Самарин Ю. Ф. Православие и народность
М.: Институт русской цивилизации, 2008.
<Материалы о Польше>
правитьИстория поляков до сих пор слыла поучительным примером сумасбродства и своеволия. Этому народу, так дерзко поплатившемуся за свои преступления и ошибки, суждено было испытать от историков особенного рода позорную казнь. Ему отвели место в науке как безобразному пугалу, к которому подводят посетителей с единственной целью — поразить их смертельным страхом и научить благословлять дисциплину, в какую бы цену она не обходилась.
Западные ученые, действительно, не могли извлечь иного смысла из продолжительных передряг, в которых истощились силы Польской нации. Они не могли понять, почему народ, так много занявший от Западной Европы, так неловко или неохотно пользовался полученным от неё достоянием; почему в то время, как другие народы, наследовавшие, осуществили на деле итог своих убеждений, поляки, по-видимому, разделявшие их, не давали им хода, противились им, препятствовали им, не уважали их.
Особенно же странно было им видеть, что полякам никогда не удавалось заключить своей национальной жизни в правлении государственной родины, в то время как у западных их соседей эта задача разрешалась если не легко, то, по крайней мере, последовательно и успешно. Весь этот пустяк объясняем преобладанием страсти над разумом, неограниченным своеволием, затемнившим в народном сознании понятие о собственности благой, отсутствием логики в жизни и тому подобное. Разрушительно с этой точки зрения — допустить, что Польша призвана была идти по одному пути с народами западными, трудиться над одною с ними задачей, стремиться к одним уделам, — допустить, что в попытках польского народа придумать для себя конституцию в роде западных, выражалась здоровая, разумная сторона его жизни, что Польша знала, чего хотела, но не сумела исполнить, — с этой точки зрения нельзя было удержаться от страха приговора или улыбки природы.
Но странно, но непростительно, — хотя и очень объяснимо, — что мы подписали приговор западных историков и не умели извлечь из польской истории другого наставления. Утратив живое понимание, смысл собственного прошедшего, мы, конечно, не смогли узнать и оправдать в прошедшем единого нам племени, общие родные начала которого не чуять позволительно было немцам.
Мы не догадались, что по одной и той же причине, глубоко сокрытой в духе славянском, государственные функции никогда не могли осуществиться в Польше, и так легко, так без сопротивления, так полно осуществиться в России. Эта причина заключается в недоверчивости к условным формам, извне определяющим человека, в сознании ограниченности, всегдашней неправоты закона высшего и глубокая <вера> во спасительную силу свободного убеждения, сил нравственных и духовных. Россия, сохранившая до времени Петра неиспорченную чистоту своей народности, никогда не требовала от законов и учреждений того, что дает одна жизнь; она не простирала далеко свои надежды на государство, не ожидала от него разрешений своих вопросов, задач своего благоденствия, но признав его необходимым как высшее условие своего существования, со всею его условностью и ложью, допустившего его и без противодействия дала ему расти и развиваться. Не таково было положение Польши. При самом вступлении своем на поприще всемирной истории она имела несчастье подпасть под влияние более развитого, более образованного племени Германского; она совершила преступление против своей народности и против кровного родства с другими славянскими племенами, отдав себя в услужение германской политике. Приняв от Запада и религию, и первые начала гражданственности, она полусознательно втянулась в его жизнь, усвоила себе его историю, стремления и цели. Таким образом, вопрос государственный, вопрос о праве, о возможностях отдельного человека и его отношении к обществу — заняли первое место в истории умственного её развития, но народная славянская стихия не могла вполне искорениться, хотя, отделенная, подавленная, она все еще жила и проявлялась; и вот отсюда брались те странные нелепости для немцев, требования, которые поляки перенесли в сферу государственного развития — отрицание всего условного, высшее уважение к человеческой свободе и ко всяким убеждениям мысли о единосогласии и тому подобное. Требования, действительно, неосуществимые в сфере условного, в пределах государства, нелепые, как скоро для них искали соразмерного выражения в формах, но сами по себе своевольные и высокие.
И вот причина всех беспорядков, всех неустройств, всех разногласий польских. Польша не могла отречься от полноты своих требований и зародившись вдруг в государство, искала формул для требований жизни, по существу своему не подлежащих определению в формах. Отсюда во всех ее стремлениях странные следы высокой правды и идеи. Не потому не удалось ей сложиться в сильное государство, что в ней недостает умения, как думают немцы, а потому, что слишком глубока и широка была ее славянская природа, что, может быть, <означает> невозможность для народа полного самоубийства. И потому не цели, к которым она стремилась, должны сочувствовать, но этому постоянному неудовольствию, этому ряду неудач, этой нелепости, присущей её истории. Как сказал бы немец, этому отсутствию всякой логики, мы сочувствуем как родные.
Польша приняла чужую роль — в этом ее преступление. Она разыграла ее дурно — в этом её оправдание.
<1863-1864>
КОММЕНТАРИИ
правитьПечатается впервые. Автограф: НИОР РГБ. Ф. 265. Карт. 74. Ед. хр. 4. Л. 1-3. Дата написания, по-видимому, относится к началу 1863 года, когда до Самарина стали доходить первые известия о волнениях в Польше.