Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936—1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
М.: Русский путь, 2010.
Мастер править
Долго, долго тянется зима. Рано наступают вечера. В четыре часа уже темно.
На улице идет хлопьями снег, и в зимней мгле мелькают фонари.
Укутанные, подняв воротники шуб, идут пешеходы, а кто в санях — на извозчиках. Извозчик понукает убогую лошаденку, дергая возжами.
И думается мне, что все эти встречные люди идут и едут в гости коротать зимние вечера.
Сидят москвичи в гостях и пьют чай. Непременно чай. Везде кипит самовар, и долго сидят за столом. Баранки, сушки с солью и тмином, сухарики ванилевые, варенье.
Разговоры все обыденные: кто помер, кто с кем поссорился. Кто женился или с женой разошелся, кто лошадей завел, у кого запой. «А у Кузьмы Николаевича Ватрушкина дочь с актером убежала. Что было!.. Ее ловили, а она говорит: „люблю“, и более ничего. А отца-то ее, Никиту Ивановича, удар хватил. Я с ним сам шел из Рогожской от адвоката, — как его ударит!.. — он прямо на землю и сел. Я его на извозчика — домой. А он дорогой кричит: „Ох, анафема — адвокат, он его руку держит, лицедея! Что ж это такое? Ох, горе! И чего это она нашла в нем? Жигулястый, завит, чисто баран, видать, что румянами себе морду красит. Соблазнил! И все бы ничего, простил бы… Но ведь женатый он, сукин сын…“ Жалко старика. На ноги стать не может. „Прощай, — говорит, — Пенделка, щетинная фабрика…“»
Хозяйка дома мигает дочерям: «Пойдите, в шкафу — бисквитный пирог, принесите» — и говорит гостю: «Вы, — говорит, — при дочерях-то не говорите про дела такие, про актера, — они и так в театре наслушались, как Мазини поет… Так вот у них этот Мазини из головы не выходит. Карточек его накупили, портретов и на туалеты поставили. Я думаю — что за Мазини? Пошла сама в театр с ними, ложу взяла. И вот вижу — выходит на сцену лохматый, нечесаный, но как запоет — сама не знаю… так внутри сладость какая-то… Вот поет! Сердце, как голубь, воркует в груди. Всю ночь не спала, лавровишневые капли принимала. Вот что над женским сердцем делается — все отдашь! Я-то уж что, а девичьему сердцу каково любовность такую переживать. Женихов найти им после этакого-то трудно, — как он ей в душу влезет?.. Мазини — что? Спел, да и уехал. А я с ними мучайся. Где уж им Мазиней достать…»
Повернуло солнце на лето, зима на мороз.
Первого января, в Новый год, прибавилось дня на один час. И правда: чувствовалось, что в солнце, в его лучах, появилась какая-то радость — отдаленный признак весны. Весело освещен сад, покрытый инеем, забор, колодезь на дворе, ворота конюшни. И заголубела даль, когда я проезжал Дорогомиловский мост, где вдали были видны горы Нескучного сада и блестело красивое здание дворца.
Весело, с криком пронеслись стаи галок и спустились на ровную гладь снегов, покрывающих Москва-реку.
— Заеду-ка я в лавку Березкина…
Лавка Березкина была у Бабьегородской плотины. Торговля рыбными принадлежностями.
Тепло в лавке Березкина.
Висят сети, верши из зеленых прутьев. Прилавок, на котором за стеклом видны веселые цветные поплавки, крючки, лески — английский товар. А сбоку, в уголке, сидят приятели Березкина — рыболовы-любители. И на низенькой табуретке, согнувшись, — приятель мой, рыболов Василий Княжев. На спиртовой лампочке правит концы камышовых удилищ.
На носу у него — большие очки. Сбоку у лампочки стоит полбутылки водки и большая селедка — тарань. Черный хлеб.
За прилавком, облокотясь, хозяин Березкин. Здоровается. Василий, увидав меня, снял очки.
— Эх, — говорит, — Кинстинтин Лисеич, вот я только что рассказывал… у вас-то, на Нерли, сейчас, в стужу такую, в лунки, в пролубь, эх, хорошо налим идет… Теперь ведь самый его нерест. Бывало, у вас на Новенькой мельнице, в пролубке, я тридцать два налима в ночь пымаю. Ну и уха же была, молоки. А вот они не верят… Это москворецкие рыболовы весны дожидаются. На Новенькой, помню, знать, сом мне попал. Я-то его тяну из пролуби, а он меня — в пролубь. У меня нога-то замоталась в бечеве, а он ее и тянет в пролубку. Я думаю — батюшки, ухватиться-то не за что, кругом снег. Так я валенку-то сбросил, а она в пролубь и ушла. Я домой-то, к Никону Осиповичу в избу, по одной ноге босиком и прибежал… А Никон говорит: «Ты, — говорит, — смотряй, это ведь водяной — не иначе… Водяной с тобой играет. Сом-то зимой спит, как медведь в норе. Не слыхано дело, чтобы сом зимой попался. Это, говорит, балуется водяной. Пора ночная, ему охота душу праведную загубить».
