Мармион. Часть первая (Скотт)/ДО

Мармион. Часть первая : или Битва при Флодден Филде
авторъ Вальтер Скотт, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англійскій, опубл.: 1808. — Источникъ: az.lib.ru • (Marmion: A Tale of Flodden Field)
Издание: Москва. Въ Типографіи И. Степанова. При Императорскомъ Театрѣ. 1828.

Вальтер Скотт

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

МАРМІОНЪ,
или
БИТВА ПРИ ФЛОДДЕНЪ ФИЛДѢ.

Сочиненіе Сира Валтера Скотта. Переводъ съ Французскаго. ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. МОСКВА. Въ Типографіи И. Степанова. При Императорскомъ Театрѣ. 1828. Печать позволяется

съ тѣмъ, чтобы по напечатаніи, до выпуска въ продажу, представлены были въ Цензурный комитетъ: одинъ экземпляръ сей книги для Цензурнаго Комитета, другой для Департамента Народна то Просвѣщенія, два экземпляра для Императорской Публичной Библіотеки и одинъ для Императорской Академіи Наукъ. Москва, 1,827 года, Октября 20 дня.

Цензоръ Сергѣй Аксаковъ.

ПРЕДУВѢДОМЛЕНІЕ.

Я думаю, никому не покажется удивительнымъ, если какой-нибудь Авторъ въ другой разъ старается снискать благосклонность Публики, тѣмъ болѣе, когда онъ уже прежде заслужилъ оную всеобщимъ одобреніемъ; впрочемъ можно совершенно увѣритъ Гг. читателей, что Авторъ Марміона не заставитъ ихъ скучать при чтеніи его вторичнаго творенія и не уменьшитъ того всеобщаго одобренія, каковое заслужилъ онъ за первую свою поэму (Послѣдній Бардъ). Это новое твореніе имѣетъ основаніемъ своимъ похожденія вымышленныхъ лицъ; но издано въ свѣтъ подъ названіемъ Битвы Флодденъ-Филдъ, потому что судьба Героевъ тѣсно соединена съ симъ достопамятнымъ сраженіемъ. Хотя Авторъ въ семъ повѣствованіи показываетъ годъ сей эпохи и описываетъ правы и обычаи того времени, но за всѣмъ тѣмъ, этотъ поэтическій романъ ничего не имѣетъ общаго съ исторіею; а еще и того менѣе съ высокимъ понятіемъ объ эпопеи; впрочемъ всеобщее вниманіе, каковое заслужила поэма Послѣдняго Барда, заставляетъ надѣяться поэта, что сіе твореніе принесетъ Публикѣ еще большее удовольствіе; ибо въ немъ живою кистію изображены нравы феодальныхъ временъ, отъ чего сіе романическое повѣствованіе дѣлается весьма занимательнымъ.

Поэма начинается съ первыхъ дней Августа, а битва Флодденъ Филдъ оканчивается 9 Сентября 1515 года.

ВВЕДЕНІЕ
КЪ
ПЕРВОЙ ПѢСНИ.

Ноябрское небо мрачно и холодно, листья желтѣютъ и валятся съ деревъ; посреди маленькаго нашего сада, окруженнаго со всѣхъ сторонъ крутыми горами, вы недавно едва примѣчали тихій ручей, на берегахъ котораго росъ мѣлкій лѣсъ и котораго волны съ приятностію журчали; но нынѣ онъ разлившись вдаль и раздѣлившись на многіе рукава, протекаетъ посреди кустарниковъ, лишенныхъ зелени, наполняетъ поляны и съ яростнымъ стремленіемъ перескочивши чрезъ скалы, упадаетъ съ оныхъ каскадами, гдѣ получивъ еще большую быстроту и покрывшись черною пѣною, низвергается въ Твидъ. Блестящіе осенніе цвѣты уже не украшаютъ лѣсовъ, покрывающихъ наши холмы; пурпуровый ихъ видъ болѣе не отражается на зеркальной поверхности Твида. — Веракъ пропалъ на Нееднамѣ, который нѣкогда гордился великолѣпіемъ своихъ красотъ; верхушки сей горы покрылись блѣднымъ цвѣтомъ, а соединенныя между собою вершины Пера обнажились. Стада, поспѣшно оставляя сіи высоты, сбѣгаютъ въ глубокія долины, огражденныя горами, гдѣ онѣ еще утоляютъ свой гладъ увядшею травою, согрѣваемою нѣсколькими слабыми лучами; онѣ, кидая во кругъ себя робкіе взоры, смотрятъ съ сожалѣніемъ на увядшую мураву и дождливое небо; наконецъ отъ холма, питавшаго ихъ цѣлое лѣто, тянутся къ дальнему ручью Гленкійнонъ; пастухъ, почувствовавъ изморь, закутался въ широкую свою епанчу. Собаки его уже съ радостнымъ лаемъ не бѣгаютъ во кругъ стада; но дрожа отъ холода, лежатъ у ногъ своего хозяина, или слѣдуютъ за нимъ, лѣниво поднимая по временамъ голову и потомъ опять ее опуская, какъ бы предчувствья жестокость страшной бури.

Мои дѣти, также сильные, проворные и живые, какъ дѣти всѣхъ на горныхъ жителей, предчувствуя наступленіе печальнаго времени года, сожалѣютъ о своихъ астрахъ, воспоминаютъ о лѣтнихъ играхъ и спрашиваютъ меня вздыхая: «Возвратится ли опять весна, птицы и стада будут ли опять радоваться? и украсится ли цвѣтами боярышникъ?»

Да, маленькіе болтуны, астры снова украсятъ ваши куртинки въ саду, боярышникъ опять разцвѣтетъ, изъ цвѣтовъ котораго вы любите плести гирлянды, овечки опять будутъ пастися на лугахъ и птички снова заноютъ въ рощицахъ, и когда вы предадитесь съ ними вмѣстѣ радости и рѣзвости, то сіи приятные дни покажутся вамъ весьма краткими.

Весна опять по неизмѣняемому ходу временъ года возвратится, вдохнетъ жизнь нѣмой и безчувственной матеріи; природа, повинуясь ея плодоносному вліянію, явится снова во всемъ своемъ блескѣ. Но увы! какая опять весна возвратится для прогнанія зимы, царствующей въ моемъ отечествѣ! — Какой всемогущій голосъ можетъ сказать: — «Возстань лежащій въ сырой могилѣ опытный полководецъ и храбрый воинъ?» Кто вдохнетъ въ насъ общее чувство для всегдашняго занятія счастіемъ Англіи и вооружить нашу руку побѣдоноснымъ мечемъ? Весеннее солнце снова оживитъ полевые цвѣты, но напрасно оно будетъ разливать свою роскошь въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ слава плачетъ на могилѣ Нельсона! напрасно она разгонишь торжественную темноту, покрывающую, о Питтъ! твою священную гробницу!

Воспоминаніе о сихъ именахъ никогда не изгладится изъ сердецъ Англичанъ. Они скажутъ своимъ дѣтямъ: здѣсь почиваетъ герой, погибшій побѣдителемъ въ волнахъ Гибралтара! Онъ подобенъ былъ всениспровергающему грому, своею быстротой и непреодолимымъ чувствомъ. Гдѣ онъ не возставалъ противу враговъ своего отечества, вездѣ поражалъ ихъ непредвидѣнными перунами; наконецъ онъ бросилъ свои громы на сіи берега, и метеоры сіи прокатились, блеснули и разсыпались…. для того, чтобы на всегда исчезнуть. Не меньшаго сожалѣнія нашего достоинъ и тотъ мудрецъ, который наставлялъ сего непобѣдимаго воина, и коего могущественная рука бросала перуны на Египетъ, Копенгагенъ и Трафалгаръ, предопредѣленный свыше къ высокимъ предпріятіямъ, онъ приобрѣлъ, къ счастію Англіи, еще въ юности мудрость опытнаго старца. Но, увы! небо въ наказаніе за наши преступленія повергло его прежде-временно въ могилу! Честь сего добродѣтельнаго гражданина стремилась къ высокимъ предпріятіямъ. Онъ презиралъ могущество гордости, не покорялся обольщеніемъ гнусной скупости, жилъ только для одного Албіона. Возмутившееся войско привелъ къ правиламъ спасительнаго повиновенія, и укротивши ихъ буйную отважность, устремился къ защитѣ знаменитаго дѣла и служилъ, покровительствуя законамъ, на которыхъ основывалась его свобода.

Ахъ! мы бы довольны были, если бы ты жилъ хотя и лишенный власти. Ты бы подобно бодрому часовому на башнѣ крѣпости бодрствовалъ надъ Англіею, когда бы угрожали ей опасности; ты бы, какъ свѣтлый маякъ освѣщалъ путь нашимъ кормчимъ; какъ твердый столпъ, оставшійся одинъ по среди развалинъ, подпиралъ бы колеблющійся тронъ; но увы! нынѣ сей столь необходимый оплотъ сокрушенъ, спасительный маякъ погасъ, не бодрствуетъ уже на холмѣ часовый, котораго голосъ спасалъ Англію. Вспомните ту бодрость, которая не оставляла его до самой послѣдней минуты. Уже смерть носилась надъ его одромъ и радовалась своей добычѣ, но онъ, какъ несчастный Палинюръ, не оставляя своего опаснаго поста, отвергая всѣ совѣты требовавшіе отъ ихъ успокоенія, держалъ еще слабою рукою кормило правленія; но наконецъ корабль, лишившись своего кормщика, подвергся ярости бурной стихіи. Если во всѣхъ храмахъ, находящихся на равнинахъ Великобританскихъ, раздавался мирный звонъ колокола для того, чтобы возвѣстить поселянамъ праздникъ, въ который они должны собираться туда, для прославленія творца, если спокойствіе отечества для васъ драгоцѣнно; то оросите слезами безчувственный камень: подъ нимъ спитъ смертнымъ сномъ Питтъ.

Не бойтесь дать свободу вашимъ вздохамъ, ибо соперникъ его лежитъ близь него; не страшитесь произнести сихъ словъ: миръ праху твоему! Ужасъ не поразитъ васъ на могилѣ Фокса. Оплакивайте потерю талантовъ для Англіи въ то время, когда она имѣла въ нихъ великую нужду; проливайте слезы о семъ непостижимомъ геніи, глубокихъ свѣденіяхъ, невѣроятной чувствительности, блестящемъ воображеніи, могущественномъ умѣ, который все постигалъ, все сокрушалъ и все соединялъ; и столько рѣдкихъ совершенствъ, такъ рано сокрыты подъ надгробнымъ камнемъ. О ты, который сожалѣешь, что онъ при всѣхъ сихъ совершенствахъ не могъ на всегда предохранить себя отъ погрѣшностей, удали отъ себя сію жестокую мысль и уважай его смертный сонъ!

Здѣсь оканчиваются всѣ земныя предпріятія для Героевъ, Патріотовъ, Бардовъ и Королей, здѣсь дѣлается неподвижною и замерзаетъ рука страшнаго воина, здѣсь безмолвствуютъ уста, воспѣвавшія славу отечества, или говорившія для защиты его; по подъ сводомъ послѣдніе звуки священнаго гимна, какъ бы ангеломъ, еще повторяются: Миръ людямъ на земли живущимъ въ согласіи; здѣсь отвергаются всѣ предубѣжденія, и хотя сердца Англичанъ могутъ его отвергнуть и удалить несправедливое пристрастіе, но никогда не забудутъ, что Фоксъ умеръ какъ Англичанинъ!… Когда почти вся Европа покорялась могуществу Франціи: Австрія разстроена, Пруссія раззорена и великодушныя намѣренія Россіи не сбылись, тогда Фоксъ, отвергши съ негодованіемъ безчестный миръ, не принялъ оскверненной масличной вѣтви, сдѣлался великимъ предводителемъ къ славѣ своего отечества и прославилъ флагъ отечественныхъ кораблей. Небо, въ награду его вѣрности и подвиговъ, назначило ему часть въ сей славной гробницѣ; и никогда подъ холоднымъ мраморомъ не покоился вмѣстѣ прахъ, столь великихъ людей.

