, — сказал он затем.

Он приказал своим адъютантам лично осмотреть их. В продолжение нескольких дней императорские адъютанты только этим и занимались. Затем спешно раздавались крупные награды с целью облегчить страдания несчастных. Посещение госпиталей адъютантами обыкновенно совершалось в полных мундирах, в сопровождении госпитальных смотрителей, докторов и хирургов. Секретарь госпиталя шел впереди с списком больных и громко называл их по именам; потом на изголовье кровати больного клали двенадцать пятифранковых монет; двенадцать камер-лакеев несли корзины, наполненные золотою и серебряною монетою: выдаваемые при этом суммы всегда относились на собственный счет Наполеона.

Деревянный капитан

Ладить с Наполеоном было очень трудно, а хитрить почти невозможно. Наполеон больше всего ценил искренность, прямоту в людях и терпеть не мог хитрости, заискиваний и политичных намеков, особенно во время дурного расположения духа. Одно и то же обстоятельство принуждало его то делать неожиданное благодеяние, то резко обрывать выскочку. Иногда сущий пустяк, простая находчивость до того приходилась Наполеону по душе, что он ничего не жалел для такого человека. Но вот случай, который показывает совершенно обратное отношение.

Как-то раз после одного неудачного сражения Наполеон был не в духе и мрачный, угрюмый, осматривал свой полк, участвовавший в этом сражении.

— Кто командует этой ротой? — спросил он, проходя по фронту егерей.

— Я, государь! — поспешно отвечал офицер, выходя из фронта. — Я ею командую!..

— Вы капитан?

Удачный момент для получения повышения соблазнил недальновидного офицера, который задумал шуткой устроить свою дальнейшую карьеру.

— Нет, государь, — предупредительно сказал он, и тут же дипломатично добавил: — но я из того дерева, из которого делают капитанов!..

Этот грубый намек и напрашивание на милость раздражили Наполеона, и он резко и насмешливо отвечал офицеру:

— Очень хорошо, сударь!.. Когда я задумаю делать деревянных капитанов, то вспомню о вас, как об удобном материале.

Доклад убитого

В 1809 году, в апреле месяце, армия Наполеона осаждала крепость Катисбон. Враги держались стойко, и только после упорного, страшного сражения маршал Ланн овладел, наконец, городом.

Насколько преданы были Наполеону солдаты и офицеры, и насколько искренно желали они доставить ему радостное известие, видно из следующего случая.

Во время этой осады один из свитских офицеров был смертельно ранен, но он еще мог держаться на лошади.

— Катисбон взят! — сказал маршал Ланн. — Кто возьмется доложить о том императору.

— Я! — вскрикнул смертельно раненый офицер. — Мне все равно надо умирать. Позвольте мне перед смертью порадовать императора и увидеть, что он счастлив.

Стрелой взлетел офицер на крутой холм, где стоял Наполеон, издали наблюдавший за ходом сражения, сошел с лошади и, едва держась на ногах, бледный, как полотно, с мундиром, залитым кровью, приблизился к Наполеону и с восторгом воскликнул:

— Государь! Катисбон наш!.. Ваши знамена развеваются на городских стенах. Взгляните на ваших орлов, государь!..

— Вы ранены, сударь! — участливо сказал Наполеон, с ужасом глядя на струившуюся кровь из-под мундира…

— О, нет, государь… Я уже убит и умер за вас! — прошептал вестник, зашатался и упал на землю, к ногам Наполеона, без всяких признаков жизни…

Картофельный человек

5 июля 1809 года, накануне Ваграмскаго сражения, Наполеон, против обыкновения, ночью не спал. Его адъютанты стояли перед ним и полами своих шинелей загораживали от него огонь, чтоб он своею яркостью не вредил его глазам; но потому ли, что императору было холодно, или потому, что ум его был очень занят теми происшествиями, которые должны были совершиться на другой день, он пожелал сам все видеть, и в своем сером рединготе пошел осматривать биваки своей старой гвардии, стоявшей около его ставки. Он отправился один в час пополуночи, в мрачную и дождливую ночь.

Подошедши к одному биваку, у которого все солдаты заснули около потухавшего огня, и увидя, что под пеплом печется картофель, ему вздумалось съесть картофелину, и он, концом своей шпаги разрывая уголья, старался достать себе картофелину. В ту же минуту один из спавших солдат раскрыл глаза и, увидя человека, пытавшегося похитить у него часть его ужина, не поворачиваясь, грубо закричал ему:

— Послушай, ты, г. бесцеремонный! Не угодно ли тебе будет оставить в покое наш картофель и поискать себе кушанья в другом месте.

— Товарищ, — отвечал ему Наполеон, запахиваясь рединготом, — я так голоден, позволь мне взять только одну.

— А! Это другое дело: если ты голоден, то можешь взять и одну, и две, но проворнее, пол-оборота направо, скорым шагом марш!

Так как Наполеон не спешил ему повиноваться, то солдат скомандовал ему громче и присовокупил:

— Не заставь же меня повторять, потому что я теперь не в духе.

Несмотря на это, Наполеон продолжал рыться в угольях; тогда солдат, потеряв терпение, встал, бросился на него, как на мародера, и схватил, было, его за воротник, но тут узнал императора.

Невозможно описать испуга, стыда и горести ворчуна. Он упал к ногам Наполеона…

— Ваше величество, — сказал он ему, обнимая его колена, — я разбойник, прикажите меня расстрелять, я заслужил смерть.

— Замолчи, — крикнул Наполеон, зажимая ему рот, — ты разбудишь товарищей, а им надо уснуть.

— Нет, государь, надо, чтобы все узнали, какой я злодей, как я осмелился поднять на вас руку. Я заслуживаю расстрела…

— Встань, я не сержусь. Я сам виноват: мне не следовало дотрагиваться до вашего картофеля.

— Ах, ваше величество! Возьмите, возьмите вот эту картошку, она спелее других; нет, вот эту, — она еще крупнее… Ах, я несчастный! Возьмите все, государь!

И солдат одну за другой подавал ему все картофелины, которые он руками отрывал в угольях.

— Ты сожжешь себе руки, несчастный, — сказал ему Наполеон, — оставь у себя картофель, я уж не голоден.

— Ах, государь! Взгляните только, как эта запеклась. Я — разбойник, простите меня, государь, простите!

Потом он ухватился за полу императорского редингота и осыпал ее поцелуями. Желая окончить эту сцену, которая могла сделаться гибельною для солдата, если бы ее увидели, Наполеон нетерпеливо сказал ему:

— Да замолчишь ли ты, пустишь ли ты меня? Или я рассержусь!

И, оттолкнув его, он тихо прибавил:

— Говорю тебе, что я прощаю тебя и не сержусь; будь покоен и за настоящее, и за будущее. Но не говори об этом никому.

6-го июля, в три часа утра, он был уже на лошади и объезжал местность перед центром своей армии.

— Сперва надо тщательно осмотреть шашечницу! — сказал он своему штабу.

