Март (Пильский)/ДО
См. также одноимённые страницы.
| Мартъ |
| Дата созданія: мартъ 1904 года. Источникъ: Пильскій П. М. Разсказы. — СПб.: Типографія Монтвида, 1907. — С. 51. |
Мартъ еще въ серединѣ, но я чувствую, какъ дышитъ земля, какъ глубоки ея вздохи, и сколько тоски въ ея несогрѣтыхъ парахъ и чуть-чуть синѣющемъ небѣ.
Только что покинулъ я то огромное, холодное каменное зданіе, изъ ярко краснаго кирпича, гдѣ прошло столько дней въ невольномъ молчаньѣ и думахъ о волѣ, оставшейся гдѣ-то назади.
И меня потянуло сюда, въ эту чащу родныхъ деревъ, въ эту старую усадьбу. И, вотъ, я снова здѣсь и снова, какъ бывало, иду по тѣмъ же коричневымъ отъ человѣческихъ ногъ тропинкамъ, ведущимъ къ рощѣ. Со мной сестра.
Роща молчитъ и будто считаетъ мгновенья, въ которыя ослабѣвшій, уже изнѣженный солнцемъ снѣгъ начнетъ двигаться и, какъ прогнанный слуга, заворчитъ ручьями.
— Опять къ оврагу? — смѣется сестра.
— Опять…
Овраги — моя страсть, моя давнишняя старая привязанность. Я люблю ихъ, серіозные и темные, присмирѣвшіе и загадочные: въ нихъ тишина и безстрастіе.
По чернѣющей полянкѣ мы подходимъ къ «Провалу». Внутри темно. Чья-то черная пасть раскрылась предъ нами и есть что-то жуткое и сильное въ этихъ раздвинувшихся краяхъ земли. Спускаемся внизъ. Наши ноги не скользятъ по влажной и мягкой почвѣ и шагъ нашъ спокоенъ и увѣренъ.
Вотъ и дно.
Съ него и со стѣнъ поднимается густой запахъ сырости. Раздражающе чувствуется какой-то пряный ароматъ: ароматъ смерти прошлогоднихъ цвѣтовъ.
Тихо, какъ ночью въ пустомъ домѣ. Сестра меня держитъ подъ руку, и я слышу, какъ неровно и быстро стучитъ ея сердце.
— Смотри, змѣя!.. — говоритъ она мнѣ вдругъ и умоляющимъ голосомъ прибавляетъ. — Уйдемъ отсюда…
Ея маленькая рука начинаетъ меня потихоньку тянуть и мнѣ ясно, что сестра уже переставила назадъ правую ногу, и сейчасъ переставляетъ на приступку лѣвую.
— Давно ли ты стала выше меня? — улыбаюсь я, и вижу, какъ ея щеки изъ блѣдныхъ вдругъ становятся алыми.
— Ну, уйдемъ… — проситъ она снова и «ну» звучитъ, какъ у дѣтей, — немного капризно и трусливо.
Она уже высвободила свою руку изъ-подъ моей, — теперь ея пальцы схватили мои и пробуютъ тянуть.
— Мнѣ страшно… Уйдемъ… Змѣя…
Но крѣпко сжимаю я ея руку въ своей и, поблѣднѣвшую, удерживаю сестру около себя.
Теперь она боится уже не змѣи, а меня.
— Нѣтъ, мы не уйдемъ отсюда, — громко и твердо отвѣчаю я и отъ моего голоса она вздрагиваетъ.
Его ноты гулко, какъ въ каменныхъ сводахъ, отдаются въ оврагѣ и я радъ, что у меня есть голосъ, что онъ не изсякъ и не пропалъ въ эти долгіе дни моего невольнаго молчанія и еще громче и еще тверже, чтобъ слышалъ весь лѣсъ, и, если можно, весь міръ, я повторяю:
— Мы не уйдемъ!
Никакой змѣи нѣтъ здѣсь. Сухой листъ и посѣрѣвшая отъ долгихъ дней гніенія трава легли неровнымъ изгибомъ по дну и сказались сестрѣ змѣей.
— Никакой змѣи нѣтъ здѣсь!..
Но еслибъ даже и была она!
Еслибъ она впустила свое жало въ мое тѣло, и отравила мою горячую кровь, — я не дрогнулъ бы.
И еслибъ она отравила мое сердце и убила мой мозгъ, я не вскрикнулъ бы здѣсь, на границѣ могилъ, въ черныхъ и спокойныхъ нѣдрахъ глубокой земли. Не страшенъ мнѣ покой вѣчности и здѣсь я постигаю ея тайну и ея красоту; не страшенъ мнѣ и уходъ изъ жизни, какъ не боюсь я ея самой, этой жизни людей, обрекающей на оглядку. Въ этихъ пещерахъ, среди спокойствія и тишины смерти, мнѣ вѣчность близка, какъ счастье, и понятна, какъ мое прошлое и будущее, котораго нѣтъ въ настоящемъ.