Одаренные необыкновенными способностями, которыя превозносили ихъ выше обыкновенныхъ людей, они никогда но примѣру слабыхъ душъ не достигали до властей низкими интригами; но подобно баснословнымъ богамъ, могущественныя ссоры ихъ потрясали Королевства и націи; посмотрите, подъ знаменемъ сихъ соперниковъ цѣлая Англія съ гордостію стоитъ; и въ цѣлой Британіи раздаются однѣ сіи слова: Фоксъ и Питтъ! Никогда волшебство не могло сравняться съ подобными дѣлами; хотя бы въ глубинѣ мрачныхъ пещеръ Ѳесаллискихъ мудрый Магъ захотѣлъ съ помощію своего искуства изсушитъ океанъ и совратить планеты отъ предназначеннаго имъ пути; но увы! талисманъ сихъ двухъ именъ утратилъ свою силу съ прекращеніемъ жизни. Геній, таланты — все погребено подъ хладнымъ мраморомъ и гдѣ… Какъ это поучительно для человѣческой гордости! Небо еще болѣе соединило сихъ двухъ начальниковъ между собою! Пролейте слезу на гробницу Фокса: она скатится на могилу его соперника; скажите погребальную молитву надъ камнемъ Пишша: огласитъ она въ то же время и монументъ Фокса; — а торжественное эхо, всегда въ сихъ мѣстахъ находящееся, кажется, безпрестанно повторяетъ послѣдніе звуки вашего голоса. — Несогласіе ихъ кончилось съ жизнію, и они по неизмѣняемому общему закону отдавши долгъ природѣ, въ могилѣ сдѣлались братьями, какихъ не найдете между живыми. — Гдѣ можно сыскать двухъ человѣкъ, могущихъ, сравнишься съ ними?

Спите мужественныя сердца до тѣхъ поръ, когда всеобщій гласъ при послѣднемъ издыханіи, природы пробудитъ васъ въ самой мрачной могилѣ, и если стенанія вашего отечества не могутъ нарушишь холоднаго молчанія вашихъ монументовъ; то сколько же слабы и безсильны къ сему всѣ мои сожалѣнія! Но вы будете прославляться въ пѣсняхъ пограничнаго Трубадура, коего огромная арфа до сихъ поръ прославляла одинъ климатъ Каледоніи; Бардъ, восхищенный вашими дѣлами, воспоетъ ваши безсмертныя имена.

Остановись мечта, помедли хоть минуту разочаровывать мое обольщенное воображеніе! Не могу забыть столь высокаго предмета, когда душа моя несовершенно еще успокоилась! Ахъ! всѣ слезы, изторгнутыя печалію, всѣ восторги души, весь тотъ жаръ, которымъ воодушевляется Бардъ въ минуты своего вдохновенія и всѣ благороднѣйшія движенія соединены во мнѣ, вмѣстѣ; скорбь, удивленіе; словомъ все что оставляетъ великія и возвышенныя чувства, Присоединяются къ большему усилію ихъ и исторгаются изъ моего серди, а при священномъ и торжественномъ восхищеніи; но все это будетъ слабая дань признательности!… всѣ мои совѣты слабы…. очарованіе исчезаетъ, подобно страннымъ фигурамъ инея, которыя разрушаются при появленіи первыхъ лучей утра, творенія моей музы исчезаютъ мгновенно; сіи готическіе своды, сіи надгробные камни, сіи обширные, темные и высокіе корабли, все исчезаешь, а съ ними вмѣстѣ и ты, о приятная мечта! и отдаленные звуки хора достигаютъ для того до моего слуха, чтобы здѣсь прекратиться; и я наконецъ мало по малу узнаю пустынный лугъ, густый лѣсъ, окружающій мою дачу, и своихъ рѣзвыхъ дѣтей, коихъ крики смѣшиваются съ плескомъ волнъ Твида.

Природа, чтобы поправить своего воспитанника, прельстившагося предметомъ выше силъ своихъ, говоритъ ему: «Лучше для тебя блуждать туда и сюда, и скучные часы проводить вдали отъ болотъ, окруженныхъ ломкимъ тростникомъ и не преслѣдовать взоромъ своимъ волнующагося Твида, свободно слушать пронзительный ревъ коровы, котораго трели она созразмѣряетъ съ своею медленною походкою, или тамъ слушать близь гробницы сына Фингалова, повѣсть стараго пастуха, который, но своей невинной простотѣ, часто отъ страха прерываетъ свой разсказъ.

Но ты, любезный другъ, лучше всѣхъ можешь намъ разсказать о семъ (ибо ни кто лучше тебя не знаешь сихъ древнихъ романовъ) ты можешь намъ представить, сколько еще имѣютъ власти надъ піитическою душею сіи разсказы древнихъ временъ; напрасно вѣка простираютъ свои окостенѣлыя руки къ строкамъ Барда; при повѣствованіи его о знаменитыхъ дѣлахъ старинныхъ воиновъ еще бьется сердце съ какимъ-то непонятнымъ восхищеніемъ; или когда рыцарь входитъ въ околдованный дворецъ Морганомъ, презрѣвъ чары и угрозы демоновъ, проникаетъ въ гибельную часовню и разговариваетъ съ непогребеннымъ трупомъ, или чтобы тронуть сердце, госпожи Гановръ онъ нападаетъ на гордаго Тарквина въ самой его пещерѣ и освобождаетъ шесдесятъ рыцарей; или наконецъ несовершенно очистившись, чрезъ покаяніе, предпринимаетъ набожный отыскъ святаго Греаля и видитъ во снѣ явленіе, котораго на яву ни когда ему уже не видать.

Лира нашихъ поэтовъ любитъ такія чудеса, они еще находятся въ волшебныхъ пѣсняхъ Спенсера; они примѣшиваются также къ небеснымъ выдумкамъ Мильтона, и Дриденъ наполнилъ ими безсмертное свое твореніе о кругломъ столѣ. Король и прихотливый дворъ внимаютъ благороднымъ вдохновеніямъ піита и предпочитаютъ ихъ по справедливости ѣдкимъ сатирамъ, комедіямъ и народнымъ пѣснямъ. Лиши ихъ сихъ славныхъ предметовъ, тогда огонь священной музы осквернится и геній унизится

Восхищенные воспоминаніемъ сихъ славныхъ именъ, мы, какъ переродившіеся дѣти прошедшаго поколѣнія, стремимся сокрушить копье въ твоихъ излитыхъ владѣніяхъ, о геній рыцарства! и мы идемъ отыскивать ту очарованную башню, гдѣ ты давно уже спишь, не внемля сильнымъ мольбамъ угнѣтенныхъ. Но если сѣверная лира тебя пробудитъ; то явись въ полномъ вооруженіи, съ щитомъ, копьемъ, шлемомъ, украшеннымъ гордымъ султаномъ и шарфомъ, сопутствуемый феями, гигантами, драконами, рыцарями, карлами, волшебниками вооруженными магическими прутьями и красавицами ѣдущими на бѣлыхъ парадныхъ лошадяхъ. Пусть вокругъ тебя соберутся: чистая любовь, краснѣющая при открытіи своемъ, тайна едва постигаемая, честь съ неочерненнымь щитомъ, вниманіе съ неподвижнымъ взоромъ, страхъ, отъ картинъ коего трепетало бы невинное любопытство, вѣрность которая бы не измѣнялась ни мученіями, ни временемъ, ни самою смертію, и наконецъ мужество великодушнаго льва, опирающагося на свой страшный мечъ.

Твои успѣхи, любезный Штевартъ, доказали, что можно получить лавровый вѣнокъ и за дубы Ейшенскіе, подъ тѣнію которыхъ Барды прославляли Аскапарта, гордаго Бевиса и могущественнаго Короля Рукса, который въ Болдревоодскомъ лѣсу раненъ своимъ любимцемъ. Дубы Ейшенскіе снова прославлены тобою въ старинныхъ балладахъ, которыя ты пѣлъ для того, чтобы понравиться прекрасной Оріанѣ, героямъ Кольскимъ, Амадису столь славному своими набѣгами и побѣжденному на ристалищѣ вѣроломными волшебниками: — ты прославлялъ въ новыхъ стихахъ таинственную любовь Портеноткса; но тѣмъ я не хочу болѣе развлекать твоего вниманія и съ благоговеніемъ буду слушать исторію о рыцарѣ древняго Албіона.

Конецъ введенію къ первой пѣсни.

МАРМІОНЪ,

ПѢСНЬ ПЕРВАЯ.

Замокъ.

I.

Уже солнце закатилось за высокую скалу Норгамъ и пустынныя горы Тсвіотскія. Послѣдніе лучи его еще освѣщали быстрыя волны Твида, башни, донжонъ, бойницы на время загражденные желѣзными рѣшетками, куда приходили оплакивать свой жребій плѣнники, и стѣны окружавшія замокъ. Воины на валахъ прохаживались при сумракѣ вечернемъ, отбрасывая отъ себя гигантскія тѣни; ратные доспѣхи ихъ отражали послѣдніе лучи, подобно ослѣпляющимъ молніямъ.

II.

Прекрасное знамя Святаго Георгія мало по малу начинало терять блескъ своихъ цвѣтовъ, при удаленіи дневнаго свѣтила. Вечерній вѣтерокъ едва повѣвая, игралъ тяжелыми и широкими флюгерами башенъ. Ночные патрули отправились въ свои объѣзды. Ворота замка были уже заперты; и часовой прохаживаясь мѣрнымъ шагомъ подъ темнымъ сводомъ главнаго входа, въ полголоса напѣвалъ старинную военную пѣснь.

III.

Но въ другъ въ дали раздался шумъ, часовой посмотрѣлъ во всѣ стороны и примѣтилъ на холмахъ Горнклифскихъ, отрядъ рыцарей вооруженныхъ копьями, которые въ стройномъ порядкѣ ѣхали за своимъ Штандартомъ. Впереди ѣхалъ предводитель, на которомъ латные доспѣхи блистали подобно молніи среди черной тучи; онъ давши шпоры своему коню, мгновенно домчался до полисада первыхъ укрѣпленій, затрубилъ въ рогъ, и часовой услышавъ знакомые звуки, спѣшилъ увѣдомить начальника Норгама; а этотъ рыцарь тотчасъ призвалъ своего оруженосца, Гофмаршала и Земскаго Судью.

IV.

Раскубрите бочку Мольвлозскаго, приготовте яствы вкусныя, опустите подъемные мосты, чтобы всѣ Герольды собрались, барды настроили бы свои арфы и загрѣмѣли бы трубы; чтобы приѣздъ Маршала привѣтствовали залпомъ изъ пушекъ. Тотчасъ сорокъ ратниковъ, высокаго роста, спѣшили отворить желѣзныя ворота и поднявши тяжелую рѣшетку, разломали полисадникъ и опустили подъемный мостъ.

V.

Лордъ Марміонъ шпорилъ своего коня, который гордо галопировалъ на мосту, и когда при одномъ изъ скачковъ шлемъ его упалъ и повисъ на сѣдлѣ; то всѣ узнали его по смуглому челу, которое было свидѣтелемъ одной изъ кровопролитнѣйшихъ битвъ, а рубецъ украсившій оное, есть несомнѣнное доказательство его подвиговъ на равнинахъ Босвордскихъ. Его нахмуренныя брови и огненный взоръ, открывали высокомѣрный и пылкій духъ, а морщины при размышленіи украшавшія его чело, показывали душу способную къ великимъ предпріятіямъ, благоразумную и твердую въ исполненіи предположенныхъ намѣреній. Густые его усы и черные волоса начали уже бѣлѣть; но не столько отъ бремени лѣтъ сколько отъ военныхъ трудовъ. Его ростъ и крѣпость въ мышцахъ съ перваго взгляда показы вали, что онъ не принадлежитъ къ числу рыцарей пресмыкающихся по придворнымъ заламъ; но что онъ въ поединкѣ опасный противникъ, а въ войскѣ опытный предводитель.

VI.

Вооруженный съ ногъ до головы, онъ одѣтъ былъ въ броню, сдѣланную изъ серебра и милинской стали. Его крѣпкій шлемъ дорогой цѣны, былъ покрытъ полированнымъ золотомъ, посреди перьевъ, которыя небрежно развѣвались сверху онаго, изображенъ былъ черный соколъ съ разпростертыми крыльями, которыми казалось онъ разсѣкалъ воздухъ, спѣша къ защитѣ своихъ птенцовъ. Въ голубомъ полѣ его щита была представлена таже птица съ слѣдующимъ девизомъ: Смерть моимъ врагамъ!

Поводья и узда на его лошади были вышиты голубымъ шелкомъ; голубые рубины украшали волнистую гриву оной и богатый бархатный чепракъ того же цвѣта; по послѣдній еще съ золотымъ шитьемъ.

VII.

За Лордомъ Марміономъ ѣхали два оруженосца, въ жилахъ которыхъ текла кровь знаменитыхъ рыцарей. Они оба жаждали заслужить золотыя шпоры, привыкли уже укрощать бранную лошадь, натягивать лукъ и снимать въ карусели съ невѣроятнымъ искуствомъ кольцо. Кромѣ сего они еще отличались своею вѣжливостію, умѣли съ пріятностію танцовать, сервировать столомъ, сочинять любовные романсы и пѣть ихъ съ чувствомъ.

VIII.