В четыре часа утра лес штыков заблестел в необразимой Ваграмской долине; ему предшествовала артиллерия. Такова-то была прелюдия к этому знаменитому сражению, в котором, по словам присутствовавшего тут генерала Дюна, целая австрийская колонна исчезла с поля сражения, и никто никогда не узнал, куда она девалась. Эта широкая равнина, которая за два дня пред тем была покрыта богатою жатвою, вечером представляла страшное поле мертвых, на котором трупы лежали посреди полусгоревших жилищ. Кровопролитие было настолько велико, что, спустя четыре дня после сражения, еще поднимали изуродованных людей, которые, несмотря на свои раны, кричали: «Да здравствует император!» Наполеон, с своей стороны, тоже подвергался тут опасности, как простой солдат, и в минуту самого разгара сражения, генерал Вальтер, начальник гвардейских конных егерей, закричал ему, топая ногами:

— Еще раз повторяю вам, государь, что здесь не ваше место! Удалитесь, или я велю своим гренадерам схватить вас и до вечера запрятать в один из моих фургонов.

— Он в состоянии это сделать, — сказал Наполеон принцу Невшательскому и удалился оттуда…

На другой день после сражения, в четыре часа утра, Наполеон вышел из своей палатки, которая находилась на самом поле сражения, и прогуливался вокруг бивуаков главной квартиры, один, пешком, без шляпы, дружески разговаривая с гвардейскими солдатами. Около шести часов он сел на лошадь и стал объезжать все поле, чтобы проверить, все ли исполнено его военачальниками. Рожь была так высока, что из-за нее не было видно лежавших солдат; некоторые несчастные раненые, не замеченные накануне, выставляли платки на ружьях, воткнутых штыком в землю, чтобы их заметили.

Наполеон сам подходил к каждому, говорил с ними и до тех пор не возвращался в свою палатку, пока их не подобрали. При чем не оставалось никого, и он приказал начальнику штаба самому наблюсти и, по возможности, ускорить им врачебную помощь.

В одном месте Наполеон между мертвыми узнал полковника егерского пехотного полка, которым он был недоволен. Этот офицер, бывший с ним в Египетской компании, впоследствии, подслуживаясь к своему начальнику, оскорбил главнокомандующего. По возвращении египетской армии во Францию, Наполеон сделал вид, что не помнит его зла; во время Аустерлицкой кампании выказал ему свою благосклонность, но зато он ему не дал никакой награды, которые щедро рассыпал всем бывшим с ним в Италии или Египте. Увидев теперь его лежащим, Наполеон с минуту трогательно смотрел на него, потом сказал про себя:

— Мне очень жаль, что вчера не удалось с ним поговорить; я бы сказал ему, что давно позабыл все, кроме его заслуг.

При крике: — «Да здравствует император», дошедшим до его слуха, Наполеон обернулся и в нескольких шагах, на склоне рва, увидел канонера 6-й артиллерийской роты, у которого обе ноги были оторваны.

— Разве тебе нечего сказать мне более? — приветливо спросил его Наполеон, подходя к нему.

— Теперь — да, государь; мне приятно доложить вашему величеству, что я собственноручно выбил из строя четыре пушки, и что только воспоминание об этом заставляет меня позабыть, что и они меня порядочно изуродовали.

Растроганный Наполеон пожал руку солдату и сказал:

— Если ты выздоровеешь, мой храбрец, так тебе место в доме инвалидов или пенсион.

— Благодарю, государь, но кровопускание было так обильно, что я не воспользуюсь вашей милостью. Что же касается до пенсиона, то полагаю, что я последний раз на карауле, и потому-то, пользуясь остающимися силами, кричу: — «Да здравствует император!»

Недалеко от этого рва Наполеон, заметил молодого карабинерного капрала, который был еще жив, несмотря на то, что пуля раздробила ему голову, жар и пыл почти тотчас же остановили кровь, а потому мозг остался невредим, и этот унтер-офицер мог надеяться пережить свою рану. Наполеон поспешно сошел с лошади, пощупал у него пульс, своим платком прочистил ему ноздри, забитые землею, и влил ему в рот несколько капель водки. Раненый открыл глаза и сначала не обратил никакого внимания на оказанное ему человеколюбие, но потом пристально взглянул на императора и узнал его; глаза его наполнились слезами, и он порывисто пробормотал:

— О, государь, как сладко умереть таким образом!.. — И он старался схватить руку Наполеона, который поддерживал ему голову. — Но спешите: другие дожидаются, а со мной кончено!

Храбрый карабинер так и умер на руках императора.

Наполеон, не сказав ни слова, сел на лошадь и возвратился к войску, которое начинало выступать для преследования отступавшего неприятеля. Вдруг он видит, что прямо на него идет солдат в довольно странном костюме: голова его была увязана полотенцем, почему походила на чалмы гвардейских мамелюков; на плечах был богато вышитый доломан, снятый с какого-нибудь австрийского офицера, а панталоны его были из грубого холста, как у гвардейских офицеров.

— Что это за маскарад? — спросил Наполеон, нахмурив брови и останавливая лошадь.

— Ваше величество, — сказал солдат, — вот и я опять!

— А! — сказал Наполеон, убедившись, что в этом смешном костюме один из его старых ворчунов. — Как тебя зовут?

— Разве вы меня забыли, государь?

— Да как же я узнаю тебя в этом наряде?

— Правда, должно быть, я похож на египетского турка. Эти чудаки подлекаря переодели меня вечером, укутав сперва мою голову, чтобы я не растерял ее кусочков, но, несмотря на советы моих начальников, я решил лучше сегодня повидать вас, чем ложиться в госпиталь!.. К тому же, я теперь чувствую себя уже много здоровее.

— Очень рад, но все-таки я не могу узнать, кто ты?

— Я картофельный человек, — таинственно произнес солдат понижая голос, — помните, третьего дня… это я.

— Довольно, — сухо оборвал его Наполеон, чтобы заставить его замолчать. — Ты, кажется, сильно ранен в голову?

— Ничего, всего три удара саблей по голове; еще бы чуточку пониже, и враг снял бы прочь мою тыкву; была минута, когда я думал, что мне придется наклониться, чтобы поднять ее. Но я заслуживаю более строгого наказания!..

— Забудь о том и успокойся; отдохни немного и положи компрессы из камфарной водки…

— Вот-вот, то же самое говорили мне и лекаря. Я потому и выпил ее побольше.

Наполеон улыбнулся при этом мастерском курсе лечения.

— Я знаю, — начал он серьезно, — что вы поступали, как истинно храбрые люди. Чего ты хочешь?.. Денег?

— Денег?.. Стыдите, император!

— Чего ж, производства, что ли?

— Я не новобранец! Вот уже тринадцать лет я хожу с нашивками. А чего мне хочется?.. О, государь!.. Знаете ли, чего мне хочется?..

Он замялся и замолчал. .

— Ну же, говори скорее, — сказал Наполеон.

— Мне хотелось бы вот это, — сказал солдат и указал на орден почетного легиона.

— А! Понимаю!.. Но заслужил ли ты?

Старый гренадер вдруг гордо выпрямил голову устремил на Наполеона сверкающий взгляд и медленно проговорил:

— Заслужил ли я? Ваше величество, в пяти сражениях я ищу смерти, не имея счастья с нею встретиться: Аустерлиц, Иена, Эйлла, Фридланд и вчера!.. Этого достаточно?..

— Хорошо, хорошо, — поспешно проговорил Наполеон, — если так, то я вижу, что ты действительно его заслужил!..

И Наполеон сорвал с своей груди орден и подал его солдату. А тот схватил его из рук императора, упал на колени и стал судорожно прикладывать орден то к сердцу, то к голове… От волнения и неожиданной радости он был не в силах произнести ни слова. И Наполеон, воспользовавшись этой минутой, тронул коня. Но проскакав немного, он обернулся и увидел, что гренадер все еще стоял на коленях на том же месте и простирал к нему руки… Наполеон махнул рукой и помчался дальше.

