Виктор Ирецкий
правитьМасон
правитьОтныне, когда я больше не надеюсь допущен быть в святилище изящного храма Натуры и не имею обязанностей по должности и обету, мне остается с ревностнейшей правдивостью изложить свои размышления, дабы оставить их в назидание любознательному потомству. Но мирское витийство мне не по душе. Сверх того, я не имел щастия обучаться вышним наукам, и компас мудрых мне неизвестен. Я буду писать неискусно с твердым упованием, что моим слабым пером управляет Божественное Величество и самосущая премудрость. Крепкий и милосердый Боже, помоги мне!
В тот день, когда я стал сочленом преславного собратства справедливых и свободных каменьщиков и был принят в теоретический градус, я почел себя щастливейшим из смертных. Ето было в субботу пять на десятого Генваря. Назидательный обряд посвятил мое сердце Великому Строителю мира и утвердил в памяти моей слова мастера нашего, что щастие в тихом спокойствии внутреннего сознания. Подобно сосуду, я наполнился мыслию етой до края и тут же порешил навеки отбросишь от себя всякую гиломанию, что означает любовь к грубой материи. С великим жаром принялся я изучать познания всех вещей и гордился, что был наставляем в оном под некоторыми иероглифическими образами, что делалось для того, дабы недостойные, именуемые профанами, к тайне не были допущаемы.
Таким путем я узнал Божественную Фисику, бытийственные книги древних, Науку Самопознания и довольно штудировал Священное Писание, особливо те изречения, кои принадлежали до нашего звания. Тем самым я утолял жажду к познаниям из источника Едемского, изобильно протекающего во все четыре конца вселенныя. Коротко говоря, я был доволен настоящим и беспечен о будущем, тем более, что все изученное мною было совершенно сходно с учением нашего Спасителя.
От мужей, искусившихся в науках, я наслушался, что истинные знания всюду бывают сопровождаемы недоверчивостью к себе, но я того не испытывал нисколько и полагаю, что ето происходило от внутреннего щастия. К тому времени я от службы своей получил ерлас и с супругой уехал к себе в деревню, где намеревался погрузить себя в благодатный дух натуры, которая бы еще более утвердила меня в моем благополучии. Увы! Человеку надлежит всегда готову быть ко всему, и вот после нескольких лет щастия пришла моя череда страдать безмерно и непосильно.
Причиной сих непредвиденных злощастий была моя супруга. Как уже говорено выше, я поехал к себе в деревню вместе с нею. Она происходила из достаточно благородной семьи, понимала французский, немецкий и аглинский языки; лицом была красива, а приятности имела несказанно еще убедительнее своей красоты. Но нраву была противуречащего, в словах пылкая, а в рассуждении любви склонялась к чрезмерным сантиментам. Хотя годами возраста своего она не на много была меня моложе, — всего на шесть лет, — но упорно почитала меня за старика и через сие нередко отвращала свою любовь в сторону мечтаний. Я же, полагая, что с годами ето пройдет, не счел должным наставлять ее в ином и указывать, что таковое мечтание пагубно.
Как сейчас помню, однажды перед сном я с восхищением погрузился в чтение книги Иоанна Масона и наслаждался размышлениями сего мудролюбца, как вдруг услышал легкое и осторожное шаганье в смежном апартаменте. Словно в предчувствии горя, у меня шибко заколотилось сердце и, живо вскочив, я направился в спальную жены. Поспешно я открыл дверь, осмотрел ложе, но супруги своей я там не нашел. Тогда в замешательстве я от негодования зарычал, но вслед за тем рассудил за благо бесшумно последовать за беглянкой, дабы узнать, каковая у нее в уме авантюра.
