Марысенька (Мария де Лагранж д'Аркиен), (Валишевский)

Марысенька (Мария де Лагранж д'Аркиен), : жена Собесского, королева Польши. 1641—1716 гг
автор Казимир Феликсович Валишевский, пер. под редакцией Августы Гретман

Оригинал: польский, опубл.: 1898. — Источник: az.lib.ru • (Marysienka, Marie de La Grange d’Arquien, reine de Pologne, femme de Sobieski, 1641—1716).
Текст издания: Москва, издательство «Сфинкс», 1912.

К. Валишевский
Марысенька (Мария де Лагранж д’Аркиен),
жена Собесского, королева Польши.
1641—1716

Перевод с французского под редакцией А. Ф. Гретман

Содержание

Предисловие

ГЛАВА I. В дороге

I. Отъезд. — Королевская свита. — Новая королева польская. — Предшественница. — Семья Гонзага. — Из Венсенской башни в Варшавский замок. — Сен Марс. — Неизданное стихотворение Гастона Орлеанского. — Свадьба. —

II. Женская среда. — Красивые мордашки. — Там все поженятся. — Появление Марысеньки. — Семья д’Аршен. — Замок Борд. —

III. По Голландии и Германии. — Данциг. — Неожиданность. — Остановка. —

IV. Странное приключение. — Месть рыцаря де Буа. — Дофин. — Судьба Марысеньки скомпрометирована. — История и легенда. —

V. Разъяснение тайны. — Приключение г-жи де Гебриан. — Победа. — Занавес падает. — Подагра короля. — Марысенька стушевывается. —

ГЛАВА II. Французский двор в Варшаве.--

I. Воспитание Марысеньки. — Догадки. — Варшавский двор. — Приезд Марии де Гонзага в нем вызывает переворот. — Франция против Австрии. — Франция торжествует. — Маркиз де Брэжи задает тон. — Легкомыслие и испорченность. — "Маленькая герцогиня защищается. — Первый прием Марии де Гонзага. — Неудачное начало. —

II. Смерть короля Владислава. — Болезнь королевы. — Заочное избрание и венчание. — Новый король. — Прошлое Яна-Казимира. —

III. Дни испытаний. — Шведское нашествие. — Превращение Марии де Гонзага. — Великая Королева. — Польша спасена ею. — Мы снова встречаем Марысеньку. —

ГЛАВА III. Первый брак Марысеньки.

I. Марысеньке пятнадцать лет. — Еще не замужем. — Обойденный поклонник. — Собесский. — Обручение. — Граф Замойский. Физический и нравственный облик невесты. — Обличительный документ. — Хроника бенедиктинского монастыря. — Трудно наполняемая ванна. — Обвинительный акт. —

II. Брак. — Осада Замостья. — Достоинства супруга- — Героический разговор с королем щведским. — Недостатки супруга. — Всеобщее разочарование. — Мария де Гонзага, сознает свою ошибку. — Марысенька скучает. —

III. Новые заботы королевы. — «Великое дело». — Франция и Польша. — Восходящее светило великого короля. — В поисках за сотрудником. — Замойский скрывается. — -- В поиеках за наместником. — По следам. — Кольцо переходит в другие руки. — Вoзвращение Собесского на сцену.

ГЛАВА IV. Варшава и Шантильи.

I. «Крупное дело». — Первые опыты великого короля. — Приключение. — Происхождение. — Мария де Гонзага в поисках за наследником. — Двойные переговоры в Вене и в Париже. — Эрцгерцог Карл. — Семья Лонгвилль. — Вмешательство Мазарини. — Бурный диалог. — Торжество кардинала. — Пейбург или Меркер. — Вмешательство пфальц-графини. — Появление Любомирского. — Окончательный выбор. — Герцог Ангиенский. — Он женится на племяннице королевы Польской. — Поход открыт. —

II. Первые успехи и первые неудачи. — Денежная поддержка. — Людовик XIV «не допускает опровержений». — Принцесса, принесенная в жертву. — Поражение Австрии. — Новое бедствие. — Измена Любомирского. — Политическое хамелеонство. — Анархисты вверху и внизу. — Обзор политического строя в Польше. — Сейм. — Liberum Vetо. — Представитель всеобщей подачи голосов. — Переговоры с ним. — Бюллетень победы. —

III. Недоверие в С. Жермене. — Отвращение к парламентаризму и к его представителям. — Ничего не поделаешь с этими «животными». — «Миролюбивые переговоры оставлены». — Договор с Швецией по поводу вспомогательной армии. — Мария де Гонзаг отказывается от гражданской войны. — Восстание польской армии. — Польская конфедерация. — Опасения Франции. — Людовик XIV и де Лионн. — Советы осторожности превозмогают. — Государственный переворот на итальянский лад, задуманный Марией де Гонзага. — Он не удается. — Нарушение шведского договора. — Мнимое окончание драмы. —

IV. Это лишь антракт. — Принимаются «ковать железо». — Замена кандидатуры герцога Ангиенского кандидатурой самого Кондэ. — Брак герцога Ангиенского с племянницей польской королевы. — Наследница. — Переписка между Варшавой и Шантильи. — Любопытный образчик «криптографии». —

V. События принимают трагический оборот. — Вооружение и враждебные связи Любомирского. — В виду междоусобной войны. — В поисках за защитником. — Нерешительность Марии де Гонзага. — Он в моих руках. — Собесский.

ГЛАВА V. Роман госпожи Замойской.

I. В замке Замостье. — Скука и развлечения Марысеньки. — Опасный сосед. — Собесские. — Воспитание героя. — Путешествие по Европе и пребывание в Париже. — Легенда и история. — Внешний и духовный облик. — Воин и любовник. — Поклонение идолу. — Идол. — Герой и героиня единственного романа. —

II. Первые шаги. — Любовное недоразумение. — Добродетельные решения. — Опасное чтение. — Примешивается самолюбие. — Совместное пребывание в Варшаве. — Астрея и Селадон. — Любовная почта. — В церкви кармелитов. — Мистическая свадьба. — Прощай добродетель! —

III. Криптографическая переписка. — Ночные свидания. — Проект путешествия в Париж. — Общие мечты. — Поездка во Францию. — Марысенька едет одна. — Новые удовольствия и неприятности. — Замойский сердится. — Собесский остается в Польше и французский двор проявляет негостеприимство. — Припасы иссякли и нет табурета! — Возвращение к добродетели. — Превращение любовника в друга… — Возвращение к домашнему очагу. — Новая четверть медового месяца. — Быстрое затмение. — Проекты развода. — Болезнь Замойского. — Хлопоты по завещанию. — Вдова!

ГЛАВА VI. «Il matrimonio secreto» (Тайный брак).

I. «Крупное дело» принимает трагический оборот. — Осуждение Любомирского. — Он скрывается в Силезии. — Ожидание междоусобной войны. — Союзники. — Император н курфюрст Бранденбургский. — Собесский отказывается от наследства мятежника. — Марыcеньку вызывают в Варшаву. — Предполагаемый развод и покорность Собесского. — Новые перемены. — Замойский одумывается. — Тайный брак. — Неуверенность в этом отношении. — Документы. —

II. Причины. — Новое действующее лицо в драме. — Епископ Бэзиерский в Варшаве. — Споры с Собесским. — Соглашение с королевой. — Засада. — Майская ночь. — Вмешательство королевы. — Услужливый священник. — Обвенчаны! — Гнев д’Аркиена. —

III. Похороны Замойского. — Попытка Марысеньки в Замостье. — Враждебная встреча. — «Молва о тайном браке» распространяется. — «Долой Собкову!» — Неудачный поход. — «Церковная мышь и Старый башмак». — Собесский устранен. — Бедствие королевской армии. — Французские офицеры. — Граф де Гиш. — Гибель. — Торжество Любомирского. — «Крупное дело» погибает.

ГЛАВА VII. Борьба за превосходство. Любовная ссора.

I. Продолжение романа после свадьбы. — Комедия Мариво до его появления. — Повторение любовной ссоры. — Марысенька и епископ Бэзьерский. — «Служба». — «Подушка» его преосвященства. — Битва дам. — Д’Аркиен против Мальи. — Очаг.

II. Новая разлука. — «Крупное дело» возобновляется. — Переговоры с Любомирским. — Новая измена. — Смерть изменника. — Пробудившиеся надежды. — Кондэ облекается в польский костюм. — «Геройская попытка». — Предполагаемые походы на Рейн и на Вислу. — Разочарование. — Остановка на Рейне. — Смерть Марии де Гонзага. —

III. Новые проекты. — Мрачные соображения. — Перемена во французской политике. — Кондэ отказывается от Польши. — Тень Мазарини. — Ученик снова попадает под начало учителя. — Переходы через Рейн. — Кандидатура Нейбурга. —

IV. Отречение Яна-Казимира. — Его пребывание во Франции. — Мари Миньо. — Смерть короля. — Эпитафия де Куланж. — Поражение французской политики в Польше. —

V. Её причины. — Перемещение «подушки». — Соперницы Марысеньки. — Её отъезд во Францию. — Прощание. — Дуэль его преосвященства. — Отчаяние Собесского. — Молчание отсутствующей. — Болезнь покинутой. — Накануне смерти. — Выздоровление. — Победа близ «Подгаицы». — На пороге бессмертия. — Новые печали. — Муж и любовник. — Рождение сына. — Домашние ссоры. — Вмешательство д’Артэна. — Неприятности Марысеньки в Париже. — Измена епископа Бэзьерского. — Торжество г-жи Денгоф. —

VI. Возвращение. — Мимоходом. — Верность Собесского. — Фрейлина-космополитка. — Девица де Вильнев. — Встреча в Данциге. — Марысенька в дурном расположении духа. — Надежды на возмездие Польши и разочарование. — Изгнание епископа Бэзьерского из Варшавы. — Падение французской партии.

ГЛАВА VIII. Дипломатия Марысеньки.

I. Возвращение епископа Бэзиерского в Париж. — Неожиданное изменение французской политики. — Двуличная дипломатия. — Официальная и официозная кандидатура. — Нейбург и Кондэ. — Холодность Собесского к этим соображениям. — Марысенька попадается на удочку. — Дипломатические переговоры. — Аббат Куртуа. — Новый повод к неудовольствию. — Старшая девица д’Аркиен. — Дева-мученица. — Прекращение переговоров. —

II Избирательный сейм. — Болезнь Марысеньки. — Опасения Собесского. Бурные сцены. — Исключение Кондэ. — Возвращение епископа Бэзиерского. — Ночные свидания. — Нейбург или Лоррэн. —

III. «Пяст». Решительное заседание. — Божественное вмешательство. — Избрание «Пяста». — Мечты и разочарования. — Избрание Михаила Вишневецкого. —

IV. Гнев Собесского. — «Обезьяна» не получит короны. — Практическая мудрость Марысеньки. — Приемы кокетки. — Новая переписка посланника. — Г-жа Морштын. — В Кракове. — Любезный король и ослепленный муж. — Собесский не кладет оружия. — Заговор. — Воззвание к Франции. — Шевалье д’Аркиен. — Плохой прием. — Злопамятность Людовика XIV. — Стук в соседнюю дверь. — Отель де Лонгвилль. — Лазутчики нового кандидата. — Аббат Помье. — Марысенька в Данциге. — Переход через Рубикон. — Громовой удар. — Конец кандидатуры. —

V. Новое пребывание Марысеньки в Париже. — Новые семейные ссоры. — Ультиматум Марысеньки. — Развод. — Возвращение. — Возобновление супружеской жизни. — Неприятные воспоминания. — Вторичное появление аббата Помье. —

VI. Вторичный заговор. — Новое воззвание к Франции. — Смерть герцога де Лонгвилль. — Вражда между супругами. — Неудачное свидание. — Решение Собесского. — Конец «Селадона». — Герой. — Победа при Хотине. — Смерть короля Михаила. — Ослепительная перспектива. —

ГЛАВА IX. Королева

I. Новая избирательная борьба. — Бездействие Франции. — Его причины. — Запоздавшая отправка епископа Марсельского в Польшу. — Возобновление комедии. — Прежняя сцена и те же действующие лица. — Кандидаты: Нейбург, Кондэ, Лотарингский. — Роман Элеоноры Австрийской. — Осторожность Собесского. — Марысенька была откровенна. — Последние проделки. — Затруднения епископа Марсельского. — Между Лотарингским и Собесским. — Шапка кардинала. — Посланник раздает свои деньги. — Избрание Собесского. —

II. Коронование. — Зловещее предзнаменование. — Разлука. — Слезы «Астреи». — Воскресший «Селадон». — Осада Лемберга. — Геройство Марысеньки. — События в Журавне. — Письмо королевы. — «Прощай навсегда». — Повторение ссоры. — Примирение.

III. Влияние «Астреи». — Ее настоящий характер. — Внутренняя и внешняя политика. — Хозяйство Марысеньки. — Мнение современников. — Приговор потомства. — Общее заблуждение. — Его причины. — Многообещающее царство. — Заблуждение. — Несостоятельность Польши. — Её настоящие причины. — Марысенька и французский союз. —

IV. Счастливое начало союза. — Яворовский договор. — Двойная программа. — Перемены в Венгрии и в Пруссии. — Реформы. — Первое разногласие. — Людовик XIV и анархия. — Союз сводится к внешней программе. — Первые успехи. — Неприятное происшествие. — Дело Бризасье. — -- Интриги и мистификации. — Секретарь Марии-Терезии. — Герцог Бризациерский. — Ответственность. — Последствия происшествия на отношение дворов. —

V. Разочарование Людовика XIV. — Неудовольствие Марысеньки. — Семейные неурядицы. — Маркиз д’Аркиен — Маркиз де-Бешён. — Верность Собесского своему договору. — Крушение общих проектов. — Почему? — Последствия третьего договора в Нимвегене. — Франция больше не нуждается в Польше. — Людовик XIV и Собесский. — Ошибочное мнение. — Человек и герои. — Австрийский союз. — По дороге в Вену. —

ГЛАВА X. Апогей

I. Договор оборонительного союза с Aвcтрией. — Старания Витри распустить Сейм, созванный для его подтверждения. — Неудача французского посланника. —

II. Осада Вены. — Собесский в походе. — Прощание. — Христианская армия. — Немцы и поляки. — Собесский-главнокомандующий. — Леопольд. — Империя без императора. — Отсутствующие. — Курфюрст Бранденбургский. — Польская пехота. — Восток и Запад. — Проекты Кара-Мустафы. — Его самоуверенность. — Город доведен до крайности. — Штаренберг. — Башня св. Стефана. — Каленберг. — Приезд Собесского. —

III. Битва. — Приготовления — Обедня отца Марка. — Принудительная рекогносцировка. — Польские гусары. — Атака. — Бегство татар. — Собесский в стане врагов. — Письмо Марысеньки. — Золоченое стремя. —

IV. Переписка супругов. — Регентство королевы д’Аркиен. — Военная хитрость Марысеньки. — Вечная ссора. —

V. Конец похода. — Общее неудовольствие. — Неблагодарность Леопольда. — Свидание верхом. — Даже ни одного поклона! — Несчастье. — Два дня близ Паркан. — Возвращение. —

ГЛАВА XI. Падение

I. Быстрый упадок. — Политические ошибки. — Непокорность польского дворянства. — Летописец Пассек и его выдра. — Обращение к чужестранцам. — Австрийский союз. — Измена и коварство. — Французская дипломатия в Польше. — Разочарование. — Гибельный поход в 1691 г. — Уныние Собесского. — В Вилланове. — Падший герой. — Прихлебатели. — Отец Вота и жид Бетсаль. — Политика Марысеньки. — Она ведет торговлю и обогащается. — Агония короля. — Его кончина. —

II. Споры о его останках. — Новые избирательные происки. — Франсуа де-Конти. — Аббат Полиньяк. — Марысенька думает о браке. — Против сына и против Франции. — Двойное избрание. — Торжество Августа Саксонского. — Отъезд в Данциг. — Необходимость покинуть страну. — По дороге в Рим. —

III. Римская жизнь в 17-м веке. — Благочестие и светские удовольствия. — Академия Аркади. — Марысенька и королева Христина. — Дворец Одескальки. — Там ужинают и играют. — «Субботние» вечера кардинала Барберини. — Принцы Константин и Александр. — Кардинал д’Аркиен. — Соперничество в разврате. — Куртизанка Толла. — Политические предубеждения. — Принц Жак в тюрьме. — Материнское отчаяние. — Разочарование и новые печали. — Марысенька в долгах. — Окончательное падение. — Возвращение во Францию. —

IV. Потомство Собесского. — Жена претендента. — Роман Марысеньки имеет последствия. — Высадка в Марселе. — В замке Деборд. — Прибытие в Блуа. — Последние годы. — Хроника Сен-Симона и истина. — Смерть. — Завещание. —

ГЛАВА ХII. Последнее брачное ложе

---

Предисловие

Кто такая Марысенька? Француженка по происхождению, она была королевой Польши, где её называли Марысенькой. Это для вас безразлично и для меня тоже, — готов бы я был согласиться, если б её биография ограничивалась одними её личными, не совсем заурядными похождениями. Узнать, каким образом дочь бедного капитана, с плохой репутацией, стала наследницей эрцгерцогини Австрийской, как ей удалось занять один из главных европейских престолов, — вопрос не лишенный интереса. Но в этой страничке истории есть еще о кандидатах на польский престол, каковы гр. Аниен, Кондэ, Лонгвиль, имена которых тесно связаны с этой странной личностью, вследствие оказанных и принятых ими услуг. И в числе этих лиц был не только Кондэ, но и Мазарини, и де Люнн и Великий Король. Кроме всего этого есть нечто большее, что заставило меня посвятить целый ряд статей этой «незаурядной» представительнице королевства (Correspondant 1884 — 86 г.)

Не сравнивайте этих очерков с книгой. Что касается литературных формул и исторических взглядов, я не защитник незыблемости их.

Перед нами Собесский: не тот Собесский, уже знакомый вам, но другой, которого она сумела оценить до Вены. Этот человек всегда поступал, как герой, — в любви так же, как и на войне, и Марысенька имела от него 16 детей. Сохранилась переписка, можно сказать, единственная в своем роде. Не было второго примера такой любви и такой корреспонденции, по крайней мере, на вершинах грандиозной карьеры и в области действительных переживаний.

— Быть может, вы любитель документальной психологии? Так вам и книга в руки. — Вы найдете желаемое.

Однако, я должен оговориться; в этой страничке истории вы не найдете документов в буквальном смысле этого слова, в том удручающем виде, в каком они являются в массе появляющихся книг. Стараясь изобразить личность вам мало знакомую, на сцене вам мало интересной, я счел нужным представить мой рассказ в такой форме, которая сама по себе есть ничто иное как очерк и исповедание веры.

Действительно я спрашивал себя, не идем ли мы по ложной дороге, избегая образцов, доставивших в прошлом славу историческим сочинениям, и следуя другим образцам, овладевшим нашим воображением, благодаря современному расцвету точных наук. Много ли мы выиграли от этой точности? Гораздо менее, могу вас уверить, чем мы потеряли читателей.

Я всегда считал безумным и бесплодным стремление приравнивать наше знание к точным исследованиям физики и химии. Пошлите десять человек с телескопом в Камчатку наблюдать солнечное затмение. Они вам доставят десять наблюдений совершенно однородных, с приблизительной точностью на четверть секунды и одну десятую миллиметра: на этом основываются астрономические наблюдения. Расспросите десять очевидцев уличного происшествия: на третьем показании, кучер, сбивший с ног пешехода, превратится в велосипедиста, раздавленного омнибусом.

Таким образом пишется история.

Следует ли отрицать достоверность исторических фактов? Если бы я так думал, я бы ими не занимался. Но по мне, эта достоверность получается скорее путем интуиции, чем путем изучения. Поэтому я готов повторить, что сказал о своем ремесле один великий человек в Германии: «Это скорее искусство, чем наука». Из этого я заключаю, что приемы художественного творчества, в этой области не только законны, но неизбежны. Подтверждение моих слов вы найдете в разговорах, введенных в мой рассказ. Вызывать и воссоздавать жизнь, — вот к чему мы должны стремиться, а это сделать невозможно, придерживаясь мертвой буквы документа. Однако, не заблуждайтесь: мои диалоги очень мало напоминают диалоги Геродота и Фукидида. Начиная с малейших подробностей, характера моих героев, их слов и возражений, — все основано на достоверных фактах. Сведения эти я почерпал из достаточно запыленных архивов. Из числа последних, можно пожалуй исключить документы, хранящееся в Шантильи, где пыли нет, благодаря надзору любезного и предупредительного архивариуса, г. Макона, которому я за это приношу свою благодарность. Из всех европейских книгохранилищ его архивы сохраняются в наилучшем порядке.

Я не предвидел, что за услуги, оказанные мне в том же архиве, мне придется выразить мою признательность на могиле. Приношу мою благодарность с тем большим чувством искреннего сожаления. Да осенит тень этого великого и дорогого человека этот труд, которому, как я полагаю, он бы не отказал в своем одобрении. Труд этот, главным образом, заимствован из истории его племени.

Я многим обязан и другим хранителям рукописей частных и общественных учреждений во Франции и заграницей, и боюсь умереть, не принеся им должного воздаяния. Я никогда не забуду насколько я обязан таким лицам, как барону Гунольштейну, Фредерику Массону, Р. Пирлингу и моему лучшему другу Юлиану де Сен-Венан. Я еще обязан многими ценными сведениями гр. Ксаверию Браницкому, настоящему владельцу замка Виланова, последнего местопребывания Яна Собесского. Но в самой Польше я нашел мало нового, благодаря целой серии изданий Краковской академией наук по поводу двухсотлетнего юбилея освобождения Вены, и этими изданиями вполне исчерпываются местные источники. По этому вопросу я участвовал в этом издании шестью томами, содержащими различные документы. Надо заметить, что доступ к местным архивам весьма затруднителен и ими не легко воспользоваться. Один из последних исследователей, г. Корзон, должен был издать свои доклады анонимно.

Я несколько стесняюсь относительно г. Корзона, весьма любезно приславшего мне несколько листов одного весьма значительного труда, который он готовит к печати, под заглавием: «Успехи и неудачи Собесского». ("Dola i Nиеdola Jana Sobиеskиеgo, 1629- — −1674). Краковская академия, по преимуществу эклектическая, взяла на себя это издание. Мне была оказана любезность присылкой оттисков первой части этого труда, тогда как вторая часть готовится к печати, а все сочинение появится лишь через год. Приношу за это свою благодарность автору. Но так как, дав обо мне хороший отзыв в своей книге, он позднее на меня нападает, я не могу объяснить себе его любезности. Заимствуя у него его собственное выражение, смысл которого мне приходится угадывать, я считаю это с его стороны не более как некоторым «дипломатическим» приемом. Но в общем, я очень доволен; сожалея однако, что не мог извлечь из этого труда ожидаемой пользы, так как автор заботится о проведении тезисов, тогда как я тезисам в истории мало придаю значения.

Тем из моих читателей, которые со мною в этом не согласны, я рекомендую это сочинение, так как в нем они найдут много интересного.

ГЛАВА I. В дороге.

I.
Отъезд. — Королевская свита. — Новая королева польская. — Предшественница. — Семья Гонзага. — Из Венсенской башни в Варшавский замок. — Сен Марс. — Неизданное стихотворение Гастона Орлеанского. — Свадьба.

Дорога из Парижа в С. Дени в ноябрьское утро 1645 г. Сколько народа, сколько шума! Вдоль большой дороги движется шествие: блестящий и странный кортеж. Молодой король, королева-регентша, весь двор, полк гвардейцев, отряд швейцарцев, мушкетеры, легкая кавалерия, жандармы, вся королевская гвардия, представители разных профессий, ткачи, лавочники, разносчики; представители города, под предводительством герцога Мон-Базона, губернатора Иль-де Франса и Парижа. Но все взоры обращены на чужеземных всадников в широких, ярких плащах, с бритыми головами и длинными усами, едущих на конях, покрытых золотыми попонами, усеянными ценными камнями. Крестцы и гривы коней выкрашены в красную краску. Масса любопытных, даже на крышах, двенадцать рядов зрителей, два ряда экипажей, пушечная пальба и крики: «Да здравствует королева! Счастливый путь».

— Кто едет? Кого сопровождают радостные возгласы всего Парижа того времени?

— Знаменитую и всемогущую Марию де Гонзага, герцогиню Неверскую, принцессу Мантуанскую, обвенчанную накануне с королем польским, Владиславом IV.

Как видите, по дороге в Варшаву и к высшим почестям, другая француженка предшествовала той, о которой я намерен говорить. Их судьбы сплелись до того, что мне приходится начать с предшественницы. Вы о ней, вероятно, слыхали, как и о её супруге-короле. Он, — один из последних представителей польского и шведского рода Ваза, неудачно пытавшегося овладеть двойной короной. Король-воин, слишком рано (в 48 лет) ожиревший, страдавший подагрой, но бодро боровшийся, однако, со своими недугами и питавший воинские замыслы. Она, — женщина тридцати лет с лишком, из которых многие годы можно зачислить вдвое.

Страшная бурная семья этих Гонзага, с примесью крови всех европейских племен, частью германской, частью итальянской, испанской и греческой. Карл, отец Марии, был сыном Генриэтты Клэвской, внук Палеологов и племянник «Арденского вепря». «Быть может, ему бы и достался Византийский престол, — говорит герцог Омальский, — если бы он не замешкался во Франции, в войне против Ришелье». Упоминая о нем, один биограф говорить совершенно серьезно: (История Авэнского аббатства). «Огненный вихрь выступает на его коже при малейшем трении».

Это была порода людей предприимчивых, как немцы, страстных, романтичных и ловких, как итальянцы, коварных, как греки, задорных, как французы семнадцатого века, до Людовика XIV-гo. Пробыв в Италии до второй половины XVI века, довольствуясь маркизатом Мантуанским, семья де Гонзага в это время рассеялась: Людовик де Гонзага перешел Альпы и женился на Генриетте Неверской. В своем новом отечестве, Гонзаги тотчас расширили свои владения. Им достались герцогства Клэвское, Неверское и Рэтельское. Одно время, в эпоху Фронды, казалось как будто правление Францией было в их руках.

Новая королева до этого времени оправдывала свое происхождение. «Никто не имел так много скоро преходящих успехов, ведущих к падению», заметил про нее Таллеман. Восемнадцати лет она свела с ума несчастного Гастона Орлеанского, имевшего, впрочем, и другие увлечения, менее понятные, и задумавшего её похитить. Она бы, конечно, согласилась, если бы не Ришелье, заключивший её на время в Венсенскую башню. Туда, быть может, ей и были адресованы стихи, найденные мною в архивах Шантильи:

Je jure tos beaux yeux de vous garder ma foi,

Beaux yeux, mes clairs soleils, qui pour l’amour de moi

Furent longtemps couverts d’un si triste nuage.

Si toujours votre amour n’est mon sonverain biеn,

Le ciеl qui me promet plus d’un sceptre eu partage

Revoque sa promesse et ne me donne riеn.[*]

[*] — «Клянусь вашими чудными очами в моей верности вам навсегда… Чудные очи, ясное солнце, омраченные ради меня. Если я не получу вашей любви, моего высшего блага, то небо, обещающее мне не один скипетр, не исполнит своего обещания и не даст мне ничего»…

Стихи без имени, но с подписью в тексте.

Затем, в 1640 году, трагическое похождение Сен-Марса. Тайная любовь и заговор, переписка, перехваченная накануне казни, и апология Тадлемана: «Г. Легран её несколько раз навещал ночью, но об этом никто не говорил»… Все ли этим кончилось? Нет еще. Два года позднее на сцену является д’Аниен (Великий Кондэ будущего), и репутация Марии пострадала даже во мнении Тадлемана. На этот раз это её вовсе не смутило. Из угнетенной сироты она превратилась в опасную силу. По смерти своего отца, в 1637 г., присвоив себе львиную часть наследства, герцогство Невер, она предложила своим сестрам на выбор монастырь или нищету. Младшая, Бенедикта, избрала первый и умерла монахиней. Старшая, Анна, воспротивилась и обвенчалась с архиепископом, с этим сумасбродным де Гизом, как его называл один знаменитый историк. Она же принцесса Палатината, о которой Боссюэ упоминает в своей надгробной речи. До этого, однако, устроившись в своем великолепном отеле Невер, принцесса Мария занялась приготовлением Фронды, задобрив кардинала.

Она держала двор напротив другого двора, в это время мало интересного. Салон m-me де Рамбулье приходил в упадок. M-me де Лонгвиль оплакивала прекрасного Колиньи, убитого Гизом на дуэли, удалясь до будущего торжества в Мюнстер. Это второе наследство досталось «кабинету» принцессы Mapии. Там собирались «умники», и «главари» устраивали у нее свои совещания. Мазарини был этим очень озабочен.

Вдруг еще счастье! Польский король овдовел. По смерти его жены, Цецилии Австрийской, он вздумал её заменить королевой шведской Христиной, хотя ей было всего восемнадцать лет. Он обратился за советом к кардиналу. Сватовство было связано с разными политическими соображениями. Вступив в такой брак и обезопасившись со стороны Швеции, король мог воевать с турками, угрожавшими целостности его государства. Все это было прекрасно, но кардинал неодобрительно качал головой: "Зачем его величеству, королю польскому, искать себе жену так далеко? Разве мало принцесс во Франции?

— Не имеете ли вы в виду сестру короля? — робко спросил посланный короля, итальянец Ронкали.

— Что вы говорите!

Речь зашла о принцессах де Гиз и де Лонгвиль. Мазарини нашел решение: закрыть отель Невер, выпроводить принцессу Марию. Какое счастье! Промолчав о выборе невесты не первой свежести и немного зрелой, он позволил упомянуть о сестре короля, согласился отправить королю портрет принцесс Гиз и Лонгвиль, но поручил это дело маркизу де Брежи. Маркиза, знаменитая племянница Сомеза, «bel-esprit, жеманная и рано состарившаяся, но умевшая наряжаться», была одной из усердных посетительниц отеля герцогини Неверской. Маркиз был человек находчивый; он прежде всего повидался с королевскими астрологами. Всем было известно, что принцессе Марии было заранее предсказано по звездам обладание короной. Для неё это предсказание лучше оправдалось, чем для Гастона Орлеанского.

Да здравствует новая королева! Счастливый путь!

II.
Женская среда. — Красивые мордашки. — Там все поженятся. — Появление Марысеньки. — Семья д’Аркиен. — Замок Борд.

Ее сопровождал целый маленький двор, во главе жена маршала Гебриана, покорителя Эльзаса, и епископ Оранский, в качестве чрезвычайного посла, и посланницы. Затем целый рой молодых женщин, потом дам и фрейлин: Дезессар, де Ланжерон, д’Обинье, де Лез, де Майи Ласкарис, Женевьева, дочь герцогини де Круа и графа де Майи, её покровителя. Ее называли «маленькой герцогиней де Круа». Ей было лет 14 или 15 и она не имела ни копейки денег. Герцогиня Шомберг, урожденная Отфор («мать бедных», как её называли), снабдила её всем нужным на дорогу. Ее надеялись выдать замуж в Польше. По этому поводу, маркиз де Брежи, говоря о свите королевы, заметил в своих письмах: «Все хорошенькие мордашки и никаких забот о приданом. Новая королева взяла на себя все издержки, в полной уверенности, что по приезде в Польшу, она там будет „в золоте ходить“. Покойная королева переслала домой в несколько лет более четырех миллионов.

После Франции ни одно королевство не представляло столько „выгод“. Кроме того к свите присоединились дамы, сопровождавшая своих дочерей. Королева приняла их благосклонно. Де Брежи уверял, что ей было желательно и выгодно явиться в кругу хорошеньких мордашек, чтобы расстроить австрийские интриги, опиравшиеся в Варшаве преимущественно на влияние женщин. Экипажи с веселой молодежью тянулись по дороге в дальнюю столицу. Казалось, будто королева везет с собою целый пансион молодых девушек. Любопытные, встречавшие поезд по дороге, приметили в одном из экипажей, в числе провожатых, миловидное личико четырехлетней девочки. Еще не зачисленная в разряд невест, по молодости лет, она однако состояла в королевской свите. Зачем её везли? Кто её вез? Можно себе представить лукавые намеки и злые сплетни по этому поводу. Подтверждение и опровержение этих слухов я нашел даже в записках знаменитого Кондэ. Опровержение не трудно. Предположив даже, что принцесса Мария сохранила некоторые воспоминания о своем прошлом, совершенно неправдоподобно, чтобы она вздумала этим хвастаться в своем свадебном путешествии. Но как же так? Это тайна. Лишь только коснешься исторического лица, надо всегда ожидать встретить несколько вопросительных знаков без ответа. В будущем мы узнаем нечто большее о маленькой путешественнице. Эта девочка — „Она сама“; дочь бедных дворян, судьбой предназначенная к блестящей карьере, — героиня этого рассказа: Марысенька.

Её родители остались в Париже. Отец, Анри де ла Гранж д’Аркиен, гвардейский капитан в королевской армии, и мать Франсуаза де ла Шатр, обремененная многочисленным семейством, были потомками обедневших дворян, некогда владевших замком Борд, этой жемчужины всего Нивернэ. В одном из документов, найденных в этом замке, один веселый аббат так рассказывает о довольстве и изобилии прежних обитателей рыцарского жилища:

„В замке кушают четыре раза в день; каждый засыпает, когда угодно, и спит, где ему вздумается. Как я жалел, сударыня, что вас там не было. В каждой комнате имеются все необходимые удобства: судно, обитое бархатом, фаянсовый тазик и маленький столик для чтения. Маркиз поставил свое судно рядом с моим, и мы проводили весь день в этом очаровательном уголке“ [Письма аббата де Шолье, изданные в 1850 г. маркизом де Беранжэ].

Наступало время, когда, обитатели замка с гордостью могли показывать, „комнату короля“. На верхней части обширного камина — изображение польского орла, с распростертыми крыльями. Он сохранился и теперь, немного пострадав во время революции. На дверях сохранились рисунки, изображавшие Варшаву и Вислу. Король, великий Собесский, никогда не спал „в великолепной дубовой кровати с колоннами“, которую показывали еще сто лет тому назад, но его жена, королева д’Аркиен, провела здесь несколько ночей.

Ни она, ни её родные ничего этого не могли предвидеть.

В данное время этим замком владел какой-то дальний родственник семьи. Семья д’Аркиен незаметно прозябала в Париже, не зная куда девать своих дочерей.

Старшая предназначалась в монастырь. Взяв с собою младшую, Мария де Гонзага думала сделать доброе дело. Мать Марии когда-то была её гувернанткой, девочка обещала быть красивой; надеялись её со временем выдать замуж за сармата.

III.
По Голландии и Германии. — Данциг. — Неожиданность. — Остановка.

В свите на нее обращали мало внимания. Однако, доброй славе новой государыни предстояло еще пострадать в дороге от людского злословия.

По дороге в Варшаву ехали не спеша. Суровость зимы в связи со строгостью m-me Гальман, её гувернантки, могли навести маленькую д’Аркиен на мысль, что если путешествуя с королями, выгадаешь что-нибудь, то во всяком случае не время. Её нетерпение разделяли польские магнаты, явившиеся толпой в Данциг приветствовать королеву, при её въезде в страну. Они скучали и тратили деньги; но Мария де Гонзага не торопилась. Помимо других сведений, она по дороге узнала об удовольствиях, её ожидающих в новой столице. Золота будет вдоволь, это верно, но король вставал обыкновенно поздно, — после обеда, который ему подавали в постели, чем объясняется его ранняя тучность. Это обещало мало радости, и новая королева медлила, проезжая по немецким и фламандским городам, заранее предвкушая удовольствия верховной власти, связанной с исполнением обязанностей в будущем, но доставлявшей в настоящем одни развлечения. Она посвящала много времени переписке со своими друзьями в Париже, ожидавшими от неё подробностей о приеме, оказанном ей за границей. Она писала королеве, называя её своей сестрой, и кардиналу, стараясь ему внушить, что он немало выиграл, содействуя её возвышению. Она вела переписку со своим мужем по-итальянски — со времен королевы Бона Сфорца, матери последнего из Ягеллонов, при дворе говорили по-итальянски. Она ему послала одно за другим два письма, „довольно длинных и без ошибок, за исключением одной, орфографической“. Стараясь установить хорошие отношения с польскими магнатами, её провожавшими, изучала их трудный язык. Наконец, и прежде всего, она старалась утвердиться в политике, к которой всегда чувствовала большое влечение. Сразу заняв почетное место после того, как ей пришлось так долго обивать чужие пороги, она важничала и гордилась своим новым положением.

Все это требовало много времени. Целых два дня пришлось провести в Камбрэ, чтобы уверить губернатора в миролюбивых намерениях Франции и расположить в свою пользу население, враждебно настроенное против испанцев.

Четыре дня прожили в Брюсселе. Узнав о пребывании m-me де Шеврез в этом городе, Mapия воспользовалась этим случаем отомстить ей за личные обиды. Эта интриганка старалась уверить испанского министра и весь свет, что от неё самой зависело её возвращение в Париж, откуда ей сама королева нередко писала! Она тоже насмешливо отзывалась о красоте, которой увлекался великий король. „Пусть королева не думает, — писала она матери великого Кондэ, — что я слишком полна; если б я была на волосок тоньше, я бы оправдала мнение m-me де Шеврез, будто я страдаю чахоткой“. За этим следовало горькое размышление, которое не дурно запомнить современным феминисткам. Как ужасна взаимная ненависть женщин! Они готовы грызть друг друга. О Брюсселе и Голландии высокая путешественница не сохранила приятных воспоминаний. Принцесса Пфальцбургская, Генриетта Орлеанская, обращаясь к ней, подписалась: „Ваша страстно-преданная слуга и кузина“, требуя при этом „табурета“. Ей дали, конечно, почувствовать, что значит иметь дело с польской королевой и как следует к ней обращаться.

Да здравствует Германия и её почтительные бургомистры, которые падали ниц и палили из пушек при въезде королевы и выезде из каждого города. В ответ на их приветствия, ей приходилось нередко ошибаться, называя Fuhrman’oм изумленного магистра и Burgmeister’ом удивленного извозчика. Но она любезно извинялась, и все находили её очаровательной.

Действительно, она пленяла всех итальянской живостью, французской смелостью, пылкостью и самоуверенностью. Проезжая среди суровой зимы по самым неприветливым странам Европы, навстречу больному супругу, в ожидании ненадежной короны, в полудикой стране, она сияла и ликовала. Она восхищалась всем, даже „постоянными морозами, исправившими все дороги и длившимися неделю“. Однажды она весь день „ехала без маски, девять миль подряд, среди чудного соснового леса!“ Ей всё было нипочем. Она ничего не боялась. Её даже не пугали пушечные выстрелы, раздававшиеся не только в виде приветствия, но и под стенами какого-то злосчастного города, внезапно осаждённого. Она только смеялась, замечая: „Приходится ко всему привыкать“. И забавлялась, глядя на то, как зажигают фитили.

До Данцига пришлось ехать три месяца. Там Mapию встретила неожиданное препятствие, которое заинтересовало современных ей журналистов и вызвало шутливые намёки будущих историков. Анекдот остроумный, особенно в устах Г. Вандаля. Читатели Revue des deux Mondes его помнят [Мария де Гонзага в Варшаве. 1 февраля 1883 г.].

К сожалению, мне приходится его опровергнуть; добродетель Марии де Гонзага могла бы с ним примириться. В нем столько невероятного, но раз в нем можно найти некоторую достоверность, я не считаю себя в праве им не воспользоваться.

IV.
Странное приключение. — Месть рыцаря де Буа. — Дофин. — Судьба Марысеньки скомпрометирована. — История и легенда.

Король Владислав с таким же нетерпением ожидал приезда королевы, как и его магнаты, посланные к ней на встречу. Он даже не раз заявлял свое неудовольствие по поводу её промедления. И вдруг, прибыв в большой приморский город, Мария де Гонзага получила приглашение продлить там свое пребывание, — остановиться. Что бы это значило и что произошло?

Всем известно странное событие: тёмная интрига едва не изменила судьбу прекрасной принцессы и с ней заодно судьбу Марысеньки.

Mapия де Гонзага оставила за собой в Париже не одних только друзей. Рыцарь де Буа-Дофин, из знаменитого дома Лаваль, сын маркиза де Саблэ, вступивший недавно в брак с маркизой де Коален, имел повод на нее жаловаться. Отверженный поклонник m-me де Шуази, матери остроумного аббата, он объяснял свою неудачу советами новой королевы и задумал страшную месть.

В то время, как доверчивая супруга Владислава наслаждалась почестями германских бургомистров, курьер, посланный вслед за нею, опередил её в Варшаве, доставив королю письмо с доказательством виновности той, которую он призвал на престол.

Разве четырехлетний ребенок, которого она провезла с собой по всей Германии, не служит лучшим тому доказательством?

Можно себе представить негодование несчастного монарха и его смущение. Этим объясняется данцигский инцидент. Скорей отправить другого курьера навстречу недостойной супруге с запрещением въезда к королевство, которое она не должна считать своим.

Я всегда восхищаюсь, не удивляясь и не раздражаясь, богатством народного воображения, которое умеет украшать сухость исторических фактов, не искажая ее, но только исправляя тонкими штрихами. Мне бывает жаль разрушать эту работу. Два точных факта в этом мрачном недоразумении: отправка курьера из Парижа в Варшаву, в декабре, вслед за отъездом Марии де Гонзага, и некоторое волнение в польской столице, вызванное доставленным известием. Действительно, любимый министр и доверенный Владислава граф Денгоф, тотчас потребовал Г. де Брэжи „для совещания, чтобы предупредить слишком быстрое решение его высочества, по поводу известий, полученных из Парижа“.

Известий относившихся к прошлому принцессы Марии? Ну, хорошо, положим! Приданое принцессы — тут дело не в любви — назначено в 700,000 червонцев, выплачиваемых в рассрочку, из которых 600,000 дарованы королевой и должны быть выплачены наличными деньгами. Но до первого взноса Мазарини с карандашом в руках сделал расчет. Для отправки принцессы в Польшу, на её экипировку — на карету, платья, постель, разную мебель и пр., — требовались расходы. Говоря откровенно, „у неё ничего этого не было“, несмотря на внешнее великолепиe, которым славился отель де Невэр. Де Брэжи настапвал на том, чтобы расходов не жалели, с целью доказать богатство принцессы, в сравнены с нищенством её предшественницы принцессы Австрийской, которая не имела даже рубашки». На это — по меньшей мере 50,000 червонцев, «так как по заведенному обычаю всех стран подобные расходы причитаются за супругом». Другая статья. Согласно обычаю, принятому во всех странах, надо надеяться, что и король польский оправдает мнение, составленное в Париже о его пышности, богатством подарков, назначенных его невесте и её свите. Граф Денгоф, правда, привез кое-какие безделушки, и кардинал, получивший в дар серебряное блюдо, с изображением конного жандарма, весьма одобрил это приношение". Однако в публике было замечено некоторое разочарование, которое сочли нужным рассеять. Для этого поспешили заказать бриллиантовый крест, стоимостью в 200 000 ливров. Эту сумму, разумеется, следует вычесть из сумм приданого невесты и, следовательно, из первого денежного взноса. И этот взнос, таким образом, сокращенный, мог быть задержан вследствие прибытия в Париж племянника принцессы, воевавшего с испанцами и наложившего запрещение на имущество своей тетушки, в присутствии судебного пристава и пр. свидетелей. Таковы были известия в декабре 1645 г., угрожавшие «изменить» настроение его высочества короля польского и набросить тень на блеск его медового месяца. Все остальное — выдумки и игра воображения в области, где господствует строгое воздержание. Человек здравого ума, имеющий в своем распоряжении дипломатический кабинет, самый деятельный во всей Европе и наилучшим образом поставленный, — Владислав еще задолго до брака хорошо ознакомился с биографией своей будущей супруги, решив заранее забыть всё прошлое. У него имелись и другие отзывы, кроме доноса Буа-Дофина. Анна Австрийская, королева французская, еще до заключения контракта была поручительницей принцессы Марии, и еще тогда объявила «что она будет иметь повод жаловаться на короля польского, если он вообразит, что она предлагает ему жену, которую можно в чем либо упрекнуть». Она выдаёт принцессу Марго, как собственную дочь. Этими словами всё было сказано, и для Владислава было бы непростительно поднимать вопрос. Впрочем, он об этом никогда и не думал.

Но в таком случае, чем же объяснить приказ, отправленный в Данциг, правда, в весьма учтивых выражениях? Курьер, его доставивший, имел еще другое письмо, адресованное на имя королевы Франции, наполненное похвалами супруги, которую король надеялся принять из её рук.

Вот ключ к объяснению тайны.

V.
Разъяснение тайны. — Приключение г-жи де Гебриан. — Победа. — Занавес падает. — Подагра короля. — Марысенька стушевывается.

В это время, 12-го февраля 1645 г., Владислав намеревался лично ехать в Данциг навстречу своей супруге. Этот проект был отложен. Продолжая путь 20-го февраля, Mapия де Гонзага прибыла 7-го марта в замок Фаленты, в двух милях от столицы, и там снова подверглась карантину. Неделей позднее произошла встреча супругов в соборе св. Иоанна. Присутствующее были удивлены странной обстановкой церемонии. Король казался пригвожденным к своему креслу. Он сидел с мрачным лицом и блуждающим взором; не сказал ни слова новоприбывшей, и когда она стала перед ним на колени, не сделал ни малейшего движения, чтобы её поднять. Впрочем, он у неё ужинал вечером, вместе с своим братом, принцем Яном-Казимиром, и г-жой де Гебриан, но тотчас же вернулся в свои апартаменты. Та же холодность продолжалась несколько дней, несмотря на все старания m-me де Гебриан увенчать успехом свою миссию.

Лишь 8-го апреля ей удалось послать торжествующий бюллетень. В этот день она проводила короля в покои королевы и собственноручно задернула занавес.

Что же произошло за это время? Я готов извинить современных летописцев за их хитрые предположения, однако, обязан представить факты в их истинном свете. Ничего такого не произошло, что бы могло набросить тень на добрую славу новой королевы или нарушить согласие супругов, которое, по-видимому, окончательно установилось на другой день после великого события.

Все это время король страдал подагрой и только.

Что касается маленькой д’Аркиен, если она и не оставалась чуждой всем этим событиям, заставившим забыть о необходимом для неё отдыхе, её по крайней мере оставили в покой. Никто кроме m-me Гальман ею не занимался, и вскоре она скрылась в одном из обширных помещений варшавского дворца. Там ей пришлось жить в тени, незаметно, обучаясь польскому языку и местным обычаям. Там же она получила свое наименование, — ласкательное имя, занесенное в историю, обрисовывающее её внутренний облик и в то же время её историческую роль, пока еще не выдвигавшую её из ряда простой любимицы.

Одиннадцать лет должны были быть пройдены, прежде чем она заняла первенствующее место среди польского общества и на мировой сцене.

ГЛАВА II. Французский двор в Варшаве.

I.
Воспитание Марысеньки. — Догадки. — Варшавский двор. — Приезд Марии де Гонзага в нем вызывает переворот. — Франция против Австрии. — Франция торжествует. — Маркиз де Брэжи задает тон. — Легкомыслие и испорченность. — "Маленькая герцогиня защищается. — Первый прием Марии де Гонзага. — Неудачное начало.

Нам очень мало известно о жизни и воспитании ученицы m-me Гальман за первым одиннадцать лет её пребывания в Варшаве, также как и о её знакомствах, о её умственном и нравственном развитии и о её первых успехах в свете. Об этом мы можем составить себе приблизительное понятие, вспомнив ту среду, к которой относится эта малоизвестная страница истории.

Строгостью нравов эта среда не отличалась. По своему темпераменту и привычкам Владислав напоминал отчасти своего соседа, любителя женщин.

Девица д’Экенберг, официальная фаворитка, бывшая фрейлина покойной королевы, занимала в это время должность наставницы шестилетнего наследника; рядом с этим, — «бесчисленные похождения». Однажды, по словам маркиза де Брэжи, его высочество «изволив купаться в дамском обществе», возвратился больной. Прибытие новой королевы произвело целый переворот во дворце и в легкомысленной среде его обитателей, но всё осталось по старому. Дело ограничилось переменой лиц и приемов.

Двор, обреченный периодическому вторжению чужеземных влияний, нередко подвергался подобным переменам, благодаря низкому уровню своего развитая и особой восприимчивости. .

Обращаясь, как растение к солнцу, к западным очагам тепла и света утонченной цивилизации, этот двор отражал на себе веками лучи света, от них исходящие. Испытав итальянское влияние при Ягеллонах, благодаря Сфорца, и французское при Генрихе Валуа, двор подчинился за последнее время немецкому влиянию. Внезапное французское вторжение вызвало смятение, борьбу и отчаянное сопротивление. Девица Экенберг не намерена была уступать занимаемое ею положение. Графине Магни, жене бывшего министра австрийского императора, перешедшего на службу Польши, удалось занять выдающееся положение в лагере «нападающих».

В звании статс-дамы новой королевы она старалась заслужить её расположение «различными услугами». Mapия де Гонзага тем не менее ей не доверяла, но удалить её ей не удавалось. Одно время успехи новоприбывших находились в опасности, возник вопрос о необходимости удалить всех, находившихся в услужении королевы; но это оказалось ложной тревогой; французы торжествовали. Де Брэжи задавал тон в Варшаве, как позднее в Стокгольме, где шведские сенаторы начинали опасаться за добродетель своей королевы. Записки, Г. Ф. Массона, дают по этому поводу любопытные подробности.

В данную минуту молодой и живой посланник — лет тридцати — довольствовался обществом m-me Дэзессар, дочери ремесленника, выданной за дворянина; её успехи возбуждали ревность m-me Д’Обиньи, итальянки, бывшей замужем за хитрым нормандцем. Женское соревнование, темные интриги и низкие доносы. Увлеченный примером, король избрал сперва m-me де Гебриан, племянницу статс-дамы, и та не оказала ему сильного сопротивления. Затем он ухаживал за маленькой «герцогиней де Круа»; от неё он узнал, что значит находчивость умной парижанки. Забрав себе в голову, что её прислали в Польшу, чтобы составить партию, она не желает себя компрометировать.

— Ваше высочество, по-видимому, делает мне честь говорить со мною по-польски; к сожалению, я этого языка еще не понимаю.

— Вот как! Однако, мне показалось, не так давно, что вы все понимали, беседуя с г. Красинским.

— Г. Красинский не король. Надо быть королевой, чтоб понимать королей. Если ваше высочество согласно, я попрошу королеву объяснить мне смысл ваших слов.

Учтивость стала тоньше, разврат более изысканным, но жажда удовольствия и наслаждений возросла. Днем — любовные записки; вечером — вздохи и тайные свидания. Танцы и ужины… Хотя королева, немного ожиревшая и разочарованная, озабоченная другими вопросами, сама и не участвовала в веселом хороводе, она тем не менее служила его представительницей. Любовь и удовольствие заняли много время в её жизни. Некрасивая, судя по портретами, лишенная прелести, даже в первой молодости, с правильными, но жесткими чертами лица, с властным выражением рта и с общим видом силы и непреклонной воли, она тем не менее умела очаровать всех, кто к ней приближался. Нечто в роде магнетизма, какая-то необъяснимая притягательная сила — тот огненный вихрь, о котором упоминал летописец — исходил от неё. Люди смелые, испытанные на войне, забывали для неё свою честь, как напр. маркиз де Жевр, который в 1643 г. бросил свой лагерь, чтобы следовать за ней, и потерял Рокруа. Весьма сдержанная, с холодным темпераментом, она была одарена пылким воображением и знала одну преобладающую страсть — честолюбие. Она была неверующая, вопреки своей запоздалой покорности (1643) строгому началу аббата С. Сиран и затворникам Порт-Рояля. Впрочем она скоро отреклась от новоприобретенного янсенизма, так как в Польше преобладали иезуиты. С душою тревожной, одновременно доверчивой и смелой, она скоро возвратилась к своей привычке заниматься, чем ей нравилось, и природной любознательности, снова принялась изучать астрологию, прилагая свои старания к великому делу, о чем свидетельствуют кипы документов, хранящееся в Шантильи.

Она не сразу нашла приложение своему честолюбию, своей страсти к политике и блестящим дарованиям, которыми владела. И не потому, что еще не осмотрелась и не освоилась с новой средой, её окружавшей. Напротив того, она с первого же дня почувствовала себя в Варшаве, как у себя дома, уверяя, что страна «прекрасна» и она «предназначена ею управлять, над нею царствовать». Но политика, которую она стала проводить, напоминала о своем происхождении узкими взглядами и порочной атмосферой, которыми судьба до тех пор сковывала гениальную натуру Марии. Атмосфера куртизанок и соответствующее горизонты. Она не сумела ни помогать своему мужу, ни понять его.

Ни посещения известных «бань», ни прелести армянки, утешавшей короля после его неудачи с «маленькой герцогиней», ни очарования пленительной «незнакомки», «игравшей на лютне и распевавшей веселые песни», возбудившей ревность его законной супруги, — ничто не отклонило короля от той цели, которую он преследовал, обратившись со своим сватовством сначала в Стокгольм, а затем в Париж. Собесский решительно и неуклонно готовился к войне. Он думал об этом день и ночь; требуя войны во что бы то ни стало. Ради чего? Чтоб утвердить свои владения. С турками, извне, еще, пожалуй, можно было примириться; но двойная и более близкая опасность угрожала внутри самого государства: в столице грозные сеймы, непокорное дворянство, создавшее условия невозможные для правительства; на окраинах государства — турки, Москва в союзе со своевольными казаками Украины, впереди народные мятежи наготове. С одной стороны — анархия, с другой — гайдамачина. Один спасительный исход: вдвойне, в применении разрушительных стремлений, в возрождении королевского авторитета, благодаря суровой дисциплине лагерной жизни.

Во Франции так хорошо понимали положение Владислава, что соглашались оказать поддержку его замыслам. Маркиз де Брэжи получил точные приказы в этом направлении. Вдруг кардинал узнал, к своему изумлению, что новая королева — его креатура — действовала ему наперекор. Сторонники королевы, собрав сейм, сговорились помешать королю, и это им удалось.

Кардинал поднял вопль:

«Когда я вспоминаю, что в день своей свадьбы, отобедав с королем, она сделала мне честь навестить меня и заявить во всеуслышание, что явилась ко мне, чтоб показать мне корону, которую получила при моем содействии!»

Г. де Брэжи вспылил, упоминая о неблагодарности и о «преступной независимости».

Ответ вскоре последовал:

«Если вы это сказали в качестве посланника, я вам отвечу, как королева, что я никогда не воображала быть в зависимости от какой бы то ни было короны».

И в конце концов, все проекты и приготовления короля остались без последствий.

Почему? Потому, что война, поглощая деньги, могла затронуть приданое королевы, так как король принуждал свою супругу совершить усиленный заём. В случае успеха воинственного короля, владения королевы могли пострадать. Рядом с этим, набеги турок, казаков, распадение королевства и уничтожение династии, — всё казалось безделицей. И доклад от 10-го декабря 1646 г., доставленный Мазарини, торжественно возвещал:

«Сейм распущен… Проекты короля относительно войны весьма встревожили республику. Если бы он не отказался от своих намерений, никогда бы мои дела не кончились. Я переговорила с представителями сейма утром и в два часа все голоса единодушно были на моей стороне. Мне назначили ренту в 400,000 ливров… Не считая доходов по мере надобности… Трудно себе представить, какая прекрасная вещь партии в этом государстве».

Mapия де Гонзага, первой половины царствования, вся в этих словах. В этом выразилась нравственная и политическая сторона той школы, которую прошла Марысенька, её воспитанница, где она получила первые уроки. Позднее она, быть может, заимствовала нечто лучшее из того же источника; но первые уроки оставили неизгладимый отпечаток.

II.
Смерть короля Владислава. — Болезнь королевы. — Заочное избрание и венчание. — Новый король. — Прошлое Яна-Казимира.

Чтобы сохранить за собою в летописях своего нового отечества нисколько страниц наиболее блестящих и занять места в золотой книге наиболее славных её воспоминаний, Mapия де Гонзага должна была пройти школу, способную опошлить и развратить некоторых, но возвышающую, облагораживающую и преображающую людей, сильных духом и богато одаренных от природы, подобных королеве. Из числа тех испытаний, которым судьба подвергает своих избранников, Mapия до замужества успела ознакомиться лишь е наименьшими: с обычными денежными затруднениями и мелкими уколами самолюбия; но на неприступных вершинах, где судьбы людей колеблются над глубокой бездной, ей предстояло подвергаться суровым и трагическим испытаниям.

Менее двух лет после её приезда в Варшаву, 9-го августа 1647 г., колокола древнего собора, радостно приветствовавшие её при её въезде, снова загудели: раздался похоронный звон, возвещавший о смерти ребенка, последней и хрупкой ветви отцветшего ствола.

Владислав лишился потомства, корона осталась без наследника.

Никакой надежды на материнство не было для королевы, и никакой уверенности в будущем. Король, здоровье которого сильно пострадало от неудач, поразивших его честолюбие, не в силах был вынести последнего удара; он занемог и умер. 20-го мая следующего года, вновь раздался погребальный звон: Мария де Гонзага овдовела.

Кому достанется престол? Дело должно было решиться всеобщей подачей голосов. В этой стране выборного королевства слово было за сеймом. Два кандидата имелись налицо: братья умершего короля, один епископ, другой иезуит. Епископ — наперекор избирательным проискам — имел за себя партию военных. Рим стоял за иезуита. И тот и другой могли бы рассчитывать на поддержку вдовствующей королевы, под условием действия с нею заодно, если бы она могла с ними сговориться, принимать участие в борьбе и применять свои средства в качестве ученицы Ришелье и Мазарини. Но она не в состоянии была этого сделать! На другой день после катастрофы она слегла, пораженная, в свою очередь, первыми роковыми ударами; находясь при смерти, утратив голос и сознание, оставленная докторами. Её судьбу можно было считать поконченной, но она лишь начиналась. Только теперь должна была явиться «Великая королева», о которой возвещали астрологи, гадая по звездам. Когда она пришла в себя и в ней пробудилась надежда новой жизни, она узнала, что для Польши нашёлся новый король, а для неё новый супруг. Рим и иезуиты одержали верх. Но наряду с другими обязательствами, избраннику было предложено жениться на вдове. Таким образом приходилось содержать одной королевой меньше, и являлась надежда на новое избрание. Новая чета останется бездетной, на это рассчитывали заранее.

Королева, по расчету, и благодаря своему возрасту, примирилась с этим решением. Избраннику — Яну Казимиру было не более сорока лет. Странный от природы, причудливый, неуравновешенный, склонный к крайностям, как бы раздвоенный между стремлением к аскетизму и к честолюбивым замыслам, он отличался блестящими дарованиями, смелостью и гибкостью ума, некоторым благородством, но был ленив, легко впадал в уныние, изнемогал; при этом нрав имел буйный, вспыльчивый, быстро переходил от крайнего высокомерия к чрезмерному смирению. Неврастеник-дегенерат — так бы его назвали в наше время. Он был также большой любитель прекрасного пола и неутомимый искатель приключений. В его характере не было ничего свойственного южанину, каким он был по матери Констанции Австрийской, сестре Фердинанда II. По отцу же, Сигизмунду III, он был северянин.

Двадцати одного года он начал свое военное поприще, отличившись под стенами Смоленска, но заболел, не будучи в состоянии переносить суровость зимнего похода. По выздоровлении он задумал жениться без согласия своих воспитателей, мечтал о княжне Радзивилл, получил отказ и оскорбленный поступил на службу императора против Франции. Ничем не отличившись, он вернулся в Польшу, где предполагал жениться на фрейлине своей невестки, затем исчез и вновь появился во Франции. Здесь он был арестован по подозрению в шпионстве в пользу Испании. Едва не встретившись со своею будущей подругой в Венсенском замке, где ему пришлось просидеть около двух лет, после краткого пребывания в Польше, за которым следовало новое исчезновение, он появился в Notre Dame de Lorette и там постригся в монахи. Таким образом он поступил в иезуиты, удивляя Европу своим благочестием и своим отречением от земных благ, подавая пример смирения своим новым товарищам, до того дня, когда его брат, с трудом освободив его из тюрьмы, узнал от курьера, прибывшего в Варшаву, что иезуит намерен променять черную рясу на красную манию.

Ему дали звание кардинала, что ему не помешало вернуться в Польшу в рыцарских доспехах, со шпагой на боку, уверяя всех, что его нога никогда не будет в Риме, где за ним не хотели признать титул королевского высочества. За это время он убедился, что воздержание, возлагаемое на него новым положением, ему не по силам. В то же время, ухаживая за одной из «хорошеньких» придворных Марии де Гонзага, он влюбился в сестру короля, увидав её мельком, при выходе из Венсенской тюрьмы. Примирившись с отказом, он сделал одно важное открытие, побудившее его остаться в Варшаве. Он узнал, что дни короля Владислава сочтены.

III.
Дни испытаний. — Шведское нашествие. — Превращение Марии де Гонзага. — Великая Королева. — Польша спасена ею. — Мы снова встречаем Марысеньку.