А солдат встал, осыпая крест поцелуями, всхлипывая и утирая слезы рукавом… А когда он пришел в себя, лицо его омрачилось, он с досадой дернул себя за ус и пробормотал:

— Сердце обливается кровью, как только вспомню, что я же отказал ему в картофелине в ту ночь!..

Наполеон и собака

Давно уже стихли раскаты выстрелов и орудийная пальба… Русские войска отступили; поле битвы в безмолвной тиши холодной, ясной ночи перестало стонать после пережитых ужасов каждым больным сердцем, которые, хорошие ли, дурные ли, замерли навсегда. Здесь лежали теперь, объединившись в общем страдании, недавние враги, примиренные смертью и Богом, — русские солдаты и французские гренадеры.

Известие о новой победе, которое принесли услужливые адъютанты маленькому, серенькому человеку, — страшному Наполеону, не вызвало на умном, холодном лице его ничего, кроме обыкновенной уверенности и какого-то холодного равнодушия.

Этот серый человек умел хранить в самом себе то, что думал и что переживал в ту или иную минуту своей жизни. Разгадать по лицу и по выражению серых, сильных волей, загадочных глаз Бонапарта не брался никто; они ничего не говорили даже знатоку-сердцеведцу, эти серые, холодные глаза.

Вся фигура, все поступки, все действия Наполеона — были одной непроницаемой тайной и загадочностью, и именно это внушало всем окружающим его противникам какой-то непреодолимый ужас и покорность перед ним… Его уверенность, его удачный ход шаг за шагом к намеченной цели объясняли сверхъестественной губительной, стихийной силой, против которой человек бессилен и беспомощен…

Но человек этот жил, — значит, жило в нем и сердце; значит, это был прежде всего человек…

Преступник, совершивший преступление и не пойманный, предоставленный самому себе, духовно перерождается: он начинает жить совершенным преступлением. Сама совесть гонит его на место преступления, заставляя переживать все сызнова, словно она хочет сделать жизнь ему самому невыносимой.

Слабые духом под таким напором совести сами являются с повинной, чтобы покаяться и «претерпеть» и успокоить себя этим испытанием; сильные натуры удовлетворяются тем, что ради наслаждения переживают нервами еще раз былое преступление…

В сопровождении нескольких близких к нему из свиты, Наполеон вышел в эту ночь на затихшее поле сражения… Он медленно проходил между лежавшими убитыми солдатами, задумчиво опустив голову и, по привычке, заложив руку за борт серого сюртука.

Теперь снова вся битва воскресала перед ним с прежней силой, грохотом выстрелов, стонами и криками победителей…

Лицо Наполеона было холодно и бесстрастно, как всегда. Мог ли этот человек раскаиваться в совершенном злодеянии?.. ‘Конечно, нет… Слишком высоко стоял он в своих глазах. Слишком крупная идея руководила им, чтобы он мог думать о каждом из павших и лежавших здесь вот, у его ног… Разве силы природы справляются о жертвах, которые гибнут от их воздействия?!.

Но этот маленький великан забыл одно, что он сам создал себя стихийной силой в силу ненасытимой жажды власти…

Наполеон шел, мечтательно задумавшись, и вдруг вздрогнул всем телом… Что-то зашевелилось около одного трупа, и из-под брошенной шинели пугливо выскочила небольшая собака, поджала хвост и, ворча и взвизгивая, отбежала в сторону…

Бонапарт остановился и затих… Впервые глаза его загорелись удивлением и любопытством; впервые сердце у него забилось по-новому, — забилось предчувствием чего-то неожиданного, необычайного…

«Расположение ли духа в эти минуты, или место, час, ночное время, само действие, или, наконец, не знаю что, — но ничто ни на одном боевом поле не производило на меня такого впечатления, как это все!» — описывал потом Наполеон в своем дневнике этот случай…

Впервые могущественный император забыл свое «я», впервые вышел из своего тесного эгоистичного самообожания и взглянул на внешнюю жизнь, на то, что творилось вне его, — на чужое страдание…

«У этого человека, — думал Наполеон, — есть, может-быть, друзья в лагере, в его роте, а он лежит тут, покинутый всеми, кроме этой собаки… Вероятно, он очень любил ее, и теперь она платит ему такою же взаимностью!..»

Живая жизнь насильно ворвалась в замкнутые сердце и мозг Наполеона, потребовала от него, чтобы и его сердце забилось человеческой жалостью, состраданием и любовью, напомнила ему, что и он человек, что и он смертен.

Кто знает, быть может, этот случай повлиял сильно на дальнейший ход событий; быть может, он совершил крупный перелом в эгоизме этого человека; быть-может, он сразу, неожиданно отрезвил его и дал миру человека, а не завоевателя.

По крайней мере, написанное в дневнике Наполеона, — ярко вырисовывает его взволнованное душевное состояние после этой странной ночи…

«Какой урок дает нам природа этим животным! — писал Наполеон. — Что такое человек, и как объяснить тайну его впечатлений? Я без душевного волнения назначал сражения, которые решали участь всей армии; я хладнокровно видел исполнение приказаний, влекущих за собою гибель многих из нас, а тут я был взволнован, я был расстроен воем и печалью собаки! Верно то, что я в эту минуту был более снисходителен к неприятелю!..»

Покушение на жизнь

На одиннадцатом году своего правления Наполеон чуть не пал под ударом убийцы. В течение дня в Тюльерийском дворце совершались частые обходы охраны Наполеона. Плац-адъютанты, их помощники, гоф-фурьеры беспрестанно осматривали необитаемые залы дворца, но в обитаемые покои они не имели права входить, потому что там дежурила особая охрана из офицеров. Как-то раз в переднюю внутренних покоев неожиданно вошел какой-то человек в статском платье.

Дежурный офицер быстрыми шагами подошел к нему вплотную.

— Pardon, monsieur! — вежливо произнес он. — Осмелюсь просить вас снять шляпу…

Незнакомец, ни слова не говоря, мгновенно выхватил из-под сюртука саблю и хотел, было, броситься на офицера. Но тот не растерялся, быстро обнажил шпагу, стал в оборонительное положение и, в свою очередь, напав на незнакомца, пригвоздил его своей шпагой к стене.

Сбежавшиеся люди схватили незнакомца, и тут многие опознали в раненом бывшего квартирмейстера колонновожатых. Он потерпел от какой-то несправедливости, долго обдумывал план своей мести и, наконец, решил убить первого консула за это.

Раненого отправили на излечение, и дело его потушили без всякой огласки. Мало того, Бонапарт назначил даже пожизненную пенсию этому человеку…

Табак Наполеона

Наполеон нюхал табак, скорее, делал вид, что нюхает табак; ему собственно нравился самый процесс нюханья табаку. Он обыкновенно брал щепотку табаку, подносил к носу, но не вдыхал его в себя, а просыпал на пол, или же просто подносил к носу пустую табакерку.

Заведывал табаком любимец Наполеона, камер-лакей Констан.

Однажды вечером у императора табакерка оказалась пустой. Кто-то из камердинеров поспешил наполнить ее табаком. Но Наполеон молча принял табакерку и выбросил в камин весь табак.

— Подайте мне сами табаку! — раздраженно произнес Наполеон, обращаясь к своему метрдотелю.

Наполеон поступил так не потому, чтобы он не доверял камердинеру, и подозревал его в злоумышлении, но он хотел показать, что у каждого должны быть свои определенные обязанности, которые он и должен исполнять в точности, и что неуместная услужливость, угождение противны его Духу.