За ними слѣдовали по четыре человѣка въ рядъ, вооруженные алебардами и молотами, изъ которыхъ одни несли страшное копье Марміона, а другіе вели его вьючныхъ лошадей и одну парадную, для тѣхъ случаевъ, когда рыцарю угодно будетъ дать отдыхъ своей бранной лошади. Одинъ изъ нихъ самый вѣрный несъ его гербъ, на которомъ въ голубомъ полѣ представленъ былъ хвостъ ласточки, а внизу соколъ съ разпростертыми крыльями. Наконецъ за сими шли по два въ рядъ двадцать ратниковъ въ черныхъ епанчахъ и голубыхъ кафтанахъ съ гербами Марміона, изображенными на грудяхъ. Они всѣ выбраны изъ лучшихъ ветерановъ Англичанскихъ, всѣ мѣтко стрѣляли, сильная рука ихъ натягивала лукъ въ шесть футовъ, съ котораго пущенная стрѣла всегда мѣтко попадала въ самаго дальняго непріятеля, вооружены были всѣ рогатинами и колчанами висящими на поясахъ.

Пыль, покрывавшая людей и лошадей явно показывала, что они сдѣлали не малый походъ.

IX.

Теперь вспомнимъ и о воинахъ замка съ ихъ мушкетами, копьями и шишаками. Они собрались посреди двора, для принятія благороднаго рыцаря, тамъ же сшояли барды, трубачи и кассонеры, держа въ рукахъ засженные факелы. Когда взошла рашь Марміона въ замокъ, то такой раздался громъ отъ пушекъ, что кажется, всѣ башни древняго и крѣпкаго Норгама зашатались.

X.

Воины салютовали пиками, трубачи играли на трубахъ, пушки гремѣли на валахъ, трубадуры согласно пѣли, акомпанируя своимъ арфамъ; каждый привѣтствовалъ отъ чистаго сердца благороднаго Марміона. — Когда онъ, проходя дворъ, разсыпалъ золото, то раздался крикъ: блаженствуй въ Норгамѣ Марміонъ, храброе и великодушное сердце, блаженствуй съ твоимъ конемъ краса рыцарей Англіи!

XI.

Два проводника, одѣтые въ военное платье съ серебренными щитами, ожиданіи рыцаря на лѣстницѣ, которая вела отъ башенъ къ донжонамъ. Здѣсь то они съ великою пышностію принимали и поздравляли владѣтеля Фонтелай, Люттер-Варда, Скривельбей города и замка Тамвордскаго. Марміонъ для снисканія ихъ признательности, слезши съ коня далъ имъ золотую цѣпь въ двѣнадцать маркъ вѣсомъ. Щедрость! вскричали герольды, да здравствуетъ Марміонъ, рыцарь золотаго шлема, да не пострамится никогда щитъ его въ бояхъ и да защищаетъ его мужественное сердце!

XII.

Потомъ они его ввели въ залу, въ которой дожидались уже хозяева Норгама. Звукъ трубъ возвѣстилъ его приходъ и герольды закричали громкимъ голосомъ: Посторонитесь владѣтели, дайте мѣсто Лорду Марміону, рыцарю золотаго шлема! Кому неизвѣстна его побѣда на сеймѣ Готисвольдскомъ? гдѣ Рялфъ де Вилтонъ напрасно ему противоборствовалъ. Онъ принудилъ его уступить ему свою даму, соперничество и отдать свои владѣнія Королю. Мы были свидѣтелями блестящаго и вмѣстѣ жалкаго зрѣлища на семъ славномъ поединкѣ. Мы видѣли, какъ Марміонъ разгромилъ щитъ Вилтона и опрокинулъ его при цѣломъ сеймѣ, мы видѣли побѣдителя, получившаго сей султанъ, которымъ вправѣ онъ гордишься. Мы зрѣли въ числѣ его трофеевъ щитъ побѣжденнаго. Дайте мѣсто рыцарю сокола! Посторонитесь благородные рыцари! дайте мѣсто тому, кто приобрѣлъ на это право въ рукахъ съ мечемъ! дайте мѣсто Марміону Фонтенайскому!

XIII.

Тогда подошелъ къ рыцарю владѣтель Гуггъ ле Геронъ, Баронъ Твизельскій и Фордскій, Губернаторъ Поргама, который указалъ ему почтенное мѣсто подъ богатымъ балдахиномъ.

Праздникъ былъ великолѣпный, и въ продолженіи его одинъ высокій Шотландскій трубадуръ пѣлъ пѣснь о кровавой злобѣ, акомпанируя на арфѣ; онъ разсказалъ какимъ образомъ, жестокіе Тирвалисы, всѣ Ридлей, могущественный Виллимондсвикъ, Дикъ де Гардриддингъ, Гугги де Гавдонъ и Виллѣ Отеваллъ, напали на владѣтеля Албини Фетерстонгонскаго и умертвили Деядман-Шава. — Марміонъ едва имѣлъ терпѣніе до конца выслушать его варварскую пѣснь; но зная что трудъ Трубадура и прозьба дамы, никогда не остаются безъ удовлетворенія, одарилъ его щедро.

XIV.

Знаменитый рыцарь, сказалъ Геронѣ, я думаю что ты изъ вѣжливости согласится остаться на нѣсколько времени въ семъ бѣдномъ замкѣ; побойся твои бранные доспѣхи не покроются ржавчиной и твой борзый конь не будетъ безъ дѣйствія. Никогда осьми дней не проходило безъ того, чтобы у насъ не было сраженія или нѣсколькихъ поединковъ. Шотландцы привыкли управлять ретивымъ конемъ и бросать мѣтко копьемъ. Да защититъ насъ Святый Георгій! мы самую безпокойную жизнь ведемъ съ такими сосѣдями. Останься съ нами на нѣсколько времени и ты увидишь самъ, какъ мы здѣсь сражаемся. Прошу тебя рыцарь сказать намъ имя твоей дамы; при сихъ словахъ Марміонъ не могъ не покраснѣть.

XV.

Губернаторъ, примѣтивши перемѣну въ его лицѣ, далъ знакъ оруженосцу, который тотчасъ взялъ большой кубокъ и налилъ въ него до самыхъ краевъ вина пурпуроваго цвѣта: рыцарь, пейте за здоровье, котораго намъ желаю, онъ сказалъ ему; по прежде прошу тебя удовлетворить моему любопытству; что сдѣлалось съ тѣмъ молодымъ и прекраснымъ пажемъ, который тебѣ всегда подавалъ пить? Въ послѣдній разъ когда мы встрѣтились въ замкѣ Раби, я всегда смотрѣлъ на это прекрасное дитя, и видѣлъ какъ въ глазахъ его блистали слезы, подобныя перламъ, которыя напрасно онъ старался удержать, его нѣжная рука, кажется, со всѣмъ не похожа на пажескую руку, привыкшую чистить оружіе, точить желѣзо или сѣдлать браннаго копя, его тоненькіе пальчики, кажется, болѣе способны управлять вѣеромъ для прохлады дамы, заплетать ея волосы или помогать ей прекраснымъ шелкомъ вышивать на разныхъ матеріяхъ. Лице его было бѣло какъ снѣгъ, полоса небрежно разсыпались золотыми пуклями, и когда онъ вздыхалъ, то прелестныя складки его краснаго платья никакъ не могли остановишь біенія его груди. Ужели ты оставилъ его для какой нибудь дамы? или лучше этотъ благородный пажъ не былъ ли вмѣстѣ и великодушною повелительницею твоего сердца.

XVI.

Эта шутка непонравилась Марміону, онъ бросилъ на него нѣсколько огненныхъ взоровъ, но укротивши свой гнѣвъ, отвѣчалъ ему хладнокровно: это дитя, столько вамъ поправившееся, не могло снести сѣвернаго климата. Хотите ли больше знать? Я оставилъ его больнымъ въ Линдисфаринѣ, кажется этаго уже достаточно для васъ. По ваше поведеніе, государь, мнѣ такъ непонятно, почему ваша дама сего дня, своимъ присутствіемъ не пожелала украсишь эту залу. Этой дамѣ, столь благоразумной и столь прекрасной, можетъ быть, помѣшали нѣкоторые благочестивые обѣты?

Марміонъ излилъ всю свою злобу въ семъ отвѣтѣ и видѣлъ, что клевета на щетъ почтенной дамы, сдѣлалась пріятнымъ разговоромъ для всѣхъ.

XVII.

Рыцарь притворился какъ бы не понявшимъ его ироніи, отвѣчалъ ему съ пренебреженіемъ: какая бы птица получивши свободу захотѣла остаться въ клѣткѣ. Норгамъ такъ дикъ! этѣ рѣшетки, этѣ стѣны съ зубцами, этѣ мрачныя башни, всякому вдохнутъ къ нему ненависть! Моя любезная дама сей день предпочла провести весело и на свободѣ при дворѣ прекрасной Королевы Маргариты. Такъ мы можемъ скорѣе сберечь свору нашихъ борзыхъ, удержать въ рукѣ нетерпѣливаго сокола, нежели привязать къ себѣ непостоянную красоту? Но дайте свободу и этой птицѣ, она до тѣхъ поръ къ вамъ не возвратится, покуда крылья ея не утомятся.

XVIII.

Хорошо, подхватилъ рыцарь, если Лэди Геронъ при дворѣ Королевы супруги Іакова, то вы видите во мнѣ посланника, готоваго съ удовольствіемъ отвести ей всѣ ваши нѣжныя комплементы. Я посланъ ко двору Шотландскому нашимъ Монархомъ и требую отъ васъ вѣрнаго проводника какъ для меня, такъ и для моей свиты. Я не былъ въ Шотландіи съ тѣхъ поръ, какъ Іаковъ присоединился къ сему мнимому Принцу Варбеку, къ сему обманщику Фламандцу, который за свои обманы получилъ въ награду висѣлицу. Я предводительствовалъ тогда частію рати Сурея, когда онъ громилъ вѣковые башни Ейтоны.

XIX.

Конечно, отвѣчалъ Геронъ, проводники васъ не задержатъ въ Норгамѣ. Мы имѣемъ здѣсь людей, которые проводятъ васъ до самаго Дюнбара. Но увы! они могутъ сказать вамъ, какое обыкновеніе имѣютъ монахи сосѣдняго монастыря: они угнали стада Роделарденія и привели въ безпокойства мирныхъ обитателей.

XX.

Весьма благодаренъ за такихъ проводниковъ, вскричалъ Марміонъ: во время войны у васъ нѣтъ другихъ охранителей, кромѣ мародеровъ, но я ѣду съ мирнымъ предложеніемъ и вмѣстѣ долженъ узнать отъ Короля Іакова, для чего онъ во всѣхъ мѣстахъ своего Королевства собираетъ войска; и если думаетъ защищать границы отъ нашихъ хищниковъ, то я надѣюсь разогнать пустой страхъ и подозрѣніе Короля. Мнѣ кажется въ семъ случаѣ будетъ надежнѣйшимъ проводникомъ моимъ Геролдъ или миролюбивый монахъ, или какой нибудь путешествующій пастырь, или даже и добрый пилигримъ.

XXI.

Губернаторъ съ минуту помолчавъ, потомъ потерши свой лобъ, отвѣчалъ: я бы съ удовольствіемъ желалъ вамъ доставить проводника какого требуете; но не могу ни какъ дать вамъ въ путеводители моихъ герольдовъ. Эти люди одни безъ всякой опасности могутъ исполнять въ Шотландіи всѣ мои препорученія; и хотя сія крѣпость основана Епископомъ, но духовные люди рѣдко насъ посѣщаютъ. Нашъ Капеланъ не возвращался уже болѣе къ намъ съ послѣдняго собора, для него малою показалась цѣна, платимая нами ему за обѣдню, и онъ убѣжалъ въ Кафсдральный соборъ Дюргамскій, гдѣ молитъ Бога, чтобы онъ насъ избавилъ отъ опасности.

Нашъ Викарій Норгамскій къ несчастію весьма тученъ, — не взлѣзетъ на лошадь.

Аббатъ Шоресводскій — этотъ укротилъ бы самаго ретиваго коня изъ всѣхъ вашихъ; но онъ поссорился съ лучшимъ ратникомъ въ замкѣ, который поклялся при первой встрѣчѣ вонзишь ему въ бокъ свой кинжалъ.

Братъ Иванъ Тимлудскій, могъ бы быть лучшимъ вашимъ проводникомъ; онъ хорошій разскащикъ за столомъ, бывалъ вездѣ, знаетъ всѣ Замки и города, гдѣ онъ пилъ хорошее вино и имѣлъ вкусный столъ отъ Невкастеля до Голироода; но онъ имѣетъ жестокаго врага въ благочестивомъ Бугшригѣ. Братъ Иванъ, непріятель ссоръ, а особливо поединковъ, мало имѣетъ охоты, но встрѣчается съ нимъ. Впрочемъ, можетъ быть онъ и осмѣлится оставить замокъ подъ покровительствомъ вашимъ.