Heтрудно себе представить, чем был варшавский двор при подобном государе и какое направление приняло воспитание Марысеньки. Однако, любовные похождения и веселье не могли так долго продолжаться.

Настали годы отчаянной борьбы против казаков, предугаданные Владиславом. Затем великий разгром, заранее предвозвещенный: шведское нашествие, осада столицы, занятие страны неприятелем; рассеяние всего двора, бегство короля и королевы, преследование неумолимым врагом. Наконец, преследование кончилось, шведы удалились; но тут произошло новое нашествие: все соседи — трансильванцы, татары, прусаки — сбежались делить добычу.

Чем сумела стать Мария де Гонзага в эти дни бедствий, что ей удалось совершить для своего престола и для своего нового отечества — об этом Польша не умолчала. Быть может, она даже преувеличила свою благодарность. Трогательная легенда сохранилась об одном из героев этой ужасной войны. Двадцать раз пораженный насмерть шведами, он остаётся жив, несмотря на свои раны. Весь изувеченный, с пронзенным сердцем, он остался жив; при первом звуке польского валторна он встал и возвратился в ряды.

Мария де Гонзага не воскресила этого солдата, в котором народное воображение видело символ истерзанной страны, переживающей свои страдания. Но это она отчаянно трубила в рог, призывая садиться на коней, до той поры, когда настало время геройского возмездия — она, и никто иной кроме неё.

Она нашла смелых сподвижников в сынах Польши, достойных её недавнего прошлого; Потоцкий, Любомирский, Чарнецкий более других, суровый воин, который говорит, упоминая о территориальных богатствах страны, о солончаках, источниках богатства Любомирского и о своих ранах: «Я обязан тем, чем я стал, не хлебу, не соли, но тому, что меня заставило страдать». Я уверен, что без королевы они бы не справились со своей задачей. Без неё Ян Казимир отступил бы первый, и страна ринулась бы за ними в бездну. Мария де Гонзага ни на минуту не теряла голову, отстаивая каждый клочок земли, цепляясь за края бездны, падая двадцать раз и вновь вставая.

Под стенами Варшавы она велела отпрячь лошадей своего экипажа, чтоб увезти в безопасное место несколько пушек, и сидя на барабане наблюдала за стрельбой батареи. По дороге в Данциг, в сопровождении храброго Чарнецкого и нескольких эскадронов, она услышала грохот перестрелки.

— Это Потоцкий нападает на шведов; бегите ему на помощь!

— Но ваше высочество?!..

— Я сумею защищаться одна, если надо!

Г. Корзон упрекает её в том, что она не выиграла битвы под Варшавой. Он негодует на Польшу за то, что француженку допустили принять участие в деде общего спасения, и ставит в упрек величайшему польскому историку нашего времени Шуйскому, признание этого факта.

Не признавая за ней никаких политических талантов, он приводит мнение одного французского министра и посланника (де Лмнн и епископа безьерского Вонзи), которые сравнивали её с Катериной Медичи. Аргументы г. Корзона все в том же роде, и после Шуйского я готов подтвердить, что это сходство, более или менее близкое, жены Яна Казимира с женою Генриха II, оказало в данное время немалую услугу стране, которая её усыновила. Соединив дворянство, вооружив народ, воспользовавшись духовенством и помощью, предлагаемой извне, Mapия де Гонзага доказала смелость и находчивость вне всякого сомнения. Каково бы ни было мнение г. Корзона, я не вижу необходимости в этом сомневаться ради прославления Польши. Мария вела переговоры с Францией, с Австрией, с Бранденбургом, наблюдая одновременно за военными действиями и присутствуя на дипломатических совещаниях. Она вносила воодушевление в борьбу, вдохновляла мужеством раненого солдата, отказывавшегося умирать.

В одном из этих передвижений, к концу 1656 г., мы снова встречаем нашу Марысеньку в числе её свиты.

ГЛАВА III. Первый брак Марысеньки.

I.
Марысеньке пятнадцать лет. — Еще не замужем. — Обойденный поклонник. — Собесский. — Обручение. — Граф Замойский. Физический и нравственный облик невесты. — Обличительный документ. — Хроника бенедиктинского монастыря. — Трудно наполняемая ванна. — Обвинительный акт.

Покинув Силезию, где она вынуждена была скрываться вместе с своим мужем, Мария де Гонзага возвратилась в Польшу в первых числах июля 1656 г. Оставив большую часть своей свиты в Глогау, под покровительством императора, она взяла с собою шесть девушек и трех фрейлин: двух полек, девиц Радзивилл и Пиотровскую, и одну француженку — девицу Д’Аркиен.

Ученице m-me Гальман теперь исполнилось пятнадцать лет; но в физическом, как и в нравственном отношении она была чрезвычайно развита для своих лет. Она быстро развилась в искусственной атмосфере двора. По своей красоте и уму она оправдала общие ожидания и приобрела некоторую известность. Благодаря раннему расцвету её положение при дворе изменилось. Из простой любимицы, она перешла в разряд фаворитки и почти приёмной дочери. Говорили, что королева имеет на неё некоторые виды. Это, вероятно, отчасти помешало Марысеньке последовать примеру своих предшественниц на пути всеобщих надежд, составив блестящую партию. «Маленькая герцогиня», отказав пану Красинскому, вышла за богатого магната Христофора Паца, ливонского канцлера; Красинский утешился, взяв себе в жены девицу де Ланжерон, доставившую ему владение палатинатом Плоцким; девица де Лез покорила другого Паца. Марысенька имела немало поклонников; один из них между прочим, представившийся годом раньше, произвел некоторое впечатление. Но за ним было только имя, получившее известность не так давно, красивая наружность и надежды в будущем. Его звали Собесский. Но этого было недостаточно. Марысенька должна была заключить брак с человеком, уже занимающим известное положение в стране, который бы мог своими связями и своим влиянием оказать важные услуги, подчиняясь, как следовало ожидать, влиянию своей жены, которая в свою очередь повиновалась бы воле своей высокой покровительницы.

Прошел еще год, так как Мария де Гонзага не имела времени заняться осуществлением своих проектов с этой стороны.

Наконец в октябре 1656 года, во время пребывания королевы в Водборже, на западной границе королевства, где она выжидала событий, которые, по-видимому, увенчаются успехом. Там сказано:

«Граф Подлодовский, первый камергер князя Замойского, отправляясь к королю, привез от имени князя крест, украшенный пятью крупными бриллиантами, ценою в 12 000 фр., предназначаемый в дар m-lle д’Аркиэн, королевской фрейлине, в которую он страстно влюблен».

Этому ценному подарку должен был предшествовать официальный сговор; но так как война продолжалась, а жених служил в армии, то свадьба была отложена до более мирного времени.

Среди польской аристократии, князья Замойские занимали первое место. Важная историческая заметка: менее ста лет тому назад, один из князей Замойских, так сказать, собственноручно, возвел на престол основателя династии, в то время царствующей — Сигизмунда Ваза, — одержав победу над его врагом Максимилианом Австрийским и взяв последнего в плен. Громадное состояние семьи, не задолго перед тем еще увеличилось, благодаря браку представителя этого дома с наследницей герцогов Острожских. Будущий супруг Марысеньки, последний потомок этого дома, на этом основании присвоил себе титул, которым никто из семьи Замойских до него не пользовался, а именно, звание герцога Острожского и князя Замойского. Занимая в это время, среди сложной иерархии сановников и защитников престола лишь скромную должность кравчего, он мог, благодаря своему происхождению и своему богатству рассчитывать на самую блестящую карьеру. Ленивому и благодушному от природы, дорожившему всего более своим спокойствием, ему недоставало одного: чтоб им кто либо руководил. Как человек испорченный грубым развратом, привыкший пьянствовать, он в свои тридцать лет, не обещал быть примерным мужем. Но говорили, что «он влюблен как кот». В виде свадебного подарка он предлагал "хорошенькой француженке 100 000 червонных наличных денег; 12 000 на её личные расходы; 4000 ренты по закладной с одного из своих поместьев, обещая и «еще более того по заключении брака». Всего иметь трудно, а заинтересованная в этом деле особа довольствовалась и этим жребием.

По словам одного биографа короля Яна Казимира, Марысенька имела соперницу в лице другой фрейлины королевы, девицы Шенфельд, немецкого происхождения, находившейся под покровительством короля. Мария де Гонзага, находя, что он ей слишком угождает, выдвинула свою воспитанницу; Замойский повиновался, и Марысенька восторжествовала.

По словам очевидцев, она была необыкновенно хороша, отличаясь необычайно-правильной и своеобразной красотой: овал лица немного удлиненный, с тонким очертанием рта и немного насмешливым выражением; нос с горбинкой, разрез глаз продолговатый, в виде миндалин, тонкий и гибкий стан («худа, как палка», — говорили завистницы); непринужденность и мягкость движений придавали ей особую прелесть. Что касается всего остального, в особенности, в виду трудности воссоздания психологии женской души, я предлагаю читателю документы, служащие некоторым образом указанием.

Перенесемся в Познань, куда отправилась королева для переговоров с курфюрстом Бранденбургским. Так как в городе не было замка для её приема, то её высочество поместилась в монастыре, распределив свою свиту по другим монастырям. Польские монастыри долгое время сохраняли характер общий в древнее время всем религиозным учреждениям в Европе: а именно: гостеприимство. Они служили приютами странствующим, создавая таким образом центры не только общественной, но и светской жизни. Все предпочитали останавливаться в монастырях, избегая гостиниц, менее удобных и менее приличных. Расходы на содержание уплачивались приношениями и благотворительными учреждениями. М-llе д’Аркиен пришлось поместиться в монастыре сестер бенедиктинок. Благодаря хронике, неожиданно чудесным образом сохранившейся и еще неизданной [В библиотеке Рачинского], мы узнаем, какое впечатление произвела хорошенькая посетительница в этой суровой среде, и в то же время, какую пользу воспитанница Марии де Гонзага извлекла из наставлений, внушений и противоречивых примеров (легкомыслия и героизма) той среды, где развился и образовался её характер.

«М-llе Д’Аркиен прибыла в наш монастырь незадолго до Рождества. Среди других фрейлин королевы она занимала первое место. Наша настоятельница сама уступила ей свою маленькую келью, и это причинило ей столько беспокойства, что пришлось обратиться к врачу её высочества»…

Эта характерная и неприятная черта доказывает в молодой особе пренебрежение к спокойствию других и готовность жертвовать им в собственную пользу. Снисходительная монахиня на этом не настаивает, имея в виду другие, более существенные обвинения.

«Поведение этой молодой особы не могло служить примером для других. Приходилось ночью допускать к ней её доктора… Она принимала у себя много сенаторов, которые своими частыми посещениями доставляли беспокойство…»

Чтоб представить дело в настоящем свете, я должен заметить, что звание сенатора в то время в Польше нисколько не соответствовало представлениям о тех нравственных и физических свойствах, с которыми оно связано в настоящее время. Всякий, принадлежавший к местной аристократ, мог надеяться переступить порог почтенного собрания в возрасте весьма отдаленном от пределов, удерживающих в наши дни честолюбцев на пороге Люксембургского дворца.

«Они (эти сенаторы — боюсь признаться — все веселые разбитные молодые люди) без всяких опасений проходили через храм, направляясь к ней… От их навязчивости не было отбоя»…

Это ещё не всё. Поведав нам, что стеснительная иностранка привезла с собой многочисленную прислугу, между прочим гувернантку (m-llе Гальман, быть может — в новой роли), и что ей подавали кушанье с королевского стола, доказывая тем её высокое положение при дворе, добрая сестра наконец высказывает свое последнее обвинение. Благочестивой рукой, дрожащей от волнения, она начертала настоящий обвинительный акт.

« …И так как она часто принимала ванну, а воды в монастыре не было (неожиданное открытие даже для польского монастыря ХVII века), рабочие, из мужчин, должны были приносить воду»…

Это всё, но этого достаточно. Как бы ни был слаб рисунок, перед нами является точная и верная картина. Необычайная заботливость о личном удовлетворении, без малейшего внимания к другим. «Мне хорошо, вам плохо — тем хуже для вас».

Известная общительность, вместе с чрезмерной вольностью в обращении и полным презрением к чужому мнению. Чрезвычайная заботливость о собственной особе. В общем — культ своего личного я, всепоглощающей, требовательный и категорический, как всякая религия; при этом самовластие, не допускающее противоречий, не признающее препятствий, готовое поднять на ноги весь монастырь, чтоб наполнить ванну; черствость сердца, дозволяющая идти прямо к цели, устраняя возможность уступки или компромисса.

Нам придется позднее дополнить эту картину несколькими штрихами, и это будет не трудно. С этого момента Марысенька вступает в область истории, и немногие из числа женщин оставили за собою такое отчетливое воспоминание. Могло казаться, что она преднамеренно желала показать себя потомству в самых многообразных видах и положениях. Её личная переписка, сохранившаяся по большей части с этого времени, дает богатый материал. Но для основных и характерных черт её нравственной физиономии ни один из документов, которые я намерен представить, не прибавил ничего к краткому и точному описанию, данному о ней смиренной сестрой бенедиктинкой.

II.
Брак. — Осада Замостья. — Достоинства супруга- — Героический разговор с королем шведским. — Недостатки супруга. — Всеобщее разочарование. — Мария де Гонзага, сознает свою ошибку. — Марысенька скучает.

Бракосочетание происходило в марте следующего года.

Брак был заключен в Варшаве после торжественного обручения. Королева, восседая на троне, возложила на прекрасное чело своей воспитанницы великолепную диадему из алмазов, преподнесенную ей в дар её женихом.

Свадебная церемония отличалась необыкновенной пышностью. Невесту одевали в покоях королевы; на туалетном столике красовались подарки будущего супруга, так называемые «озера любви», из крупного жемчуга. Блестящий кортеж сопровождал невесту до церкви, где присутствовали сотня «гайдуков», сотня разных слуг, восемнадцать пажей и шесть трубачей, принадлежавших Замойскому. На свадебном пиру, за здравие молодой было выпито около 300 бочек венгерского вина. Наконец, их польские высочества лично проводили новобрачных до самого замка.

Но Марии де Гонзага вскоре пришлось пожалеть о своем выборе, и Марысенька разделяла это разочарование.

Князь (Марысенька никогда иначе не называла своего мужа) имел некоторые достоинства. Он доказал свою храбрость на войне, победоносно выдержал осаду в Замостье, последняя закончилась гомерическим разговором с осаждающим, который был никто иной, как король шведский. После двухсот пушечных выстрелов, обращенных против города, король, желая пощадить могущественного «магната», отправил к нему парламентера с почетным предложением, сдать крепость на выгодных условиях.

— Прошу его высочество не беспокоиться — убита всего одна свинья. Его высочество может продолжать, это меня нисколько не тревожит.

Шведский парламентер был заменен другим — польским, — графом Сапегой, союзником короля, рассчитывавшего на его красноречие.

Замойский отказался его впустить:

— Я изменников не терплю, — был ответ.

Вился третий парламентеру встретивший снова насмешливый ответ:

— Понимаю, в чем дело, — сказал Замойский, — его высочество скучает. Я ему пошлю моих скрипачей.

Наконец, утомленный войной, не видя особой надобности в этой крепости, опасаясь приближения неприятельских войск, король решил удалиться. По крайней мере он пытался найти свободный выход по дороге, окаймлявшей крепость для сокращения пути. Замойский не соглашался. Эта дорога была ему нужна для его прогулок; дело было на маслянице, он думал повеселиться и не терпел противоречий. Его и без того довольно потревожили. Королю пришлось удалиться, следуя по более дальнему пути.

С точки зрения военных способностей, Замойский был плохой солдат. В походе его товарищи старались его избегать, как на охоте избегают плохого стрелка. Зато в мирное время он вознаграждал себя в качестве весельчака, хорошего собутыльника, щедрого и широко гостеприимного. Все это, создавая ему некоторого рода популярность, не могло удовлетворить ни Марысеньку, ни её высокую покровительницу. Не говоря о том, что он пил чрезмерно и страдал подагрой, чем он мало выигрывал в качестве супруга, все убедились наконец, что от него пользы не добьешься в политическом отношении. Напрасно ему обещали княжество Сандомирское; он продолжать пить, нисколько не заботясь об управлении своей страной. Все более и более отдаваясь своим небрежным привычкам, он предоставлял друзьям даже управление своим домом.

Итак Мария де Гонзага досадовала, а её воспитанница скучала. Ни богатства почти царственной обстановки, ни радости материнства, так как она имела один за другим троих детей, не могли примирить Марысеньку с мыслью, что она стала женою человека, не имевшего никаких княжеских достоинств, кроме имени и богатства, пьяного как кабатчик, грубого как конюх, и не способного оценить её достоинства, как женщины. Её дети, плод неудачного брака, рождались слабыми, болезненными и вскоре умирали. Марысенька их всех похоронила друг за другом; опечаленная и возмущенная безобразными сценами пьянства, она горевала, считая замок настоящей тюрьмой.

III.
Новые заботы королевы. — «Великое дело». — Франция и Польша. — Восходящее светило великого короля. — В поисках за сотрудником. — Замойский скрывается. — В поисках за наместником. — По следам. — Кольцо переходит в другие руки. — Возвращение Собесского на сцену.

Она старалась рассеяться многократными поездками в Варшаву, где её беспрерывные посещения вызывали чувство всеобщего сожаления. После недавних испытаний жизнь при дворе вновь оживилась с обычными развлечениями и интригами, в которых Замойский не принимал никакого участия.

Освободившись от забот, ещё так недавно её удручавших, оградив свою корону и целость своего королевства, королева снова отдалась увлечению, постоянно в ней возраставшему: разным соображениям высшей политики. Подчиняясь своему пылкому воображению, находчивости своего ума и неутомимой энергии, она замышляла «большое дело» и страстно ему отдавалась в надежде, что оно со временем увлечет всю страну и половину Европы.

Для этого «великого дела», требовавшего трудно достижимого содействия, неоценимые услуги могла оказать молодая и красивая женщина, уже посвященная во все тайны управления совестью и волею окружающих. Замойский служил всему помехой, отказываясь сопровождать свою супругу в столицу и требуя её возвращения. Это супружество решительно нелепо. Но как помочь? К тому же Марысеньке одной задача была не по силам. Ей надо стоять рядом с человеком, не похожим на Замойского.

Внезапно блестящая мысль озарила Марию де Гонзага.

Некоторые слухи, разные сведения, полученные ею после пребывания прекрасной княгини в Варшаве, кольцо, исчезнувшее с её руки и появившееся на руке одного блестящего молодого человека, навели её на след, по которому она не замедлила дойти до весьма интересных и утешительных открытий. За всем этим скрывался человек, который, не вступая в брак с Марысенькой, подчинился её влиянию и казался, по-видимому, способным служить «великому делу», — сделаться, так сказать, столпом, предполагаемого здания. Слава его, как воина, уже прославившегося на поле битвы, возрастала с каждым днем в войске и в народе. Не удастся ли ему занять на шахматной доске политики место, которое просмотрел другой? Королева считала его способным стать на первое место; она не ошибалась. Это и был Собесский.

Что касается «великого дела», я постараюсь объяснить, как можно кратче, в чем оно состояло, не боясь слишком наскучить французским читателям, так как мне придется посвятить главу истории их страны, имеющую не малый интерес.

Вековые отношения между моей родной страной и моим приемным отечеством велись с различным успехом, были удачны и неудачны, доходя до полного равнодушия и забвения. Они никогда не заслуживали большего внимания как во второй половине ХVII века, когда восходящее светило великого короля как бы стремилось слить воедино судьбу обеих стран, озарив их блеском своего сияния.

ГЛАВА IV. Варшава и Шантильи.

I.
«Крупное дело». — Первые опыты великого короля. — Приключение. — Происхождение. — Мария де Гонзага в поисках за наследником. — Двойные переговоры в Вене и в Париже. — Эрцгерцог Карл. — Семья Лонгвилль. — Вмешательство Мазарини. — Бурный диалог. — Торжество кардинала. — Пейбург или Меркер. — Вмешательство пфальц-графини. — Появление Любомирского. — Окончательный выбор. — Герцог Ангиенский. — Он женится на племяннице королевы Польской. — Поход открыт.

На пороге исследования, которое мне пришлось сделать, чтобы проникнуть в тайну, окружающую описываемый ниже эпизод, я, как историк, пришел не только в недоумение, но даже в смущение. Как мало следа в истории оставило это «крупное дедо», а между тем сколько тут замешано лиц, и каких лиц! Попадаются груды переписок, подписанных именами величайших современных политиков, с Мазарини во главе. Вслед за кардиналом за перо берется де Лионн, и вот, например, какие мы находим строки:

«На этих днях король приказал Пелье составить роспись расходов, которые могли бы потребоваться на польское дело; но когда Пелье представил роспись его высочеству, он внезапно изменил свое намерение и сказал, что находит совершенно излишним просматривать вышеупомянутую роспись для обсуждения её по существу; достаточно лишь определить приблизительно необходимую на это сумму, так как он готов на всякие издержки, как бы велики они не оказались».

Король же, приняв это твердое решение, был никто иной, как Людовик XIV, и, несколько месяцев спустя, он сам берется за перо:

«Я должен признаться, что постоянно уделяю главное внимание делам Польши, которых считаю в настоящее время наиболее важными во всем христианском мире, почему и ожидаю с нетерпением осуществления обещанного плана».

И сказано это было в 1665 году, когда Франция воевала с Англией, и вела переговоры с Португалией по поводу предполагавшегося возобновления враждебных действий против Испании! Когда 8-го апреля 1667 года, де Лионну было приказано записать последние распоряжения короля, он был, по-видимому, смущен:

«Решения его высочества совершенно самостоятельны; ни один человек в мире не посмел бы взять на себя советовать ему что либо подобное». И в самом деле, речь идет об отправке в Польшу самого Великого Кондэ, с отрядом в девять или десять тысяч человек!

Как? Почему? Постараюсь объяснить по мере сил. Мысль об этой отправке опять-таки всецело принадлежала королю. В виду протеста, высказанного по поводу прохождения его войска через Германию, был серьезно поднят вопрос об отправке войска маленькими группами в пятнадцать-двадцать пехотинцев или кавалеристов. Чтобы не привлечь внимания, они должны были идти отдельно и соединиться в определенном месте, уже по переходе через границу, и план этот опять принадлежал не де-Лионну. Тут чувствуется печать своеобразного гения, презирающего общепринятые правила и увлеченного неизвестным будущим. «Великое дело» Польши 1660—1667 годов, выступление эмансипировавшегося ученика Мазарини, — восход Короля Солнца, — было также началом вековой борьбы между французским и австрийским дворами, различные перипетии которой и будут изображены в моей смелой попытке.

Брак Марии де-Гонзага с Яном-Казимиром, оставаясь бесплодным, вполне соответствовал желаниям польских избирателей. Нельзя сказать, чтоб бывший иезуит уклонялся от исполнения супружеских обязанностей. Письмо короля, написанное незадолго до их встречи после нескольких недель разлуки, оправдывает его в этом отношении: Spero, — пишет он, — dие almeno per la prima sera поп melo negarete il vostro (letto), dopo un si gran tempo dие поп sene siamo visti [Надеюсь, что по крайней мере в первый вечер вы не откажетесь допустить меня (на свое ложе), после такой долговременной разлуки]. И в самом деле, Мария де-Гонзага дважды была матерью, родив девочку в 1650 году и затем мальчика в 1652 году. Но дети эти не жили. После этого испытания и потеряв надежду вновь стать матерью, она решила иным способом обеспечить будущность престолонаследия, так хорошо охраняемого от многоименных врагов. И в то же время ей казалось, что этим способом она будет служить общим интересам своей политики. По её настоянию, в 1657 году, для исходатайствования у австpийского императора помощи против шведов, в Вену был послан главный казначей Лещинский, предок будущего свекра Людовика XV. Он представил предложения Марии и подписал условия, смысл и ценность которых впоследствии вызвали как раз обратные результаты, но которые в данный момент заставили открыто признать за эрцгерцогом Карлом титул наследного принца польского.

Враги Mapии де-Гонзага и даже некоторые из её поклонников обвиняли её в недостатке дальновидности и в мелочности побуждений. Конечно, порядок престолонаследия в Польше нужно было установить, и союз с Австрией в этот критический момент мог бы оказать стране большую услугу. Но в умах некоторых, — к сожалению лишь очень немногих, — поляков главнейшие потребности страны были связаны с проектом всеобщей реформы, политические учреждения которой были бы твердо обоснованы: и соответствовали бы современной организации соседних стран. Мария де-Гонзага, говорят, игнорировала эту сторону вопроса, придерживаясь исключительно своих семейных и династических интересов.

Обвинение это мне кажется чрезмерным. Преобразовать Польшу, предварительно спасти её от разделения — слишком большое требование по отношению к этой воспитаннице Мазарини. Ей казалось, что австрийский или французский принц, которым ей пришлось бы поочередно обещать наследие своего мужа, постарается основать власть на менее шатких началах; во всяком случае, она желала этого от всего сердца. Преследуя с жаром личные виды в этой двойной программе действий, не упустила ли она другую её сторону, как её в этом подозревали? Возможно. Это была женщина смелая, но не самоотверженная.

Император первый обратил на это внимание. Исполнив её просьбу помочь изгнать завоевателя и ожидая обещанной награды за удачное вмешательство, он натолкнулся на неожиданное препятствие. Сделка, на которую он рассчитывал, оказалась совершенно условною с стороны королевы. Она вспомнила до или после этого, что во Франции у неё были «нежно любимые сестра и племянница», интересами которых она не могла жертвовать.

Речь шла о принцессе, супруге пфальцграфа, которая, однако, и не подозревала о внушаемых ею чувствах особенно с того дня, как на другой день после обручения сестры её Марии с Владиславом, писала ей:

«Умоляю Вас, не забывайте меня, не оставляйте без куска хлеба!.. Устройте, по крайней мере, так, чтобы я могла присутствовать на вашей свадьбе; доставьте мне радость видеть Вас…»

Но ей пришлось самой выпутываться из тяжелого положения, и это ей удалось как нельзя лучше. Покинутая своим архиепископом, вторично выйдя замуж за подозрительного пфальцграфа, она увлеклась политикой, благодаря своим первостепенным способностям посредницы, и теперь торжествовала, будучи одной ногой при дворе, другой — в парии аристократии.

В ней заискивали, её боялись, а она всегда оставалась в выигрыше. Она имела двух дочерей, из которых младшая, Анна, некрасивая, но умная, считалась, благодаря влияниям матери, очень выгодной партией.

"Дочь моя! — восклицала внезапно Мария де-Гонзага. Она открывала в душе своей материнские чувства к доселе игнорированной племяннице, завладела ею тотчас же, как однажды герцогством Неверским, и страстно привязалась к ней. Она во всё влагала страсть. Если эрцгерцог Карл желал править Польшей, он должен был прежде всего жениться на принцессе Анне, которая в свою очередь также должна быть признана наследницей Польши.

Сперва в Вене не обратили на это должного внимания, но вскоре спохватились. Тревожные вести приходили из Франции. Мария де-Гонзага постаралась завести с ней двоякого рода переговоры. В конце 1657 года, некая мадам Дезессар, бывшая статс-дама, вернувшаяся в Париж в качестве корреспондентки и близкой доверенной, начала зондировать почву, наводя справки. Она начала с Лонгвиллей. Сестра «Великого» Конде имела двух сыновей; старшему, графу де-Сен-Поль, была, по-видимому, предназначена в супруги старшая дочь принцессы; младший же, Дюнуа, должен был жениться на младшей, Анне, и сделаться королем Польши.

Мадам Лонгвилль отнеслась сперва довольно холодно к этим предложениям. Она жила, удалившись в Руан, в отречении от мира и погруженная в благочестие. Было пущено в ход влияние духовенства. Сам Сен-Венсен де-Поль, почитаемый руководитель «миссионеров» и «сестер милосердия», от которого не ожидали вмешательства в подобные дела, но который, однако, не пренебрегал ими время от времени, вел по этому поводу переписку с аббатом Обером, духовником принцессы. Письма эти в Шантильи. Он одобрял план.

Но господин Лонгвилль выступил с возражениями. Речь шла о риске двумя миллионами. Он готов был идти на двести тысяч экю, дошел даже до четырехсот тысяч, но в Польше надеялись еще удвоить эту сумму, и переговоры затянулись.

Этого, однако, оказалось достаточно, чтоб взволновать венский двор. В декабре того же года, барон Лизола, служивший посредником при заключении вышеупомянутого австро-польского договора, был послан с поручениями в Варшаву, получив приказ «соглашаться со всеми требованиями польской королевы». Но Франция еще не сказала своего последнего слова. В 1657 году на Мазарини еще смотрели как на оракула, и его вмешательство в дебаты вызвало диалог, где в изысканной смеси наряду с образчиками современной дипломами, выступают кое-какие черты личности кардинала.

«Не воображает ли королева Польши, что он равнодушно будет смотреть, как эрцгерцог возьмет себе в супруги французскую принцессу и вдобавок возложить на свою главу одну из лучших корон Европы? Для этого прежде всего необходимо, чтобы принцесса очутилась в Варшаве. Но ведь сейчас она во Франции, где и останется, — в этом можно смело верить кардиналу на слово, — если только не выйдет замуж за француза. О другой сделке не может быть и речи. Пусть её высочество устраивает свои дела с Австрией как ей будет угодно, но если она при этом пообещает выдать свою племянницу за австрийца, то может быть уверена, что ей не удастся сдержать свое обещание».

Мария де-Гонзага не сразу, а лишь в 1659 году поняла всю силу этой аргументации и… сдалась. Пусть её зятем будет французский принц. Но кто именно? Лонгвилли, по-видимому, уклонялись. Естественно, что взоры её обратились к Шантильи. В 1651 году, во время пребывания в плену победителя при Рокруа, она, не задумываясь, выступила в его защиту. При помощи госпожи Шатильон и президента Виоли, ей удалось вполне использовать свое влияние. Сын Кондэ, герцог Ангиенский, являлся наиболее подходящим кандидатом.

Но Мазарини всё ещё протестовал. "Ведь он был как раз накануне подписания Пиренейского договора, по которому мог рассчитывать на помилование и на возвращение во Францию великого мятежника. И от него требовали, чтоб он сверх того еще поддерживал его новые честолюбивые планы! Это уж слишком! Он тоже наметил кое-какие кандидатуры, и одна из них особенно была достойна предпочтения в лице Герцога Нейбургского, сын которого и женился бы на племяннице королевы. Если бы этот не согласился, то и другой намеченный кардиналом кандидат не вызвал бы возражений во Франции, лишь бы им удовольствовались и в Польше, хотя кардинал лично нисколько не заинтересован в том, чтобы добыть для него корону. Достаточно ли двухсот тысяч экю, чтоб обеспечить за ним шансы? В крайнем случае, Мазарини выдаст их из собственного кармана, хотя ему и безразлично, на кого именно падет выбор. Хорошо ли его поняли? Он сам безусловно стоит за Нейбурга, если только, благодаря двумстам тысячам экю, второй кандидат не окажется более желательным.

Вдобавок, этот принц прекрасной наружности, благородный и одаренный большим умом.

— Кто же он?

— Принц Альмерик Д’Эсте.

— Брат герцога Моденского, зять Лауры Мартитоцци, племянник кардинала по свойству?

— Вот именно! Прекрасный король в будущем и наиболее желательный супруг.

Столь желательный в самом деде, что Мазарини уже давно и открыто предназначил его в супруги своей любимейшей племяннице и полной наследнице, Гортензии Манчини.

«Но как всем известно, он готов на жертвы. Да он вовсе не так уж и стоит за эту партию, так что ничего не имеет против других комбинаций. Быть может, в Польше предпочтут принца более пожилого и при том Бурбона? У него в запасе герцог Меркер, сын Цезаря Вандомского, внук Генриха IV!?»

И, прибавим, супруг другой нежно любимой племянницы. Но кардинал об этом умалчивает.

И вот курьер, посланный из Э в Провансе 26 февраля 1659 года, доставил в Варшаву это тройное предложение. Мы видим, что близость острова Фазанов и приготовления к предстоящей дипломатической борьбе не мешали Мазарини думать о Польше.

В Варшаве предложение это было принято очень холодно. Кардинал, по-видимому, шутит! Принц в пелёнках: ведь сыну герцога Вейбургского всего восемь лет; другой кандидат с сомнительным происхождением: законность рождения потомков Альфонса Феррары, к которым принадлежали герцог Моденский и его брат, очень оспаривалась. Наконец, явно незаконнорожденный, внук прекрасной Габриели д’Эстре — вот уж действительно есть где выбирать! И 200 тысяч экю, чтоб победить отвращение, которое несомненно вызовут в Польше все эти кандидаты? Кардинал, вероятно, шутит! Двести тысяч экю, чтоб посадить на престол мадемуазель Манчини? Это просто оскорбительно.

Но кардинал сохранял спокойствие. «Он вовсе не упрям. Он бы и не вспомнил о Меркере, если бы сама пфальц-графиня первая о нем не заговорила. Его не желают? Пусть будет так. Но это совсем не значит, будто он не хочет потратить больше двухсот тысяч экю на это дело. Разве он говорил о 200 тысячах? В таком случае лишь как о первоначальном вкладе. Сколько же понадобилось бы в точности? А что касается небезупречности рождения герцога Вандомского, то он откровенно сознается, что не подумал об этом.

Да где же это и не встречается? Конечно, родословная Лонгвиллей куда безупречнее; но почему же однако прекрасного Дюнуа прозвали „незаконнорожденным герцогом Орлеанским“ ? Производить все эти нескромные расследования, вплоть до вскрытия семейных тайн, не значит ли это наносить оскорбление самому Богу? Это оскорбляло кардинала в его святых чувствах и восстанавливало против поляков. Но это их дело. Они не желают Меркера; у них будет Нейбург. Самое важное, чтоб австриец не занял их места.

Да, самое важное для Франции, — возражала Mapия де Гонзага, — но не для Польши. — И диалог продолжался, страстный и заносчивый с одной стороны, холодный и расcчитанный с другой [Подробности можно найти во французском архпве иностранных дел, в переписке Мазарини с маркизом де Лемор (Польша, 1657—1660)].

Для Польши же самое важное иметь достойного короля; значит ни Меркер, ни герцог Моденский не могли годиться, хотя бы были затрачены миллионы. Да, потребовалось бы по меньшей мере два миллиона, если будут продолжать настаивать на этих кандидатах. Но не стоить об этом и говорить. Да и о Нейбурге тоже. Их просто не желают! Имеет ли кардинал предложить еще что-нибудь? Нет? Так дело кончено! Посол Императора здесь, при дворе.

А принцесса Анна продолжала оставаться во Франции.

В январе 1660 года, доверенный секретарь Марии де Гонзага, де Нойе, ездил в Вену и вернулся в сопровождении курьера, привезшего официальное предложение эрцгерцога Карла вступить в брак с принцессой Анной.

Мазарини не уступал. Он уже высказал свои мысли относительно возможных шансов этого союза с Австрией и не хотел брать своих слов обратно. Что касается Лонгвиллей и герцогов Ангиенских, — это принцы французские, которым в принципе он мог только пожелать блестящей будущности. Но по Пирейскому трактату, принцу Кондэ было запрещено входить в сношение с другими странами: самый неподходящий момент, чтобы разрешить ему войти в столь тесные сношения с Польшей. „Варшава после Мадрида! Ну, нет!“ И кардинал возвращался к Нейбургу. Это принц немецкий, владеющий одним из мест переправы через Рейн, и это имело свое важное значение. Тут для Франции представлялась единственная в своем роде возможность приобрести двойную и сильную военную позицию на передней границе и в тылу государства. Польская королева, француженка не только по крови, но, как он надеялся, и сердцем, поймет его.

Увы! Чувства Марии де Гонзага, как и понятия её в этом отношении, очень притупились. Сестра же её тоже не помогла кардиналу. Руководимая своими естественными наклонностями и очень верным инстинктом, она, с своей стороны, обратила взоры на Шантильи, и невозможно было отвлечь ее. Даже без короны герцог Ангиенский представлял из себя очень завидную парию. Но, будучи тонким политиком, она пыталась устроить дело так, чтобы кардинал, хоть наполовину, принял во внимание её материнское честолюбие. Её старшая дочь, Бенедиктина, принцесса, обреченная на неблагодарную роль, заплатила бы в крайнем случае за возвышение своей сестры выходом замуж за Манчини. Она принялась разрабатывать этот план, интриговала, составляла заговоры, всполохнула и двор и город.

Она повела дело так удачно, что Мазарини стал колебаться в своих решениях. Пришлось ему также призадуматься над депешей Акакия, его агента в Данциге. В ней, 6 марта 1660 года, сообщалось о появлении на сцене еще нового лица, на долю которого выпало иметь решающее значение в этой подготовившейся драме. Говорилось о предложениях, сделанных австрийским императором великому коронному гетману, Юрию Любомирскому.

Этот вельможа представляет из себя очень законченный тип польского „королька“. Он занимал самую важную должность и был одним из самых крупных землевладельцев страны; в его распоряжении была высшая полиция королевства, небольшая наемная армия, с полдюжины довольно значительных крепостей и, конечно, соответствующее всему этому честолюбие.

К счастью он оставался нечувствительным к предложениям императора. Привлеченный Марией де Гонзага, он подписал также свое имя под декларацией, которую согласились подписать все важнейшие польские магнаты, — декларацией в пользу герцога Ангиенского, которую усердный Акакий и взялся доставить во Францию. Любомирский сделал больше того: он сам отправился в Париж, чтобы своим присутствием придать больше весу выраженным письменно общим желанием.

Было бы безумием пойти против него, и Мазарини, после попытки выиграть время, притворяясь то человеком очень занятым, то очень больным, принужден был сдаться, в последнюю минуту почувствовав, быть может, первое давление этой сильной воли, которая впоследствии показала себя столь решительной и твердой. В конце октября новость об окончательно принятой кандидатуре герцога Ангиенского достигла польского двора, вызвав там радость и веселье. Напрасно венский двор делал последние усилия, переходя от самых соблазнительных предложений к нескрываемым угрозам. „Соединенной с Францией, Польше некого и нечего бояться“, — гордо отвечала Мария де Гонзага, и, 30 ноября, владельцу Шантильи была вручена бумага, за подписью Людовика XIV, следующего содержания:

„Находя правильным и даже желательным, чтоб принц Кондэ считал возможным получить польскую корону для принца Ангиенского, своего сына, согласно предложениям и условиям, представленным его высочеству королевой польской, его высочество разрешило и разрешает впредь вышеупомянутым Кондэ и герцогу Ангиенскому входить в сношения с Польшей, вопреки статьям известного мирного договора (статьи вышеупомянутого Пиренейского договора)“.

Назначенный на должность корреспондента и специального уполномоченного по этому делу, господин Кайе получил нужные паспорта и инструкции. Маркизу де Лембр, королевскому послу в Польше, были посланы соответствующие приказы и полномочия. Двести тысяч экю направлены были в Данциг со всевозможной поспешностью и в большой тайне. Один польский дворянин, некто Гонский, состоявший при самом герцоге Ангиенском, взялся обучить его языку его будущих подданных. Поднимался. занавес над одной из самых интересных драм политического репертуара той эпохи.

II.
Первые успехи и первые неудачи. — Денежная поддержка. — Людовик XIV „не допускает опровержений“. — Принцесса, принесенная в жертву. — Поражение Австрии. — Новое бедствие. — Измена Любомирского. — Политическое хамелеонство. — Анархисты вверху и внизу. — Обзор политического строя в Польше. — Сейм. — Liberum Vetо. — Представитель всеобщей подачи голосов. — Переговоры с ним. — Бюллетень победы.

Еще при жизни короля Яна-Казимира, необходимо было назначить наследника путем немедленного призыва к выборам, причем не могло быть и речи о лишении голоса дворянства. В прецедентах не было недостатка. В 1548 году, Сигизмунд Август, последний из Ягеллонов, получил таким образом заблаговременное назначение. Правда, он наследовал своему отцу. Согласится ли долженствовавший собраться в 1661 году сейм вновь обойти закон, в виду различия положения? Мария де Гонзага не пренебрегла ничем, лишь бы добиться голосов в свою пользу.

Что касается самого короля, то он долгое время держался в стороне от этого дела, в котором только и говорили о его смерти. В сущности, со времени войны со Швецией, королева до некоторой степени заставила признать за собой главный авторитет. В дни испытания она заявила себя истинным кормчим погибающего судна. Она держала руль, и король допустил это по естественной слабости характера и своему скептицизму. „Королева вела короля, точно маленький эфиоп своего слона“, утверждал в энергических выражениях историк Рудавский. — „Как медведя на цепи“, — говорит Иерлич, автор современных мемуаров.

В начале декабря 1660 года, в руках королевы оказались две бумаги, за подписью примаса, всех министров, трех генералов — из четырех — и многих сенаторов. Одна из бумаг, предназначенная для обнародования, заключала в себе предложение выбрать наследника, который женился бы на племяннице её высочества; другую предполагалось до поры до времени держать в тайне, и в ней указывалось на герцога Ангиенского. До кануна открытия сейма этот последний документ решено было сообщить лишь небольшому числу „сообщников“. И уже одна эта предосторожность достаточно свидетельствует о трудности предприятия. Не удалось заручиться литовским гетманом Сапегой; намерения шляхты были сомнительны; а тут как раз, после нескольких месяцев отсутствия, возвращался Лизоль. Предполагали, что он не вернется с пустыми руками.

Казалось, однако, что некоторое время все шло хорошо, как в Польше, так и во Франции. Здесь, приготовительные собрания (сеймики для выбора депутатов) дали одобрительные результаты, а там, со смертью Мазарини (март 1661 года), исчезли последние опасения в возобновления вопроса о прежних нежелательных кандидатах. И в самом деле депеши де Лионна вскоре указали на возрастание шансов в пользу успеха проекта. „Его высочество, — писал он, — всё с большим жаром настаивает на этом плане“. Так оно и оказалось. Маркиз де Лембр получил еще большие полномочия, вплоть до обещания деятельной помощи против императора и даже против курфюрста бранденбургского, вплоть до предложения оборонительной лиги со Швецией, и субсидии были увеличены до нескольких миллионов. Кайе требовал четыре миллиона. Конечно, это было очень много; но один миллион уже решено было послать на открытие сейма, другой — тотчас же по окончании выборов; не считая 600 000 ливров, уже отосланных в Данциг. Если же в последний момент, „так сказать для окончательной отливки колокола“, потребовалось бы еще больше, то дошли бы и до 1.800 000 ливров. Наконец, предвиделась возможность, что „мирный путь“ не достигнет своей цели, но даже и это не остановило бы его высочество, так хорошо сознававшего всю важность дела; его высочество так жаждал успешного окончания предприятия, считая свои личные интересы, и даже честь, настолько затронутыми, что готов сделать решительно все, что только в его власти, дабы не испытать позора неудачи. Если бы расстояние между обеими странами не было так велико, можно было бы более точно уговориться о помощи, т. е., об отправке войска; во всяком случае не будет упущено ничего, что только окажется в пределах возможности и сам принц Кондэ будет тому свидетелем».

Одним словом, обязательство было полное, как вдруг польский горизонт омрачился. Из Варшавы послышались горестные крики: «Любомирский тормозит дело». Как! Сам великий гетман, совершивший путешествие в Париж, чтобы выказать преданность этому самому делу? Увы! Он вернулся через Вену, и по возвращении стал возбуждать шляхту, агитировать в армии, входить в заговоры с явными противниками «проекта»! Ходили слухи, будто он получил в подарок двенадцать городов Венгрии за обещание поддержать кандидатуру молодого Ракоци, одним словом — он изменил.

Произошло смятение. Гетман действительно держал себя очень сдержанно и сухо с маркизом де Лембр, который, с своей стороны, приступить к делу чересчур решительно, начав сразу с вопроса: «Сколько?» Все же, уклончивый и высокомерный ответ магната не заключал в себе абсолютного отказа: «Мои соотечественники, — объявил он, — привыкли выслушивать предложения, но не обращаться с просьбами». Однако, с одним доваренным королевы, главным докладчиком Морштыном, он тотчас же стал откровеннее, сдался и сказал свою цену. Он потребовал письменную грамоту на титул великого коронного гетмана, — титул, в то время принадлежавший графу Потоцкому, достигшему уже преклонных лет, и руку принцессы Бенедиктины, сестры будущей польской королевы, для своего сына.

Это привело Марию де Гонзага в сильное волнение и вызвало бурные объяснения с Кайе.

«Это уж слишком — требовать, чтоб она пожертвовала своей племянницей».

— Так что же! Ею ведь уже пожертвовали, предназначив её в супруги господина Манчини. Такова её судьба.

Договор был заключен, и Лизола, принявший было уже вид победителя, был сбит с позиции. Было бы напрасно возобновлять попытку, умоляя гетмана предоставить ему последнее слово. Гетман был уже неподкупен. «Что же касается Литовского гетмана, проданного своей женой курфюрсту Бранденбургскому, то пусть он считает себя свободным от прежних обязательств в виду тысячи дукатов, врученных красавице и ожидаемых в Данциге ассигновок».

В течение нескольких месяцев, все корреспонденции Лизола систематически перехватывались французским кабинетом, так что в начале 1661 года, Лизола оставалось только подумать о pazzo concetto с герцогом Ангиенским. Получив отказ, он в свою очередь рискнул одержать верх привлечением на свою сторону большинства, но его дворецкий, с мешком экю на спине, был захвачен у ворот одного польского депутата. Конечно, шум и скандал, и всё в пользу Франции. Потом внезапно новый поворота дела. В сенате, при открытии сейма, король произнес речь, впоследствии названную пророческой, в которой он красноречиво указывал на опасность политического режима, подверженного случайностям, и голоса, по-видимому, уже переходили на его сторону, когда три кастеляна, в том числе кастелян Львовский, сторонник Любомирского, стали явно проявлять враждебный протест. В палате депутатов, при первых же дебатах, раздались яростные крики: «Nuеma zgody!» («Не согласны!» Обычная форма liberum veto) со стороны четырех депутатов, состоявших на службе гетмана.

И так он опять изменит, этот вечный клятвопреступник! Совершенно непонятна свойственная этому человеку изменчивость «хамелеона», — говорит Морштын в письме к Кайе. На известном расстоянии явление это кажется более доступным пониманию, и нет необходимости, ни даже возможности, заодно с защитниками «хамелеона» прибегать к предположению о внезапном протесте проснувшейся совести, принципов и сомнений, неожиданно предоcтерегших его от незаконного пути, на который готово было вступить «крупное дело». Можно ли говорить о совести, принципах и сомнениях человека, который, как мы увидим дальше, при содействии иностранной державы, поднял знамя гражданской войны в своем отечестве!

«Хамелеон» этот — просто крупный польский вельможа, типичный представитель аристократии, которая сто лет спустя, доставляла одновременно и солдата Костюшке, и царедворцев Екатерине, при чем иногда одна и та же личность изображала обоих действующих лиц. Это воевода, столь же смелый, как и ловкий, государственный человек редкого ума, а иногда еще более редкой проницательности, и даже хороший гражданин по-своему и в свое время. Все это он доказал или докажет на деле, счастливо сражаясь со Швецией и Московией, и отступая в виду важности другой победы, которой предстояло отдать в его власть это королевство, теперь им презренное. Но он же с ужасающим успехом способствовал падению отечества. Почему? Потому что он — роковое двуликое чудовище, неизбежный продукт деспотического режима, приносившего во все эпохи и по всем широтам одни и те же плоды. Это анархист высших слов, подающий руку анархистам из народа. Чего он добивался в данную минуту? Прежде всего он желал забрать себе львиную долю, и все, что творится, или что будет твориться — должно было совершиться лишь для него. Не то, чтобы он претендовал на первое место в стране. Он отрицал всякое личное честолюбие, и возможно, что его отречение было сознанием, что он представитель народных стремлений. Сперва он горячо ухватился за кандидатуру герцога Ангиенского. Это потому, что, делая её своей, он надеялся импонировать этим своей клиентуре, состоявшей из шляхты. Он смело пустился в путь; но по дороге, с одной стороны, он увидел, что шляхта неохотно за ним следует, с другой стороны, он открыл целую толпу нежелательных сотоварищей: выскочек, в роде Собесского, которого королева начинала отличать; иностранцев вроде де-Нойе; французов, итальянцев, каких то де Брион, де Бюи, Борелли, Боратини, которые также претендовали сотрудничать в великом предприятии, и, конечно, надеялись получить свою долю в будущих наградах. Тогда он остановился и внезапно переменил направление. Он, вечно подвижный и изменчивый: ведь он представитель толпы, вечно подвижной и изменчивой, хамелеобразной по существу. Он быстро раздал новые приказания, и вот, одобряемое им «Nиеma zgody» стало распространяться, раздаваться все громче и с грозным воплем поднималось к ложе Марии де Гонзага, присутствовавшей при рушении своих надежд.

Она в отчаянии собралась уходить, как вдруг ей передали послание: это сам гетман скромно просил об аудиенции, чтобы представить свои оправдания; иными словами, чтоб начать новые переговоры. Она в ярости разорвала бумагу. — Никогда! — Но тут же спохватилась: она была слишком умна, чтобы примешивать чувство гнева к вопросам политики.

— Пусть придет!

Любомирский показал всё своё могущество. То, что произошло, могло бы и не произойти, если бы положились на него, на него одного; даже и теперь, если только пришли к этому решению, он совершенно готов поправить беду. Каким образом? Сейчас объяснит. Толпу можно вернуть, если только он будет ею предводительствовать. Он один обладает искусством и властью управлять её движениями; что отвергнуто одним сеймом, может быть принято другим, с условием, чтоб он был созван senatus-consulte, которое одновременно указывало бы как на цель созыва, так и на желания большинства сенаторов, чтобы цель эта была достигнута. Но толпа, — толпа, состоящая из шляхты, — единственная с которой приходилось считаться в Польше — пойдет ли она на эту сделку? Да, если сам Любомирский возьмет на себя инициативу и всю ответственность. Неужели недостаточно известно, как велико его влияние? С его вмешательством покажется, будто все творится во имя всеобщих выборов и под защитой великих принципов. Он настолько убежден в этом, что решил в качестве председателя присутствовать на предполагаемой по этому поводу раздаче французских червонцев и требовать свою часть. Господин Корзон уверяет, что я оклеветал гетмана в этом отношении. Это слишком сильное выражение для небольшого разногласия. Господин Корзон допускает, что другие вельможи также черпали из того же мешка, который был получен из чужих рук, — из рук иностранцев, — причем вину увеличивает еще то обстоятельство, что они пользовались субсидиями курфюрста бранденбургского и императора австрийского, чтоб бороться с правительством своей родины.

Источником для меня послужила депеша Кайе к великому Кондэ (28 июля 1661, иностранные дела), Но и господин Корзон не пользовался ничем иным в большей части своего рассказа. Называть мое утверждение «вздором», воспользовавшись им для подтверждения своих тезисов — не значит ли это доводить апологию «хамелеона» до подражания ему.

Любомирский к тому же преувеличивал свою власть или ошибался относительно её размеров; но в его представлении была все же доля правды. Польша — это страна, испытавшая всю глубину деспотического режима, со всеми его случайностями.

Договор состоялся, и Мария де Гонзага послала в Сен-Жермен известие о победе.

III.
Недоверие в С. Жермене. — Отвращение к парламентаризму и к его представителям. — Ничего не поделаешь с этими «животными». — «Миролюбивые переговоры оставлены». — Договор с Швецией по поводу вспомогательной армии. — Мария де Гонзаг отказывается от гражданской войны. — Восстание польской армии. — Польская конфедерация. — Опасения Франции. — Людовик XIV и де Лионн. — Советы осторожности превозмогают. — Государственный переворот на итальянский лад, задуманный Марией де Гонзага. — Он не удается. — Нарушение шведского договора. — Мнимое окончание драмы.

Там нашли, что вера её крепка и что её нетрудно удовлетворить. Из этого первого своего соприкосновения с польскими парламентерами Людовик ХIV сразу вывел заключение, к которому позже, после более продолжительных сношений, пришел один из его агентов, а именно, «что с этими грубыми животными ничего не поделаешь». Это не значило, чтобы он примирился с мыслью о неудаче. Но в силу того же заключена «мирный путь» перестал казаться ему возможными. Кстати, он только что дал аудиенцию шведскому послу, приехавшему недавно в Париж и предоставлявшему ему полную свободу действий в Польше на единственном только условии, «чтобы Австрия, Московия и Бранденбург были устранены» от наследования престола. Это было выгодно. Посла вновь призвали, с ним вели секретные переговоры, и в конце сентября 1661 г. курьер польской королевы уехал с новостью о договоре, по которому должно было быть собрано войско в 12 000 человек, — 6000 шведов и 6000 немцев из старых солдат, которое, состоя на жалованье в 400 000 экю, было бы готово по первому требованию вступить в пределы Польши. В случае нужды принц Кондэ собственной персоной обещал встать во главе этой небольшой армии, точно также, как и других сил, которые смогут быть собраны на месте.

Приступали прямо к «исключительным мерам». Но согласится ли на них Mapия де Гонзага? Да, так как к возвращению своего курьера она уже успела освободиться от прежних иллюзий. Сенатское решение было, правда, подписано, во в то же время разнеслась весть о конфедерации образовавшейся внутри войска и направленной против «предварительного избрания». Всем известна роль этих революционных союзов в польской истории, которым самая нелепая из выдумок, порожденных демократическим идеалом, позволяла самопроизвольно становиться выше всех установленных законов. Раз конфедерация заключена, то ни сенат, ни сейм, никакая другая власть не имели уже более какого-либо значения в глазах членов конфедерации. Если же синдикат брал верх, оказавшись более сильным, то он и предписывал законы. Он превращался в единственную законную власть. В сущности это была революционная теория, вошедшая в правильную периодическую практику, санкционированную конституцией. На стороне новых союзников, выступавших с лозунгом: «Долой герцога Ангиенского! Смерть французам и их стороникам!» были шансы на победу, так как они представляли собой вооруженную силу страны.

А где же великий гетман, хвалившийся, что держит в руках это вечно волнующееся войско, — один из самых популярные его вождей? Уехал, исчез, и, как говорили, тайно работал над распространением союзной организации, над умножением числа мятежных отрядов, которые под именами «nexus sacer nexus pius», действительно, размножались и разбивались по всей стране.

Но его подпись под сенатским решением? По-видимому, он подписал только испорченную копию, проведя Кайе; оригинал же, на котором имя его отсутствует, хранил у себя и пользовался им, как раз для того, чтобы раздувать мятеж в интересах своей собственной популярности.

Но в чем же смысл этой новой измены? Он понял, что королева окружена дурными советчиками, и что в этой толпе её «фаворитов» решительно нет места для него.

Таким образом в Польше, как и во Франции, при варшавском дворе, также как при Сен-Жерменском, защитники французских интересов пришли одновременно, хотя и разными путями к одному и тому же решению: бросить мирные средства и прибегнуть к «мерам исключительным». Согласие это, к сожалению, кончалось, как только речь заходила о действиях. Во Франции на вещи смотрели очень просто: одна из статей договора с Швецией предвидела события и условливалась поэтому о выступлении вспомогательного отряда даже против польских конфедератов в случае, если бы они выказали намерение воспротивиться избранию герцога Ангиенского. де Гонзага воскликнула: «Но ведь это гражданская война!»

— Конечно! И она всегда бывает, когда граждане одной и той же страны не соглашаются в мнениях о способе управления ими, о качествах своего правительства.

«А повторение иностранного вторжения! Страна восстанет, как один человек!»

События оправдали её слова. В феврале 1662 г., в то время, как вновь собравшийся сейм единогласно вотировал возобновление старых законов против проектов предварительного избрания, предводитель конфедератских отрядов выпустил прокламацию, призывавшую шляхту к защите границ от франко-шведской армии, прибытие которой ожидалось на Троицын день. После этого, перейдя в наступление, он открыл военные действия, овладел Калишем, Весгоном и Сераджем, угрожая Варшаве, и заставил короля с королевой подумать о новом бегстве в Силезию.

Дело дошло до того, что даже в Сен-Жермене почувствовали страх и на этот раз более снисходительно выслушали советы де Монна, который подчиняясь не без сопротивления притязаниям своего государя, не изменил однако мнения насчет своевременности и опасности смелой выходки и решился теперь несколько громче заявить, «что настало время, когда осторожность короля должна взять верх над его великодушием». Решили не торопиться с ратификацией шведского договора и предоставить польскую королеву собственному вдохновению.

Итальянский гений подсказал ей в начале следующего года мысль, до которой, пожалуй, не додумались бы во Франции. Открыв переговоры с конфедератами и привлекши их главных вождей в Львов с гарантией свободного пропуска, она пригласила туда же великого гетмана и намеревалась поймать всю эту опасную компанию в западню.

Предполагалось начать с Любомирского.

«Она велела созвать на совещание теологов для того, чтобы выяснить, можно ли убивать человека без соблюдения формальностей, раз имеются доказательства в том, что он поддерживает беспорядки и раздоры в армии».

После того, как все согласились, «что это можно делать с спокойной совестью», план её созрел. Великого гетмана предполагалось арестовать в обществе других мятежников — пропуски не действительны для преступников подобного рода, — заключить вместе с духовником, после исповеди судить упрощенным судом и затем обезглавить. После чего намеревались разделаться более или менее строго с его сообщниками. Обезглавленная гидра перестанет быть опасной.

Все было приготовлено для приведения плана в исполнение; гарнизон города вооружен, гайдуки обер-генерала помещены в надежном месте, но главная жертва не явилась.

Очевидно, предупрежденные о том, что готовится, союзники неожиданно обнаружили склонность к примирению. Пришлось их выслушивать, Любомирский же воспользовался этим промедлением для того чтобы скрыться. Рассказ об этом инциденте принадлежит Кайе (23 февр. 1663 г.), а между тем автор Heur et Malheur, найдя его в моем сборнике не постеснялся присвоить его себе.

Мария де-Гонзага осталась без помощи и в первый раз в жизни начинала терять мужество. Весь этот год был несчастным для неё с начала до конца.

Беды сыпались одна за другой. В начале зимы она привлекла на свою сторону при помощи 18,000 ливров и обещания ста тысяч экю одного литовского гетмана Гонсевского, человека энергичного и очень влиятельного. Внезапно он был убит возмутившимся войском, что касается до Сен-Жермена, то уныние короля и наиболее смелых его советников опередило её собственное. В октябре предшествующего года получив из Швеции договор для ратификации, Франция воспользовалась промедлением, в котором и сама была немного виновата, как предлогом к разрыву. Вслед затем Кайе был отослан, и на этом, казалось, «крупному делу» был положен конец. Пьеса была сыграна.

IV.
Это лишь антракт. — Принимаются «ковать железо». — Замена кандидатуры герцога Ангиенского кандидатурой самого Кондэ. — Брак герцога Ангиенского с племянницей польской королевы. — Наследница. — Переписка между Варшавой и Шантильи. — Любопытный образчик «криптографии».

Но это казалось только антрактом. Наступила октябрь 1663 года. Проектировавшийся брак принцессы Анны с герцогом Ангиенским стал все-таки свершившимся фактом, и единодушный вотум сената дал новой герцогине титул «единственной дочери их высочеств короля и королевы Польши».

Таким образом подобие династической связи было создано, и в то же время между замками Варшавскими и Шантильи установились правильные сношения. В один прекрасный день в Шантильи неожиданно появился епископ Грацианопольский, воспитатель детей литовского гетмана Сапеги, с предложением «от имени большого числа литовских и польских магнатов» заменить кандидатуру герцога Ангиенского кандидатурой самого принца Кондэ.

В начале идея эта не показалась привлекательной; де-Лени, будучи спрошенным, нашел её безумной, главное же заинтересованное лицо поспешило отказаться. Но затем мало-помалу мысль эта проложила себе дорогу. Mapия де Гонзага отнеслась к этой мысли благосклонно; последние известия из Польши показались благоприятными. Воинственному народу не могла не льстить мысль, что во главе его однажды станет победитель при Рокруа и Норлинге. В настоящее время господин Корзон не слишком высоко ставит эти победы и их героев. Кондэ, по его мнению, был посредственным полководцем, куда ниже такого-то и такого-то из современных начальников польских войск. Но военная критика того времени даже в Польше не дошла еще до таких выводов. Герцог Ангиенский, которого господин Корзон изображает ничтожеством, также считался тогда человеком, унаследовавшим если не способности, то во всяком случае смелость своего отца. Любомирский сделал вид, что преклоняется перед соперником Тюренна: лишь бы ему быть Варвихом, пусть Кондэ будет королем. Друг друга разжигали, увлекали и решили «опять приняться деятельно за работу».

Переписка Марии де Гонзага с обитателями Шантильи сделалась в это время более оживленной, почти лихорадочной, и вместе с тем получила особый отпечаток, форму и склад, превращающее ее, можно сказать, в единственный в своем роде памятник современной эпистолографии. Это весьма употребительная в ту эпоху смесь шифров и криптограмм, но перемешанных с эпиграмматическими намеками своеобразно пикантного характера. Герцог Ангиенский фигурирует там под видом «ревнивца», преследующего свою «возлюбленную», т. е. наследование польского престола; между тем, как «мыши», т. с. польские магнаты, заняты исключительно упражнением своих способностей грызунов на французских экю; так что, для того, чтобы их образумить, оказывается необходимым прибегнуть к «свирепости», т. е. к способу, заимствованному в неприятельском стане у военной конфедерации.