Пробовал как-то Наполеон приучиться и курить, но из этого ничего не вышло. Он не хотел затягиваться дымом, а думал удовольствоваться тем, чтобы подержать дым во рту и затем выпустить его.

Но едва только взял он в рот янтарный мундштук раскуренной для него восточной трубки, как закашлялся, зачихал, стал плевать и с досадой, задыхаясь от кашля, крикнул:

— Фа!.. Фа!.. уберите прочь это свинство!..

Капризы Наполеона

В частной жизни Наполеон был крайне оригинален и своеобразен. Так, например, во время завтрака все блюда подавались сразу, и Наполеон обыкновенно сам снимал с них колпаки. Если какое-нибудь кушанье не нравилось ему, — блюдо немедленно уносили прочь. Когда же кушанье нравилось ему, то он ел двойную порцию и затем выражал свое неудовольствие метрдотелю:

— Вы заставляете меня слишком много есть!.. А я не люблю этого. Да оно и вредно мне!.. Я не хочу, чтобы мне подавали больше двух блюд…

Такие капризы доходили иногда до вспышек гнева и кончались большими неприятностями. Как-то раз метрдотель заметил, что Наполеону понравились сосиски из тетерева. Желая угодить ему, метрдотель Дюнон через месяц снова подал это блюдо. Но за завтраком произошел неожиданный взрыв каприза Наполеона.

Когда он поднял колпак с блюда и увидел сосиски, — он вне себя от досады оттолкнул от себя столик, опрокинув его на ковер, встал и ушел к себе в кабинет…

Окружающие быстро подобрали уроненное на пол, но оскорбленный Дюнон отправился к гофмаршалу и заявил ему, что желает подать прошение об отставке… Гофмаршал Дюрок успокоил и утешил Дюнона и посоветовал только как можно скорее приготовить новый завтрак.

И, действительно, Наполеон скоро потребовал завтрак, который и подал ему в кабинет Рустам.

— А где же метрдотель? — спросил Наполеон. — Позови его ко мне.

Метрдотель явился на зов, но обиженный, насупившийся, и Наполеон понял, что ему необходимо приласкать этого человека: он потрепал его по щеке и произнес:

— Ах, Дюнон!.. Вы, право, на много счастливее при своих обязанностях, нежели я при обязанностях императорских!.. Вы видите, я даже не смею обижаться!..

Мамелюк Рустам

У Наполеона был любимый камер-лакей мамелюк Рустам, которого он купил в Египте у шейка Эль-Бекри. Он привез его во Францию и поручил обучить его обращаться с оружием и прислуживать ему в качестве камер-лакея. С тех пор Наполеон не расставался с ним до своего падения. Рустама видели неизменно на всех парадах, выходах и процессиях.

Он всегда был одет в красивый, оригинальный костюм, весь богато расшитый золотом. На голове у него был надет бархатный тюрбан с султаном, с золотым или голубым шитьем. Он молодецки гарцевал, опоясанный драгоценной саблей, на чистокровном арабском коне во время выездов или в процессиях…

Рустан был отважен, как и все его товарищи по эскадрону мамелюков, очень расторопен, понятлив и услужлив. Он постоянно сопутствовал Наполеону в его скитаниях, а в Тюльери спал около спальни императора, у дверей. Прежде, в начале службы, Рустам находился при столе первого консула, но потом эти обязанности были сложены на особых пажей.

Во время торжественных парадов Рустам, по желанию Наполеона, верхом участвовал в них. Но офицеры были оскорблены этим и тайно мстили Рустаму за его приближенность к Наполеону.

В конце концов Рустам должен был исполнять обязанности обыкновенного слуги. Тем не менее Рустамом крайне интересовались все, благодаря его близости к Наполеону…

Где бы ни появлялся Рустам, — он производил целую сенсацию среди посетителей. За ним следили, подмечали всякую мелочь его характера, чтобы воспроизвести это в пиесах и романах; художники наперерыв один перед другим старались изобразить портрет Рустама, с которого печатали десятки тысяч оттисков и продавали их довольно дорого… Даже прямо удивительно, каким образом такое внимание к Рустаму, такой почет не испортили этого человека при дворе Наполеона.

Был ли Рустам предан императору так, как он воображал?.. На деле этого не оказалось. Во время падения Наполеона, при отправлении его на о. Эльбу, Рустам покинул его, вероятно, испугавшись ответственности за свою близость к особе императора…

В 1815 году, когда Наполеон бежал с о. Эльбы и снова встал во главе правления, в Париже, Рустам явился к нему с намерением снова поступить в услужение к императору.

Хлопотать за него взялся новый камер-лакей Наполеона, некто Маршанд. С прошением в руках, он передал на словах Наполеону просьбу Рустама. Но сверх ожидания, при одном имени Рустама Наполеон вздрогнул и пожал плечами.

— Рустам — подлец и негодяй! — резко произнес император. — Брось это прошение в огонь и ни слова больше о нем!..

Такой резкий и решительный ответ со стороны Наполеона был удивителен, особенно в то время, когда он так охотно прощал всем и каждому проступки перед ним. Но в этой резкости проглядывает естественно чувство раздражения против Рустама, — человека, которому Наполеон безусловно доверялся все время, которого он по-своему любил и к которому он так привязался за последнее время.

Теперь он как бы умер для Наполеона, который не хотел даже слышать его имени и намеков на его раскаяние…

Сын Наполеона I

Как-то раз Наполеон, стоя у окна своего кабинета вместе с министром внутренних дел Монталиве, увидел, что в саду кормилица несла на руках его маленького сына, будущего римского короля, а за нею шла гувернантка. Император подозвал их, взял на руки сына, потом сам поправил на нем зеленую бархатную шапочку, усеянную золотыми блестками, и поцеловал его.

Отпустив их, он посмотрел им вслед и задумчиво сказал Монталиве:

— Вот ребенок, который был бы гораздо счастливее, если б родился частным человеком.

— Почему, государь?

— Потому, что ему предназначено нести тяжкое бремя на своих плечах.

Наполеон в то время как бы предчувствовал плачевный конец этого принца, умершего во цвете лет, вдали от родной земли. Если б он был частным человеком, то не был бы изгнан из своего отечества, и, может быть, родной воздух предохранил бы его от той болезни, которую суровость чуждого климата сделала неизлечимою.

Наполеон и дети

При всей своей гениальности, при всем своем уме Наполеону было не под силу покорить детскую натуру и овладеть ее умом и воображением. Когда сын Наполеона подрос немного, настолько, что мог сидеть на коленях сам и выражать удовольствия и неудовольствия, Наполеон приказал приносить его к себе ежедневно во время завтрака. Тут он сажал на колени ребенка и начинал производить над ним род каких-то опытов, желая посмотреть, как принц будет поступать в том или другом затруднительном положении. Наполеон поил ребенка водой, разбавленной вином, смазывал ему губы каким-нибудь вкусным соусом или сладким сиропом. Присутствовавшая здесь же гувернантка, г-жа Монтескье, только ужасалась и всплескивала руками, а Наполеона это страшно забавляло, и он хохотал до упада вместе с развеселившимся ребенком.

