Матеріалы для характеристики современной русской литературы.
I. Литературное объясненіе съ Н. А. Некрасовымъ. М. А. Антоновича. — II. Post-Scriptum. — Содержаніе и программа «Отечественныхъ Записокъ» за прошлый годъ. Ю. Г. Жуковскаго. Петербургъ. 1869 г.Н. Страховъ. Критическія статьи. Томъ второй. (1861—1894).
Изданіе И. П. Матченко. Кіевъ, 1902.
Исполняю свое обѣщаніе (см. «Предисловіе» къ 4 изд. «Критическихъ статей объ И. С. Тургеневѣ и Л. Н. Толстомъ») — издать второй томъ «Критическихъ статей» Н. Н. Страхова. Исполнить это обѣщаніе явилась возможность лишь теперь, спустя почти два года, такъ какъ собраніе разбросанныхъ по разнымъ журналамъ статей представило мнѣ, провинціальному жителю, немало затрудненій.
Въ предисловіи къ первому изданію «Критическихъ статей объ И. С. Тургеневѣ и Л. Н. Толстомъ» авторъ говорить: «Изъ своихъ критическихъ статей я издаю здѣсь только относящіяся къ двумъ названнымъ писателямъ. Причина, во первыхъ, та, что это — главныя мои статьи, что въ теченіе этого долгаго времени я преимущественно писалъ о Тургеневѣ и Толстомъ и, слѣдовательно, тутъ именно и могу полагаться на ясность и выработку своего сужденія. А во вторыхъ, эти два ряда статей представляютъ не только нѣкоторую полноту, но и»… и т. д. (Изд. 4, стр. II).
По заявленію, такимъ образомъ, самого автора другія критическія статьи его — второстепенныя и не отличаются такой разработкой и полнотой содержанія. Но я смѣю однако думать, что почитатели покойнаго писателя не посѣтуютъ на меня за то, что я собралъ и эти второстепенныя статьи, такъ какъ думаю, что и онѣ, хотя бы и давно писанныя, имѣютъ также немалый интересъ и значеніе. Одинъ почтенный редакторъ, которому я предложилъ для напечатанія посмертную статью Н. Н. Страхова, писалъ мнѣ, что все, написанное Николаемъ Николаевичемъ, безспорно имѣетъ цѣну".
Въ размѣщеніи матеріала я придерживался и хронологическаго порядка и вмѣстѣ содержанія статей. Такимъ образомъ, вначалѣ идутъ статьи общаго характера, а затѣмъ частныя, касающіяся того или иного отдѣльнаго случая; въ концѣ же книги помѣщены статьи научныя.
Разумѣется, настоящее изданіе далеко не чуждо недостатковъ, и я напередъ прошу читателей отнестись снисходительно къ моей неумѣлости и неопытности въ этомъ дѣлѣ.
11 іюля 1902 г.
Свобода, свобода!… какъ всѣ любятъ это слово, какъ воспѣваютъ и превозносятъ его на всѣ лады, а между тѣмъ, какъ мало людей, которые понимаютъ истинный смыслъ свободы, любятъ ее искренно и дѣйствительно къ ней стремятся. Большею частію, рѣчи и мысли о свободѣ оказываются величайшею фальшью; оказывается, что люди, на словахъ пламенно жаждущіе свободы, въ дѣйствительности съ упорствомъ и терпѣніемъ вола несутъ на себѣ какое-нибудь добровольное ярмо и даже вмѣняютъ себѣ въ честь это рабское служеніе, гордятся и превозносятся своимъ ярмомъ. Таково общее правило: люди рабствуютъ, идолопоклонствуютъ, пресмыкаются; таковъ удѣлъ обыкновенныхъ душъ, и потому да не хвалится никто, что онъ вполнѣ свободенъ, а каждый пусть бережется, пусть трудится надъ собою, чтобы завоевать хоть малую долю свободы. Только избранныя души имѣютъ и силу для дѣйствительной свободы, и живую, неподдѣльную ея потребность. У нихъ намъ нужно учиться въ этомъ трудномъ дѣлѣ. Послушаемъ Пушкина; вотъ одно изъ самыхъ послѣднихъ его стихотвореній:
Не дорого цѣню я громкія права,
Отъ коихъ не одна кружится голова.
Я не ропщу о томъ, что отказали боги
Мнѣ въ сладкой участи оспаривать налоги,
Или мѣшать царямъ другъ съ другомъ воевать;
И мало горя мнѣ — свободно ли печать
Морочитъ олуховъ, иль чуткая цензура
Въ журнальныхъ замыслахъ стѣсняетъ балагура.
Все это видите ль -- слова, слова, слова!
Иныя, лучшія мнѣ дороги права,
Иная, лучшая потребна мнѣ свобода…
Зависѣть отъ властей, зависѣть отъ народа
Не все-ли намъ равно? Богъ съ ними!… Никому
Отчета не давать, себѣ лишь самому
Служить и угождать; не надѣвать ливреи,
Не гнуть ни совѣсти, ни помысловъ, ни шеи;
Вотъ счастье! вотъ права!
Итакъ, самыя дорогія права, самая лучшая свобода состоитъ въ томъ, чтобы не только не гнуть шеи, но не гнуть также своей совѣсти и своихъ помысловъ. Свою мысль, свою совѣсть — вотъ что человѣкъ долженъ всего больше беречь отъ порабощенія.
То ли мы видимъ обыкновенно? То ли мы видимъ въ области, гдѣ эти начала, повидимому, всего больше должны встрѣчать приложенія, гдѣ самое дѣло состоитъ въ выраженіи того, что человѣку внушаетъ его мысль и совѣсть, т. е. въ литературѣ?
Литературу нашу нужно признать глубоко-развращенною, если взглянуть на нее съ этой точки зрѣнія. Ибо наиболѣе значительная часть ея живетъ одною фальшью, сознательно и постоянно кривитъ душою. Пишущіе — самымъ позорнымъ образомъ отказываются отъ руководства собственной совѣсти и собственнаго ума и жертвуютъ ими нѣкоторымъ идоламъ — направленію, общепринятому мнѣнію, журналу, какому-нибудь литературному дѣятелю. Въ этой части литературы не раздается ни одного искренняго, прямаго голоса; все лукавитъ, іезуитствуетъ, прислуживается, все покорно гнетъ передъ чѣмъ-нибудь или передъ кѣмъ-нибудь свою совѣсть и свои помыслы.
Вотъ печальное явленіе, о которомъ мы хотимъ побесѣдовать съ читателями. Никогда оно еще не достигало такой степени своего безобразнаго развитія, какъ въ настоящую минуту и книжка гг. Антоновича и Жуковскаго представляетъ, очевидно, реакцію, вызванную этимъ крайнимъ развитіемъ. Лжи накопилось столько, что наконецъ сознаніе ея начинаетъ прорываться наружу.
Исторія возникновенія и разрастанія этой лжи чрезвычайно проста и не потребуетъ для своего пониманія большого труда отъ историка нашей литературы. Главная причина, развращавшая нашу литературу, искажавшая ея явленія, заключалась въ гнетѣ цензуры; дѣйствія этой причины обнаружились у насъ въ огромныхъ размѣрахъ и въ очень ясныхъ чертахъ.
Первое и прямое дѣйствіе цензуры было — возбужденіе въ пишущихъ борьбы противъ себя, возбужденіе непрерывныхъ попытокъ провести въ печати то, что противорѣчило цензурнымъ правиламъ. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что въ развитіи у насъ различныхъ крайнихъ мнѣній не мало участвовала та простая игра человѣческихъ чувствъ, по которой насъ тянетъ ко всему запрещенному.
Каковы бы впрочемъ ни были источники нашего противуцензурнаго или либеральнаго настроенія, цензура, сама того невѣдая, служила ему покровительствомъ. Ибо за угнетаемыхъ стало общество. Сочувствіе общества было прямо пропорціонально нецензурности писателя. Чѣмъ яснѣе было, что пишущій безпрестанно борется съ цензурою, что онъ стѣсненъ въ своихъ выраженіяхъ, тѣмъ ревностнѣе общество принимало его подъ свою защиту. Тѣсня и обрѣзывая писателя, цензура тѣмъ самымъ рекомендовала его обществу; бороться противъ цензуры стало выгодно, потому что этимъ возбуждалось вниманіе и привлекались читатели.