Впрочем, об этом лучше судить на основании нескольких извлечений, в которых также нашли свое отражение все новые перипетии бесконечной драмы, возобновленной теперь на увеличенной сцене; ибо для того, чтобы дать другой оборот военному мятежу, придумали поход против Московии. Надеялись, что победа вновь поднимет престиж двора, а. это в свою очередь позволит довести до благополучного конца начатое предприятие. Вот что пишет Мария де Гонзага:

Варшава, 14 февраля 1664 года.

«Сатурн» (каноник Войенский, агент великого гетмана) не пойдет, как он полагает, к «Сафо» (Кондэ) в виду того, что «Фея» (Любомирский) переменила свои намерения. Я уверена, что это просто комедия. Он воображает, что «Роган» (польская королева) разыскивает их; но ведь без них можно прекрасно обойтись. Правда, возможно, что он создал некоторые затруднения, которые я желала устранить мягкими мерами, но с хитростью тут, наверное, связано безумие. Я уверен, что Клауз (Любомирский), видя, что Рее (польскому королю) везет, что окружающая толпа любит её и нуждается в Возлюбленной (в наследовании польского престола), будет принужден своими собственными товарищами вступить в разговор с С… (польской королевой). Если Цезарю (венскому двору) дадут Фаэтон (деньги), то это будет совсем не в пользу Возлюбленной. Рея ищет средств заполучить Ревнивца в дом Валеруса (Польши). По этому поводу должна быть собрана Родня (сенат). Я решаюсь на Свирепость.

28 февраля 1664 года.

Распространился слух о двух победах, одной большой, значительной, одержанной королевой, другой — меньшей, одержанной литовской армией. Я рассылаю пять или шесть курьеров; мне необходимо что-нибудь узнать об этом. Посол Клотильды (императора) не может удержаться и не проявить своей неудовлетворенности Римским миром. На кокетство Веселой дамы (Людовика XIV) с Валерием он смотрит, по-видимому, как на вольность. Его страх перед Валериусом сильнее его любви к королеве португальской. Мне кажется, что Кассиопея (Кондэ) и его друзья мало знакомы е настроением Валериуса и его выдающимися качествами. Не могу не рассказать вам, как бы мне ни было тяжело, о поступка Кларэ (Любомирского); в то самое время, когда она послала Сатурна с визитом к Прокри (королеве Польши), она отправила посла и к Гюону (князю Радзивиллу), для того, чтобы предупредить его о моей усиленной работа в интересах Возлюбленной и посоветовать ему быть настороже. Сам Гюон рассказал мне эту прелестную историю. Дебора (Морштын) время от времени действует и всегда по основательным причинам. В конце-концов она устанет от любезностей. Она умна и ничего не делает по невежеству. Фирезиас (де Лембр) сознает необходимость дать мышам фаэтон.

4 апреля 1664 года.

Невозможность сообщить вам о поражении Ромодановского (русского генерала) составляет самую неприятную новость, какую я только могу сообщить. Он был так ловок, что ни за что не пожелал выйти из своих болотистых лесов… Я узнала, что Роган (сама польская королева) просила Рею (польского короля) не покидать Ферабраса (армии).

Иногда переписка касается менее серьезных вещей. Сообщаются придворные новости.

Королева пишет:

«Наш карнавал менее оживлен, чем ваш… Я нашла в Польше обычай, по которому в последний день карнавала все должны быть одеты одинаковым образом: мужчины — крестьянами, а женщины — пастушками. Костюмы совершенно неподходящие, благодаря своей грубости. Я отделала их немного и сделала их пригодными к употреблению, хотя они сшиты из одной красной саржи, да и не могут быть иными. Рассказывают, что мой свекор, король, так привязался к этому обычаю, унаследованному от предков, что даже в 63 года наряжался еще таким образом. Я уверена, что если бы карнавал пришелся в мирное время, теперешний король также не забыл бы этого развлечения. Я видела в этих одеждах моего супруга, покойного короля, его канцлера с седой бородой и других важных лиц. Вначале это мне казалось странным».

Увлечение сельской идиллией в Польше опередило, как видно, Руссо и даже Дюрфэ.

«Мне пишут чудеса, — продолжает Мария де Гонзага, — про ваш дворец в Шантильи; боюсь, как бы наши дети не пришли в ужас от Польши с её деревянными домами».

Хозяева Шантильи рассказывают ей в свою очередь про выходки племянника покойного кардинала, над которыми потешался Париж.

«Мазарини выгнал из дому свою жену, которая нашла убежище у мадам де-Бульон. Говорят, что с некоторых пор он помешался на метаморфозах и вообразил себя тюльпаном. Он велит себя поливать и подставляет себя под солнечные лучи для того, чтобы распуститься» [Письма Кондэ и герцога Ангиeнского хранятся в Шантильи; письма же Марии де Гонзагa — в Национальном Архиве].

Но серьезный тон преобладает, и в конце 1661 года «крупное дело» вступает в новую, еще более трагическую фазу.

V.
События принимают трагический оборот. — Вооружение и враждебные связи Любомирского. — В виду междоусобной войны. — В поисках за защитником. — Нерешительность Марии де Гонзага. — Он в моих руках. — Собесский.

Любомирский не последовал за Реей на войну. Он воспользовался отсутствием Фиерабраса для того, чтобы совершенно самостоятельно приняться за организацию вооруженных сил, которые, казалось, не были предназначены ни для одержания побед над Ромодановским, ни для поддержания кандидатуры Кондэ. В самом деле, видели, что он возобновляет переговоры с императором, заключает новые связи с курфюрстом Бранденбургским, потворствует народной вражде к «французской тирании», одним словом, ведет себя так, точно стремится нанести удар новым намерениям обоих дворов.

«Надо покончить с этим человеком!» еще раз объявила Mapия де-Гонзага в письмах в Сен-Жермен и в Шантильи.

«Таково и наше мнение», отвечали ей в унисон. «Но Бога ради, довольно полумер, робких стычек и неловких засад! Идите прямо к цели, прямо навстречу врагу, и не бойтесь быть такой же смелой, как он сам. Этот злосчастный человек не единственный в Польше. Ведь есть же у вас люди, способные помериться с ним и более достойные, как вашего, так и нашего доверия. Например, Чарнецкий, такой блестящий, популярный!..»

"Ничтожный человек, без состояния, без связей! Ах! Если бы Гонсевский не был убит! «Поищем еще…»

Искали опять, до тех пор, пока Mapия де-Гонзага не бросила, наконец, после долгих колебаний Кондэ, Людовику XIV и де-Лиону почти неизвестное им имя: «Собесский!»

Заслуги его подверглись обсуждению. Пока что они оказались гадательными, но нечего было привередничать. Но существовали ли, по крайней мере, в его честности и верности лучшие гарантии, чем в отношении честности великого гетмана?

«Я отвечаю за него, как за себя, — утверждала королева с уверенностью. — В моих руках нечто большее, чем его слово; с ним я не побоюсь последней ставки, — призыва к оружию. Да будет война, даже отвратительная гражданская война, если она неизбежна! Мы вызываем на бой изменников и разобьем их с помощью Собесского; с его же стороны я не боюсь измены. Он в моих руках!»

И он, действительно, был или будет в её руках. Почему? Об этом читатель узнает из следующей главы. Там же начнется и настоящее жизнеописание Марысеньки.

ГЛАВА V. Роман госпожи Замойской.

I.
В замке Замостье. — Скука и развлечения Марысеньки. — Опасный сосед. — Собесские. — Воспитание героя. — Путешествие по Европе и пребывание в Париже. — Легенда и история. — Внешний и духовный облик. — Воин и любовник. — Поклонение идолу. — Идол. — Герой и героиня единственного романа.

Марысенька скучала в Замостье, особенно в Парке (по-польски Zwiеrzyniеc), летней резиденции своего господина и супруга. Однако, она находила себе там, о чем свидетельствуют её письма [Переписка Марысеньки с Собесским была издана: письма до 1665 года Ключицким в Сборнике Краковской Академии наук (1880—1881), остальные — Гельцелем в Сборнике библиотеки Мышковского (1859)], множество самых разнообразных развлечений: охоту, верховую езду, даже фехтование, балы и маскарады, не считая забав, о которых можно только догадываться. Ян Собесский стал очень рано предметом одного из подобных развлечений.

Они уже встречались, как было сказано выше, понравились друг другу; быть может, даже обменялись теми клятвами, на которые так расточительны молодые люди, вероятно из сознания, что у них еще много времени впереди для того, чтобы не сдержать их. Но Собесский, по-видимому, еще не придавал тогда всему этому серьезного значения. Если в самом деле в глазах Марии де-Гонзагa он не был подходящей парой для её воспитанницы, то с своей стороны он не мог не видеть серьезных препятствий для своего брака с этой иностранкой, родители которой были неизвестны: темное происхождение, сомнительное воспитание, наклонности, способные вызвать тревогу, и все богатство — в непостоянность покровительстве королевы. К тому же выступил Замойский во всем блеске своего громкого имени, своих бриллиантов и денег, и сразу затмил своего безвестного соперника. Последний появился теперь опять на сцене. Они были друзьями и военными товарищами. Земли их соприкасались на протяжении десятка миль. Соседи видались, встречались также и в Варшаве во время частых поездок туда пани Замойской.

Собесский был в полном расцвете своей мужественной красоты, той красоты, которая через некоторое время стала предметом поклонения всей Польши. Высокий, сильный, хорошо сложенный без преждевременной полноты, с немного грубыми чертами лица, выдававшими чувственность, которая в нем позже обнаружилась, но облагороженными природным и до известной степени унаследованным героизмом. «Мы родились», — говорил он о себе и о своем брате Марке, «fortes ex fortibus» — сильными из сильных; а великий Баторий, которому преждевременная смерть помешала исполнить свое назначение, выразился однажды о его деде: «Если бы судьба моей короны зависала от поединка, то я не пожелал бы лучшего противника». Этот предок положил начало той славе и счастью, которые с тех пор шли ускоренным темпом в роду. Отец Яна был уже в состоянии содержать на свой счет эскадроны, которым, благодаря роскоши их снаряжения, дали название «золотых гусар». С материнской стороны — еще более славное происхождение: тут предком Собесского был тот самый гетман Жолкевский, который, вернувшись с Московского похода, привез в Варшаву в числе пленников самого царя и заставил провозгласить на его место сына короля Сигизмунда. Позже, будучи окружен турками при Цекоре, он приказал своей кавалерии спешиться, убил своего коня и умер на ногах, «stando, как подобает imperator’y». В силу особой привилегии в замке Жолкевских было разрешено чеканить монету из фамильного серебра для выкупа из плена сына, раненого рядом с отцом, а на могиле героя была начертана следующая надпись:

«Ехоnаrе aliquis nostris ex ossibus ultor».

Ultor — этот ожидаемый мститель, появления которого требовала высшая справедливость, — будущий освободитель Вены, родился 17 августа 1629 года в Олеско, орлином гнезде, в одной из долин Карпатов. Разразилась гроза, татарское вторжение угрожало замку, и залпы небесной артиллерии, перемешанные с дикими криками потомков Тамерлана, приветствовали его появление на свет так громко, что оглушили одну из женщин, оказывавших ему первые услуги.

Воспитание ребенка, предназначенного судьбой к великой роли, было таким, каким только могло быть при подобных условиях. Его мать, из семьи Даниловичей, внучка славного героя, побежденного при Цекоре, объясняла ему фамильный герб, изображавший щит, при помощи спартанского девиза: Vel cum hoc, vel super hoc — или с ним, или на нем. В 1645 году Ян в сопровождены своего старшего брата Марка совершил путешествие по Европе, как это требовалось по традиции от аристократической молодежи страны. Программа путешествия менялась сообразно обстоятельствам. Так, объявление брака Владислава с Марией де-Гонзага предписывало, казалось, более продолжительное пребывание во Франции. Это внушило беспокойство отцу молодых Собесских, и он решил снабдить их подробной инструкцией, свидетельствующей об его опасениях:

«Что касается до разговоров с жителями этой страны, то я предупреждаю вас, как отец, и прошу per omnia sacra — ради всего святого — быть осторожными, как с огнем, так как это легкомысленная, беспокойная нация, plerumque — больше чем — несерьезная».

Обычай смешения языков, исказивший польскую литературу XVII и ХVШ веков, господствовал уже тогда во всей своей непривлекательности.

«Эти французы превращают всякий пустяк в вопрос чести и сейчас же готовы умереть из-за него или драться на дуэли. Самое скверное то, что все, и старые, и молодые, одинаково настроены. Они легко дружатся со всяким, но также легко и отворачиваются от него».

Помимо всего прочего, молодым Собесским рекомендовалось не играть в карты с этими опасными иностранцами и не вступать с ними в вооруженные столкновения. Во всем же остальном они должны были мириться с судьбой, утвердившей в данное время за этой «непостоянной и несерьезной нацией» неоспоримое первенство во всем христианском мире. «Французский язык превосходит итальянский и надо согласиться, что даже в латыни французам „принадлежит первое место“ — primas partes in stilo». Поэтому уроки риторики на берегах Сены фигурировали в программе путешествия. В области же искусству достигших не меньшего совершенства, путешественники предоставлялись себе самим. Танцы? Да, пожалуй, чтобы понравиться будущей королеве. Но впоследствии приятнее было бы видеть сыновей развлекающимися в битвах с турками или татарами. Музыка? Отчего же, если подобное шутовство доставляешь им удовольствие; но они, слава Богу, могли бы свободно обойтись и без неё.

Пребывание Марка и Яна в Париже продолжалось около года, от июня 1646 г. до мая 1647 года. Что за благоприятный случай для автора этой книги для того, чтобы превзойти господина де-Сальванди! Ян Собесский в салоне мадам де-Лонгвилль, подающий реплики Басомпьеру, Гонди и даже самой мадам де-Севинье; Ян Собесский в роли мушкетера короля, берущий уроки у великого Кондэ — какой ряд пленительных картин! К сожалению, я испортил удовольствие себе и своим читателям злополучным употреблением чересчур точных дат. Даты — это вечные и непримиримые враги легендарной истории. В 1646 г. мадам де-Лонгвилль покинула Париж, чтобы встретиться с своим мужем в Мюнстере; Соббесскому в то время было всего 17 лет и он не знал ни одного слова по французски. Затем у меня под рукой документ, — о, эти документы, досадные разрушители живописующей истории! — путевой дневник [Издан вместе с инструкцией в сборнике Ключицкого] одного из членов свиты, сопровождавшей молодых людей. Он до невозможности подробен и банален. Обязательное посещение памятников, паломничество в Венсенский лес (несчастный пишет: вместо Bois de Vineennes — Bon de Vinson, издатель же поправляет: Bonde de Vincent), где был заточен будущий король Ян Казимир; уроки верховой езды у одного француза и уроки фехтования у итальянца; краткое появление в качестве простых зрителей в Сен-Жерменском лесу, и это все. Ни одного приключения, если не считать удара шпагой, полученного не кем-нибудь из питомцев, а их наставником, попавшим в опасное место. Впрочем Марк и Ян в трауре: через месяц после их прибытия в Париж, они получили сразу две новости: о производстве их отца в Краковские кастеляны — почетный и самый высокий чин в стране — и о его смерти. Он скончался от апоплексического удара, явившегося следствием бурного разговора с королем Владиславом. Он отнесся враждебно к воинственным планам монарха, устрашившим его старость и отцовские чувства, и был назван за это «выскочкой».

Вернувшись в Польшу, Марк вскоре смыл своей кровью пятно, оставленное этим инцидентом на фамильном гербе. Он сделал первый дебют в той военной пляске, которую так желал для него его отец и пал с саблей в руках в стычке с татарами, соединившимися с восставшими казаками (1652). Ян остался единственным наследником реабилитированного, таким образом, имени, так же, как и состояния, оказавшегося, по погашении некоторых долгов, весьма значительными Еще несколько лет интенсивно, лихорадочно прожитых среди коротких удовольствий и более продолжительных периодов утомления, война, плен в Крыму, дипломатическое путешествие в Константинополь и затем — на пороге тридцати лет — встреча с фатальной, ниспосланной ему Провидением женщиной, без которой, вероятно, он был бы, подобно своим предкам, не более, как неустрашимым рубакой в борьбе с неверными в степях Украины, в области же внутренней анархии — только лишним противником королевской власти, лишним могильщиком, роющим могилу будущих поколений.

До сих пор в Польше проклинают и оплакивают эту встречу. Это неправильно. Ян и Марысенька были созданы друг для друга, что, надеюсь, будет доказано в этой книге. Они дополняли друг друга неравными, несходными, но гармонирующими качествами и недостатками. Между ними было очевидное духовное родство. Он — магнат южного типа, склонный к лености и сибаритству. Родом — из южной Малороссии. В детстве он был подвержен кровотечениям из носу, что внушало беспокойство его родителям. В юности он приводил в отчаяние свою мать целым рядом разных выходок, любовных приключений и дуэлей, до такой степени, что, несмотря на страстную любовь, она в конце концов бросила его и уехала с своим горем в Италию.

В зрелом возрасте он подвержен был вспышкам, приступам гнева, внезапным порывам, сопровождавшимся не менее внезапным упадком сил. На поле битвы он проявил впоследствии хороший глазомер, решительность и все блестящие достоинства двойной линии героев, от которых происходил. В советах он выказывал мягкость характера и живость ума. Добродушный и себе на уме, простой и хитрый, он типичный славянин в этой смеси качеств, столь обычной у его соплеменников. Не будучи благочестивым, он придерживался грубоватой веры, в которой большую роль играло суеверие. Он верил в предзнаменование и сны; потерпев поражение, воображал, что видел собаку, пробежавшую перед фронтом, а на следующий день после победы, что белый орел парил над знаменами. Он верил в колдовство, к которому якобы прибегал великий визирь для того, чтобы не уступить ему, и изыскивать заклинания против этого колдовства. Когда жена его разрешилась от бремени в день Всех Усопших, он приписал это вмешательству душ, которых он заставил выйти из чистилища при помощи своих подаяний.

Наряду с некоторой грубостью манер, дикими привычками, вульгарной речью, легко переходившей в непристойность и презиравшей приличия даже на польском языке, он обладал непринужденной повествовательной фантазией, чувством прекрасного и даже уменьем выразить его в словах. Иногда он бывал положительно поэтом. При взятии Грана, латинского Стригониума, венгерского города, где крест в течение веков боролся с полумесяцем, он произнес: «Если бы я сжал эту горсть земли, то из неё потекла бы кровь».

И в то же время в нем не было ничего напоминающего мечтателя или идеалиста: мировоззрение очень положительное, очень практичное и жизненное; честолюбие и почти в такой же степени алчность, жажда славы и жажда богатства шли рука об руку в его стремлениях, нередко противореча друг другу. В любви — странное равновесие между небом и землей, между самым возвышенным сентиментализмом и почти циничным эротизмом. Это была одна из тех страстных, даже среди женщин редких натур, которые приносят свою любовь, всю целиком, отдавая её одной личности нераздельно и навсегда. В 1683 году, когда ему было 54 года, после 20 лет брака, в первом же письме, написанном им на пути в Вену и в то же время на пути к бессмертию, он говорит своей жене, что плохо провел ночь, «как всегда, когда ему приходится спать далеко от неё». В заключение он целует миллион раз «все прелести маленького, восхитительного и обожаемого тела».

Марысенька оставалась для него всегда идолом, предметом неизменного культа, вечного обожания. Я не утверждаю, чтобы это поклонение, столь несвойственное темпераменту мужчины, никогда бы не терпело отклонений. Но я убежден, что они были случайными, очень редкими и совершенно незначительными.

Что касается до самого идола, то я уже набросал его материальный образ и, надеюсь, дал возможность предугадать его внутреннее содержание. У Марысеньки был повелительный, капризный и запальчивый характер. Все это семейные черты. О её сестре, вышедшей замуж за маркиза де-Бетен, мадам де-Севинье, говорите, как о "жалком существе, всегда находящемся во власти сильнейших страстей. К своему мужу, которого любила, маркиза питала неистовую нежность и зверскую ревность. «Фурии не оставили её и в Польше». Застав неверного мужа на месте преступления, она швырнула ему в лицо содержимое ночного сосуда. Этот анекдот рассказан аббатом Шуази, и я оставляю его на его ответственности.

«У меня сердце льва», — говорила о себе Марысенька, к чему её муж прибавлял следующее толкование: «Вы лучшее существо в мире, когда вы им хотите быть; но вам, как для сена, нужно солнце. Когда же случайно мы не захотим чего-нибудь или заупрямимся на чем-нибудь, то нет возможности сдвинуть вас с места».

Она упрямилась по многим, часто пустячным поводам. Но некоторые её упорства сослужили прекрасную службу судьбе героя. В соединении интересов, которое с самого начала дополняло единение их сердец и предшествовало их браку, она представляла собой волю, нередко мало сознательную по отношению к цели, но всегда решительно, энергично, упорно напряженную. Она была пружиной, по отношению к которой Собесский часто, даже в важных случаях, играл роль только спускаемого курка.

Была ли она в то же время романтичной?

Да, насколько это полагалось прилежной читательнице Д’Юрфе [Оноре д’Юрфэ — писатель XVII века, автор пасторального романа «Астрея». («L’Astrée»)] и мадемуазель де-Скюдери [Мадлен де Скюдери (фр. Madeleine de Scudéry, 1607—1701) — французская писательница, представительница прециозной литературы], но без огня и без того, чтобы хоть на одно мгновение принять всерьез или хотя бы понять ту любовную метафизику, в которую она пускалась со своим Сильвaндром или Селадоном [Селадо́н (фр. Céladon) — герой французского пасторального романа Оноре д’Юрфэ «Астрея» («L’Astrée»), пастух, изнывающий от любви. Это имя стало нарицательным, использовалось в качестве псевдонима некоторыми писателями и поэтами].

Кокетка ли она? О, да! Сознательная иногда, умная и опасная. Все её воспитание сводилось к искусству нравиться; применять для достижения этой цели природные или приобретенные способности, казалось ей с ранних пор единственным ресурсом в жизни.

В 13 лет образование её в этом отношены было кончено, и она приступила к первым опытам. Когда Собесский представился ей впервые, оказалось, что у него столько соперников, сколько придворных. Все прошли через эту стадию. Двадцать лет спустя Михаил Вишневецкий, унаследовавший престол короля Яна-Казимира и поссорившийся с Собесским, находясь однажды в обществе дам, как будто искал кого-то и, наконец, спросил, что слышно нового о Марысеньке. Ему сказали, что она в Париже.

«Тем хуже, — отвечал он, — если бы она была здесь, она помирила бы меня с своим мужем».

«Значит, у вашего высочества осталось очень приятное воспоминание об этой француженке?»

«Еще бы! Я был в нее безумно влюблен!»

Однако в истории, если не считать нескольких эпизодов, которые не имели большого значения и в которых политика играла, по-видимому, большую роль, чем влечение сердца, Марысенька также является героиней единственная романа. Это объясняется очень просто. Нисколько не чувственная и не сентиментальная, крайне нервная, с сильным воображением, Марысенька имела счастье сразу встретить человека, сумевшего в полной мере удовлетворить всем требованиям её физической и духовной натуры. Она разнообразила роман по желанно, пользуясь покорностью любовника; она ухитрялась усложнять первый и мучить второго. Это дало содержание приключению также единственному в своем роде, о котором я и постараюсь рассказать.

II.
Первые шаги. — Любовное недоразумение. — Добродетельные решения. — Опасное чтение. — Примешивается самолюбие. — Совместное пребывание в Варшаве. — Астрея и Селадон . — Любовная почта. — В церкви кармелитов. — Мистическая свадьба. — Прощай добродетель!

В стране, где и теперь еще лошади везут быстрее локомотива, десять миль не представляли большого расстояния, особенно если в этом замешана любовь. Собесский был частым гостем в Замостье, а в отсутствии писал не менее часто. Не было недостатка в предлогах к корреспонденции: то нужно было сообщить новости о Франции, то одолжить книги, то говорилось об исполненных в Варшаве или в другом месте поручениях. В 1659 году, два года спустя после свадьбы Марысеньки, сосед был уже с ней в очень интимных отношениях, которые допускались нравами той эпохи, даже в Польше. Он был patito и factotum. Он выбирал материи, отдавал оправлять драгоценные камни, вмешивался даже в денежные дела прекрасной супруги воеводы, и расположение дома было ему так хорошо знакомо, что он мог совершенно точно определить расстояние той или другой комнаты от комнаты хозяйки замка.

Любви между ними пока еще не было заметно; роман этот, не начавшийся сразу, долго шел окольными путями. В описываемое нами время поднималась даже речь о женитьбе старосты Яворовского — тогдашнее звание Собесского, — и ему писали: «Советую вам сделать это, как можно скорее; мы все будем счастливы иметь такую прелестную соседку».

Пожалуй, однако, в послании уже чувствуется какой-то едва заметный, скрытый намек, потому что в то же время выражается сожаление, что не удастся поплясать на предполагаемой свадьбе, и высказывается также удивительное богатство сведений касательно действий и поступков милого соседа. Узнали, что Яворовский замок сгорел вместе с банями, служившими убежищем молодым красавицам, жертвам татарского нашествия на Украину, и что молодой староста взял на себя их защиту. "Это не малая заслуга! — объявляют ему по этому поводу; — Но берегитесь, как бы вам не пропели еще раз: "Czy ia toby ne movila: «Ne bery Wolozski»!

«He говорила ли я тебе, остерегайся молдаванки?» По современным сказаниям красота молдаванок пользовалась большой, но двусмысленной репутацией.

Проходить год, и мы встречаем уже такую степень доверия, что паж Собесского с пакетом адресованных ему писем, не застав его в Варшаве, идет прямо к пани Замойской и вручает ей письма. Она вскрывает пакет и по прочтении писем сжигает их. Уже в любовных отношениях? Не думаю. Против этого говорит слишком большая веселость и легкость, проявляемая Марысенькой в письмах к будущему любовнику во время отсутствия его.

Никаких признаков сожаления, ни малейшей, хотя бы притворной грусти или нетерпения. Напротив, она в прекрасном настроении; она забавляется; каждый день катается верхом, фехтует по испанским правилам и выражает желание побиться с кем-нибудь на дуэли.

Она заказывает в Венеции маски для будущего карнавала, требует обещанного маленького игрока на лютне; получает от Замойского разрешение сделать прическу «по французской моде» из одних волос; заказывает себе плотно облегающее платье с боковой застежкой на татарский манер, «которое удивительно к ней идет».

Правда, она упрекает отсутствующего в недостаточно частых письмах, но это лишь потому, что она с нетерпением ждет от него новостей о своей «дорогой госпоже королеве». И она понимает, «что он с ней так же небрежен, как и с другими женщинами».

Не может ли он считаться воплощением небрежности и ветрености? Разве не затерял он портрета, который она ему дала? Она подсмеивается над этим, хотя и выражает намерение послать его «кое-кому другому, кому он принадлежит более по праву». Но так как этот ветреник собирается ехать на войну, она соглашается заменить так преступно затерянный предмет; но с какими оговорками!

«Я посылаю вам наплечник с крестом и со святыми мощами, чтобы в случае, если вы будете убиты, на вас нашли бы христианский знак. И вы не должны пренебрегать им, не потому, что он послан мною, а потому, что в нем реликвии; вы не должны воображать, что я оказываю вам особое расположение: вы сами, как и я, хорошо знаете, что не имеете права претендовать на него. Это вещь, которую я делаю для всякого».

Она постоянно пишешь ие, вместо je и возможно, что она так и произносила, заразившись в обществе Марии де-Гонзага сохранившимся у последней итaльянcким выговором.

«Вы, как и я, знаете»… но к сожалению, продолжение письма противоречит этому утверждению. Ясно, что дело еще не дошло до определения границ дозволенного, ни даже до обещания каких-либо уступок. Но переговоры принимали решительный оборот.

«Я очень сожалею, что не могу вам уступить без ущерба для меня, предметы, о которых вы просили. Если вы обдумаете этот вопрос по справедливости, вы увидите, что это может иметь для меня неприятные последствия. Убедительно вас прошу более ко мне не обращаться с подобными просьбами, на которые я, к сожалению, не могу согласиться. Я отношусь к вам как к родному ребенку, уступая вам наплечник, которым дорожу. Прощайте, будем жить, довольствуясь добродетелью».

К таким решениям приходят, обыкновенно люди, очутившись на краю пропасти, куда не намерены спускаться. Когда все это делается под предлогом материнской нежности (письмо от 1660 г. и переписка происходит между 20-летней женщиной и 30-летним молодым человеком) трудно сохранить равновесие. Для некоторых женщин, однако, этот опасный порог служил любимой почвой для отчаянного сопротивления, и Замойская была из числа таковых.

«Ребенок», призванный уважать оскорбленную добродетель, не пожелал остаться в тесном кругу, в котором думали замкнуть все порывы и надежды; он смело сопротивлялся, выражая отчаяние, гнев, угрожая полным разрывом и требуя возвратить письма, адресованные бесчувственной и коварной красавице. Этим он ничего не добился, получив в ответ другое послание от Марысеньки месяцем позднее:

«Дорогое дитя мое!

Я была бы вам очень обязана, если бы вы могли как можно дольше не давать о себе никаких известий и если бы вы, наконец, получили то, что я вам послала обратно. Это меня очень беспокоит. Считая вас своим сыном, я согласна о вас заботиться, под условием, чтобы вы мною не злоупотребляли и оправдали мои ожидания.

Но говоря откровенно, я боюсь за вашу распущенность; мне придется, пожалуй, сожалеть о том, что я вас мало наказывала в раннем детстве. Если вы меня любите, вы должны утешить меня в моей старости, подумав о вашем браке. Но я мало надеюсь на вас, думая, что вы на всю жизнь останетесь niс dobrego (ни на что не годным). Я была в Соколе (место богомолья) и молила Пресвятую Богородицу, чтоб она вас исправила; сомневаюсь, впрочем, чтобы моя молитва была услышана.

Будем говорить серьезно. Вы писали некоторым знакомым, что вы очень тоскуете по известным причинам. Пора вам перестать издеваться надо мною. Признаюсь, я в прошлом во многом виновата. Верьте мне и не отчаивайтесь в том, что я предполагаю, под условием сохранить к этой особе чистое чувство дружбы. Обещаю вам ей написать, с просьбой дать вам известия о себе. Чтобы доказать вам, насколько я дорожу вашим спокойствием, я согласна возобновить с вами наши дружеские отношения.

Что касается вещей, принадлежащих вам, я их сохраню до нашего будущего свидания; об этом не беспокойтесь. Все вам будет возвращено в порядке, того же ожидаю и от вас. Я не удержу ничего, что принадлежите вам».

И так, приходилось разыграть сцену, ставшую классической до Моотера; возвращения залогов любви. До этого дело, однако, не дошло. Во-первых, дело еще не дошло до необходимости возобновлять «прерванную дружбу». Но в письмах Марысеньки конец всегда противоречил началу. На этот раз я опять читаю следующее:

«Препровождаю вам полученные известия: В настоящее время все мои удовольствия ограничиваются „вареньем“. Я успела заготовить достаточно для нашего путешествия. Посылаю вам самое лучшее для пробы. Это сухие орехи, что касается „сока“, он не удался и весь прокис. Возвратите мне сборник песен; посылаю вам первую часть „Кира“ (Cyrus); по прочтении пришлите обратно. Я начала читать Клеопатру, о которой вы так много говорили. Мне больше нечего вам сообщить. Берегите свое здоровье и уведомьте меня много ли товара».

В этом письме некоторые места непонятны; оказывается необходимость иметь ключ к объяснение «криптографического» слога. Судя по этому, слово «варенье» означало «письма». Марысенька вела деятельную переписку в это время, и Собесский был её доверенным по части тайной переписки. Говоря вообще, в тревожной жизни изменчивой молодой женщины, этот момент совпали с полной переменой её вкусов и занятий. В сторону верховая езда, фехтование и маскарады! Она много читала, и мы видели какого рода чтение она предпочитала. Трудно себе представить, каково влияние имели такие писатели, как ла-Кальпренед и Скюдери на воображение современников и как последние восхищались тем, что мы находили нелепым.

Марысенька испытывала их очарование, и вскоре после этого в любовной драме, успевшей завязаться, роли совершенно переменились. Досада, страстные упреки и нежная заботливость перешли на другую сторону.

«Желаю вам счастливого пути», — писала кастелянша Замостья. «Надеюсь встретить в вас более искренности при вашем возвращении. Не могу умолчать о том, что относительно „вице-канцлерши“ многое мне представляется совершенно в ином виде, чем из ваших слов. Я это узнала от людей, имевших дело с вами, и с которыми приходится считаться».

«Вице-канцлерша» была та самая «прекрасная соседка», соседству с которой пани Замойская некогда радовалась. Что касается сделанных ею открытий, мы узнаем другим путем, чем они ей были неприятны. Письмо относится к 1-му сентября 1660 г. В то же время Кайе, прибывший в Варшаву с целью заранее известной, писал владетелю Шантильи следующее:

«Королева мне сообщила, что г. Собесский, человек молодой, состоятельный и знатного происхождения, желает вступить в брак с француженкой, состоящей в родстве с Вашим Высочеством. Она спрашивала, не знаю ли я таковую, прибавив, что богатство и красота необязательны. Я ей отвечал, что слыхал о дочерях г. де-Валлансэ, и она мне приказала, в таком случае, выслать немедленно их портреты».

Маркиза де-Валлансэ, урожденная Монморанси, была тетка великого Кондэ. Последний заинтересовался этим делом. Оставалась еще одна девица де-Валлансэ в монастыре Мулэн. Заказали наскоро её портрет. Но другое письмо от Кайе разрушило все надежды. Собесский представлял собою, без сомнения, завидную партию — 100 000 годового дохода, по меньшей мере, — но уверяли, что он влюблен в сестру князя Михаила Радзивилла, вдову вице-канцлера Лещинского. Затеялась переписка, сделали новые справки. Пани Замойская узнала об этой интриге. Портрет, однако, был отправлен, и это ей было небезызвестно.

Портрет запоздал, и прекрасная вдова была тут не при чем. Сейм 1661 г., собравшийся в Варшаве, оказавшийся гибельным для «крупного дела», ускорил развязку романа Замойской. Мать и дитя встретились на этом собрании, и чувства оскорбленного самолюбия в связи с чувствами «Клеопатры» заставили Марысеньку отказаться от материнской суровости. Она превратилась в Астрею, позволив дорогому сыну назваться Селадоном. Обменивались письмами, оставляя в стороне вопрос о добродетели. Происходили свидания, пользуясь услугами любезного дворянина Корицкого, принявшего роль вестника, непочтительно отзывались о флейте — криптографическое название Замойского, равносильное польскому fuiara — «дурак».

Несколько недель, проведенных в столице Собесским, без сомнения рассеяли его тоску. Если он ранее и думал о других победах, теперь все было кончено. Он был побежден и навсегда. Марысенька, впрочем, приняла некоторые предосторожности. Однако, первая глава многотомного романа была внезапно прервана одним обстоятельством, обрисовывающим Марысеньку во весь рост. Она узнала, что Замойский, пребывавший в своем замке, готовился уплатить одному из собутыльников, его окружавших, сумму в 9000 ливров. Этого она допустить не пожелала и, покинув неожиданно Селадона, уехала в Замостье, чтобы воспрепятствовать распоряжению. Но до своего отъезда, она с своим возлюбленным отправилась в церковь Кармелитов и там перед престолом приняла от него клятву, рассчитывая, что она останется священной благодаря простодушию смелого воина. Марысенька, вероятно, тоже поклялась, но что же она могла обещать, чего бы она заранее не исполнила, и чего бы не подразумевалось в её первом признании? Любовь женщины всегда последняя, если не первая. Вероятно, это имелось в виду в случае, если Марысенька окажется свободной. Судя по образу жизни Замойского, он не только терял деньги, но и здоровье его с каждым днем ухудшалось. В церкви даже произошло таинственное обручение. Я ранее упомянул о перстне на руке Собесского, служившем уликой: он ему перешел в церкви Кармелитов. Затем наступила разлука.

III.
Криптографическая переписка. — Ночные свидания. — Проект путешествия в Париж. — Общие мечты. — Поездка во Францию. — Марысенька едет одна. — Новые удовольствия и неприятности. — Замойский сердится. — Собесский остается в Польше и французский двор проявляет негостеприимство. — Припасы иссякли и нет табурета! — Возвращение к добродетели. — Превращение любовника в друга… — Возвращение к домашнему очагу. — Новая четверть медового месяца. — Быстрое затмение. — Проекты развода. — Болезнь Замойского. — Хлопоты по завещанию. — Вдова!

Переписка продолжалась, но совершенно другого содержания: Марысенька писала с решительностью и развязностью удивительной в её возрасте. Упреки продолжались, она всегда упрекала Собесского. Она давала ему приказания повелительно, беспрекословно, но ни слова о его поведении.

«В настоящую минуту я желаю, чтобы вы ехали через Чебржезин; вы потребуете лошадей у Монаха, и затем проедете через Парк вечером… Останавливаться вам незачем и не надо докладывать о себе Флейте. Если он останется недоволен, тем хуже…

Прошу нигде не развлекаться, если вы дорожите моим мнением о вашей точности; я этого требую, желая скорее иметь удовольствие видеть Селадона, без которого Астрея скучает. Верьте мне и спешите».

Другое письмо:

"Моя служанка находит, что вы очень неосторожны; заметно, что ваша любовь поддается влиянию холодов…

И далее:

«Милостивый государь, вы мне кажетесь смешным, воображая, что вам обязаны писать, в то время, когда вы веселитесь… вы сильно ошибаетесь, думая, что вам обязаны сообщать известия… Мне надоело вам писать, и где бы я ни находилась, я вас предупреждаю, что отвечать не буду. Заявив раз навсегда, что мой дом не „корчма“, чтобы являться на один час»…

Она продолжает в таком же тоне, давая ему поручения, между прочим, заказать кольца с двумя эмалевыми сердечками, объятыми пламенем".

Таким образом, среди поручений, на него возлагаемых, и его обязанностей по службе, среди обязательных поездок в лагерь и не менее обязательных появлений в «Парке», он был так занят разъездами, что даже не имел времени присутствовать при кончине матери. Она умерла в конце этого года, столь богатого событиями для Собесского. Позволять ли ему присутствовать на её похоронах? Да, но ему приказано спешить.

«Поезжайте скорее на эти похороны, иначе может что-нибудь представиться, что нам помешает видеться».

Она влюблена не на шутку и жаждет его видеть. Я бы желал этому верить. Но увы! она в эту минуту вступает в пререкания с своим мужем по поводу своей поездки в Париж, не имеющей ничего общего с желанием видеть Селадона. Она требует, чтобы князь (Замойский) её туда сопровождал. Ей необходимо ехать скорей, чтобы попасть на карнавал. Новый отказ и новые ссоры.

Эта поездка была связана с предвзятой целью. Собесский должен был выступить со стороны Марии де Гонзага в качестве человека, ниспосланного «Провидением». Она его приблизила к себе и поощряла. Кольцо было ею замечено. Узнав о намерении Марысеньки совершить поездку, она дала понять своему любовнику, что его тоже могут послать во Францию. Рождение дофина могло служить предлогом. Кроме поздравления, ему будут даны более важные поручения. Над этим разгорелось воображение молодых людей. Удастся видеться не только по соседству «Волшебного дворца» (так называли С.-Жерменский дворец), но в виду «крупного дела», быть может, откроется возможность остаться там навсегда. Услуги, которые Собесский намерен был оказать французскому делу, могли доставить ему «оседлость» в отечестве Марысеньки. Рассчитывали заранее на щедрость великого короля. Пани Замойская нашла, что климат Польши не для её здоровья, «что он её убивает». Собесский поговаривал о покупке дома в Париже.

Все это были одни мечты. Но поездка Астреи осуществилась весной следующего года. Селадон остался в Полыне. Пани Замойская ему оставила недвусмысленное, даже, пожалуй, слишком явное доказательство своего расположения, поручив ему управлять, во время своего отсутствия, своими владениями, полученными ею от щедрот Замойского, устранив последнего от всякого вмешательства.

После своего отъезда она не забывала посылать отсутствующему «варенье», сопровождая посылки по-прежнему ласковыми, нежными и игривыми замечаниями. — Она старалась воспользоваться своим пребыванием в Париже с двоякой стороны — личных интересов и удовольствия.

Замойский старался этому помешать, и это ему простительно. В стране ходила молва, что Марысенька покинула Замостье не только вопреки своему мужу, но и помимо его согласия, захватив с собой все деньги, бывшие в замке, — около 70 000 флоринов, как говорили. Рассказы по этому поводу могли быть преувеличены, но в них была доля истины, и воевода Сандомирский имел основание быть недовольным. Из трех детей, явившихся на свет в этом браке, оставалась дочь, — слабое и тщедушное создание, как и все прочие. Марысенька ею не занималась и покинула ребенка на руках наемницы. Этого одного было достаточно, и Замойский решил заявить о своем неудовольствии, наложив запрещение на доходы с имения, порученного управлению соперника. Замойский конфисковал «вещи» отсутствующей. Это ей не помешало приобрести в Париже «великолепный экипаж, иметь двух пажей, четырех лакеев в прекрасных ливреях». В её комнате, украшенной дорогими коврами, стояла постель, «покрытая красным шелком с великолепной бахромой». Ей оставалось только желать еще другую «постель на лето, покрытую бархатом, так как, — говорила она, — шелк годится лишь весной и осенью».

Она желала тоже иметь «табурет» при дворе. Это составляло предмет её постоянных забот и огорчений.

В преддверии «Волшебного дворца» ей оказали благосклонный прием: нашли её рост «прекрасным», по мнению самых строгих судей; одним словом, она рассчитывала «пройти». Она, конечно, занялась своею выправкой, наняла танцмейстера «состоявшего при королеве», который ободрял успехи новой ученицы; брала уроки пения, игры на гитаре. Но обходиться без «табурета» было немыслимо для супруги князя Замойского. Впрочем, требовать этой чести было уже делом «её доброй госпожи» (теперь она ей давала иной раз прозвища менее ласковые, говоря криптографическим слогом). Королева ежедневно представляла такие требования для англичанок «нисколько не лучше её».

Мария де-Гонзага некоторое время сопротивлялась, заслужив название флюгера и хамелеона в посланиях, адресованных Собесскому. Затем она вдруг щедро уступила, — быть может, не без коварства, — требуя для своей фаворитки звания «герцогини». Сразу гербы Замойских украсились «мантией», появились на дверце кареты, в которой разъезжала экс-княгиня. Но «табурет» все-таки не давался. Совершенно категорически королеве польской было отказано в праве возводить в звание герцогини особ, пребывающих во Франции, мужья которых даже не считались настоящими князьями в Польше. Встреча с Марией-Терезией, хитро придуманная, на нейтральной почве, до официального представления, не состоялась. Выразив желание видеть Марысеньку в С.-Жерменском монастыре капуцинов, её высочество не явилась на свидание. Как объяснить причину этой немилости? Интригой короля с девицей де ла Мот-Гуданкур, вследствие чего королева гневалась на фрейлин, в числе которых состояла сестра пани Замойской. В то же время не удались и другие предположения и соображения Марысеньки, более общего свойства. В Париже глубоко заблуждались, рассчитывая на её дипломатические способности и политические связи. Ни того, ни другого не существовало. Даже в 1661 г. в этом отношении было дано предостережение. Марысенька очень много говорила о своей переписке с де-Ленном, которому она напоминала о родстве, соединявшем их семьи. «Она требует признания родства, существующего между вами», — писала Кайе, адресуя ему письмо. Признание не состоялось, и Кайе напрасно протестовал. «Не понимаю, почему вы так жестоко относитесь к одной из самых красивых женщин при дворе; если бы вы её видели, вы бы изменили свой взгляд». Кайе начала ею увлекаться и надеялся завязать интригу, о которой упоминается в дипломатической корреспонденции того времени. Но де Лионн был неумолим. Кроме официальных лиц, Марысенька встречала пфальц-графиню, но ей пришлось ограничиться чувством удивления и зависти, при виде её поместья в Аньере. Она представлялась герцогине д’Ангиэн, и нашла её «спесивой и глупой». Этим ограничились её замечания.

Вести из Польши были неутешительными. Не думая следовать за своей Астреей в Париж, Собесский готовился сопровождать короля в поход против Московии. Долг и честь прежде всего! Астрея восставала; он отвечал в тоне, отнявшем у неё желание настаивать. — С другой стороны Замойский принял самые решительные меры, чтобы вернуть свою жену под супружеский кров: он решил лишить её средств к существованию. Среди других удовольствий, которые Марысенька дозволила себе в Париже, несмотря на разные неудачи, она льстила себя надеждой устроить там постоянное местопребывание, о котором мечтал Селадон. Она осматривала дома, расспрашивала о цене и соображала, каковы будут расходы. В то же время она наводила справки о цене за право «натурализации». Она даже мечтала о совместном сожительстве с другом на берегах Сены, и для осуществления этой мечты входила в сношения со своей семьей. Селадон должен был писать её отцу, д’Аркиену. Она требовала, чтобы он выразил желание с нпм познакомиться и заслужил его расположение, говоря ему о своей страстной любви к его дочери и о желании сблизиться с нею. Теперь все это рассеивалось, как дым. Селадон отказывался ехать в Париж, Астрее приходилось умирать с голоду.

Она сердилась, плакала, заболела «от тоски», по уверению трех знаменитых врачей: Гено, Эспри и Дюпюи. Затем она примирилась с своей судьбой, и Замойский был не мало удивлен, получив от неё «признание» в любви, «которую она не переставала питать к своему законному супругу». Да, она его «любила», как это обязана «всякая честная женщина». Если только он согласен устранить прислугу, которая его обкрадывает и «наушничает», она с удовольствием думает вернуться в «Зверинец» и поселиться с ним.

Прошло довольно времени, прежде чем она могла осуществить свои новые неожиданные намерения. Она приготовлялась их исполнить с необычайной последовательностью. Одновременно с нежными посланиями к Селадону, она все более и более настаивала на своей роли «честной женщины». И, может быть, вполне искренно! Женщины вообще склонны забывать! Прочь подозрения и упреки! Теперь бедному Селадону приходилось скучать и выходить из себя там, вдалеке, насколько татары, казаки, московитяне и Любомирский, ставший его соперником, давали ему к тому досуг. Покинутый любовник начинал волноваться. Эти французы так умеют угождать! Самый воздух их страны полон очарования! Его успокаивали, намекая в то же время о нежных отношениях, которых не желают порвать, но возвратить незаметно к суровому «очагу», где они, по-видимому, возникли. «Апельсины в сахаре» кажутся засохшими, — т. е. если любовь Астреи недостаточно выражена в её письмах, — то это только из опасения случайностей, которым подвергается почтовая корреспонденция. Она всегда сохранит ему эти фрукты "в той же целости и неприкосновенности, какая только возможна при её положении и никогда не изменит. Изменницей она никогда не была даже в самой суровой стране, И пока он намерен исполнять свой долг, она ему не изменит, «сохраняя свои права».

Целый ряд громких слов и в то же время попытка примирить с «другом» — так как любовник исчезает постепенно — оскорбленного супруга. Замойскому все было известно. Вся Польша об этом говорила. Ежедневно возвещали об отъезде Собесского в Париж, и когда его семья вмешалась в дело, скандаль принял громадные размеры. Это надо было принять во внимание до возвращения. Рассчитанное на благодушие каштеляна Замостья, предприятие казалось возможным.

"Я бы очень желал, чтобы Болье (еще одно из прозвищ Собесского) повидался с Флейтой (Замойским) и переговорил с ним через посредство епископа варшавского или другого близкого человека, чтобы объяснить все дело… и доказать, что все это клевета. Когда «букет» будет перевезен (т. е. пани Замойская вернется из Парижа), следует исполнить задуманное. Если не уладится с «большим фонтаном» (другое название Замойского), «духи» (пани Замойская) не могут соединиться с порохом (Собесским), чтобы играть в «кости».

Что означала «игра в кости» — трудно объяснить. Тем более, что это было последнее письмо Марысеньки из Парижа от 20 июня 1662 г. Пробыв неделю в деревне в Нивернэ, Марысенька снова появилась в Венсене, где великий канцлер устроил праздник в честь королевы и брата короля. Борьба, охота на диких зверей, театры, балы и пр. Но ни малейшего намека на «табурет» и ни малейшего внимания со стороны короля. Он держался в стороне со своей «Дианой». Замойский оставался неумолим, а Собесский до такой степени вышел из повиновения, что вступил в самые тесные сношения с их польскими высочествами. Это показалось опасным Марысеньке, так как происходило помимо неё. Собесскому вздумалось принять в своем собственном поместье, заново отстроенном, в Яворове, аптекаря и хамелеона (короля и королеву). Бесполезные издержки! Он должен избегать всяких расходов!

Одним словом, приходилось уезжать. Объявив, что «её доля быть всю жизнь несчастной», проливая слезы, но утешив свою семью, Астрея пустилась в путь.

Теперь настала очередь Селадона тосковать. Флейта, вступив в свои права, решил их не уступать. Марысеньке удалось каким-то образом объяснить свои похождения и получить прощение. Замойский публично заявил о взаимном супружеском согласии, проводив торжественно свою супругу из Звержинца в Замостье. По этому случаю в церкви совершилось торжественное богослужение. Академия, состоявшая при Замойском, лично представилась, заявляя свое почтение в стихах и прозе. Брат Марысеньки, приехавший с ней из Франции, принимал участие в торжестве.

Но предполагаемое примирение с «несправедливо заподозренным» не осуществилось. В «кости» играть не пришлось, и переписка велась с большою осторожностью. Она ограничивалась большею частью краткими postscriptum, в которых сестра или подруга поручали Марысеньке передать известия Собесскому, уверяя его в «неизменной верности». Известия сопровождались изредка подарками: однажды, под видом портрета д’Аркиена, был доставлен портрет молодой женщины; другой раз шарф «огненного цвета», предназначенный для дорогой Болье. Собесский отказывался от шарфа, решив «облечься в черный цвет». Его тоска усиливалась вследствие непрестанных перемен в настроении и в намерениях Астреи.

Новая четверть медового месяца продолжалась недолго Снова возникли ссоры, взаимные несогласия. Марысенька по-прежнему давала повод к язвительным намекам. Скандал поднялся из-за того, что она ввела обычай ruelle, неизвестный до этого в Польше. Все повторяли, не жалея насмешек, что «она принимает своих гостей, лежа в кровати». Затем д’Аркиэн отличился и довел Замойского до такого негодования, что его пришлось тайком выпроводить из замка, иначе его жизни угрожала опасность. Каштелян с своей стороны продолжал жить по-прежнему: нескончаемые оргии, пьянство, доводившие поместье до разорения. Уведомленная о всем происходившем де Гонзага предложила развод, или, в крайнем случае, такие условия, при которых «красивая супруга воеводы» могла бы жить с ним под одной кровлей, «как дочь возле отца». «Нет», — отвечала Марысенька, внезапно примирясь с своей судьбой и уверяя, что «только по молодости лет и по своей вине не сумела поладить с своим супругом». Теперь она решила «ему повиноваться во всем». Мало этого, на предложение Замойского вернуться в Париж с обещанием выдать ей средства на содержание, она отвечала отказом, выразив желание оставаться при нем неразлучно и ухаживать за ним во время болезни.

Как бы это ни казалось странным, но эта перемена имела основание.

Она объяснялась ухудшением здоровья Замойского. Говорили о завещании, в силу которого Марысенька в ближайшем будущем утверждалась в правах наследства громадного владения. Клеветали на эту новую «Семирамиду», — как её прозвали, — преувеличивая её ловкость и находчивость. Она, несомненно, занималась последними распоряжениями своего супруга, опасаясь предоставить это дело лицам ей враждебным. Заболев, Замойский её уговаривал «обождать». Выздоравливая — он её выводил из терпения. Но он догадался не подвергать её слишком долгим испытаниям: в апреле 1665 года она осталась вдовой.

Но она плохо рассчитала и опоздала. Я далее расскажу, как это произошло.

ГЛАВА VI. «Il matrimonio secreto» (Тайный брак).

I.
«Крупное дело» принимает трагический оборот. — Осуждение Любомирского. — Он скрывается в Силезии. — Ожидание междоусобной войны. — Союзники. — Император н курфюрст Бранденбургский. — Собесский отказывается от наследства мятежника. — Марыcеньку вызывают в Варшаву. — Предполагаемый развод и покорность Собесского. — Новые перемены. — Замойский одумывается. — Тайный брак. — Неуверенность в этом отношении. — Документы.

Испытание, как видно, длилось слишком долго и темперамент изменил Марысеньке. Последний год её супружеской жизни, до второго брака, был поистине ужасен. Отсутствие в Звержинце гостей, способных её увлекать; невозможность являться в Варшаву; уход за больным вместо всех удовольствий, и одиночество, омраченное новой утратой: ребенок, покинутый ею ради парижских удовольствий, покинул мать, не сумевшую его полюбить.

«И вот она не выдержала — подумают иные, — рискуя своим состоянием, отправилась туда, куда её влекли любовь и удовольствия». Действительно, в апреле 1665 года она была в Варшаве, где Собесский, привлеченный ко двору Марией де Гонзага, часто появлялся. Но по слабости своего ума, главным образом — практическая, Марысенька туда не заглядывала.

Важные события происходили в то время в столице. Уступая повелительным увещеваниям французского двора, польский двор решил покончить с Любомирским. В ноябре 1664 г. знаменитый бунтовщик был призван в Сейм и обвинен в государственной измене, и по приговору верховного суда осужден к смертной казни. Он скрылся в Силезию, приготовляясь возвратиться победоносно с оружием в руках. Открылась междоусобная война. Ей противодействовать пришлось войску без дисциплины и без предводителя. Поход в Московию всё это доказал. Предводитель, ловкий и популярный был тот, которого осудили, и только против него приходилось бороться! Принять на себя тяжелое наследство мог никто иной, как Собесский, человек с будущностью, по мнению королевы, но без всякого прошлого! Но вдруг он отказался. Он когда-то служил под начальством Любомирского, считался его другом, родственником. Прежде всего это был один из Любомирских. Уже самое имя вызывало почтение со стороны «выскочки». Не представляло ли оно собой понятие о некотором идеале, в связи с известными принципами и убеждениями? В сущности, в чем было дело? Упрочить за собой право наследия престола и одновременно преобразовать политический строй страны в ущерб законам конституции. Иначе говоря, приходилось поднять руку на «святое святых», с чем связывалось для каждого дворянина понятие о чести и о личном достоинстве! Любомирский в своих манифестах, как и Собесский в своих письмах, говорили в таком же тоне о Бастилии. Первый был уверен, что ему удастся вызвать восстание среди рухляди «libеrит veto». Он рассчитывал также на союзников всех государств: Император воспользуется, чтобы нанести удар французскому влиянию, курфюрст Бранденбургский, говорили, вел переговоры с Нейбургом, предлагая ему польскую корону в обмен земель для увеличения своих владений, которые постоянно расширялись!

Предстояла крупная свалка с выигрышем ничем не обеспеченным. Наконец, женские влияния тяготели над решением Селадона. Не имея повода обвинять его в неверности, Марысенька имела, однако, соперницу в лице кузины Собесского «более хитрой и ловкой» по де Лёмбра, нежели Марысенька, но равной ей по своей опытности в искусстве пленять. В то же время эта кузина была невесткой Любомирского!

Мария де Гонзага не сочла себя побежденной. Она была уверена, что козыри в её руках. Но чтобы воспользоваться этими преимуществами, не следовало оставлять пани Замойскую в Замостье разыгрывать роль добродетельной супруги. Поэтому курьер был отправлен в замок е письмом настолько повелительного содержания, что сам Замойский настоял на отъезде своей жены, в ответе на приглашение «доброй госпожи». Через несколько дней в той же комнате, где совершались приготовления к свадьбе пани Замойской, происходила сцена совершенно другого рода: Астрея выслушивала пламенные увещевания Селадона, убеждавшего её требовать развода. Здоровье Замойского улучшалось.

Но согласится ли он на развод? Да, если этого потребует королева: человек был в её руках. Действительно, Собесский после рокового совещания, примирясь с своей судьбой, просил только отсрочки на несколько недель, чтобы принять меры, узнать общественное настроение и собрать своих друзей. Разве Любомирский не заявил публично, «что никто не согласится на бесчестие присвоить себе наследство невинно-пострадавшего!» Поездка в провинцию была необходима, но Марысенька должна была остаться в Варшаве. Она сообщила о своем намерении Замойскому, и он согласился.

Внезапно все снова изменилось. Едва прибыв в Жолкиев, Собесский получил одно за другим неприятные известия. — Слухи о его назначении на должность Любомирского распространились в Варшаве, вызывая всеобщее порицание.

Однако, он согласился лишь принять звание великого маршала с обещанием сохранить это в тайне. Фельдмаршальский жезл был назначен Чарнецкому. Вдруг пронеслось известие о смерти Чарнецкого, и в то же время весть о назначении на его место Собесского. В сущности, он горячо желал стать во главе армии, но колебался между желанием и стыдом столько сразу захватить. Как все слабые и нерешительные люди, он отделывался обиняками, стараясь выиграть время. К тому же и Замойский одумался, в виду того, что политика и дипломатия примешивались к его личным делам. До этого времени он со всеми своими приближенными держался партии Любомирского, не воображая, что выходка бывшего маршала зайдет так далеко. Но когда дело приняло трагичный оборот, мысль очутиться на стороне зачинщика гражданской воины испугала супруга Марысеньки. В его характере не было ничего трагичного и таился большой запас искреннего патриотизма. Не лучшее ли средство примириться через посредство жены со двором, где к нему относились с злопамятством? Для этого он обратился к ней с изысканной любезностью, испрашивая у неё прощения, не упоминая о своих обидах, и не допуская возможности развода.

На этот раз Собесский заявил о своей решимости «все бросить». Если ему придется оставаться по-прежнему в роли Селадона, в то же время «сохраняя добродетель», он отказывается напрасно бесчестить свое имя. Он отказывается от звания маршала и генерала. Мария де Гонзага теряла голову, и её подруга не знала, на что решиться.

Лишний стакан вина, выпитый в Замостье, всех вывел из затруднения.

Это произошло 7-го апреля 1665 года.

Несколько недель спустя, в мае месяце, в Польше, даже по всей Европе, разнесся слух, способный удивить и привести в недоумение самых непритязательных людей: Собесский и пани Замойская обвенчались. Неужели? Когда? Как же так? Замойского не успели еще похоронить! В Польше, в виду громадности расстояния и трудности сообщения, в особенности весной, по затопленным дорогам, в таких случаях нередко происходили замедления, увеличивавшиеся сообразно с знатностью умершего и торжественностью церемонии. На этот раз похороны были отложены до начала июня. Неужели вдова так поспешила вступить во второй брак?

Люди благоразумные не хотели верить, и в июне Gazette de France оправдала их мнение, объявив официально, что брачная церемония произойдет лишь 6-го июня. И это было еще немного рано, но все же более согласно с требованиями приличия. Первая молва, однако, продолжала держаться и сопровождалась оскорбительными замечаниями по адресу молодых. С того времени сохранились документы, подтверждающие этот факт. Один из агентов курфюрста Бранденбургского, состоявший на службе Любомирского, некто Немирич, подтверждает этот факт, передавая подробности церемонии тайного брака, заключенного до брака официального. Французский министр в Варшаве упоминает о нем в своих депешах. Наконец, переписка обвиняемых служит тому неопровержимым доказательством. Несколько дней после похорон Замойского, в окрестностях Замостья произошло свидание между Селадоном и Астреей. На следующий день, расставшись с нею, Селадон адресовал ей письмо такого содержания:

«Дорогая женушка!, утешение моей души и сердца. Твоя красота меня очаровала, и я не мог заснуть всю ночь…»

Следующие письма так же выразительны: так может только говорить муж с своей женой, сообщая ей о всех подробностях своей жизни. Между прочим, выражая желание скоро увидать ее, он говорить, «что он отомстит ей за слишком долгое ожидание…»

Издатели этой переписки, Ключицын и Гельцль, не колеблясь, признают вину Марысеньки. Один только Корзон отрицает этот факт, уверяя, что Астрея и Селадон не были тайно обвенчаны. Несколько раз, говоря о своем браке, Собесский указывает число 6-го мая 1665 г. В одном из писем, предшествовавших их официальному браку, он говорит: «Когда я думаю о том, как нам еще долго ожидать свидания, я воображаю себе, как моя роза расцветает».

Существует еще депеша французского посланника от 3-го июня 1665 г., где сказано: «Я был приглашен в качестве свидетеля при церемонии тайного бракосочетания».

Сохранились письма из Шантильи, где говорится «о тайном браке». Но они принадлежат отцу и матери пани Собесской, которые, вероятно, получили достоверные известия. Я привожу их, не желая лишать читателя одной из самых занимательных страниц этой истории.