Император вообще издавна любил, чтобы во время завтрака его окружали племянники. Он разговаривал с ними, смеялся, всячески баловал, но иногда и дразнил, чтобы посмотреть, что станет делать ребенок…

Часто Наполеон завтракал вместе с трехлетним сыном своего старшего брата, Людовика. Наполеон сажал ребенка к себе на колени, и они оба ели одной вилкой. Как-то раз после завтрака Наполеону подали черного кофе. Увидев чашку, ребенок потянулся к ней и отхлебнул горькой жидкости. Он сразу сделал гримасу, заплакал и с досадой оттолкнул от себя чашку. Император засмеялся и сказал одному из своих приближенных:

— Его воспитание еще далеко не кончено!.. Он совсем не умеет притворяться.

Обманщик

После московских бедствий, в начале 1813 года, Наполеон, желая лично узнать чувства народа, задумал обойти предместья столицы, начиная с предместья св. Антуана.

В сопровождении только адъютанта, потому что гофмаршал был болен, он сел в фиакр и велел везти себя на площадь Бастилии; там, выйдя из фиакра, он отправился по Шаройской улице. В конце улицы он остановился около каменщиков, работавших у строившегося дома. Один из рабочих, взглянув на него, вдруг вытянулся перед ним в струнку.

— Разве ты узнал меня? — спросил отрывисто Наполеон у каменщика.

— О, государь!.. — пробормотал тот.

— Я также узнаю тебя! — прервал его император. — Тебя зовут Грегуаром Буавеном, ты был унтер-офицером во втором егерском пехотном полку моей гвардии; по представлению твоего полковника я дал тебе орден, а недолго спустя после того, согласился на помещение тебя в дом инвалидов… Почему ты теперь здесь?

Грегуар стоял молча, не двигаясь.

— Тебя выгнали оттуда, да?.. Что ты сделал?

Та же неподвижность, то же молчание. Грегуар потупил глаза.

— Ты не помнишь этого?.. Ну, так я скажу тебе; тебе известно, что я памятлив: однажды утром ты наделал шалостей, наговорил глупостей.

— О, государь! — прервал Грегуар, поднявши гордо голову, — вам известно, что я не кричал…

— Как! Разве ты не кричал, как безумный, в нетрезвом виде?.. Тебе дано приличное имя [Буавен значит: пей вино].

— Что делать, ваше величество, я вспомнил, что я был волонтером. А как накануне я подпил, то утром и стал кричать…

— Похоже ли это на что-нибудь? Тебя выгнали и очень хорошо сделали, ты получил заслуженное.

— Я не спорю, ваше величество; но вы сами согласитесь со мною, что если кто любит вас, так это я; если кто дрался за вас, так это я; у меня есть жена и дети, и было слишком жестоко выталкивать меня на площадь, и за то только, что я влил себе в горло лишнюю рюмку. `

Наполеон, тронутый этими горькими словами, сказал:

— А! У тебя есть дети? В таком случае, это другое дело. Зачем ты не сказал мне этого прежде? Сколько лет твоему старшему?

— У меня двое старших, т.-е. они близнецы, и оба поступают в конскрипт в будущем году.

— Хорошо. А что ты сделал с своим крестом?

Гренадер поспешно распахнул камзол и показал ленту неопределенного цвета, по которой он ударил обеими ладонями.

— Крест? Его нет по случаю тяжелых обстоятельств! Что же касается до ленты, так она здесь! Та же самая, которую я получил на параде от полковника. Только она выслужила свое время и просится в отставку.

Император взял из кошелька адъютанта пятнадцать наполеондоров и, протягивая их каменщику, сказал:

— Вот тебе на необходимые исправления твоего креста, который, полагаю не у бриллиантщика, а также и на то, чтобы выпить с товарищами за мое здоровье, но умеренно, — понимаешь? Потом, если тебе опять вздумается кричать, то кричи: Да здравствует Франция! За тобою повторят это многие, и никто не сочтет этого дурным. Кстати, ты завтра придешь в Тюльери, спросишь дежурного адъютанта, а швейцару скажешь, что ты явился по моему приказанию, и тебя пропустят. Прощай!

На другой день Грегуар Буавен получил приказ о помещении его вновь в дом инвалидов.

Признательное воспоминание

Накануне сражения при Ватерлоо, пехотный капитан английской армии Эльфингстон был тяжело ранен и взят в плен в Линьи, конноегерями старой гвардии. Последние вели его в главную квартиру, находящуюся в Сен-Аманде, и на дороге встретили Наполеона.

— Кто этот офицер? — спросил он у егерей.

— Государь, — это англичанин, — отвечал унтер-офицер.

Наполеон, подошедши к егерям, сжалился над пленником, который страшно ослабел от потери крови.

— Отвести его тотчас же в гвардейский госпиталь, — сказал он и обратился к одному из сопровождавших его докторов: — Проводите, сударь, этого офицера и присмотрите, чтобы ему тотчас же перевязали раны, а потом вы мне о нем донесете.

Несколько минут спустя, он послал к раненому стакан своего вина. Капитан Эльфингстон принадлежал к одной из знатнейших фамилий Англии:: лорд Кейт был ему дядею, а один из его братьев занимал важную должность в Индии.

Фамилия Эльфингстон, узнавши о великодушии Наполеона, почувствовала к нему величайшую признательность. А потому, когда в конце июля месяца 1815 года, корабль «Беллерофон» подплывал к английским берегам, имея на своей палубе императора, то лорд Кейт изъявил ему свою почтительную признательность и предложил свои услуги. Сир Эльфингстон, брат капитана, узнав, что Наполеону на острове св. Елены любимою забавою служит игра в шахматы, поручил китайским мастерам приготовить великолепную шахматную доску с двумя коробками и ящик для шашек; все это было сделано из слоновой кости с позолотою. Эти вещи прямо из Кантона были доставлены на остров св. Елены в начале августа следующего года.

Губернатор острова, получив эти подарки, стал в тупик: согласно строгим приказаниям, им полученным, все, адресованное к его пленнику, предварительно должно было быть представлено английскому министру. Но все-таки он на этот раз решился передать эти вещи, а потому и написал к графу Бертрану в Лонгвуд, что он может за ними прислать. Однако, когда он открыл ящик, то, к удивлению, увидел, что на каждой вещи был выставлен инициал N и над ним императорская корона.

Этот намек на могущество, навсегда прекратившееся, это признание права, которого английское правительство никогда не признавало, показалось губернатору совершенно противоположным его прежним поступкам. А потому он решился отослать Наполеону соблазнительный подарок только в том случае, если тот согласится на уничтожение вензеля и императорской короны. Когда Жентилини, императорский камер-лакей, пришел в Йлантон-Гуд за шахматами, то губернатор отдал ему только письмо к графу Бертрану, в котором он, между прочим, писал:

«Так как я уже согласился прислать в Лонгвуд подарок, полученный из Кантона, то он и будет доставлен завтра, но только при некоторых условиях, которые я буду иметь честь объяснить. Во всяком случаю, я желаю, чтобы генералу Бонапарте было известно, что этим я нарушаю полученные мною приказания и единственно с намерением сделать ему что-нибудь угодное».

Наполеон, узнавши об этом письме от 14 августа 1816 года, пожал плечами и сказал своему гофмаршалу, в присутствии Монтолона и Лас-Казаса:

— Неужели присыл шахмат составляет государственное дело? Этот человек боится, чтобы я не задал ему шах и мата. Или потому только, что на этих игрушках есть мой вензель, он думает, что его станут подозревать в том, что он располагает провозгласить меня снова императором? Жалкий человек! Он упорно противится называть меня императором: он оспаривает у меня этот титул, как будто бы он не был ненарушим!.. Притом же, через несколько лет он и другие [Так обыкновенно обозначал Наполеон в разговоре англичан, если о них заходила речь] будут погребены в прахе забвения, а если и произнесут их имена, так только при воспоминании их низкого обхождения со мною; а мое имя останется украшением истории, как звезда, которая должна руководить образованными народами. Пусть господин Гудзон-Лов объяснит мне свои сомнения, я также выскажу все, что у меня есть на сердце.