XXII.

Молодой Зелби, сидѣвшій на концѣ стола и молча разрѣзывая до сихъ поръ жаркое для своего дяди и Лорда, наконецъ съ почтеніемъ прервавши ихъ разговоръ, сказалъ: любезный дядюшка, какъ жалко будетъ намъ, когда случится какое нибудь несчастіе съ братомъ Иваномъ! этотъ человѣкъ такъ веселъ! Нѣтъ ни одной забавы, ни одной игры, которую бы онъ собою не оживилъ; кто лучше его играетъ въ шахматы? кто постъ такъ пѣсни какъ онъ? — когда рождественскіе морозы заставляютъ насъ собираться къ камину, и когда мы не можемъ ни звѣриною ловлею заниматься» ни дѣлать набѣговъ на Шотландію? Между тѣмъ, какъ братъ Иванъ въ безпечной лѣни теперь сидитъ передъ каминомъ и не перестаетъ печь земляныя яблоки или опоражнивать бутылки! Вчера вечеромъ пришелъ въ Норгамъ проводникъ гораздо лучше брата Ивана. — Почести! сказалъ Геронъ, племянникъ справедливо говоритъ; посмотримъ, продолжай.

XXIII.

За симъ опять началъ говорить Зелби. У насъ здѣсь есть благочестивый пилигримъ, который ходилъ во Іерусалимъ и былъ въ Римѣ; онъ лобызалъ камень Святаго гроба, посѣщалъ всѣ Святыя мѣста въ Палестинѣ и Аравіи, блуждалъ по горамъ Арменіи, гдѣ онъ видѣлъ еще остатки Ноева ковчега, переплывалъ чрезъ то красное море, которое разверзлось при ударѣ пророческаго жезла и благословлялъ въ пустынѣ Синайскую гору, на которой посреди молній и громовъ данъ законъ. Онъ принесъ съ собою раковины Свят. Хакова Кампестельскаго, видѣлъ плодоносный Монтфирратъ и тотъ грошъ, куда стаскаются жители Сицилійскіе и гдѣ святая Розалія отрекшись отъ свѣта, бесѣдовала съ однимъ Богомъ.

XXIV.

Этотъ пилигримъ со слезами испрашивалъ прощенія въ своихъ грѣхахъ въ церквѣ Св. Побѣдоноснаго Георгія въ Норвигѣ, также въ церквѣ Св. Кутбера и Св. Беда. Онъ знаетъ всѣ дороги въ Шотландіи и посѣщалъ всѣ церкви въ Графствѣ Фортскомъ. Онъ мало ѣстъ, много бодрствуетъ и не льетъ ничего кромѣ колодезной или рѣчной воды. Ботъ вѣрный путеводитель по равнинамъ и горамъ; но что касается до брата Ивана, то онъ знаетъ дорогу только туда, гдѣ вкусный столъ и болѣе всего заботится о томъ, чтобы не дулъ ему вѣтеръ прямо въ лицо.

XXV.

Весьма благодаренъ, сказалъ Лордъ Марміонъ, и не хочу, чтобы братъ Иванъ, этотъ почтенный человѣкъ подвергнулся для меня хотя малѣйшей опасности. Если пилигримъ захочетъ быть моимъ проводникомъ до Голироода, то онъ найдетъ во мнѣ лучшаго своего покровителя. — Я не обѣщаю ему ни раковокъ, ни чотокъ; но нѣсколько сотъ прекрасныхъ, полновѣсныхъ золотыхъ. Впрочемъ я люблю этихъ набожныхъ путешественниковъ; они всегда могутъ въ дорогѣ, особенно по горамъ прогонятъ скуку какою нибудь пѣснію, стихотвореніемъ, романсомъ, или любопытною повѣстію.

XXVI.

Ахъ, благородный рыцарь, прервалъ его Зелби, и положилъ одинъ палецъ на губы, для приданія большей таинственности своимъ словамъ: этотъ человѣкъ настоящій мудрецъ, можетъ быть, онъ постигнулъ глубину премудрости, посредствомъ трудовъ своихъ. Онъ говоритъ часто самъ съ собою и утверждаетъ, что только ему одному можно зрѣть то лице, съ которымъ онъ бесѣдуетъ. Вчера вечеромъ мы подошли къ двери его кельи подслушать и услышали таинственныя, непонятныя для насъ слова, и это продолжалось до самаго утра, хотя съ нимъ никого другаго не было. Иногда мнѣ казалось, что съ нимъ разговаривалъ другой голосъ, что вы скажите на это? Я ни чего не вижу здѣсь добраго.

XXVII.

Что нужды, сказалъ Марміонъ. Увѣряю васъ, что этотъ пилигримъ будетъ моимъ проводникомъ. И такъ благородный юноша прошу васъ позвать въ сію залу этаго пилигрима.

Пилигримъ былъ позванъ и введенъ въ залу, черный капишонъ закрывалъ его лице, роба его была такого же цвѣта, на широкихъ плечахъ его красными суконными нитками были вышиты ключи Св. Петра. Раковины украшали его шапку. Распятіе отъ Лорсты висѣло у него на шеѣ. Для путешествія употреблялъ онъ сандаліе, въ одной рукѣ былъ у него странническій посохъ, на которомъ висѣла дорожная киса, высушенная тыква вмѣсто бутылки и обязательство. Засохшая пальмовая вѣтвь въ другой рукѣ, служила отличительнымъ признакомъ путешественника святой земли.

XXVIТІ.

Въ залѣ не было ни одного рыцаря, который бы ростомъ превышалъ его, и который бы имѣлъ шалію благороднѣе и величественнѣе его. Онъ не дожидался, пока скажутъ ему подойти, но самъ подошелъ и сѣлъ напротивъ Марміона какъ бы былъ равный ему. Онъ казался утомленнымъ отъ трудовъ, чело его было уныло и покрыто морщинами; и когда онъ старался улыбаться; то бросалъ всюду мрачные и блуждающіе взоры. Мать давшая ему жизнь, едва бы его узнала, взирая на сіи блѣдныя ланиты и загорѣлое отъ солнца чело.

Ахъ какъ скоро нужды, недостатки, путешествія и печали перемѣняютъ черты лица и самыхъ лучшихъ нашихъ друзей. Страхъ можетъ придать намъ нѣсколько лишнихъ лѣтъ, и въ одну ночь осребрить наши волоса, тяжкіе труды черты лица нашего дѣлаютъ угрюмыми. Бѣдность и старость не столь глубокими награждаютъ насъ морщинами, какъ отчаяніе. Счастливъ смертный, изъятый отъ всѣхъ сихъ трудовъ! этотъ бѣдный пилигримъ все это совершенно позналъ.

XXIX.

Лордъ Марміонъ спросилъ его: желаетъ ли онъ быть его проводникомъ; пилигримъ согласился и сказалъ что съ первыми лучами дневнаго свѣтила онъ отправится въ дорогу къ Шотландскому двору. Но, прибавилъ къ сему еще пилигримъ, я не могу долго пробыть въ дорогѣ, торжественные обѣты призываютъ меня на берега Св. Андрея въ пещеру, гдѣ каждое утро и вечеръ блаженный Репридъ смѣшиваетъ свои канты съ громкимъ эхомъ. — Путешествіе мое должно кончиться при чудесномъ источникѣ Св. Филлипа, коего воды имѣютъ свойство укрощать страсти и одарять разумъ. Пресвятая Дѣва Марія благоволила, чтобы вбеихъ священныхъ мѣстахъ нашло покой и мое сердце, или перестало бы оно биться и на всегда!

Въ сію самую минуту пажъ владѣтеля Герона палилъ въ серебряную стопу полунощное питье и ставши на колѣна предъ Лордомъ Марміономъ, просилъ чтобы онъ выпилъ, пожелавъ господину его пріятнаго сна. Стопа переходила изъ рукъ въ руки и одинъ только пилигримъ отказался прикоснуться къ ней своими губами, не смотря на убѣдительное прошеніе Зелби. Этимъ кончился столъ. Трубадуры перестали пѣть и вскорѣ въ замкѣ ничего не слышно было, кромѣ мѣрныхъ шаговъ часоваго.

XXX.

Марміонъ всталъ вмѣстѣ съ зарею. Онъ тотчасъ пошелъ въ домовую церковь и слушалъ обѣдню, совершаемую братомъ Иваномъ. Послѣ сего предложили вкусный завтракъ Марміону, и какъ скоро трубачи заиграли походный маршъ, то всѣ сѣли на лошадей. Барона и его хозяина провожали придворные рыцари; Марміонъ благодарилъ Губернатора, который съ своей стороны также разсыпалъ передъ нимъ свои вѣжливости.

Эта церемонія продолжалась до тѣхъ поръ, пока прошелъ весь кортежъ Марміона и онъ самъ отправился. Послѣ сего еще долго спорили съ эхомъ звуки трубъ, пушечная пальба оглашала валы и берега Шотландскіе, густое дымное облако, бѣлое какъ снѣгъ, закрывало замокъ съ его вѣковыми башнями, пока наконецъ оно изчезло надъ ревущими волнами Твида и снова прояснился горизонтъ.

Конецъ первой пѣсни.

ВВЕДЕНІЕ
ко
ВТОРОЙ ПѢСНИ.