II.
Причины. — Новое действующее лицо в драме. — Епископ Бэзиерский в Варшаве. — Споры с Собесским. — Соглашение с королевой. — Засада. — Майская ночь. — Вмешательство королевы. — Услужливый священник. — Обвенчаны! — Гнев д’Аркиена. — 

Собесский, вопреки всеобщему ожиданию, не спешил явиться в Варшаву по получению известия о смерти Замойского. В виду осуществления его задуманной мечты он, вероятно, почувствовал инстинктивное колебание, свойственное людям нерешительным. Быть может, он находил, что с ним поступают слишком бесцеремонно. Но как все нерешительные люди, он легко поддавался непосредственному влиянию. Одиночество позволило ему одуматься. Затворившись в своем замке, в Жолкиеве, он упорно молчал несколько недель сряду, так что Марысенька могла считать его умершим, а себя — овдовевшей во второй раз. Лишь в конце месяца, заставив её таким образом тосковать о его возвращении, он явился в столицу и вновь поддался обаянию жены. Марысенька показалась ему лучше, чем когда бы то ни было: хорошенькая, несмотря на свои траурные одежды, она была необыкновенно мила и уступчива. Незначительное наследство, оставшееся ей по смерти мужа, оспаривалось наследниками Замойского. Собесский был у её ног, согласился писать её родителям с просьбой разрешить ей вступить во второй брак, — хотя ему это и было неприятно, — согласился принять звание маршала, дав понять, что он не откажется и от другой половины наследства.

Мария де Гонзага взялась вступить в переговоры с родителями Марысеньки, разрешением которых молодые особенно дорожили.

Но все испытания еще не кончились для неё. Hесколько дней спустя великий маршал казался весьма озабочен. По городу разнеслась тревожная молва. Не думает ли он тоже изменить? «Ему хотят помешать», — говорил он. — Кто бы это мог быть? Новый соперник, с которым ему придется считаться.

Начиная с декабря предыдущего года, во Франции было решено, что положение дел в Польше, благодаря мерам принятым против Любомирского, требовало перемены дипломатического представительства. Маркиз де Лёмбр состарился, его сдержанность соответствовала более приемам Мазарини. В настоящее время французская политика приняла другое направление. В январе 1665 г. маркиз получил отставку, а его преемник Пьер де Бонзи, епископ Бэзиерский — направился в Варшаву.

Это был человек совершенно иной: молодой, красивой наружности, с живым умом и решительным характером. Он говорил громко, с непринужденностью светского прелата. Он явился без предвзятой мысли, решив заранее все рассмотреть и во всем убедиться самому. Собесский ему понравился, и Кайе старался поддержать в нем первое впечатление. Будущий супруг Марысеньки, по его словам, «был человек беспечный, более занятый своими удовольствиями, чем желанием подвинуться вперед». Де Нуайе к этому прибавил: «Человек нерешительный, с оттенком республиканизма, пытающегося прибрести расположение дворянства разными уступками». А каковы его воинские способности? Ответ был еще менее утешителен: «Некоторая смелость, но никакого понятия о войне. Знания никакого; никогда, нигде не служил, кроме Польши [Письмо де Нуайе к Кондэ от 27 января и письмо де Кайе к тому же 3 апреля 1665 г. (Архив Шантильи)]». Посланник был возмущен. «И такого-то человека сопоставлять с Любомирским? Никогда этому не бывать! К тому же, где ручательство за его верность? В его предполагаемом браке? Но ведь он еще недавно имел совершенно иные замыслы! Во Франции все известно. И теперь еще говорят о дочери герцога Курляндского. Все это поведет к новым неудачам и к пустой трате времени. Франции все это надоело, настает час действовать решительно и неуклонно. Отряд из четырех тысяч шведов должен высадиться в Данциге под личным предводительством принца Кондэ». Посланник докладывал об этом королеве в выражениях, доказывающих непреклонное решение. Судя по оригиналу, хранящемуся в Шантильи, «он считал за счастье жертвовать своею жизнью в знак благодарности этой государыне, убежденный в том, что другие могут быть более способны и опытны, но никто не в состоянии служить этому делу столь страстно, ревностно и беззаветно, как он, с желанием довести дело до конца». Но как же? Королева, очевидно, колебалась? Ее страшил призрак гражданской войны? Все это под влиянием несчастного Собесского!

Пылкому епископу вскоре пришлось лучше ознакомиться с положением дела. Мария де Гонзага не боялась призраков. Тайные интриги орудовали в тени, окружая её и её мужа со всех сторон, но они исходили от живых людей. Их воплощением служили духовники их величеств и главным образом астрологи. Одни — из желания угодить императору, другие на жалованье Любомирского. Король, скептически относившийся к «крупному делу», был польщен предсказаниями астрологов, суливших ему двух супруг, — вдову и девушку, — обещая ему содействовать «свыше» для утверждения его династии. Королева, равнодушная к религиозным вопросам, слепо верила в таинства Гермеса. Однако, Гермес как-раз ничего доброго не предсказывал по поводу мер, принятых против Любомирского. «Все стремления и превращения бывшего маршала приобрели ему в данную минуту расположение одной знатной особы, которой не станет в январе следующего года».

Вероятно, это относилось ко времени, когда мятежник закончить свои приключения.

Получив такого рода предуведомление, бедная Мария де Гонзага сочла нужным выиграть время, а для этого она ничего лучшего не могла придумать, как вступить в переговоры с человеком, ею приговоренным к смерти, предлагая возвратить ему звание, предложенное ею так недавно Собесскому. Последний, узнав об этом, обвинял во всем де Бонзи. Он до того был возмущен всем этим, что дозволил себе «топать ногами» в присутствии королевы.

Наконец, пришли к соглашению. Переговорив «с беспечным человеком», епископ де Бонзи отказался от своих предубеждений. Предсказания астрологов вскружили голову королеве. Этого допустить было невозможно.

Приходилось проучить звездочетов. По счастливой случайности любимый астролог их польских высочеств был некий Морэн, родом из Безиера. Добрый пастырь обещал вызвать «заблудшую овцу», с нею побеседовать, и пересмотреть данный гороскоп. На другой же день небесные светила изменили свои предсказания; «стремления и превращения» приняли совершенно другое направление: «Знатной особе предстояло поссориться с своим любимцем гораздо ранее, чем она предполагала». Марии де Гонзага оставалось только следовать благоприятным предсказаниям.

Между тем, Собесский оставался в мрачном настроении. Принц Кондэ писал из Шантильи, что принцесса Курляндская имеет шансы на успех. Было безрассудно пускаться в путь при таких условиях «в таком экипаже». Не говоря об «экипаже», надо было по крайней мере позаботиться о том, чтобы вожжи держать в своих руках. Обратились за советом к «Астрееи. Отвечает ли она за „Селадона“? Да, если ей дадут обещание, что он женится на ней, не думая о Курляндской принцессе. — Она сама была этим крайне озабочена. Обещание она, конечно, получила от своего любовника, но в данное время клеветы сыпались на нее со всех сторон, и в Польше не было вдовы, более оскорбленной. Дело доходило до того, что её подозревали в отравлении Замойского. Ее прозвали Клитемнестрой. Собесский от этого страдал. Этим отчасти объяснялось его мрачное настроение. Что будет через год? Он, разумеется, не согласится вступить в брак ранее этого срока. Она знала, насколько он дорожит приличием и „людской молвой“.

При этом Мария де Гонзага не удержалась от улыбки, которую легко понял епископ Безиерский. Между этой женщиной, отчасти итальянкой, и епископом, наполовину римлянином, очень быстро установилось соглашение, вследствие которого Собесскому пришлось скоро отказаться от дальнейших колебаний.

Устроили засаду, как и для Любомрского, но с отсутствием палача. На этот раз развязкой была комедия. Выслушав уроки, Астрея избегала Селадона целую неделю, затем она его приняла, под вечер, в комнате, занимаемой ею в „Садовом Дворце“ (позднее дворец Казимира), в королевской резиденции. Был май месяц; окна выходили в парк, где цветы благоухали и раздавалось пение птиц. Остальное можно угадать.

В решительную минуту неожиданно явилась Mapия де Гонзага. Разыгралась сцена, довольно удачно выдержанная, удивления, гнева, негодования; сыпались громкие слова: позор, государственная измена!

Собесский упал на колени. Этот великий человек, в то же время очень проницательный, всегда сохраняла некоторую наивность. На него накинулись, осыпая упреками и читая наставления; ему напоминали о чести, о религии, о необходимости возмездия. Он сдался. Было часов одиннадцать вечера. В полночь явился священник, духовник короля, быть может, Цечижевский, о котором аббат Помье говорит так: „Большой интриган; за это его два раза выгоняла покойная королева… Он славился большим запасом хорошего вина в погребе, имел деньги в кошельке и лошадей в конюшне. Он был еще известен тем, что никогда не выезжал верхом, не имея пары хороших пистолетов при себе и шпаги на боку…“ Через четверть часа Собесский оставил замок, ошеломленный этими приключениями и обвенчанный по правилам закона [Я привожу рассказ Нимирича, переданный со слов Чермака, по документами берлинского архива, подтверждаемый документами, взятыми из Шантильи. Участие епископа Безиерского указывает сама Марысенька в письмах, адресованным ею своим родителям].

Теперь он попался в руки. Он принадлежал душою и телом, по уверению Марии де Гонзага… Кому? Всем присутствовавшим при этом тайном венчании, известие о котором могло восстановить против него всю Польшу. И покорный приказанию он уехал из Варшавы через несколько дней вслед за войском, чтобы выступить в поход против Любомирского. В то же время пани Собесская отправилась в Замостье. Пора было подумать о похоронах Замойского.

В это время, г. и г-жа д’Аркиен (родители Марысеньки) получили в Париже письмо (отправленное в апреле), в котором спрашивали об их согласии на брак дочери. Они единодушно отвечали отказом. Г. д’Аркиен объяснил отказ обещанием, данным дочери дозволения ей возвратиться в семью, в случае её вдовства, под условием никогда не вступать в брак вторично в такой стране, где не предвиделось для неё „ни довольства, ни спокойствия“. Она должна благодарить Бога за то, что Он избавил её от супруга, причинившая ей столько горя.

Ответ г-жи д’Аркиен был менее категоричен: „Если бы она могла надеяться“, — писала она, — „на бессмертие королевы, она бы охотно пожертвовала своею дочерью, обрекая её служить великой государыне. Но если, по несчастью, ей придется быть женой человека, будущность которого не обеспечена, несмотря на его храбрость, она окажется в том же положении, как и в настоящее время“. Одним словом, г-жа д’Аркиен желала для своей дочери „партию“, обещающую нечто более существенное, кроме вечного страха и горя, тяготевших над бедной вдовой.

В этом отношении Собесский не внушал доверия, но материнский инстинкт на этот раз не имел ничего пророческого.

Добрые родители узнали лишь в июне о событии в „Садовом дворце“. Маркиз рассердился не на шутку. В подтверждение моих слов я должен привести письмо, которым он счел долгом выразить королеве польской свое удивление и негодование. Документ помечен 12-м июня 1665 года.

„Смею заявить Вашему Высочеству, что ничто в мире меня так не удивило, как известие, которое я имел честь получить 16-го числа прошлого месяца, столь различное от полученного мною раньше, в котором Ваше Высочество удостоили сообщить мне о вдовстве моей дочери и о необходимости для неё вступить во второй брак с таким знатным человеком, как Собесский, по поводу чего Ваше Высочество требовали моего согласия… Из последнего письма Вашего Высочества я узнаю, что Ваше Высочество изволили его тайком обвенчать (хотя это всем известно) на основании яко бы данного мною согласия (как я имел честь это узнать). Обращаюсь к Вашему Высочеству с нижайшей просьбой простить меня, если я заявлю, что дав свое согласие на брак с Замойским, с которыми она счастья не нашла, я решил, в случае его смерти, вернуть её на родину, в надежде, что Ваше Высочество дозволит мне пользоваться правами отца (согласно божественными и человеческим законам). Узнав, что Ваше Высочество распорядились судьбою моей дочери самовольно, без моего согласия (считая его, очевидно, бесполезным), и воздерживаюсь выразить мои чувства по этому поводу, из уважения к столь Великой Королеве, сохраняя лишь воспоминания об ошибках г-жи Замойской. Вот всё, что может высказать Вашему Высочеству, Милостивая Государыня, человек, который на всю жизнь остается с глубоким уважением и пр., и пр.“.

Ни Мария де Гонзага, ни молодые супруги не придали большого значения этому торжественному заявлению. Герцог Ангиенский писал с тою же почтою, что маркиз быстро успокоился. „Иначе его придется считать сумасшедшим“. Что касается г-жи д’Аркиен (матери), она ничего не заявляла. Наводя справки о звании дарованном Собесскому, она, очевидно, нашла, что „партия“ удовлетворительна.

III.
Похороны Замойского. — Попытка Марысеньки в Замостье. — Враждебная встреча. — „Молва о тайном браке“ распространяется. — „Долой Собкову!“ — Неудачный поход. — „Церковная мышь и Старый башмак“. — Собесский устранен. — Бедствие королевской армии. — Французские офицеры. — Граф де Гиш. — Гибель. — Торжество Любомирского. — „Крупное дело“ погибает.

Погребение Замойского было делом первой важности. Марысенька рассчитывала разыграть при этом известную роль, помимо заранее предназначенной, согласно требованиям приличия, в качестве вдовы. Владение Замостьем имело особое значение, не только в стратегическом отношении, но главным образом в смысле политическом. Говорили, что Любомирский намерен завладеть этим поместьем. Его родственники, состоявшие в родстве с Замойским по боковой линии, уже явились, требуя свою часть наследства. Необходимо было поместить в Замостье гарнизон, преданный партии польского двора. Но войска республики не имели права доступа во владения частных лиц. В таком случае оставалось одно средство: воспользоваться правом частных лиц, ввиду спорного наследства, о котором Мицкевич говорит в своей чудной поэме „Пан Тадеуш“. Иначе говоря, приходилось устроить „зажад“. Владение занимали домашним ополчением, которое всегда имелось при больших польских поместьях, присоединяя к этому и других слуг и друзей, снабженных оружием и конями, при чем дело нередко доходило до настоящей битвы. Пани Замойская предъявляла свои права на Замостье: гарантии её вдовьего участка и недвижимого имущества: Она явилась в сопровождении конвоя пехоты. Принадлежал ли этот отряд к войску республики? Да, но он находился под предводительством Собесского, заинтересованного в наследстве. Это главным образом и побудило Марию де Гонзага поспешить со свадьбой своей воспитанницы. Публика оставалась в неведении относительно брака. С нею надеялись объясниться позднее. В это время Марысенька будет находиться на месте, поручив своему мужу собрать более значительный отряд по соседству, для оказания помощи в случае нужды.

План рушился самым плачевным образом. Вестник, посланный вперед, чтобы возвестить о прибытии Марысеньки был встречен враждебно. Сестра покойного, княгиня Вишневецкая, приняла его такими словами:

— Ваша госпожа нас не приглашала на свою свадьбу, мы её не зовем на похороны.

Извеcтие о тайном браке дошло де неё.

Несмотря на это, Марысенька явилась под стены замка. Ворота были заперты, но хуже всего: её встретила враждебная толпа, заграждавшая дорогу. Собрался весь город. Она смело вошла в переговоры.

Так-то вы встречаете свою госпожу!

— Какова госпожа, таков и прием!

— Знаете ли вы, с кем говорите?

— Да, с пани Собесской!

Она вышла из экипажа, но поспешила в него сесть обратно и удалилась, сопровождаемая зловещим криком, заставившим её побледнеть от злобы:

— Долой Собкову!

Слово Собкова означало: жена Собека, а Собек было прозвище, данное будущему освободителю Вены его недоброжелателями, заменившими его имя оскорбительными наименованиями. Собек по-польски значить „эгоист“.

Марысенька пыталась скрыться в одной из ближайших усадеб, продолжая переговоры; разорвала от злости свое платье, по словам одного хроникера, и вынуждена была отступить.

Собесский не появлялся. Она его встретила по дороге в Варшаву. Он был очень нежен, но оказался не в силах постоять за нее. Вообще в предстоявшему походе ничего в нем не возвещало того, чем он стал позднее. Многие причины парализовали его силы: во-первых, положение, созданное для него этим „тайным браком“, малоблагоприятным для поддержания его авторитета. Затем подозрительность со стороны „церковной крысы“, — как он и маршал неуважительно прозывали епископа Бэзиерского, наконец — обычная изменчивость со стороны „флюгера“ (т.-е. королевы). Мария де Гонзага была слишком пристрастна к политике и дипломатии. В былое время она с оружием в руках вела переговоры со шведами; она желала продолжать эту игру; но Собесский, слишком властный и придирчивый, лишал её возможности вести переговоры с Любомирским. Мужа Марысеньки не только взнуздали, но и опутали ему ноги. „Меня считают главой партии“, — писал он своей жене, — „но ведь это насмешка!“ И прибавляет: „Я терпеть более не в силах“.

Это повело к гибельному результату. Во Франции — в Шантидьи, в Версале, негодовали по-прежнему. Затеяли переговоры с Голландией, требуя свободного доступа по каналам для войска, направляемого к Балтийскому морю. Вслед за Помпоном послали Терлона в Стокгольм для возобновления договоров, заключенных тремя годами ранее. Мария де Гонзага продолжала требовать денег. „Королевство Польское продается!“ — -- кричала она, обращаясь к Бонзи.

— В этом никто не сомневается, — отвечал епископ, — но весь вопрос в цене и в уверенности выручить деньги, затраченный на товар.

В Шантильи и даже в Версале находили, что он недостаточно сговорчив. Де Нуайе писал с своей стороны в Шантильи:

„Королева очень довольна, читая в газете, сколько миллионов Кольбер доставляет в казну короля; если нам не уделят хоть некоторую часть, мы потеряны. Королеве очень совестно так часто обращаться к Нему (к Людовику ХIV), но крайность, в которой мы находимся, и уверенность в том, что это послужит ступенью для достижения Им всемирной монархии, дают ей повод надеяться, что он не откажет в своем содействии“.

Кондэ отвез это письмо в Версаль. Упоминание „о всемирной монархии“ произвело ожидаемое действие, и приказали выдать еще миллион.

В сентябре 1665 г. смерть испанского короля угрожала прекращением субсидий. Предстояло много других забот. Но в ноябре король потребовал Кондэ к себе, и, беседуя с ним без свидетелей, заявил, что „каковы бы ни были остальные дела, польский вопрос для него дороже других“. „Надо добиться победы над невозможным“. Однако, „невозможное“ продолжало сопротивляться. Сама Швеция защищалась от уловок де Помпона. В течение трех лет она успела обдумать опасность нового вторжения в Польшу. Последняя попытка такого рода повлекла за собою неприятные осложнения с Данией, заключившей союз с Польшей. Теперь в Швеции узнали, что Дания замышляет вступить в союз франко-голландский против Англии. Каждый для себя! В феврале 1666 г. из Версаля пришло известие об англо-шведском договоре, подписанном в Лондоне.

Не приходилось рассчитывать на шведские войска! Закрывался доступ к Балтийскому морю. Как бы то ни было, король „стоял на своем“, привязываясь к польскому делу и держась его с тою же „искренностью и страстностью“. Он долго беседовал о нем по вечерам наедине с Кондэ. Решили прибегнуть к „мерам кротости“. Снова обратились к де Бонзи с вопросом о „цене товара“. Достаточно ли трех миллионов? Но — увы! — в Польше „товар“ не давался в руки. В продолжение всего 1665 и следующего года королевские и мятежные войска производили только марши и контр-марши без всякой иной видимой цели, как только для выигрыша времени, в ожидании благоприятных условий, которые дозволили бы противникам вступить в переговоры без ущерба для обеих сторон. Любомирский избегал стычек, могущих вызвать бpатоубийственную войну: королевское войско с другой стороны, с плохой обмундировкой и еще худшей дисциплиной, не было в состоянии подержать борьбу. Во главе войска стоял Потоцкий, некогда храбрый воин, но всегда неудачливый, а теперь сильно состарившийся, впавший в детство. Собесский и Марысенька его прозвали „старым башмаком“. Все шло скверно. Это могли видеть иностранцы, блестящие офицеры, привлеченные сюда надеждой сражаться под командой победителя при Нордлингене, Комменжа, де Майи, С. Жермена, графа де Гиш, которого предал его друг де Вард, открыв его переписку с сестрою короля, вследствие чего он решил покончить славной смертью.

Бульо, парижский корреспондента де Буайе, писал ему 9-го июля 1666 г.: „Всем известно, что Madame [сестра короля], желая оклеветать Ла-Вальер, чтобы воспользоваться расположением короля, и видя, что это ей не удается, заигрывала с графом де Гиш, уверяя его, что есть сорок сановников, которые для неё дороже короля. Это дало повод графу де Гиш за ней ухаживать“.

Эти люди, привыкшие воевать под начальством Кондэ или Тюренна, пожимали плечами при этом новом зрелище. Собесский иной раз плакал от негодования. Он был бессилен; его никто не слушал, и он ничем не мог распоряжаться.

В июле 1666 г. решили драться; но бюллетень, доставленный в Версаль и в Шантильи, не возвещал о победе.

Ян Казимир, став во главе войска и затеяв опасный переход, погубил всех своих драгун, оставив на месте 4000 человек из лучшего отряда и около 200 офицеров. Графа де С.-Жермен нашли на другой день среди убитых.

Любомирский, говоря откровенно, не воспользовался своим преимуществом. В нем не было ничего напоминавшего Кромвеля, как предполагали во Франции. Он предпочел вступить в переговоры. Условия его были тяжелы. Целый месяц потеряли в переговорах. Затем, когда средства были истощены „и денег более не имелось“, — как сказал де Бонзи, — решили сдаться.

Ошеломленный и как-будто пристыженный своей победой, победитель согласился явиться ст. повинной к побежденному. Сохранилась легенда о том, что он, войдя в королевскую палату, преклонил колена. Собесский при этом присутствовал. Рассказывают еще, что мятежник, обойдя всех присутствующих, бывших сотоварищей по оружию и подчиненных, остановился перед новым маршалом. Разжалованный предводитель, в знак ли прощения, или порицания, возложил руки на голову своего преемника и молча удалился. Он соглашался признать свою опалу, под условием, чтобы впредь не было речи „о крупном деле“. Таким образом, король остался жив, но королевство погибло. Что касается „крупного дела“, хотя оно и считалось навсегда поконченным, о нем пришлось еще говорить позднее. С этого дня Польша стала страной „призраков“.

ГЛАВА VII. Борьба за превосходство. Любовная ссора.

I.
Продолжение романа после свадьбы. — Комедия Мариво до его появления. — Повторение любовной ссоры. — Марысенька и епископ Бэзьерский. — „Служба“. — „Подушка“ его преосвященства. — Битва дам. — Д’Аркиен против Мальи. — Очаг.

Романы большею частью заканчиваются свадьбой, по крайней мере, когда герой романа превращается в супруга. Роман пани Замойской составлял исключение. В походах 1665-66 гг. Собесский, ничем не отличившись как воин и дипломат, отличился в роли любовника. Совершенно неподражаемый и очаровательный в этом виде, он, быть может, проявил чрезмерную изысканность в словах и неловкость в обращении вследствие слишком точного подражания известным образцам. Часы разлуки он сравнивал, напр., „с страданиями жертвы, испытывающей миллион терзаний под ударами сотен палачей, вонзавших в его сердце тысячи кинжалов“. Говоря о возлюбленной, он уверял, что „воспоминание о ней сжигает его сердце, превращая его в пепел“. Иногда, забыв заученные фразы, он гораздо проще выражал желание „превратиться в блоху, не для того, чтобы щекотать прекрасное тело жены, но лишь для того, чтобы под этой скромной метаморфозой всегда находиться поблизоcти“. В этом, быть может, он только увлекался, подражая Раблэ или m-lle де Скюдери. Авторы „Гаргантюа“ имели в то время, многочисленных читателей в Польше. Жаль только, что благодаря игривости его сравнений позднейший издатель его корреспонденции счел нужным значительно сокращать оригиналы.

„Астрея“ ему, конечно, отвечала, иногда очень мило; большею частью „невпопад“, довольно кисло-принужденно, не выдерживая роли, с явной натяжкой. Посылая ему браслет, сплетенный из её собственных волос, переписывая для него песни, чтобы рассеять скуку лагерной жизни, она уверяла его в своих письмах, что „умирает от тоски“ и „состарилась“ с горя до неузнаваемости. На это он геройски возразил: „Это не важно! Меня пленили одни достоинства вашей души“. На это она его уверяла, что „она больна“, и что он скоро овдовеет». Расспрашивая по этому поводу де Комменжа, доставившего ему эти известия, Собесский получил ответ: «Супруга маршала никогда не была так весела и никогда так не развлекалась». По своему простодушию, он требовал у нее же объяснений и заблуждался, веря всем этим обычным причудам скучающей кокетки. Марысенька ревновала: после его отъезда в её руки попался ящик с потаенным замком; в нем она заподозрила преступную переписку. Он поспешил ей выслать ключ с курьером и получил в ответ новый упрек. На этот раз дело шло о какой-то «субретке», которая осмелилась по отъезде «Селадона» играть вызывающую и обидную роль… Он приходил в отчаяние. Разве трудно выпроводить эту «особу»? Сам он был ревнив, но по-своему. «Я бы желал, — писал он ей, — воспринять в себя все ваши мысли, поглотить ваши взоры, ваши беседы, чтобы ими пользоваться мне одному».- — Он был тоже озабочен, но его опасения были более искренни. «Истинная любовь всегда боязлива», — писал он ей — и не без основания. Разве не говорили, что он застал её на месте преступления с одним из его родственников Радзежовским, и что за это он её побил. Он её побил! Он содрогался при одной этой мысли. С его стороны все ограничилось замечанием, советом быть осторожной, избегать излишней фамильярности в обращении с прислугой. Но никогда ни малейшее подозрение не закрадывалось в его душу".

Бедный любовник! В это время в Варшаве и в Париже, в Версале и в Шантильи все потешались молвой о другой любовной ссоре, героиней которой была пани Собесская, но героем был не он.

Имея притязания управлять польской королевой и отчасти добившись успеха, де Бонзи не считал себя, однако, в праве обходиться без её советов. После краткого пребывания в Польше он убедился в верности замечания де Лионна, сравнившего королеву с Катериной Медичи. Она дала ему совет прежде всего заручиться полным доверием «двух дам, влияние которых уравновешивалось в придворных интригах». «Этого требовала служба». Об одной из них я уже упоминал, говоря о браке девицы де Майи с г. Пацем, Ливонским канцлером; в другой легко узнать Марысеньку. У него возникло сомнение: «Эти особы более пригодны для посланника, чем для епископа». Вспомнив, однако, что он сам в данное время исполняет скорее роль посланника, нежели епископа, он решил сообразоваться с своею временной должностью. Исход этой внутренней борьбы был таков, что депеши посланника возбудили шутливые замечания в министерском кабинете и даже выше. Веселый аббат протестовал. Он так поступал) только «ради службы». Он, без сомнения, обязан давать отчет в своих поступках Богу; но если бы все ограничивалось польскими делами, он бы мог себя считать святым; тогда как он великий грешник. Де Лионн отвечал ему смеясь: «Эти замечания высказал не я, но властелин этой страны. Узнав, что в ваших депешах часто упоминается имя одной особы, он заметил, шутя, что, быть может, вы туда закинули свою „подушечку“. — Если бы это и было так, — прибавил он, — мое уважение к вам от этого ни на волос не уменьшилось». Выше упомянутая особа была никто иная как Марысенька. Она одержала верх после упорной борьбы. Посланнику не удалась попытка уравновесить влияние двух соперниц. В Версале и Шантильи следили с любопытством за ходом этой борьбы, и её развязка вызывала опасения. Относительно семьи Пацев следовало поступать осторожно. Но так как добродетель пани Советской находила в настоящее время более защитников, чем ранее, я должен представить документы, подтверждающее верность моих предположений. Заимствую эти документы из архивов в Шантильи, а также из корреспонденции великого Кондэ с Нуайе.

Шантильи, 3-го апреля 1666 г.

"Г. де Майи (брат жены канцлера) вскоре возвращается в Польшу. Он очень недоволен королем и министрами за то, что ему не оказали должного доверия. Он тоже недоволен мною и моими сыновьями, говорит, по той же причине. При этом он жалуется и на королеву (польскую), упрекая её в том, что она не вознаградила г-на Паца по его заслугам; и на епископа Безьерского за то, что он преподнес подарки жене маршала, в которую он влюблен, и ничего не подарил жене канцлера и пр.

Шантильи, 3-го сентября 1666 г.

«Из вашего письма от 6-го августа я узнал, что королева недовольна посланником. Она выражает. опасения как бы не повредила делу чрезмерная его привязанность к жене великого маршала…»

Шантильи, 10-го сентября 1666 г.

«Я нахожусь в большом затруднении по поводу всего, что мне сообщила королева насчет любви „посланника“ и ревности, которую это может вызвать со стороны Пацев и, наконец, относительно всех осложнений, могущих возникнуть в Польше и здесь. Я не вижу никакой возможности выйти из затруднения в виду того, что он пользуется доверием короля и расположением министров».

Шантильи, 24-го сентября 1666 г.

«Я очень опасаюсь, как бы мелкие дрязги, постоянно возникающие среди дам, не имели дурных последствий. Надо надеяться, что королева… пользуясь своим авторитетом над женою маршала и её доверием к ней, убедит её возвратить письма, о которых говорила г-жа Пац. Надеюсь, что ей удастся их примирить. Я полагаю, что её высочество поймет, насколько важно это дело в связи и с другими обстоятельствами…»

Де Бонзи до того увлекся Марысенькой, что передал ей письма соперницы. Не знаю, какую пользу думала извлечь из них эта особа; но другие данные, не менее точные, не оставляют ни малейшего сомнения в том, какую роль она предоставила Собесскому. Меня не заподозрят, конечно, в желании придать пикантность моему рассказу в ущерб отношениям, которые я уважаю. Но истина имеет свою ценность. Епископы бывают разные, особенно на расстоянии двух веков. Несомненно, однако, что в 1666 г. «подушечка» де Бонзи находилась именно там, где подозревал Людовик XIV.

Несмотря на это, слишком доверчивый преемник Замойского продолжает вести пререкания с бывшей супругой воеводы Сандомирского по поводу расположения, которое она ему оказывала. Он, не шутя, воображал, что ему приходится её упрекать лишь в чрезмерной холодности. «Я не признаю супружеской любви, способной превратиться в дружбу после трехлетнего сожительства», — писал он ей. — «Вы не Бавкида, я не хочу быть Филемоном. „Селадон“ попрежнему и „Орондат или Сильвандр“, как вам угодно, страстный любовник с первого дня…»

— Меня зовут просто пани Собесская, — отвечала она.

На самом деле они были официально обвенчаны 6-го июня 1665 г. Король устроил свадебный пир; за ним следовал бал, длившийся всю ночь. Но представитель императора, Мейерберг, не стесняясь, называл эту церемонию «комедией между людьми, давно вступившими в брак».

На этот раз, как и после первого венчания, им пришлось тотчас расстаться. Затевался поход против Любомирского.

— Вот так свадьба! — жаловался супруг. — Нам не давали покоя, пока мы не обвенчались, а теперь требуют, чтобы мы расстались.

Предстояла продолжительная разлука. Пробыв вместе несколько дней, в конце августа, между двумя смотрами, супругам приходилось затем встречаться изредка в неудобных помещениях: на постоялых дворах, или в сарае близ сгоревшего замка. В сентябре Марысеньке пришлось сделать 50 верст в сопровождении одной прислуги, чтобы добраться до разоренного села, куда её призывали умоляющие письма её мужа. «Нe обмани моих ожиданий, о, моя дорогая! моя единственная защитница! Надеюсь увидеть тебя в этом благословенном Мыщонове, где я найду мое сокровище, мою радость!.. Я заранее теряю сон и аппетит… При одной мысли об ожидаемом меня блаженстве, мечтая об очаровании первой встречи с той, которой нет равной среди женщин. Я вижу…»

Он не жалел сравнений, забывая о своих будущих издателях. Благодаря пылу своего красноречия и обаянию неожиданной встречи, ему удавалось на несколько часов очаровать и увлечь её к воспоминаниям прошлого. Но все исчезало с быстротою молнии. Им приходилось расставаться, и она тотчас заявляла, что ей невозможно гоняться за ним повсюду, как «жандарму». Если ему и удавалась еще встречаться с ней после долгих скитаний, прежнее «очарование» не повторялось. Чувствуя усталость и находя, что «роман слишком долго затянулся», она ему предоставляла жить воспоминанием о минувшем…

Среди бесчисленных скитаний всегда за неуловимыми врагами, он возвращался на места их первых свиданий. Но теперь все изменилось! «О, это первое свидание в Черске, когда одна мысль о краткой разлуке им казалась хуже смерти… А вторая встреча в Жолкиеве, и третья близ Шмеля! Сколько слез и уверений, что ни одного дня нельзя прожить без „Селадона“. Часы разлуки казались веками. При свидании не успевали всего пересказать и наглядеться друг на друга. Разве „Астрея“ не выражала желания скрыться с ним в стволе густого дерева, вдали от всех, и многое другое. Теперь всё должно быть позабыто. Помнит ли она еще, как она любовалась им во время сна, приказывая открывать занавес, чтобы лучше его видеть… И когда он спал, а она раздевалась перед сном, сколько раз заходила то с одной, то с другой стороны, отыскивая место, откуда его лучше видно…»

Нет, она ничего не помнит. В ней не было той глубины ума и сердца, чтобы следовать за ним в его безумной скачке повсюду, среди опасностей, ожидавших его на пути… У неё не хватало духа. Впрочем, он был не прав, придавая особое значение её выходкам и кошачьим уловкам.

Уезжая в Украйну, он ей писал:

«Я уезжаю, и один Бог знает, когда мы увидимся!»

Она ему отвечала: «Прощай навсегда!»

Он приходил в отчаяние. Но она только пошутила. Чем бы она ни увлекалась на стороне, её прельщала театральность обстановки, ей казалось заманчивым продолжать за пределами брака играть комедию в духе Мариво. Они в сущности играли роль героев Мариво, хотя автора «Безрассудной клятвы» ещё не было на свете. Настало время, когда, не находя более слов в единственной сцене гениальной комедии, они стали наносить друг другу удары с помощью аксессуаров своей роли. В этой борьбе фигурировала, наконец, и «подушка». На ней когда-то отдыхал возлюбленный «Селадон», и потому «Астрея» сделала из неё предмет поклонния. Теперь она как будто к нему охладела. Пора было желать окончания гражданской войны и возвращения к домашнему очагу. И торжество Любомирского слишком долго заставило ждать себя.

II.
Новая разлука. — «Крупное дело» возобновляется. — Переговоры с Любомирским. — Новая измена. — Смерть изменника. — Пробудившиеся надежды. — Кондэ облекается в польский костюм. — «Геройская попытка». — Предполагаемые походы на Рейн и на Вислу. — Разочарование. — Остановка на Рейне. — Смерть Марии де Гонзага.

Но — увы! — для несчастной Польши, обреченной на долгие страдания, предвестник смертельного исхода, надежда на мир все отдалялась, и домашние очаги находились в запустении. Любомирский не имел ничего общего с Кромвелем. Он это доказал как нельзя лучше два месяца спустя после своих побед, подписав новый договор, поставивший снова на очередь так называемое «крупное дело» Согласно законам страны, защитником которой он себя провозглашал, было запрещено приступать к избранию нового короля при жизни прежнего. Ян Казимир был здоров, но он мог отречься от престола. Он уже об этом думал не раз. Мария де Гонзага была уверена, что ей удастся повлиять на короля в этом смысле, и на этом основании завязались переговоры. Раз отречение совершится, бывший великий маршал обещал воспользоваться своей властью в пользу кандидатуры принца Кондэ, либо герцога Ангиэнского, довольствуясь сам небольшими воздаяниями, а именно, званием Краковского каштеляна, управлением двух или трех старостств, участием в солеварнях Ведички и 400 000 франков наличных денег для собственных расходов. Было подписано два договора, из которых один должен был оставаться в тайне, так как мог считаться обидным для магната: в силу этой конвенции последний должен был немедленно отправить своих двух сыновей во Францию в качестве заложников. По уверению Марии де Гонзага, этим договором избрание было упрочено. Она легко поддавалась обману. Возникло первое препятствие: Любомирский объявил в один прекрасный день с обычной развязностью, что еще ничего не решено. Подписки, полномочия, данные представителям, обещания и клятвы — все это не считалось. Почему? Из-за безделицы. Обещав изменнику участие в солеварнях Велички, Mapия де Гонзага рассчитывала получить за это вознаграждение со стороны Франции, определив его довольно произвольно суммой в 500 000 ливров. В Версале оставались глухи на это предложение, а королева решила оставить себе пользование соляными варницами. Для Любомирского этого было достаточно. «Я отказываюсь передать негодование короля», — писал де Лионн, — когда он получил эти неприятные известия. Де Помпону как раз удалось совершить чудеса в Стокгольме. Канцлер Оксеншиерн, соглашаясь послать отряды в Польшу, лишь остановился на численности войска. И вдруг все здание рушится! Но на этот раз жалобы министра были встречены радостным и утешительным известием посланника о смерти Любомирского (в январе 1667 г.). Де Бонзи видел в этом чудо, уверяя, что избрание Кондэ за ним упрочено, лишь бы он поспешил явиться. Король и королева Польши ждали его с нетерпением. На деле, сеймы высказались против допущения в страну иноземного войска; но эта оппозиция, лишенная своего предводителя, устоять не могла. Архиепископ королевства заявил посланнику о своем желании видеть скорейшее прибытие его высочества. Собесский принимал, так сказать, на себя ответственность за события. Переговоры, завязавшиеся с двумя другими магнатами, с Яблоновским и Вишневецким, могли увенчаться успехом, благодаря обещанию вручить генеральский жезл и тому и другому, и сверх того сумму денег в 100 000 ливров первому и 60 000 второму. Обещание ни к чему не обязывает; во всяком случае, представляется экономия; смерть Любомирского значительно «сокращала расходы». Наконец, великий канцлер взял на себя обращение самых непокорных нунциев, и это ему удалось под условием, что принц облечется в польский костюм и проведет несколько лет в Украине во главе войска.

Но — увы! — этому предполагаемому портрету великого Кондэ в «контуше» с длинными рукавами, смело закинутыми на плечи, в широких шароварах, заткнутых в высокие замшевые сапоги, с кривой саблей на боку, не суждено было красоваться в галерее героев Шантильи. В Версале находились в недоумении, каким образом воспользоваться благоприятными обстоятельствами, представившимися в Польше. Война с Англией делала высадку в Данциге опасной, если не невозможной; де Помпон слишком рано возвещал о победе.

Ах! Если бы князь мог туда «перелететь»!

— Само собою разумеется, «он перелетит», — возражал запальчиво Бонзи. — Удовольствуются одним его присутствием, а там видно будет, как устроить дело.

Де Лионн просил время на размышление, а у Кондэ «разыгралась подагра». «Флюгарка» (королева) тоже выражала нерешительность и колебание. Вопрос о замещении Кондэ принцем Ангиэнским, теперь окончательно решенный, казался ей менее заманчивым, чем в первую минуту. Она рассчитывала хорошо поладить с сыном, на уважение и повиновение которого можно было рассчитывать. Но его отец внушал ей смутные опасения. Затем последовала новая перемена: Кондэ, неожиданно выздоровел каким-то чудом, появился в Версале и совещался с одним польским магнатом, недавно прибывшим. Это был Морштын, бывший поверенный Любомирского, из числа тех уполномоченных, которыми великий интриган так злоупотреблял. В нем ничего не напоминало дикого сармата. Одетый по-французской моде, выражаясь на местном языке, как на родном, он вовсе не казался чуждым при этом дворе, где он имел многочисленных друзей. Получив воспитание во Франции, он надеялся там покончить свои дни и занимать свое положение до тех пор, пока его сын не отличится под присвоенным именем графа де Шатовилэн. По примеру самого Собесского, он соединял успех «крупного дела» и надежды французских партий со своими личными планами «основаться» в этом втором отечестве. Ему это, очевидно, удалось, благодаря красноречию, так как версальский властитель, заставив замолчать своих советников, велел передать епископу де Бэзиэр гордый приказ такого содержания от 8-го апреля 1667 г.: «Принимая во внимание намерения моего двоюродного брата (Кондэ), тщательно рассмотрев и обсудив вопрос по отношению дел государственных и других событий современного мира, я принял окончательное решение отправить вышеупомянутого брата в Польшу во главе военного отряда в 9 или 10 000 человек, состоящего отчасти из французов, отчасти из чужеземцев. Для дополнения этого отряда я предполагаю обратиться к принцу Брауншвейгскому, или к курфюрсту Бранденбургскому, которые, я надеюсь, не откажутся уступить мне нисколько отрядов за деньги или под срочное обязательство, в виду моего намерения участвовать в избрании. Всё вышеизложенное будет мною приведено в исполнение независимо от продолжения войны с Англией или заключения мира, буде я пожелаю, по заключении мира приступить к исполнению более сложных замыслов».

Я упоминай ранее о тех объяснениях, которые де Лионн, по своей опытности, приложил к этой депеше. Они найдут оправдания в ближайшем будущем. Бранденбург не поддался соблазну. Он составил себе представление о Польше, мало совместимое с восстановлением королевского авторитета и с утверждением французской династии в этой стране. Принц из дома Брауншвейгского стал торговаться лишь для формы. Вопрос о берегах Вислы мало затрагивал брауншвейгцев; они более интересовались берегами Рейна, где, по-видимому, готовилось нечто более существенное для них и для всей Германии вообще.

Действительно, летом того же 1667 года обнаружились намерения великого короля и его «остальные замыслы», о которых он упоминал в своей депеше. Тюренн предпринял поход во Фландрию, пока Кондэ готовился выступить в Франш-Контэ. Намерение связать эти походы с геройской попыткой проникнуть в Варшаву, таким образом, обнаружилось, открывая тайный план действия, к которому первый поход служил лишь приготовлением.

"Королевский вестник опередил войско Тюренна, вручил курфюрстам и прирейнским принцам требование пропустить беспрепятственно другую армию, которую «его высочество немедленно направил в Польшу для защиты против турок». Но этому никто не поверил ни в Польше, ни в Германии; сам император не видел опасности для своей границы на таком месте, где ничто ей серьезно не угрожало.

«Крупное дело» окончилось полной неудачей. Почти в то же время в Варшаве исчезла главная движущая сила этой сложной и продолжительной интриги. Угасла пылкая и мятежная душа, подчинявшая своему влиянию юную душу французского монарха. Смелая француженка закончила свои расчеты с жизнью, прожив более или менее удачно свое бурное время. Она сумела хорошо умереть. Среди «приступов удушья» и успокоительных уверений врачей, она поняла неизбежное и спокойно ему покорилась. С ней объяснялись по-латыни; она отвечала на том же языке: «Ergo moriеndum»! и занялась завещанием. Она тихо скончалась 9-го мая 1667 г. Ей духовник нродолжал с ней беседовать, писал де-Нуайе, пока заметил, что её не стало.

III.
Новые проекты. — Мрачные соображения. — Перемена во французской политике. — Кондэ отказывается от Польши. — Тень Мазарини. — Ученик снова попадает под начало учителя. — Переходы через Рейн. — Кандидатура Нейбурга.

«Et dissipatae sunt omnes cogitationes ejus!» [И рассеялись её многие замыслы] — воскликнул над неожиданно открывшейся могилой какой-то двусмысленный панегирист, внезапно превращаясь из придворного льстеца в порицателя умершей. Он ошибался.

«Non omnis mortua» — мог бы ответить оскорбленный призрак отошедшей. Над мрачным курганом, где, по-видимому, все исчезло вместе с ней, вновь возникли те же замыслы, те же надежды, те же иллюзии, смутно, но упорно возвращаясь, как будто подтверждая упорную волю той, которая возрождалась вместе с ними.

Похоронное шествие, само по себе, имело фантастический характер: два принца, кандидаты на престол, должны были следовать за гробом покойницы и после церемонии направиться к трону, где место оставалось незанятым. Эту мысль подал де-Нуайе, епископ Безиэрский её одобрил, а Ян-Казимир согласился.

Нельзя было медлить в виду того, что король выражавший готовность отречься от престола и говоривший о своей смерти в первые дни после кончины королевы, потом как будто одумался и вернулся к прежним удовольствиям.

Принужденный сдерживать свои порывы при жизни покойницы, он теперь, чтобы нагнать потерянное время, принялся воздавать дань своего внимания всем без разбора, «начиная госпожой и кончая служанкой». По уверениям Бонзи, все это ограничивалось одними разговорами, так как «добрый король так же мало исполнял свои обещания в этом случае, как и на сеймах».

Де-Нуайе при этом сделал несколько замечаний, о которых я предпочитаю умолчать. Особым расположением короля пользовалась m-me Денгоф. Старинная связь, длившаяся с 1661 г., но которая могла быть опасной. Денгоф, доверчивый супруг, стоял во главе австрийской партии; его супруга, немка по происхождение, урожденная фон-Бессен, принадлежала к той же партии.

Министр императора, интересуясь этими делами, указывал королю на возможность брака. Чтобы положить конец этим проискам, он решил воспользоваться случаем, чтобы оправдать присутствие двух принцев на похоронах в Кракове.

Между тем де-Бонзи, всегда готовый жертвовать собою во имя «службы», вздумал воспользоваться в пользу французского дела женским влиянием, которого, благодаря новым увлечениям короля, следовало опасаться. Несколько недель спустя он хвалился своим успехом, умалчивая о средствах, какими он этого достиг. Злые языки в Варшаве постарались выяснить дело, рассказывая все подробности: едва король вышел из комнаты m-me Денгоф в одну дверь, как епископ появился из другой. Оставив свою свиту в церкви Св. Иоанна, он потайным ходом пробрался в замок, где помещалась фаворитка. М-mе де-Болье (камеристка) проводила прелата и стояла настороже. В столице появился памфлет, в очень метких выражениях затрагивавший довольно щекотливый в Польше вопрос о постоянном пребывании иностранных посольств.

«К чему, напр., служит присутствие епископа Безиерского?» К утверждению деспотического правительства и к тому, чтоб украсить рогами лбы всех супругов. «Каждую ночь из его дворца выходили женщины с фартуками, наполненными золотом».

Успехи посланника обратились ему во вред. Но в Версале и в Шантильи и без этого неприятного приключения его предложение встретили весьма холодно. События подвинулись вперед после геройской резолюции в апреле месяце. «Король был достаточно озабочен своими другими замыслами», а Кондэ стоял во главе армии. Это прежде всего было делом решенным: самые горячие желания владельца Шантильи были исполнены. Польша была для него только на худой конец. Оставленный в стороне, обреченный на бездействие последней немилостью, он примирился с мыслью искать выхода из неприятного положения, попытать счастья, добиться славы, вступить в деятельность и стать лицом к лицу с опасностью. Теперь его назначили главнокомандующим, дав ему надежду вплести еще ветку в его лавровый венец, ослепить и устрашить Европу и, быть может, затмить Тюренна. Что значила Польша рядом с этим? Но что станется в таком случае с французскими делами в приемном отечестве Марысеньки? Это имело лишь второстепенное значение, как уже заранее решил Мазарини. Совершенно незаметно ученик вернулся под начало учителя, и епископ Бэзиерский узнал с удивлением, что впредь ему придется поддерживать кандидатуру герцога Нейбургского. Вопрос о свободном переходе через Рейн тоже стоял на очереди.

IV.
Отречение Яна-Казимира. — Его пребывание во Франции. — Мари Миньо. — Смерть короля. — Эпитафия де Куланж. — Поражение французской политики в Польше.

Епископ Бэзиерский нашел, что это не своевременно, и он был отчасти прав. Идея Мазарини устарела с 1657 г. Никогда Филипп Вильгельм, герцог Нейбургский, не мог рассчитывать на свое избрание в Польше. Было безрассудно навязывать полякам теперь избрание этого князя, мало известного, престарелого, нуждавшегося, «бедного, как церковная крыса», по выражению Собесского и Марысеньки, ничем не напоминавшего собою Кондэ. Посланник, однако, не осмелился возражать на решение своего государя: он имел свои причины с этим примириться. Ян-Казимир не протестовал. Он искренно желал удалиться, дойдя до такой степени усталости и отвращения, что выход для него был безразличен. Он давно бы отказался, если бы его не удерживала настойчивость Марии де-Гонзага, желавшей прежде всего упрочить успех французской кандидатуры. Следующие затем года, 1667—1668, были гибельны: распущение сеймов, нашествие татар, семейные ссоры. В сентябре 1668 г. он принял окончательное решение, предложил свою поддержку новому французскому кандидату, вошел с этой целью в переговоры, предлагая свои услуги за высокую цену, и добился обещания получить ренту в 150 000 ливров, гарантированных аббатствами. Наконец, он подписал отречение; пробыв еще год, в качестве короля, добровольно отрекшегося от престола, в своей стране, он в 1669 г. отправился во Францию.

10 октября Ян Казимир прибыл в Мец, где ему устроили торжественную встречу. И в соборе архиепископ произнес речь, за которой следовал блестящий прием в епархии, куда «дамы явились в весьма легких костюмах», по словам «Gazette de France».

В Mo он встретил принцев Кондэ и Аниенского, которые его пригласили в Шантильи. Там он пробыл три дня и получил через де-Лионна привет от короля. Замок был переполнен гостями; каждый день давались вечера с роскошными угощениями, итальянские комедии, устраивались поездки на охоту и на рыбную ловлю. 17 октября он отправился в Эвре, чтобы вступить во владение аббатством де-С. Торэн, назначенным ему в удел. Через месяц он явился в С. Жермэн представиться королю; затем отправился в Париж, где остановился в С. Жермэн дэ-Прэ, в самом богатом поместье своих новых владений.

Аббатство в то время образовало небольшой городок, граничивший на севере, на востоке и на юге улицами Коломбье, С. Бенуа и С. Маргерит. На запад простирался «Прэ-о-Клерк». В каких отношениях находился новый аббат с церковью? Бывший иезуит, кардинал и король, числился ли он в этой иерархии в качестве светского или духовного лица? Служил ли он обедню? Признаюсь, я не нашел точных ответов на эти вопросы. Он явился в рыцарском костюме «со шпагой на боку и с орденом Золотого руна на шее» и в этом одеянии присутствовал на богослужении в церкви С. Жермен дэ Прэ, вступая во владение своим новым поместьем. Позднее говорили о его браке со вдовой маршала де л’Опиталь. Mapия Миньо, бывшая прачка из Гренобля, по этому случаю облеклась в королевскую мантию. В современной хронике, впрочем, мало интересовавшейся знатным иностранцем, говорится еще о его браке с его невестой, престарелой пфальц-графиней. Но Mapия Миньо играла главную роль. Они видались ежедневно и по смерти короля о ней упоминалось в завещании. Певица Kуланж прибавила такое замечание:

Du feu Roi de Pologne,

Messieurs que dites-vous?

Sans scrupules ni vergogne

Il vécut parmi nous.

Oui, mais son inconstanse

Moine, roi, cardinal

Le fit venir en France

Mourir a l’hopital [*].

[*] — Что скажете вы, господа, о покойном короле Польском? Он жил весело, не стесняясь, среди нас. Но по своему непостоянству, бывший монах, король и кардинал, вернувшись во Франции, помер в госпитале.

Иного панегирика о нем не сохранилось, и пока он во Франции заканчивал свое печальное существование, в Польше французская политика потерпела последнее поражение. Враждебная партия восторжествовала, избрав туземного кандидата, так называемого, «Пяста», по местному выражению. Избранник, Михаил Вишневецкий, поспешил обвенчаться с эрцгерцогиней Элеонорой Австрийской. Епископ Бэзиерский казался обезоружен; партия французская рушилась, исчезла. А Собесский и Марысенька? Они стушевались, оставались в тени. Как так? Почему? Еще страничка из биографии влюбленных, новый эпизод их взаимных недоразумений среди вечных смут нам это объяснит.

V.
Её причины. — Перемещение «подушки». — Соперницы Марысеньки. — Её отъезд во Францию. — Прощание. — Дуэль его преосвященства. — Отчаяние Собесского. — Молчание отсутствующей. — Болезнь покинутой. — Накануне смерти. — Выздоровление. — Победа близ «Подгаицы». — На пороге бессмертия. — Новые печали. — Муж и любовник. — Рождение сына. — Домашние ссоры. — Вмешательство д’Артэна. — Неприятности Марысеньки в Париже. — Измена епископа Бэзьерского. — Торжество г-жи Денгоф. — 

Два года ранее событий, о которых я упомянул, в июне 1667 г. мы встречаем мужа и жену разлученными и при том без надежды на скорое свидание. Пани Собесская готовилась стать матерью и решила по этому случаю уехать в Париж. Собесский приходил в отчаяние, тем более, что в Польше этому путешествию придавали политическое значение. Без сомнения, жена маршала едет во Францию вести переговоры насчет будущего избрания. И её муж с ней в тайном соглашении. Толпа всегда склонна к быстрым выводам и заключениям.

Но в Польше ошибались, делая такие предположения. Марысенька просто скучала в своем приемном отечестве, как и при жизни первого супруга. Второй напрасно искал средств её рассеять и отклонить её от намерения уехать.

«В вас, как в глубокой бездне, — писал он ей, — я схоронил всё моё состояние, все мои радости, надежды, всю мою жизнь. Разве я бы не мог наслаждаться удовольствиями в более счастливых странах? Я об этом помышлял. Одно слово, вами сказанное, меня остановило в этой стране, и я остался здесь беднее нищего, сидящего на паперти. Теряя вас, я все теряю».

К этому он прибавлял разные советы, доказывая ей всю неосновательность расчетов, связанных с её путешествием. «Забота», еще одно прозвище, данное де Бонзи, даже не упоминает в беседах с «Селадоном» об избрании, и если Астрея воображает, что ей окажут почести в Париже, в виду этого события, то она жестоко ошибается. Но Марысенька знала лучше, что её ожидает. Её отношения к предприимчивому аббату за последнее время значительно охладели. «Подушечка» его преосвященства начала перемещаться. Скандальная хроника в Варшаве за ней следила, замечая её попеременно то у г-жи Пац, то у г-жи Морштын (шотландки из знаменитого рода Гордонов), наконец, у г-жи Денгоф. Досада пани Собесской объяснялась скорее уязвленным самолюбием и разными разочарованиями. Окончательного разрыва еще не произошло. Перед самым отъездом её было замечено сближение; это не ускользнуло от наблюдательности летописцев. Пани Собесская остановилась на несколько дней в Варшаве, по дороге в Данциг. Де Нуайе об этом упоминает в свопх бюллетенях, адресованных в Шантильи.

17-го июня 1667 года.

«Вот уже семь дней, как жена маршала находится здесь перед отъездом во Францию. Со дня её приезда я только у неё встречал епископа Бэзиерского, который у неё каждый день обедает».

24-го июня 1667 г.

«Жена маршала уехала из Варшавы и ночевала на корабле (чтобы спуститься по Висле).

18-го июня епископ пробыл у неё до полночи.

19-го июня в 4 часа утра один из камергеров великого канцлера встретил его по дороге в Камальдюль и сообщить своему господину, что г. посланник как будто бежал, спеша по дороге в сопровождении одного верхового. Он, вероятно, спешил на дуэль. Канцлер отвечал, что французы снимают верхнюю одежду перед поединком, но что епископу Бэзиерскому придется снять и нижнюю одежду в том поединке, который его ожидает. Тизенгауз рассказывал об этом королю, который просил меня предупредить епископа Бэзиерского, что он не только чернит репутацию этой женщины, но также добрую славу короля Франции, в качестве его посланника, в звании епископа. Я отказался от этого поручения в виду того, что епископ дурно принял мои замечания, когда я, однажды, говорил от имени королевы».

Итак, все об этом говорили! Один Собесский, в качестве влюбленного супруга, ничего не подозревал.

С дороги Марысенька ему не давала никаких известий в продолжении пяти недель. Он просил некоторых друзей навестить её в Данциге; она их не приняла. Наконец, он получил от неё записку в несколько слов, но в ней эта причудливая особа делала вид, как будто она навсегда покинула Польшу. Он может за ней следовать, если желает, — прибавила она. — Затем наступило двухмесячное молчание. На этот раз вся Польша вмешалась в дело.

Орондат две недели был при смерти. В Лемберге, где заболел несчастный супруг, во всех церквах служили молебны. Свечи горели перед изображением всех святых, и духовник больного, стоя у его изголовья, горестно повторял: «О, если бы я мог так возлюбить самого Бога!» Но курьеры следовали друг за другом, а отсутствовавшая молчала. В конце девятой недели, когда заговорили о необходимости совершить соборование — внезапно произошло чудо. Так, по крайней мере, умирающий объяснил это событие. В одном письме епископа Бэзиерского, которое больной оттолкнул с презрением, было сказано, что Астрея в Париже и совершенно здорова.

Собесский тотчас же выздоровел, дав обет поститься девять недель сряду по субботам и выразил уверенность в том, что «в будущем будут говорить об этом чудесном воздействии Провидения на его судьбу». Он написал возлюбленной, уверяя ее, что «она ангел во плоти».

Затем он вернулся в армию и семнадцать дней не подавал о себе никаких известий, но по другой причине.. В эту минуту, наконец, проявился тот великий Собесский, которым весь христианский мир стал восхищаться. В Малороссии, при Подгалице, окруженный несметным числом татар и казаков, он ввел тактику, с помощью которой ему удалось дважды спасти войска своей родины. Жертвуя всем своим имуществом на покупку оружия и боевых снарядов, опустошив все хлебные амбары своих владений и успев собрать 3000 пехоты, 5000 лошадей, он с горстью солдат смело допустил окружить себя этой дикой орде, слишком многочисленной, чтобы биться с ней в открытом поле, но неспособной продолжительное время нести осаду по отсутствии нужных снарядов и дисциплины. Дело кончилось полным разгромом осаждающих. Весть о победе разнеслась по всей стране, вызывая восторженные возгласы благодарности и ликования.

В эти три недели Собесский преобразился. Все, что в его прошлом казалось сомнительным или спорным, было забыто; блестящая и славная будущность открывалась перед ним. Еще накануне он был удачным политиком, безвестным солдатом, получившим жезл главнокомандующего благодаря придворной фаворитке, строго осуждаемый многими, всем подозреваемый, явно нелюбимый народом. Он превратился в героя, в спасителя, в человека необходимого для всей страны. История его брака, его возвышения за счет Любомирского, все темные интриги, связанные с его судьбой на пороге ослепительной карьеры, — все исчезло, предавалось забвению.

Он оставался печален. Причину своей грусти он объяснял в письме, отправленном немедленно, тотчас по снятии осады.

«Ни эта победа, ни даже спасение моего отечества меня не радуют, когда я не могу видеть той, в ком вся моя жизнь, не могу находиться с той, кому я отдал все свое сердце, всю свою мысль».

Особа, которой это письмо было адресовано, пребывала в Париже. Там она роскошно устроилась, так как сам Собесский желал, чтобы она ни в чем себе не отказывала.

«Мы не князья, — писал он, намекая на притязания покойного Замойского, — но обязанности, которые Бог возложил на нас, здесь, в Польше, имеют более значения, чем десять принцев в Европе». Марысеньке не надо было этого повторять. Ей пришлось скоро убедиться в верности советов, полученных из того же источника. Как предвидел её муж, ей пришлось испытать целый ряд неудач. В Версале она не встретила ожидаемая приема; ни тени «малейшей любезности» — из Шантильи.

Вскоре с этой стороны разразилась гроза: злосчастное дело с маркизатом Эпуасс.

Мадлэна де Лагранж д’Аркиен, двоюродная сестра Марысеньки и наследница маркизата, вышла замуж за графа де Гито, товарища по изгнанию Кондэ и первого его камергера. Покойная графиня завещала все свое состояние принцу, а в случае его смерти герцогу Ангиенскому; но в сущности это завещание было временное и составлено в пользу графа де Гито. Между тем, по бургундскому обычаю, муж не имел права принимать дара от своей жены. Семья д’Аркиен протестовала, обвиняя наследников в обманном присвоении наследства; Марысенька, понятно, поддерживала их требования. Шуметь она умела; что касается жалоб и обвинений, она не имела себе соперниц. Она ещё преувеличила всё дело. Принц вздумал её обирать. Он подослал иезуита к изголовью умирающей, чтобы совершить завещание.

В последнюю минуту, хотя и страдая подагрой, принц на носилках явился в Париж из Шантильи, чтобы присвоить наследство.

Жалобы Марысеньки оставили без внимания в Шантильи, и это не улучшило её положения при версальском дворе. В сущности, её требования были неосновательны и несправедливы. Желая оставаться в Париже, она хотела вызвать сюда своего мужа, заставив выбрать нового короля в Польше. Для Собесского она требовала маршальского жезла во Франции, владения, со званием герцога и орденской лентой. Для себя она снова потребовала права «табурета». Звания лейтенанта для брата, звания егермейстера для своего отца и владения маркизатом д’Эпуасс для всей семьи. Ответа не последовало. «Селадону» она посоветовала оставить в стороне епископа Бэзиерского и завести переговоры с императором. Но он не умел повиноваться. Следующий курьер доставил ему совершенно противоположные приказания: она ему приказывала скорее приехать, так как решила остаться во Франции. Уверяла, что «любит своего мужа до безумия» и что не может жить в Польше по слабости здоровья.

