Во время карнавала я был на балу в художественном обществе, где атмосфера пропитана отчасти живым и вдохновляющим духом богемы.
В гостиную я вошел как раз в то мгновенье, когда там ссорились из-за карточного недоразумения, и публика, оставив другие салоны, окружила ссорящихся. Не хотелось мне раздвигать стену человеческих тел, и я направился в другую отдаленную гостиную, заставленную зеркалами и цветами и почти пустынную в это время. Красная серпантина обвила меня и я услышал резкий смех. Ленту легкой бумаги бросила рука Пьеретты [персонаж итальянской Comedia del arte, подруга Пьеро — В.Е.] в черном платье с золотой отделкой. «Вот, кажется, приключение этой ночи», подумал я. Маска, без сомнения, была особой моего круга, моего сословия, моего общественного положения, — это бросалось в глаза в малейшей подробности ее стройной фигуры, ее костюма, не взятом на прокат, но сделанном по ней и прекрасно скроенном.
Я знаток женских нарядов и видел, что ее юбка из роскошного черного шелка, отделанная газом, носила следы ножниц умелой и опытной портнихи; черные чулки, обрисовывавшие аристократически изящные щиколотки и высокий подъем, были из мягкого и тонкого шелка, так же как и только что одетые свежие длинные перчатки, отделанные золотом, а звонкий бубенчик, висевший с острого кончика ее круглой шапочки на лоб, — был из чеканного золота и отделан настоящими и бриллиантами.
Я знал всех женщин, сколько-нибудь выдающихся, во всех кругах Мадрида, но не встречался ни с одной, которая имела бы эту преувеличенную худощавость форм, эти неестественные, слишком удлиненные и сухие линии. Приблизившись к маске и забрасывая ее шутками и признаниями, я напрасно хотел различить ее лицо из-под черной маски; проклеенный шелк и кружева волана были слишком хорошо прилажены.
Вероятно иностранка — авантюристка, подумал я; однако я изменил свое мнение, когда Пьеретта ответила на мои любезности на прекраснейшем кастильском наречии. Голос ее иронический и насмешливый с глухим тембром, без звонкости, звучал презрительно и даже оскорбительно.
Мы танцевали, я был так увлечен изящной маской, что предложил ей вальсировать, только для того, чтобы приблизиться к ней, почувствовать прикосновение ее гибкого, как змея, тела, а когда я обхватил ее, то мне показалось, что эта женщина, встреченная случайно на балу и совершенно мне незнакомая, была что-то мое, что-то мне принадлежащее, от чего я не мог отделиться.
Она молчала и, когда я предложил ей шампанского, она молча оперлась на мою руку и мне показалось, что она улыбнулась под маской. Взволнованный моей победой, я спросил отдельный кабинет и приказал принести нам все, что было самого лучшего, самого редкого,
Я не мог оторвать глаз от маски и при свете свеч находил ее более оригинальной, более привлекательной, более восхитительной, чем прежде, ее узкие ножки, обутые в бронзовые туфельки, скрещивались в изящном спокойствии; руки, освобожденные от перчаток, опирались на ручки кресла и были мраморной белизны и скульптурной красоты, Открытая шея, красивая грудь, имели мягкий тон мрамора. Волосы, сильно белокурые, почти рыжие, пламенели вокруг маски.
Я стал на колени, умоляя Пьеретту открыть лицо, клялся, что я ее люблю, что обожаю ее уже давно, и хотя она этого не знает — слежу за ней, ищу ее, хожу по ее следам повсюду, опьяненный любовью, восхищенный, безумный… И о, неожиданность! Не смягчая своего иронического голоса, она ответила:
— Я знаю это, знаю, что ты меня любишь, ищешь беспрестанно. Знаю, что за мною стремишься всегда; знаю, что я маяк твоей жизни. Много лет уже жду я возможности соединиться с тобой навсегда, на вечность… Выпьем, я покажу тебе мое лицо.
Я налил вино, которое покрыло жемчугом и прозрачной кисеей стекло бокала, и поцеловал руку маски, холодную как и шампанское, Ощущение холода меня еще более возбудило; внезапным движением я сорвал с нее маску, разорван ленточки, — и отступил в ужасе, потому что за ней был…
— Урод? — спросил я, перебивая, так как думал, знать классическую развязку.
— Нет! — воскликнул Генаро, с дрожью в голосе. — Нет! хуже… гораздо хуже… Мертвое лицо, воскового оттенка, с закрытыми глазами, с заостренным носом, с мертвыми устами; виски и щеки были покрыты той серой, землистой тенью, которая отличает лицо трупа! Труп! — и, к довершению ужаса, ее легкие, вьющиеся, красноватые, полосы, казавшиеся сверкающим нимбом архангела, зажглись, как ореол серного огня, адским пламенем, мрачно осветившим мертвое лицо.
Мертвец — вот кто была изящная, стройная, насмешливая Пьеретта, одетая, как гроб, в черное с золотом!
Свечи погасли, только нимб ужасного пламени освещал кабинет и я услышал ее насмешливый голос:
— Я твоя смерть, твоя собственная смерть и потому-то я и согласилась с твоими словами, что ты меня ищешь… До свидания, Генаро.
— Я не боюсь признаться — продолжал Генаро покорно, — что я потерял сознание… как ребенок, как женщина… Когда я пришел в себя, я был один в кабинете. Свечи горели и в двух бокалах, покрытых жемчужной пеленой, сверкало золотое вино…