Ахъ! какъ нынѣ обнажены сіи равнины, гдѣ нѣкогда возвышался старинный лѣсъ! Опустошены покрытыя мѣлкимъ лѣсомъ долины, гдѣ нѣкогда жили олени и дикіе козы! Этотъ боярышникъ, котораго, можетъ быть, колючія вѣтви видѣли изчезнувшими три вѣка; этотъ пустынный бояришникъ можетъ ли намъ возвѣстишь о всѣхъ сихъ перемѣнахъ, видимыхъ нами на поверхности земной; могутъ ли молодые побѣги его, приклоняющіеся при каждомъ порывѣ вѣтра, сказать намъ: тамъ развѣсистый дубъ своими гигантскими вѣтьвями покрывалъ землю, не много подалѣе ясень своего зеленью украшалъ скалу и господствовалъ надъ терновникомъ съ кистями черныхъ ягодъ. — Въ то время вѣнчали гору сосны, береза колыхалась на равнинѣ и листы ея трепетали при малѣйшемъ дуновеніи вѣтра, а ива на виснувъ глядѣлась въ ручей. — Мнѣ кажется, я слышу и теперь расказы ея: старый олень приходилъ отдыхать въ моей тѣни въ знойный полдень, я видѣла осторожнаго волка, блуждающаго вокругъ меня, онъ разинувъ свою алчную пасть вылъ при свѣтѣ луны, дикій вепрь глодалъ мою кору, между тѣмъ какъ лань и дикая коза рыскали по кустарникамъ. Часто я видала Монарховъ Шотландскихъ, ѣдущихъ къ зубчатой башни Поварской, сопутствуемыхъ тысячами вассаловъ, охотниковъ съ натянутыми луками; разсыпавшись по всему лѣсу, ловцы медленно пробирались сквозь чащу онаго, сокольничьи держали своихъ соколовъ, готовыхъ кинуться на добычу и лѣсничіе въ своемъ нарядномъ зеленомъ платьѣ гнались съ сворою за быстрымъ зайцомъ или стрѣляли дичь. — Мгновенно, стрѣла взвилась, свиститъ въ воздухѣ, и добыча къ ногамъ падаетъ, между тѣмъ отъ скалы къ скалѣ переносится шопотъ лошадей, лай собакъ, крики ловцовъ и веселые звуки охотничьяго рожка. — Воспоминаніе о сихъ очарованныхъ удовольствіяхъ живетъ еще посреди нашихъ пустынныхъ долинъ, на берегахъ Чяррова и густомъ лѣсѣ Етрикскомъ, который долгое время былъ жилищемъ страшнаго изгнанника; по сей дворъ, посѣщавшій сіи лѣса во время охоты менѣе былъ счастливъ, нежели мы при своемъ состояніи на ловлѣ. Скромныя утѣхи наши хотя безъ великолѣпія и ослѣпительнаго блеска, нашею непритворною радостію, любезный Маріотъ, не менѣе оживлялись. Вспомни моихъ отличныхъ гончихъ, пробѣгалъ ли я съ ними напрасно лѣса и холмы? Въ свободное время отъ ловли мы никогда не предавались скукѣ, для разсѣянія котброй намъ служилъ всегда какой нибудь поэтъ древности или готическихъ временъ; — мы удивлялись обворожительнымъ сценамъ, ни пробѣгали ни одной алеи, ни одного ручейка безъ того, чтобы не прочесть надписи или не вспомнить на щетъ ихъ написанной баллады; и теперь на все это положена печать мертваго молчанія…. Твой замокъ опустѣлъ, о Бовгниль! Земледѣлецъ уже болѣе не слышитъ выстрѣловъ охотничьихъ ружей, коими оглашались горы; ни кто не хочетъ вспомнить о наслѣдіи отцевъ, гдѣ они бывало наполнивши радостнымъ напиткомъ круговую чашу, пьютъ за здоровье владѣтеля холмовъ. Нѣтъ уже болѣе тѣхъ смертныхъ фей, которыя обитали въ рощицахъ Іяровскихъ, они пробѣгали по своимъ аллеямъ и разсаживали цвѣты, не видятъ уже болѣе молодаго Барона, который присутствіемъ своимъ оживлялъ пустынные лѣса Шерифскіе, и который своимъ тономъ, и своею походкою равнялся съ величествомъ Оберона. — Тамъ бывало красавица съ прелестями, которой не смѣла бы спорить Царица Сильфофъ, если бы она захотѣла сойти на землю со всѣми небесными очарованіями, проходила къ покровительствуемымъ ею. Старая няня уже болѣе не старается прислушиваться къ шуму шаговъ ея, не ждетъ уже по нѣскольку часовъ сряду, и не занимается украшеніемъ своей хижины для принятія ея; но печальная и задумчивая она вертитъ свою самопрялку или сиротамъ своимъ готовитъ ужинъ, благословляя руку питающую ихъ. Долина Іяръ, гдѣ стѣсненные холмы едва позволяютъ протекать Твееду съ шумомъ и клокотаньемъ въ лѣпящихся каскадахъ, сія долина видѣла отъѣздъ своего владѣльца. Оставленный одинъ на берегу рѣки, я сожалѣлъ о молодыхъ моихъ спутникахъ, едва вступающихъ въ первыя лѣта юности. Счастливый возрастъ, когда рѣзвость соединяется съ пріятною небрежностію. Усѣвшись около меня съ какимъ удовольствіемъ они слушали о Валлосѣ, когда я указалъ имъ гробницу, гдѣ почиваетъ его священный прахъ. Ахъ! какимъ огнемъ ихъ глаза заблистали при моихъ разсказахъ, я и самъ въ то время улыбался, и не смотря на разность лѣтъ, чело мое покрылось тою же краскою, какая украшала ихъ щеки. Счастливые дѣти! эти невинныя чувства не могутъ долго продолжаться, увлеченные быстрыми волнами жизни, не позволено уже вамъ будетъ остановишься на сихъ берегахъ, судьба далеко отторгнетъ васъ отъ оныхъ и страсти будутъ надувать паруса и управлять кормиломъ вашего корабля. Впрочемъ для васъ всегда будетъ пріятно воспоминаніе о ручьѣ и пустынной горѣ; да! мои друзья, безъ сомнѣнія наступитъ время, когда укротятся ваши бурныя восторги и я надѣюсь часто будете размышлять; но безъ угрызенія совѣсти о дняхъ счастія и свободы, когда мы любили собираться на скатахъ холмовъ. Вспомнивъ о своихъ отсутствующихъ друзьяхъ мы сугубо чувствуемъ свое одиночество и находимъ какую то пріятность для себя, въ жалобахъ: это живое чувство потворствуетъ желанію, разлукѣ и шишинѣ любимой спутницѣ нѣжныхъ сердецъ; Хотя мятежъ мірской мѣшаетъ ихъ жалобамъ, но пріятной голосъ одинакого сердца весьма легко раждаетъ въ насъ смѣсь огорченій и удовольствій. Часто при видѣ на тихое озеро Святой Маріи въ моей душѣ пробуждались сіи мысли: ни тина, ни болотный тростникъ не мѣшаютъ мнѣ воображать о его кристальной прозрачности, вдругъ на берегахъ его представляется мнѣ гора и слабый слѣдъ сребристаго песка, едва примѣчаемый въ томъ мѣстѣ, гдѣ прокатилась струистая волна. Въ зеркальной поверхности тихихъ водъ его изображаются блестящія вершины холмовъ, на берегахъ ростетъ одинъ низкій папоротникъ и въ водахъ его не отражаются ни высокія дерева, ни мѣлкій кустарникъ, выключая того мѣста, гдѣ на узкой полосѣ ростетъ нѣсколько печальныхъ елей. Сей дикій видъ раждаетъ тоже самое чувство и умножаетъ еще болѣе пріятную меланхолію въ душѣ. Тамъ уже не видно ни рощицъ, ни долинъ, въ которыхъ бы обитали подобные тебѣ, ни пещеры, въ которой бы могли скрыться нѣсколько пастуховъ или бѣдныхъ дровосѣковъ. Для воображенія ни чего не остается, кромѣ дальней пустыни, гдѣ молчаніе располагаетъ насъ къ большей таинственности. Хотя посреди долинъ, окруженныхъ холмами извиваются тысячи ручьевъ вовремя лѣта, по воды ихъ текутъ тихо и слабое журчаніе ихъ утомляетъ слухъ; и шумъ отъ топота нашего коня потому только, кажется слышнымъ, что въ сихъ мѣстахъ царствуетъ глубокое молчаніе. Если никакое живое существо не встрѣтится для развлеченія скуки, то мы чувствуемъ, что жилище смерти не далеко отъ насъ. Во время феодальныхъ набѣговъ лютый врагъ не пощадилъ церковь Богородицы, близь которой почиваетъ земледѣлецъ послѣ утолительной своей жизни. Онъ завѣщалъ передъ смертію, чтобы кости его положить въ томъ мѣстѣ, гдѣ покоятся прахи его добрыхъ предковъ. Ахъ! если лѣта укротятъ волненіе моихъ страстей; если, судьба разсторгнетъ всѣ связи, привязывающія меня къ жизни, то какъ будетъ для меня пріятно, я часто думалъ самъ съ собою, поселится здѣсь и возобновить домикъ Капелана! Онъ будетъ для меня пріятнымъ жилищемъ, гдѣ я буду вздыхать о Милтонѣ! Какая прелесть смотрѣть на заходящее солнце за пустынную вершину Бургонскую и сравнивать умирающіе лучи его на скатѣ холмовъ, или на зеркальной поверхности озера, съ прошедшими удовольствіями; молодость, талантъ, красота изчезли, оставивъ по себѣ печальныя воспоминанія и бѣлыя волоса! Какая для меня сладость здѣсь удивляться руинамъ Дригонскимъ и мечтать о красотахъ Іяровскихъ! Я любилъ бы слушать тихій гулъ на горѣ при наступленіи бури и отдаленный свистъ ея крыльевъ, на которыхъ она несется къ гробницѣ мага, коего прахъ недостоинъ почивать въ мѣстѣ опредѣленномъ для добродѣтельныхъ. Сѣвъ на надгробный его камень, коего солнце никогда не освѣщаетъ (такъ думаетъ суевѣрство) я видѣлъ бы вздымающіяся волны озера по выше береговъ своихъ и дикаго лебедя ниспускающагося на бѣлыхъ крилахъ своихъ, дабы смыть съ себя пыль въ ревущихъ волнахъ его. Наконецъ прогнанный бурею, я удалился бы въ мое опустѣлое жилище, освѣщенное слабою лампою и размышлялъ бы о какой нибудь романтической поэмѣ; потомъ обманутый собственными идеями, я услышалъ бы вдали крикъ выпа, какъ таинственный голосъ, посредствомъ котораго волшебный старецъ требовалъ бы у меня прежняго своего жилища. Воображеніе мое представило бы мнѣ странную и ужасную фигуру, и наконецъ очнувшись отъ своихъ грезъ, я бы улыбнулся ложному своему страху. Но я бы особенно полюбилъ провождать такой образъ жизни, избѣгши ударовъ прихотливаго счастія, коему я прежде приносилъ непомѣрныя жертвоприношенія и думалъ бы, что каждый часъ посвященный симъ пріятнымъ мечтамъ приближаетъ меня къ дорогѣ на небо. Подобная пустота наполняетъ душу того, чье сердце неспокойно и чтобы забыть гнѣтущіе его тайны, онъ ищетъ пристанища посреди всегдашней борьбы стихій; и мой пилигримъ избралъ себѣ жилище самое дикое и самое печальное — какова мрачная гора Лошкень. Тамъ пронзительные крики орла оглашаютъ островъ и берега, стремительные потоки съ ревомъ падаютъ съ скалъ, вѣчные туманы разпростерли свой мрачный покровъ надъ озеромъ, коего кипящія волны низвергаются въ глубокую пропасть. Сѣдое испареніе всегда наполняетъ оную, а ревущіе потоки, какъ бы осуждены орошать пещеру главнаго какого нибудь демона, который повинуясь чарамъ волшебника, потрясаетъ скалами, которыя его гнѣтутъ. Видъ пилигрима гармонируетъ съ сею сценою ужаса: мнѣ кажется, я вижу дно пропасти, гдѣ клокочутъ пѣнящіяся волны, какъ волнистая грива коня и оросивши гробницу исполина текутъ по долинѣ Мофатской.

О Миріотъ! повторяющій на берегахъ Изиса, пѣсни нашихъ бардовъ, приклони твой слухъ къ моимъ стихамъ: ты узнаешь сколь. несчастенъ тотъ, котораго окружаютъ таинства.

Конецъ введенія ко второй пѣсни.

МАРМІОН,
ПѢСНЬ ВТОРАЯ.

Монастырь.

I.

Вѣтеръ разогнавши дымныя облака надъ Поргамомъ уже болѣе не волновалъ алмазной поверхности водъ Твида; по повѣявъ на сѣверное море надувалъ парусы малыхъ судовъ, которыя плыли въ Монастырь Витьи, находящійся на островѣ Святаго Кутберта.

При попутномъ вѣтрѣ корабль, какъ стрѣла летѣлъ по волнамъ и матросы улыбаясь смотрѣли на носъ его, съ какою быстротою онъ разсѣкалъ зеленоватую морскую пѣну. — Они всѣ, равно какъ ихъ пассажиры, были довольны счастливымъ плаваніемъ; на верхней палубѣ игуменья Свят: Гииды сидѣла на почтенномъ мѣстѣ, окруженная пятью прекрасными монахинями и смотрѣла на шумящія волны.

II.

Какое прелестное зрѣлище видѣть сихъ благочестивыхъ дѣвъ, подобныхъ птицамъ, въ первый разъ вылетѣвшимъ изъ гнѣзда: они робки и въ то же время любопытны удивляются всему, что ни поражаетъ ихъ взрры, ибо все для нихъ ново.

Одна перечитываетъ свои благочестивыя молитвы, разсматривая канатъ и паруса, другая блѣднѣетъ при всякомъ приближеніи лѣнящейся волны и въ страхѣ препоручаетъ себя всѣмъ святымъ; третія испускаетъ пронзительный крикъ, увидя черную и круглую голову тюленя, поднявшаго оную по выше волнъ, четвертая поправляетъ свое покрывало, которое старается сорвать съ нее морской вѣтеръ: можетъ быть, она страшится, чтобы любопытный взоръ не узрѣлъ чела ее, посвященнаго небу а можетъ быть, она воспользовавшись этою минутою, хочетъ показать прелестную ручку или стройный станъ. Каждой монахини чистое и невинное сердце упивалось удовольствіями отъ сего путешествія, одна только игуменья и послушница Клара никакого не принимали въ семъ участія.

III.

Игуменья Святой Витби, происходила отъ знаменитаго рода, она еще въ молодости приняла покрывало и оставила свѣтъ не узнавши его. Она была прекрасна и безъ сомнѣнія имѣла нѣжное сердце; но никогда не знала человѣка, который бы вздыхалъ по ней; не знала какое могущество имѣли ея глаза и никогда не могла въ мысляхъ своихъ представить любви безъ того, чтобы вмѣстѣ и не вообразить стыда и безчестія. — Всѣ ея надежды, всѣ ея страхи и удовольствія были совершенно заключены въ стѣнахъ Монастыря, честолюбіе ея все состояло въ томъ, чтобы служить Св. Гиидѣ; а не изсчетныя богатства въ удѣлъ свой она получила для того, чтобы сооружить восточную башню монастыря; по ея усердію церковь святой украсилась отличною рѣзбой, равно какъ и раку оной изъ слоновой кости; ея же ревность освѣтила драгоцѣнными каменьями; бѣдность благословляла ея милосердіе, и утомленный странникъ въ стѣнахъ Витби находилъ спокойное пристанище.

IV.

Платье игуменьи Святой Гииды было черное и ея уставъ былъ первый послѣ жестокихъ Доминиканскихъ уложеній, блѣдное ея лице и сухощавость свидѣтельствовали о ея трудахъ и строгихъ епитиміяхъ хотя въ глазахъ ея блисталъ еще и огнь молодости. И не смотря на се достоинство и важность, она была исполнена пріятностей; въ поступкахъ ея никакой не было замѣтно жестокости; но одна любовь къ своимъ сестрамъ.