— Никакихъ змѣй нѣтъ, — диктую я свою мысль сестрѣ.
— Ты смѣлый, — отвѣчаетъ она, какъ ребенокъ. — Ты сильный и съ тобой нестрашно…
А я продолжаю:
— Никакихъ змѣй нѣтъ и онѣ не опасны для смѣлыхъ. Змѣи и удавы выдуманы трусами, и вредятъ онѣ только трусамъ. Запуганное воображеніе забитыхъ вызвало ихъ къ жизни, ее дало имъ и только она ихъ поддерживаетъ и родитъ. Для бодрыхъ и смѣлыхъ, для горячихъ и сильныхъ нѣтъ ни удавовъ, ни ужей. Удавы не осмѣлятся, а ужи слишкомъ домашни и сыты.
— Да, ты смѣлый! — шепчетъ сестра. — Какъ сладостно, хорошо и радостно быть смѣлымъ и ничего не бояться…
Нетревожный и гордый, я стою рядомъ съ ней предъ змѣинымъ призракомъ и мнѣ нѣтъ причинъ ни бѣжать, ни молиться трепетными слезами вѣры объ избавленіи отъ законныхъ правъ всеискупающей смерти.
И въ душѣ моей свѣтло, какъ на солнцѣ, и нѣтъ ни смятенья, ни тревогъ.
Небо темнѣетъ.
Изъ яснаго, молочно-голубого, по-мартовски прозрачнаго оно становится сѣрымъ, потомъ дымнымъ, потомъ чернымъ.
Черезъ оврагъ перекинулась тѣнь, большая, несуразная. Это отъ меня. Тѣнь выше, и полнѣй и шире, чѣмъ я самъ, ее родившій.
— Пора, — рѣшительно произноситъ сестра.
Она старается выговорить это «пора» такъ, чтобъ не было никакихъ колебаній и никакихъ отсрочекъ, — серьезно, важно, убѣдительно.
Но нервы ея, очевидно, натянулись и голосъ выдаетъ ея тревогу сквозь ноты дѣланной твердости.
И я уступаю.
— Пойдемъ, — отвѣчаю я.
И мы взбираемся по крутой отлогости оврага. Моя тѣнь при этомъ вздрагиваетъ, будто ее кто-то разбудилъ, качается, ползя по дну, поднимается по темной стѣнкѣ, ерзаетъ по землѣ.
Я останавливаю сестру, указываю на тѣнь, и внушительно говорю:
— Это за нами идетъ смерть!..
Но она уже оправилась, и, смѣясь, отвѣчаетъ:
— Съ тобой нестрашно. Ты не боишься и самой смерти. Ты и умрешь красиво и съ достоинствомъ умрешь.
Она произноситъ это въ какихъ-то увѣренныхъ и простыхъ тонахъ, серьезно и задумчиво. Ея головка поднимается и я вижу и сознаю, что она гордится за меня и мной, какъ близкимъ человѣкомъ, съ которымъ нестыдно и нестрашно.
И въ эту минуту мнѣ ясно до очевидности, что благоразуміе выдумано въ комнатахъ и душномъ теплѣ, что оно оконное растеніе, больное и недолговѣчное. Въ здоровомъ воздухѣ природы, гдѣ нѣтъ неволи, а есть только жизнь и естество, нѣтъ и благоразумія, и нѣтъ закупоренныхъ сердецъ, ибо судьба и счастье за того, кто не боится ни тьмы ночей, ни дремлющей чащи, ни смерти, ни вѣчности.
Сестра кладетъ свою правую ладонь на мою руку и проситъ:
— Скажи же мнѣ что-нибудь. Разскажи о счастливомъ и вольномъ. Не объ идеяхъ разскажи, не объ одиночествѣ своемъ во тьмѣ тюрьмы, которое тебя не съѣло, и которому ты не отдалъ въ плѣнъ души своей. Разскажи одну изъ сказокъ мечты твоей.
Глаза ея смотрятъ вверхъ, въ темное уже звѣздное небо, и я вижу, какъ оно горитъ и будто дышитъ, — будто и у него своя душа: быть можетъ, пророческая, быть можетъ, несчастная.
И я начинаю. Я говорю моей маленькой сестрѣ о зимнихъ морозныхъ ночахъ, которыя ушли и не придутъ; объ огромномъ заливѣ, молчаливо замерзшемъ и въ лунномъ свѣтѣ таинственномъ, какъ серебряная дорога къ далекому богу; какъ отъ мороза по утрамъ небо становится розовымъ, малиновымъ, и, если бы не отпустило, оно стало краснымъ, какъ отъ пролитой крови.
Но въ бодромъ воздухѣ мнѣ вдругъ становится весело въ эту весеннюю ночь, я бросаю мой разсказъ на полусловѣ, кричу сестрѣ въ самое ухо:
— Глупая!
Поднимаю ее и цѣлую въ ея серіозные и удивленные глаза…