Это не прямое покровительство, оказываемое цензурою извѣстному направленію, имѣло чрезвычайно большую силу. Нѣкоторыя явленія его конечно всѣмъ памятны. Такъ, напримѣръ, въ обществѣ пользовались особеннымъ успѣхомъ тѣ писанія, которыя наполнены были намеками, мыслями недосказываемыми, а только подразумѣваемыми. Темное, иносказательное предпочиталось ясному. Читатель постоянно читалъ между строками и часто придавалъ глубокій и таинственный смыслъ самымъ невиннымъ вещамъ.
Что же вышло изъ этого? Явились люди, которые постоянно давали понять читателю, что они обладаютъ глубочайшей мудростію, рѣшеніемъ труднѣйшихъ и важнѣйшихъ вопросовъ, но что цензура не даетъ имъ всего этого высказать. Мало свѣдущіе и склонные къ благоговѣнію читатели простодушно вѣрили въ эту мудрость, показываемую имъ издали, въ урывкахъ и намекахъ. Такимъ образомъ, возникали и поддерживались въ общественномъ мнѣніи авторитеты, которыхъ безъ цензуры, можетъ быть, вовсе не существовало бы. Цензура придавала многозначительный и важный видъ тому, что само но себѣ не имѣло никакого значенія. Какъ бы позорно провалились многіе, драпировавшіеся въ глубокомысленное молчаніе, если бы имъ позволено было высказаться прямо, показать лицомъ свою скрываемую мудрость!
Невольное покровительство цензуры обнаруживалось и въ томъ случаѣ, если противъ мнѣній, которымъ она давала, такимъ образомъ, ходъ въ обществѣ, возставали и принимались бороться писатели другихъ направленій. «Вы противъ насъ?» восклицали мнимо-угнетаемые, но дѣйствительно-покровительствуемые писатели, «значитъ, вы за одно съ цензурою, значитъ, вы хотите донести на насъ!» И что бы ни говорилось, какіе бы разумные доводы ни приводились, они продолжали твердить своимъ противникамъ: «вы доносчики, вы сторонники цензуры!»
Таковъ естественный ходъ вещей, такъ это неизбѣжно должно было быть по свойству души человѣческой. И все это было до извѣстной степени похвально и одобрительно, пока люди дѣйствовали въ простотѣ души, въ жару искренняго увлеченія. Но всякая сила даетъ возможность злоупотреблять этою силою. и эти злоупотребленія вскорѣ появились.
Подъ непрямымъ покровительствомъ цензуры у насъ разрослась огромная литература, которая была преисполнена самыхъ либеральныхъ и передовыхъ идей, въ которой каждый писатель дѣлалъ передъ публикою видъ. что онъ исповѣдуетъ гуманнѣйшія и чистѣйшія начала, что онъ до тонкости чувствуетъ всѣ бѣдствія человѣчества и готовъ всѣ силы употребить на борьбу съ ними. Подъ покровомъ цензуры эти люди внушали читателямъ о себѣ самое высокое мнѣніе, рисовались передъ публикой въ самомъ выгодномъ свѣтѣ, какой только могли придумать. Это были такіе гонители всякаго зла, обличители всякой неправды, проповѣдники тончайшей нравственности, какихъ еще свѣтъ не производилъ.
Понятно, что подобное самообольщеніе и обольщеніе публики долго продолжаться не могло. Эта гуманнѣйшая и либеральнѣйшая литература скоро оказалась не какимъ-либо прочнымъ результатомъ умственной жизни, не плодомъ дѣйствительнаго развитія, а фальшивымъ явленіемъ, миражемъ, дымомъ. Обнаружилось это такъ, что проповѣдники нравственности вдругъ оказались сами безнравственными, ревнители гуманности не гуманными, поборники просвѣщенія — невѣждами. Вмѣсто прекрасной литературы, преисполненной возвышенныхъ стремленій, у насъ оказалась литература, только прикидывавшаяся гуманною и либеральною.
Дѣло это прекрасно объясняетъ г. Жуковскій.
«Литературное сословіе», говоритъ онъ, «въ массѣ не имѣло никакого повода признавать себя нравственнѣе, цивилизованнѣе другихъ, словомъ, выдѣлять себя изъ остальныхъ. Какъ въ обществѣ вообще русскій человѣкъ былъ поглощенъ своими личными спекуляціями, какъ здѣсь онъ не отличался ни особеннымъ образованіемъ, ни доблестію, такъ и въ литературномъ сословіи онъ не долженъ былъ превосходить другихъ нравственными свойствами и развитіемъ».
«Нужно прибавить, что даже литературная карьера не особенно привлекала людей съ познаніями. Поэтому, за исключеніемъ нѣсколькихъ отдѣльныхъ личностей, литература должна была, хотя и въ новой для нея роли, отразить общій градусъ невѣжества, доблести, пороковъ, и проч.»
«Поэтому и тутъ прежде всего, рядомъ съ людьми, искренно преданными дѣлу улучшенія, долженъ былъ явиться, съ одной стороны, либерализмъ незнающій, и съ другой — либерализмъ спекулирующій, — либералъ какъ невѣжество, и либералъ какъ спекуляція. Тотъ и другой стали, дѣйствительно, замѣчаться въ нашей литературѣ очень рано, почти такъ же рано, какъ началось либеральное движеніе вообще, и съ тѣхъ поръ число ихъ возрастало замѣтнымъ образомъ».
«Въ свое время, кажется, одинъ г. Краевскій, да букинисты съ толкучки догадывались, что либерализмъ можетъ давать доходъ въ литературѣ. Теперь явились подражатели, которые вступили въ дѣло съ полнымъ сознаніемъ своего успѣха; этотъ успѣхъ первыхъ поощрялъ другихъ, и издательская спекуляція охватила цѣлый сонмъ людей своею модой. Начавшись съ журналовъ, она перешла въ переводныя изданія, и сюда-то направились всѣ гроши, которые не успѣли найти себѣ помѣщенія въ оригинальной литературѣ».
«Прежніе издатели лубочныхъ или соблазнительныхъ книгъ могли, по ихъ мнѣнію, теперь издавать только книжки естественнаго содержанія, или радикальнаго политическаго».
«Не къ чести этихъ людей нужно, конечно, сказать, что они перепортили въ русскомъ переводѣ много превосходныхъ иностранныхъ книгъ и, такимъ образомъ, перепорченными изданіями загородили путь неиспорченнымъ».
«То же почти приходится сказать о подражателяхъ другого рода, о подражателяхъ не литературнаго гроша, а литературной мысли. Тутъ точно также успѣхъ знающихъ лицъ, которыя получили возможность заговорить о болѣе живыхъ предметахъ, соблазнилъ многихъ».
«Но такъ какъ публицистика въ тѣсномъ смыслѣ трактуетъ о предметахъ, требующихъ извѣстной умственной подготовки, то еще болѣе набѣжало моралистовъ философовъ и литературныхъ критиковъ, которые находили возможнымъ довольствоваться болѣе скудными познаніями».
«Каждый изъ нихъ, какъ истый снигирь, подхватилъ какую-нибудь нотку и пошелъ на всю жизнь развивать ее по своему на всѣ литературные лады. Пока въ модѣ было только обличать и нести наружу всякій соръ. всякій несъ соръ. Когда дѣло дошло до болѣе философскихъ вещей, каждый считалъ нужнымъ выдумать какую-нибудь сверхъестественную собственную философію. Но такъ какъ все, желавшее говорить, не могло умѣститься въ литературѣ, то явился сонмъ литераторовъ, разносившихъ свои и чужія мысли по своимъ знакомымъ, комментируя ихъ при этомъ конечно, какъ слѣдуетъ».
«Благодаря всему этому, стали всходить неожиданные ростки, слагаться философскія сентенціи, переступавшія предѣлы всякой строгости и даже всякаго смысла*.
„Пошли въ ходъ сентенціи въ родѣ того, что заниматься искусствомъ подло, кончившіяся чуть-ли не тѣмъ, что подло трудиться“.