Это путешествіе опечалило ея душу: ея требовали въ Линдинсфарнъ съ дряхлымъ Аббатомъ Свят. Кутберта и настоятельницей Тинсмутской на сборъ Свят. Бенуа, для рѣшенія участи двухъ преступниковъ, уличенныхъ въ вѣроотступничествѣ.

V.

Я не скажу о сестрѣ Кларѣ ничего, кромѣ того, что она была молодая, прекрасная, любезная и нѣжная бѣлица рано узнавшая несчастіе. Она любила рыцаря, который потерявши свою честь, драгоцѣннѣйшую самой жизни, не существовалъ уже болѣе для нее. Родственники хотѣли ея насильно отдашь за человѣка, котораго всѣ достоинства состояли въ одномъ богатствѣ, но Клара съ растерзанною душою рѣшилась предпочесть покрывало и погребеніи на вѣки свои прошедшія надежды и свою увядающую молодость въ мрачномъ монастырѣ.

VI.

Устремивъ взоры свои на носъ корабля, она казалось, размышляла о волнахъ и хотѣла постигнуть быстроту ихъ теченія; но мысли ея были заняты совершенно другими картинами.

Она вообразила себѣ обширную степь подъ знойнымъ небомъ, гдѣ не вѣялъ вѣтерокъ и не плескались волны. Тамъ разгоряченное воображеніе ея видѣло, какъ рука незнакомца бросила нѣсколько горстей горячего песка на бездыханный трупъ, за симъ видѣла прибѣжавшую чекалку, которая разрыла сію пустынную могилу… Несчастная обратила глаза свои къ небу: посмотрите какая горесть изображена въ ея взорахъ.

VII.

Нѣжная, прекрасная и удрученная горестію… и сколько прелестей, о Клара! ты бы каменное сердце тронула. Барды поютъ на арфахъ, что свирѣпый левъ забываетъ свою лютость взирая на беззащитную и робкую дѣву; по страсти людей жесточе звѣрства львинаго, и зависть соединившись съ гнусною скупостію заключали преступный договоръ для погибели Клары. Ядъ и кинжалъ угрожалъ ея жизни; и узники, содержащіеся на островѣ Свят. Кутберта были участниками въ семъ, адскомъ заговорѣ.

VIII.

Между тѣмъ, корабль плылъ около Нортумберландскихъ горъ. Города и замки съ своими башнями въ прелестномъ порядкѣ представлялись взорамъ монахинь. Потомъ они весьма скоро оставили позади себя луга Тин смудскіе; наконецъ посреди лѣса примѣтили гордую башню Стесетонъ де Лаваль. Они видѣли воды Блита и Винзбека съ шумомъ текущія по лѣсу и потомъ впадающія въ море. Они привѣтствовали колокольню Виддернитонга, который произвелъ столь знаменитыхъ рыцарей. Потомъ проходя островъ Консттъ, сіи набожныя дѣвы молили великаго угодника, который нѣкогда обиталъ на сихъ берегахъ, наконецъ Варквортъ знаменитый именемъ Перси, обратилъ на себя ихъ вниманіе; онѣ всѣ набожно крестились подслушивая подземныя эха Дунстанборугскія, повторяемыя ревущими волнами, которыя низвергались въ глубокія пещеры за симъ колоколня Бамбаругская остановила ихъ взоры на себѣ; наконецъ скоро показался пустынный замокъ Короля Ида, построенный на высокой скалѣ, казалось, его зубчатымъ стѣнамъ и башнямъ грозилъ океанъ. Послѣ сего корабль удалился отъ береговъ и на всѣхъ парусахъ плылъ въ заливъ Святаго острова.

IX.

Вода въ морѣ на сей разъ поднялась такъ высоко, что затопила почти всѣ окресности Свят. Кутберта. — Приливъ и отливъ бывалъ то къ острову, то къ матерой землѣ. Два раза каждый пилигримъ по суху проходила. къ церкви Святаго Кутберта и два раза волны изглаживали слѣды его шаговъ и странническаго посоха.

По мѣрѣ приближенія корабля, постепенно глазамъ представлялся древній Монастырь, — строеніе грозное, обширное и состроенное изъ темнокрасныхъ камней на берегу морскомъ.

X.

Аббатство Святаго Кутберта, былъ остатокъ Саксонской Архитектуры, до узнанія правилъ сего искуства. Его тяжелые своды возвышались въ два ряда поддерживаемые безобразными низкими колонами. Датскіе язычники напрасно пытались громишь его стѣны, противящіяся двѣнадцать вѣковъ клокочущимъ морскимъ волнамъ, всегдашнимъ порывамъ вѣтра и морскимъ разбойникамъ, не менѣе сихъ страшнымъ; ихъ прочная толщина пренебрегаетъ угрозами океана, вѣтра и сѣверныхъ народовъ. Однакожъ нѣкоторыя части строенія были выстроены въ новѣйшемъ вкусѣ и названы переходомъ Датчинъ, но хотя морскіе вѣтры разрушили лѣпную работу представлявшую лики святыхъ и изгладили выдавшіеся углы башней, за всѣмъ тѣмъ аббатство могло еще противоборствовать, какъ храбрый ветеранъ, украшенный рубцами.

XI.

Когда они подошли къ Монастырскимъ башнямъ, то дѣвы Святой Гильды запѣли кантату ихъ покровительницѣ — и плескъ волнъ, и ревъ вѣтра смѣшивали дикую гармонію съ обворожительными тонами ихъ голосовъ. За симъ скоро набожныя души не возмущенныя ревомъ волнъ отвѣчали робкимъ путешественницамъ. Монахи Святаго Кутберта шли съ процессіею на берегъ морской для встрѣчи ихъ съ хоругвіею, крестомъ и мощами.

Жители острова съ радостными криками, презирая ярость моря, притащили корабль къ берегу. Игуменья Святой Гильды, примѣчанія заслуживающая, своимъ покрываломъ и апостольникомъ, стояла на палубѣ корабля и раздавала благословенія и знаменія креста.

XII.

Я ни говорю о пріемѣ, каковаго удостоились дѣвы Святой Глиды и о пирѣ которымъ ихъ почтили. — Каждая изъ нихъ пробѣжала монастырь, темные его переходы, церкви, галлереи и всѣ сокровенныя мѣста, куда не могъ проникать взоръ посторонняго наблюдателя. Наконецъ насытивши свое любопытство набожныя сестры собрались вокругъ камина, къ которому румяный вечеръ и холодный морской вѣтеръ заставилъ ихъ прибѣгнуть. — Сіи два набожныя общества поперемѣнно превозносили достоинства своихъ святыхъ и похвалы сіи не могли причинишь скуки ни одной изъ монахинь; ибо всякому извѣстно, какъ уважали онѣ тѣхъ святыхъ, подъ особеннымъ покровительствомъ которыхъ находились.

XIII.

Монахини Святаго Витба разсказывали съ торжествующимъ видомъ, какимъ образомъ три могущественные Барона сдѣлались Вассалами ихъ монастыря, которымъ между тѣмъ на рогахъ играли пѣснь въ. поношеніе и громко кричали слѣдующія слова: да будетъ безчестно имя тѣхъ, которые изъ маловажной потери дичи убиваютъ пресвитера Святой Гильды!

Послѣ сего каждый годъ до вознесенія Гербертъ Брусе и Перси осуждены исправлять набережную на нашемъ берегу. Они разсказывали, какимъ образомъ Королева Саксонская, прекрасная Едсльфелдъ убѣжала въ ихъ монастырь. Они говорили еще о могуществѣ Святой Гильды, которая тысячу змѣй обратила въ камни и что слѣды сего чуда можно видѣть еще и теперь въ окрестностяхъ ихъ монастыря; потомъ они разсказывали, какимъ образомъ морскія птицы надлетѣвъ надъ башни Витби, низпускались на землю для поклоненія образу Святой Гильды.

XIV.

Монахини Святаго Кутберта также не менѣе превозносили хвалами своего покровителя: они разсказывали сколько разъ его тѣло перемѣняло гробницы съ того времени, какъ монахи преслѣдуемые Датчанами, блуждали цѣлые семь лѣтъ по дебрямъ и горамъ съ драгоцѣннымъ залогомъ его смертныхъ остатковъ. Наконецъ они остановились въ Мелрозѣ; хотя сіе мѣсто любилъ святой при жизни, по оно не должно было обладать его мощами. — Несказанное чудо вокругъ его каменной гробницы явилось блистаніе подобное тому, которое видали плавающихъ по волнамъ морскимъ до самаго аббатства Талмудскаго; но и здѣсь онъ почивалъ не долго. Святый путешественникъ направилъ стопы свои къ Югу, удивилъ своимъ чуднымъ пришествіемъ Шестерлестреста и Рипкона, будучи привѣтствуемъ сначала Вардилавомъ съ радостію и страхомъ наконецъ онъ избралъ своимъ знаменитымъ убѣжищемъ мѣста, гдѣ возвышается великолѣпный соборъ на берегахъ Веара. Въ сей готической церкви Дургама почиваетъ его тѣло.

XV.

Но какъ можно разсказать всѣ чудеса? Неустрашимый Король Шотландскій и его сынъ, предводительствуя Галвеглейцами, быстрыми какъ сѣверные вѣтры, рыцари Лодона, покрытые непроницаемою бронею и воины Тевиздамскіе обратились въ бѣгство при видѣ его хоругви. Онъ для отмщенія оскорбленнаго своего могущества вооружилъ Великаго Алфреда противъ Датчанъ, отъ него обратился въ бѣгство Вильгелмъ Батардъ, когда онъ разбилъ на голову Нормандцовъ, опустошавшихъ Нортумберландъ.

XVI.

Между тѣмъ, какъ вокругъ камина продолжались набожные разговоры; сцена отчаянія приготовлялась въ таинственномъ подземельи острова, гдѣ трибуналъ произносилъ смертный приговоръ; самая мрачная темница не представляла столь плачевнаго позорища какъ сей погрѣбъ. Его вырылъ набожный Колвуфъ, который оплакивалъ въ немъ свои грѣхи, когда онъ промѣнялъ корону и скипетръ Саксонскій на клабукъ и четки. При самомъ входѣ его, замерзали чувства отъ ужаса, туда никогда не продиралъ ни дневный свѣтъ, ни свѣжій воздухъ. Этотъ подземный вертепъ назывался погребомъ покаянія. Прелатъ Секгелмъ приказалъ бросать въ сіе мѣсто тѣла тѣхъ грѣшниковъ, кои умерли съ смертнымъ грѣхомъ и не могли быть погребены въ оградѣ церковной; нынѣ же оно обратилось въ мѣсто казни. Если отчаянные крик жертвъ поражали слухѣ ходящихъ на поверхности сего мѣста; то они творя знаменіе креста увѣряли другихъ, что они слышали вопли нераскаянныхъ преступниковъ.

XVII.

Въ монастырѣ носилось несовершенно вѣрное преданіе о семъ подземельи покаянія, и выключая Аббата и нѣсколькихъ монаховъ никто не зналъ гдѣ оно находилось, Исполнитель смертнаго приговора и жертва приходили туда съ завязанными глазами, сами не зная но какой дорогѣ. — Сводъ въ семъ мѣстѣ былъ низкій и темный, боковыя стѣны высѣчены въ скалѣ; полъ въ семъ подземельи состоялъ изъ однихъ надгробныхъ камней съ грубыми ошлѣпками, до половины покрытыхъ землею, и въ нѣкоторыхъ мѣстахъ поврежденныхъ рукою времени. Стѣны были покрыты водяными каплями, которыя также собравшись на сводѣ въ видѣ дождя падали на гробницы съ единообразнымъ шумомъ. Ломпада висящая посреди свода на желѣзной цѣпи, казалось боролась съ темнотою и густыми испареніями, во мелькающее пламя отъ нее было достаточно для того, чтобы видѣть страшный трибуналъ сего мѣста.

XVIII.

Туда призваны были начальники трехъ монастырей, которые всѣ принадлежали къ ордену Свят. Бенуа, и коихъ уложенія были начертаны на желѣзной доскѣ. Тамъ при первомъ взглядѣ узналъ я Игуменью Свящ. Гильды, которая нѣсколько времени была съ открытымъ лицемъ, но потомъ опустила свое покрывало, чтобы скрыть біенія своего сердца и слезы изторгнутыя состраданіемъ изъ ея глазъ. По гордому виду, черному капишону и волнующейся робѣ я узналъ настоятельницу Талмудскую, блѣдную какъ смерть; а сей старецъ, глаза коего уже омрачены тяжестію лѣтъ, съ угрюмымъ видомъ и морщинистымъ челомъ, одинъ только нспоказывавщій и малѣйшаго знака состраданія, былъ Аббатъ Святаго Кутберта, который за свой строгій нравъ прозванъ Святымъ Линдшфарна.