Он отвечал: «Положим, вы меня любите, но вы ставите „Волшебный Замок“ на одну чашу весов, а меня на другую. Однако, первая перевешивает вторую на тысячи тысяч ливров!»

Он прибавлял к этому: «Мое здоровье тоже страдает. Я так же мало создан для семейной жизни, как вода для огня. Я страшился испытания. Но я даже не мог вообразить, что произойдет. В продолжение двух лет, мы и двух недель не прожили вместе! Однако, я — человек во цвете лет, полный сил и здоровья. К тому же я остался верным супругом!»

Представляя картину своих страданий в связи с другими обстоятельствами, он имел перед глазами завидный пример другой четы, счастливой в своей брачной жизни: г-жа Яблоновская, жена русского воеводы Яблоновского, сопровождала повсюду своего мужа в лагерной жизни. Они ложились рано, вставали в полдень и нежно любили друг друга. Собесскому приходилось по-своему положению большую часть времени проводить за столом, со стаканами в руках, по обычаю страны. Выходя из-за стола, он встречал нередко хорошеньких просительниц, взывающих к нему о защите с пламенеющим взором. Самые решительные не ограничивались пламенными взорами. Сплюнув на сторону, по туземной привычке, в знак презрения и отречения он поручал Богу душу свою, ложился спать, проклиная эти «встречи, напрасно надеясь обрести покой на одиноком ложе, преследуемый обольстительными видениями. „Третьего дня, — писал он жене, — ваш маленький портрет, висевший над кроватью, очутился у меня на груди весь измятый. Я, вероятно, ко сне прижал его к своему сердцу. Милый портрет, любящий меня более, чем его оригинал!“

При этом он приводит пример одного отшельника, жившего к Злочовском лесу, который после годового воздержания начал преследовать всех замужних женщин соседнего села.

Быть может, это должно было служить предостережением и угрозой. Ему не приходилось жить в лесу, питаясь растениями и водой!

Он был тоже сильно озабочен расходами жены в Париже. С этим он, однако, примирился, рассчитывая их покрыть продажею одного из своих поместий. Это был один из обычных приемов польского хозяйства. Лишь бы ей не пришлось ни в чем себе отказывать! Лишь бы она была здорова и доставила бы ему радость сделаться отцом! Но она находила способы его лишить и этой надежды.

„На этот раз будет дочь!“ — отвечала она.

„Сын иди дочь, это безразлично! Она мне будет дорога, я буду счастлив при мысли, что мать меня все еще любит“.

Тогда она разыгрывала комедию „покорной жены“. Где прикажет он ей жить во время родов? Насколько следует уменьшить домашние расходы? Она готова исполнять малейшие „его желания“. Он молчал. Она продолжала:

„Отвечайте, чего вы желаете?“

„Жить с вами вдвоем“, — отвечал он.

В конце года, она родила сына. Он пришел в восторг, радуясь и гордясь этим событием, более чем своей победой при Подгалице. Он возгордился до того, что писал Марысеньке совершенно в другом духе, — в тоне повелительном:

„Что я вам говорил, когда вы жаловались, оставаясь бездетной? Вы уверяли, что вина не ваша, так как вы уже имели детей. Вы имели детей ранее, но каких? Больных, тщедушных! Теперь у вас сильный и здоровый ребенок. Научайтесь, душа моя, лучше меня ценить!“

Радостная весть придавала ему больше сил и энергии. Смело устранив денежные затруднения, вызванные отчасти его последними попытками спасти отечество, а также расходами жены, он пожелал явиться на Варшавский сейм с обычным блеском. Победитель при Подгалице должен был привлечь к себе все взоры, зная, насколько национальный гений дорожит роскошной обстановкой. За его экипажем, запряженным шестеркой, должны были следовать шестьдесят гвардейцев в голубых мундирах, шитых золотом и двадцать пять драгун, сотня венгерских гайдуков, сотня янычар, сотня татар, столько же валахов и гусар с орлиными крылами, и кирасир, в золотых латах» с толпой туземных и чужестранных офицеров, «не считая тысячи пажей, слуг и простонародья». Никогда ни один гетман не являлся с такой блестящей свитой. Надо было поразить народное воображение и подчеркнуть первенствующую роль, доставшуюся в удел по праву. Таким образом, если ему и не достанется желанный жребий на будущем собрании, он, по крайней мере, вознаградит себя за жертвы, принесенные им общественному делу.

Герой был расчетлив и не забывал подводить итоги. Сам король советовал ему запастись внушительным конвоем: последний, быть может, пригодится, чтобы охранять де-Бонзи, который восстановил против себя общественное мнение избирательными происками и похождениями в роли Дона-Жуана. Вся шляхта решила его убить, если он не уберется из страны.

Вот до чего дошел французский представитель! Марысенька, между тем, имела другие виды на этот сейм. Прежде всего «Орондат» должен хлопотать пристроить её брата д’Аргиена. Быть может, она намеревалась вернуться? Нет; она уверяла в то же время, что со своей стороны хлопочет пристроить своего мужа поблизости «Волшебного Дворца», домогаясь для него получения командорского жезла, обещанного ему давно. Пока же он был только польный гетман. Пусть он это помнит, не позволяя себя обойти на этот раз. Что касается избрания, то это дело второстепенное. Она, однако, не забыла дать ему инструкции по этому поводу: «Ранее, чем заняться делами герцога Ангиенского», — писала она (не зная, что его кандидатура устранена) «вы должны требовать правосудия для вашей собственной семьи, которую принц Кондэ старается довести до разорения».

Да, д’Аркиен дошел до разорения вследствие убыточного процесса, связанного с наследниками маркиза д’Эпуасс, и это ему мешало выдать Марысеньке приданое. После запутанных объяснений по этому семейному делу Марысенька оканчивала так свое письмо:

«Это дело вас касается, так как моя часть в наследстве больше других… (Следуя в этом советам своей „доброй госпожи“, она тянула одеяло к себе). Но если бы все дело ограничивалось выгодами моей семьи, я уверена, что во имя вашей славы, вашей чести и ради вашей любви ко мне, вы не подадите голоса за князя, который присваивает имущество вашей семьи, а, следовательно, и ваше собственное, ранее чем я получу удовлетворение. С этою целью вы должны доставить посланнику письмо, которое я при этом прилагаю. Я заявляю посланнику, что вы не подадите голоса за принца (во время выборов короля, после отречения) не получив от меня заранее известия о возвращении нам нашего наследства».

Последнее приказание: «Орондат» должен хлопотать о праве натурализации для маленького «Жака» — так окрестили новорожденного, но в «post-scriptum» того же письма было сказано, что д’Аркиен-отец, считает необходимым его натурализовать во Франции. Д’Аркиен считал себя в праве вмешиваться в дело, о котором велась частная переписка из конца в конец Европы. Он уже вмешивался в семейные дела, по поводу одного письма Собесского, в котором последний спрашивал свою жену о её пребывании во Франции, находя эти вопросы неуместными и оскорбительными. «Как! разве моя дочь живет в монастыре? Она бы, конечно, и на это согласилась! Но честная француженка не дозволит с собою обращаться как принято в Испании или Италии». На этот раз Собесский вышел из себя. Национальная гордость была затронута.

«Успокойтесь, тестюшка! Разве у нас мало честных женщин в Польше, незнакомых с испанскими и итальянскими обычаями и не отказывающихся сообщать своим мужьям подробности о своей жизни? Мне приходится спрашивать, где находилась мать моего сына во время родов. Во дворце или в корчме? Сама она, однако, справляется о подробностях моей жизни, не стесняясь. Разве она запретила вход в мой дом одной из её бывших служанок, под предлогом, что я пользуюсь этой женщиной в её отсутствие! Подозревать меня, когда вся Польша может свидетельствовать о моей супружеской верности!»

Язвительный тон этих возражений доказывает, что отношения супругов изменились. Столкновение принимало острый характер, а тоска «Орондата» доходила до исступления. Это выразилось в его письмах к Марысеньке. Радости семейного очага положительно не давались ему.

Не думая ехать. к ней в Париж, куда она его не приглашала, он не рассчитывал на её возвращение в Польшу. Она слишком сжилась с Францией.

«Живите там, о моя дорогая, единственная любовь. Будьте счастливы. Если по воле судьбы Сильвандр стал чуждым Астрее, он умрет, заслужив славу, в будущем самого страстного любовника и самого нежного супруга».

Не следует принимать этих уверений в буквальном смысле. При некоторой доле условного лиризма в духе романов Скюдери, славянская натура просвечивает в подвижности и впечатлительности чувств и преувеличенности выражений.

1-го марта 1668 г. состоялся торжественный въезд «Гетмана» с его многочисленной свитой, произведший желаемое впечатление. Собесского встречали восторженно; командорский жезл ему был вручен, и человек, недавно доходивший до отчаяния, пишет в Париж в тоне самом беззаботном. Он шутит, смеется, вставляя в письмо насмешливый и игривые замечания и рисуя новые планы будущего. Король собирается отречься от престола; тем лучше, в таком случае «Порох» — это он — поспешит к ней — к «Букету». О нем вспомнили по поводу избрания, но он заявил, что ни с кем иным не желает вести переговоров, кроме короля Франции, полагаясь во всем остальном на свою жену. Она может многое требовать, так как он многое заслужил. Дело в его руках. Запомнив это, не надо соглашаться на уступки: «За Мюлэ» (имение д’Аркиена, которое надо выкупить) 100 000 экю, дом в Париже, имение во Франции, аббатство для брата и все «остальное». — надо разуметь вознаграждение за должность, от которой вновь произведенный полководец думал отказаться. Ибо он решил покинуть отечество, искать счастья во Франции в объятиях Марысеньки. Узнав, что в одном из своих писем к жене русского воеводы, говоря о нем, она назвала его «висельником», он обещал ей отмстить за такое оскорбление. Каким образом? Скромный издатель её корреспонденции поставил многоточие. Он приказывает ей заботиться о воспитании маленького «Жака». В будущем он ей обещает рождение дочери, из которой она может сделать «парижскую куклу». Сын должен стать суровым сарматом. Пусть он тормошит пока свою кормилицу и вырывает у неё волос сколько хочет!

Герой исчез. Рядом с наивным любовником и простодушным супругом является корыстный и циничный политик. Этим обрисовывается весь человек и вся аристократия, заслуживавшая все похвалы и все порицания, раздававшиеся по её адресу, возвысившая и погубившая свою родину. Таковым нам всегда является Собесский, переходя с неприступных вершин в самые низкие подонки, вызывая поочередно восхищение и недоумение.

Сейм, на котором он выступил так торжественно, готовил ему разочарование. Собесский вскоре встретил зависть, соперничество, людей оскорбленных его диктаторскими выходками. Семья Пацев, его недавние противники, Вишневецкие, будущие триумфаторы, старались заграждать ему дорогу, и вот он спускается еще ниже, угнетенный, обессиленный, униженный, вступая в сделки, среди которых его честолюбие теряет почву и отрекается от самого себя. «Надо возобновить переговоры с французским королем», — пишет он жене, «но за деньги, не иначе, как за деньги. Имения, маршальский жезл, звание герцога, ордена, — все это прекрасно, но этого недостаточно». Его имущество, его здоровье, его способности доведены до крайнего истощения. У него осталось одно желание — умереть в неизвестности. В то же время он отправляет другое письмо, достойное по содержанию торговца подержанным товаром:

"Его Превосходительству Г-ну французскому Посланнику:

«Забота» (Бонзи) ничего не сообщил «Фениксу» (Собесскому) о том, что он узнал от курьера. Горят нетерпением получить известие… Можно отложить переговоры с Ла-Пом (Нейбург). Но невозможно откладывать дела с «Орлом» (Людовик XIV), до отъезда «Соловья» (Марысеньки), которой «Феникс» поручил охранять его интересы. Иначе придется взяться за «Терновник» (московский царь), который можно пересадить в другое место, воспользовавшись его плодами, иди приняться за «Утку» (император) с «золотыми яйцами».

Любовная ссора продолжалась, донимая своими непрестанными требованиями человека богато одаренного, но дурно направленного, усиливая неурядицу во французском лагере.

Дух правительства отразился на человеке и на всей среде его окружавшей. Растлевающая атмосфера, пропитанная одуряющим н смертоносным ядом, чашу которого пришлось испить до дна! Эти «шляхтичи» были слишком самодовольны и самоуверенны, рисуясь своей беззаботной независимостью, в гордом сознании граждан, замышлявших воссоздать древний Рим, распоряжаясь тенью самодержавной власти над толпой рабов, заменявших вьючных животных. Самодовольство довело их до гибели.

Всё, что внесла в эту среду атмосфера парижского двора, не могло вывести героя на верный путь. Сама «Астрея», по-видимому, сбилась с дороги на берегах Сены. Оказалось, что ей не удалось вступить в сношения с целью добиться польской короны. Переговоры, затеянные по поводу этого между ней и версальским двором, не имели успеха, отчасти, благодаря излишней требовательности с её стороны и изменившимся отношениям между ней и епископом Бэзиерским. Последний потерял голову в Польше. Он запутался в каких-то соображениях и новых похождениях, чем мог погубить дело, возложенное на него. В настоящее время он думал упрочить успех этого дела, заставив подписать посланника герцога Нейбурга договор, в котором, оставляя в стороне Марысеньку и её супруга, он выставлял вперед «великие заслуги, добродетель и необычайные способности г-жи Денгоф», настаивал на денежном вознаграждении для неё и для её супруга, в виду поддержки, которую последний может оказать на выборах.

Прежняя подруга была забыта, как не заслуживающая внимания. Её соперница торжествовала. Одаренная большим политическим чутьем, не поддаваясь влиянию влюбленного прелата, она его заставила следовать за собою по воле своего честолюбия, преследуя цели немецкой парии, которая ею руководила.

Так подготовлялось окончательное разорение.

Марысенька это предчувствовала, выходила из себя и, не имея возможности избежать поражения, или отмстить за него, она обрушила весь свой гнев на «Селадона», которому внезапно сообщила, «что она в нем более не нуждается и не намерена более заботиться об его интересах или об его удовольствиях».

«Вы меня разлюбили, это ясно», отвечал он, подчеркивая это печальное заявление замечанием выразительности по своему комизму: «Признаться, это очень жаль, мое здоровье как раз в цветущем состоянии». Затем он сразу переходит в трагичный тон: «Предстоит война с турками, тем лучше, — все скорее будет кончено!»

Он желал умереть. Но с следующим курьером он получить неожиданно другой браслет, сплетенный из собственных волос Марысеньки и сопровождаемый самыми нежными пожеланиями. К Собесскому тотчас же вернулось желание жить. Вероятно, вопрос о «табурете» приняла благоприятный оборот. Нет, браслет и выражения важности служили лишь приготовлением к новой просьбе о деньгах. Она сердилась и горячилась.

«Вы меня оставляете жить в нужде, за то, что я вам уступила свои земли!» «Ваши земли! Доходы с них таковы, что вы могли бы их оставить семье Замойского. Но какое дело, чьи земли? Я готов отдать вам последнюю рубашку. Только я не уверен, удастся ли мне её сохранить. Казаки и татары отняли у меня всё. Недавно я был вынужден послать Силистрийскому паше все, что у меня оставалось из серебряной посуды, даже таз, и теперь приходится при умывании довольствоваться одним стаканом».

На эти попытки к оправданно она дала ответ, на который способны только женщины:

«Если бы вы могли читать в глубине моего сердца, вы бы должны были сознаться, что ваша любовь ничтожна в сравнении с моей».

Это его возмутило.

«Поговорим о вашей любви! Когда мы жили вместе, вы уверяли, что в ваших молитвах вы просили Бога сохранить мою любовь к вам, но вы ничего не делали, чтобы этому помочь. Постоянные упреки, нескончаемые жалобы! Если что-либо вам не удавалось, вы обвиняли меня во всем. Ни малейшего внимания, ни одобрения с вашей стороны. Один только раз… Я хорошо запомнил ваши малейшие поступки и каждое из ваших слов… единственный раз, вы надо мною сжалились. Я был очень озабочен соболями при дворе, но вы по обыкновению меня раздражали постоянными противоречиями. Вне себя я бросился на кровать, рыдая как ребенок. Вы были этим тронуты, и ваши ласки меня скоро утешили. Но этого никогда не повторялось, и ваше обычное обращение, — увы! — совершенно иное — не осталось ни для кого тайной. Со мною вы всегда были мрачны и угрюмы; стоило мне лишь отойти, — и вы становились веселы и разговорчивы. Первое время нашего брака вы были очаровательны; но не прошло несколько месяцев, как мне приходилось завидовать собаке: с ней вы обращались лучше, чем со мной».

За этой главой «повествовательной» — следовала глава «философская». Несчастный «Селадон» заимствовал её содержание из истории "любви короля Франции к m-lle де Лавальер, о которой говорили даже в Польше. Он мог находить утешение в том, что «божество», на которое он имел повод жаловаться, пользуется известным влиянием в знатном кругу «Волшебного Дворца», производит и там такие же опустошения. «Селадон» не воображал, что его королевского товарища по несчастью ставят вполне на одну доску с ним: без сомнения, к нему относились с большим почтением, не называли его «висельником» и тому подобными эпитетами.

Ссора обострялась. Желая забыться, Собесский перечитывал одно из старых писем отсутствующей, которое он носил всегда при себе. В нем «Астрея» клялась никогда его не покидать, даже не уезжать никогда «на воды». «Без него всякие воды обратятся в яд!» Ему приходилось размышлять о непостоянстве человеческого счастья. Он предавался мыслям об отречении и удалении от всего мирского. Но повелительное послание Марысеньки ему напоминало вопрос о «табурете», составлявшем предмет её непрестанных забот, в удовлетворении которого ей упорно отказывали.

По свойственной Собесскому впечатлительности, он весь отдавался мысли о подобных пустяках. «Действительно, в Варшаве обращаются лучше с женою французского пекаря!» Затем он приходил в умиление. Прошел год со дня отъезда жены, когда он остался один в Яворове. Чем он заслужил эту немилость? «У нас дворянина приговаривают на год заключения за убийство. Я, напротив того, произвел на свет сына, и меня подвергают тому же наказанию, но еще более суровому!» Он посылал воздушный поцелуй неверной. Он помнил, что за последнее время их совместной жизни она избегала его ласки. Что же будет теперь, когда он изменился, состарился и поседел от горя!

Внезапно его постигла радость, сменившаяся разочарованием: Астрея говорила о своем возвращении. Но при этом она ставила свои условия: «Она не желала более иметь детей». Это был последний удар. Он пришел в негодование.

«Как! — вы имели троих детей от первого мужа и не отказывались их иметь! Если вы думали переменить ваше намерение, вступая во второй брак, вы должны были об этом меня предупредить два года ранее, в ту самую ночь, когда к моему несчастью решалась моя будущность, в ту минуту, когда я рисковал не только своей жизнью, но и своею честью! Я тогда хотел уехать, и вы меня остановили, заключив меня в свои объятья, с такою нежностью, с такой силой, что я остался. Довольно! Скажите откровенно, что вас оттолкнуло от меня?»

Она, по обыкновению, отвечала обиняками. «От вас! Боже мой! Здесь все удивлены моим нетерпением вас видеть, хотя я жертвую своим здоровьем, бросаю свое лечение, не успев его докончить!»

Он отвечал сухо: «Мне дела нет до мнения парижского света! Очевидно, там судят о делах по обычаям страны, где все замужние женщины имеют любовников и все мужья фавориток. Я родом поляк, как и мой маленький Жак. Нечего хлопотать о его натурализации на чужбине. Кем вы себя считаете?»

По своей проницательности она поняла, что зашла слишком далеко. Видя, что погоня за «табуретом» не удается, она решила ехать в Польшу, делала приготовления к отъезду, думая об ожидаемой встрече. В следующих письмах она выражала необычайную нежность, уверяя, что страдает при одной мысли о неверном толковании её слов, о подозрении её в неискренности. "Ах! — если бы он умел читать в её сердце! Если бы он слышал её вечерние молитвы! Ей приходилось ошибаться иной раз, произнося вместо «Отче Наш» имя «маршала».

Но он ей не доверял.

«Что же вас так смущает? Моя личность или мое звание?»

Здесь я должен объясниться.

Подвергаясь различным испытаниям, как все согласятся, в своей брачной жизни, муж Марысеньки, по крайней мере, имел утешение заслужить всеобщее сочувствие. Заодно с хронологией польских королей, в тех школах, где о ней говорится, дети научаются, восхищаясь несравненным супругом, сожалеть о нем, презирая злую женщину и проклиная ее.

Быть может, все это преувеличено и он сам преувеличил свое сходство с «отшельником» Злочовского леса — до его падения. В бумагах де-Нуайе, я нашел три письма, адресованных в июне 1669 г. одному польскому магнату от имени девицы де Вилльнев. Эта молодая особа состояла некогда фрейлиной при Марии де Гонзага. По смерти королевы, она вернулась во Франции, где г-жа Шартье так говорит о её возвращении.

«Девица де Вилльнев уже тоскует о Полыни… Это понятно. Я не думаю, чтобы ей легко было найти в этой стране с её наружностью, людей, способных ею увлекаться. Тем более, она не найдет возможности накопить 25 000 франков в течение пяти лет».

Нет указаний, кому адресованы эти письма. Де-Нуайе довольно долго играл роль доверителя, управителя и толкователя тайной корреспонденции Марысеньки. Переписка епископа Бэзиерского с Марысенькой проходила тоже через его руки и сохранилась в его бумагах. Из этого возникло подозрение, имевшее некоторое основание. Одно время Марысенька хвалилась тем, что в её руках документ, отдающий её мужа в её руки.

Не имела ли она в виду этих писем?

Прошу моих польских читателей не обвинять меня в святотатстве. Я не настаиваю на этом предположении. Если им приятно думать, что их герой, как и мой, не подлежит закону возмездия, я готов согласиться. Но считая его непричастным к делу, я нахожу корреспонденцию девицы де Вилльнев довольно занимательной. В ней является силуэт фрейлины-космополитки, занимающей известное место в галерее женщин XVII века. В виду этого, я намерен дать её характеристику.

Упоминая о себе под именем «Мабиль» иди «св. Доротеи» (почему — неизвестно), бывшая фрейлина Марии де Гонзага в своих письмах к своему другу, оставшемуся в Польше, называет его «св. Августином», или «Поставщиком». Этим ограничивается таинственное в её переписки. При этом она прибавляет, что готова вернуться в Варшаву, если он этого желает. Вполне соглашаясь, что её присутствие может вызвать разные толки, она ему советует здраво взглянуть на дело: «Не забывайте, дорогой отец, что ваша слава от этого не пострадает. „Мабиль“ нехороша. Но если бы она и была красива, это было бы для вас лестно. Короли и магнаты все имеют фавориток. Я знаю двух французских маршалов лет шестидесяти, которые имеют фавориток, покупают им дома и выдают ежегодное содержание, посещая их ежедневно. Только люди глупые, невежественные и ограниченные не имеют любовных похождений, подчиняясь своим женам из страха. Я полагаю, что „Поставщик“ в этом отношении ничем не рискует, так как его жена ему всем обязана, и „Св. Августин“, сам по себе, человек сильного ума».

Надо заметить, что характеристика жены «Поставщика» совершенно подходит к пани Собесской.

Продолжаю выписку:

"Во Франции многие говорили, обращаясь к «Мабиль»: "Ходит слух, что «Поставщик» в вас влюблен и что вы были его любовницей. «Св. Доротея» смиренно отвечала, «что она недостойна такого счастья».

Письмо заканчивается «целованием руки „Св. Августина“, в память прогулок в „дворцовой галерее“. По словам де Нуайе, так называлось место, куда Мабиль отправлялась переодетой, когда „Поставщик“ жил в доме (слово неразборчиво).

За этим письмом на другой же день следовало второе неутешное послание. Св. Доротея получила отставку от Св. Августина. В Польше говорили, что она выходит замуж за гр. Замойского, которого король (Людовик XIV) велел освободить из тюрьмы, где он сидел за долги. Она желает ему „провалиться сквозь землю“, если это так. Г. Замойский, действительно, за нее сватался, и для неё было бы выгодно согласиться на его предложение, „чтобы вернуться в ту среду, из которой она вышла“. Но для этого „сердце должно быть свободно“. Её сердце осталось в Польше.

Она прибавляет: „Я думаю, что не достанусь ни ему, ни кому другому. Для меня лучше всего поступить в монастырь и всю мою жизнь посвятить воздыханиям о возлюбленном“.

Однако, до поступления в монастырь она искала уединения в Фонтенбло. Там она проводила целые дни, беседуя с природой: „жалуясь дубам на свое одиночество и орошая скалы своими слезами, до прибытия нового курьера“. — Этим кончаются её страдания. Затем она отправляет третье письмо с радостным известием:

„Св. Августин“ одумался, она может вернуться в Польшу».

Все это я не считаю уликой против Собесского, оправдывающей подозрения его жены. Приговор потомства, во всяком случае, справедлив лишь наполовину. Марысенька остается главной виновницей, внесшей разлад в семью.

Она смело и нагло изменяла своему очагу, предоставляя его в распоряжение темных личностей, руководствуясь при этом одним честолюбием и любовью к интригам, не имея даже в свое оправдание искреннего увлечения. И тогда, когда она отправилась в Париж, её подстрекало тайное соперничество. Брат г-жи Пац, граф де Майи, её старался перегнать, чтобы помешать её предприятиям в пользу своей собственной семьи. Таким образом, она понесла двойное поражение. Но Собесский имел основание желать её возвращения, считая себя оскорбленным её отсутствием.

VI.
Возвращение. — Мимоходом. — Верность Собесского. — Фрейлина-космополитка. — Девица де Вильнев. — Встреча в Данциге. — Марысенька в дурном расположении духа. — Надежды на возмездие Польши и разочарование. — Изгнание епископа Бэзьерского из Варшавы. — Падение французской партии.

Ее возвращение в октябре 1668 г. было печально. В последнюю минуту «Селадон» не выдержал и, покинув Варшаву, где отречение Яна Казимира было делом решенным, поспешил к ней навстречу в Данциг. Надеясь встретить луч солнца, он встретил ненастье. Марысенька имела вид мрачный и недовольный; её лицо принимало веселое выражение, лишь когда речь заходила о Франции. Она надеялась скоро туда вернуться. Незадолго до своего отъезда ей удалось завязать новые знакомства и составить новые планы.

Наконец, она узнала, что Кондэ и герцог Ангиэнский окончательно устранены. Она слышать не хотела о Нейбурге. Она называла его «церковной крысой», приметив за легкой мантией вероломного епископа ненавистный облик г-жи Пац и г-жи Денгоф. Она занялась поисками третьего кандидата п остановила свой выбор на герцоге Орлеанском. По-видимому, она вернулась в Польшу, чтобы содействовать его избранию, намереваясь возвратиться во Франции с целью и там упрочить его успех.

Собесский воспротивился. Что касается Нейбурга, он с нею соглашался. О нем в Польше никто не хотел слышать.

Когда явился агент курфюрста Бранденбургского, и муж и жена единодушно согласились ему учтиво отказать. Но выбор герцога Орлеанского был также невозможен. Франция этого не допустит. Собесский силился это доказать Марысеньке. Все было напрасно. Марысенька имела свои причины изменить обещаниям, данным ею в своих письмах. Открытие, сделанное ею о возможности кандидатуры герцога Орлеанского, тут было не при чем. Еще одно разочарование прибавилось ко всем парижским неудачам, разрушавшим её надежды. Покидая «Волшебный замок», она мечтала о возмездии. Побежденная и униженная во Франции презрительным обхождением высокомерного монарха, она надеялась отмстить ему в лице его посланника, одержав двойную победу в любви и в области политики; она думала восторжествовать над своими соперницами, осмелившимися бросить ей вызов. Еще до своего отъезда она узнала, по известиям из Варшавы, что её планы рушились. Ей не удастся встретить там епископа Бэзиерского. Гроза, собиравшаяся над головой предприимчивого авантюриста, наконец, разразилась. Общественное негодование заставило его бежать. Он слишком много рассчитывал на поддержку Денгофов против неприязни. После отречения Казимира, его фавориты потеряли всякое значение. Бонзи был вынужден возвратиться во Францию. Одну минуту Марысенька надеялась встретить его на дороге. Совершенно неожиданно Собесский постарался помешать её соображениям. Она поняла, что он предупрежден заранее, — хотя он об этом умалчивал — и, во всяком случае, стоит настороже. Сообщив о переписке между де Бонзи и пани Собесской, «чтобы условиться о месте ожидания», и о попытке Собесского предотвратить их встречу, де Нуайе писал в сентябре:

«Великий маршал необычайно рад, что её встреча с епископом Бэзиерским не состоялась».

Марысенька испытала полную неудачу. Ей не приходилось более мечтать ни о победе над легкомысленным поклонником, ни об унижении ненавистных соперниц. Ей ничего не оставалось делать в Польше.

Король отрекся; готовилось новое избрание, и в новой борьбе Франции не представлялось возможности успеха. Выступив, она представила бы кандидата без приверженцев и парию без вождя!

Однако, в будущем это не оправдалось. Франция пыталась снова занять позицию. Елископ Бэзиерский придумал новый лозунг, чтобы собрать свои отряды. Дело было заранее проиграно. Я уже говорил о развязке. Теперь я приведу подробности борьбы. Они касаются биографии Марысеньки.

ГЛАВА VIII. Дипломатия Марысеньки.

I.
Возвращение епископа Бэзиерского в Париж. — Неожиданное изменение французской политики. — Двуличная дипломатия. — Официальная и официозная кандидатура. — Нейбург и Кондэ. — Холодность Собесского к этим соображениям. — Марысенька попадается на удочку. — Дипломатические переговоры. — Аббат Куртуа. — Новый повод к неудовольствию. — Старшая девица д’Аркиен. — Дева-мученица. — Прекращение переговоров.

Епископ Бэзиерский был не дурак. Покинув Варшаву и все иллюзии, поддерживаемые в нем улыбками бывшей фаворитки, он убедился, что своими похождениями и своей дипломатией он сбился с настоящей дороги. Во Франции все это хорошо поняли. Кандидатура Нейбурга, не одобряемая Собесским, Пацем и Радзивиллами, должна была кончиться полной неудачей. Открытие Сейма для избрания нового короля было назначено в мае 1669 года. Де Бонзи намеревался на нем присутствовать для защиты французских интересов; для этого ему нужна была новая программа и новый кандидат. Об этом позаботились заранее, сохраняя благопристойность, с помощью инструкций, данных 15-го октября 1668 г. и представляющих собою не лестный, но любопытный документ дипломатической двуличности. Заключили договор с герцогом Нейбургом и, что важнее, с императором, в силу которого он отказался от участия в испанской войне. Нарушить его было неудобно. Поэтому решили официально сохранить кандидатуру герцога под защитой Франции. Но по окончании испанской войны, прекращенной договором в Ахене 2-го мая 1668 года, Кондэ, находясь в бездействии, снова вернулся к своим честолюбивым замыслам. «Поляки, по-видимому, склонялись на его сторону»; им не следуете противоречить. Рассчитывали на услужливость епископа Бэзиерского, чтобы устроить это дело.

Но кто согласится быть главным двигателем этой неожиданной эволюции? На Денгофов нельзя было рассчитывать. Вспомнили о Собесском и его жене. Посланник, понятно, согласился еще раз на перемещение «подушки».

Однако, со стороны маршала и, главным образом, его жены, следовало ожидать повышенных требований. В качестве недовольных и обиженных, отчасти пострадавших, они, конечно, потребуют большого вознаграждения за участие в деле довольно щекотливом. Было решено повысить цену вознаграждения за требуемые услуги.

К преимуществам ранее обещанным, в виде маршальского жезла, герцогства и орденской ленты, решили предложить: дом в Париже для обоих супругов, аббатство для брата, д’Аркиен, вместо звания лейтенанта; что касается д’Аркиена-отца, его думали удовлетворить, предложив ему звание начальника швейцарского отряда, «если же он не в состоянии уплатить взноса для получения этого звания, намеревались уговорить графа де Варда, занимающего эту должность, подать в отставку».

Но на эту уступку решили согласиться только «в последней крайности».

Хотя довольно сильно скомпрометированный в деле графа де Гиш, где он оказался неверным хранителем переписки, граф де Вард в звании начальника, имел многие преимущества перед отцом Марысеньки. Псследний пользовался весьма плохой репутацией и вполне заслуженной. Развратный, несмотря на свои лета, задорный, не взирая на нищету, он только увеличивал свои долги, заводил процессы, приобретал врагов и усиливал свои недуги.

Осталось еще рассчитаться по другому делу. Один из агентов герцога Нейбургского обещал Собесскому, помимо епископа Бэзиерского, выдать сумму в 680 000 ливров, из которых 80 000 назначались на выкуп одного владения, а 300 000 для приобретения земель во Франции. Требования по этому поводу были неизбежны. Все это предвиделось заранее: было решено уменьшить долг герцога Нейбургского.

Курьер, посланный с этими предложениями, застал Собесского и его жену в Варшаве, где перед окончательным избранием заседал, так называемый, «Конвокационный сейм» в ноябре 1668 г.

Великий маршал поморщился. Эти двуличные соображения ничего доброго не предвещали. После прибытия курьера, на одном из заседаний, где обсуждался вопрос об избрании Кондэ, эта кандидатура не встретила того сочувствия, которое ожидалось во Франции. Несколько нунциев потребовали присяги в том, что никто из присутствующих «не согласится на подкуп».

Это была новость; но в пaрлaментских нравах всюду находим подобные позорные страницы — естественное последствие низкого уровня нравственности. Никто не осмелился протестовать, и предложение было принято. При этом решили исключить из числа кандидатов лиц, пользующихся подкупом в свою пользу. Это был некоторого рода «вопрос предварительный». Поняв откуда дует ветер, Собесский готовился закричать вместе с остальными: «Excludatur!» Но его остановила записка от Марысеньки:

«Если вы это сделаете, вы найдете меня по возвращении в гробу.»

Марысенька попалась на версальскую удочку. Ее особенно прельщало обещание дома в Париже. Она, кроме того, возмечтала приобрести в Варшаве дворец Яна Казимира, из которого последний еще не выехал. Он как будто радовался своим собственным неудачам, рассчитывая принять участие в выборе своего преемника.

Этот дворец, построенный отрекшимся королем, был полон воспоминаний для Марысеньки: здесь, за несколько лет ранее произошло ночное свидание, решившее её судьбу. «Так как король ничего еще не сделал для её мужа, ему ничего не стоило уступить этот дворец, по своем отъезде». Получив отказ, она предложила 100 000 фр. Де Нуайе рассказывает подробности. Но сейм протестовал. «Куда же поместить нового короля? Ему придется жить под открытым небом?» Тогда она снова заговорила о доме в Париже, делая внушения своему мужу по этому поводу. Было бы безумством не обращать внимания на такого рода предложения! Оно имеет свою выгоду, если даже открыто и не поддерживать вновь возникшей кандидатуры! В случае, если кандидатура Кондэ будет принята, можно снова поднять вопрос об эпуасском наследстве. Собесский оставался непреклонным. Она взялась вести переговоры лично, оставаясь для этого в Варшаве, где Собесский не желал остаться. Он боялся расходов.

— У меня средства есть, — отвечала она.

Она рассчитывала на деньги, предложенные Кондэ де Нуайе, состоявшим агентом и корреспондентом принца. Принц расплатится после выборов. Де Нуайе верил в успех. К тому же Бонзи рассчитывал возвратиться в Варшаву и доставить целый миллион.

Таким образом, супруги снова расстались. Им пришлось встретиться только в феврале в очень мрачном настроении. Марысенька напрасно потратила деньги де Нуайе и время. Де Бонзи, по дороге в Польшу, пришлось остановиться на границе, вследствие письма, полученного от Примаса, стоявшего во главе правительства до избрания нового короля. Де Бонзи провел зиму в Пруссии, в Мариенвердере, где его присутствие вновь вызвало недоверие и протест. Польское дворянство заволновалось; при венском и берлинском дворах возникли опасения. Прибегали к двусмысленным мерам: письма следовали от Кондэ к епископу Бэзиерскому. Шифрованные депеши летели от последнего к Гремонвиллю, посланнику короля при императорском дворе, и подвергались всеобщему обсуждению, громко возвещая об отказе принца от кандидатуры.

Марысенька, между тем, получала иные известия, поддерживавшие принцип двойной кандидатуры, официальной и официозной, но это её мало удовлетворяло. Дело о наследстве в Эпуассе не допускало соглашений. В этом отношении Кондэ оставался непреклонным. Он утверждал, что не в состоянии удовлетворить Гито и «за десять корон не согласен жертвовать своим другом». Марысенька обращалась к Людовику ХIV, но король смотрел на это дело свысока. — «Он не допускал мысли о принуждении когда принц будет избран королем, он, вероятно, найдет возможность удовлетворить всех тех, кто способствовал его избранию. До того времени г-жа Собесская должна довольствоваться тем, что для неё сделано».

Г-жа Собесская этим не удовлетворилась.

В январе она отправила в Мариенвердер д’Аркиена, брата, требовать окончательного решения: «Согласны ли возвратить ей Эпуасс и желают ли избрания Кондэ королем?» В феврале де Бонзи послал к ней в Лемберг своего секретаря, аббата Куртуа. Тут завязались дипломатические переговоры, длившиеся несколько дней, дошедшие, наконец, до заключения, что никакое соглашение невозможно. Аркиену было обещано аббатство. Марысенька претендовала на Фэкан. Но место занято? Ей дела нет. Она в таком случае заведет переговоры с императором, или с царем. — «Не будет аббатства — не будет пощады!» Эти слова дошли до чуткого слуха великого короля.

Собесский тоже нашел нужным вставить свое слово. Появилась на свет новая кандидатура Карла Лотарингского. Встретив покровительство императора, она приобретал многих сторонников. Чтобы этому помешать, по мнению маршала, Кондэ должен был появиться на границе в «решительную минуту». Иначе герцог Лотарингский, находясь поблизости, получит большинство голосов. Его предложения были к тому же очень заманчивы.

— Но у него нет ни копейки, и три четверти из обещанных денег не будут никогда уплачены.

— Лишь бы мне все уплатили…

Кондэ, узнав об этом, отвечал отрицательно:

«Он не привык рисковать своей репутацией; если он решится явиться в Польшу, и на его стороне окажутся только 500 человек, желающих его избрания, то он погибнет вместе с ними, и Франция его увидит либо мертвым, либо королем!» При этом он получал из Польши известия мало утешительные для него. Что означают эти «капитуляции», о которых все говорят? Не воображают ли в Польше, что он явится «разыгрывать роль Венецианского дожа?»

Аббата Куртуа выехал из Лемберга, не сговорившись; Марысенька писала де Бонзи, «что с ним увидится в Варшаве». Новые обиды прибавились к парижским неприятностям, о которых она сохранила неизгладимые воспоминания. Её старшая сестра, Мария Луиза, бывшая фрейлина, а затем статс-дама при Марии-Терезии, наконец, 35 лет, завладела графом де Бетен. Но «вознаграждение», которое она по этому случаю получила во Франции, не удовлетворяло младшую сестру. Насмешки, передававшиеся при дворе по поводу этого позднего брака, оставались безнаказанными. Сам де Бонзи их передавал в своей переписке с аббатом Куртуа:

«Наконец, m-lle д’Аркиен оставила свое знаменитое звание девственницы! Все единодушно признают её за величайшую мученицу века, выносившую с большим постоянством свои страдания. Это счастливая семья! Её дорогой супруг писал мне до сражения и просил передать поклон любезному аббату; но после своей победы он так возгордился, что не в силах писать».

Марысенька заболела не на шутку. Собесский был в отъезде, но поспешил вернуться при первом известии. Он её застал при смерти: она заболела оспой в первой половине беременности. Следов на её лице не осталось, благодаря употреблению молока и свиного сала, но она потеряла волосы и брови. «Селадон» сделал вид, что ничего не замечает.

Это было весной 1669 г. перед открытием избирательного сейма. Астрея настояла на том, чтобы сопровождать своего мужа, превозмогая свою слабость, собирая все силы для последней борьбы, оставаясь пылкой и задорной по-прежнему. Её смелость и состояние её здоровья, вероятно, подействовали решающим образом на события.

II.
Избирательный сейм. — Болезнь Марысеньки. — Опасения Собесского. Бурные сцены. — Исключение Кондэ. — Возвращение епископа Бэзиерского. — Ночные свидания. — Нейбург или Лоррэн. — 

Прибыв в Варшаву, она снова слегла. «Её ребенок не подавал признаков жизни». Собесский терял голову, отдаваясь более чем когда-либо прежним колебаниям. Епископ Бэзиерский не был в состоянии ему помочь советами: он приблизился к столице, но не дерзал появляться открыто. Скрываясь в поместье в Белолеке, — он являлся на свиданья по ночам с большими предосторожностями.

Разгром французской партии начался с избрания «маршала» (президента Сейма). Г. де Бонзи советовал своим сторонникам избрать старосту Освечима, Пенязека. Потоцкий одержал верх, подкупленный заранее курфюрстом Бранденбургским в пользу герцога Нейбургского. Затем последовали шумные беспорядки: крики, ругательства, выстрелы. При звуке ружей сенаторы выбегали из зала заседаний, прятались в свои кареты. Епископу Гужавии пришлось бежать от преследования шляхтича, угрожавшего ему словами и ружьем:

— Кого вам надо?

— Тебя с… с…

Собесский с мечом в руках бросился на него, и зачинщик исчез в толпе.

Крикуны, купленные французскими и австрийскими деньгами, провозглашали имена среди толпы, которая их подхватывала или заглушала: — "Кондэ, Лотарингский, Нейбург, Московский князь, «Пяст!»

Появлялись памфлеты и карикатуры. На одной был представлен Карл Лотарингский верхом на чахлой лошади, которую тащили под уздцы два иезуита, а толстый монах погонял её сзади.

Но в общем, на стороне последнего кандидата оказалось большинство. Иезуиты старались о его популярности, возвещая, что в его семье значились более 300 святых, и что он сам каждый день служит молебны. Не уважая духовенства, «шляхта» отличалась необычайным благочестием. В сущности борьба велась между Кондэ и герцогом Лотарингским; но после Любомирского избрание французского принца всех пугало; его имя считалось синонимом самодержавия и деспотизма. По необъяснимой странности, весьма часто наблюдаемой во время избирательной борьбы, Кондэ имел против себя всех своих соотечественников, проживавших в Варшаве. «Эти подлецы, — писал епископ де Безье, — продают вещи в три раза дороже настоящей цены и боятся, что принц им помешает». Но кроме этого, он не числился официальным кандидатом и среди этого скрытого домогательства вскоре обнаружился. При первой попытке сторонников принца собрать голоса в свою пользу возникла целая буря протестов.

— Зачем смущать заседание именем кандидата, не имеющим никаких прав? Чей он кандидат? Франции? Нет, так как она представила Нейбурга. Так это обмашцик, изменник собственному королю! Долой его! Смерть ему! Убить, убить!

Свистели пули, блестели шпаги.

Сторонники герцога Лотарингского, обращаясь к примасу, убеждали его исполнять свой долг. Поднялись крики:

— Excludatur! Excludatur! — Исключить!

Архиепископ Гнездненский обратил взоры на Собесского, но тот не шевельнулся. Он думал о Марысеньке, лежавшей при смерти. Какое ему дело до Кондэ? Он ранее согласился на эту кандидатуру потому, что она этого желала, как на средство приобрести для нее владение, о котором она мечтала. На той высоте, где он находился, мысль подчиняться власти чужеземного монарха была ему неприятна, как и всем остальным его значения и положения. Дух анархии, злой демон страны, владел ими всецело. Вот почему он отказался вести переговоры с Бонзи. А теперь, когда не дошли ни до какого соглашения, Марысенька при смерти. Что ему делать без неё во Франции?

Он поник головой; слезы текли по его лицу. Тогда среди всеобщего молчания, вызванного видами глубокой п безмолвной скорби, епископ Краковский встал. Во избежание кровопролития и ради успокоения умов он считает необходимым исключить имя Кондэ.

«Excludatur pro bono pacis». Исключить, ради мира.

Дело было решено.

На другой день Марысенька родила двух близнецов. Мертворожденных. Ночью епископ Бэзиерский стучался в дом Уяздово, где жили супруги, и Собесский явился с сияющим лицом.

Больная чувствовала себя лучше. Но французские дела находились в наихудшем положении. В виду этого к какой партии примкнуть? Не лучше ли в крайнем случае поддержать Нейбурга, чтобы помешать избранию Лотарингского? Собесский возмущался: «Если в ступке истолочь Лотарингского и Нейбурга, все же не выйдет короля». Что же делать?

Быть может, супруг Марысеньки говорил это с задней мыслью? Памфлет под названием «Trutina variorum Poloniae candidatorum» [Исследования о различных польских кандидатах] привлекал в это время всеобщее внимание. Автор его Андрей Ольховский, епископ Кульмский, пришел к заключению о необходимости избрать «Пяста». Мысль встретила одобрение, распространяясь главным образом в рядах мелкой шляхты. Но имя «Пяста», на которого было указано, вызывало усмешку. Это был Михаил Вишневецкий, молодой человек знатного рода, с большими связями, но без прошлого и без состояния. Его отец, Иероним Вишневецкий, пользовался известностью и после смерти, благодаря дикой энергии, с которой он усмирил восстание казаков на Украине. Он на это пожертвовал всем своим имуществом. Его вдова жила в монастыре; сын проживал неизвестно где и на какие средства. Его никто не знал.

— И его хотят избрать в короли? — повторяли Собесский, пожимая плечами. — Подумайте! Для этой страны нужен иной представитель. Допустим, пусть будет «Пяст», но человек зрелый, воинственный.

Бонзи, ничего от него не добившись, вернулся в Белолеку, где, к счастью, он был уверен найти других собеседников. К нему нередко являлась г-жа Пац в сопровождении своего брата графа де Майи. Семья её предлагала свои услуги. Они считали дело не совсем проигранным, даже для Кондэ. Никакое запрещение не может устоять против воли народной; последняя, в случае нужды, может быть выражена «конфедерацией» — последним доводом всякого неудачного заговора. Но конфедeрацию собрать было трудно без содействия войска, т. е. без Собесского.

Представился посредник. Это был Морштын. Его жена была в числе постоянных посетительниц Белолеки. Молодая, красивая, вкрадчивая, она могла быть полезна, особенно во время болезни Марысеньки. Она с мужем придумала устроить обед, на который в доме Собесского соберутся представители двух соперничающих домов. Пацы обещали пригласить генерала Вишневецкого, родственника молодого человека, представленного в кандидаты. Но генерал не явился по нездоровью «мешавшему ему пить». На этих переговорах много пили. Однажды аббат Куртуа, зайдя ночью с спешным известием к канцлеру Пацу, застал его мертвецки пьяным. Он поспешит в Уяздово и нашел маршала в таком же состоянии.

Обед был мрачен. Отсутствие Вишневецкого внесло какую-то холодность. После обеда Собесский, отойдя в сторону с епископом Бэзиерским, сказал ему:

— Эти люди вас обманывают. Они ведут переговоры с Лотарингским. Над вами издеваются, а так как я этого не терплю, вы на меня не рассчитывайте.

Пацы протестовали с негодованием: они стали уверять в своей преданности королю и принцу. Но Шаваньяк, представитель Карла Лотарингского, раздавал деньги направо и налево. Шафгоч, посланник императора, предлагал три миллиона. Заключение было ясно. Де Бонзи в свою очередь изумился.

— Три миллиона! Я не уполномочен обещать трех миллионов!

— Вот как! Король Франции богат, он может выбрасывать деньги за окно!

Дни и ночи проходили в переговорах. В последнюю минуту, три дня до выборов, бедный Бонзи уступил. Новые депеши из Версаля приказывали ему ничего не жалеть, чтобы помешать избранию Лотарингского и принять все меры для избрания Кондэ: епископ поддался и обещал три миллиона.

— Опоздали! — воскликнул Пац.

Ошеломленный известием, он побежал к Собесским.

— Я вас предупреждал, — отвечал спокойно последний и прибавил при этом: — Пойдемте к жене, ей гораздо лучше.

Марысенька еще лежала, но к ней вернулась прежняя энергия. Она тотчас заговорила об Эпуассе и об аббатстве. Если ей не дадут Фэкана, то она согласна принять аббатство Конш. Но грамота ей нужна сейчас же. Она повторила свои слова: «Не будет аббатства — не будет пощады!», прибавив к этому: — Подумайте об этом, г-н посланник, я жду Шаваньяка не ранее пяти часов.

Собесский со своей стороны настаивал на необходимости раздать большие суммы в одни сутки. Для себя он ничего не требовал, соглашаясь «принять Кондэ в одной рубашке». Но он привел из Варшавы целый отряд 12 000 человек, которых надо было содержать. Шаваньяк накануне прислали ему банковский билет в 100 000 экю, обещая для брата жены аббатство близ Вены.

Епископ в отчаянии указал на свои карманы. Пацы у него все отобрали. Ему оставили всего 400 000 ливров, этими деньгами он не имеет права располагать: согласно точным приказаниям он должен в крайнем случае вручить эту сумму агентам герцога Нейбургского.

— Вот что значить гоняться за двумя зайцами, — поучительно произнес Собесский. — Мы с вами ничего более сделать не можем. Остается уповать на Бога.

Он решил оставаться равнодушным ко всему на будущее время. Объяснить ли это утомлением или расчетом? Неизвестно. Быть может, благодаря знанию людей и положения страны, он заранее угадал, что произойдет. Двойное влияние Лотарингского и Нейбурга должно нейтрализоваться, открывая душу избранию «Пяста».

Но какого? Допрашиваемый со всех сторон, Собесский всех просителей отсылал к Марысеньке, которая яростно со всеми торговалась, но ни с кем не соглашалась. В ночь на 19 июня, Михаил Радзивилл, муж его любимой сестры, вместе с Морштыном и другими друзьями, убедил маршала переговорить в последний раз с епископом Бэзиерским. Избрание было назначено на следующий день; с помощью 400 000, если их раздать поутру, эти господа надеялись упрочить избрание Кондэ. Епископ поднят руки к небу, указывая на дверь: агент Нейбурга только что вышел, унося последний запас.

И солнце взошло, осветив одну из самых странных и любопытных сцен великой комедии, которую представляли собою избирательные сеймы в Польше.

III.
«Пяст». Решительное заседание. — Божественное вмешательство. — Избрание «Пяста». — Мечты и разочарования. — Избрание Михаила Вишневецкого.

Обстановка знакомая: в открытом поле, за Варшавой широкое пространство, укрепленное со всех сторон земляным валом, рвами и изгородью. Посреди большая палатка (топа) для совещаний сената и депутатов.

Вокруг — палатки меньшего размера для собрания воевод. Затем большая открытая площадь и на ней собрана толпа верховых, около 50 000 человек, вооруженных с головы до ног, в сопровождении своих слуг, снаряженных таким же образом: это избирательное собрание. Каждый шляхтич имел право голоса, и их собралось сотни тысяч, по некоторым исчислениям около 300 000. Ничего похожего на аристократию. Это было скорее подражание «Civitas rотапа», как я уже сказал. Большинство обрабатывали собственноручно свои убогие владения, — несколько десятин полей, — не покидая меча на перевязи, прикрепленной простой веревкой к поясу земледельца. Меч служил отличительным признаком, вместе с гербом, принадлежавшим целому племени и указывавшим на право участвовать на заседаниях избирательного собрания. Никакой дворянской грамоты. Если к шляхтичу обращались с вопросом по этому поводу, он гордо отвечал, подобно герою Мицкевича:

«Ступайте в лес, спросите дубы: Кто им дал право возвышаться над другими?» Чтобы собрать голоса, Примас верхом объезжал кругом площади. Но приходилось прежде всего узнать почву, чтобы убедиться нет ли возможности получить единодушного избрания. Эмиссары, закинув головы и насторожив уши, проезжали мимо рядов, проникали в толпу, собирая сведения, раздавая приказания и обещания. Подымались споры, борьба мнений, защищаемых голосами десятков тысяч людей; имена кандидатов перелетали из уст в уста, как мяч во время игры. Запросы, возгласы, угрозы и кулачные удары переходили в яростную драму.

На этот раз сцена была нисколько иная. В решительную минуту враждующие партии, казалось, дошли до полного изнеможения предварительными стычками; все казались разбитыми и пресыщенными и имели вид утомленных людей, получивших подачки от всех. Лица были мрачны, как у изменников, которым больше некому изменять. Глубокое молчание царило над собранием (коло), в кругу избирателей, призванных обсуждать дела под открытым небом. Долго все смотрели друг на друга, не говоря ни слова, затем, не решаясь приступить к главному вопросу, все завязывали посторонние разговоры, совершенно ненужные и бесполезные. Когда солнце склонилось к западу, один священник, епископ Кужевский, Чарторижский, и один ученый из Львова, по имени Фредро, серьезно предложили положить имена всех кандидатов в дароносицу и дать ребенку вынуть жребий избранного. Предложение было отвергнуто. Тогда епископ Кульмский придумал еще лучше. Оставаясь верным своей идее, высказанной в известном памфлете, и «зная хорошо настроение толпы», он пригласил своих сторонников запеть молитву: «Veni Creator» обращаясь к божественному вдохновению: пусть просят Бога вложить в уста имя того, кого не смеют назвать.

Этого именно и было нужно для этой толпы людей с заглохшей совестью, с отупевшим мозгом, неспособных мыслить. В восторге все избиратели бросились на колени и запели молитву голосом, охрипшим от перебранок и ругательств. Тогда над головами толпы, поникшей в религиозном трепете ожидания, раздался голос, неизвестно откуда пронесшийся в пространстве, прозвучало имя, получившее популярность: «Пяст». Казалось, говорил сам Бог. Очевидцы позднее уверяли, что видели, как в эту минуту голубь пролетел над толпой. Другие слышали жужжание пчел — верный признак изобилия.

Тысячи голосов подхватили: «Пяст! Пяст!» Собесский при этом присутствовал, и без сомнения иное блестящее видение ослепило его взор. Но взоры толпы к нему не обращались. Толпа все еще взирала на небо, ожидая другого знамения. Наступило вновь молчание; затем раздался голос:

«Михаил Вишневецкий!»

Собесский повернулся, заметив открытые уста в группе польских нунциев из Калиша, и остался в недоумении. Человек, прокричавший это имя, был никто иной, как воевода Опалинский, личный друг и сторонник Кондэ.

Воевода заявил позднее, что он думал позабавиться над шляхтой такой насмешкой. Но эта насмешка пронеслась, как порох, над толпой.

Через несколько секунд все собрание кричало единодушно:

«Вишневецкий! Вишневецкий!»

Все было кончено. Король для Польши был избран.

И это был тот самый молодой человек. Где же он?

Его напрасно искали на площади. Он даже не подумал явиться. Наконец, его нашли в предместье. Он читал книгу. Все его богатство ограничивалось кроватью, двумя стульями и 40 экю. Его повезли торжественно в собор.

«Поляки, — заметил де Нуайе позднее, — справедливо называют себя „юродивыми во Христе“. Бог хранит их».

Это было 19 июня 1666 г. В этот самый день и почти в тот же час Шевалье де Гремонвиль получил в Вене депешу из Версаля с приказанием вступить в переговоры с императором для избрания Кондэ. Дипломатия великого короля на этот раз запоздала.

IV.
Гнев Собесского. — «Обезьяна» не получит короны. — Практическая мудрость Марысеньки. — Приемы кокетки. — Новая переписка посланника. — Г-жа Морштын. — В Кракове. — Любезный король и ослепленный муж. — Собесский не кладет оружия. — Заговор. — Воззвание к Франции. — Шевалье д’Аркиен. — Плохой прием. — Злопамятность Людовика XIV. — Стук в соседнюю дверь. — Отель де Лонгвилль. — Лазутчики нового кандидата. — Аббат Помье. — Марысенька в Данциге. — Переход через Рубикон. — Громовой удар. — Конец кандидатуры.

«Новоизбранный король еще ребенок, невинное создание, отвергнутое всеми; его избрание надо считать чудом, еще большими, чем если бы Малдахини был избран папой; в сущности, избрали только „королька“.

Этот безумный выбор произошел совершенно бессознательно, на основании такого рассуждения: „Король не будет нам мешать, и с ним нечего стесняться!“

„По крайней мере, — прибавлял французский посланник, — этим выбором устраняется Лотарингский“. Собесский не унимался, он не соглашался признавать „этого глупца, эту обезьяну, этого дурака, этого нищего, которому покойная королева выдавала четыре тысячи фунтов в год на учение в Богемии!“ Марысенька в этом случае показалась более практичной. „Нечего возмущаться непредвиденными результатами, — надо подумать как ими воспользоваться“. Она поспешила вступить в переговоры с епископом Бэзиерским. Посланник должен был вернуться во Францию и объяснить, что за неимением преданного ему короля, владетель „Волшебного замка“ нуждается более чем когда-либо в приобретении союзников в Польше. Все знали, как дорого Марысенька ценила свои услуги. Епископ дал обещание и сдержал его.

События доказали, что он напрасно пренебрегал её расположением, и он раскаялся.

Прекрасно принятый в Версале, несмотря на свои неудачи, переведенный в тулузскую епархию и вскоре назначенный дипломатическим агентом, он писал Марысеньке нежные письма (сохранившиеся в бумагах де Нуайе, в Шантильи) и взялся следить за интригами своей подруги. Он дал ей надежду устроиться на берегах Сены. Вынужденный „оставаться вне центра, до своего чудесного возвращения, которое соединить его с той, кто для него — все“ и в ожидании сего чудесного события, он высылал ей привилегию на 11 000 фр.

Находясь по ту сторону Пиренеев, он говорит о своей тоске, о демонах, мучивших его беспрестанно с той минуты, как его покинул „ангел, единый предмет его желаний“. Марысенька имела в нем усердного и влиятельного защитника. В то же время она и в Польше не теряла времени в напрасных жалобах. Мать нового короля была её свояченицей и состояла с ней в ссоре. Уже давно тянулся процесс по наследству Замойского. Затем они помирились; подняли вопрос о браке между сестрой Собесского и Вишневецким. Последний сохранил воспоминание о жене воеводы Сандомирского, далеко не враждебное: он у неё гостил нередко в Замостье. Марысенька старалась сохранить связь между прошлым и настоящим. Она увлекла своего мужа в Краков, где должно было происходить коронование, и там занялась так этим делом, что позабыла отвечать на письма до Бонзи, горько сетовавшего на нее за это. Новый тулузский архиепископ был осведомлен весьма подробно о жизни и поступках „ангела“ во время его пребывания во второй столице королевства. Это достоверно из писем другой корреспондентки, которую отсутствие дон Жуана в „митре“ повергало в глубочайшее отчаяние. Её письма случайно попали в документы, хранящееся в „архиве набережной Орсэ“, и мы обвязаны им драгоценными сообщениями. Эта новая соперница Марысеньки намеревалась жить вдали от света и проводить время „в карточной игре или в молитвах, когда карты надоедали ей“. Вместе с тем она была вполне осведомлена обо всем, что происходило при дворе и, главным образом, о поступках Марысеньки. То была г-жа Морштын.

„Пани Собесская, — рассказывает она, — не дождавшись полного выздоровления, явилась к королю и присоединилась к особам, желающим заслужить его благосклонность. Худая, бледная, с нарумяненными щеками, она старалась скрыть свою худобу, заменяя отсутствующее очарование чрезмерным кокетством“.

Вот еще образчики слога г-жи Морштын:

12-го октября 1669 г.

„Жена маршала строит глазки королю и очень явно.

Но она тщетно старается. Маршал по-прежнему отдается своим любимым занятиям: охоте, ужинам, банкетам и визитам дамам. — Одним словом, он скорее готов умереть, чем уступить“.

19-го октября 1669 г.

„Жена маршала чрезмерно ухаживает за королем. Она поднесла ему браслет, сопровождая свой подарок бестолковой речью. Вы знаете, что мы не скупимся на это. Но забавнее всего, что её слова разглашаются самим королем, который над ней смеется и показывает её подарки тем, кто, как он надеялся, донесут красавице, поступающей так из расчета, ибо любовь тут не при чем. — Я бы желала звать в каких отношениях вы состоите с этой мегерой…“

21-го октября 1669 г.

„Жена маршала все продолжает ухаживать за королем; но так неудачно, что лучше, если бы она совсем отказалась от этого. Мне кажется, что всеми этими нежными взорами она хочет добиться какой-нибудь награды, и что она этого не получит. — Бог мой! — до какой степени все это нас бесит. И все напрасно; мы только худеем от досады, если только возможно еще похудеть“.