Я долго бродил по саду, прислушивался, смотрел, пока наконец не наткнулся на… Ах, что я узрел! Не могу выразить того словами, ибо для виденного мною не придумано еще благородного описания. В объятиях неверной и бесстыдной супруги моей, уподобившейся Данае, увидел я — кого же? — доезжачего Семёна, холопа, самого что ни на есть подлого звания, псаря, неуча, зато с черными кудрями и медною серьгою в ухе. Естьли бы подо мною разверзлась земля, я поразился бы много менее, нежели тому, что предстало моему взору, и через сие преодолеть мою гневную страсть было невозможно. Невзирая на поздний час, я немедля приказал Семёна отодрать; супругу же поставил быть очевидицей произшествия, дабы уязвить ее пребольно. Тотчас же двое из моих дворовых усердно стали сечь негодяя, но не утерпев, я также присоединился к ним и был третьим.
Уже наступил утра рассвет, когда экзекуция кончилась. Негодный холоп, гнусно оскорбивший господина своего, получил достодолжное возмездие и лежал без памяти. Не в полном разуме была и моя неверная супруга. В рассуждении же себя могу точно сказать, что хотя я и скрежетал зубами, но в памяти был твердой и целых два дня домогался придумать достаточную кару вероломной. Между тем дрянной холоп, не приходя в память, подох как собака. Тогда я рассудил так. Верному человеку я приказал Семёнов труп свезти ночью в пустую сторожку, где ранее жил лесник, и туда же, через три дня, тайно доставил зловредную Иезавель. Уже труп смердел довольно. Я втолкнул в уединенную избушку мою изменницу, наглухо забил за нею двери и окна и, презрев ее мольбы, быстро удалился, на прощанье сказав ей:
— На таковое твое рандеву, презренная, я согласен вполне.
После того я вернулся домой, приказал уложить вещи и, не медля, уехал в столицу, чтобы в суетливости забыть про свое горе.
Ах, за что так испытала меня судьба! Мне, будучи горячего свойства, весьма трудно было успокоить свое волнение, и я мучился до крайности. К тому же произшествие с бесследно пропавшей супругой ни коим образом скрыть было неможно, и друзья мои стали поговаривать о том не без удивления. Тогда, запершись у себя на дому, взялся я за чтение всяких полезных книг и знатное прочел их число. Сие учение самого себя привело меня к знакомству с преславным сочинением Иоганна Арнта «Об истинном христианстве» и с пиесой Рамзая «Новая Киропедия или о баснословии древних». Но более всего тронуло мое уставшее сердце сочинение мудрого аббата Белярмина «Искусство благополучно умирать», прочтя каковое я исполнился упорной мыслию закончить свою жизнь. И как братья по вольной ложе, полагая пагубным для себя иметь со мною дело, уже начали убегать меня, то счел за благо так и поступить. Но ранее всего рассудил я покинуть ложу. Какой же я есть вольной каменьщик, говорил я самому себе, есть-ли руки у меня замаранные, а совесть нечистая?
С болью в сердце я распростился с братьями, наложил на себя епитимью и стал дожидаться, когда Господь вразумит меня на дальнейшее. И еще я думал: всегда был я верным благочестивым христианином, заповеди Христовы всегда были у меня в уме. Кто же стал причиной моего злодеяния — Мамона и Белиар или Господь Бог? Невместно считать, что ужасное совершилось по попущению Господа. Не приличествует ли верующему во Христа твердо полагать, что злые дела творятся лишь соизволением мерзкого Сатаны…
Милосердый Боже! Прости мне грешные мысли, когда они неправильны, но я так, а не иначе думаю и через сие мне легче. Права и законы Натуры везде и всегда будут одинаковы, и человек проживает в неослабной власти их жестокого тиранства, не сознавая того, что, подобно рыцарю Дон-Кишоту, он лжет перед самим собой, будто творит дело любви на общее благо.
Вот и все, что хотел записать для любознательных потомков. Но уже приближается полуночный час. Душа моя покрыта проказой. Я препоручаю ее истинному Врачу и от Него токмо жду исцеления.
Источник текста: Гравюры. Рассказы / В. Ирецкий. — Пб.: А. С. Каган, 1921. — 85 с.; 16 см.