Говоря это, император мало-по-малу одушевлялся, и при последних словах его лицо, против обыкновения, было гневно.

— Пройдемся по саду, и я успокоюсь, — сказал вдруг, словно спохватившись, Наполеон.

Во время этой прогулки гусар Сентини доложил гофмаршалу, что из Плантон-Гуда пришел офицер 53-го полка с поручением от губернатора.

— Без сомнения, это подарок сир Эльфингстона! — сказал Наполеон, ускоряя шаги.

Действительно, это был капитан Поплетон с солдатом своего полка, который нес ящик.

Ящик и заключавшиеся в нем вещи возбудили всеобщее удивление. Все вещи, принадлежавшие к шахматной доске, не походили на наши: так, рыцарь был в полном вооружении, а башня стояла на огромном слоне. Наполеон удивлялся изяществу работы.

Капитан предупредил императора, что губернатор предполагал явиться в Лонгвуд на другой день.

— Я его приму, — холодно отвечал Наполеон. — Г. Поплетон, — привосокупил он после минутного молчания, — мне кажется, что вы старший капитан в 53 полку?

— Точно так, государь.

— Я очень уважаю солдат и офицеров этого полка. Они храбрые люди, хорошо знающие свою обязанность. Мне сказывали, что разнесли слух о том, что я не желаю видеть гг. офицеров вашего полка, а потому прошу вас сказать им, что это совершенная ложь.

— Я полагаю, что это донесение не совсем справедливо. Мне очень хорошо известно мнение моих товарищей, и смею уверить вас, государь, что они всегда изъявляли к вашему величеству чувства глубокого почтения и удивления.

Император улыбнулся.

— Так скажите же им, — продолжал он, — что я не старая баба и не люблю болтать пустяков; я люблю и уважаю всех храбрых, окуренных огнем, к какой бы они нации ни принадлежали.

На другой день Гудзон-Лов, в сопровождении майора Гаррекера, пришел в Лонгвуд в то время, как Наполеон прогуливался в саду с Лас-Казасом и его сыном.

— А, а! Вот и он!.. — сказал Наполеон. — Он по-своему хочет поздравить меня с праздником, но не он, а я ему поднесу букет.

Он принял губернатора любезно, но холодно; лицо его было бледнее обыкновенного.

— Позвольте, генерал, — сказал ему губернатор, — прежде всего поблагодарить вас за то, что вам угодно было принять меня в это время…

— Послушайте, сударь, — прервал его нетерпеливо Наполеон, — да не будет между нами ни лицемерства, ни политической лжи, что было бы смешно… Мы будем откровенны и прямо приступим к цели.

Сказавши эти слова, он сделал жест рукою, которым запрещал гофмаршалу и Лас-Казасу идти за ним, а сам вошел в столовую. Там между ним и губернатором был шумный разговор. Выведенный из терпения неприличным обхождением, безнаказанною злобою и нелепыми клеветами, Наполеон изъяснялся прямо и, уже не щадя ничего, сказал:

— Отныне, сударь, самый скверный поступок английских министров не заключается в том, что они послали меня сюда, а в том, что они меня с связанными руками и ногами предали вам. Я жаловался на адмирала, вашего предместника, но я был виноват, потому что у него было по крайней мере сердце, а у вас его нет! Вы делаете все, чем только можно обесчестить вашу нацию… Подумайте о том, — прибавил он, простирая руку и угрожая ему указательным пальцем, — что имя ваше будет вечною укоризною… Я также жаловался на то, что ко мне приставили тюремщика, но и это неправда, потому что вы не тюремщик, а палач… Вот все, что я хотел вам сказать, и теперь, сударь, прошу вас оставить меня в покое.

После этого он поспешно обернулся спиною к губернатору и вошел в свою спальню, сильно захлопнувши за собою дверь.

Гудзон-Лов удалился в большой досаде и только сказал майору Гаррекеру, ожидавшему его, что генерал Бонапарта вовсе не джентльмен.

Наполеон не выходил целый день, никого не принимал и обедал один. Вечером, в то время, как Маршанд пришел его раздевать, он сказал ему трогательно:

— Ты некогда говорил мне, что любишь изучать людей. Если б ты мог слышать то, что утром наговорил мне губернатор, так ты понял бы, до чего может дойти человеческое терпение и все то, что сердце может принять в себя унизительного. При всем том меня утешает одно обстоятельство, что со временем его соотечественники принуждены будут отдать мне справедливость. Но, послушай, взгляни на стол.

Маршанд подошел к столу, на который Наполеон поставил принесенную ему накануне капитаном Поплетоном шахматную доску, и на ящике из черного дерева увидел следующие слова, выложенные слоновою костью:

«Знаменитому пленнику на острове св. Елены признательная фамилия Эльфингстон».

Жизнь Наполеона на острове св. Елены

Во время одного обеда на острове св. Елены, за которым был Наполеон и некоторые из участников его изгнания и его гофмаршал, — последний заметил, что в тот день был канун 15 августа, дня рождения Наполеона.

— В самом деле, — отвечал император, — я совсем, было, позабыл это. Завтра в Европе много пожеланий устремятся к острову св. Елены; быть может, некоторые из этих пожеланий дойдут через океан и до меня.

После обеда жар сделался удушлив, и утомленный Наполеон не выходил никуда; он остался в библиотеке и продолжал разговаривать об аббате Прадт, который и за обедом составлял главный предмет разговора.

— Он написал обо мне, — сказал Наполеон, горько улыбаясь, — что я не удовольствовался созданием мнимой Франции, мнимой Испании, мнимой Поль-

ши, но я захотел создать еще мнимый остров св. Елены. Что вы думаете об этом, господа?

Так как все молчали, то он, после минутного размышления, охватил голову обеими руками, и тоном, в котором было что-то пророческое, сказал: — Они убьют меня здесь, и в этом нет сомнения; а сделают это потому, что только мертвые не возвращаются!

Подали пунш. Наполеон взял стакан и сказал:

— Господа, прошу последовать моему примеру!… А вы, мой милый, — заметил он Лас Казасу, — разве не хотите с нами участвовать?

Гофмаршал отвечал императору, что граф не мог пить пунша, потому что недоставало стакана: по недосмотру принесли только три стакана. Тогда Наполеон сказал:

— О! если только это, так он будет пить!

И, прикоснувшись губами к своему стакану, он подал его Лас Казасу.

Было десять часов. Император предложил разойтись и с улыбкою сказал:

— До завтра, господа; мы проведем завтрашний день семейно. Предупредите дам и пригласите их моим именем, а также не забудьте моего Эммануэля и г. Тристана, если он обещает быть умным.

На другой день погода была чрезвычайно тихая; в десять часов собрались в залу все, а именно: гофмаршал с своею женою и старшим сыном, г. и г-жа Монтолон с маленьким Тристаном, шестилетним ребенком. Генерал Гурго. Лас-Казас с молодым Эммануэлем, своим сыном, пришел последний. Завтрак был приготовлен в палатке, устроенной в конце сада. Окруженный близкими людьми, которые наперерыв спешили его поздравить, Наполеон с восторгом поблагодарил их.