„Весь этотъ возмутительный и капитальный вздоръ, безнравственный вздоръ, могъ приводить только въ озлобленіе людей со смысломъ. Хуже всего было то, что эти самые измыслители подобныхъ нравственныхъ пошлостей при первомъ допросѣ о томъ, откуда они занялись такимъ вздоромъ, трусили и отрекались, валили все съ своей больной головы на здоровую“.
„Спрашивается, какое чувство было здѣсь торжествующимъ, какое чувство руководило всѣмъ процессомъ и мѣшало либерализмъ съ возмущающею пошлостью? Что, кромѣ лицемѣрія и раболѣпства передъ модой минуты, могло объяснить такое явленіе?“
„Только не зная, какъ и куда идти, боясь постоянно оступиться, показаться нелиберальнымъ, нашъ либералъ могъ попадать въ тѣ непроходимыя дебри, въ которыхъ мы могли его наблюдать. Общество очень хорошо понимало, что оно можетъ и что нѣтъ, какія добродѣтели ему подъ силу; но оно конфузилосъ, отвѣчало утвердительнымъ покачиваніемъ головы и, наконецъ, доходило чуть-ли не до того, что начинало стыдиться и отпираться отъ того, что оно любить искусство, носитъ въ себѣ еще долгъ семейныхъ добродѣтелей и прочее, — словомъ, на вздорныя и невѣжественныя выходки лицемѣрнаго празднословія оно отвѣчало такимъ же лицемѣріемъ“ (Матеріалы, стр. 145—149).
Такова картина, нарисованная г. Жуковскимъ и, какъ согласится читатель, совершенно вѣрная. Лицемѣріе въ литературѣ и лицемѣріе въ обществѣ — вотъ главная черта картины. Невѣжественная литература и общество, лишенное твердыхъ началъ и ясныхъ понятій, прикидываются либеральными и просвѣщенными. Либерализмъ сдѣлался идоломъ, какимъ-то фантастическимъ божествомъ, во имя котораго люди, успѣвшіе попасть къ нему въ жрецы, получали большую силу. Роль жрецовъ досталась литераторамъ, и мы видѣли, какъ обстоятельства способствовали имъ утвердиться въ этой роли, окружить себя ореоломъ жречества. Но такъ какъ, по замѣчанію г. Жуковскаго, литераторы не были нисколько нравственнѣе и цивилизованнѣе другихъ членовъ общества, то и начались всякія безобразія, всякія злоупотребленія своею силою.
Съ этой точки зрѣнія, нынѣшняя литература представляетъ самое плаченное зрѣлище. Не мало у насъ пишущихъ людей, которые, принимаясь за не]ю, вовсе не думаютъ выражать то, что имъ внушаетъ умъ и совѣсть. Каждый изъ нихъ, прежде всего, исполненъ страха передъ своимъ невѣдомымъ божествомъ, каждый пуще всего на свѣтѣ боится, по замѣчанію г. Жуковскаго, какъ-бы не оступиться, не показаться нелиберальнымъ. И потому отъ первой строчки до послѣдней онъ только и дѣлаетъ, что либеральничаетъ, да либеральничаетъ. Вмѣсто своихъ мыслей, если даже у него такія и имѣются, онъ повторяетъ и пережовываетъ чужія мнѣнія; вмѣсто своихъ чувствъ, онъ выражаетъ чувства, какихъ никогда не питалъ, но какія слѣдуетъ питать жрецу извѣстнаго божества. Онъ не пишетъ, а въ полномъ смыслѣ сочиняетъ, и часто никакая реторика, никакія высокопарныя оды и приторныя идилліи не могутъ по фальшивости равняться съ этими неестественными писаніями.
Прибавьте къ этому, наконецъ, прямую ложь, т. е. сознательное утаиваніе и искаженіе истины. Правила этой лжи извѣстны: своихъ нужно хвалить, нужно умалчивать или замазывать все, что можетъ поколебать ихъ авторитетъ; чужихъ нужно бранить, употребляя для этого всяческія средства:; и пріемы. Что касается до умалчиванія грѣховъ своей братія и расточенія преувеличенныхъ похвалъ, то съ этимъ еще можно бы было помириться; но поистинѣ отвратительное зрѣлище представляла брань на противниковъ: они тотчасъ же объявлялись врагами прогресса, свободы, просвѣщенія, доносчиками, искателями денегъ и выгодныхъ мѣстъ. Будущій историкъ литературы конечно замѣтитъ, какъ много самой щекотливой деликатности было, напротивъ, обнаружено людьми, пытавшимися возстать противъ возмутительнаго и безнравственнаго вздора, о которомъ говоритъ г. Жуковскій. Никто не рѣшался назвать этотъ вздоръ безнравственнымъ или вреднымъ; цензура была общею бѣдою литературы, и потому ни одинъ пишущій не осмѣливался накликать ее на другого. Вопросы сводились обыкновенно на почву логики, эстетики, научныхъ свѣдѣній, и проповѣдникамъ вздора доказывалось только то, что онъ говоритъ нелѣпости. Но какъ бы ни были тонки и осторожны эти выраженія, на нихъ былъ одинъ отвѣтъ: вы на насъ доносите! Такимъ образомъ цензура, это общее зло для всѣхъ литературныхъ партій, была обращена одною изъ партій въ орудіе противъ другихъ, и въ употребленіи этого орудія партія дошла до величайшихъ крайностей. Нѣкоторое время существовалъ положительно литературный терроръ, передъ властію котораго отступали не одни пошлые люди. Либеральная печать имѣла огромную силу въ обществѣ и могла, повидимому, заклеймить навсегда человѣка, имѣвшаго неосторожность ей не понравиться. Но когда масса лжи превзошла всякую мѣру, когда безпрерывныя обвиненія въ измѣнѣ либерализму, безпрерывные доносы обществу посыпались безъ конца, безъ толку, безъ всякой совѣсти, тогда терроръ самъ собою утратилъ силу; люди, составлявшіе по случайному положенію, въ которое они попали, нѣкотораго рода комитетъ общественной безопасности, оказались, какъ замѣчаетъ г. Жуковскій, ничѣмъ не лучше другихъ по своимъ нравственнымъ свойствамъ, и обнаружили свои недостатки тѣмъ яснѣе, чѣмъ большую имѣли власть и чѣмъ большія питали притязанія.
Вотъ нѣкоторыя указанія на то, какъ у насъ образовалась фальшивая, испорченная литература, въ которой люди безпрестанно прикидываются не тѣмъ, что они есть, гдѣ лицемѣрно совершается игра въ какія-то высокія начала, гдѣ лукавство и неискренность сдѣлались общимъ правиломъ. Очевидно, дѣятели этой литературы попали въ фальшивое положеніе, соблазнились возможностію захватить власть не по силамъ, и теперь всѣми неправдами отстаиваютъ свое значеніе, оказавшееся несостоятельнымъ.
Чтобы яснѣе было дѣло, замѣтимъ, что въ противоположность этой литературѣ у насъ существуетъ другая литература, болѣе нормальная и естественная, служащая выраженіемъ не напускныхъ, а дѣйствительныхъ чувствъ и мыслей. Эту литературу, которую нужно назвать настоящей, г. Жуковскій называетъ нелиберальной и центромъ ея считаетъ Москву точно такъ, какъ центръ либеральной или фальшивой литературы есть Петербугъ.
„Съ 1861 года, говоритъ г. Жуковскій, съ возвышеніемъ московской журналистики, начинается разростаніе другого рода литературы — нелиберальной. Эта литература груба и безцеремонна, но она на столько же смѣла передъ либерализмомъ и откровенна, на сколько труслива въ своемъ смыслѣ предыдущая. За ней остается поэтому во всякомъ случаѣ то несомнѣнное преимущество, что она служила болѣе вѣрнымъ отраженіемъ того общества, съ которымъ имѣла дѣло. Въ ней это общество является запросто, безъ прикрасъ, со своимъ настоящимъ нравственнымъ уровнемъ, съ своими ничѣмъ не украшенными желаніями, стремленіями и взглядами; оно не хвалится никакими особенными добродѣтелями, ни доблестями, а прямо объясняеъ себя“.
„Я лучше люблю это, хотя бы мнѣ эта литература могла казаться циничной. Но я предпочитаю цинизмъ либеральному ханжеству, потому что онъ никого не обманываетъ“ (Матеріалы, стр. 130).