XIX.

Предъ сими тремя судіями стояли: два преступника, хотя оба приговоренные къ одной казни, но одинъ изъ нихъ заслуживалъ наше состраданіе. Пажеское платье не могло скрыть его пола. Фуфайка и епанча небрежно накинутыя не сокрыли всѣхъ его прелестей. Этотъ преступникъ надвинувъ свой шлемъ на глаза, старался скрыть сокола и гербъ Марміона, вышитые на его груди. — Но по приказанію настоятельницы исполнитель казни снялъ шлемъ съ головы обвиненнаго и развязалъ шелковую ленту, которою были связаны локоны его длинныхъ волосъ. Тогда узнали въ семъ преступникѣ Констанцію де Беверлей, постриженную сестру Фонтевролтъ, которую церковь давно уже отвергла отъ себя и предала смерти за оскверненіе ея обѣта и побѣгъ изъ монастыря.

XX.

Смертная блѣдности разлившаяся по всему ея лицу представляла страшный контрастъ съ блескомъ ея прекрасныхъ русыхъ волосъ. Ея важный видъ, спокойный взоръ обнаруживалъ твердость и то постоянство, съ каковыми она готова была подвергнуться всякаго рода пышкамъ. — Она стояла неподвижно и столь была блѣдна, что казалось не возможно было примѣтить въ ней малѣйшаго дыханія, движенія глазъ и волненія груди какъ первыхъ признаковъ жизни; она была похожа болѣе на восковую фигуру, коей рука артиста дала образъ человѣческій, по не могла вдохнуть жизни.

XXI.

Другой съ лею былъ преступникъ, одинъ изъ тѣхъ закоснѣлыхъ злодѣевъ, которые совершаютъ злодѣянія изъ жадности къ золоту, и не знаютъ другой препоны, кромѣ страха. — Ибо совѣсть ихъ давно уже подавлена бременемъ тяжелыхъ преступленій. Воля ихъ заключается въ одномъ удовлетвореніи сей низкой страсти, и всѣ орудія, какія только изобрѣлъ адъ; они щитаютъ позволительными, для исполненія самыхъ ужасныхъ злодѣяній, не страшась во время ночи видѣть грозящія тѣни своихъ жертвъ и едва только мысль о смерти можетъ ихъ иногда остановить на пути злодѣянія.

Этотъ злосчастный несъ свой клабукъ и капишонъ, безъ стыда рыдалъ и валялся по землѣ какъ презрѣнное животное; между тѣмъ, какъ Констанція ожидала своего приговора безмолвно не проливъ и одной слезы.

XXII.

Такъ это несчастная не изспустила ни одного вопля; но весь свой ужасъ при видѣ двухъ тѣсныхъ впадинъ, высѣченныхъ въ толстой стѣнѣ обнаружила одною смертною блѣдностію. Виновная узница осуждена перешагнуть порогъ сей темницы съ тѣмъ чтобы на всегда лишится дневнаго свѣта.

Нѣсколько кореньевъ съ не большимъ количествомъ чернаго хлѣба и воды были положены въ сіи жилища смерти. Два монаха одѣтые въ доминиканское платье, потупивъ дикіе и мрачные взоры свои въ землю, стояли неподвижно противъ стѣны; каждый изъ нихъ держалъ въ рукѣ по заеженному факелу, коихъ свѣтъ смѣшавшись съ дымнымъ облакомъ освѣщалъ входъ каждой впадины, подлѣ коего лежали кучи цемента, обдѣланныхъ камней и всѣ инструменты нужныя для закладки входовъ.

XXIII.

Сіи исполнители приговоровъ были выбраны изъ тѣхъ людей, коихъ природная вражда отдѣлила отъ рода человѣческаго; а злоба и ненависть заключила ихъ въ стѣнахъ монастырскихъ. Они отчаявались въ благости неба изнуряли себя жестокими трудами, надѣясь чрезъ то изгладить слѣды адскихъ своихъ злодѣяній. Они взошли въ подземелье, не заботясь о томъ въ какомъ находятся мѣстѣ.

XXIV.

Когда слѣпой Аббатъ всталъ для произнесенія сентенціи, которою преступниковъ осудили живыхъ погребоши; тогда несчастная Констанція, собравъ всѣ свои силы пробовала говорить и прорвать судейскій приговоръ. Безмолвная сцена сія прерывалась, удушающими ея стопами и шумомъ подобнымъ журчащему надъ сводомъ ручью; хотя этотъ шумъ происходилъ отъ плеска морскихъ волнъ, ибо стѣны подземелья были такъ толсты, что едва можно было слышать ревъ бури, не смотря на то, что подземелье граничило съ моремъ.

XXV.

Констанція употребила послѣднія усилія для приведенія въ движеніе своей крови, готовой уже замерзнуть въ ея сердцѣ, глаза ея открылись и легкая розовая краска показалась на ея губахъ, совершенное подобіе тѣхъ листьевъ, которые странникъ находитъ на вершинахъ Тевлотскихъ, при приближеніи осеннихъ вѣтровъ. 'Lmo бы говорить въ столь страшную минуту она старалась собрать послѣднія свои силы… кого не тронетъ такое присутствіе духа и въ женщинѣ столь прекрасной?

XXVI.

Я не хочу выплакивать у васъ милости, сказала она, я очень твердо увѣрена, что напрасно бы просила у васъ отсрочить на нѣсколько минутъ мою смерть. Я не требую отъ васъ, что бы вы молились обо мнѣ; если медленная смерть, которой я подвергаюсь не въ состояніи загладить моихъ преступленіи, то какую пользу могли бы принести мнѣ всѣ ваши молитвы? Я положилась на обѣ, щанія вѣроломца, бросила монастырь, осквернила покрывало и въ теченіи трехъ лѣтъ, подавивъ свойственную моему полу гордость, пресмыкалась въ пажескомъ платьѣ между служителями того, котораго я обожала, и который строго наказалъ безумную жертву — посвятившую ему всѣ свои надежды, какъ въ семъ, такъ и въ будущемъ мірѣ… Онъ увидѣлъ Клару… Она прекраснѣе и богаче Констанціи! она заставила его забыть свои клятвы! но увы! я не первый примѣръ вѣроломства людей; рокъ не исполнивши моихъ надеждъ, никогда не мстилъ женщинѣ такъ жестоко, какъ мнѣ.

XXVII.

Король способствовалъ требованіямъ своего любимаго рыцаря; напрасно Клара предпочитала ему соперника. Марміонъ оклеветалъ Вилтона и обвинилъ какъ измѣнника; а поединокъ все прочее рѣшилъ. Послѣ взаимной клятвы и обыкновенныхъ молитвъ они рѣшились биться на копьяхъ и и едва началось сраженіе, какъ закричала толпа: — Побѣда Марміону и смерть его сопернику.

Этѣ преступныя бумаги могутъ лучше вамъ объяснить его невинность Вилтона.

Потомъ Констанція вынула бумаги сохраняемыя ею до сихъ поръ на своей груди, бросила ихъ на столъ и съ. минуту помолчавъ, призвавши въ помощь послѣднія силы, начала продолжать слѣдующими словами;

XXVIII.

Но Гименей былъ еще далекъ отъ того, чтобы освятить брачное ложе вѣроломнаго Марміона, ибо Клара ушла въ Монастырь Вишби, чтобы избѣгнуть отъ сего ненавистнаго ей замужества. Король Генрихъ узнавши о ея побѣгѣ, вскричалъ: всякое упорство ея тщетно, рыцарь, Клара будетъ твоею супругою, что нужды произнесла ли она свой обѣтъ или нѣтъ.

Одно средство еще оставалось мнѣ. Король назначилъ Марміона посланникомъ въ Шотландію, и я ожидала здѣсь его для спасенія себя и вмѣстѣ Клары. Трусъ, котораго вы видите, предъ-щенный моимъ золотомъ поклялся, что какъ скоро онъ прійдетъ въ монастырь Витби; то ядъ его, тотчасъ отправитъ въ небо мою соперницу. — Этотъ безчестный человѣкъ худо сдержалъ свое обѣщаніе, его подлость погубила насъ обѣихъ.

XXIX.

По не думайте по чистосердечному моему признанію, чтобы угрызеніи совѣсти заставляли меня говорить; — нѣтъ я хочу умереть съ тою надеждою, что никогда другая женщина не будетъ раздѣлять брачное ложе съ марміономъ. Этѣ бумаги я берегла со тщаніемъ и когда рушились всѣ мои надежды., то я хочу доставить ихъ Королю Генриху и тогда отъ сѣкиры палача не ускользнетъ голова моего вѣроломнаго обольстителя, котораго жизнь уже для меня никакой цѣны не имѣетъ. Теперь служители смерти располагайте моею участію…. Я научилась всѣмъ пренебрегать… но какая вамъ нужда продолжать моя страданія… рано или поздно смерть кончитъ ихъ.

XXX.

Но исполнители жестокихъ приговоровъ Рима, страшитесь еще Констанціи и въ гробѣ, въ который она нисходитъ живая. Если проснутся позднія угрызенія совѣсти Марміона; на мщеніе его будетъ толъ ужасно, что вы бы съ охотою предпочли ему другой набѣгъ Датчанъ. Такъ я оставляю вамъ послѣ себя цѣлой адъ. Жертвенникъ колеблется, жезлъ Епископскій посрамляется и бѣшенство прилѣтаетъ къ вамъ на крыліяхъ со всениспровергающимъ убійствомъ. Если эти своды столь толстые разсторгнутся волнами морскими, и когда какой нибудь путешественникъ найдетъ мои бѣлыя кости посреди полуразрушенныхъ камней, и не вѣдая о жестокости служителей Алтаря, удивится нашедши здѣсь сіи смертные остатки.

XXXI.

Взоры Констанціи были устремлены къ небу, лице сдѣлалось грознымъ, волосы волновались по плечамъ, всклокоченные кудри закрывали чело, ростъ се казался исполинскимъ, а отчаяніе придало голосу ея какіе то пророческіе звуки. Трибуналъ пришелъ въ удивленіе и трепетъ, исполнители смертнаго приговора бросили робкіе взоры но вдохновенную жертву, и думали, что они уже слышатъ бурю ею предсказываемую. Глубокое молчаніе царствовало подъ мрачными сводами до тѣхъ поръ, пока старецъ обративши глаза свои къ небу, лишенные уже давно дневнаго свѣта произнесъ сентенцію: — преступные сестра и братъ ваши бѣдствія кончились — идите съ миромъ.

Потомъ трое судей удалились изъ сего ужаснаго погрѣба, который былъ и мѣстомъ. судилища и казни. Но кто можетъ описать исполненіе приговора.

XXXII.

Еще члены Трибунала не прошли и ста ступеней, еще не дышали они свѣжимъ воздухомъ, какъ услышали въ мрачныхъ извилинахъ подземелья раздавшіеся крики отчаянія и удушающія вопли. Они спѣшили выдти изъ сего тартара, но ужасъ сковавъ ихъ ноги, заставилъ трепещущими руками творить знаменія креста; чрезъ что думала они укротишь ужасъ въ. своихъ сердцахъ. И послѣ сего долго казалось имъ, что они при торжественномъ молчаніи ночи, слышатъ еще вздохи виновныхъ жертвъ своихъ. Наконецъ по приказанію ихъ монастырскій колоколъ возвѣстилъ отшествіе души изъ сего міра. Эти погребальные звоны медленно прошли по волнамъ морскимъ и отразились на горахъ Нортумберландскихъ, а эхо донесло изчезающіе уже почти ихъ звуки до пустыни Варквордской. — Гдѣ пустынникъ взялъ тотчасъ свои большія четки, поселянинъ Бамборугскій поднявши голову въ полупросонкахъ бормоталъ молитву, и боязливый олень на горахъ Тивіатекихъ открывши свои широкія ноздри и посматривая робко во всѣ стороны, слушалъ сіи погребальные звуки.

Конецъ второй пѣсни.

ВВЕДЕНІЕ
къ
ТРЕТЬЕЙ ПѢСНИ.