Если верить любезной корреспондентке, главное желание Марысеньки и цель её стремлений была получить разрешение продать свои поместья (королевские бенефиции) и получить, таким образом, средства переехать во Францию. „Она чувствовала себя оскорбленной, не имея поклонников, и доходила до отчаяния“. Ослепленный удовольствиями Собесский поощрял планы и старания своей супруги. Де Бонзи лучше знал в чем дело. До его отъезда из Польши, в ночь с 21-го на 22-е июня его посетил сам маршал. Негодуя на последнее избрание, он заявил о своем несогласии короновать „обезьяну“, кончая свою речь целым рядом проклятий, и сделал удивительное предложение»:

"Если вы мне обещаете содействие короля, я отправлюсь в Пруссию, призову армию и буду ждать приезда принца (Кондэ).

— Но я не имею права вам это обещать.

— В таком случае, я обращусь к принцу Лотарингскому.

— Шаваньяк ждет меня у русского воеводы.

— Действуйте, если хотите.

Это было безумно. Собесский изливал накопившийся гнев и посланник не мог в этом ошибаться. Но в июне шевалье д’Аркиен был послан во Францию с извещением о восшествии на престол Михаила. Эта миссия была победой Марысеньки. Он взял с собой тайные инструкции. Негодование маршала улеглось, приняв более осмысленные формы. Собесский сообщил свои чувства и мысли некоторым из своих друзей и составил настоящий заговор для ниспровержения этого короля, для которого пани Собесская плела браслеты из своих волос, как некогда для своего мужа, чтобы затем его лучше задушить.

Несчастного молодого человека можно было изгнать из королевства или убить, в случае сопротивления. Примас, краковский епископ, русские воеводы из Киева, Познани и Калиша, познанский каштелян, великий канцлер, главный казначей, из числа министров: паны Потоцкие, Радзивилл, Огинские, — все обещали свое содействие, под условием, что французский король не откажет в своем участии. Они обещали под угрозой смерти хранить в тайне все принятые решения, не говоря о нем даже своим женам.

Одна Марысенька была исключением и как бы душой заговора. Но д’Аркиен со своими поручениями явился не во время. Во Франции приготовлялись к новой войне с Голландией, стараясь возобновить для этого коммерческие сношения с императором Леопольдом, который со своей стороны желал поддержать короля Михаила, породнившись с ним посредством брака. С другой стороны, Людовик ХIV находил, что им было произведено достаточно издержек для Польши, в виде «героических решений» и денежных даров. Он все еще продолжал за это досадовать на поляков, а, главным образом, на госпожу Собесскую. Он писал де Бонзи 17 июля 1669 г.: "Признаюсь вам, что поступки жены главного маршала (родившейся моей подданной) так мне надоедавшей с своими требованиями, воображая, что я нуждаюсь в услугах её мужа, — и все её нескромные, неблагоразумные, дерзкие слова остались в моей памяти и моем сердце. Я не могу забыть прекрасных слов, сказанных этой женщиной аббату Куртуа: «Без аббатства — нет пощады, без Эпуасса — нет пощады! Без того или другого… нет пощады!»

Он оканчивал: "Поэтому мое последнее и непременное решение, оставить их в том унижении, в котором они находятся!.

Бывший посланник попытался робко оправдать «ангела», но, в сущности, не мог не согласиться с мнением короля.

Умы были слишком восстановлены в Польше против Франции. Один из друзей нового короля дал Михаилу совет жениться во Франции; король сказал: «Да хранит меня Бог!.. Меня за это побьют камнями!»

Граф де Лионн, племянник министра, посланный в Краков в декабре 1669 г., чтобы приветствовать короля Михаила с вступлением на престол, был уполномочен узнать положение страны. Его пребывание там не должно было превышать и восьми дней, и он получил специальный наказ не видаться с Собесскими более двух раз: при приезде и при отъезде. Д’Аркиен не был нигде принят в Париже. Он признался в своей неудаче, получил новые рекомендации с предостережением о заговоре и о том, что нельзя медлить, старался изо всех сил, переговаривался с маркизом де Бетен и, наконец, обратился в отель Лонгвилль.

Встреча превзошла его ожидания и его польских поручителей… Он увидал принца, фаворита парижских салонов, любимца придворных красавиц, сильно скучавшего и ожидавшего случая оставить удовольствия, унизительные для его честолюбия. Случай представился вполне удовлетворительный. Не давая себе времени на долгое обсуждение, он объявил свое согласие попытать счастья. Он согласился присоединиться к заговорщикам, чтобы с их помощью объявить себя польским королем. В случае отказа в влиятельных сферах, он думал обойтись без них, испытав заранее все средства для приобретения желаемого содействия. Это ему удалось, и он в скором времени завладел всеми, участие которых казалось наиболее сомнительным. Сама герцогиня де Лонгвилль, знаменитая участница Фронды, несмотря на глубокое уединение и благочестие, вспомнив прошлое, подписала вексель на 160 000 фр. у братьев Фромон, в Данциге, на первые издержки. В то же время три агента, Акакия, Дюбуа и аббат Помье, подняли неимоверный шум, распространяя на всем прибрежье Балийского моря и во всей Европе известие, что король Михаил будет свергнут с престола французским принцем, носившим титул графа Сен Поль, до тех пор, пока пострижение его старшего брата не доставило ему титула герцога Лонгвильского.

Никто не сомневался, что эта попытка получила тайное одобрение французского короля. Аббат Помье гордился титулом уполномоченного, желая доказать полякам истину поговорки парижских адвокатов: «Избави нас Боже от нормандского священника, у которого только одно дело».

В июле 1670 г. Марысенька высадилась в Данциге. Она просила у де Лионна паспорта для проезда во Франции, куда ехала для «поправления своего здоровья, страдавшего от польского климата». В сущности, Собесский сам поощрял её намерение покинуть страну, в виду наступающего кризиса. Он ждал только её отъезда. чтобы действовать. Но он ждал еще одного. Аббат Помье так возвышал голос, что, казалось, голос самого короля говорил его устами. К несчастью, ничто не подтверждало его самостоятельности. Из Версаля не приходило не малейшей вести. Надо было выяснить все, раньше чем «зажечь фитиль». Тем более, что в Польше происшествия принимали трагический оборот. Король Михаил женился на великой эрцгерцогине Элеоноре, «доброй девочке», — говорил де Нуайе, но от всего сердца ненавидевшей и боявшейся французов. Опасаясь, что её отравят иди «насыпят пороха ей в кровать», она не могла без слез слышать имени Франции. Венский двор с своей стороны, поощрял своего новая союзника к энергичному воздействию и требовал строгих мер против зачинщиков беспорядков. На этот раз сама m-llе Майи забыла о своем происхождении, и в свите короля стали вести речь о «казнях». Примас, главный маршал, все сторонники Франции, как их называли, получали угрозы. Письмо, адресованное одному из сообщников. каштеляну познанскому, возмутило сейм этой провинции. Письмо приписывали де Лионну, но так как получатель отказывал в объяснении, его призвали в сейм и обвинили в государственной измене. Очень активный агент французского министра, Балюз, должен был наскоро покинуть французскую территорию, где ему угрожали пыткой, в случае его отказа выдать переписку. Путешествие Марысеньки имело целью объяснить положение дел. "Ей в Данциге не посчастливилось. Непроницаемый мрак окружила аббата Помье. Когда ей удалось добиться свидания, и она попросила немного денег, все дело разъяснилось, как по волшебству. Она просила выдать ей на первое время сумму в 15 000 экю, обещанных ей на дорогу, но «истраченных для набора войск в пользу Франции». Аббат объявил, что не имеет распоряжений о наборе и писал своему государю: «Эта женщина своими безумными требованиями нам только помешает». Она же решила, что «уполномоченный или изменник или болван», и вздумала обратиться лично к де Лионну. «Можно ли, наконец, рассчитывать на поддержку короля? В случае отказа его высочества, необходимо узнать об этом, как можно скорее». После этого до возвращения курьера и до приезда шевалье д’Аркиена, который должен был сопутствовать ей в Париже, она занялась своими развлечениями и удовольствиями. В городе царило большое оживление. Большинство заговорщиков, по примеру Собесского, отправило своих жен в город, некоторые из них лично их сопровождали. Марысенька открыла салон и устроила двор, как будто её царство тоже началось. Однажды она показала всем присутствующим письмо одного из служителей своего мужа. В армии разнесся слух, что граф Сен-Поль не придет. На это солдаты отвечали, по словам корреспондента: «Мы этим затрудняться не будем и выберем маршала королем!» Аббат Помье, присутствовавший при этом, чуть не задохся. На другой день он передал этот случай, заметив: «Странная особа… если она заберет себе в голову эту химеру, то не мало еще нам наделает хлопот». В августе приехал д’Аркиен. Вести были плачевные. Курьеры от варшавского и венского дворов перегнали Марысеньку по дороге в Версаль, потребовали объяснений и получили решительный ответ: «Король устранился и намерен оставаться в стороне от этого движения в пользу кузена». Слова не остались без последствия. Графу Сен Поль было запрещено выезжать из Франции; Акакия, которому его дипломатическое прошлое придавало официальный характер, был отозван и заключен в Бастилии.

На этот раз сам аббат Помье подвергся сильным нападками Он не растерялся; в Польше еще не забыли оборот дела, во время последних выборов. Вынужденный действовать осторожно в отношении императора, король отрицал свои усилия в пользу принца Кондэ. Люди осведомленные знали, что об этом думать. Та же игра продолжалась и теперь; Марысенька согласилась. Быть может, она не ошибалась в расчете. Несчастный Акакия был посажен в Бастилно и пробыл там целый год. Наконец, герцог Ангиенский вступился за него, говоря де Линну: «Подумайте, комедия длилась довольно долго!» Все та же пьеса, но с другими актерами; на этот раз главные актеры намеревались сохранить свои роли.

В Польше все обстояло иначе: пришлось иметь дело с «статистами», ничего не понимавшими в постановке и подготовке. Они вели дело наудачу, ускоряя развязку и превращая комедию в драму. С Собесским дело обстояло не так. Разлученный с женой и предоставленный своему природному уму, Собесский сожалел о том, что принял участие в этом предприятии. Он писал в сентябре: «Сильвандр очень недоволен, когда с ним говорят о делах, а не о любви, тогда как она — главное». Однако, он не мог отступиться от предприятия. Заговорщикам грозила опасность, все просили его покончить дело. Уполномоченный управлять крепостями польской Пруссии, воевода померанский потерял возможность поддерживать борьбу. В Украине шесть тысяч татар и столько же казаков, призванных из степей, чтобы усмирять дворян, выходили из терпения. В ноябре, продолжая говорить о своей любви, о бессонных ночах и о тоскливых днях, все еще занятый мыслью о неверности «Астреи», Собесский решил перейти Рубикон. День 19-го ноября 1669 года был назначен для провозглашения конфедерации, которая должна была собраться в Кракове — в городе, «где», по словам будущего вождя конфедератов, — «можно веселиться; где красавицы делают визиты по дороге в церковь». Вся армия, собравшаяся в стане, от первого до последнего человека была согласна принести присягу новому правительству; но накануне происшествия все планы разлетелись, как по волшебству. Собесский с своей стороны писал в августе де Лионну следующее: «Его высочество не намерен действовать ни лично, ни через друзей, ни через союзников против короля польского. Если кто-либо уведомлял ваше превосходительство о другом, то ваше превосходительство было обмануто». Опровержение было так категорично, что исключало всякое подозрение в предвзятой мысли. В Данциге и в отеле Лонгвилль обвиняли во всем госпожу Собесскую. Она испортила все дело и привлекла грозу своими чрезмерными требованиями. Все были согласны, что оставалось только вернуться по домам и оставаться спокойными. Предполагали даже, (и это предположение было верно), что французский король и его министры втайне сохраняли желание наказать польских конфедератов; все было кончено. Министр опустил занавес и потушил огни. Один аббат Помье продолжать упорствовать, составив себе в Польше блестящую карьеру дипломатического авантюриста. Вызванный обратно графом де Сен-Поль, отвергнутый, оставленный без средств, он заявил желание продолжать предпринятое дело на свой страх. Рискуя своей жизнью, переодеваясь в разнообразные костюмы — даже женские, — он бросил Собесского в Лемберге, а примаса в Ловице и пустился странствовать. Встретив повсюду отказ, он тем не менее, надеялся составить сильную партию, «связав лапы польским петухам», и поставить дело так, что «барынька», — пани Собесская, — потеряет все свои преимущества.

V.
Новое пребывание Марысеньки в Париже. — Новые семейные ссоры. — Ультиматум Марысеньки. — Развод. — Возвращение. — Возобновление супружеской жизни. — Неприятные воспоминания. — Вторичное появление аббата Помье.

Однако, Марысенька сохранила все свои преимущества. Добравшись до Парижа, узнав о неудаче нового предприятия и выслушав упреки, она сделалась более любезна в отношении своего супруга, оставленного в Польше: «Она любовалась его портретом и целовала его тысячу раз в день». На этот раз нежности пришлись не кстати. Её письма были доставлены в Лемберг в январе 1670 г. Была масленица. Собесский, утомленный слишком долгим воздержанием, дал волю своему темпераменту. В марте аббат, не покидавший вождя неудавшегося заговора, отправил следующее послание: «Великий маршал был очень болен, правда недолго, но ему пришлось семь раз пустить кровь. Болезнь была следствием его невоздержания». Это было заметно в его письмах к «Астрее». Теперь за ним была очередь посылать отказы и говорить колкости. Даже тем, что было сказано о его портрете, жена не угодила «Сильвандру». Он писал: «Странное счастье мне выпало на долю. Меня любят и ласкают за глаза». Марысенька не привыкла к таким ответам. Их борьба обострилась, приняв угрожающие размеры. Она пыталась объяснить свое нежелание жить в Польше.

«Как могу я быть довольна в этой стране? Даже при жизни Замойского меня там все ненавидели. Без содействия королевы, мне бы пришлось просить милостыню у чужих».

«Просить милостыню когда, у кого? Не тогда ли, когда вы были супругой одного из богатейших магнатов Польши или теперь, когда вы стали моей женой? Что касается промедления, вы сами знаете, что оно было непродолжительно. Говоря так, вы оскорбляете мою любовь к вам».

«Вашу любовь? Поговорим о ней! Это одна иллюзия. Я умею любить, и я это доказала. Разве я не покинула Франции, чтобы видеть вас и встретиться с вами? В то время королевы не было в живых.»

«Чтобы видеть вашего мужа, хороший предлог! Наша новая королева из царственного рода объявила, что последует за своим мужем в поход и будет жить с ним под одним шатром. Счастлив человек, у которого такая жена. Она его действительно любит».

«Его любят за его красивую наружность и достоинства…»

«Если у меня нет таких преимуществ, я, по крайней мере, мог надеяться на ваше снисхождение; но короли люди привилегированные. Я это заметил в Кракове».

«Вы дерзки. Я себя не упрекаю ни в кокетстве, ни в легкомыслии, я вас люблю по своему долгу».

«Тайной любовью, которой я не понимаю».

«Я прошу Бога вас просветить».

«Не богохульствуйте. Если бы ваша молитва была услышана, и я бы вас полюбил таким образом, то мы никогда бы более не увидели друг друга. Любя по-своему, я заболел от разлуки с вами. Я страдаю головною болью и головокружением…»

«Вы больны от невоздержания. Я не забыла вашего пьянства. Если бы это продолжалось, я должна была бы от вас отказаться».

«Вы уже отказались от меня в достаточной степени, милостивая государыня, и ваша нежность скорее напоминает ненависть. Быть может, вы меня уже ненавидите. Это походило бы на ссору».

Еще нисколько слов, и все было бы кончено.

Марысенька поспешила предупредить окончательный разрыв. Объявив, что молодой офицер де Боган, исполнявший её поручения, переезжая из Франции в Польшу и обратно, скоро уезжает, она взяла перо, составила настоящий «ультиматум» и поручила офицеру передать мужу это послание: если, по его словам, долгое воздержание вредно действует на его здоровье, она готова предоставить ему «полную свободу» в этом отношении. Если он недоволен этим решением, она согласна жить с ним вместе, но на известных условиях. Она думала, что избавлена от известных обязанностей, так как он пренебрегает своими. Прежде всего, она не соглашалась оставаться более восьми месяцев в деревне.

Все это казалось Собесскому каким-то сном. "Она, очевидно, потеряла стыд и совесть. О каких обязанностях она говорит? Её брат еще не получил звания лейтенанта королевской гвардии. Она сама еще не добилась «права на табурет». Разве это зависело от него? Восемь месяцев в деревне? Она там и трех никогда не проводила! Она могла ехать в Варшаву и оставаться там, сколько ей вздумается. Что сталось с прежними мечтами о дупле дерева, о уединенном острове, где она намеревалась некогда поселиться с «Селадоном»?

Когда ей надоело её поместье в Волыни и в Подолии, она потребовала другого — в Пруссии, «единственное место в Польше», по её словам, «где можно найти чистые дома с садами, порядок и почтовое отделение». Поспешили ей построить замок в Госиеве: она в нем соскучилась через три дня, уверяя, что она не создана для того, чтобы жить среди «шляхтянок».

Их среда была, однако, выше общества m-lle Федебр — этой компаньонки, которую она повсюду таскала за собой, хотя та имела детей, не состоя в законном браке. Если ей наскучили все удовольствия и угождения, то мужу, наконец, надоели её выходки. «С собакой обращаются лучше, чем с ним, даже до брака!»

Вне себя от гнева Собесский пишет в этом тоне на восьми страницах ответ; но недовольный супруг, забывает ясно выразить свой «ультиматум». Отпустив де Богана, не объяснив ему своих намерений, он отправляется к своему войску, «решив драться, как человек, потерявший всё, что ему было дорого». Он действительно, боролся, как герой, положив на месте множество татар, но своей жизнью он не рисковал более обыкновенного. Ею он, впрочем, рисковал всегда, никогда её не щадя. Он вернулся в октябре, покрытый новыми лаврами, приветствуемый вторично, как спаситель отечества, и в настроении менее угнетенном.

В это время Марысенька предавалась своим размышлениям. Покончив с ними, она, по собственному желанию, решила уехать. Париж оказался негостеприимным. При дворе и в городе все уверяли в один голос, что по её вине расстроилось дело де Лонгвилля и дело принца (Кондэ). Затем от неё все отвернулись, отказав ей даже выдать её пенсию в 12 000 ливров. Ей оставался верен только епископ тулузский, по-прежнему влюбленный и преданный; но он был в Испании и смерть де Лионна (1-го сентября 1671 г.) уменьшила его власть. Марысенька радовалась перемене министра. Но вскоре ей пришлось его оплакивать. Де Лионн не доверял её вымыслам, находя её требования дерзкими; но он любил хорошеньких женщин. Отказывая назойливой просительнице, он скрашивал свой отказ разными любезностями. Его преемники не стали стесняться. Марысеньке пришлось жалеть об обществе польских «шляхтянок».

Собесский довольно равнодушно принял известие о её возвращении, угадывая заранее с новой проницательностью мотивы ею руководившие. Склонный отдаваться воспоминаниям прошлого, он ясно представлял себе подробности их совместной жизни. Его разочарованному взору, увлеченному, быть может, иными видениями, представлялись лишь печальные картины. Он вспоминал, как она не раз оставляла возле него плачущего ребенка, зная, что он занят делом. В другой раз, видя, что он мрачен и сильно озабочен, она громко расхохоталась. В силу неизбежного закона возмездия, он в свою очередь искал причин для ссоры и недовольства, упрекая её даже за качество бумаги её корреспонденции.

Ему удалось её напугать. Неужели её кокетство ей изменяет? Она просто считала нужным его подзадоривать, но этот простодушный герой всему придавал трагический оборот, принимая булавочные уколы за удары кинжала. Уже не хватила ли она через край?

— Ваши письма весьма холодны, — заметила она.

— Ваши меня не согревают. Морозы, вероятно, рано наступили во Франции, как и здесь.

На этот раз он не выехал ей навстречу в Данциг по болезни. Встревоженная не на шутку, она прибегла к чрезвычайным мерам. Благодаря услугам де Нуайе, ей удалось разыграть двойную и классическую роль ревнивой и оскорбленной супруги. Она приводила имена и числа. Задетый за живое, он доказывала свою невинность, но сдался. Они провели вместе зиму и весну до апреля 1672 г. и прожили хотя и мирно, не в полном согласии, судя по письму удрученного супруга.

«Я встаю рано, по обязанностям службы, вы в это время ложитесь спать, проведя всю ночь в беседах с вашими служанками. Я ложусь; вы встаете. Не успевают убирать кровать. В моем отсутствии, вы меня призывали, посылая мне поцелуи, в воображении. Когда я возвращаюсь, первый день проходит сносно, на второй бывает хуже, на третий вы не выносите моего присутствия».

Одним словом, оставаясь вместе, они скучали, если не ссорились, и при таком сожительстве Марысенька возвращалась к прежним воспоминаниям о мрачных днях в Замостье. С наступлением весны аббат Помье постарался внести в их жизнь некоторое разнообразие.

VI.
Вторичный заговор. — Новое воззвание к Франции. — Смерть герцога де Лонгвилля. — Вражда между супругами. — Неудачное свидание. — Решение Собесского. — Конец «Селадона». — Герой. — Победа при Хотине. — Смерть короля Михаила. — Ослепительная перспектива.

Смелый дипломатический агент не уехал из Варшавы и не отказался от своих планов. Обстоятельства ему казались теперь более благоприятными для их осуществления. Политический горизонт всей Европы как будто изменился. Результаты, полученные после войны с Голландией, побуждали в настоящее время великого курфюрста подать руку Генеральным штатам; империя готовилась следовать его примеру; Монтекукули выступал против Тюренна на Рейне. Королю Франции не приходилось никого щадить, не имея основания отказывать в своей поддержке движению, могущему возникнуть в Польше в пользу французского принца, против союзника австрийского дома. В этом он, наоборот, мог видеть лишь самую приятную «диверсию».

Довод казался основательным для людей, желавших в нем убедиться. На сейме, тотчас же распущенном по его открытии, на который в Варшаву съехались главные представители королевства с примасом и великим маршалом во главе, был подписан акт конфедерации 1-го июля 1672 г. В нем обращались к великому королю с просьбой, умоляя его назначить одного из принцев своего дома для управления страной, вместо «обезьяны», как выражался Собесский. Великий маршал, упоминая о герцоге де Лонгвилль, называл его заранее «королем», как бы в награду.

С царствующим королем он заранее обращался как с «Вишневецким», отказываясь целовать его руку, заставляя себя упрашивать танцевать с королевой; громко жалуясь на то, что она «не снимает перчаток».

Собесская, со своей стороны, мечтала только о своем возвращении в Париж для получения права «на табурет», для приобретения маркизата Эпуасс, наконец, исторгнутого из хищных рук великого Кондэ.

Но это была пока мечта. Несколькими днями позднее в Варшаву пришло известие о смерти герцога де Лонгвилля, убитого при Толлхуисе 12-го июня. Все сразу рушилось, и теперь наступал конец. Приходилось оставаться в Польше и с этим примириться. Марысенька это поняла так хорошо, что Собесский, потеряв «короля», им избранного, вдруг обрел нежную и покорную супругу, как в первые дни медового месяца. Он был в восторге от этой перемены и всецело отдался радости и очарованию этого неожиданного превращения.

Вновь появилась «Астрея»; ему ничего не стоило превратиться в «Селадона». Правда, приходилось снова расставаться. Неудавшаяся конфедерация создала всем участвующим положение весьма затруднительное и даже опасное. «Селадон» возвратился в армию, где он был в безопасности, «Астрея» удалилась в замок Гниев, откуда она могла в случае опасности уехать во Францию или в Германию. Но они продолжали посылать друг другу «варенье на сахаре и на меду».

«Я вне себя, — писал „Селадон“, — после нашей разлуки; покинув лучшую часть самого себя, я чувствую себя раздробленным. У меня не хватило духа с вами проститься, о, моя дорогая, ни провожать взорами корабль, вас уносивший. Мое сердце разрывается от страдания при мысли о нашей любви и о предстоящей разлуке».

«Астрея», к несчастью, по своему непостоянству не выполняла своих решений. Она была энергична, но не имела устойчивости. Новые неприятности снова привели её к брачному настроению. Она потеряла своего брата, Шевалье д’Аркиена, убитого при осаде Орсэ; затем умерла её мать; не чувствуя к ней особой нежности при жизни, она её горько оплакивала после смерти, доходя до крайности во всем, — в горе и в радости. Она говорила только о смерти. «Селадон» этому не удивлялся. Она продолжала:

«Тени умерших за мною следуют повсюду; я не могу представить их себе под мрачными сводами склепа, не желая следовать за ними».

У неё не было чувства меры. «Селадон» оставался Селадоном по её желанию, но он приобрел опытность. Он начинал понимать свою «Астрею», если и не умел ценить её по заслугам. Обращаясь к нему с наставлениями, призывая его к исполнению своего долга, несчастная женщина вызвала с его стороны запоздавший, но убедительный ответ на прошлогодний «ультиматум». Их относительные роли были точно и ясно определены. Пани Собесская постоянно жаловалась, но жалеть приходилось Собесского. За последние три месяца ему пришлось вести тяжелую жизнь, без единой минуты отдыха или покоя. Возложив на него все обязанности, его товарищи зимовали в Люблине и весело проводили время у «m-me Concordia». На его долю выпала лагерная жизнь и забота о пропитании солдат, которым не выдавали ни жалованья, ни пропитания. Он тоже мечтал об удовольствиях. He боясь зимнего холода и опасности дорожного пути, он проехал всю Польшу, чтобы увидать жену, назначив ей свидание в Бромберге, недалеко от Гниева. Он надеялся её увидеть.

«Если я еще достоин вашей любви, теперь пора это доказать; если меня опять ожидает разочарование, оно будет последнее. Тогда все мои мысли, всю мою любовь и все мои силы я отдам другой. Не живому существу, понятно: такого я не найду; но властительнице (моих дум), которая всегда вознаграждала мои стремления. Её имя Слава. Выбор за вами, милостивая государыня; решите сами, желаете ли вы сохранить вашего „Селадона“. Отвечая на его ожидания, предупреждая его желания, „ни в чем ему не отказывая“, вы еще можете надеяться на его покорность вашей власти и вашей воле»…

Он исполнил свое обещание; промчавшись во весь дух, нигде не отдыхая, доводя до изнеможения конвойных, он переправился вплавь за Вислу во время ледохода и проложил себе дорогу, с мечом в руке, в рядах бунтующих солдат. «Знать, красивая француженка его околдовала», роптали его провожатые. В Ловице, на границе провинции, где Астрея должна была его встретить, его остановило известие от неё: «Она в Бромберг не приедет; он её не застанет и в Гниеве; она уезжает в Париж!»

Эта новая выходка Марысеньки была бы необъяснима, если не принять во внимание, что в корреспонденции супругов было много искусственного и театрального. В сущности, они играли роль, как в комедии или драме, обмениваясь репликами, не принимая этого за чистую монету.

В Ловице была резиденция примаса польского, и Собесский явился туда с важными известиями, не имевшими ничего общего с его супружескими неудачами. Сбитые с толку катастрофой при Толлхуисе, он и его политические сторонники не хотели считать своих планов разрушенными и не соглашались предоставить власть «обезьяне», которая к тому же царствовала плохо. Военная конфедерация, долго остававшаяся в нерешительности и несколько раз отсроченная, окончательно установилась; её провозгласили в Щебержзинском стане, откуда прискакал Собесский. Тотчас по своем прибытии в Ловиц, он поспешил сообщить г. де Помпон, преемнику де Лионна, что он второй раз перешел за Рубикон.

Действительно, он в эту минуту велел захватить в Кракове сокровища казны и королевские дома!

Марысенька всё это знала и благодаря пылкости своего воображения, при лихорадочном желании действовать и участвовать в интриге, она нашла свое присутствие необходимым в Париже, а пребывание в Польше небезопасным. Ей, однако, не удалось исполнить своего намерения. Собесский возымел странную и неудачную мысль поручить д’Аркиену передать письмо французскому министру. Ответ был достоин посланника, он был до того нерешителен, что получатель нашел нужным заключить мир с королем Михаилом, возвратив ему корону и золотой скипетр… «Астрее» пришлось остаться.

Но она более не нашла «Селадона».

Как бы ни было фантастично требование её присутствия, на которое она не обратила внимания, Собесский захотел на этот раз доказать на деле действенность своих слов. Теперь было не время играть комедии. Другая мрачная действительность, полная трагизма, вставала перед героем Подгалицы, указывая ему дорогу к исполнению долга: стране угрожал набег татар и турок. Каменец, главная крепость на юге, был взят. Украина и Подол уступлены врагам последним договором. Пора было исчезнуть «Селадону», уступая место другому «ultor» «воину», которого призывала могила павшего при Печоре.

Действительно, он покинул надолго очаг, доставивший ему более горестей, чем радостей, и все могли видеть, как он отдался другим суровым увлечениям. Он посвятил им всецело свои силы. Затем, с войском в 40 000 человек, собранным сверхчеловеческими усилиями, он встретил на берегах Днестра другую армию, превосходившую его в четыре раза.

И это было началом блестящей эпохи.

Он явился во весь рост, как бы просветленный в расцвете гениальных сил, дошедших до полного сознания, и способный владеть собой. Поборов сопротивление литовского отряда, он покорил, электризовал, увлек за собою все войско, силою своей речи и властью своей воли. «Мы их возьмем! Даю голову свою на отсечение, если они от нас уйдут!» Соскочив с коня, он повел передовые отряды своей пехоты до турецких окопов, и на том самом месте, где погиб Жолкиевский, его славный предок, он внес в мрачную летопись своей родины лучезарное имя и день отмщения:

«Хотин! 10-го ноября 1673 года».

Десять тысяч татар легло на месте; десять тысяч утонуло в Днестре; весь стан был взят с огромной добычей, и вся страна освобождена от страшного набега. Отслужили молебен в палатке Гусейн-паши и в то же время в Варшаве совершилось событие, открывшее избранному победителю дорогу к высшей награде, о которой он давно мечтал:

«Умирал Король Михаил!»

Чтобы праздновать торжество победителя, Слава, его верная подруга, похитив его из рук Марысеньки, возвела его на брачное ложе, достойное героя.

ГЛАВА IX. Королева

I.
Новая избирательная борьба. — Бездействие Франции. — Его причины. — Запоздавшая отправка епископа Марсельского в Польшу. — Возобновление комедии. — Прежняя сцена и те же действующие лица. — Кандидаты: Нейбург, Кондэ, Лотарингский. — Роман Элеоноры Австрийской. — Осторожность Собесского. — Марысенька была откровенна. — Последние проделки. — Затруднения епископа Марсельского. — Между Лотарингским и Собесским. — Шапка кардинала. — Посланник раздает свои деньги. — Избрание Собесского.

«Плохие вести летят, а добрые лежат». В Яворове, где жила в это время Марысенька, известие о новом «вдовстве польской короны», как выражались шляхтичи на своем образном наречии, дошло ранее известие о победе, уготовлявшей «вдове» лучшую судьбу. С обычной энергией и нетерпением пани Собесская, не теряя ни минуты, отправила курьера во Францию, требуя приказаний для будущего избрания, «обещая» слепое повиновение со стороны своего мужа. Она поспешила, по своему обыкновению, так как известия о событиях при Хотине могли ей дать повод выражаться в менее смиренном тоне. Месяцем позже мадам де Севинье писала во Францию: «Победа великого маршала так велика, что никто не сомневается в его избрании королем».

Gazette de France заявляла, что «победитель оказался достойным престола, который ему удалось спасти».

Ответ Людовика XIV нисколько не соответствует этим мелким отзывам и предвещаниям. Великий король сохранял в своем сердце прежнее злопамятство. Как бы то ни было, он отвечал в учтивых, но уклончивых выражениях:

«Рассмотрев это событие (смерть короля Михаила) с тем вниманием, которого оно заслуживаешь при настоящем положении дел, я желаю, чтобы его последствия были благоприятны для Польши. Будьте уверены, Милостивая Государыня, что я буду очень доволен, если они окажутся благоприятными для Вас и для Вашего супруга».

Позднее многие старались найти в этих маловыразительных словах некоторым образом поощрение или признание. Марысенька была так мало в этом уверена, что вновь пошла на атаку, обращаясь на этот раз к г-ну де Помпон. Она ему писала четыре раза, не получая ответа. В феврале 1674 г. Собесский, его жена и их сторонники все еще находились в ожидании, если не приказания, то уведомления, «с возрастающим удивлением и тревогой, переходя от ожидания к опасениям», по уверению Собесской.

Поводов к опасениям было достаточно. Между тем, как Людовик XIV, облекшись в «непроницаемый туман», предавался своим прежним воспоминаниям, Леопольд принял окончательное решение, выдвинув вторично кандидатуру Карла Лотарингского. Последний имел шансы на успех, благодаря расположение к нему вдовствующей королевы Элеоноры, позднее закончившемуся браком по любви. По дороге к своей блестящей карьере, роман пани Замойской встретит на пути другой роман.

Молчание и бездействие французского короля могло найти объяснение в других причинах: героические времена прошли для непокорного ученика Мазарини; Голландию приходилось оставить; на Рейне Тюренн, преследуемый Монтекукули, рисковал потерять Эльзас. Поход на берега Вислы мог показаться излишним, среди всеобщей неурядицы. Только в марте решили отправить посланника в Варшаву, для защиты французских интересов. Фордэн-Янсон, епископ марсельский, назначенный на эту должность, получил инструкции. Выбирали дипломатических представителей из духовенства, так как роль Примаса в Польше, во время междуцарствия, оправдала возложенные на них ожидания. Преемник до Бонзи не мог явиться вовремя, в виду того, что избираемый сейм был назначен на 20 апреля. Казалось, его назначение последовало под влиянием последних сомнений и более для очистки совести. Ему важно было ехать в Данциг, узнать о положении дел, затем ехать дальше, или вернуться, смотря по обстоятельствам, т. е. судя по тому, насколько можно будет рассчитывать на успех кандидатуры Карла Лотарингского. Чтобы помешать последнему, ему предоставляли выборы средств и кандидатов. Нейбург сохранял за собою официальное покровительство Франции. Думали, что этот кандидат получил большинство голосов, в виду того, что на избрание являлся не старый герцог, но его сын, «молодой человек красивой наружности», который мог в случае надобности, жениться на вдовствующей королеве. Разумеется, если поляки сами перейдут на сторону принца (Кондэ), посланник не будет препятствовать выбору.

В сущности, эти инструкции, смутные и неопределенные, в которых чувствовалась досада и утомление, служили только «повторением».

Не будучи в состоянии ничего придумать, король и его министр ставили на сцену прежнюю пьесу 1669 г. Распределение оставалось то же, с прежней платой за исполнение первых ролей. Собесскому, в случае успеха, по-прежнему обещали маршальский жезл, орденскую ленту, владение оставалось то же, с прежней платой за исполнение в 400 000 ливров. В награду за лавры, заслуженные им при «Хотине», прибавляли утешение. Чтоб задобрить мужа Марысеньки, «Фордэн-Янсон (посланник) может ему сообщить, что его Высочеству будет весьма приятно, если Республика избранием „Пяста“ в его лице, загладит неудачный выбор, сделанный на предыдущем сейме». Заранее предвидели, что заинтересованное в этом деле «лицо» не ошибется, принимая лакомства вместо более существенного угощения. Если это пожелание и может ему казаться лестным, «оно — все же не даст ему повода надеяться на избрание, так как, по общему мнению, никто о нем и не думает».

В Версале никто не был хорошо осведомлен. Сейм был отложен до мая, и епископ Марсельский мог, не спеша, явиться вовремя. Но при первом свидании с Собесским посланник убедился, что супруги, с которыми ему придется вести дела, стали уже совершенно иными, чем на них смотрели во Франции.

Марысенька, наконец, поняла значение победы при Хотине, и её муж тоже более сознательно относился к тому обаянию, которое его личность получила в Полыни после одержанной победы. Все опасения исчезли у того и другого. Муж изъявлял необычайную готовность служить королю, но при первом упоминании о Нейбурге он прекратил разговор: «Он слышать не хотел об этом мальчишке». Завели речь о Кондэ."Имеет ли епископ полномочия, чтобы вести переговоры от его имени? Может ли он отвечать за немедленное появление принца, в случай избрания? Если нет, то всякие рассуждения по этому поводу бесполезны. Это было решительно, коротко и ясно. Человек совершенно изменился; он говорит с уверенностью, ранее невиданной. Но чего же ему надо? Посланник очень затруднялся угадать. Победитель при Хотине теперь имел свой «Олимп», куда нельзя было проникнуть. Выражаясь также неопределенно (и даже неопределеннее своего королевского собрата), он относился одинаково враждебно к избранию Лотарингского и Нейбурга; призывая на помощь Провидение «в неисповедимых путях его», он повторил слова, сказанные в 1669 г.: «Полагаюсь на милость Божию». Марысенька выражалась яснее, но после беседы с ней чело епископа омрачилось, ибо ему пришлось писать своему государю следующее:

«Я должен доложить Вашему Высочеству, что, по мнению жены великого маршала, в случае неудачи принца де Нейбурга, или его Высочества принца, можно предложить избрание её мужа».

По словам де Нуайе, который был хорошо осведомлен, она упорно думала об его избрании с 1669 г.

Она представила на это основание:

Избрания его желала армия и большинство сенаторов; великий визирь ставил это избрание условием выгодного мира; татары предлагали на это свое содействие; курфюрст Бранденбургский изъявил согласие. Очевидно, супруги, предоставленные своим собственным соображениям, помимо Франции, вышли на настоящую дорогу и надеялись на успех. Главным образом жена. Она, быть может, ошибалась, преувеличивая шансы успеха, но она страстно желала видеть Собесского королем, чтобы стать королевой; она его толкала вперед, понукала; и, как всегда, он ей повиновался.

Связанный инструкциями и, более того, приказаниями своего государя, епископ счел своим долгом воздействовать. Переходя от одного к другому, он старался им представить возражения; призывая их действовать осторожно, он, наконец, довел супруга до «колебания»; но жена сохраняла свою «пылкость».

В последнюю минуту, побуждаемый с одной стороны и удерживаемый с другой, супруг мог поддаться своей природной наклонности и пойти на уступки. Но это была лишь уловка. Марысенька оставалась при своем; он как будто отступил, чтоб лучше разбежаться. Он отличался необыкновенной ловкостью, умея действовать с величайшей уверенностью на самой неблагоприятной почве, когда его принуждали. По его требованию четыре епископа отправились к вдовствующей королеве с таким примирительным предложением: «Желает ли она быть женою „мальчишки“?» Это средство могло привести к соглашению Францию и Австрию с их сторонниками. Элеонора отказала. Собесский на это заранее рассчитывал, приняв с своей стороны предосторожность, в случае, если у молодой женщины честолюбие окажется сильнее любви. — «Селадон» еще не умер, но «Астрея» научила его быть недоверчивым. Прежде чем дать это поручение четырем епископам, он получил от посланника Нейбурга письменное удостоверение, в силу которого его господину запрещалось «вступать в брак с вдовствующей королевой, без разрешения Собесского».

Быть может, Элеонора узнала об этом ранее, чем дала ответ; епископ Марсельский лишь позднее понял значение этой проделки; таким образом, Нейбург устранялся и предоставлялся в распоряжение великого маршала. Ему оставался один исход: содействовать выбору герцога Лотарингского или помочь Собесскому восторжествовать самому.

Он принял второе решение, выдал небольшой капитал, находившийся в его распоряжении (50 000 экю), поучил взамен обещание кардинальского звания, и мадемуазель де Скондери могла сообщать в своих письмах следующее:

«Великий маршал Собесский стал взаправду королем польским. Мы имеем королеву д’Аркиен! Боюсь, как бы не умерла от радости маркиза д’Эпуасс.»

Избрание, совершившееся 21 мая 1674 г., было единодушным; посланники Леопольд Шафгоч нашел лишним бороться с победителем Гуссейн-Паши, с героем Хотина. Маркиза д’Эпуасс, тетка новой королевы, была еще жива в 1674 г. Она не умерла от радости, но известие могло ей показаться странным. Замок де Борд оживился.

II.
Коронование. — Зловещее предзнаменование. — Разлука. — Слезы «Астреи». — Воскресший «Селадон». — Осада Лемберга. — Геройство Марысеньки. — События в Журавне. — Письмо королевы. — «Прощай навсегда». — Повторение ссоры. — Примирение.

Коронование произошло лишь в феврале 1676 г. Собесский должен был раньше заплатить за свою корону. Вопреки самонадеянным уверениям Марысеньки турки не оставляли оружия; оттесненные, побитые они продолжали угрожать. Собесский не раз подвергал опасности свою жизнь. Более чем когда либо смелый и неустрашимый, он оставался победителем повсюду, где бы только ни появлялся он, расточая свои силы и появляясь везде, где угрожала наибольшая опасность. Затем пришлось подумать о погребении его двух предшественников: короля Михаила и короля Яна Казимира, который только что умер во Франции. Два гроба предшествовали чете при въезде в Краков: плохое предзнаменование. Затем — обязательное хождение на богомолье к могиле Св. Станислава, по древнему обычаю. В предместье древней столицы часовня возвышалась на том месте, где 600 лет ранее епископ-мученик был казнен королем Болеславом.

Между прочим, этот Болеслав был в своем роде великий человек, насколько можно понять его историю из туманных рассказов современных летописцев. Он, быть может, имел в виду пользу государства, но, прибегнув к насилию — не имел успеха. Побежденным оказался не тот, кого казнили в этом деле, и с этого времени начинается мартиролог польских королей. Подобно своим предшественникам Ян Собесский должен был склониться перед победоносной тенью непокорного прелата.

Наконец, Вавельский собор разукрасился для принятия новых государей. Марысенька была коронована вместе со своим супругом. В толпу бросали золотые и серебряные монеты с изображением меча, обвитого лаврами, с короной на острие и с надписью:

«Per has ad istam».

Но турки все еще стояли на границе. Король Иоанн III, по выходе из собора, поспешил стать во главе своего войска, с которым, повторяя свой подвиг при Подгалице, он заперся в укрепленном стане Журавно.

Марысенька проливала горькие слезы. После того, как Собеесский её возвел на престол, дав ей возможность называть в своих письмах «братом» того короля, который ей отказывал в праве на «табурет», она не находила воздух Польши вредным для своего здоровья, примирившись с невоздержанностью своего супруга, оскорблявшего её чувствительность. Человек, поставивший её так высоко, начал внушать ей чувства уважения, если не благодарности. Наконец, она состарилась и менее увлекалась удовольствиями вне брачной жизни. Одним словом «Астрея» не требовала другого «Селадона». Она имела редкое преимущество его воскресить, все сделав ранее, чтоб его убить. При первом призыве голоса, умевшего найти магические звуки прежних лет, он вновь появился на сцену, немного странный в этой роли, мало подходившей к его сорокалетнему возрасту. С его героической осанкой он мог казаться немного смешным, оставаясь восхитительным к своей искренности, удивительным в своем увлечении, комичным и вместе с тем трогательным.

В июне 1675 г. он прибыл в Лемберг.

С вершины высокого холма, возвышающегося над необъятным горизонтом, он следил за облаками, летящими перед ним. Куда летят они? В сторону «Ярослава», где осталась «Астрея». И вот, что он ей пишет: «Как я желал бы превратиться в каплю росы и, пролетев пространство, упасть к вашим ногам! Вы любите выходить в дождливую погоду».

В Вилгланове, королевской резиденции в окрестностях Варшавы, сохранилась легенда о прогулках Марысеньки, которая любила выходить под проливным дождем. Это была одна из причуд этого странного создания, имевшего и другие причуды менее невинные.

Немного позднее, в романе, вновь возникшем среди цветов минувших лет, снова идет речь о браслете, сплетенном из её волос. «Селадон», потеряв краковский браслет, требует нового для своей коллекции. «Астрея» кокетничает по своему обыкновению и отказывает под предлогом, что у неё мало волос и она боится подурнеть… Но так и быть! Она соглашается, п он приходит в восхищение «от искусства тонких пальчиков, сплeтавших браслет». Их власть ему известна. Действительно ли они так всемогущи? Она подаете знак «Селадону» возвратиться. И что же? Он еще не едет? Нет, он ей отвечает: «Если бы я мог Вам повиноваться, одного тонкого волоска было бы для этого достаточно. Но это невозможно! Город в осадном положении. Желаете ли вы, чтоб я его бросил? Ах! Соединимся, по крайней мере, душою, мыслью, воображением, волею, сердцем, всем, что я в вас нашел, о моя единственная любовь! В этом все мое царство и только в нем я хочу повелевать».

Нет, чары «Астреи» не дошли до того, чтобы заставить «Селадона» забыть чувство долга и чести. И вот он в свою очередь превращается в мага. Преобразившись и став на высоту своего великого назначения, он пользуется самодержавной властью в этой сфере «вечной женственности», перед которой столько королей не умели устоять. Будучи сам героем, он почти и жену превращает в героиню. Она в тревоге, требуя дать знать ей, «по чести», сколько солдат в его распоряжении, чтоб устоять против врагов. Он не дает точного ответа. Она является, больная, беременная еще раз. «Она решила остаться во что бы то ни стало в ожидании татар». Великая осада, великая победа! Она проводит в церкви, на коленях, весь день 24 августа в слезах и в молитве. Он, выйдя из города с небольшими отрядами, почти без боя обращает в бегство осаждающих, устрашенных его появлением.

Чудный день! Увы! почему он не повторился! Несколько месяцев спустя роман попадает в прежние трясины. Снова заходит речь о разводе. Кто? «Астрея». Её превращение не было продолжительно. Она, la donna, изменчива по существу. Теперь она сделает всё возможное, чтоб избавиться от несчастной любви к «Селадону». Она надеется скоро дойти до полного равнодушия. Он свободен и может искать у других нежности, страсти и удовольствия, которые он ранее находил с ней. Она его уполномочивала. Он отвечает с негодованием: «Вы хорошо знали, что эта мысль меня приводит в ужас. Если вы меня прогоните с вашего ложа, я приду в отчаяние».

Он серьезно защищает свое дело, пишет ей письма при зареве пожаров, зажженных врагами вокруг его стана. Сцена происходит в Журавно. Ему придется еще раз выдерживать — один против десяти — осаду, окруженному со всех сторон врагами, с надеждой устоять и одолеть неприятеля силою терпения и храбрости, но с возможностью погибнуть в этой западне. Он готовится на бой, оттеснить врагов, подступивших слишком близко. При этом ему удается отправить письмо к ней: «До свидания! Татары приступают! Спешу их принять». Он вскакиваете на лошадь. Его останавливают. — Что такое? — Вестник, проникший сквозь вражеский стан. Письмо от королевы? Лихорадочно, дрожащей от волнения рукой он срывает печать и читает:

— «Все кончено! Я дошла до того, чего желала: совершенно отрешиться от вас. Мое сердце изменилось, возврата нет. Прощайте навсегда!»

Он бледнеет. От нервного дрожания его руки его конь становится на дыбы. Он готов упасть. Довольно тучному, полнокровному, с толстой шеей и коротким дыханием, ему угрожает апоплексия. Но он быстро овладевает собою. Татары не заметят этого минутного колебания. От всего этого не останется и следов в истории двух влюбленных. Все это не более, как комедия. Без сомнения, на этот раз вдохновение Астреи было неудачно. Но, вероятно, у ней бывали вдохновения лучшие, заканчивавшиеся полным торжеством. Мне попался диалог между супругами, пять лет позднее, в котором она жалуется «что её забыли; так как теперь наступила осень».

Он отвечает: «Ваша осень не уступает весне». Но до этого еще не дошло: я вижу чудное лето или, скорее, думая о вас, я забываю времена года. Я вас люблю, как в первые дни".

Ей было сорок, а ему пятьдесят. Чтоб их роман мог устоять против всех испытаний, она должна была внести в него нечто большее, кроме одной злобы, которой она, по несчастью, служила олицетворением в Польше.

III.
Влияние «Астреи». — Ее настоящий характер. — Внутренняя и внешняя политика. — Хозяйство Марысеньки. — Мнение современников. — Приговор потомства. — Общее заблуждение. — Его причины. — Многообещающее царство. — Заблуждение. — Несостоятельность Польши. — Её настоящие причины. — Марысенька и французский союз.

Одним словом, помимо нескольких вспышек, эта чета жила в добром согласии, заслуживая, по-видимому, обычный отзыв: «Они были счастливы и имели много детей». Начиная с 1667 г., после рождения Яна, Марысенька имела детей каждый год до 1682 г. Даже в 1690 г. она снова сделалась матерью. И так всего-навсего у неё было 16 человек детей, из которые трое от Замойского. В живых осталось шестеро: три сына и три дочери. Очевидно, серьезных ссор не было, если так часто примирялись. Если эти супруги-любовники ссорились для виду, это объясняется их желанием ввести в супружеская отношения приемлемые настроения и обычаи свободной любви, принимая её за образец.

Часто находясь в разлуке, согласно требованиям их положения, они не теряли случая встречаться. По мнениям некоторых, «Астрея» вблизи или вдали известна своим влиянием (более или менее вредным) на «Селадона»; по мнению всеобщему — её влияние на него было безгранично.

Я должен сказать нисколько слов по этому поводу, так как об этом влиянии много говорится в учебниках, по которым молодежь моей родины знакомится с хорошенькой француженкой. Самый факт не встречает противоречия. Нет никакого сомнения, что Собесский без Марысеньки не поспешил бы воспользоваться наследством польского лже-Кромвеля в 1665 г., и по всей вероятности, за её отсутствием, ему бы не досталось наследство короля Михаила в 1674 г. Но в том и другом случае она действовала a posteriori, как сила, побуждающая, но не направляющая. Этот факт оставили без внимания. Напротив того, её влиянием объясняли политику её мужа, до и после 1674 г., и, следовательно, ей ставили в вину политику её приемного отечества в позднейшее время. Ей приписывали в 1681 г. разоблачение французского союза, разрушившего одновременно надежды и соображения, связанные с ним во внутренней и внешней политике, осуществление которых могло предотвратить разорение страны. Побуждаемый ею муж её в 1683 году является под стенами Вены, и позднее она ему мешает воспользоваться преимуществами нового сближения с версальским двором. Одним словом, она во всем виновна: и результат её внушения соответствует их источнику: он оказывается плачевным по своей мелочности и жалким.

Сохраняя полное уважение к общественному мнению, мне не трудно восстать против него, когда оно идет вразрез с моими взглядами. Я имею основание не верить обвинениям, возводимым на Марысеньку по многим причинам, из которых первая та, что я не считаю её способной их заслужить. Это бедное дитя имело несомненно свою политику, но трудно себе представить, чтобы Собесский, ею вдохновляясь, мог бы даже в течение суток исполнить «ремесло воина и короля». Политику Марысеньки до 1674 г. Людовик ХIV удачно характеризовал так: «Нет аббатства — нет пощады! Нет Эпуасса — нет пощады! Нет того-то и другого — нет пощады»!

И это совершенно верно. Она умела желать и требовать. Чего? Всего, что было под рукой; по глазомеру, с разборчивостью и обдуманностью, достойными тех маленьких животных, которых мы держим на коленях, пока, сами не падаем перед ними на колени. Она требовала «табурета», пока ей не представилось возможности требовать «короны» с тем же упорством и с той же ловкостью.

После 1674 г. это продолжалось все в том же роде. На другой день после великого события мы встречаем обоих супругов, исполняющих в политике н в других сферах соответствующие им роли. Отношения с Францией, разумеется, были превосходны; беседовали с посланником. Собесский ему сообщил свои требования и свои желания: «Субсидии для окончания войны с турками, союз с Швецией против Бранденбурга, возвращение провинций, похищенных Пруссией, внутренние реформы». Вот его требования.

Теперь очередь за Марысенькой, и то, что она пожелала, подтверждает верность моего мнения: «Звание герцога для её отца; команду над полком для второго брата, графа де Малиньи. Она желает, чтобы выгнали из дома её отца, маркиза д’Аркиена, немецкого слугу, который его обкрадывает; чтобы заперли в монастырь служанку дурного поведения, на которую отец тратит деньги». Это касается внешней политики. Что касается внутренней, дело еще проще. Хорошо запомнив советы, данные де Брежи Марии де Гонзага, по поводу случайных доходов, на которые может рассчитывать королева польская, Марысенька эти советы спешить применить на практике с ревностью, от которой она не отступает до последней минуты своего царствования. Пользуясь всеми преимуществами, принадлежащими казне, она занимается и торгами, которые отнимают у неё всё свободное время.

Ей приходится иногда случайно заменять своего мужа в исполнении обязанностей, на него возложенных. Обремененный делами и совершенно одинокий, он иногда поручал ей некоторые дела, как частный человек, у которого слишком много забот. Она помогала ему управляться с делами по его хозяйству в качестве народного вождя. Король имел министров, но всех этих министров, по большей части бывших товарищей, он не имел права назначать, или их сменять, раз они были избраны. Это были чиновники независимые и несменяемые: не трудно себе представить услуги и удовольствия, которых можно было ожидать от них. Большинство из них были прихлебатели, в роде Морштына или спорщика Любомирского.

Сама Марысенька — «неисправимо плохая стряпуха», у которой часто огонь гаснет, кастрюли выкипают, приправы перемешиваются, и все делается не вовремя. Это у неё случается без злого умысла. Большей частью она злоупотребляет своей властью лишь для того, чтобы поставить на огонь какое-нибудь блюдо собственного приготовления, которое осложняет список яств, не нарушая хода обеда. Если Польша не погибла от несварения желудка, это не её вина. Я уверен, что бедняжка была жертвой оптического обмана, в историческом отношении.

После блестящего вступления, царствование Иоанна III не сдержало своих обещаний во внутренней и внешней политике. Извне, утраченные границы не были восстановлены; внутри анархия не была прекращена. Удалось отстоять Вену для Австрии, но пришлось уступить Киев Московии, и всё ограничивается этой сделкой. Кто виноват? Собесский был великий воин. Его современники и потомство решили, — не рассмотрев ближе вопроса, — что он в то же время и великий государственный человек. Легко можно было ошибиться; я сам очень долгое время разделял это заблуждение. Кто же ему мешал спасти свою страну, доказав всю силу своего гения? Марысенька никогда не пользовалась популярностью, и в этом нельзя упрекать Польшу. В Польше, как и во Франции, её ненавидели её собственные соотечественники, строго её осуждая и не пропуская случая клеветать на нее. В 1676 году французский агент Балюз писал о ней, зная, конечно, что это ложь, следующее:

«Король старается не исполнять желаний королевы; он говорит открыто, что обращаться следует к нему, а не к ней… Напрасно она прихорашивается перед зеркалом четыре часа в день, он её презирает и обращается с нею грубо…»

Двумя годами ранее, по словам Балюза, прошел слух, что королева отравилась, что жизнь её в опасности; это вызвало всеобщее ликование. Когда французские миссионеры вздумали служить молебны для её исцеления, все присутствовавшие протестовали. Все желали её смерти, в виду возможного брака короля с Элеонорой Австрийской, предпочитая её этой француженке, доведшей королевство до разорения.

Она пережила своего мужа; все пришли в негодование. По всеобщему заблуждению, требовалось найти «козлище отпущения»: взялись за эту «лань». Никто еще не знал подробностей странного романа, который подвел «Селадона» под ярмо «Астреи». Их переписка была напечатана с пропусками лишь в 1859 г. Только в то время обратили внимание на эту сторону дела.

Марысеньку объявили чудовищем, а её мужа ставили в пример того, до чего могут довести «помрачения божественных даров», «ухищрения чёрта», или скорее «чертовки». При этом одно только обстоятельство ускользнуло от проницательности судей. Селадон, как и все возлюбленные, забавляясь мелочами своей страсти, постарался однажды подвести «итог» минутам своего счастья, т.-е. времени, проведенному с Астреей. Подсчитав часы и минуты, он подучил в итоге несколько месяцев, за шесть лет брачной жизни. И по всей справедливости, он не мог обвинять в этом одну «Астрею». Она его оставляла иногда, но и он её часто покидал. Прелестный «ад», в котором он находил всё свое счастье, как он сам нередко уверял, не удерживал его настолько, чтобы помешать ему следовать по дороге в рай. Труднее определить часы, которыми «Селадон» жертвовал бы «Астрее», когда долг службы призывал «короля и воина».

Поэтому я охотно соглашаюсь, что он давно заслужил свое место в раю, отдыхая в «злачном месте» от тяжелых трудов своих. Марысенька, как видно дальше, переживала на земле минуты покаяния, — и, вероятно, раскаяния. Я полагаю, что и она последовала за мужем. — Что касается Польши, если в ней ад одержал верх, то сами поляки, — как мне кажется, — в этом более виноваты, чем в частности этот добрый поляк. Но настоящего виновника придется искать в другом месте.

Собесский не отнял ни Каменца у турок, ни Кролевца (нынешнего Кенигсберга) у пруссаков, потому что его армия была плоха. Армия его была плоха, потому что поляки не хотели иметь лучшей, как англичане в наше время отказываются от обязанностей военной службы. Ему не удалось совершить в своей стране необходимых преобразований потому, что он не был создан для этого. Слишком слабый, слишком вялый, имея все задатки польского дворянина (анархизма), он сам только по титулу король, и его престол слишком близко соприкасался с ложем лености и нравственного растления, где он провел свою юность. Но зачем же его избрали королем? Нашелся ли бы другой лучше его? Я в этом сомневаюсь. Его преемником избрали другого, на этот раз настоящего — сильного, смелого, предприимчивого, циничного, хитрого, не имевшего ни чести, ни совести, принесшего с собою традиции деспотической власти, явившись в сопровождении лучшего отряда наемников для своей защиты. Его звали «Август Сильный». О его царствовании сохранилось лишь одно воспоминание: «Когда он пил, вся Польша была пьяна!»

Бывают болезни неизлечимые: в том числе чахотка. Польша страдала этой болезнью в 16 веке. В 15-м веке она имела королей, не стоящих Собесского, и присоединив Литву, она соединилась с Пруссией и Померанией. Её города процветали; один купец из Кракова принимал за своим столом императора Карла IV со свитой из десяти человек. Этот купец, по имени Виерзинек, не имел наследников, и его дом оказался несостоятельным!.. Он жил и разбогател благодаря торговле с Востоком, которая велась морским путем до крестовых походов, направляясь через Краков и Львов. Конец крестовых походов, взятие Константинополя турками, открытие Америки остановили движение, и это вызвало банкротства во всей Польше. В этих пустынных, опустошенных и невозделанных полях нечем было пропитать великое государство, подобное тому, которое воздвигли и Пясты, и Ягеллоны. Надо признать за чудо, что оно так долго продержалось. Необходимо было иметь целое поколение героев в роде Собесского. Эти герои были плохие подданные, непокорные и непобедимые. Могли ли они вдохнуть высший гений в душу немецкого капрала? Польше было предназначено жить и умереть геройством. Прочтите книгу судеб: в ней вы найдете ясное указание на то, кто виноват.

Но разве Франция не могла помочь мужу Марысеньки исполнить двойную программу, внешнюю и внутреннюю, для которых она напрасно потратила свою жизнь? Разве Марысенька злобно и безумно не помешала этому вмешательству? Более или менее серьезно, более или менее искренно, Франция несколько раз пыталась исполнить в Польше роль Дон-Кихота. Я полагаю, что она бы сделала лучше, оставаясь безучастной. Она так поступила во времена Собесского. Почему? Потому что великий король отказался возвести в герцоги маркиза д’Аркиен, вызвать из изгнания маркизу де Бетен и разрешить Марысеньке жить возле Бурбона. Это утверждали, и вопрос этот считается решенным в Польше, на основании предания и науки. Это не подтверждает его достоверности. Французский союз в распоряжении Марысеньки! Она его выбрасывает за окно, как кислое молоко — вот так шутка!

Так как об этом зашла речь, я постараюсь представить вопрос в его настоящем свете.

IV.
Счастливое начало союза. — Яворовский договор. — Двойная программа. — Перемены в Венгрии и в Пруссии. — Реформы. — Первое разногласие. — Людовик XIV и анархия. — Союз сводится к внешней программе. — Первые успехи. — Неприятное происшествие. — Дело Бризасье. — -- Интриги и мистификации. — Секретарь Марии-Терезии. — Герцог Бризациерский. — Ответственность. — Последствия происшествия на отношение дворов.

На другой день после избрания в 1674 г. между версальским двором и новым двором в Варшаве устанавливаются почти дружеские отношения. Людовик XIV без малейшего колебания утвердил распоряжения своего посланника. Остерегаясь называть своего польского собрата «Его Высочеством», он согласился короновать Марысеньку как свою дочь, и последняя рассылается в изъявлениях своей благодарности за «ласковое» участие великого короля, в её возвышении.

Епископ Марсельский получил помощника в лице маркиза де Бетен, зятя новой королевы. Пришли к соглашению действовать совместно в делах северо-восточной Европы. В чем оно состояло? Великий король желал, чтобы поляки скорее разделались с турками, и затем обратили свои силы против императора или против курфюрста Бранденбургского. В виду традиционной «диверсии», король предлагал субсидии и по обыкновению союз со шведами. Собесский охотно согласился на это предложение. Нападать на императора со слабой надеждой завладеть Силезией казалось ему делом слишком сложным. В крайнем случае, он считал для себя возможным поставить в затруднение Леопольда, поддерживая недовольство в Венгрии, пользуясь с этой целью староством Шпица, находящимся на границе. С помощью шведов он рассчитывал потревожить пруссаков, чтобы затем напасть на москвитян, начавших его беспокоить. В случае успеха он надеялся приняться за внутренние реформы страны, чтобы упрочить наследственность самодержавной власти.