— Теперь, — сказал он, — кончим это и пойдем завтракать.

Этот завтрак не был так весел, как предполагали: гостей занимали многие различные чувства. Едва только он кончился, как маленький Тристан соскочил, было, со стула, чтоб идти играть, но император удержал его за руку и, поставивши между коленями, сказал ему с притворною строгостью:

— Г. Тристан, это слишком поспешно; так скоро не убегают от гостей. Спросите у папа, и он вам скажет, что это невежливо.

Бедный ребенок, пристыженный выговором, опустил глаза и не отвечал ни слова. Тогда Наполеон, обняв его руками и потихоньку качая его, прибавил отеческим голосом:

— Я говорю это тебе совсем не для того, чтоб тебя бранить; я только предупреждаю тебя. Ты уж и заплакал… полно, полно, а в доказательство того, что ты на меня не сердишься, расскажи мне одну из тех хорошеньких басен, которые маменька заставляет тебя учить наизусть. Вытри глаза и старайся не ошибаться!

Сказавши это, Наполеон посадил его на колени. Тристан поднял на него свои большие, еще влажные ресницы и лениво спросил у него:

— Государь, какую прикажете?

— Какую хочешь, — самую коротенькую, потому что ее ты верно лучше знаешь.

— Я знаю целую только одну: «Волк и ягненок», а потом еще половину другой.

— Черт возьми: поэтому мне нетрудно будет выбрать, но все равно: говори же «Волка и ягненка».

Малютка начал говорить басню, как мог. Не было ничего милее, как слышать и видеть то, как он говорил «государь… ваше величество», говоря о волке или обращаясь к императору, при чем он в словах и, вероятно, в своей крошечной головке смешал их одного с другим. Наполеон от души хохотал, не переставая порицать того, что Лафонтеновы басни дают детям, которые не могут точно понимать ни его простоты, ни его логики.

Когда Тристан кончил, то он нежно его обнял и стал ему толковать эту басню, в которой, говорил он, было много иронии, но он все-таки старался объяснить ему ее нравственный смысл.

— Впрочем, — сказал он в заключение, — основание этой басни ложно, потому что она заключает в себе нелепый нравственный смысл. Несправедливо, что рассуждения сильнейшего всегда бывают лучшие. Именно несправедливость этого баснописец должен был бы доказать, но он этого не сделал; напротив, кажется, что он сам разделяет эту мысль. Я на его месте сказал бы, что волк подавился, пожирая ягненка, и нет сомнения, что дети скорее бы поняли эту мысль, потому что она справедлива; тем более, что есть волки, которые пожирают также и ленивых детей.

При этих словах Тристан, который, по примеру всех балованных детей, был ленив, раскрыл свои большие глаза и поспешил признаться императору в том, что он не каждый день учится, но что на будущее время он станет более работать.

— И ты хорошо сделаешь, — сказал ему Наполеон; — ведь ты всякий день ешь?

— Да, государь, но только не всегда конфекты.

— Конфекты! Всегда конфекты! — повторил Наполеон с полуулыбкою. — Это, кажется, твой конек! Ну, господа, вот вам влияние маленького желудка, — присовокупил он, тихонько ударивши Тристана по животу: — лакомство приводит в движение свет. Ну, мой маленький друг, так как теперь ты премило полепетал, то можешь играть в саду.

Потом он ударил в ладони, как будто бы подавая ему знак. Крошка не заставил себе повторять и отбежал прочь… Наполеон посмотрел ему вслед и трогательно сказал:

— Теперь и мой сын таких же лет.

Потом, проведя рукою по глазам, он предложил своим гостям прогуляться по саду.

При возвращении домой он заметил, что близ дома была яма, наполненная водой; несколько дней тому назад в ней утонул ягненок. Наполеон, еще растроганный воспоминанием о своем сыне, поспешно обернулся к своему гофмаршалу и почти сердито сказал ему:

— Возможно ли это, Бертран, вы до сих пор не велели засыпать этой ямы. Какова была бы горесть, если б игравший здесь ребенок утонул в этой луже, как некогда утонул тут ягненок!

— Государь, — отвечал гофмаршал, — я часто думал об этом, но я никак не мог упросить губернатора, чтоб он прислал сюда рабочего.

— Губернатор! Губернатор! — возразил Наполеон еще сердитее. — Это не извинение. Разве у этого человека есть душа?.. Если б у меня был здесь сын, то, за неимением рабочих и инструментов, я сам собственными руками засыпал бы эту лужу.

Но вскоре Наполеон мало-по-малу успокоился, предложил партию, и все вошли в залу. Лакей раскрыл ломберный стол, и все сели кругом.

Император обыкновенно оканчивал игру, проигравши десять наполеонодоров, и это почти всегда с ним случалось, потому что он не снимал своей ставки до тех пор, пока она не увеличивалась чрезвычайно. В этот день он дошел до шестидесяти четырех наполеонодоров. Гофмаршал держал банк. Наполеону захотелось узнать, до чего дойдет его выигрыш; но граф Бертран, смеясь, заметил ему, что если он еще выиграет, то не только сорвет банк, но, вдобавок, заставит его сделаться банкротом; после этого император снял деньги, сказавши:

— Я не хочу никого разорять.

Так как все удивлялись этому невиданному счастию, то Наполеон добродушно сказал:

— Но послушайте, господа, сегодня мое рождение, и неужели мне раз, в году нельзя быть счастливым?

Разделивши лежавшее перед ним золото между Монтолоном и Гурго, которые играли несчастливо, он встал, приветливо поклонился и ушел в свою спальню, сказавши:

— Ну, на сегодня довольно, желаю вам доброго вечера!

И все печально удалились в свои, еще более печальные жилища.

Доброе сердце

На острове св. Елены Наполеон ежедневно прогуливался в коляске или верхом, если только погода была хороша. Окончивши обычную диктовку (составление своих записок было его любимым занятием), он несколько часов занимался чтением или изучением английского языка, потом около трех или четырех часов одевался и выходил в сопровождении Бертрана, Лас-Казаса или генерала Гурго. Они знакомились с местностью, посещая находившиеся тут жилища: все они были бедные и старые. Иногда дороги бывали непроходимы; но чем они были хуже, чем труднее было по ним проезжать, тем более нравились Наполеону эти прогулки. Одно обстоятельство, к которому он никогда не мог привыкнуть, — это встреча с английскими часовыми, которые, для наблюдения за ним, были расставлены в некотором расстоянии один от другого.

Однажды, проходя мимо диких скал, он увидел бедный домик и вошел в маленький садик, весь заросший геранями, которые поливала молоденькая девушка. Черноволосая, с голубыми глазами, выражавшими восхитительную доброту, она поразила Наполеона.

— Как вас зовут? — спросил он ее.

— Генриеттою, — отвечала она.

— А ваша фамилия?

— Броун.

— Кажется, вы очень любите цветы?

— Я ими только и питаюсь.

— Как это?

— Каждый день я отношу в город букеты герани и живу тем, что выручу от продажи их.

— А что же делают ваш отец и мать?

— У меня нет их, — с глубоким чувством отвечала девушка.

— И никого родных?