Итакъ, съ одной стороны, либеральное ханжество, похвальба разными добродѣтелями и доблестями, всякаго рода прикрасы, румяна и бѣлила при появленіи передъ публикою; съ другой стороны, выраженіе дѣйствительныхъ искренно-питаемыхъ желаній, стремленій и взглядовъ. Мы не станемъ спорить съ г. Жуковскимъ на счетъ того — либеральна или не либеральна московская литература; для насъ достаточно того признанія, что это литература живая, настоящая, въ противоположность фальшивой петербургской.
Разница между той и другой литературой указана еще г. Жуковскимъ въ одной особенной и весьма яркой чертѣ.
„Петербургскій издатель-редакторъ, говоритъ онъ, представлялъ изъ себя нѣчто особенное. Чуждый вовсе литературы, онъ былъ въ ней хозяиномъ; онъ нанималъ, прогонялъ, выбиралъ литературныя силы, сортировалъ по категоріямъ, имѣя всегда въ рукахъ надлежащее орудіе противъ зазнающихся сотрудниковъ въ своей монополіи издателя“.
„Пользуясь аудиторіею нѣсколькихъ тысячъ подписчиковъ, доставляемыхъ ему исключительно его сотрудниками, пользуясь правиломъ divide et impera, онъ создавалъ и убивалъ литературныя репутаціи, бралъ себѣ, сколько хотѣлъ, и удѣлялъ, сколько хотѣлъ, своимъ работникамъ, выставляя, елико возможно, впередъ имена послѣднихъ въ свою защиту отъ всякой отвѣтственности передъ публикой, не только за вещи болѣе серьезныя, но за всякую литературную ошибку, пошлость и глупость, которая могла проявиться въ журналѣ, благодаря присутствію въ немъ этого исключительно-коммерческаго дѣятеля, этого избранника, рожденнаго на свѣтъ для благъ и наслажденія“ (Матеріалы, стр. 116 и 117).
Иначе дѣло идетъ въ той литературѣ, за которою г. Жуковскій не признаетъ никакого либерализма.
„Посмотрите, — взываетъ онъ къ петербургскимъ редакторамъ-либераламъ, — на г. Каткова, Скарятина (не имѣемъ права исключить отсюда г. Скарятина, но прибавимъ гг. Аксакова, Погодина, Гилярова-Платонова и пр.) и убѣдитесь, на сколько они стояли въ этомъ случаѣ выше васъ. Что бы они ни печатали, но они никогда не прятались за другихъ и не работали чужими руками; они первые несли отвѣтственность за свои изданія и были въ нихъ первыми тружениками, а потому все, что приносится ихъ журналами хорошаго или дурнаго, принадлежитъ имъ. Поэтому никто не будетъ оспаривать у нихъ права на тотъ доходъ, который могутъ приносить ихъ журналы“.
„Я хочу только, чтобы всѣ дѣлали то же, что они, не разводили въ литературѣ непристойнаго барышничества чужими мыслями и за чужой отвѣтственностью“ (Матеріалы, стр. 123).
Таковъ взглядъ на слабыя стороны нашей литературы, высказанный въ разбираемой нами книжкѣ. Это обличеніе давно накопившихся золъ мы считаемъ и вполнѣ справедливымъ и полезнымъ. Пусть исчезнутъ послѣдніе слѣды того очарованія, въ которомъ многіе находятся, воображая, что у насъ есть какая-то прогрессивная словесность, вѣчно кипящая новыми, свѣжими мыслями, душевно-преданная возвышеннымъ цѣлямъ и стремленіямъ; пусть всякій убѣдится, что на дѣлѣ всего больше господствуетъ невѣжество, либеральное ханжество и литературное барышничество.
Книжка, о которой мы говоримъ, содержитъ много фактовъ, доказывающихъ эту общую мысль. Главный фактъ, бывшій причиною появленія на свѣтъ самой книжки, заключается въ томъ, будто бы г. Некрасовъ обнаружилъ непрочность своего либерализма. Книжка стремится доказать, что г. Некрасовъ столь же мало искренно либераленъ, какъ г. Краевскій, что въ этомъ отношеніи между ними нѣтъ никакой разницы. Мы не станемъ пускаться въ разборъ этого дѣла и предоставляемъ любопытнымъ читателямъ самимъ прочесть обвинительный актъ гг. Антоновича и Жуковскаго. Причины, по которымъ мы считаемъ нужнымъ воздержаться отъ изложенія этого дѣла, весьма уважительныя. Во первыхъ, нѣкоторые пункты обвиненія до такой степени щекотливы, что самъ г. Антоновичъ излагаетъ ихъ не въ прямыхъ и ясныхъ выраженіяхъ, а только въ намекахъ и подразумѣваніяхъ; мы не желали бы какимъ бы то ни было образомъ переступить предѣлы той тѣни, въ которой оставляютъ дѣло обвинители. Во вторыхъ, все это дѣло не есть дѣло вполнѣ публичное, такъ что, напримѣръ, мы съ своей стороны не можемъ ничего прибавить къ тому, что сказано въ книжкѣ, не можемъ и ничего въ ней поправить и разъяснить; тутъ рѣчь идетъ уже не объ общемъ положеніи литературы, которое доступно обсужденію всякаго и о которомъ можно судить по безчисленнымъ ежедневнымъ фактамъ. Въ третьихъ, наконецъ, мы вовсе не придаемъ дѣлу той важности, какую находятъ въ немъ составители книжки. Конечно, весьма печально, если г. Некрасовъ не исповѣдуетъ искренно тѣхъ идей, которыя выражаетъ въ своихъ стихахъ и которымъ даетъ ходъ въ своихъ журналахъ. Но не говоря уже о томъ, что эту истину многіе прозрѣли гораздо раньше гг. Антоновича и Жуковскаго, неискренность одного стихотворца едва-ли много значила бы безъ развращенія цѣлой массы пишущихъ. Однимъ примѣромъ больше — и только. Обличеніе г. Некрасова важно только для тѣхъ, кто видѣлъ въ немъ нѣкоторое свѣтило либерализма; но многіе, и давно уже, смотрѣли иначе. Самые стихи г. Некрасова, въ которыхъ такъ много говорится о народныхъ страданіяхъ, давно уже, несмотря на ихъ несомнѣнныя и замѣчательныя достоинства, признаны не выражающими полнаго сочувствія народу, не проникнутыми его дѣйствительнымъ пониманіемъ. Это — сатиры, каррикатуры, изліянія хандры и жолчи, и лишь изрѣдка правдивыя, непреувеличенныя и неискаженныя картины. Еще недавно мы были изумлены страннымъ взглядомъ г. Некрасова на народъ. Въ поэмѣ „Кому на Руси жить хорошо“ поэтъ выражаетъ свое сердечное желаніе, чтобы народъ просвѣтился и полюбилъ читать книги. Но какія же книги г. Некрасовъ желалъ бы видѣть въ рукахъ у народа? Бѣлинскаго и Гоголя! Такое несбыточное желаніе всего лучше показываетъ, какъ мало г. Некрасовъ сходится съ народомъ въ своихъ сочувствіяхъ и воззрѣніяхъ. При строгомъ анализѣ такое же противорѣчіе между духомъ народа и духомъ г. Некрасова оказалось бы и въ другихъ его произведеніяхъ.
Итакъ, оставимъ г. Некрасова и перейдемъ къ другимъ прщіѣрамъ лицемѣрія въ нашей литературѣ.
Въ прошломъ году г. Краевскій сошелся съ г. Некрасовымъ и передалъ ему и его сотрудникамъ въ полное распоряженіе „Отечественныя Записки“. Такимъ образомъ, журналъ г. Краевскаго вдругъ измѣнилъ свое направленіе, сталъ въ лагерь прямо противоположный тому, въ которомъ стоялъ до тѣхъ поръ. Зрѣлище вышло тѣмъ болѣе изумительное, что „Голоса“ г. Краевскій до сихъ поръ еще никому не передалъ и, такимъ образомъ, очутился редакторомъ двухъ изданій, имѣющихъ совершенно противоположныя направленія.