На этом пункте возникло затруднение. Посланники прекратили совещание, находя нужным доложить версальскому двору.

Последовал ответ такого рода: «Я полагаю, что эта перемена не доставит мне никакой пользы. Наоборот, следует избегать этого вопроса».

Дело было ясно. Без всякого великодушия, но с большим практическим чутьем, Франция отказывалась исправлять ошибки правительства, из которых она могла извлечь выгоду для себя. Польша, плохо управляемая, обессиленная, но покорная была ей нужна. Людовик XIV, монарх самодержавный в своей стране, был анархистом в Польше.

В этом я его не обвиняю. В настоящее время почти все согласны признать, что добродетели, которыми человечество может гордиться, не коллективны, но индивидуальны, и что лучшими мерами для внутреннего благоустройства нельзя «торговать для экспорта».

Тем не менее достоверно, что Франция первая нанесла удар союзу, как его понимал Собесский. Польскому союзнику, однако, это не мешало выполнить вторую часть предполагаемой программы: 13-го июня 1675 г. он подписал Яворовский договор, принимая субсидию в 200 000 ливров, чтобы покончить дело с турками; ежегодную субсидию в 200 000 экю, «чтобы вознаградить» прусское герцогство за вымогательства её вассала; в октябре 1676 г. он вел переговоры с султаном и с ханом в Журавно, и в августе 1677 г. совместно с Швецией выработал план похода, целью которого должно было служить «прусское герцогство». В то же время маркиз де Бетен вступил во владение староством Шпиц с вышеизложенной целью. Все, по-видимому, пошло на лад, когда вдруг странное событие, доныне невыясненное, нарушило приготовления предпринятые общими усилиями.

Я должен остановиться на этом событии; оно поучительно и занимательно, хотя и может казаться маловажными.

В апреле 1676 г., во время пребывания короля французского во Фландрии, во главе войска, некто Бэро явился в виде просителя, под именем дипломатического агента короля польского.

При первых его словах Людовик грозно сдвинул брови: ему опять пришли надоедать с этим маркизом д’Аркиен, для которого королева польская упорно требовала звания герцога. Агента протестовал скромным движением руки: ему, действительно, поручено просить о звании герцога, но кому оно назначается — неизвестно. Желают получить грамоту без имени. Требование было необычайно, но в виду необходимости сохранить союз с Польшей, приказано было г. де Помпон принять прошение, а г-ну Бэро дано разрешение начать переговоры насчет покупки владения, за которым титул будет укреплен, предоставляя королеве польской право им располагать по собственному усмотрению.

И таким образом, представляя несвоевременные требования, или не заботясь о исполнении предъявляемых ей, Марысенька или великий король поссорили Франции и Польшу.

В сентябре владение было приобретено — графство де Риэ в Бретани, ценностью в 514 000 ливров, и капитал на его покупку помещен у парижского нотариуса Ожи. Кому предназначалось это владение — оставалось неизвестным. Но в это время Бэро добился аудиенции в Версале для одного монаха-кармелита, прибывшего из Польши, которому, по его словам, было поручено открыть эту тайну. К всеобщему изумленно, король узнал, что он возвел в звание герцога одного из своих подданных самого темного происхождения, г. Бризасье, главного секретаря Марии-Терезии с годовым окладом в 900 ливров.

Откуда взялся этот человек? Его отец состоял когда-то интендантом финансов, и по словам аббата Шуази, он был лишен своей ренты в 50 000 одним почерком пера Кольбера, несмотря на взятку в 20 000 ливров, преподнесенную министру для покупки этой должности. Сыну его, как говорят, ничего не досталось из имущества отца. Один из его родственников, де Гарсолан, во время своего пребывания в Польше, в царствование Марии де Гонзага женился на королевской фрейлине. Участие, принятое королевой в устройстве этого брака, объяснялось ревностью.

Один аббат Бризасье в 1663 г. был настоятелем монастыря в Швейцарии. Он пользовался некоторым доверием, получая непосредственно приказания от его высочества. К этому я не могу ничего прибавить.

Бывший монах-кармелит явился под именем Дю-Монтэ и представился королю с письмом от польского короля, ручавшегося за него. Собесский признавал в Бризасье потомка древнего польского рода, состоящего с ним в родстве, что его побудило вручить одновременно г-же Бризасье грамоту на звание «первой статс-дамы при польском дворе», «с золотым ключом». Что приходилось думать об этом? Людовик XIV, не выражая своего мнения, отпустил вестника, решив весьма разумно и основательно, что прежде всего необходимо потребовать объяснения Польши по этому делу. Результат оказался еще поразительнее.

Дю-Монтэ явился из Польши, где он давно был известен под именем «Отца Иосифа» — по гражданскому положению расстрига и достойный образчик своего рода.

Он недавно явился во Францию, до своего последнего путешествия в Львов в 1675 г. Там он застал королеву в обществе епископа Марсельского, тогда как король находился в это время с войском на Днестре. Представив посланнику письмо от герцогини Ангулемской и передав другое от г-жи Робэн (её парижской знакомой) для Марысеньки, он просил у неё аудиенции. Получив отказ, он не настаивал, оставил в городе свой багаж под надзором своих двух попутчиков и отправился в лагерь к Собесскому. Последний прежде всего посоветовал монаху вернуться в свой монастырь, но курьер, следовавший за ним из Львова, доставил вести, заставившие короля обратить на него внимание. Королева советовала королю остерегаться этого человека и не давать ему аудиенции. Что бы это значило? Какое открытие в этом деле так смущало Марысеньку?

Вот что произошло во Львове. По отъезде Дю-Монтэ, епископ Марсельский получил о нем разные неблагоприятные сведения. Все, что говорил этот человек, казалось подозрительным. Он уверял, что призван в Польшу в качестве наставника королевского принца, имея кроме того другую важную миссию. Не является ли он конкурентом по дипломатии?

Епископу было довольно хлопот с маркизом де Бетюн. Быть может, он просто дерзкий обманщик? Епископ поспешил предупредить королеву. Можно себе представить радость Марысеньки при известии о столь заманчивой интриге? Её первая мысль была о том, как бы она не досталась «Селадону». Вторую мысль легко себе представить. На основании регламента таможни, наскоро придуманного, заперли на ключ багаж путешественника вместе с двумя спутниками. Эти люди не могли или не хотели ничего сказать. Но обыск сундуков дал поразительные результаты.

Марысенька, не отказываясь собственноручно рыться в вещах, вытащила прежде всего портрет королевы Марии Терезии, величиной в ладонь, в красивой рамке с драгоценными камнями; затем чернильницу, усыпанную алмазами, красивые печати и несколько других драгоценностей — все, по-видимому, испанской работы. Лицо посланника, присутствовавшего при обыске, внезапно омрачилось. Дело было важнее, чем он. Марысенька торжествовала. Нельзя было допускать «Селадона» до этого дела. При возвращении короля видно будет, как воспользоваться этим открытием. Она велела починить сундук, отпустила на свободу спутников монаха и отправила курьера, чтоб помешать Собесскому заняться этим делом.

Придуманное ею средство произвело обратное действие. «Селадон» был заинтересован. Чтоб удовлетворить свое любопытство и желание «Астреи», он поручил одному из своих близких исповедовать монаха. На этот раз последний предъявил третье письмо, долженствующее открыть ему все двери и доставить ему всеобщее доверие. Это письмо было за подписью: «Мария Терезия, королева французская».

Обращаясь к королю польскому, она просила его оказать благосклонное внимание человеку ей преданному, по имени Бризасье, который лично передаст ему все подробности дела, заслуживая полного доверия.

Как раз под рукою имелось другое письмо её величества, полученное официальным путем. Сличили подписи, не оставалось никакого сомнения в подлинности послания. Король решил немедленно принять подателя письма. Но он предъявил свои условия: чтоб не было свидетелей, и получил обещание, что все сказанное им останется тайной и не будет сообщено главным образом двум французским посланникам.

Условия были приняты и, оставшись с глазу на глаз с монахом, король Иоанн был так же удивлен, как и Людовик XIV. Он узнал, что Бризасье, которому жена величайшего монарха в Европе, оказывала участие, был поляк, как и он, потомок знатного рода, находящийся в родстве с домом Бельц и Ланскорона и с его собственным родом. Один из его предков последовал за Генрихом Валуа во Францию, где с того времени его семья жила в неизвестности. Он просил короля оказать ему содeйствие для утверждения за ним звания герцога, что дозволит настоящему представителю захудалого рода восстановить свои права, приняв имя Бризациерский, ныне искаженное. Королева французская оказала «ему милость, дозволив ему считаться пятым советником. государства».

Трудно себе представить, что произошло в уме Собесского, когда он выслушал этот рассказ и увидал родословную, на которой дю-Монтэ основывал свои требования.

Насчет достоверности и того и другой не могло быть сомнения, хотя всякий польский шляхтич того времени, помнивший и хранивший в качестве республиканского гражданина в своей памяти весь дворянский гербовник, мог удостоверить королю, что никогда не встречал имя «Бризасьерский». Мы не знаем, что подумал король. Как он поступил при этом, оставляет многого желать. Мы видели какое решение принял Людовик XIV в виду этой загадки, но Собесский не был Людовиком XIV. При всей своей гениальности Собесскому еще приходилось учиться ремеслу монарха. В виду достоверности подписи Марии-Терезии, всё, что она требовала, ему показалось заслуживающим внимания, хотя весьма странным и нелепым во всех отношениях. Он приблизил к себе монаха, оказывая ему уважение, и, наконец, отправил его во Францию с целью удовлетворить его просьбу на получение грамоты без имени (brevet en blanc) в силу которой он приобретал звание герцога «Бризaсьeрcкого». Никому об этом не сообщая? Да, так как он дал обещание хранить тайну. Не требуя никаких объяснений или удостоверений от Марии-Терезии? Это остается неизвестным. Между двумя появлениями дю-Монтэ в стане короля при Днестре и во Фландрии в стане французской армии прошло пять месяцев, от ноября 1675 г. до апреля 1676 г. Что произошло в это время? Неизвестно. Весьма вероятно, что Собесский, затянув это дело так долго до окончательного решения, написал в Париж. Но к кому он обращался и что ему ответили?

Желая объяснить дело, Койэ и Сальванди не нашли ничего лучше, как передать известный рассказ о встрече между Собесским и матерью Бризасьер, о которой Дю-Монтэ упоминал, говоря о «пятом государственном советнике», в доказательство его необычайного влияния в Париже. Рассказ неправдоподобен, и он ничем не подтверждается в дипломатической переписке по этому поводу. Оказывается наоборот, что король польский неоднократно и решительно заявлял, что он никогда не слышал ни о каком «Бризасьере» до появления Дю-Монтэ и руководствовался в этом деле единственно желанием быть приятным французской королеве; что касается добродетели г-жи Бризасьер, то о ней не было и речи.

Кроме уверений Собесского есть еще нечто, что уничтожает это предположение, заставляя нас искать иного объяснения. Марысенька тоже принимала участие в этом недоразумении. Легко представить, что шайка, известная «Селадону», не могла долго оставаться неизвестной «Астрее». Под «самой строгой клятвой» он ей все рассказал. Она, по всей вероятности, все узнала гораздо ранее апреля. И не старалась наводить справки с своей стороны? Не обращалась к своим друзьям, родственникам и агентам в Париже? Не вздумала протестовать?

Роль епископа Марсельского в этом деле приводила всех в недоумение. Она является абсолютно непостижимой. Одно оказывается достоверным: 3-го апреля 1676 г., если не ранее, после продолжительного совещания с польским королем и королевой, посланник всё узнал. Начиная с апреля до сентября, он успел написать во Францию и, действительно, писал. Каким же образом 17-го сентября — день назначенный для аудиенции Дю-Монтэ, Людовик ХIV был застигнут врасплох в Версале. Оказывается, что отправляя письма с каждой почтой и доставляя каждую неделю подробные депеши, переполненные разными известиями, иногда лишними, де Марсель коснулся лишь один раз странной интриги, героем которой был Бризасье; и депеша епископа от 5 апреля не дошла по назначению. Ее перехватили. Каким образом? Зачем? Это неизвестно. Из остальных депеш посланника в том же году ни одной, не пропало. Но как же он не позаботился поручить специальному курьеру такую важную весть? Он так и сделал. Так что же сталось с курьером? Он благополучно прибыл на место своего назначения со всеми конвертами ему порученными, за исключением письма, ради которого он был послан! Это объяснение, по крайней мере, было дано самим посланником для своей защиты. Положим, но почему же, не получая никакого ответа по этому делу в течение нескольких месяцев, он не потрудился упомянуть о нем в своей корреспонденции? Нимало! В продолжение шести месяцев он продолжал молчать, нисколько не заботясь ни о г. Бризасье и о его странных требованиях, ни о монахе и его необычайных предприятиях. Повторяю, это непостижимо. И этим дело не оканчивается.

Итак, в сентябре интриганы под охраной необъяснимого содействия, при материальном и нравственном соучастии повели подкоп до самого Версаля, и взрыв произошел пред изумленным взором короля. Последний тотчас же потребовал открыть подкоп. Ему необходимо узнать в чем дело и наказать виновных. И, действительно, известия летели со всех сторон. Епископ Марсельский, спрошенный по этому делу, решается говорить; де Бетен, возвратившись в Польшу, уверяет, что напал на след этого небывалого «мошенничества» возникшего в его отсутствие. Сама королева польская вступается в дело с объяснениями. Дело ясно! «Вздумали злоупотреблять именем короля польского! Бризасье и его соумышленники мошенники! Никогда французская королева не помышляла создавать из своего секретаря герцога, или „пятого государственного советника“. Она ничего не писала и ничего не знала о всей этой интриге». Это утверждает де Помпон во всеуслышание. Виновники являются в кабинет. Без сомнения, они оттуда выйдут в ручных цепях, по дороге в Бастилию, в ожидании казни. Их уличили в подлоге королевской подписи, в мошенничестве и в двойном преступлении за оскорбление величества.

И что я вижу? Нисколько месяцев спустя они прогуливаются на свободе.

В декабре монах возвращается в Польшу, стараясь ввести в обман мужа Марысеньки, пытаясь подкупить его секретаря. Бризасье является за ним, намереваясь пробраться в Россию. Гуляет на свободе и Бэро, занимаясь новыми интригами. Неужели король польский решился заступиться за этих мошенников? Нисколько. Ему трудно было допустить, что в этом таинственном деле всё было вымышлено и подделано. Бриллианты на портрете Марии Терезы не были поддельными: Марысенька позаботилась в этом убедиться. Бризасье, не имел ни гроша; откуда они взялись? Откуда явились 500 000, оставленные на хранение у нотариуса Ожи? Сам де Бетюн не знал, чем это объяснить. Он не мог себе представить, каким образом человек без копейки денег мог расходовать до 40 000 фр., не считая драгоценностей и купить землю на 500 000 ливров! Он доходил до самых странных заключений: «В Испании этот человек известен как секретарь королевы. Не поддерживает ли он тайной корреспонденции, доставляющей ему хорошие доходы? Испанцы не раз бросали свои деньги также неудачно». Собесскому было извинительно колебаться, не приходя к окончательному выводу. Но, благодаря своему здравому смыслу и обычному добродушию, он не долго поддавался этой мистификации и послал к черту этих обманщиков. Что касается Марысеньки, она пошла гораздо дальше, делая возражения де Помпону, желая доказать в свою очередь, что её муж не при чем в этом «мошенничестве», ибо он ничего не писал и не давал своей подписи. Его подпись на грамоте, разрешающей Бризасье покупку графства де Риэ, была поддельна. Подложными оказались его дарственные грамоты, в силу которых король польский признавал свое родство с обманщиком, жалуя его матери звание «статс-дамы с золотым ключом», тогда как такого звания никогда не было в этой стране, где существует только одна «статс-дама при королеве» и то без золотого ключа. Весьма возможно, что эти люди и подделали печать и имя государя, или подкупили его секретаря. Действительно, с некоторого времени начали появляться дарственные грамоты с поддельным именем и печатью короля польского, за что многие были строго наказаны". Подложно звание дипломатического агента, присвоенное этим Бэро. Поддельными оказались теперь и алмазы, окружавшие портрет Марии-Терезии. Деньги, хранящиеся у нотариуса оказались вымышленными, так как г-жа де Генегод, продавщица владения и её нотариус удовольствовались одним именем короля польского вместо всякой гарантии.

Итак в Польше, как и во Франции, всё в этом деле было подлог или обман. В Польше и во Франции все в этом убедились и, однако, в обеих странах мошенники и обманщики оставались безнаказанными. В Польше де Марсель и де Бетюн требовали арестовать Дю-Монтэ, который даже бывал в апартаментах королевы. Но Собесский ограничивался обещанием выпроводить его из страны «не желая его арестовать, в виду наказания ему угрожавшего». Почему же его не арестовали во Франции? После открытия его «мошенничества», он оставил страну, проехал Голландию, Германию в хорошем экипаже, запряженном четверней и без всяких затруднений. Он всегда говорил громко, уверял, что «Голландская газета» в его распоряжении, и ни о чем не беспокоился. Никто не удивился, когда арестовали Бризасье. «Королева Франции заставит раскаяться тех, которые забывают оказывать ей должное уважение». «Он всегда имел много денег», по свидетельству двух посланников, и судя по их словам, «он всегда действовал на основании приказаний, данных ему самой государыней (Марией-Терезией) в монастыре кармелиток… Он выражался так дерзко о короле (Людовике XIV), что неудобно передать… приводя факты довольно правдоподобные, о которых по долгу христианина лучше умолчать». События как будто подтверждали столь дерзкую самоуверенность, и Бризасье после краткого заключения был выпущен на свободу! После этого, как известно, он продолжал свою карьеру авантюриста в России, где и умер, разыскивая дорогу в Индию.

Что сказать обо всем этом и какую гипотезу следует принять? Дипломатические тексты, выше приведенные мною, указывают, какую именно. На меня нападают в Польше за то, что я допускаю эту возможность. Я надеюсь на снисхождение со стороны Франции. По этому поводу я вовсе не желаю повторять историю Марии-Терезии и заподазривать добродетель особы, за которую Людовик XIV является ответственными лицом. Впрочем, некоторые компрометирующие обстоятельства не считаются грехом смертельным.

За неимением других указаний я склонен думать, что нечто в этом роде происходило в монастыре кармелиток, или в ином месте. Но это, в сущности, не важно, как и самый эпизод, с ним связанный, которому я отвел значительное место, так как он составляет неотъемлемую часть рассказа. Помимо того, что Марысенька при этом является в живописной позе, все это дело имело влияние на отношения обоих дворов, важности которых ни она, ни её муж не могли предвидеть. Я не понимаю, каким образом, Бризасьер, желая быть герцогом, не был наказан за свое нахальство; но я знаю, что Собесский был наказан за то, что не сумел быть королем.

Прежде всего, личная политика Марысеньки пострадала от этой неприятной истории. Она погибла безвозвратно, потеряв всякое доверие вследствие гибельного результата последовавшего за попыткой французского монарха удовлетворить желание своей польской сестры. Он соглашался дать звание герцога отцу Марысеньки, и вдруг ему представляют Бризасье. Оставаясь совершенно безучастным к вопросу об ответственности своей в этом событии, он должен был воспользоваться им, чтобы оградить себя от новых требований.

Это также отразилось и на политике Собесского. Неожиданный луч света рельефно представил Королю-солнце личность его коронованного польского собрата, внушая ему чувство досады и отвращения, от которого ему трудно было отрешиться. Герой был положительно слишком простодушен, слишком мало ценил достоинство других, и водить с ним дружбу было опасно. В будущих сношениях монарха с его северным союзником и в его отношении к Яворовскому союзу это чувство обнаруживается. Будущность союза от этого, однако, не пострадала. Другие причины, более глубокие, помимо Марысеньки, к которым её отец, её брат и её семья были не причастны, дали событиям решительный поворот. Я постараюсь это вкратце доказать.

V.
Разочарование Людовика XIV. — Неудовольствие Марысеньки. — Семейные неурядицы. — Маркиз д’Аркиен — Маркиз де-Бешён. — Верность Собесского своему договору. — Крушение общих проектов. — Почему? — Последствия третьего договора в Нимвегене. — Франция больше не нуждается в Польше. — Людовик XIV и Собесский. — Ошибочное мнение. — Человек и герои. — Австрийский союз. — По дороге в Вену.

В конце 1677 г. д’Аркиен всё ещё оставался маркизом, как и прежде; де Бетюн не советовал Марысеньке ехать на воды в Бурбон, с чем она согласилась неохотно. Между тем, Яворовский договор оставался в полной силе, и думали приступить к его выполнению. Собесский соглашался действовать в Пруссии, как только шведы приступят к мобилизации. Староство Шпиц, служившее местом склада провианта и ремонта, оказывало большие услуги восставшим венгерцам. Марысенька жаловалась и досадовала на французского посланника, но это не имело влияния на дела её мужа.

В продолжение трех последующих лет недовольство Марысеньки усилилось. Потеряв надежду устроить своего отца во Франции, видя, что он с каждым днем теряет шансы на успех распущенностью своего поведения, она вздумала его перевезти в Польшу. Возникло неожиданное затруднение: при первом известии об этом отъезде кредиторы маркиза, не соглашаясь выпустить его из Парижа, посадили его в тюрьму. Это была, как видно, общая участь всех французских дворян, дочерей которых Марии де Гонзага удалось устроить на берегах Вислы. В 1662 г. отца m-me де Майи постигла та же участь: он страдал три года в тюрьме Консьержери «за воображаемые долги», как он уверял. Он обращался с просьбой о заступничестве к принцу Кондэ, напоминая ему, что он когда-то имел честь командовать морской армией короля при осаде Ла-Рошели. Но сын заключенного воспротивился освобождению, требуя, чтобы прошение отца оставили без внимания, так как он добивался свободы лишь для «окончательного разорения семьи и для утверждения в правах незаконного сына». Арестованный на улице, в своей карете, маркиз д’Аркиен вздумать получить свободу, пользуясь средствами, данными ему для путешествия, предлагая продать свою должность егермейстера при дворе. В виду этого г-жа де Бетюн заявила протест: «Жестокий отец решил довести её до разорения, издерживая на себя остатки наследства, на которое она рассчитывала». Предполагая, что ей следует получить 20 000 экю, она обратилась к де Помпону, наложив запрещение на продажу. Вследствие этого сестры поссорились и положение маркиза де Бетюн, в качестве посланника, сильно пострадало.

В конце 1678 года во Франции решили его отозвать. Это было еще хуже. Между тем, сестры помирились, и Марысенька, считая себя оскорбленной немилостью, постигшею сестру, плакала, кричала и, наконец, советовала сестре не обращать внимания на приказание властителя. Людовик вознегодовал в свою очередь. Новые посланники, приехав в Варшаву, епископ Бовэ и де Винери, еще более усилили его гнев, представив маркизу виновной в неудачах своей миссии. Он повторил свои приказания, ему повиновались, и виновницу выслали в провинцию по тайному приказанию. Это вызвало взрыв негодования со стороны Марысеньки.

Отец ее, прибывший в Варшаву, подливал масло в огонь. Де Бовэ и де Винери единодушно заявляли, что королева стала заклятым врагом Франции и перешла на сторону Австрии. Она вела переговоры в Вене о браке её сына с эрцгерцогиней!

Что сталось с королем? Король оставался верным своим прежним чувствам, готовый исполнять данные обещания.

Но его добрая воля встречала серьезные препятствия с тех пор, как королева перешла на сторону Австрии. Королева действовала против короля, это было явлением не новым в Польше; его трудно было объяснить взаимным влиянием. В октябре 1678 г. Акакия, агент, недавно впавший в немилость и вновь призванный в Варшаву, так характеризует положение дел:

«Королева принимает участие во всех приготовлениях, направленных против Франции, для будущего Сейма; она доставляет разные льготы сторонникам императора, чтобы держать их в своей зависимости и повредить Франции. Можно сказать, с полной уверенностью, что она находится во главе австрийской партии, которая собирает и объединяет всех врагов короля, открывая им дорогу к пропасти, в которую они хотят его низвергнуть, не понимая, что они сами последуют за ним: до такой степени она ослеплена страстью и желанием отмстить Франции и её представителю, которого она обвиняет во всех своих неудачах».

Несколько месяцев позднее, в феврале 1679 года маркиз де Бетюн, продолжая поддерживать восставших венгров, сообщал о муже Марысеньки, что он не одобряет её поведения и даже поссорился с ней, настаивая, чтобы она изменила свой образ действий.

«Никогда он (король) при этом не выказывал столько ревности и расположения к Франции как в этот раз».

В сущности, «венгерская диверсия» могла дать лишь ряд недочетов, и предполагаемый поход против прусского «вассала» казался заранее обреченным на полную неудачу. Но удастся ли оппозиции при содействии королевы, поколебать французские «знамена» с одной стороны и остановить полет «польских орлов» — с другой? Нисколько.

В Пруссии всё дело было испорчено вследствие медлительности шведов приступить к мобилизации. Шведы имели основание действовать не спеша. Как и всегда они рассчитывали на субсидию Франции, чтобы выступить в поход; между тем, получение денег замедлялось. Почему? По той причине, что по мере того, как с одной стороны шансы на успех предприятия возрастали, с другой стороны — участие Франции к этому делу уменьшалось пропорционально, пока оно совершенно не исчезло в 1679 г. при заключении третьего договора в Нимвегене (5-го февраля) и договора в С.-Жермене (29-го июня), примиривших её с императором и с курфюрстом. Симпатии Франции к венгерским патриотам вследствие этого понизились, дойдя, наконец, до полного равнодушия.

Людовик XIV сохранял еще в это время «скрытый умысел», который обнаружился при взятии Страсбурга в 1681 г. Для него было очень важно не давать ходу императорской армии; но поляки и венгры для этой цели были ему бесполезны. За это дело возьмутся турки. Великое нашествие, доведшее Кара Мустафу до ворот Вены, уже было предусмотрено. Эта «диверсия», весьма чувствительная, приобретала еще большее значение при бездействии Польши, если бы Леопольду пришлось одному выступить против ислама. Но великий король и его министры смотрели на это, как на излишнюю предосторожность. Это возможно, если не обойдется слишком дорого. Вследствие этого значительно убавились выгодные предложения и уступки, на которые Польша рассчитывала.

Говоря откровенно, на этот раз Людовик ХIV руководствовался ошибочной оценкой, вполне оправдываемой. Он до самого конца отказывался допустить возможность полной и окончательной измены со стороны Собесского и его жены. Несчастное дело Бризасье могло ввести его в заблуждение. Оно выставило случайного короля и королеву в глазах Людовика в совершенно ложном свете: Он их принимал за «марионеток», которыми можно играть как угодно; за людей нуждающихся, корыстных и опрометчивых, которым монах мог вскружить голову сумасбродными рассказами, немногими экю и бриллиантами. Королева д’Аркиен была связана своим происхождением с семьей, имевшей бесславное прошлое. Она оставила при себе своего отца, но с трудом переносила глупые выходки сварливого старика. Одна из её сестер, Анна, поселившись в Польше, вступила в брак с Виелепольским, будущим канцлером королевства. Другая сестра, Франсуаза, осталась во Франции, в монастыре, где она скучала, «жалуясь на свою судьбу», и кончила тем, что убежала в 1680 г. Она скрывалась в Палэ-Рояль в каком-то «подозрительном доме», откуда её пришлось спасать. Гельцель напечатал в своем сборнике очень назидательную корреспонденцию по этому поводу между епископом Бовэ и Марысенькой.

Людовик XIV всё это видел. Его бывшая подданная настойчиво требовала от него уплаты недоимки с пенсии, доходившей до 20 000 ливров, вполне ею заслуженной, как она уверяла, «за её готовность слепо исполнять приказания короля». В то же время её муж требовал уплаты 100 000 ливров, обещанной ему и тоже вполне заслуженной — (он этому сам не верил), миром заключенным при Журавно, который он подписал «вопреки интересам страны и своим собственным выгодам». Король воображал, что этих двух всегда можно переманить на свою сторону за хорошую цену. На него можно всегда рассчитывать, когда придется запретить союз с Австрией. Как человек сметливый, он поймёт, что, поступая иначе, пойдёт в разрез с собственными интересами — в пользу прежних своих врагов 1674 года, Карла Лотарингского и Элеоноры, которыми венский двор не согласится жертвовать династическим интересам Собесского!

И он это понял, но расчет оказался неверным. Рассчитывать таким образом, значило не признавать человека и целого сословия дворян, к которым он принадлежал, — людей характеров сложных, с «ногами, увязшими в грязи и с гордо поднятой головой», способных доходить до высочайших пределов героизма и веры, в неожиданном порыве чувства. Собесский знал, что его ожидает под стенами Вены: неблагодарный союзник, который даже «спасибо» не скажет своему спасителю. Презрение к его личности и никакой надежды для его семьи в будущем. Но он в то же время, понял, что его туда зовет чувство долга, голос сердца, стоны павших в Украине, «Голос Божий». Как воин и христианин, как дитя польских равнин, еще не остывших от вековой борьбы против татарских набегов, как внук Жолкиевского, он сделал надлежащий выбор.

Его долг, говорили историки, — вечные спорщики, — было помешать разделу Польши, положив предел успехам Московии и Бранденбурга, предоставляя Австрию её собственной судьбе. Теперь это легко сказать. В 1683 г. Петру Великому было 11 лет; Фридрих Великий еще не родился, и если бы Кара-Мустафа остался победителем при Вене, оп вернулся бы из своего похода через Варшаву! Сыновья Собесского, в таком случае, имели шансы на звание губернаторов на службе у Блистательной порты!

Честь и высшая заслуга Собесского перед потомством в том и состоит, что он избежал этой участи, которой Марысеньке не удалось его подвергнуть по слабости своего влияния. Вена была высшей точкой, апогеем успеха для Собесского и для его жены в материальном и нравственном отношении для их судьбы, в которой скоро суждено было начаться неудачам. Читатель мне дозволит последовать за ними в этом светозарном и мимолетном апофеозе.

ГЛАВА X. Апогей

I.
Договор оборонительного союза с Aвcтрией. — Старания Витри распустить Сейм, созванный для его подтверждения. — Неудача французского посланника.

31-го марта 1683 г. жребий был брошен: Собесский подписал трактат оборонительного и наступательного союза с Aвcтpией. До конца предыдущего года, посланник Франции де Витри отказывался верить в возможность этого трактата, и Людовик XIV разделял эти иллюзии. Он так мало требовал от Собесского, считая его своим человеком, посланным ему свыше, волей Неба: только права набирать войско для Франции в польской стране на помощь Венгрии или Трансильвании, доставки военных снарядов и продовольствия. Людовик считал, дело выгодным, обещая Собесскому пенсию в 12 000 экю для королевы, 50 000 экю для короля и, наконец, даже дарственную грамоту на звание герцога д’Аркиен отцу Марысеньки, с обещанием внести его имя в парламентские списки при удобном случае. Для Польши, в сущности, ничего не предлагали, но что значила Польша для человека, который хвалился тем, что он её продал в надежде выиграть 100 000 ливров?

Собесский поплатился за пагубные привычки, заимствованным им из политических нравов той среды, где он провел свою молодость.

Марысенька заявила, что если внесения в списки не состоится немедленно, то дело для неё утратит всякое значение. Собесский ничего не ответил, но его путь был определен. Ему тут же предложили из Вены принять звание главнокомандующего, став во главе войск, который империя старалась собрать для отражения оттоманского нашествия.

Под его знамя становилась вся Германия, половина христианского мира, самые знатные принцы, знаменитые полководцы Европы с Карлом Лотарингским во главе, его прежним соперником, а Франция в это время ему вздумала предлагать жалкую плату наемника!

В последнюю минуту де Витри ухватился за крайнее средство, к которому обыкновенно прибегали враждующие партии в этой стране отчаянного парламентаризма. «Австрийский союз должен получить утверждение Сейма, но польский Сейм нетрудно распустить», думал посланник. Собесский постарался в этом его разубедить. Следуя внушениям нунция Паллавичини и Вальдштейна, посланника императора — с одной стороны и понуканиям Марысеньки с другой, — он осмелился стать для Польши тем, чем ему следовало быть всегда. Если нельзя было избегнуть полного разорения, то можно было найти для неё условия существования более скромные и возможность успеха в будущем. 13-го марта 1683 г. де Витри писал:

«Король польский нашел средство изумить всех, желающих препятствовать этой лиге, объявляя во всеуслышание, что, если дело дойдет до этого (до распущения Сейма), он решил собрать народное ополчение и, став во главе польского дворянства, предать суду и обвинить виновных в распущении Сейма. Я убедился, что это решение произвело громадное впечатление».

Впечатление было так сильно, что 22-го апреля посланник возвещал своему королю о поражении, которое потерпел.

«Все мои старания остались тщетны; король польский нашел средство устранить самых непреклонных сенаторов и нунциев… Оказалось невозможным, несмотря на предложенные деньги, найти в сейме хотя бы одного человека, согласного нарушить Сейм!»

Французский посланник утратил память и забыл о благодарности. Один человек явился предложить свои услуги. (Более одного и не требовалось по законам польского парламента, представляющим собою в этом отношении памятник довольно поучительный). Явился соучастник. Легко угадать, кто это был: Морштын. Лавируя, за последнее время, между двух течений и между двух скал, уличенный в измене в Версале и Шантильи, находясь под надзором Марысеньки, он продержался, благодаря своей ловкости, сохраняя звание казначея и мечтая найти убежище во Франции. Он вел деятельную переписку с С.-Жерменским двором чрез посредство де Каайера, знакомого ему как агента де Лонгвилля, сохраняя в то же время сношения с посланником бранденбургским, дозволявшпм ему пользоваться своим курьером. Это его погубило. Марысенька не колеблясь, пожертвовала своим сообщником. Она велела остановить курьера и завладела его корреспонденцией. Он сжег шифр, не рассеяв, однако, подозрений, и сразу пошел ко дну. Для него настал час изгнания. Он скоро утешился, направив свой путь в Версаль. Но у г. Витри никого не осталось, кто бы согласился в назначенный день и час направить удар (кинжал) — «liberum veto» в защиту французского дела.

II.
Осада Вены. — Собесский в походе. — Прощание. — Христианская армия. — Немцы и поляки. — Собесский-главнокомандующий. — Леопольд. — Империя без императора. — Отсутствующие. — Курфюрст Бранденбургский. — Польская пехота. — Восток и Запад. — Проекты Кара-Мустафы. — Его самоуверенность. — Город доведен до крайности. — Штаренберг. — Башня св. Стефана. — Каленберг. — Приезд Собесского.

Осада Вены началась 14-го июня 1683 г. Турецкая армия в 180 000 человек расположилась вокруг города, оставив на своем пути многочисленные отряды, сильные гарнизоны и отправив разведчиков до самого Линца. В наше время эти воспоминания нам кажутся каким-то сновидением. Между тем, прошло немного более двухсот лет.

До последнего дня (и один этот факт может служить оправданием Собесского), ни в Польше, ни в Германии никто не знал с какой стороны ожидать нашествия.

По свидетельству лучших историков, поход на Вену был решен в Андрианополе лишь в июне.

12-го августа, уступая требованиям Леопольда и немецких принцев, Иоанн III выступил в поход. Настал роковой час не только для одной империи. В течение трехсот лет, вопреки упорному сопротивлению, турецкое могущество возрастало, увеличивая свои владения в трех частях света.

В Европе, распространяя свое владычество по берегам Дуная, Савы и Адриатического побережья, оно проникло в сердце христианства. Перебравшись за Карпаты с одной стороны, оно дошло до Пресбурга и до Вены — с другой. Турецкое владычество, постоянно расширяясь, подвигалось подобно морскому приливу: с берегов Евфрата и Индийского океана — до Триполи и Гибралтара; от Нильских водопадов — до городов Северной Венгрии. На этот раз прибой угрожал дойти до берегов Рейна!

Королева польская проводила своего мужа до Тарновских ущелий, где провели весь день в ожидании отставших отрядов. Здесь их встретил генерал Караффа с письмами от императора и от Карла Лотарингского: все умоляли короля поспешить, явиться одному, если его отряды не могут за ним следовать.

«Одно его присутствие стоит целого войска». Но Собесский уже захватил в руки своих поляков, около 30 000 человек из прежних отрядов, умевших вместе с ним нападать на полчища татар и турок и считавших себя непобедимыми под его командой. Контингент литовский отстал по-своему обыкновению; решили обойтись без него.

Собесский обнял Марысеньку, расплакался, уверяя, что он скорее умрет от страданий, причиняемых ему этой разлукой, нежели от неприятельских пуль, и уехал, взяв с собою своего старшего сына, Жака, которого он называл «Фанфан» или «Фанфаник». 3-го сентября он прибыл в Штеттельдорф, сборный пункт для всех христианских войск, и здесь он принял начальство над ними в звании главнокомандующего.

По статье договора от 31-го марта команда над войском предоставлялась Леопольду, если бы он находился при армии, но эта статья была чисто формальная. Военная карьера этого принца ограничивалась двумя смотрами, и Вольтер позднее писал, говоря об этой войне, что на поле битвы близ Вены явилась вся империя без императора. Империя в эти трагические минуты имела своего героя: Штаренберг, комендант осажденного города, остался на высоте своего положения. Здесь собрались князья, герцоги и графы всей империи, которой угрожала опасность: герцог Лотарингский, забывший свою злобу; Саксен-Лауэнбург, Ангальт, Гольштейн, Эйзенах, Вюртенберг, герцоги Баденские, Нейбургские, братья императрицы, Евгений Савойский, будущий враг Франции, — в то время предводитель драгунского полка, собранного его братом, убитым 7-го июля при Петронеле, при встрече с турецким авангардом, — курфюрсты Саксонские, Баварские, Гановерские, Гессен-Кассельские — все, кроме одного: напрасно ожидали курфюрста Бранденбургского. Вызванный Собесским, напоминавшим ему его долг, в качестве вассала, пруссак, наконец, послал отряд в 3,000 человек, — но он на дороге рассеялся.

Берлин уже тогда воображал, что Германия может обойтись без Вены.

Папа Иннокентий прислал немного денег и свое благословение, отказываясь прислать меч. Михаил, предшественник Собесского, получил меч, но он остался в ножнаx.

Меч посылался вместе с розой для королевы и это был бы дар, присланный для Элеоноры — эрцгерцогини, но не для Марысеньки, дочери простого французского дворянина.

«Действительно, никогда Рим не совершал более грубой ошибки», — писал Собесский в августе в героическом предчувствии будущего торжества. Бенедетто Одескальки не был ясновидящим и не чувствовал благодарности, но Марысенька всегда относилась к нему с уважением, выразив впоследствии желание, чтобы его причислили к лику святых, и упоминая об этом в своем завещании. Франция, как известно, не считала его своим другом.

Императорская армия в 45 000 человек была великолепна; цвет Германии; отряды бывавшие на полях битвы при Рейне, дававшие отпор Тюренну и Кондэ. Собесский был поражен их представительной осанкой, их вооружением, их дисциплиной, удивляясь даже, что они считали нужным присутствие его и его поляков, чтобы помериться силами с турецким войском.

«Эти люди подобны лошадям, — говорил он, — они не знают своей силы». Его беспокоил тоже вид его солдат рядом с такими молодцами. Он не имел в виду гусар и кирасир: последние не боялись никакого сравнения. Но пехота имела жалкий вид: бедное войско, плохо снаряженное, едва одетое, с босыми ногами, с ружьем, перевязанным веревкой, чтобы оно не. развалилось; и в то же время войско, замечательное по своей выносливости, стойкости и преданности. Вот, что о нем говорит Далэрак — современный летописец: «Эти солдаты в лохмотьях отличаются стойкостью необычайной; претерпевая всякие лишения, голод, холод с геройским мужеством, они выдерживают всю тяжесть войны, подвергаясь всем опасностям. Я видел пехоту в открытом поле, в опасном отступлении. Когда армию преследовали татары по пятам, пехота защищала конные отряды, давая им возможность смело двигаться вперед. Я видел, как эти солдаты голодные, изнемогая от усталости, ползком двигались вперед, заряжая свои ружья, никуда негодные и ухитрялись ими стрелять, не переставая».

Это был неисчерпаемый запас народных сил. Их не признавали, ими злоупотребляли гордые барышники; их силы тратили напрасно, и они оставались невредимы. Как показать Германии эту нищету? Собесский нашелся благодаря «шхяхетскому» юмору.. Ему указали на один батальон особенно оборванный, советуя провести его ночью. Он велел выставить его вперед и, указывая на этих оборванцев, сказал: «Господа, вот люди, давшие клятву не носить никакой другой одежды, кроме той, которую они отнимут у врагов. Они сбросили турецкие отрепья, которые они взяли при последнем договоре; скоро вы их увидите роскошно переодетыми в восточные одежды».

Марысенька главным образом заботилась о личной экипировке главнокомандующего: «Хорошо ли одеты его приближенные?» Он её успокаивал, говоря: «Если императорское войско вздумает судить о нас по этому, оно нас сочтет за крезов, за самых богатых людей нашего времени: ливреи моих пажей и лакеев великолепны; упряжь лошадей превосходна, комнаты моя и сына обиты дорогим сукном. У них позолоты на уздечках и седлах я не видал не только у пажей и лакеев, но и ни у одного принца».

Восток и Запад встретились, сравнивая себя друг с другом среди этой европейской толпы. Вероятно, по своему воинственному простодушию Карл Латарингский и его товарищи нашли, что в характере поляка много турецкого.

Собесскому пришлось только ими хвалиться: принцы и курфюрсты поочередно обращались к нему за приказаниями; устроили почетный караул перед его палаткой, выслушивали малейшие его замечания. «Ах! Если бы наши так поступали», вздыхал король.

Несмотря на храбрость Штаренберга, Кара-Мустафа мог бы взять Вену приступом в первых числах сентября. Укрепления устоять не могли. Но приступ влечет за собою грабеж и резню. Визирь мечтал превратить этой христианский город в столицу княжества, главой которого он будет сам. Он упорствовал, выжидая капитуляции. Часть жителей на аванпостах уже затеяли тайные переговоры. Кара-Мустафа не верил в прибытие Собесского с большим польским войском. "Никогда, думал он, эти упрямые дворянчики (он их хорошо знал) не согласятся бежать так скоро и далеко на защиту ненавистного «немца». Татары его предупредили лишь в ночь на 10 сентября: Собесский приближался. Кара-Мустафа собрал совет. Большинство пашей подали голос за снятие осады, советуя встретить христианское войско в открытом поле, где кавалерия, составляя две трети всей турецкой армии, может, развернувшись, явить свое численное превосходство. Оставаясь на месте, войско будет заперто между стенами города и окружающими его холмами. Кара-Мустафа упрямился; он продолжал мечтать. Что скажут в Константинополе, узнав, что они отступили от города наполовину взятого? Татары, вероятно, ошибаются. Он думал оставить 24 000 человек в траншеях, а с остальными встретить нападающих. И то у него будет двое против одного.

На следующий день город доходил до отчаяния. С высоты башни св. Стефана всю ночь раздавалась стрельба; последний призыв, долетавший до неба вместе со звуком колоколов, ударявших в набат и молитвами осажденных, собравшихся в церкви. Штаренберг стоял на башне, обозревая горизонт, ожидая обещанную помощь — последнюю надежду. Вдруг на высотах Каленберга на северо-востоке города, по направлению к Кракову, появилось громадное красное знамя с белым крестом, развеваясь от ветра. Храбрый воин упал на колени: войско польское приближалось и Собесский шел во главе.

Никто не ожидал их прибытия с этой стороны. Дорога считалась непроходимой: вот почему Собесский её избрал, несмотря на возражения, ему предъявленные. Немцам пришлось, действительно, бросить на дороге свою артиллерию; одни польские пушки прошли в ущелье; их тащили «босяки» с берегов Вислы, — выносливое и стойкое племя, привычное к тяжелым работам. Когда добрались до вершины, у главнокомандующего явилось минутное сомнение и опасение: он ожидал встретить для спуска склон ровный и покатый, между тем он видел перед собой спуск весь изрытый и крутой: «пропасть налево, направо — горы, кругом виноградники и леса». Но к нему скоро вернулась уверенность.

Придется изменить план атаки и спускаться «а la secura», по примеру Морица Нассауского и Спинолы. Бросив взгляд на лагерь Кара-Мустафы и его окрестности, Собесский вполне успокоился: перед ним расстилался целый город с сотнею тысяч разноцветных палаток, прислонившись к осажденному городу; но этот город не был защищен. Чтобы закрыть к нему доступ, Кара-Мустафа не построил ни одного редута.

«Это болван, — сказал громко король. — Он нам попался». — и сделал распоряжение для битвы.

Кара-Мустафа был человек ловкий, — это доказывал его смелый поход на Вену, метко обдуманный и доведенный до конца. Он имел в своем распоряжении храброе войско, закаленное в бою и достаточно многочисленное, чтобы ничего не бояться. Собесский имел за собой свою звезду, свой высший гений и христианского Бога.

III.
Битва. — Приготовления — Обедня отца Марка. — Принудительная рекогносцировка. — Польские гусары. — Атака. — Бегство татар. — Собесский в стане врагов. — Письмо Марысеньки. — Золоченое стремя.

12-го сентября в четыре часа утра, окруженный генеральным штабом немецких принцев, король дошел пешком до развалин монастыря камальдульцев, недавно сожженного турками. Там воздвигли алтарь на открытом воздухе, среди руин, — немых свидетелей разорения, призывавших небесную кару. Отец Марк д’Авеано, капуцин, известный в то время в Италии и в Германии своим благочестием и красноречием, прослывший пророком и чудотворцем, служил обедню; Собесский ему прислуживал, и они вдвоем взялись воспламенить храбрость христианского воинства. Король простирал руки к небу в немом молении; монах, вдруг прервав службу, обращаясь к войску, произнес громовым голосом:

— Верите ли в Бога?

— Да! Да!

Взяв в руки молитвенник, он обратился к толпе с приказанием:

— Повторите за мною трижды слова: «Иисус и Мария!»

Рыдание пронеслось среди коленопреклоненной толпы, раздался возглас:

— Иисус — Мария! Иисус — Иисус — Мария!

Так создают людей бесстрашных, безжалостных, смелых и жестоких, по желанию. Ислам уже утратил в то время тайну магических формул, завещанных ему Магометом.

Марк продолжал говорить, произнося по-латыни слова простые, всем понятные по догадке; его вдохновенный взор, его повелительный жест говорили за себя, без слов. Во время причастия, с чашей в руке, он подал знак вождям — Собесскому и Лотарингскому. Все поняли, что он предлагает избранникам приступить к причастию, которое им дарует сверхчеловеческие силы. Наконец, монах произнес отпуск: «Ita, missa est».

Он прибавил: «С вами Бог. Во имя Его я вам предвещаю победу».

Тогда Собесский вскочил на коня, войска выстроились и начали спускаться с горы.

На левом фланге — императорские отряды; в центре германские; направо поляки с королем во главе. Приняв такой распорядок, Собесский обнаружил необыкновенную сметливость и проницательность. Выступая из ущелья Дорнбах и двигаясь на юг, эскадроны могли преградить путь отступления врагу и таким образом, удастся сосредоточить на них главную силу сопротивления. Собесский при этом ошибался, думая, что весь день пойдет на то, чтобы занять позицию для окончательного сражения. Операция, действительно, продолжалась до трех часов пополудни. В последнюю минуту Кара-Мустафа решился расположить на холмах пехоту и устроить несколько окопов. Двигались медленно, выбивая с позиций янычар, шаг за шагом с необыкновенным упрямством. При заходе солнца на левом фланге и в центре рассчитывали остановиться на занятых позициях. Но в эту минуту, в громадной толпе, собравшейся под зеленое знамя, привычный взор Собесского приметил колебание. Кара-Мустафа старался концентрировать налево главную часть армии, как это предвидел Собесский, но маневры шли медленно и нерешительно. Спаги, несомненно, узнали, что пред ним стоит победитель Хотина. Они могли различить простым глазом его грозный значок: соколиное крыло на конце длинного копья, и суеверный страх, испытанный ими при Лемберге, пронесся в их рядах, как бледный призрак, подкашивая их силы. Мгновенно Собесский принял решение: необходимо было воспользоваться возникшим смятением. Его адъютанты поскакали во все стороны: готовить атаку.

Но, по военной тактике польских войск того времени, требовалось исполнить предварительный маневр, полезность которого трудно себе объяснить в наше время: совершить, так сказать, насильственную рекогносцировку вражеских рядов. Изумленные германцы увидали небывалое зрелище: эскадрон польских гусар, с принцем Александром во главе (младшим сыном короля) вышел из рядов и поскакал к турецкому лагерю. Их было 150 всадников, все знаменитые дворяне. Всадники? Нет, скорее живые военные снаряды, так как этот отряд избранников по-своему вооружению не мог называться «легкой кавалерией». Каждый «товарищ» нес с собою целый арсенал: два меча, один короткий и загнутый, другой длинный и прямой, массу оружия, на луке два пистолета в кобуре, наконец, копье в 15 или 20 футов длины, с пустым древком для легкости, чтобы, разбившись при первом ударе, не сбить с седла самого седока. В металлическом панцире, с тигровой шкурой на серебряных латах, они еще привязывали к плечам металлические или деревянные стержни, покрытые перьями, придававшие им вид громадных зловещих птиц с раскрытыми крыльями; последние прикрывали затылок воинов и пугали лошадей врагов. Каковы были их кони? Силы необыкновенной, почти баснословной для нашего времени, так как в этом наряде, со всеми доспехами всадники сохраняли некоторую легкость и быстроту, пролетая пространство, перескакивая чрез рвы и ограды. Раз пустившись вперед, ничто их не могло остановить; они мчались, летели, как ангелы смерти, чудесные, фантастичные, грозные. «Лучшая кавалерия в Европе», — говорил о них Далэрак, которого нельзя заподозрить в пристрастии к аристократам.

Собесский подозвал их вождя Сбиержховского. Последний не имел копья; он держал прямой меч в мускулистой руке, с рукавом, завернутым до локтя, чтобы вернее наносить удар. Простирая руку по направлению левого фланга оттоманской армии, где возрастали шум и смятение, король указал вождю на красную палатку, раскинутую там для визиря.

Эскадрон тронулся сперва легкой рысью. Увеличивая постепенно скорость, он промчался сквозь первые ряды врагов, проник, как громадная бомба, во второй авангард более плотный, исчезая в нем на минуту, и вновь появляясь по близости главных рядов и красной палатки; затем повернул направо, полным галопом пронесся мимо целого войска татар, окаменевших на месте, и, наконец, направил свой бег к христианскому стану. Рекогносцировка была окончена. Сбиержховский вернулся во главе гусар, — но из числа всадников четверть погибла.

Собесского позднее обвиняли в том, что он напрасно погубил эскадрон, посылая с этим отрядом на верную смерть одного из товарищей. В чем не обвиняли бедного короля? Жертва была, быть может, бесполезна; но она отвечала, несомненно, известной идее принятой в то время. Это была в своем роде военная хитрость нравственного порядка: способ показать врагу, с кем он имеет дело и что его ожидает.

Затем последовала главная атака, не имевшая примера в истории польских войн: 7000 гусар и кирасир, расставленных в шахматном порядке, прикрытые справа и слева отрядами польской и немецкой кавалерии, польских драгун графа Малиньи, брата королевы, отрядами императорских кирасир генералов Рабата п Дюневальда сразу ринулись на первые ряды турецкого войска. Между тем левое крыло и центр христианской армии под предводительством Карла Лотарингского и маршала Вальдека атаковали оттоманские отряды близ Гейлигенштадта и Деблинга, чтобы затем с тыла напасть на правое крыло Кара-Мустафы, тогда как польская пехота и артиллерия с помощью баварской пехоты приступала налево к окопам Вейнгауза.

Было пять часов. В шесть часов Собесский находился в центре турецкого лагеря. Без брони, по случаю жары, в одной шелковой куртке, он шел во главе своего эскадрона, как простой поручик. Турки бежали, оставив за собою 10 000 убитых и все свои доспехи. Несметное богатство: простым солдатам доставались пояса, украшенные бриллиантами, предназначавшиеся, вероятно, прекрасным жительницам Вены. Кара-Мустафа устроил себе здесь временный дворец с садами, фонтанами, беседками, с клетками для редких птиц. Видели даже страуса, погибшего во время бегства. Одну минуту королю показалось, что в его руки попало знамя Пророка; он поспешил отправить добычу папе, отказавшему прислать ему меч. Но это было только Зеленое знамя визиря: «Накибул-Эшреф» убежал с другим.

Никогда оттоманское владычество не смогло оправиться от нанесенного ему удара. Пехота Кара-Мустафы, из лучших янычар, осталась на месте; войско падишаха потеряло свои кадры, которых заменить было невозможно; остатки войска, вернувшись в Константинополь, принесли с собой элементы деморализации.

Христианским войскам был открыт доступ в Венгрию и Кроатию. Разбились железные оковы, сжимавшие эти несчастные страны более двухсот лет, после битвы при Варне (1444); венгры, кроаты, сербы и греки готовились друг за другом сбросить свои цепи и начать новую эру. Общее дело христианства и цивилизации было, наконец, спасено. Европа, как бы пробуждаясь от страшного сна, после долгого кошмара, могла вернуться к сознанию своих сил и получить уверенность в будущем.

И все это совершил Собесский. Немцы и поляки теснились вокруг его коня, вытирая губами пену его покрывающую, со слезами на глазах и с громким криком на разных наречиях: — «Наш король, великий король!»

Изнемогая от усталости, пробыв в седле более 14 часов, он слезает с коня, ложится на шатер, брошенный на земле и требует барабан: он спешит написать Марысеньке:

«Слава Господу Богу! Он не дозволил язычникам спрашивать нас: Где ваш Бог!»

Живописный разсказ о совершившемся событии он сопровождаете целым потоком нежностей. В то время как он ей пишет, к нему подводят боевого коня, взятого у Кара-Мустафы с богатой сбруей, украшенной золотом и драгоценными каменьями. Для бегства визирь взял другую лошадь, более легкую и быструю. Собесский отвязывает золотое стремя и отсылает его вместе с письмом жене:

"Чтобы вы не могли сказать, как татарские женщины, когда их мужья возвращаются с пустыми руками: «Нет у вас храбрости!»

Это стремя, повешенное в Краковском соборе, в виде «ex-voto», переходило из рук в руки. Одно время оно находилось в Париже, в музее князя Чарторижского. Наследники князя его возвратили Богу-Саваофу.

IV.
Переписка супругов. — Регентство королевы д’Аркиен. — Военная хитрость Марысеньки. — Вечная ссора.

Его Марысенька! Он провел всю ночь за письмами. Он послал ей подробное письмо от 12-го сентября в 3 часа утра. Это было «двенадцатое» по счету после их разлуки. И так он ей писал каждые два дня. Ответы королевы получались менее правильно, и корреспондентка являлась всё той же, как и раньше: нежной и даже страстной по временам, но в её письмах было много кокетства и жеманства. Теперь она управляла Польшей, она, «королева д’Аркиен», не имея никого, кто бы мог её заменить. Управляла она с грехом пополам и скорее «с грехом», но сохраняя претензию всё выведать и во всё вмешиваться. Однажды она даже вздумала давать мужу уроки «стратегии», став во главе «солдат своей роты». Он изумился:

— Кто такие эти счастливцы? Какая рота считается вашей?

Он и не знал о существовали подобной роты. Она не возражала, но спохватилась в другой раз.

— Вы не обращаете внимания на мои вопросы! Я уверена, вы даже не читаете моих писем.

— Я их читаю три раза: когда их получаю, ложась спать и отвечая вам.

— Вы не передали мне рапорта о ваших последних действиях!..

— Простите; мне помнится, что вы обыкновенно оставляли без внимания подобные документы.

— Это дело другое! Вы были со мной, а при вас я вся обращаюсь в зрение и слух, чтобы вами любоваться. Впрочем, я делами не интересуюсь без вас. Но вы ошибаетесь, думая, что я равнодушна к этой войне. Я не только желаю знать все подробности, но мне даже совестно, когда замечают, что я, прочитав сотни раз ваше письмо, прочитываю все другие письма, какие мне могут попасться, хотя в них говорится всё одно и то же. Всем это надоело, а я нахожу в этом только удовольствие. Когда Дюпон прибыл сюда и гг. литовские генералы его расспрашивали, как он доехал, и произошло ли настоящее сражение, он мне начертил на бумаге план того места, где вы стояли, указав положение врагов и наших отрядов и опасные места, где пришлось проходить. Он вам может сказать, что под конец генерал казался рассеян, хотя это его дело, и ему следует все запомнить. Я уверена, что так внимательно следила за рассказом Дюпона, что лучше генерала могла бы передать все подробности, исключая грубых выражений, которые он повторяет по привычке, желая показать, что ему ремесло знакомо…

Рассказ о рассеянности генерала и о внимании королевы к сообщению Дюпона (его настоящая фамилия была Массон — он был французский инженер и состоял на польской службе), был, очевидно, рассчитан на то, чтобы заинтриговать Собесского. Таким образом, ей удавалось его увлекать и пленять. Затем следовал упрек и выговор:

— Вы имеете предвзятые мнения; я этого не одобряю… Напрасно вы не слушаете добрых советов… Вы будете раскаиваться, оставляя без внимания людей вам преданных.

— Кто мне предан? Кого мне слушать? Вы говорите о Тёкёли? Вы мне только что писали, что он изменник!

— Я очень вами недовольна.

Он простирал руки к небу и жаловался:

— Вот вся моя награда и утешение!

У него были и другие. И прежде всего то, что с годами сцена изменилась; происходило перемещение справа налево и изменение ролей.

«Я очень волнуюсь и успокоюсь только тогда, когда мне удастся вас обнять, радость моего сердца. Надеюсь, что это будет скоро; без вас я не могу жить…»

Это обращение, которое напоминает «Селадона» принадлежит «Астрее». Она выказывала смирение, примиряясь с своей судьбой; не ожидая, чтобы он спешил ей отвечать, как это было раньше: ей стоило только вспомнить свой возраст и число детей.

Он отвечал несколько сурово:

«У меня есть заботы и помимо того. В настоящую минуту передо мной стоит полмира, в двух лагерях на расстоянии нескольких верст. Я должен думать обо всем».

Он ей, впрочем, предлагал заняться другими соображениями, более интересными. Что касается их взаимных отношений, на чем они остановились?

«Если мой возраст меня не греет, мое сердце и мой разум сохранили прежнюю пылкость и любовь».

«Но разве не решено, что за ней очередь выражать нежность и внимание»?

«He навязывая другим свои недостатки, надо доказать, не только в мыслях, письменно и на словах, но на деле, что ваша любовь неизменна к „Селадону“, который целует ваши ручки».

Заодно с Польшей и с Европой, Марысенька спустила флаг перед победителем Вены, пытаясь, однако, в будущем отмстить за свое поражение и занять наступательную позицию.

Турки, к сожалению, ей подали пример своим походом: победоносная армия вернулась на границы Польши через Венгрию, наполовину завоеванную. Собесский при возвращении своем на родину встретил неудачи и разочарования, и это отразилось на взаимных отношениях «Селадона» и «Астреи».

V.
Конец похода. — Общее неудовольствие. — Неблагодарность Леопольда. — Свидание верхом. — Даже ни одного поклона! — Несчастье. — Два дня близ Паркан. — Возвращение.

На другой день после бегства оттоманской армии, предводитель христианского войска отправился в Вену, где его встретили, как освободителя. Но среди всеобщей радости и ликования народного какая-то тень ложилась на это торжество. Жители восторженно выражали свои чувства, но эти демонстрации как будто не встречали одобрения властей, и Собесский мог заметить, что в высших сферах как будто, старались заглушить слишком яркие выражения восторга. От императора он получил официальное письмо в ответ на приветствие, которое он поспешил отправить его величеству. Пребывая за несколько верст от столицы, Леопольд как будто ожидал отъезда Собесского, чтобы вернуться в свою резиденцию.

Положение главы государства было затруднительно; неспособный проникнуться высоким чувством, которое помогло бы ему выйти из затруднения, он предпочитал сохранять обычное высокомерие, наследственное в этом доме, обращаясь с освободителем, как с подчиненным, как с визирем из христиан, которому он поручил выгнать врагов и одержать победу. Правдоподобности такой басни трудно было поверить, когда дело шло о Ягеллонах или о представителях из дома Ваза. Но относительно Собесского эта выдумка могла казаться вероятной.