— «Душу праведную», — засмеялся хозяин Березкин, — ишь, как Княжев себя меряет…
Приятели засмеялись. Княжев посмотрел на всех, поправил очки и, помолчав, сказал:
— А чего ж «праведная душа»? А чего ж, не праведная, что ль, перед водяным-то! Перед Богом-то другое, конешно, — все в грехах.
— А ты, что ли, праведник, — сказал он Березкину сердито, — водку твою пью? Я ведь мастер, концы вот тебе правлю. Ты сколько на мне наживаешь? А с прошлого года девять с полтиной засчитал. За что засчитал, плутня? Счет ведешь…
Березкин насупился, взял тряпку и стал вытирать в витрине стекло.
— Девять с полтиной — сапоги новые, а я от тебя в опорках по весне ушел. Да детеныш через тебя помер мой…
— «Детеныш»!.. — засмеялся Березкин. — И сколько я этих детенышей знаю, потому каждый раз, как весна, — и баба новая. Чисто хлыст.
— «Хлыст»! — сердился Василий. — А ты православный? К обедне ходишь, свечки ставишь?.. Праведник тоже!..
— Много ты об себе понимаешь! Мастер!.. Ера кабацкая! — сказал Березкин.
— Полноте, — закричали кругом, — чего вы, право?
Василий налил себе водки и разом выпил. Встал, надел пальто, шапку, подошел ко мне близко и сказал на ухо:
— Я вас подожду на углу, я больше не могу с этой стерьвой… И ушел из лавки.
Все замолчали.
— Вот ведь, — сказал Березкин, — кормишь, поишь, а вот тебе за хлеб да соль что. Лукавец! Как волка ни корми — все в лес глядит. Пускай походит, брюхо-то подожмет. Какое баловство! Концы править! А ведь, если не поставишь полбутылки, работать не станет. Где это видано? А с весны и не найдешь. Верите ли, самая пора, товар забирают любители, — так втрое ему плачу, сукину сыну, — не идет. Баба сейчас подвернется, и айда по лесам, по рекам. Шляться уйдет.
— Ведь вот к вам, поди, лезет? — обратился он мне. — От вас тоже много порчи ему идет. Балуется. А лукавец он. Вы думаете, вас-то он любит? Никого не любит. Ему что ни дай — виноват остаешься. У него все сплоатары…
— Не сплоатары, а эксплоатары, — сказал один из посетителей, одетый в подрясник.
Я наскоро купил крючков и, простившись со всеми, вышел из лавки. Василий угрюмо ходил у угла переулка, засунув руки в карманы пальто.
— Ну что, грех один, — сказал он мне, когда я подошел. — Сердца нет, душа не человечечья. Вот что: я к вам в деревню поеду. Там с дедушкой сетей тонких навяжем — по весне раков ловить.
— Ну ладно, Василий, — говорю я.
— Вот мне до чего двенадцать рублей надо! Вот до чего! Дайте, пожалуйста. Вечером я приду.
Я дал Василию деньги. Он медленно сосчитал и ушел.
Вечером Василий не пришел.
На другой день утром Василий пришел пьяный, мрачный, без пальто.
— Что ты, — спрашиваю, — Василий?
Он сморщился и заплакал.
— Правда, правда, — говорил он, вытирая кулаком слезы. — Анафема я. Все деньги вчера кончил у барошника. И пальто. Думал — друг он мой, а он выпивоха, дочиста опил меня…
— Василий, — говорю я, — тебе, поди, неохота ехать в деревню?
— Нет, — сказал Василий, — это вы бросьте. Я правду говорю. Только вы Леньке скажите, чтобы на вокзал меня проводил и билет купил. В вагон посадит, ну, значит, я и поехал, — и трешницу. Нет, трешницу много, два целковых, больше не давайте. А то бы от Троицы не вернуться… — как бы зашипев, засмеялся он. — У Троицы-то буфет… Эх, слабость, слабость!..
ПРИМЕЧАНИЯ править
Мастер — Впервые: Возрождение. 1938. 21 января. Печатается по газетному тексту.
…блестело красивое здание дворца — сведений обнаружить не удалось.
Бабьегородская плотина — здесь и далее, см. прим. к с. 550 кн. 1 наст. изд.
барошник — возможно, имеется в виду барышник — перекупщик.