И здѣсь — мы не будемъ пускаться въ разборъ дѣла, не станемъ объяснять, на сколько такой поступокъ доказываетъ неискренность мнѣній г. Краевскаго, на сколько мало у него дѣйствительнаго усердія къ своей партіи, если онъ рѣшился отдать журналъ въ руки враждебной партіи. Если бы бѣда была въ одномъ г. Краевскомъ, то еще можно было бы утѣшиться; но бѣда несравненно большая заключается въ общемъ состояніи литературы. Предоставимъ г. Антоновичу изобразить то общее лицемѣріе нашей литературы, которое обнаружилось при этомъ случаѣ.
„Ни одно изъ крупныхъ и знаменательныхъ событій“, говоритъ г. Антоновичъ, ст. е. ни ренегатство г. Некрасова, ни его совокупленіе съ г. Краевскимъ, не только не было оцѣнено, но даже не было и замѣчено нашей литературой, такъ что ихъ нужно причислить къ „явленіямъ, пропущеннымъ нашей критикой“, какъ выражалось нѣкогда „Время“. А между тѣмъ сколько въ этихъ событіяхъ было пищи для ума, для сердца и воображенія. сколько въ нихъ заключалось гражданскихъ уроковъ, какъ они были богаты политической моралью! И однакоже эти два факта какимъ-то чудомъ ушли даже отъ инквизиторскихъ глазъ и неумытнаго суда обличительной, отрицательной литературы и отъ эпиграммы хохотуньи. Всѣ наши обличители, отрицатели сложнаго», сатирики и юмористы, такъ зорко слѣдившаго за литературой и обществомъ, такъ безпощадно каравшіе всякое нелиберальное поползновеніе, всякую нерадикальную обмолвку, такъ жестоко бичевавшіе всякое гражданское поскользновеніе, такъ горько плакавшіе при видѣ всякаго колебанія гражданской доблести, — при видѣ этихъ фактовъ прикусили языки, повернулись къ нимъ спиною и, какъ будто ничего не видя и не замѣчая, сохранили свой обычный видъ и старались показать, будто передъ ихъ глазами не случилось ничего особеннаго. А между тѣмъ
Какой бы шумъ вы подняли, друзья,
Когда бы сдѣлалъ это я!"
«Что же, друзья, въ самомъ дѣлѣ вы такъ опростоволосились и не примѣтили слона? А помните, какъ бывало вы отрицали сложныхъ становыхъ — взяточниковъ, помните, какъ доставалось отъ васъ Воронину всякій разъ, какъ онъ, бывало, пріобрѣтетъ себѣ новый домъ; помните, какъ вы, бывало, издѣвались надъ Майковымъ, когда онъ, при какомъ-нибудь торжественномъ случаѣ, произноситъ на обѣдѣ стихотвореніе, нисколько непротиворѣчащее его убѣжденіямъ, помните, съ какимъ презрѣніемъ и заносчивостію вы относились къ поэту Полонскому, когда онъ, бывало, не желая либерально фиглярничать и надувать кого бы то ни было одними словами, пишетъ прямо то, что онъ мыслитъ и чувствуетъ; помните, какое отрицаніе вы задали г. Писемскому въ образѣ Никиты Тупорылова за одинъ только его несчастный фельетончикъ? Но рядъ вашихъ обличительныхъ и отрицательныхъ подвиговъ безконеченъ; ихъ всѣхъ не перечесть. Замѣтно было, что вы жаждете хоть ничтожнаго нелиберальнаго фактика, что появленіе его — настоящій праздникъ для васъ, и вы набрасываетесь на него, какъ голодные звѣри, и потомъ либерально пережовываете его очень долгое время. Видно, у васъ былъ большой недостатокъ въ сюжетахъ для обличеній, и вы крайне затруднялись ихъ пріискиваніемъ. Помните, объ одномъ кукельванѣ вы написали цѣлые томы обличеній, философическихъ и юмористическихъ, въ прозѣ и стихахъ, съ иллюстраціями и каррикатурами. А вотъ тутъ совершаются событія болѣе отрицательныя и одуряющія, чѣмъ кукельванъ, и болѣе возмутительныя, чѣмъ дома Воронина и стихи Майкова, — настоящій кладъ для васъ, могшій дать вамъ столько обличительнаго матеріала, что его хватило бы на цѣлый годъ. И вдругъ вы игнорируете эти событія, молчите объ нихъ!? Да если бы только молчали, а то…».
"Вся эта обличительная клика, всѣ эти спеціально отрицательные, обличительные сатирическіе журналы, всѣ эти спеціально обличительные поэты и отрицательные сатирики, всѣ эти Преображенскіе, Знаменскіе, всѣ темные и мрачные человѣки, всѣ Бурбоновы, — не только преклонились благоговѣйно передъ гражданскими не «ложными» подвигами г. Некрасова, что было еще не такъ зазорно, но принесли повинное раскаяніе и положили свои повинныя головы къ ногамъ также не «ложнаго», а настоящаго, подлиннаго г. Краевскаго, котораго они съ такимъ азартомъ отрицали, обличали и бичевали въ теченіе столькихъ лѣтъ прозою, стихами и каррикатурами, который былъ для~ нихъ общимъ обличительнымъ мѣстомъ, къ насмѣшкамъ и издѣвательствамъ надъ которымъ они прибѣгали всякій разъ при отсутствіи и истощеніи другихъ обличительныхъ ресурсовъ, и который теперь сталъ для нихъ недосягаемымъ и неприкосновеннымъ божествомъ и ихъ судьбою; въ его не «ложномъ» соединеніи съ Некрасовымъ, они увидѣли зарю новаго дня, начало новой счастливѣйшей эры для русской литературы!! Что же значили, господа, всѣ ваши прежнія отрицанія, обличенія, весь вашъ сатирическій и юмористическій азартъ, вся ваша борьба, всѣ ваши знамена, которыя вы держали, какъ-будто настоящіе люди и настоящіе литературные борцы? А, вѣдь, мы и въ правду думали, что у васъ дѣйствительно водятся въ головѣ хоть какія-нибудь, по искреннія и самостоятельныя мыслишки, что вы одушевляетесь убѣжденьицами, какія Богъ послалъ, но что все-таки они у васъ есть и служатъ мотивомъ и возбужденіемъ вашихъ обличеній. Но теперь оказывается, увы! что вы были просто, выражаясь фразами одного стихотворенія, «фигляры, паяцы и шуты».
«Просто страшно и стыдно подумать, что грозное и гордое обличительное зданіе, которымъ такъ тщеславилась наша литература, было выведено на такомъ зыбкомъ и некрасивомъ основаніи» (Матеріалы, стр. 56—60).
Въ этихъ словахъ много искренняго и мѣткаго. Совершенно справедливо упреки обращаются къ тѣмъ, кто взялъ на себя роль инквизиторовъ и карателей общества и литературы. Наши обличители, очевидно, и не догадывались, что роль судьи и проповѣдника нравственности налагаетъ тяжелыя обязанности, что чѣмъ громче они ругаютъ другихъ, тѣмъ строже взыщется съ нихъ самихъ. Пользуясь обстоятельствами, они съ величайшимъ легкомысліемъ принялись воздвигать гордое и грозное обличительное зданіе, но такъ какъ они въ сущности были «фигляры, паяцы и шуты», то фальшь скоро обнаружилась и зданіе рухнуло. Оказалось, что вся эта дѣятельность не руководилась никакими искренними и самостоятельными мыслями; поэтому г. Антоновичъ весьма справедливо указываетъ въ укоръ обличителямъ на то, что, напримѣръ, гг. Майковъ и Полонскій писали то, что думали и чувствовали. Ничего нѣтъ мудренаго: гг. Майковъ и Полонскій суть настоящіе писатели, а не люди, берущіеся не за свою роль, прикидывающіеся не тѣмъ, что они есть на самомъ дѣлѣ.
Другой примѣръ повальнаго литературнаго лицемерія касается одного стихотворенія г. Некрасова. Это стихотвореніе появилось въ вышедшей въ нынѣшнемъ году 4-й части «стихотвореній Некрасова» и не было напечатано ни въ какомъ журналѣ. Для ясности мы приведемъ его здѣсь вполнѣ.
Умру я скоро. Жалкое наслѣдство,
О родина! оставлю я тебѣ.
Подъ гнетомъ роковымъ провелъ я дѣтство
И молодость въ мучительной борьбѣ.
Не долгая насъ буря укрѣпляетъ,
Хоть ею мы мгновенно смущены,
Но долгая — на вѣки поселяетъ
Въ душѣ привычки робкой тишины.