Скрывая свое разочарование, подавляя свой гнев и негодование, отказывая себе даже в заслуженном отдыхе, главнокомандующий очистил место, вернулся в лагерь и занялся продолжением военных действий. Его остановил курьер; Леопольд одумался; в глазах всей Европы он не мог отпустить таким образом человека, которому он стольким обязан. Необходимо с ним увидеться и проститься. Но тут вмешались требования церемониала: в присутствии курфюрстов, представителей Имперских Штатов, император не мог уступить правую сторону королю польскому. Собесский пожал плечами: в сознании своего величия, среди лучезарного блеска своей славы, он не заботился о мелочах! Было решено устроить свидание верхом, в присутствии двух армий, польской и немецкой. Это было мелко; Леопольд прибавил к этому свою обычную спесивую осанку; после краткого приветствия, когда король представил ему своего старшего сына, явившегося с непокрытой головой, император даже не приподнял своей шляпы; он проехал мимо фронта польских войск, в виде автомата, оставаясь неподвижным, не поднимая глаз.

Гусары и кирасиры вздрогнули от негодования, и ропот пробежал в рядах солдат.

«Мы, однако, привета заслужили, он мог бы приподнять пред нами свою шляпу!»

Вся Польша вознегодовала, и Марысенька набросилась на своего мужа.

«Это хорошо, что вы не подали никакого вида во время свидания; но позднее нельзя было молчать».

Она бы взялась передать всё этому дерзкому и неблагодарному императору. Но, не имея его под рукой, она обратилась, по крайней мере к нунцию, который разделял её взгляды.

«Все это пустяки! Но невнимание к вашему сыну. Что невнимательны к нам — это ничего, да, но к вашему сыну! Этого извинить нельзя! Безрассудный совет!»

Этот ответ не исправил ничего. Собесский, для виду, сделал несколько замечаний. «Он готов был упасть в обморок», писал он своей жене, «видя унижение своего сына». Тем более, что вследствие этого исчезала надежда на приобретение эрцгерцогини для наследника. Он получил от короля несколько несвязных извинений и этим удовлетворился. У него явились другие заботы: нравственное унижение, с которым он бы мог примириться, по своему стоицизму, влекло за собою материальные последствия, весьма гибельные для армии. Как бы повинуясь приказу, военное и гражданское начальство страны стало относиться к нему сообразно с обращением императора.

Его лишили продовольствия для войска и всякой иной помощи, отказывая ему в самых простых услугах. Полякам было запрещено возвращаться в столицу за провиантом: грозили стрелять по ним. Освободитель не мог добиться барки, чтобы довезти раненых до Пресбурга по Дунаю. Императорский драгун ударил прикладом ружья королевского пажа, шедшего за ним в нескольких шагах, и за это на драгуна не наложили никакого взыскания; Собесский даже заметил, что немецкие генералы и принцы, как по волшебству, потеряли способность говорить на французском языке, на котором они раньше бегло выражались. "Все превратились в «Gute Deutchen», писал он Марысеньке. Это не помешало Леопольду дать знать «своему визирю», что он не откажется от пары хороших коней, которых у Собесского было достаточно. «Мне, вероятно, придется возвращаться верхом на муле, или на верблюде», уведомлял Собесский Марысеньку. За неимением корма для лошадей, в котором ему безжалостно отказывали, его кавалерия исчезла.

Сохранит ли, наконец, бедный король часть добычи, отвоеванной им у Кара-Мустафы? Об этом очень беспокоилась Марысенька.

«Я не могу переварить», писала она, с своей стороны, «что этот мошенник, Галецкий (распорядитель королевской кухни) забрал все, что было лучшего в турецкой добыче. Он вас обокрал… Кем взята добыча? Вашими драгунами? На каком же основании Галецкий присваивает себе достояние полка? Вы должны этим пользоваться, а если не вы, то мой брат. Разве он не выше Галецкого? Дайте мне распорядиться. Я ему докажу на основании закона, что все взятое вашим полком принадлежит вам и должно быть разделено среди полка».

Селадон старался извиниться. Он считал себя достаточно награжденным. Ему достался пояс и часы, украшенные бриллиантами, четыре или пять кинжалов ценной работы, пять колчанов, украшенных рубинами, сапфирами и жемчугом; роскошные занавеси, одеяла, ковры и тысяча разных безделушек, между прочим, богатые собольи меха. Все это он обещал привезти с собой. Чтобы успокоить жену, он ей посылал с каждым курьером золотые вещи, материи, атласное одеяло, вышитое золотом, «совсем новое, не употребленное». Такое же он оставил и себе, чтобы, покрываясь им, воображать, что разделяет его с Марысенькой.

Но «Астрея» не уступала; она сердилась и её неудовольствие распространилось по всей Польше.

В истории обществ, организованных на основании всеобщей подачи голосов, наблюдается нередко странное явление, которое нетрудно объяснить: победа под стенами Вены, доставившая победителю громкую известность во всей Европе, встретила восторженный привет всего мира, за исключением императора; великий подвиг, исполненный во имя общего дела, доставивший громкую славу своей родине, после первого взрыва воодушевления вызвал в этой стране лишь слабое сочувствие, которое злопыхатели успели вскоре загрязнить. Марысенька служила отголоском недовольства и порицания, возраставших вокруг неё. Все демократы завистливы, и никто не находит себе при таком режиме места, на которое, как ему кажется, может претендовать по своим заслугам.

Предлогов было достаточно. Радостный день 12-го сентября имел мрачные последствия. Преследование неприятеля шло вяло и медленно.

Немцы обвиняли в этом Собесского, возлагая на него всю ответственность, подозревая, что он давал время своим солдатам грабить оттоманский лагерь.

В своих письмах к жене король с высот Каленберга говорит о жадных взорах солдат в лохмотьях, бросаемых ими в сторону ста тысяч палаток. Понятие о войне в этих отрядах было самое первобытное.

Но если жители Вены не были первыми, — для этого надо было атаковать врага вместе с кирасирами, — то они не были последними участниками грабежа. Все в нем участвовали; и Собесский уверял, что под стенами Вены он на самом деле был задержан своими немецкими союзниками. Последние могли иметь другие причины удержать его здесь. Дело шло о преследовании турок в Венгрии. Между тем король получил послание от восставших 17-го сентября венгров, предлагавших ему корону св. Стефана.

В Вене узнали об его отказе, но, быть может, там трудно было опомниться от страха, вызванного известием о сделанном предложении.

Затем последовало поражение: 7-го октября, нечаянно наткнувшись на турецкий отряд, Собесский с конным отрядом в 5000 человек, потерпел значительный урон. Одну минуту он был почти оставлен и едва не попался в плен. В императорском войске его сочли умершим. Быстрота его коня и преданность немецкого рейтара спасли его от опасности. Но увлеченный потоком бегущих, он в суматохе получил сильные толчки и удары от знавших или не знавших его и весь был покрыт синяками и кровоподтеками. Вынужденный бежать, он чуть не задохся. Матчинский, адъютант, оставшийся верным ему, поддерживал ему голову во время скачки.

Замедлив немного оказать помощь, Карл Лотарингский, наконец, явился защищать отступление побежденного. Главная часть польского войска не двинулась с места; одна пехота требовала от своих вождей приказа выступать, в чем им было отказано.

— Вы недостойны такого короля, — кричали немцы.

Это был первый день близ Паркан. Потеряв сознание, когда его сняли с лошади, без движения и не в силах сказать ни слова, когда его положили на кучу соломы, король был окружен толпой лиц выражавших ужас:

— Все кончено! Судьба изменилась…

Он вскочил на ноги.

— Я затопчу ногами эту судьбу, как змею! Завтра же я одержу победу, более блестящую, чем под стенами Вены!

Свое слово он почти сдержал. На второй день близ Паркан волны Дуная поглотили остальную часть войска Кара-Мустафы. Дорога в Гран открылась победителям, и крест, изгнанный за полтораста лет — снова заблестел на высоте древнего собора, заложенного св. Стефаном.

Но успех на этом остановился. Приближалась зима, и до появления больших холодов, положивших конец военным действиям, в Польше не могли понять, зачем их король, медлит, занимаясь взятием венгерских городов. Не думает ли он завоевать королевство для своего сына? «Вы навлечете на себя неприятности в своей стране», — предупреждала его Марысенька. Он отвечал ей горячей речью:

«Я навлеку на себя неприятности со стороны своих, подвергая за них опасности свою жизнь и рискуя потерять состояние? Разве они не требовали союза с Австрией? Разве я не исполнил их желаний? Я вывел за пределы страны целое войско, не требуя от них ни гроша; я доставил этому народу славу и добычу; чего они еще хотят? Много людей погибло! Разве они не для того рождены, чтобы умирать? Я должен беречь армию! На что она нужна, если не для войны? Находят, что я медлю с возвращением? Ничто, однако, так их не пугает, я это знаю, как мысль увидать меня во главе войска. Я не возвращаюсь, считая это выгодным как для себя, так и для них, оставаться здесь; если мы не покорили врага здесь, нам придется бороться с ним у нас. Во-вторых, я связан торжественной клятвой. В-третьих, христианские войска меня назначили своим главнокомандующим. Они вовсе не стоят за поляков. Им достаточно, если я останусь во главе. Я с армией не возвращусь. Другой может заменить меня; пусть они делают, что хотят; что касается меня, я скоро найду успокоение, откажусь от лиги, от предводительства и от всех дел земных… Вздумали угрожать мне, который проводил ночи без сна и целые дни, не касаясь пищи… Я гибну от забот, работаю, тружусь, разрушаю свое здоровье, отдаю свои силы на спасение отечества. Я…»

Здесь дело касается личности; король уступает перо "Селадону ". «Я убиваюсь над вашими письмами, стараясь их разобрать, надеясь открыть в них нечто милое, приятное, утешительное и… ничего не нахожу! Все, что я делаю, вы порицаете, все, что я намереваюсь сделать, вы будете осуждать всегда!»

В этом крике отчаяния слышалась жалоба не только непризнанного героя. Слышался голос оскорбленного «Селадона». Он выразил желание видеть «Астрею» в день «св. Лучии», когда ночи наиболее длинные. Она отвечала неохотно. Он начал ей доказывать, что «согласен примириться с своей судьбой…»

«Насколько я мог понять из ваших писем, — это идет в разрез с вашим темпераментом, что вы должны принуждать себя. Я готов в таком случае пожертвовать своими удовольствиями и избавить вас от неприятности. Итак, я отказываюсь и даю обет самому себе. Я удовлетворюсь тем, что буду целовать в моем воображении, как теперь, все прелести вашего обожаемого тела…»

Но скоро отчаяние его одолевало.

«Астрея», конечно, заблуждалась. Польша же была права, думая, что Собесский не умеет пользоваться своими победами. Его соотечественники, по его словам, боялись его возвращения во главе гусар и победоносных кирасир. Именно теперь-то и следовало вернуться. Собесский не мог этого понять. Вне поля битвы его энергия, его решимость, его твердость исчезали, вспыхивая изредка, перемещающимся блеском. — Герой уступил место изнеженному, слабому и беспечному сибариту, готовому наслаждаться радостями жизни и удобствами домашнего очага. Он не был человеком, способным удержать свою родину в головокружительном стремлении, увлекавшим её в глубину бездны. Водворив свое войско на зимние квартиры, он вернулся, лег на свои лавры и вместе с остальными стал незаметно спускаться по наклонной плоскости.

ГЛАВА XI. Падение

I.
Быстрый упадок. — Политические ошибки. — Непокорность польского дворянства. — Летописец Пассек и его выдра. — Обращение к чужестранцам. — Австрийский союз. — Измена и коварство. — Французская дипломатия в Польше. — Разочарование. — Гибельный поход в 1691 г. — Уныние Собесского. — В Вилланове. — Падший герой. — Прихлебатели. — Отец Вота и жид Бетсаль. — Политика Марысеньки. — Она ведет торговлю и обогащается. — Агония короля. — Его кончина.

Падение наступило быстро. В следующих годах предпринимали ряд походов, хотя и славных, но бесполезных. Побивали турок, затем спешили вернуться восвояси, а враги снова возвращались. Чтобы удержать за собою преимущество, нужно было правильное войско, которого не существовало, за неимением денег для его содержания. Сеймы отказывали в деньгах; их распускали, когда они соглашались их выдавать; об этом заботились соседи. Собесский возвратил Вену Австрии, чтобы вернуть Каменец Польше; наконец, он вступал в переговоры с Москвой, уступая ей Киев и Смоленск. Пагубный договор! Обещав свое содействие на этом условии, москвитяне не явились на свидание. Они занялись устройством провинций, которые им уступила Польша.

Дворянство оставалось непокорным. Разве оно отказывалось повиноваться правительству, заслужившему это наименование, даже нисколько деспотическому? Я этому не верю; один анекдот, рассказанный превосходным летописцем того времени, Пассеком, по-видимому, доказываете совершенно обратное… Как бы поляки ни восхищались духом римской республики (эти несчастные искали вдохновения в истории Рима, поражая образцам парламентского красноречия!), они находились в слишком близком соседстве к Востоку, чтобы избежать его влияния во взглядах, нравах и народных инстинктах. Хвалиться этим было трудно, хотя и возможно, как это скоро доказало царствование Августа Сильного.

Удалившись в деревню после 20 лет службы в рядах Чарнецкого и отдаваясь сельским занятиям, Пассек находил удовольствие в устройстве зверинца, где, между прочим, находилась выдра необыкновенно ручная и отлично дрессированная. Постом она ловила рыбу, ныряла по команде и приносила хозяину припасы, необходимые для строго ортодоксального обеда. Эта выдра заслужила некоторую известность, и дошло до того, что король Иоанн пожелал видеть это чудо и приобрести его для себя. Пассек, хотя и неохотно, согласился расстаться со своей ученицей, отказываясь при этом от всякого вознаграждения, в качестве дворянина! Через два дня по её прибытии в варшавский замок, выдра, скучая о потерянной свободе, убежала и бродила по улицам. Какой-то драгун, проходя мимо, убил её бердышем и продал шкуру какому-то жиду. Виновных арестовали и солдата приговорили к смертной казни. Его хотели расстрелять. Но по просьбе духовника король согласился заменить казнь телесным наказанием, прогнав его сквозь строй; полк состоял из 1 500 человек; следовательно, ему приходилось получить 22 500 ударов. Такова была военная дисциплина не только того времени, но и других времен нам более близких. Прочтите «Кандида». После 3000 ударов несчастный упал; его продолжали бить против правил; он умер. Так как в деле был замешан государь, предписания в расчет не принимались; Пассек не обратил на дело внимания в виду того, что пострадавший был простой крестьянин.

Несколько видоизменив понятия Пассека о ценности человеческой жизни, Собесский, вероятно, сумел бы выйти из затруднения и, быть может, его ожидала удача. Один из его предшественников, а именно, Баторий, уже имел успех, приказав отрубить голову дворянину знатного происхождения. Но — увы! — преждевременная смерть унесла его, не дозволив ему довести до конца свою задачу.

Собесский об этом не подумал. Ему не пришла мысль искать поближе, в элементах окружающей природы и исторических традициях точку опоры, которой ему не доставало. Он забыл об основателе польского величия, о Казимире «Великом», который в то же время был «крестьянским королем». Злой рок выпадающий на долю всякой демократии, заставляющий её все уравнивать и отвергать всякое превосходство, заставил его искать поддержки в займах, сделанных извне. Союзник Франции, получающий субсидии, следовательно, её вассал до 1683 г., он позднее стал данником Австрии. Все его соображения внутренней политики связывались с этим якорем спасения.

Этот якорь тащился отчаянно. В 1684 г. Собесский не получил ни одного гроша от своей новой союзницы, чтобы взять Каменец. В 1685 г.. успокоенная со стороны Франции, благодаря перемирию в Регенсбурге, Вена берет назад свое согласие, данное заранее, на брак Жака с эрцгерцогиней Марией-Антуанеттой, обрученной с курфюрстом Бранденбургским. В 1688 г. «Фанфаник» (Жак) должен просить руки вдовы маркграфа Бранденбургского, урожденной княжны Радзивилл. Она ему могла доставить, за неимением лучшего, выдающееся положение в Литве, знатное родство и связи, а вместе с тем несметные богатства. С этим мог бы еще помириться сомнительный наследник хрупкой короны, но у него похитили и это! Кто? Та же Австрия. Обрученная официально с Собесским, принцесса тайно вела интригу с Карлом Нейбургским, братом императрицы. Измена закончилась тайной свадьбой в доме графа Штернберга, императорского посланника в Берлине.

После целого ряда неудач, оскорблений и обманов настроение короля и Марысеньки заметно изменилось. Освободителя Вены обвиняли в чрезмерной разборчивости относительно договора 1683 г. Это неверно. Он слишком хорошо владел итальянским языком, чтобы не читать Макиавелли. Он говорил также по-латыни и в 1676 г., обсуждая с шведским посланником общее предприятие, задуманное против Пруссии, произнес следующий афоризм:

«Quod eventus non causae bellorum quaeruntur».

Современные ему шляхтичи не были разборчивы на средства! Начиная с 1688 г. Франции стоило только пожелать, чтобы получить в Варшаве все, что она утратила. Добиваясь цели, она с отвращением отталкивала средства. В сущности, перерыв дипломатических cношений между двумя странами, — последствие договора 31-го марта 1683 г., — продолжался один год. Встретив оскорбления на улицах столицы, де Витри оставил свой пост довольно неожиданно, не простившись с королевой; но с июля месяца следующего года, в тени Яворовских садов происходили совещания, далеко не враждебные, между Марысенькой и известным представителем французского союза, в лице самого маркиза де Бетюн. О чем совещались они? Зять Марысеньки развивал обширные проекты: о заключении мира между Польшей и Турцией, оставляя неблагодарную Австрию самой разбираться с общим врагом; о наступательных действиях победителя Вены против других врагов своей страны, более опасных: против пруссаков и москвитян. Против Пруссии, вне польских владений, против Московии — вне Европы! За семьдесят лет ранее де Бетюн, казалось, повторял будущую роль гр. де Брольи.

Марысенька слушала его рассеянно; сам Собесский оставался равнодушным. Им приходилось думать о браке сына, об упрочении наследства, и они робко намекали, что Франция могла бы в этом случае помочь наравне с Австрией. Но тут французский посланник, в свою очередь, проявил рассеянность.

Но для чего же он явился в Польшу со своими ближайшими сотрудниками? В это время их было целый легион. Официально Людовик XIV еще долго разыгрывал роль оскорбленного. Это не мешало де Бетюну являться в качестве родственника, для поправления здоровья; де Гравеню, министру в Берлине, — в качестве соседа и дю Тейлю — в качестве представителя Иакова II, короля Англии. В 1689 г. этим господам удалось вызвать переполох при венском дворе до того, что оттуда явилось предложение сватовства между принцессой Гедвигой Нейбургской и принцем Жаком, с обещанием доставить отряд в 50 000 человек для покорения дунайских провинций. Франция при этом сочла нужным повысить цену: она предлагала 10 000 пистолей королю, 2000 королеве, но де Бетюн оставался при том мнении, что «рисковать принцессой кровп» не следует. Собесский и Марысенька столько и не требовали, давая ясно понять, что они удовлетворятся невесткой, состоящей хотя бы в дальнем родстве с французским царствующим домом. Ответа не последовало.

В 1691 г. они примирились с мыслью о браке с принцессой Нейбургской и решили выпроводить своего зятя, действия которого на венгерской границе не могли согласоваться с этим семейным союзом: маркиз нашумел, вызвав на дуэль графа Туна, нового представителя императора в Варшаве; но интересы Франции на Висле и среди Карпат от этого ничего не выиграли.

Однако, и австрийский союз, таким образом обновленный, не принес никакой пользы Польше и её владетелям. Молдаванский поход 1691 г., начавшийся успешно, кончился неудачно. Австрийский отряд в 5000 человек не явился вовремя; в то время как Людовик Баденский одержал победу при Саланкемене над знаменитым турецким полководцем Мустафой Куприоли (29 августа), польская армия чуть не умерла от голода. Рассчитывали найти продовольствие в Трансильвании; приказ из Вены не допустил обоз. Собесский вернулся с отрядом нищих, превращенных в скелеты.

Тогда наступил конец. Польский герой не мог устоять против этих бедствий. Его природная вялость и нерешительность вскоре довели его до полного отчаяния, до сомнений, до грубого цинизма. Он заперся в Вилланове, загородном доме близ Варшавы, который он выстроил для себя, где в настоящее время пребывает гр. Браницкий, занимаясь его исправлением. После двухсот лет дом начал разрушаться. Здание было великолепно, но построено наскоро, без фундамента, на одном песке. Собесский просто выстроил себе временную палатку, удалившись туда, чтобы умереть. С этого времени, в сущности, в Польше короля не было. Остался только шляхтич, любивший отдых, за исключением охоты; корыстный, много тративший на еду и полный материалист, несмотря на привычное благочестие. Уже в 1671 г. он нередко говорил: «В этом мире нам принадлежит только то, что мы съедаем». В 1682 г. он ушел в лес, чтобы избежать свидания с вице-канцлером литовским по неотложному делу, и, скрываясь за кусты, отказался его принять, громко заявляя: «Сегодня я даю аудиенцию моим собакам». В Вилланове при нем постоянно находился иезуит Вота, спавший на полу, у королевской постели, чтобы лучите охранять «кающегося грешника», и жид Бетсаль, спекулятор над государственными имуществами, не выходивший из королевской передней. От королевства оставался один труп, и разложение уже началось.

Что было с Марысенькой? Ей дали полную свободу распоряжаться государственными делами и заниматься политикой по собственному усмотрению. Она распоряжалась, как умела. В 1691 г. ей пришла счастливая мысль воспользоваться запасами хлебных амбаров в Солиборских владениях, чтобы пополнить запас в Трансильвании; но это было сделано по вдохновению из высших сфер, где еще царствовал гений Собесского. Предоставленная затем собственным инстинктам, она быстро вернулась к своей кухне. Ока поссорилась со своей старшей дочерью и с своей невесткой; выдала замуж свою дочь Терезу за Баварского курфюрста, обманув его на приданом; удалив из дворца гнусными происками любимую сестру короля, Екатерину Радзивилл, она проводила время в сплетнях с кумушками, в роде г-жи Фёдерб и г-жи Леттрэ. С их помощью она вела разные интриги, умножая число своих врагов. В 1687 году её секретарь Залуцкий, автор известных «Мемуаров», человек весьма достойный, её оставил с омерзением. Марысенька разбогатела, извлекая выгоды из всего, превращая в деньги остатки монархической власти. Последние тома переписки между Варшавой и версальским двором до смерти Собесского служат доказательством дипломатии, на которую была способна Марысенька: эти письма можно принять за коммерческие книги.

В это время Франция переживала земледельческий кризис. Затеяв торговлю с графом дю Поншартерен, с французскими министром, с купцами в Данциге, с судостроителями в Амстердаме, в Дюнкирхене и в Гавре, королева д’Аркиен взялась им доставлять продукты жатвы с польских полей, отправляя их во французские гавани, что ей приносило значительные доходы.

В то же время она деятельно занялась завещанием своего мужа. С самого начала 1693 г. здоровье короля внушало опасения. В конце 1696 г. он не мог оставаться в постели, страдая каменной болезнью и задыхаясь от приступов астмы. Он проводил всю ночь в кресле. Залуцкий, получив плохую епархию, возвратился, и ему поручили уговорить больного составить завещание. С первых же слов, падший герой его остановил, заметив с гневом:

— Тебя считают человеком умным, а ты мне толкуешь о завещании! К чему? «Сгорит ли земля от огня, сгинет ли трава от вола» (малороссийская пословица) — какое мне дело! Нет ни одного доброго человека на свете, ни одного!

Он умер в Вилланове 17-го июня 1696 г. [На 67 году жизни], в годовщину своего избрания.

II.
Споры о его останках. — Новые избирательные происки. — Франсуа де-Конти. — Аббат Полиньяк. — Марысенька думает о браке. — Против сына и против Франции. — Двойное избрание. — Торжество Августа Саксонского. — Отъезд в Данциг. — Необходимость покинуть страну. — По дороге в Рим.

Все последовавшее затем некрасиво. Я постараюсь быть кратким, желая избавить читателей от зрелища третьего междуцарствия.

Сцена почти не изменилась; страстное соперничество, темные происки, позорное торгашество продолжались и велись по-прежнему. Всё это темно и безобразно. На этот раз еще более, чем обыкновенно.

Трудно разобраться, кто чего хотел; вдовствующая королева — менее других. Австрия поддерживала принца Якова, но нерешительно. Франция принялась за прежнюю игру, повторяя старую песнь о французской кандидатуре по дешевой цене, чтоб помешать Австрии. За смертью Кондэ, она предлагала полякам выбор между его сыном Генрихом, внуком Людовиком или племянником, Франсуа де Конти. Но у аббата де Полиньяка, который завел игру, не было денег: рассчитывали на поддержку вдовствующей королевы, в виду её ссоры с своим старшим сыном.

Прежде всего возник спор об останках короля. С кратким изъявлением сочувствия, Марысенька получила от своего старшего сына требование покинуть Варшавский замок. Это её не испугало: покойник был в её руках. Взяв его с собой, она явилась у ворот с требованием: «Дорогу королю!» Собравшаяся толпа на этот раз ей уступила. Такого рода доводы всегда действуют на толпу. Ворота открылись перед ней, и смущенный Яков упал к её ногам. «Никогда он с ней не говорил так нежно». Она оставалась холодна, со сжатыми губами и без слез. У неё была цель — продолжать царствовать по-своему, под сенью умершего. Но извне толпа требовала своего: «Покойного перенесли в его дом; теперь хотели его видеть на погребальном ложе». Но он не был одет. В замке нашелся скипетр и мантия на горностае, но короны не оказалось. Кто взял корону? — Королева? — Согласна ли она её отдать? — Нет, принц Яков может её похитить. Матчинский, верный спутник короля, принес стальную каску. Население Варшавы в последний раз лицезрело в таком виде освободителя Вены.

Во время погребального шествия принц Яков исчез. Узнали, что он скачет по дороге в Жолкиевский замок, где, по слухам, покойный скрыл несметные сокровища. Марысенька хитро улыбнулась. Она заранее приняла меры предосторожности. Через несколько дней Яков вернулся в смущении, предлагая матери пять миллионов, — часть сокровища, — которое оказалось в целости. Она приняла, но не сложила оружия.

Она завела переговоры с Полиньяком, предлагая в наследники своих младших сыновей Александра или Константина, а вместе с тем высказывая личные соображения: «Она серьезно помышляла о браке с гетманом Яблоновским, достойным преемником умершего вождя». Ей было 57 лет, а ему более 60. Безумный план!

К тому же Александр и Константин охотно уступая старшему брату, покинули страну, чтобы ему не мешать. Это были красивые молодые люди, имевшие сходство с отцом, вследствие чего они пользовались некоторой популярностью. Яков, болезненный и слабый, имел меньше успеха. Внезапно, с быстротою молнии, Марысенька передумала, оставив аббата в стороне. Если он не согласен её поддерживать, она будет действовать против него, оказывая содействие Якову.

Через несколько недель она снова переменила свои планы, отдавая предпочтение курфюрсту баварскому, но оставаясь на военном положении с посланниками. Её прежняя злоба вновь проявилась, как плохо зажившая рана.

Она приняла все меры против «француза», устрашая призраком чужеземного влияния и конфедерации, не жалея денежных трат, но главным образом стараясь поколебать даже во Франции довеpие к Полиньяку. Последний стоял за кандидатуру Конти, казавшуюся самой подходящей, и не имея никакой поддержки, запутался в долгах. Денежная субсидия в 200 000 от продажи имущества с согласия принца явилась поздно. Теперь уже нельзя было останавливаться на опасной дороге, по которой он шел, доведенный до крайности. Он приобрел привычку тратить деньги и давать обещания, не размышляя. Продолжая таким образом, он наконец дошел до того, что маркиза де Бетюн, но совету Марысеньки, донесла в Версаль, что Полиньяк сделал долгов на «6 миллионов». В конце 1696 г. Людовик XIV встревожился; поручив аббату де Шатоневу ликвидировать счета неисправимого расточителя, он велел Шатоневу занять место Полиньяка.

Перемена начальства предвещала полное поражение. Чем дело кончилось — известно: двойными избранием Франсуа де Конти и Августа Саксонского и торжеством последнего, благодаря поддержке трех соучастников — Бранденбурга, Австрии и Московии. Подготовлялось дело 1772 года [5 августа (25 июля ст.ст.) 1772 года — был подписан Петербургский договор между Россией, Австрией и Пруссией, в соответствии с условиями которого состоялся первый раздел Польши].

Марысенька боролась до конца, хотя трудно было разобрать, в пользу кого или против кого. Дважды изгнанная из Варшавы народным негодованием, она возвращалась, упорно стараясь присвоить себе часть авторитета, или влияния и волнуясь по-пустому. Дети указывали на нее пальцами на улице: «Смотрите! Вот старая интриганка!» Все обратилось против неё. Один епископ вознегодовала на нее за то, что она, разговаривая с ним, не снимала маски, которую носила, чтоб защищать лицо от холода. Это было по дороге в Камальдюль, где у неё сохранились другие воспоминания! Но она осталась кокеткой!

В 1697 г. она явилась в Данциг, где рассчитывала найти новое поле деятельности по случаю приезда принца де Конти. Здесь она встретила целый заговор друзей и врагов кандидата, вооруженных против неё: «Она портит всё».

Когда дело кончилось, Конти удалился, и власть досталась Августу, Марысенька должна была понять, что ей больше нечего делать в Польше. Земля горела под её ногами. От неё бежали все, люди умеренные и снисходительные. От остальных ей приходилось ожидать худших оскорблений. На неё обрушилась вся тяжесть грехов, в которых она была виновна или нет. Но куда ей было деваться? Её сын, Яков, удалившись в Силезию, явно ненавидел ее. Своим двум младшим мальчикам 19 и 13 лет, после возвращения из Франции она писала:

«Наконец, после трехмесячного молчания, я получила от вас известия, что доказывает с вашей стороны полное пренебрежение вашими обязанностями; но Господь Бог мне посылает испытания! Ваше пребывание во Франции, как я вижу, вам принесло больше вреда, чем пользы, испортив вашу репутацию. Вы, на которых возлагали столько надежд, с чем вы возвращаетесь? Вы почти забыли Бога, отдавшись распутной жизни среди комедиантов, паяцев и картежников, пренебрегая обществом порядочных людей».

От них нельзя было ожидать поддержки. Её дочь, жена курфюрста, не выказывала ей расположения. В Мюнхене, как и в Вене, ей не простили последних колебаний её двуличной политической деятельности. Теперь она чаще обращалась к Богу и с большею искренностью, чем раньше. Вероятно, по внушению свыше она решила ехать в Рим. Преемник Одескальки, Пиньямелли, известный под именем папы Иннокентия XII, был её старым знакомым. Исполняя должность нунция в Польше, он благословил второй брак девицы д’Аркиен. Она надеялась, что он не откажет дать убежище вдове освободителя Польши.

Её отец догадался и поехал в Рим раньше неё. В Вечном городе он прикрыл кардинальской шапкой все свои старые грехи. Странный исход для подобной тёмной личности! Не думая служить обедни, в 80 лет сохранив свои привычки распущенной жизни, он тратил деньги на содержанок, делал долги и затевал нескончаемые тяжбы.

Одно время, когда его внук Жак имел шансы на успех в Польше, он ему писал с просьбой поручить ему эпархию в Варте.

Иннокeнтий сделал всё возможное: на основании декрета конгрегации «церемониалов», апостольские легаты и губернаторы получили приказание заботиться о приеме и бесплатном проезде знатной путешественницы, не жалея денег. В Болонье кардинал Буонкомпаньи выехал к ней навстречу, в качестве легата a latere; в Фаэнце она застала кардинала д’Аркиен, и ей устроили торжественный прием во дворце графа Нольди. Ее так чествовали, что она утомилась от римского великодушия, не доехав до Рима, и пожелала явиться в этот город «инкогнито». Приехав рано утром 1-го апреля 1699 г., она остановилась в одном предместье и пробыла там весь день, приказав затворить двери и окна. Вечером, в закрытой карете, она отправилась во дворец Одескальки, где раньше жила Христина, королева шведская и в котором ей пришлось еще прожить пятнадцать лет.

III.
Римская жизнь в 17-м веке. — Благочестие и светские удовольствия. — Академия Аркади. — Марысенька и королева Христина. — Дворец Одескальки. — Там ужинают и играют. — «Субботние» вечера кардинала Барберини. — Принцы Константин и Александр. — Кардинал д’Аркиен. — Соперничество в разврате. — Куртизанка Толла. — Политические предубеждения. — Принц Жак в тюрьме. — Материнское отчаяние. — Разочарование и новые печали. — Марысенька в долгах. — Окончательное падение. — Возвращение во Францию.

Какова была её жизнь в это время? Какова была жизнь Рима в конце 17-го столетия? Родоконаки в этом отношении нам представил довольно подробную картину, где часто идет речь о королеве польской. Самое заглавие книги выразительно: «Куртизанка Толла». Имя «Толла» тесно связано с именем Марысеньки в её новом местопребывании. Здесь перед моими глазами встает личное воспоминание, — увы! давно прошедшее, — о ясном весеннем утре в одном итальянском городе. Мы выходили на заре из одного дворца, где всю ночь раздавалось веселое пение; мы были в бальном туалете, некоторые в масках; кавалеры и дамы направлялись в ближайшую церковь принести покаяние. При этом мы не имели никакой дурной, или оскорбительной мысли. Мы в этом не видели ничего предосудительного. Напротив! И Родоконаки говорит в своей книге, что так же было и в Риме времен Иннокентия ХII. Это был город всепрощающий, город, куда Христина шведская въезжала иногда верхом, в костюме амазонки. Марысенька, направляясь сюда, хорошо понимала, что её ожидает.

По своей природной беспечности, она не без увлечения должна была отдаться привычкам благочестия этого города. Она всегда была религиозна, с того времени, когда раздавала наплечники. В это время как раз праздновали юбилей Иннокентия ХII; она присутствовала на всех богослужениях в базилике Св. Петра и на Страстной неделе вместе с своим сыном подавала пример глубокого благочестия. Все остальные дни она посещала еще другие церкви, где приступала к Св. причастию. Если по дороге она встречала священника со святыми дарами, она выходила из кареты и становилась на колени в пыли или грязи. Ее особенно привлекал монастырь Св. Эгиды. Думали, что она намерена в нем постричься; быть может, она об этом и думала мимоходом. Когда в 1701 г. Климент XI заменил Иннокентия, она его просила принять в Рим сестер бенедиктинок, которым покровительствовала в Польше. Она для них построила монастырь на площади della Trinita de Monti. Она выпросила у кардинала Карпеньи, римского викария, мощи Св. Юстины для монастыря капуцинов в Монсо. Каждый год по её желанию служили обедню в церкви Св. Станислава «Польского», в память воинов, павших под стенами Вены. Каждый год Марысенька ходила туда на богомолье пешком, раздавая щедрые подаяния. В 1707 г. она была в Неаполе, инкогнито, под именем герцогини Ярославской, чтобы присутствовать на празднике св. Януария. Можно себе представить, как она этим хвалилась. Она не могла молиться, как простая смертная, не стесняя других и не выставляя себя на показ. При больших церемониях она требовала себе отдельную ложу, роскошно украшенную. Если она запаздывала, являясь поздно на проповедь, проповедник должен был повторить свою речь сначала.

Она хвалилась тем, что идет по следам своей знаменитой предшественницы, основательницы академии Аркад.

5-го октября: академики всем составом явились во дворец Одескальки праздновать годовщину своего учреждешя. Было заседание с музыкой, пением, говорили речи и стихи; за всем этим следовало «великолепное угощение», и Марысенька сделалась членом академии под именем «Amirisca Telea».

Римляне, как люди тонкие и насмешливые, не ошиблись. Новоприбывшая не походила на свою предшественницу. Её гений, столь же бурный, был иной по своей сущности. Распространился следующий терцет:

Naqui da un gallo simplice gallina,

Vissi tra li Polastri e poi regina,

Venni a Roma Christiana, e non Christina [*].

[*] — Родилась от простого петуха простой курицей. (Игра слов: gallo — петух и галл, gallina — курица); жила между поляками и стала королевой, приехала в Рим христианкой, но не Христиной.

Я повторил вкратце сведения, собранные одним римлянином того времени (Diario del Valesio) о жизни королевы польской, и мне кажется, что картина римской жизни Марысеньки довольна верна. В ней только не достает цельности. Но вот еще другой свидетель: резидент Флоренции дает новое изображение. С ним мы проникаем во внутренность дворца Одескальки. Прежде всего бросается в глаза роскошная обстановка: мажордом, статс-дамы, кавалеры — настоящий двор. Претензии хозяйки соответствуют обстановке: она требует посещения посланников; при отказе венского посла, она обращается к императрице, к невестке её сына. Она держит открыто салон.

Как принимает она гостей? Под видом безутешной вдовы, или жертвы катастрофы, доведшей весь дом до разорения, и всю страну до гибели? Я нахожу ответ в одном письме от 1702 г. к великому первосвященнику, попавшею, неизвестно почему в коллекцию British museum:

«Приняв за правило, Святой Отец, ничего не предпринимать, не получив одобрения Вашего Преосвященства, я убедительно прошу сообщить мне, найдете ли Вы возможным дозволить в моем доме представить комедию труппой актеров на моем жалованьи?»

Трагические события, недавно пережитые, были легко забыты. Граф Федэ, флорентийский дипломат, нам сообщает, что в своем изгнании Марысенька давала вечера, за которыми следовали веселые ужины и картежная игра. Климент XI принимал строгие меры против картежной игры, но дом королевы польской имел свои привилегии, как раньше дом королевы Христины, пользовавшейся этим, давая приют убийцам, за отсутствием картежников. Марысенька не ограничивалась собственным домом для удовлетворения своих светских привычек; она много выезжала; часто посещала т. н. Sabbatini, вечера кардинала Барберини и принца Одескальки в его доме, за Porto del Porolo. За обедом следовал бал. Расходясь ранним утром, гости отправлялись в церковь св. Варфоломея, по соседству. Всё было! Вообще говоря, довольно веселое времяпрепровождение для падшей королевы, которая не родилась на ступенях трона. Но эти удовольствия обходились довольно дорого, и Марысенька вошла в долги.

Её семья ей помогала; кроме её сына Александра, сопровождавшая её в Рим, к ней присоединились и другие родственники: её второй сын Константин, её внучка Мария-Казимира, не считая кардинала д’Аркиен, тратившего за четверых. Молодые принцы следовали его примеру. Материнские увещевания оставались без последствий. Как и в политике, мать не умела выдержать характера. Кроме Гротанелли, и Родокинакки подробно говорит о забавном романе, в котором участвовали эти повесы. Я вкратце передам рассказы современников, которыми воспользовался романист. «Ла Толла» была первой фавориткой молодого герцога Сфорца Цезарини. Александр в нее влюбился; затем Константин, и дон Гаэтано Цезарини застал красавицу под окнами дворца Одескальки, когда она распевала любовные романсы. В бешенстве он обнажил свой меч. Но Марысенька имела слуг, они вмешались, завязалась драка, взбунтовавшая весь околоток. Королева в этом нашла государственное преступление. Она, по своему обыкновенно, требовала изгнания виновника. Получив отказ дипломатического корпуса, она с ним перессорилась. И наконец так нашумела, что смущенный Цезарини согласился высидеть в тюрьме у неё в Замке св. Ангела. Он надеялся пробыть несколько часов, но она его продержала целую неделю, после чего, утомившись, согласилась принять его извинения, уверяя, что он её вывел из себя, тогда как «она всегда старается всем угождать и никого не оскорблять».

Этим дело не кончилось. Строгий первосвященник и заклятый враг светских удовольствий, Климент вздумал, в ожидании карнавала, потребовать у польских принцев зачинщиков скандала, обещания не маскироваться. Он запрещал маскарады. «Ла Толла», вообразив, что данное обещание её не касалось, явилась на Корсо в карете, в сопровождении других женщин из общества Константина и Александра, все в костюмах и в масках. Против папских предписаний, в виде вызова, «Ла Толла» восседала на козлах рядом с кучером.

Папские сбиры исполнили свою обязанность. Отобрав платье и драгоценности, они увели «Ла Толла» в тюрьму, а затем заперли её в монастырь «Кающихся грешниц». По приказанию папы её одежду доставили во дворец Одескальки и передали королеве польской по принадлежности.

Климент удостоверял возвращение. Марысенька этим не удовольствовалась. Сожалея о беспутной жизни своих сыновей, она считала их имущество священным, сохранив особое представление о привилегиях королевства, несмотря на пребывание в Вечном Городе. Она потребовала немедленного освобождения куртизанки, её товарок и кучера, сидевшего в тюрьме, возвращения кареты и лошадей, по закону конфискованных. Марысенька, погружаясь с наслаждением в эту среду, принялась за дело с обычной страстностью. Напрасно папа ей доказывал, что она поощряет распутство своего сына. Принц Константин, по горло в долгах, не знал за что ухватиться. Ему пришлось заложить свою шпагу, подарок королевы английской, ожидавшей с его стороны лучших подвигов. Эта куртизанка обходилась ему 10 000 экю в год и обманывала его с его же слугой.

Новому члену Академии оставалось только взять на себя защиту этой плутовки. За этим дело не стало. «Ла Толла», уверяла она, вовсе не то, что предполагает Св. Отец; она была замужем за чиновником и посещала лучшее общество. Марысенька упоминала о маркизе Маккарани, к которой «Ла Толла» явилась на вечер, впрочем, без приглашения. «Ла Толла» по приказанию королевы получила звание графини де Ла-Пай. Наконец, истощив свои доводы, королева велела силой освободить «виновницу из тюрьмы», и скрыла её вместе с соучастником во дворце Одескальки. Марысенька доходила до сводничества, уверяя, что добродетель торжествует. Было решено, что «la Толла» и принц Константин будут жить в двух отдельных флигелях. Она добровольно забывала о коридорах.

Пала рассердился и вздумал мобилизировать свой караул. Тогда последовал взрыв. Марысенька грозила тотчас же покинуть город, где ей наносили такое оскорбление. Она более ни минуты не желала оставаться, и конюхам был дан приказ запрягать. Папа сдался. Кардиналы Отобуони, Барберини, Санрипанти, все поочередно старались успокоить «чрезмерное возбуждение» королевы, пытаясь придти к соглашению. Дело кончилось отъездом «Ла Толла» в Неаполь. Ей дали на дорогу карету шестерней, конвой в ливреях принца Константина и денег на расходы, из кармана Марысеньки.

Конец этой странной карьеры покрыть мраком неизвестности. Но собрание 212 сонетов, сохранившихся в библиотеке Ангелика, посвященных памяти «celebre puttana in tempo della Regina di Polonia» (знаменитой распутницы времен королевы польской), увековечивает память знаменитой «La Tolleida».

Среди всех этих волнений не заметно никаких следов политической деятельности, в которой бы участвовала вдова героя, растрачивая остатки славного наследства. Она, впрочем, следила за событиями дня, пытаясь изредка вмешиваться в дела. Из письма, сохранившегося в «British museum», мы видим, что в декабрь 1702 г. она сообщает папе важное известие: «Курфюрст Бранденбургский уполномочил принца Якова вести переговоры с королем шведским; в то же время Царь просил руки Марии-Терезии для своего сына. Портрет принцессы уже послан». Известие любопытное, но несколько сомнительное: сыну Петра I, несчастному царевичу Алексею, было тогда всего 12 лет. В 1704 г. Марысенька вздумала снова вернуться на сцену в передовой роли: в Польше возникли события, обещавшие открыть новые горизонты для семьи Собесских. Карл ХII, одержав победу над Петром 1-м в Ливонии, поразил Августа II в Польше и возвестил о низложении саксонца, советуя полякам избрание принца Иакова. На этот раз мать не задумалась принять сторону сына, права которого она оспаривала 8 лет тому назад.

Послав ему на помощь двух братьев, она писала:

«Король польский, Август II, нас до того измучил своею жестокостью, что вы должны, как мне кажется, немедленно присоединиться к Республике, — во главе которой находится Примас, — с просьбой заявить протест против короля, поставившего себе целью погубить нашу семью… Видя, что вы своим смирением и долготерпением нас довели до унижения, приходится взяться за другие средства…»

Но Август не терял головы. Не имея успеха в открытом поде, он всегда торжествовал в засадах. 29 февраля 1704 г., повинуясь требованиям своих польских сторонников, Иаков пустился в путь до польской границы. За полверсты от Бреславля его карета была окружена компанией саксонских драгун. Принцы напрасно протестовали: «На императорской территории осмелились поднять руку на тестя императора!» Тем не менее их схватили и увезли в крепость Плейсенберг, а затем в Кёнигштейн.

На этот раз Марысенька выражала свое горе в жалобах; она окончательно состарилась.

«Какой смертельный удар!» — писала она своему сыну Александру. «Зачем я дожила до такого горя, я, готовая отдать всю свою жизнь за Вас. Если необходимо присутствие кого-нибудь из нас, чтобы насытить ненависть тирана, я готова идти в тюрьму, лишь бы освободить моих детей и сохранить им жизнь».

Она хорошо знала, что тиран не поймает её на слове, и находила другие утешения:

«Императрица мне писала… очень трогательно сообщив мне о негодовании Е. В. Императора по поводу этого дела… Его Первосвященство прислал мне кардинала Сакрипанти с собственноручным письмом… Весь собор кардиналов, главным образом кардиналы Сакрипанти и Оттобуони, выразили мне свое глубокое cочyвcтвие… Все вообще… люди из всех слоев общества… мне сочувствуют. Все от мала до велика в изумлении… При получены этого известия, во всех монастырях стали молиться, и я надеюсь, что Господь Бог, как говорит Св. Отец, желал меня покарать, так чувствительно поразив меня».

Она не забывала подробностей об автографах, о звании посетителей и пр. Вот конец письма:

«Скажите, могу ли я быть вам полезной? Думаете ли Вы, что я должна за Вас просить лично, обращаясь к властям? Я готова жертвовать своею жизнью, чтобы спасти Вашу жизнь и Вашу свободу, несмотря на старость и болезни; я только для Вас дорожу своей жизнью. Благословляю Вас, воссылая Господу мольбы о Вашем благополучии, целую Вас от всего сердца»…

Это нисколько не напоминало прежнюю Марысеньку; я готов думать, что она шла по дороге в то место, где скрываются злые духи, и где для женщин тоже найдется место…

Ей на деле не пришлось приносить никаких жертв. Венский двор, оскорбленный нарушением территориальных прав, ограничился формальным протестом, и мать заключенных имела основание подозревать сообщничество. Принц Александр не соглашался добиваться вместо старшего короны, за которую саксонец, уже изгнанный, так упорно держался. Он поспешил вернуться в Рим, где его ожидали другие «Толла». Напрасно его мать уговаривала попытать счастья, обещая ему, в случае неудачи, отдать свои последние деньги, чтоб приобрести герцогство Невер. Август Сильный держал Якова под замками в Кёнигштейне до 1706 г., когда, наконец, окончательно побитый своим врагом, он бросил свою корону и пленника. Впрочем и корона уже перешла к Лещинскому.

Марысенька осталась в Риме, но положение, которое она там занимала, было трудно поддержать. Из вдовьего наследства, доставшегося ей в Польше, она не могла извлечь никаких доходов. Саксонцы, шведы и поляки расхитили его по частям. Остальные её доходы иссякли. В 1705 г. её расходы сократились, благодаря смерти её отца. Этот странный кардинал дожил до 96 лет. Его могила еще существует в церкви St. Louis des Francais. Но зато принцы Александр и Константин стали еще более расточительны. Одно время их мать подумывала удалиться в Глац, где Иаков получил звание губернатора, с 50 000 годового дохода. Император воспротивился. Получить такое наследство от папы он не желал.

В 1714 г., не зная за что взяться, она решила покинуть двор, призрак королевской власти, который она не была в силах содержать. Желая скрыть от взоров Рима свое падение, она завязала переговоры с Францией. Людовик XIV был еще в живых. Она надеялась, что он согласится её принять, обещая быть смиренной и отказаться от всех своих претензий.

По поводу этих переговоров имеется краткая и злобная заметка С. Симона:

«Не зная куда деваться, она просит убежища, чтобы умереть на родине, наделав много бед своему отечеству, которое ей за то отплатило… Зная, как она поступала, нечего удивляться, что её просьба о возвращении была встречена холодно, и её заставили ждать ответа… Наконец, король дал свое согласие, но с условием, чтоб она не думала приближаться ко двору или даже въезжать в Париж. Ей дали на выбор город на Луаре, или даже один из замков: Блуа, Амбуаз, или Шамбор».

IV.
Потомство Собесского. — Жена претендента. — Роман Марысеньки имеет последствия. — Высадка в Марселе. — В замке Деборд. — Прибытие в Блуа. — Последние годы. — Хроника Сен-Симона и истина. — Смерть. — Завещание.

Она уехала в сопровождении своей внучки Mapии-Казимиры. Её сын, Александр, желавший её сопровождать, был отозван внезапно в Рим, по поводу драки, возникшей между «сбирами» кардинала с караулом дворца Одескальки. Это неожиданное возвращение оказалось роковым для молодого принца. Прибыв в Марсель, Марысенька узнала, что он заболел эпидемической лихорадкой, свирепствовавшей в римской кампании. Он умер 19-го ноября, приказав себя похоронить в монастыре капуцинов и в рясе этого ордена. Отсюда возникла басня о его пострижении в монашество, к которому он не имел ни малейшей склонности.

Имя, прославленное освободителем Вены, должно было исчезнуть. Три года позднее в Риме возник процесс о разводе принца Константина, с m-lle Вессель, бывшей фрейлиной принцессы Нейбургской. Брак был безрассудный, процесс позорный. Константин выиграл тем, что умер в 1727 г. без потомства и без почета.

Иаков имел только дочерей, которых трудно было пристроить. Обрученная с герцогом Моденским, стариком, затем сосватанная за испанского короля, Мария-Казимира умерла, не выйдя замуж, в 1723 г. Одна из её сестер, Мария-Шарлотта, довольно поздно вышла замуж, вступив в брак с герцогом де ла Тур д’Оверн. Другая сестра, Мария-Клементина, имела романтическую судьбу, связанную с королевским именем: она была героиней драмы, причинившей много бедствий её семейству. Она стала женою «претендента» Шевалье де Сен Жоржа, Стюарта-изгнанника.

При известии об этом браке император пришел в негодование, угрожая изгнанием принцу Иакову. Он отправил полицию в погоню за новобрачными, которые скрылись бегством. Невесту настигли и заключили в Инспрук. Принцу де С. Жорж, её жениху, удалось её освободить и спастись с нею в Рим, где они находились в безопасности. Климент XI очень благородно их принял под свою защиту, не боясь гнева венского двора и ярости Англии, оценившей голову «претендента» в два миллиона 500 000 ливров. Молодых поместили во дворец Савелли, где Стюарты прожили более ста лет. Клементина умерла в 1734 г., пережив своего отца на один год.

Марысеньке не было суждено увидать продолжение этого странного романа её жизни. За последнее время её пребывания в Риме она предчувствовала свою кончину. Она сделала свое завещание. Переезд до Марселя её очень утомил. Там её встретил племянник, молодой маркиз де Бетюн. Она отказывалась от всяких почестей, «из страха», по уверенно С. Симона, «что они не оправдают её ожиданий». Ей был сделан торжественный прием в Лионе, маршалом Вильруа; затем она гостила в замке Деборд, где её встретила с почетом её сестра, и наконец в сентябре приехала в Блуа.

При ней еще оставалась польская прислуга, довольно многочисленная; за ней ухаживали как прилично королеве. Но апартаменты, ей назначенные, не были готовы, и ей пришлось поместиться в нижнем этаже дворца, где она «жила бедно, скудно, и без всякого блеска», по словам С. Симона, «в том забвении, которое она заслуживала».

Показания знаменитого хроникера, иногда сомнительные, на этот раз подтверждаются словами малоизвестного свидетеля, заслуживающая доверия. В национальных архивах сохранилась корреспонденция одного управителя королевского замка в Блуа с его высшим начальством. Молодой ученый де ла Бастьер недавно напечатал эту переписку. Управитель, по имели Шюпен, должен был выслушивать и передавать жалобы знаменитой квартирантки о плохом состоянии здания, где ей приходилось жить: в стенах были трещины, трубы дымили, двери не запирались. Жалобы оставались без ответа. В крайнем случае, на них отвечали выговором: «Прислуга королевы разоряет замок». Шюпен напрасно указывал на то, что неудобство помещения могут повредить здоровью её высочества; речь шла о её жизни! Суровая зима 1716 г. оправдала предсказания. 30-го января он писал:

«С некоторого времени королева страдала бессонницей. Это ей не мешало, однако, вставать и кушать за столом, где я имел честь её видеть ещё вчера. Её врач ей предписал лекарство. Оно не подействовало; Её Высочество скончались [На 75 году жизни] в 8 часов вечера, не успев принять св. причастие и миропомазание. Сегодня она выставлена на смертном ложе, с открытым лицом».

Перед смертью Марысенька имела одну радость: посещение её зятя, курфюрста Баварского. Радость мимолетная; он пробыл всего один день. Жизнь ей доставила еще несколько страданий.

Уступаю слово С. Симону:

«Она прожила и умерла, как частное лицо; с ней обращались не иначе, так же как и с её внучкой, которая возвратилась в Силезию к своему отцу, Иакову Собесскому».

Но здесь я могу уличить С. Симона в неточности: от 8-го марта 1716 г. остался рапорт Шюпена-управителя:

«Тело королевы польской все еще выставлено под балдахином, в усыпальнице. Еще не говорят о погребении, хотя во вторник наступает 40-й день по её кончине».

Похороны происходили 4-го апреля. О «частном лице» позаботились бы раньше! Вот что происходило в это время. При первом известии о смерти королевы, герцог Орлеанский — регент, приказал её хоронить на счет короля, «со всеми почестями, приличествующими её сану». В этом смысле регент велел писать епископу Блуа, послав туда церемониймейстера, Дегранжа, чтобы помочь прелату в его распоряжениях.

Это не совпадает с лукавым замечанием знаменитого летописца.

Епископу и его помощнику пришлось много хлопотать. В Блуа не было необходимых принадлежностей для торжественных похорон. Пришлось обратиться за приказанием к старшему сыну принцу Иакову. Желает ли он оставить тело матери во Франции? Не желает ли он препроводить его в Силезию, или в Польшу? Вмешательство принцессы Марии, внучки покойной, привело организаторов в еще большее замешательство.

Боялись издержек; последовал ответ из Парижа: «В подобном случае следует действовать по приказу короля и все исполнить в точности»…

Наконец, содержание надгробной речи смущало оратора, мало знакомого с жизнью покойной.

На все это пошло много времени; возникла по этому поводу весьма обширная переписка, которая сохранилась в архиве иностранных дел (Польша, 1716).

Из нее видно, что С. Симон оклеветал французскую вежливость и великодушие.

Наконец, пришли к соглашению. Для упрощения церемонии решили совершить похороны при церкви Спасителя, по соседству с замком. Епископ заметил при этом, что "церковь была ранее почтена погребением двух королев, а именно Анны Бургондской и Марии Медичи.

Марысенька ничего бы не имела против такого соседства.

По свидетельству местного хроникера, по этому случаю «не было созвано совета», но дело было решено по требованию принцессы польской.

Бедная королева д’Аркиен! Люди близкие её мучили и унижали даже после смерти!

Но её приемное отечество было тут не при чем. Принцесса польская при своем отъезде получила «вознаграждение» совсем иное, нежели думал С. Симон. По её просьбе 24 ящика с её имуществом были отправлены бесплатно в Силезию, куда она уехала к отцу. Что касается останков бывшей «королевы, Астреи и Розы», мы сейчас увидим их дальнейшую судьбу.

Её завещание, составленное 20-го апреля 1713 г. и 23-го февраля 1714 г., напечатано в 1869 г. Хотя оно банально и малоназидательно, но доказывает ясный ум, не ослабленный годами, материальные интересы, более живое сознание нравственных обязанностей, чем можно было ожидать, и удивительное чувство христианского смирения.

«Прошу светлейших принцев, моих детей, уплатить все мои долги, чтобы избавить мою душу от страданий. Я думаю, что это возможно, не трогая основного капитала, из доходов полученных во Франции. Прошу тотчас по моей кончине, заказать 10 000 обеден в монастыре капуцинов, и кроме того, еще 100 заупокойных молитвословий, чтобы испросить у Господа Бога отпущение моих прегрешений, в которых я приношу искреннее покаяние, надеясь получить прощение, благодаря смерти и страданиям Господа нашего Иисуса Христа и заступничеству Пресвятой Богоматери»…

«Я обещала, имев видение, воздвигнуть часовню во имя Ангелов Хранителей моих. Одна часовня уже существует в „Высоком“, но так как она мне теперь не принадлежит, то я прошу светлейших князей, моих детей, построить другую, в моих владениях».

«Я обещала, когда папа Иннокентий XI будет причислен к лику святых, — на что я надеюсь, по милости Божией, — выстроить часовню в его имя. Не имея надежды, по моим летам, исполнить это при моей жизни, я поручаю сыну моему Александру исполнить мое желание, так как он имел счастье быть крестным сыном Его Святейшества»…

«Что касается моего погребения, я предоставляю принцам, моим детям, позаботиться об этом по собственному усмотрению. Хотя я бы очень желала быть погребенной рядом с королем, моим государем, я думаю, что более благоразумно меня похоронить в той стране, где я умру»…

«Прошу еще моих сыновей и умоляю их, тотчас по моей кончине, передать в руки отца Людовика, капуцина, моего духовника, мои документы на 20 000 ливров, который он может употребить на дела благотворения, согласно моим указаниям, данным мною ранее, о которых я прошу его не разглашать».

«Надеюсь также, что принцы, мои сыновья, обратят внимание на моих верных слуг, которым я желаю доказать свою благодарность… Я полагаю, что прослужив у меня свою жизнь, они заслуживают получить вознаграждение, дозволяющее им жить без нужды».

Затем следуете список пенсий и роспись имущества с которого следует извлечь доходы:

— капитал в 1.565.324 ливров с владениями в При и Энфи.

— Часть владений в Малиньи, во Франции;

— владения Тарнополь и Олеско в Польше.

— Поземельные доходы При дают 1,650 ливров;

— земли в Имфи — 2.150.

Поземельные владения в Польше обширны, но обременены долгами. Марысенька имела тоже владения в Варшаве: несколько домов и сад, известный под именем Мариавилль. От него не осталось следа.

Бедная королева! Бедная Марысенька!

В какую опасную минуту дала она обет построить часовни Ангелам Хранителям? Я догадываюсь, но предпочитаю умолчать перед её гробом.

«Прошу еще светлейших принцев, сыновей моих, воздвигнуть памятник в монастыре капуцинов в Варшаве королю, их отцу, достойный славной памяти о нем: его статую из бронзы, иди металла, с рисунками которые я им показывала»…

ГЛАВА ХII. Последнее брачное ложе

Эта глава будет кратка. В ней мне не придется касаться истории, а только легенды, но зато красивой. Я не терплю легенд, когда они обезличивают и портят моих героев, что бывает нередко. Легенда, о которой я намерен говорить, мне нравится, вы ее, наверно, полюбите, и этого по-моему достаточно, чтоб ей верить. Где найти в истори настоящую истину, о которой говорят итальянцы?

Могила той, которая была женою великого Собесского, не находится в Блуа. Сама Марысенька — эта беспокойная и подвижная особа — не желала перемещаться после смерти. Но высший покой, о котором она мечтала, ей дался не сразу, и не во Франции, где она хотела умереть. Несколько дней после своего погребения она снова была в дороге.

Тайна скрывает последнюю поездку; польские архивы о ней молчат; страна в это время переживала кризис, который рассеял по ветру все документы и воспоминания. Освободитель сам должен был ожидать полвека, чтобы занять место, назначенное ему в склепе Вавельского собора, под алтарем, перед которым его короновали.

Его останки были помещены на время в монастыре капуцинов в Варшаве, и это временное пребывание длилось до 1733 г.

Перейдем теперь к легенде:

Однажды вечером, в мае 1716 г., монастырский привратник, дремавший у ворот капуцинского монастыря, проснулся, услышав звонок. Немного замешкавшись, он никого не заметил, когда повернул ключ в замке, но увидел перед порогом черный ящик, который, вероятно, только что поставили. Он поднял тревогу; сундук раскрыли и наконец нашли в гробу, обитом шелком, тело старой женщины. На голове у неё была диадема, скипетр лежал у её ног, а во рту нашли медаль с её именем.

То была Марысенька.

Как она сюда попала? Никто не знал, и это так и осталось неизвестным. Один местный ученый (Завадский) нашел эту легенду в биографии Иакова и Константина, напечатанной в 1862 г. Я ею пользуюсь. Я хочу верить, что любовь сильнее смерти, и благодаря любви, совершилось чудо: исполнилось посмертное желание и Марысенька ответила на загробный призыв человека, любившего её неподдельной любовью. Он раньше желал разделить с ней походную кровать. Он продолжал желать иметь её возле себя, и она пришла в его объятия в последний раз и навсегда.

Конец

Текст издания: Валишевский К. Ф. Марысенька (Мария де Лагранж д’Аркиен), жена Собесского, королева Польши. 1641—1716 / Пер. с фр. под ред. А. Ф. Гретман. — 1912. — VIII, 5-356 с., 4 л. портр.