— Ни одного человека: я иностранка на этом острове. Три года тому назад мой отец, унтер-офицер английской армии, и матушка уехали из Лондона к своим родственникам, в Индию, которые могли нам помочь. Мы были небогаты, и мои родители с трудом собрали сумму, нужную для переезда. Но отец умер на корабле, а когда тот пристал к этому острову, то матушка уже так разболелась, что ее тут и оставили. Она была очень долго больна; у нас не было никаких средств, и мне вздумалось помочь нашему горю продажею цветов. Один купец сжалился надо мною, узнав мое горе, дал эту хижину, в которой мать моя мало-по-малу поправилась, и мы в продолжение двух лет жили продажею цветов из нашего сада. Год тому назад матушки не стало. Она советовала мне быть мужественною, и вы видите, сударь, что я ей повинуюсь.

Молодая девушка громко зарыдала. Во все время рассказа на лице Наполеона выражалось сильное волнение. Беспорядочные слова срывались с его языка, потом он внятно сказал:

— Бедная малютка! за какую вину послал тебе Бог эти несчастия? Странное сближение судьбы! Как и у меня, у нее нет ни отечества, ни семейства… У нее нет матери, а у меня… сына.

Он, глубоко вздохнув, закрыл лицо рукой, и две крупные слезы выкатились из его глаз.

— Мне хочется взять с собою воспоминание о моем посещении, — сказал Наполеон, — немного погодя, нарвите мне большой букет ваших лучших цветов.

Когда Генриетта нарвала букет, Наполеон подал ей пять золотых монет за него.

— О! Боже великий! — вскрикнула она, — зачем вы, сударь, не пришли ранее: тогда матушке не было бы ни в чем недостатка, и она была бы жива.

— Хорошо, хорошо, дитя мое, твои чувства прекрасны, я с тобою увижусь.

Он был так счастлив тем, что ему удалось кого-либо утешить.

Генриетту прозвали Нимфою св. Елены. Наполеон в своем приятельском кругу любил незаметно переименовывать всех; так, та часть острова, по которой он прогуливался, называлась Долиною молчания. Малькольм, у которого он жил в Бриаре, по прибытии на остров св. Елены, был прозван Амфитрионом. Майор, его сосед, в шесть футов ростом, назывался Гигантом. Сир-Жорж Кокбрун носил название господина адмирала или акулы, если Наполеон за что-нибудь на него сердился.

Несколько дней спустя после своего посещения, Наполеон сказал, что он намерен побывать у своей воспитанницы и представить ее своим верным. Девушку застали дома; она уже успела узнать имя своего благодетеля и, растроганная не прежним его величием, а его настоящими несчастиями, старалась оказать знаменитому гостю возможно лучший прием: она подала финики и воду из источника в саду.

— Государь, — сказала она Наполеону, — вы видите, что я вас ждала. Но, к несчастию, я была предупреждена о вашем посещении слишком поздно, а то, верно, угостила бы вас лучше.

— И я побранил бы вас за это, — возразил император. — Если я приду, то не хочу ничего более, кроме превосходной воды. Вдобавок же, я отставной солдат, а у нас не всегда бывают финики и вода, — это мне отчасти известно.

С этого дня Наполеон всякий раз, как прогуливался в той стороне, останавливался у домика Генриетты, а та подходила к двери, подавала ему великолепный букет, стакан воды, и он, поговорив с нею кое-о-чем, продолжал прогулку с своими спутниками, не переставая разговаривать с ними о характере, уме и вежливости этой молодой англичанки.

В следующем году Наполеон стал чувствовать припадки той жестокой болезни, которая, наконец, свела его в могилу. Генриетта, не видя более своего благодетеля, каждый день приходила в Лонгвуд осведомляться об его здоровье и, передав свой букет одному из служителей дома, печально возвращалась домой. Однажды, в то время, как она сидела в саду, ей послышался стук коляски. Она перебежала дорогу и встретилась с Наполеоном. Лишь только она взглянула на него, как лицо ее тотчас же стало печальным.

— Ты находишь, что я очень переменился, дитя мое? — сказал он ей кротко.

— Да, государь, правда, но теперь, ваше величество выздоровеете совсем.

— Сомневаюсь, — проговорил император, недоверчиво качая головою. — Во всяком случае, ты видишь, что сегодня мне вздумалось посетить тебя.

Действительно, он вышел из коляски и, опершись на руку своего гофмаршала, вошел в хижину.

— Дай мне чашку воды, милая Генриетта; она несколько утишит огонь, пожирающий меня здесь, — сказал он, поднеся обе руки к своей груди.

Молодая девушка поспешила это исполнить. Лишь только Наполеон выпил воды, лицо его вдруг повеселело.

— Благодарю, благодарю! милое дитя, — сказал он благосклонно, — эта вода утишила мои страдания. Если б я ранее начал ее пить, то, может быть!.. — присовокупил он, поднимая глаза к небу, — но теперь уже поздно.

— В таком случае, — прервала Генриетта, — я очень счастлива, если вы находите воду хорошею. Я каждый день буду к вам носить ее: она вас излечит.

— Нет, милое дитя, это будет бесполезно, я не хочу себя обманывать; я чувствую, что сегодня приехал к тебе в последний раз. Здесь смертельное dolore sordo, — и император указал рукою на бок; — но так как я более не увижусь с тобою, то желаю оставить тебе по себе воспоминание. Что я могу для тебя сделать?

При этих словах молодая девушка не могла более удержаться и, рыдая, бросилась к ногам императора, и сказала:

— Благословите меня, государь.

Наполеон встал и благословил Генриетту с тою важностью, которую придает только вера, и немудрено: в нем всегда была вера честного человека.

С того дня Генриетта постоянно приходила в Лонгвуд. Всегда приносила воду и букет, но каждый день возвращалась все печальнее и печальнее, потому что каждый день слышала самые мрачные вести о здоровье императора.

Вначале мая 1821 года была чудная погода, и Генриетта веселее шла в Лонгвуд; она пришла туда с тою детскою надеждою, которую придавала ей тайная уверенность в целительные свойства воды. Накануне ей сказали, что императору лучше.

Но действительность далеко не оправдала ее мечтаний! Она застала всех в отчаянии. Опасаясь за жизнь своего благодетеля и желая, по крайней мере, увидеть его и сказать ему последнее прости, она просила позволения ему представиться. Ей ответили, что ему гораздо хуже, и что это невозможно… Она просила, умоляла сначала, — напрасно; но, наконец, ее слезы превозмогли все, и ее ввели в комнату.

Это было в ту торжественную минуту, в которую Наполеон, распростертый на своем страдальческом ложе, окруженный своими верными, после продолжительного беспамятства, сел и велел поставить перед собою бюст своего сына и открыть то окно, которое выходило к Франции; потом, распростившись трогательно с ней, он снова впал в беспамятство; члены его судорожно выпрямились, глаза остановились; еще слышны были бессвязно-произносимые слова: — «Франция!.. мой сын!..» — потом он смолк, и Наполеона не стало…

При этих словах, при этом виде, молодая девушка выронила цветы из рук; она упала на колени; потом, сделавши над собою усилие, старалась схватить спустившуюся с постели Наполеонову руку, чтоб поднести ее к своим устам… Но вдруг голова ее склонилась, губы побелели, веки опустились, и она упала у постели, как будто бы не в силах противостоять тяжкому сну, и…

Генриетта более не пробуждалась!..

Источник текста: А. А. Федоров-Давыдов. Мелочи жизни Наполеона I. С рисунками, портретами и автографами. Составлено по лучшим историческим источникам. Второе издание журнала «Путеводный Огонек». М.: Типо-Литография «Печатник, бывш. И. И. Пашкова», 1909.