На мнѣ года гнетущихъ впечатлѣній
Оставили неизгладимый слѣдъ,
Какъ мало зналъ свободныхъ вдохновеній,
О родина, печальный твой поэтъ!
Какихъ преградъ не встрѣтилъ мимоходомъ
Съ своей угрюмой музой на пути?..
За каплю крови, общую съ народомъ,
И малый трудъ въ заслугу мнѣ сочти!
Не торговалъ я лирой, но бывало,
Когда грозилъ неумолимый рокъ,
У лиры звукъ невѣрный исторгала
;Моя рука…. Давно я одинокъ;
Въ началѣ шелъ я съ дружною семьею,
Но гдѣ они, друзья мои теперь?
Одни давно разсталися со мною,
Передъ другими самъ я заперъ дверь;
Тѣ жребіемъ постигнуты жестокимъ,
А тѣ прешли уже земной предѣлъ…
За то, что я остался одинокимъ,
Что я ни въ комъ опоры не имѣлъ,
Что я, друзей теряя съ каждымъ годомъ,
Встрѣчалъ враговъ все больше на пути, —
За каплю крови, общую съ народомъ,
Прости меня, о родина, прости!…
Я призванъ былъ воспѣть твои страданья,
Терпѣньемъ изумляющій народъ!
И бросить хоть единый лучъ сознанья
На путь, которымъ Богъ тебя ведетъ.
Но, жизнь любя, къ ея минутнымъ благамъ
Прикованный привычкой и средой,
Я къ цѣли шелъ колеблющимся шагомъ,
Я для нея не жертвовалъ собой.
И пѣснь моя безслѣдно пролетѣла,
И до народа не дошла она,
Одна любовь сказаться въ ней успѣла,
Къ тебѣ, моя родная сторона!
За то, что я, черствѣя съ каждымъ годомъ,
Ее умѣлъ въ душѣ своей спасти,
За каплю крови, общую съ народомъ,
Мои вины, о родина, прости!…
1867. (Стих. Некр. IV ч., стр. 224)
Разбирать подобныя стихотворенія, въ которыхъ поэтъ открываетъ свой личный внутренній міръ, свое раскаяніе и недовольство собою, — дѣло очень щекотливое. Мы не съ тѣмъ и привели здѣсь это стихотвореніе, чтобы разбирать его, а только чтобы были понятны слѣдующія соображенія г. Антоновича о покаяніи г. Некрасова.
«Всякій снисходительный и гуманный человѣкъ признаетъ всю силу и основательность правъ г. Некрасова на снисхожденіе къ нему и прощеніе. Но, когда я подумаю о нашихъ либералахъ и радикалахъ, о томъ, до какой ужасной степени они строги, неумолимы и неумытны ко всякимъ прегрѣшеніямъ, какъ безпощадно они карали во сто кратъ слабѣйшія прегрѣшенія, то мнѣ становится страшно за г. Некрасова, который самъ же и содѣйствовалъ развитію такого ригористическаго радикализма» (Матеріалы, стр. 92).
«Воображаю я, что произошло бы, если бы подобное стихотвореніе, съ подобными оправданіями дурнымъ воспитаніемъ, каплей крови и любовью къ благамъ жизни, напечаталъ кто-нибудь изъ обыкновенныхъ стихотворцевъ: г. Майковъ, г. Полонскій, г. Щербина и проч.! Сколько бы на нихъ посыпалось остротъ, насмѣшекъ, издѣваній, оскорбленій, негодованія и презрѣнія! „Искра“ сочинила бы на это стихотвореніе сотню пародій и столько же каррикатуръ. Г. Благосвѣтловъ зарыкалъ бы въ „Дѣлѣ“, какъ левъ, съ негодованіемъ на такое позорное оскверненіе искусства, предался бы крайнему изумленію по поводу того, что возможны еще въ литературѣ люди, не презирающіе, а любящіе блага жизни, и вообще наказалъ бы такого стихотворца гораздо строже, чѣмъ фельетонистовъ „Петербургскихъ Вѣдомостей“ за Лядову. Даже всехвальный изъ этихъ фельетонистовъ, можетъ быть, не похвалилъ бы такого стихотворенія. Особенно же досталось бы ему отъ „Отечественныхъ Записокъ“; гм! сказали бы они, блага жизни! А мы думали, что поэтическое вдохновеніе не можетъ быть заказано и вызвано благами жизни, что поэтъ безкорыстно приноситъ жертвы Аполлону; а оказывается, что россійскіе поэты, какъ и мы всѣ грѣшные, любятъ блага жизни и при случаѣ для этихъ благъ готовы тово… изъ лиры ложный звукъ извлечь; значитъ, россійскіе поэты блага то жизни возлюбили больше, чѣмъ лиру… и т. д. Повидимому скромно и тихо, а на дѣлѣ ѣдко и колко. Посмотрите, напримѣръ, какъ досталось въ „Отечественныхъ Запискахъ“ Фоссу за изданіе „Женскаго Календаря“; рецензентъ забрался въ душу, въ самый секретный уголокъ души Фосса и выслѣдилъ весь путь, какимъ сей издатель дошелъ до своей спекуляціи. Вообразите же, что этотъ почтенный журналъ запѣлъ бы спекулянту не издателю, а поэту, гоняющемуся за благами жизни. Но извинительное стихотвореніе съ благами жизни написали и напечатали не Фоссъ, не гг. Полонскій, Майковъ и Щербина, не г. Клюшниковъ или г. Стебницкій, а самъ г. Некрасовъ и — никто не смѣетъ пикнуть»! (Матеріалы, стр. 99 и 100).
И тутъ дѣло совершенно ясное. Литература оказывается двуличною и лицемѣрною, такъ какъ въ одномъ случаѣ судитъ непомѣрно строго, а въ другомъ не подаетъ даже никакого голоса. И слѣдовательно, вся ея строгость, всѣ высокія нравственныя требованія были не выраженіемъ искреннихъ мыслей и чувствъ, а однимъ притворствомъ. Все дѣлалось нарочно, напоказъ читателямъ, все было фальшью и чистымъ сочиненіемъ.
Теперь намъ слѣдуетъ разсказать то впечатлѣніе, которое произведено было въ литературѣ книжкою гг. Антоновича и Жуковскаго. Впечатлѣніе было сильное, продолжается до сихъ поръ и не скоро еще прекратится. Сверхъ множества журнальныхъ отзывовъ, появилась брошюра г. Рождественскаго, заглавіе которой выписано нами въ началѣ статьи, и г. Елисѣевъ обѣщаетъ съ своей стороны напечатать брошюру. «Въ особой брошюрѣ, говоритъ онъ, о движеніи нашей журналистики въ послѣднее время, я возстановлю разсказъ о началѣ „Отечественныхъ Записокъ“ и „Современнаго Обозрѣнія“ и послѣдующихъ сношеній г. Некрасова съ г. Жуковскимъ во всей полнотѣ и цѣлостности, съ поименованіемъ всѣхъ событій и лицъ, въ нихъ участвовавшихъ или соприкасавшихся къ нимъ, со всѣми рѣчами послѣднихъ и т. д.» (От. Зап. 1869, № 4, стр. 339).
Какой же смыслъ имѣютъ всѣ эти отвѣты и возраженія? Каковъ ихъ главный, существенный характеръ? Странное дѣло! Повидимому, гг. Антоновичъ и Жуковскій выразили свою мысль достаточно ясно; они упрекаютъ литературу въ лицемѣріи, въ двуличности, въ либеральномъ ханжествѣ. И что же? Чѣмъ отвѣчала литература? Чѣмъ она пыталась отстранить или опровергнуть обвиненіе? Она отвѣчала удвоеннымъ ханжествомъ и, такимъ образомъ, блистательно подтвердила справедливость упрековъ гг. Антоновича и Жуковскаго, дала новое доказательство своей глубокой фальшивости. Мало того, литературное лицемѣріе возведено въ принципъ, провозглашено, какъ руководящее правило литературной дѣятельности.
Это возведеніе лицемѣрія въ принципъ совершено именно въ книжкѣ г. Рождественнаго. Объ этой книжкѣ мы должны предупредить читателей, что они мало найдутъ въ ней любопытнаго; она наполнена неумѣлымъ и безсодержательнымъ многословіемъ, которое не отличается даже наивностію, а имѣетъ тяжелыя напыщенныя формы. Но главная мысль книжки все-таки высказана ясно; вотъ она:
«Предположимъ, что г. Антоновичъ доказалъ неискренность г. Некрасова неопровержимыми фактами, доказалъ, что г. Некрасовъ во всякую тяжелую минуту жизни способенъ извлечь изъ лиры ложный звукъ, доказалъ, что либерализму г. Некрасова довѣрять никакъ нельзя. Прекрасно — не будемъ довѣрять либерализму г. Некрасова. Но къ чему, спрашивается, поведетъ это недовѣріе? Если бы, читатель, мы преслѣдовали съ вами какіе-нибудь планы, требующіе искреннихъ и надежныхъ приверженцевъ, тогда, конечно, намъ нужно бы было знать: искренній-ли либералъ г. Некрасовъ или нѣтъ, т. е. можно-ли его пригласить къ соучастію въ нашемъ дѣлѣ, или же нельзя? Но если мы не задумываемъ никакого подобнаго предпріятія, то для чего же намъ нужны свѣдѣнія объ искренности либерализма того или другого писателя? Умалитъ ли неискренность достоинство его произведеній? Если достоинства этихъ произведеній умаляются неискренностію, тогда рѣчь пойдетъ уже не о неискренности писателя, но о неумѣлости его выполнить предпринятую имъ задачу» (Лит. Пад., стр. 27).
Итакъ, искренность вовсе не требуется отъ писателя; требуется только умѣнье выполнить свою задачу. Г. Рождественскій находитъ, что гг. Антоновичъ и Жуковскій, требуя искренности отъ писателя, очевидно, «хлопочутъ не о торжествѣ либеральныхъ принциповъ, не о распространеніи этихъ принциповъ въ массу, но о чемъ-то другомъ, совершенно неотносящемся до сущности дѣла» (Лит. Пад., стр. 29).
Долго толкуя на эту тему, г. Рождественскій приходитъ, наконецъ, къ слѣдующему совершенно опредѣленному выраженію своихъ взглядовъ на литературную дѣятельность:
«Какъ и въ другихъ профессіяхъ, въ литературѣ должна такъ же существовать своя, очень опредѣленная, всѣми контролируемая профессіональная честность. Эта честность заключается, по моему мнѣнію, въ неустанномъ, почти фанатическомъ распространеніи въ массу извѣстныхъ принциповъ, или извѣстныхъ воззрѣній: всякая статья, неимѣющаго никакого отношенія къ распространенію извѣстныхъ принциповъ, всякая литературная болтовня, служащая лишь для удовлетворенія празднаго любопытства, всякая водянистая статья, занимающаяся переливаніемъ изъ пустого въ порожнее, является ни чѣмъ инымъ, какъ литературною нечестностію» (Лит. Пад., стр. 52).
Вотъ понятія, очевидно, давно уже господствующія въ литературѣ, давно вкоренившіяся въ ней. Мы не помнимъ, чтобы они гдѣ-нибудь высказывались такъ же ясно, но литературная практика уже давно совершалась по этимъ понятіямъ, давно и постоянно руководилась ими. Подлецомъ признавался всякій, кто не содѣйствовалъ распространенію извѣстныхъ началъ, и честность состояла не въ искреннемъ убѣжденіи, не въ согласіи слова съ мыслью, а только въ ношеніи маски извѣстныхъ идей. Читатель видитъ послѣ этого, какъ глубоко гг. Антоновичъ и Жуковскій разошлись съ общимъ настроеніемъ нашей литературы. Они стоятъ за искренность и добросовѣстность; они въ этомъ случаѣ держатся тѣхъ понятій о честности, которыхъ и мы держимся, распространенію и утвержденію которыхъ мы желали бы всячески содѣйствовать. Этимъ понятіямъ прямо противоположна та мѣрка честности, которую такъ ясно выразилъ г; Рождественскій; понятно, къ какому результату онъ долженъ былъ прійти.
«Подводя подъ эту мѣрку, говоритъ онъ, „Матеріалы“ гг. Жуковскаго и Антоновича, я прямо называю ихъ литературно-нечестными произведеніями, такъ какъ, съ одной стороны, я не вижу въ этихъ „Матеріалахъ“ никакой опредѣленной цѣли, и съ другой — я замѣчаю въ нихъ покушеніе, во имя либерализма[1], ослабить силу либеральной пропаганды» (Лит. Пад., стр. 53).
Вотъ настоящая разгадка того, почему многіе органы печати вооружились противъ «Матеріаловъ»; эти органы уже не заботятся объ истинѣ, о справедливости фактовъ, о твердости и искренности убѣжденій; существеннымъ и важнымъ они считаютъ только одинъ вопросъ: не повредитъ-ли это либеральной пропагандѣ? Если да, то хотя бы книжку писалъ самъ Аристидъ, ее слѣдуетъ назвать безчестною; что же касается до болѣе наивныхъ людей, какъ г. Рождественскій, то они думаютъ, что она и на самомъ дѣлѣ есть безчестная.
Таково развившееся у насъ чудовищное смѣшеніе понятій и помраченіе нравственнаго смысла. Въ брошюрѣ г. Рождественскаго мы можемъ найти, впрочемъ, еще болѣе курьезныя мысли; извлекаемъ изъ нея для любопытныхъ читателей слѣдующіе афоризмы:
«Какъ можно толковать о добродѣтеляхъ, когда съ научной точки зрѣнія нѣтъ никакихъ добродѣтелей, а существуетъ одна лишь законность, порожденіе тѣхъ или другихъ причинъ, тѣхъ или другихъ условій существованія»? (Лит. Пад., стр. 118).
«Тѣмъ-то и трагична исторія человѣчества, что нѣтъ въ этой исторіи виновныхъ, а существуютъ одни лишь необходимости. Приведенные къ необходимости создать тотъ или другой институтъ, пойти на тотъ или другой компромиссъ, люди принуждены разсчитываться за принятіе такого-то института, или такого-то компромисса. Эта трагичность замѣчается не въ одной исторіи человѣчества, но и въ жизни каждаго отдѣльнаго человѣка. Отдѣльные люди точно также, какъ извѣстно, ни въ чемъ не виноваты, но, несмотря на то, они раздѣляются на счастливыхъ и несчастныхъ, добродѣтельныхъ и порочныхъ, правыхъ и виноватыхъ и пр., хотя никто изъ нихъ не виноватъ въ томъ, что онъ сдѣлался прекраснымъ или дурнымъ человѣкомъ» (Лит. Пад., стр. 155).
Пусть читатели вникнутъ въ настоящій смыслъ этихъ положеній. Г. Рождественскій хочетъ сказать, что нельзя судить объ общественныхъ дѣлахъ съ точки зрѣнія добродѣтелей; поэтому онъ ставитъ гг. Антоновичу и Жуковскому въ великую вину то, что они стали судить о литературѣ съ точки зрѣнія искренности и добросовѣстности. Онъ называетъ это «опаснымъ путемъ частныхъ обличеній» (стр. 141).
Не ясно-ли, въ чемъ здѣсь дѣло? Есть партія, которая разрѣшаетъ себѣ все на томъ основаніи, что она есть общественное явленіе; лицъ этой партіи нельзя будто-бы судить какъ частныхъ людей и нельзя требовать отъ нихъ частныхъ добродѣтелей. Что бы они ни сдѣлали, во всемъ виноватъ общественный строй, ходъ обстоятельствъ и т. д. А сами они всегда чисты и невинны.
Посмотримъ теперь, что сказала журналистика. Литература, какъ мы сказали, обнаружила по поводу книжки гг. Антоновича и Жуковскаго удвоенное лицемѣріе.
Во первыхъ, никто не отвѣчалъ; никто не сталъ отвергать ни единаго факта изъ тѣхъ, которые разсказаны въ книжкѣ. Такимъ образомъ мы, глядя со стороны, имѣемъ право прійти къ убѣжденію, что всѣ эти факты безукоризненно вѣрны, что гг. Антоновичъ и Жуковскій обнаружили совершенную правдивость и добросовѣстность и что показанія ихъ не подлежатъ никакому сомнѣнію.
Во вторыхъ, хотя никто не отвѣчалъ, хотя всѣ прошли молчаніемъ существенный предметъ книжки, но всѣ въ то же время отозвались о ней, сколь возможно хуже, употребляя даже такія слова, какъ «умственное блудодѣйство» и т. п. Тактика извѣстная: молчать о главномъ дѣлѣ, такъ чтобы читатели и неподозрѣвали, въ чемъ оно состоитъ, а все-таки говорить съ азартомъ и высокомѣріемъ о тѣхъ, кто поднялъ дѣло.
Изъ всѣхъ замѣчаній, сдѣланныхъ на книжку гг. Антоновича и Жуковскаго, мы нашли только одно, относящееся прямо къ вопросу и очень интересное и по своему смыслу и по значенію въ устахъ тѣхъ, кто его произноситъ. Всего яснѣе его выказываетъ г. Рождественскій.
«Непорочность либерализма г. Некрасова, говоритъ онъ, если таковая существуетъ въ дѣйствительности, не могла бытъ неизвѣстною гг. Антововичу и Жуковскому еще и въ то время, когда они сотрудничали въ „Современникѣ“: г. Антоновичъ разсказываетъ въ „Матеріалахъ“, какъ усиленно слѣдилъ онъ за поведеніемъ г. Некрасова, изъ чего слѣдуетъ, что диссонансы въ характерѣ г. Некрасова были извѣстны ему давно» (Лит. Пад., стр. 135).
Г. Рождественскій говоритъ серьезно; но «Отечественныя Залиски», развивая ту же тему, глумятся самымъ усерднымъ образомъ.
«Главнымъ поводомъ», говорятъ они, "для совершенія этого сердито-дешеваго подвига (подъ подводомъ разумѣются «Матеріалы») послужили гг. Некрасовъ и Елисѣевъ. Способность, которою обладаютъ эти два писателя, очаровывать стоящихъ близко къ нимъ людей такъ велика, что равняется лишь способности очаровываться, которою одержимы гг. Антоновичъ и Жуковскій. Первый изъ нихъ цѣлыхъ три года, послѣдній въ продолженіе пяти мѣсяцевъ находились въ самыхъ близкихъ сношеніяхъ съ названными писателями, и въ теченіе всего этого времени ни тотъ, ни другой не догадывались, что Некрасовъ и Елисѣевъ не что иное, какъ боа-констрикторы, подъ отуманивающими взглядами которыхъ они совершенно задаромъ разыгрывали роли очарованныхъ кроликовъ. Эта недогадливость, сама по себѣ очень замѣчательная, пріобрѣтаетъ подъ перомъ нашихъ дебютантовъ характеръ на столько трогательный, что читателю, дѣйствительно, остается только сказать: «ну да, это кролики, это подлинные, несомнѣнные кролики!» (От. Зап. 1869, апр., стр. 273).
Итакъ, гг. Антоновичъ и Жуковскій подвергаются осмѣянію и называются кроликами — за что же? За то, что но своей недогадливости вѣрили въ либерализмъ Некрасова и Елисѣева! За то, что поддались «страстнымъ рѣчамъ», слезамъ и т. п. Признаться, намъ трудно представить себѣ такое отсутствіе всякой стыдливости, при которомъ возможны подобные упреки.
Не г. Рождественскому и не «Отечественнымъ Запискамъ» слѣдовало бы дѣлать такія замѣчанія. Но фактъ, ими заявляемый, тѣмъ не менѣе замѣчателенъ и требуетъ обсужденія. Скажемъ прямо, что въ глазахъ многихъ гг. Антоновичъ и Жуковскій, дѣйствительно, оказались гораздо болѣе простодушными, чѣмъ это предполагалось. Либеральную литературу давно привыкли считать хитрою, ловкою: поэтому предполагалось, напримѣръ, что гг. Антоновичъ, Жуковскій и многіе другіе давно знаютъ, съ кѣмъ они имѣютъ дѣло, что они только пользуются извѣстнымъ положеніемъ лицъ, извѣстными прикрытіями для того, чтобы удобно совершать свое дѣло — распространенія либерализма. И что же оказывается? Они неповинны ни въ какихъ компромиссахъ; они вѣрили въ искренность своихъ сотоварищей. Не знаемъ, въ какой степени это доказываетъ ихъ слабую проницательность, неумѣніе понимать людей; но несомнѣнно доказывается этимъ одно — ихъ дѣйствительное прямодушіе, ихъ нелицемѣрная искренность.
Всѣ остальные отзывы, вызванные «Матеріалами», ничего въ себѣ не содержатъ, кромѣ голословной брани. На этихъ отзывахъ съ удивительною ясностію подтвердилось замѣчаніе, сдѣланное г. Антоновичемъ о томъ, что теперь, вслѣдствіе соединенія Краевскаго съ Некрасовымъ, почти всѣ органы нашей петербургской печати находятся отъ нихъ или въ прямой зависимости, или же «связаны съ ними вассальными отношеніями подобострастія и робости» («Матеріалы», стр. 73). Дѣйствительно, съ необыкновеннымъ единодушіемъ обрушились на «Матеріалы» и органы, связанные съ «Отечественными Записками», и органы, связанные съ «Голосомъ»; не раздалось ни одного искренняго, прямого голоса; даже не промолчали тѣ, которымъ всего приличнѣе было бы пребывать въ молчаніи и не было никакой надобности говорить.
Таковое состояніе нашей литературы и плаченныя открытія, къ которымъ привела и приводитъ книжка гг. Антоновича и Жуковскаго. Картина выходитъ самая мрачная. Оказывается, что почти вся петербургская литература заражена лицемѣріемъ; что она проповѣдуетъ то или другое, казнитъ или милуетъ не по прямому внушенію ума или совѣсти, а по разнымъ разсчетамъ и соображеніямъ; что она не держится тѣхъ убѣжденій, которыя безпрестанно провозглашаетъ въ стихахъ и прозѣ; словомъ, что это литература фальшивая, дѣланная, миражная.
Въ этомъ выводѣ трудно сомнѣваться. Въ немъ убѣждаютъ насъ и общія соображенія. Ничего нѣтъ мудренаго, что у насъ возникла призрачная литература, не связанная съ дѣйствительностію, чуждая выраженія истинныхъ интересовъ, одушевляемая не дѣйствительными стремленіями чувства и ума, а дѣлами фантастическими и дѣланными. Чего другого можно было ожидать отъ того постояннаго гнета, который лежалъ на литературѣ и загонялъ ее въ области грёзъ и отрицанія?
Всѣ явленія этой литературы, очевидно, имѣютъ воздушный характеръ. Самая недобросовѣстность и неискренность не имѣютъ въ ней своего настоящаго грустнаго свойства. Это не дѣйствительная подлость, а сочиненіе, болтовня; все это дѣлается не серьезно, а какъ-будто шутя, съ смутнымъ сознаніемъ, что дѣло не имѣетъ реальнаго значенія.
И вотъ та точка зрѣнія, которая можетъ насъ нѣсколько утѣшить при этомъ печальномъ зрѣлищѣ. Этихъ людей не слѣдуетъ считать ни глупыми, ни безсовѣстными; бѣда ихъ только въ томъ, что они слишкомъ легко подчиняютъ свой умъ и свою совѣсть извѣстнымъ авторитетамъ и направленіямъ, слишкомъ легко записываются въ слуги и прислужники, слишкомъ боятся установившихся въ литературѣ властей и мнѣній. Поэтому насъ не могло не порадовать появленіе книжки гг. Антоновича и Жуковскаго; авось она сниметъ съ кого-нибудь ярмо авторитета, авось заставитъ кого-нибудь глядѣть своими глазами и судить своимъ умомъ. Содѣйствовать такому нравственному и умственному освобожденію мы считаемъ дѣломъ весьма полезнымъ, и вотъ почему рѣшились указать на обнаружившуюся правду, какъ ни тягостна обязанность подобнаго указыванія.
- ↑ Слова: во имя либерализма, подчеркнутыя самимъ авторомъ, очевидно, не идутъ къ дѣлу и составляютъ примѣръ путаницы, часто у него встрѣчающійся. Правильнѣе было бы сказать, съ его точки зрѣнія; во имя какихъ-то началъ, постороннихъ для либерализма.