Подобно утреннимъ апрѣльскимъ туманамъ, которые простершись по лугамъ постепенно прогоняются свѣтомъ и изображаютъ ламъ посреди полей подобіе различныхъ сценъ сей жизни, исполненной: и радостями и печалями; или подобно ручью текущему съ сѣверныхъ горъ, который то съ яростнымъ стремленіемъ клокочетъ по скату; то укротивши бѣгъ своихъ сребристыхъ волнъ, кажется, засыпаетъ въ долинѣ или подобно слабымъ вѣтрамъ осеннимъ, которые непостоянствомъ своимъ обманываютъ слухъ, и когда думаешь, что они перестали дуть, то порывы ихъ мгновенно усиливаются; моя романтическая муза, то паритъ подъ облаками, то утомившись собственными грезами и и входитъ на землю. Но за всѣмъ тѣмъ нашимъ взорамъ правится преслѣдовать убѣгающія тѣни и неправильныя извилины ручья, нашъ слухъ любить внимать дыханію слабыхъ осеннихъ вѣтровъ, когда они играютъ полузасохшими листьями, — непостоянные, какъ туманы, ручей и осенніе вѣтры, свободно изливайтесь на бумагу мои стихи! —

Нужно ли мнѣ напоминать тебѣ Ерскинъ, что моя муза мало тебѣ нравится; за то можетъ быть она обольщаетъ читателей, переходя по перемѣнно отъ пріятнаго и легкаго слога къ высокому и страстному? Когда посреди сихъ прихотей Піита иногда благородные восторги вырываются, тогда ты по своей ко мнѣ снисходительной дружбѣ, забываешь всѣ мои ошибки и частно мнѣ такъ говоришь: если ты хочешь свободныя минуты свои посвятишь піитическимъ мечтамъ, то перемѣни свой непостоянный нравъ; и тогда ты почерпать ихъ будешь изъ истинныхъ источниковъ, подражай великимъ писателямъ, смотри съ благородною завистію на безсмертныя лавры, которыми увѣнчаны ихъ памятники; изъ глубины могилы робкій бардъ слышитъ ихъ еще и теперь гласъ, который даетъ ему уроки, сыщи между ими славнаго путеводителя, или но дорогѣ проложенной ими и не сбивайся на стезю барда временъ варварскихъ, который и самъ часто блуждаетъ по неизвѣстнымъ ему дорогамъ, ужели ты думаешь, что нашъ вѣкъ непредставляетъ классическихъ предметовъ? почтенный памятникъ Брюнсвина ужели не можетъ вдохнуть какой нибудь благородной элегіи? Какъ! ни одного стиха, ни одной слезы, ни одного вздоха, когда мужество жертвуетъ собою за благо отчизны? И герой сихъ славныхъ временъ! Когда вознесенная была на высоту величія своего воинственная Австрія, Россія, Франція и вся союзная Европа, тогда явилось на горизонтѣ Брандебурргское свѣтило; ты не хотѣлъ жить для того, чтобы видѣть когда либо затмѣніе на равнинахъ Іена. Герой несчастный!… но не въ твоей воли было перемѣнить законы судьбы, задавить гидру при самомъ ея рожденіи, сокрушить жезлъ назначенный для наказанія преступной земли. Герой несчастный не въ твоей было власти спасти Пруссію, въ тотъ самый день, въ который она съ такою поспѣшностію ринулась на поле битвы, вооружавшись копьемъ, но забывши щитъ! Нѣтъ — напрасно ты старался соединишь мужество съ благоразуміемъ, ты думалъ — безчестно для твоихъ сѣдыхъ волосъ сносишь сію послѣднюю обиду, жесточайшую изъ всѣхъ, видѣть Королевства раздѣленными, щиты гербовъ повергнутыми въ прахъ и справедливость поруганную хищникомъ; быть свидѣтелемъ поношеній, каждому изъ дѣтей тобою взлелѣянныхъ и несчастій, которыхъ ты ничемъ не могъ бы смягчить; небо по своему милосердію назначило тебѣ почтенную жизнь; но смерть стократъ почтеннѣе была. Ахъ! когда неожиданныя непогоды разразятся надъ Германіей) въ день мщенія, когда отчаяніе воспламенитъ сердца однимъ энтузіазмомъ, достойнымъ ея сыновъ; тогда явится новый Арменгусъ, который при первыхъ ударахъ за защиту своихъ правъ, пойдешь на гробницу Брюннвина отточить свой мочь. Кто болѣе его прославился изъ тѣхъ героевъ крестоносцевъ, кои всегда неустрашимы были въ оковахъ и въ бояхъ, и которыхъ оружіе съ одинакимъ успѣхомъ дѣйствовало какъ на землѣ, такъ и на водахъ; кто съ такимъ мужествомъ держалъ копье, бразды правленія? или знамя, когда первый восходилъ на валъ, защищаемый съ отчаяніемъ музульманами противъ его непобѣдимыхъ полковъ. Чей славный голосъ подобный громовому пробудилъ молчаніе на Ледовитомъ морѣ, когда храбрые Россіяне и Шведы погибали въ его волнахъ, или чтобы воспѣть достойно сего воина, должно сказать, что онъ изторгнулъ лавры у побѣдителя своего уже окостенѣвшею рукою на берегахъ Александріи.

Возобновивъ древнюю славу нашего театра, если ты желаешь получить улыбку отъ трагической музы; то повтори опять высокіе тоны нѣкогда издаваемые сею арфою, которая виситъ на священныхъ берегахъ Авона. — Послѣ двухъ вѣковъ молчанія, смѣлая волшебница, пылая благороднымъ энтузіазмомъ осмѣлилась отторгнуть сіе сокровище отъ сѣдыхъ вѣтвей ивы и заставила слушать пустынныя рощи о ненависти Монтфорта и о любви Базиля; Лебеди Авона, пробужденные вдохновенными ея пѣснями, думали что ихъ Шакспиръ еще живетъ^[1].

Такъ твоя дружба, обольщая твой разумъ, желаетъ разточать похвалы и мнѣ непринадлежащія и приписываетъ моимъ мечтамъ предметы выше моихъ силъ. Но скажи мнѣ, любезный Ерскинъ, постигнулъ ли ты тайну того могущества, которому покоряется все, и которое по своему произволу управляетъ нашею послушною душею, того могущества, коего источникъ нашъ не извѣстенъ, и котораго опредѣлить мы не можемъ? Если оно возбужденіе раждающееся вмѣстѣ съ жизнію человѣка, которое соединяетъ, всѣ наши чувства и всѣ наши способности и дѣлается частію насъ самихъ, тѣмъ болѣе, что зависитъ отъ нашего существованія; или если оно, то чему по справедливости даемъ названіе силы привычки, раждающейся съ первыми лѣтами нашими; это могущество всѣмъ извѣстно, и которое съ самаго начала своего управляетъ душою безусловно какъ, Царица и прикрѣпляетъ насъ въ своимъ законамъ невидимыми цѣпями; между тѣмъ, какъ разумъ и вкусъ напрасно стараются защищать свои нрава. — Брось взоры на востокъ, спроси у Бема, живущаго подъ знойнымъ небомъ Батавіи, для чего онъ не можетъ преодолѣть своего желанія, хотя нѣсколько минутъ подышать свѣжимъ воздухомъ на горахъ? Довольный высотою сихъ стѣнъ, нависнувшихъ надъ спящими водами въ сихъ каналахъ онъ тебѣ будетъ отвѣчать:

Съ самаго моего младенчества я любилъ видѣть бѣлые паруса, удаляющіеся отъ сихъ деревъ. Спроси у пастуха, застигнутаго непогодою, который гонитъ свое разсѣянное стадо въ разорванной эпанчѣ, для чего дикіе взоры его всегда устремлены къ сѣвернымъ горамъ, гдѣ онъ родился. Пересели его на смѣющіеся луга Англіи, представь предъ глаза его всѣ ея богатства, потомъ спроси его можетъ ли онъ найдти счастіе посреди сего изобилія, на сихъ плодоносныхъ равнинахъ, украшенныхъ смѣющимся полисадомъ изъ грабилы, которымъ также окружены луга и рощи, и который покрываетъ нарядныя хижины, разсѣянныя тамъ и сямъ… Нѣтъ, нѣтъ, онъ не промѣняетъ безплодныя вершины горъ Лошагера, на сіи роскошныя мѣста, смѣющіяся луга Девона по заставятъ забыть его сѣдыхъ верховъ Бен-Невиса и озера Гарри.

Между тѣмъ, какъ я подражаю согласію піоновъ безъ искуства, которые правились мнѣ въ дѣтствѣ, нѣсколько дикихъ изъ сихъ тоновъ возобновляютъ во мнѣ мысли первыхъ лѣтъ юности. Чувства, родившіяся съ первыми днями моей жизни, силятся воспламенить мою скуку и вдохнуть ей сіи пѣсни. Я еще вижу скалы, коихъ верхи скрываются въ облакахъ, и сію нагорную башню, кося видъ рисуется въ часы моихъ мечтаній. Нѣтъ уже близь меня ни величественной рѣки, которую бы воспѣла по достоинству моя героическая муза: ни рощицы, тайной свидѣтельницы первыхъ вздоховъ, которые могли бы мнѣ вдохнуть повѣсть истинной любви; тихій ручей едва заслуживаетъ признательность пастушеской свирѣли. Однакожь сіи зеленыя горы и лазоревое небо пробуждаетъ мой геній. Сцена, на которую я бросалъ взоры не представляетъ ничего, кромѣ обнаженныхъ косогоровъ, на которыхъ изрѣдка по временамъ вижу зеленую мураву, образующую смѣющійся дернъ. Дитя горы умѣетъ находить пустынные цвѣты и гирлянды жимолости, висящіе но скаламъ и на руинахъ стѣнъ. Мракъ сихъ таинственныхъ мѣстъ для меня пріятнѣе всѣхъ тѣхъ, которые освѣщаются солнцемъ, и сія шатающаяся башня мнѣ представляетъ величайшее твореніе могущества человѣческаго. Я слушаю стараго пастуха, раскалывающаго мнѣ о набѣгахъ южныхъ мародёровъ, которые простерли свое грабительство до горъ Тевютскихъ, отягченные богатою добычею возвратившись въ свои жилища, я слышу какъ криками своими во время праздничнаго пиршества они оглашаютъ ихъ; я мню, что слышу еще завываніе бури подъ полуразвалившимися сводами замка, мнѣ кажется, что я примѣчаю страшныя фигуры, всѣ покрытыя рубцами сквозь рѣшетки оконъ; и такимъ образомъ повѣстями то веселыми, то печальными сокращаю часы, сидя у камина, тамъ воспоминаю о хитростяхъ любви, о прелестяхъ дамъ, о набѣгахъ рыцарей, о побѣгахъ Валлиса и Брюса и о тѣхъ послѣднихъ битвахъ, на которыхъ Шотландскіе племена побивали Англинскія арміи. Сѣвши на полѣ я возобновляю сіи войны, заставляя сражаться голыши противъ моихъ раковинъ, и въ другой разъ вижу льва Каледоніи, разбившаго южные полки. — Я чувствую, непонимая самъ какое то удовольствіе представляя сіи фигуры, исполненныя добросердечія; которыя окружаютъ мой отечественный каминъ. Этотъ старикъ съ сребристыми власами живетъ въ сосѣдней хижинѣ, мудрый безъ всякаго ученія, простый и добрый какъ истинный Шотландецъ. Его живые и проницательные взоры свидѣтельствуютъ, о томъ, какой онъ былъ въ молодости, потомъ я по перемѣнно представляю различныхъ сосѣдовъ и довольствуюсь справедливостію, которой за деньги не льзя купить. Вотъ почтенный служитель, неутомимый и любезный хозяинъ, коего жизнь текла, какъ жизнь мудраго и праведника. Часто мои шумныя игры и шалости прерывали его рѣчь; ибо я былъ своевольный и упрямый; однимъ словомъ, дитя, взлелѣянное слѣпымъ случаемъ, но при всѣхъ своихъ капризахъ, я всегда казался любезнымъ и забавнымъ.

Отъ такого воспитанника можешь ли ты требовать, чтобы онъ въ твореніяхъ своихъ подражалъ классической поэзіи! Нѣтъ Ерскинъ, нѣтъ, позволь дикому вереску цвѣсти на холмѣ, обработывай если ты хочешь свои тюлпаны и подчищай свои виноградныя вѣтви; но позволь жимолости по ея произволу извиваться и дикому терновнику рости на свободѣ. Нѣтъ, мой милый другъ; хотя твои похвалы и одобряли иногда мои пѣсни; хотя твоя справедливая критика и исправляла иногда назенія мысли и дурные стихи; но слушай опять меня съ свойственною тебѣ благосклонностію и въ томъ пощади друга. Позволь моимъ стихамъ изливаться свободно, подобно осеннему вѣтру, туманамъ и ручьямъ.

Конецъ введенія къ третьей пѣсни.

МАРМИОНЪ,
ПѢСНЬ ТРЕТЬЯ.

Гостинница.

I.

Марміонъ продолжалъ свое путешествіе цѣлый день. Пилигримъ волъ его чрезъ горы, проселочными дорогами по тѣснымъ долинамъ, орошаемымъ небольшими рѣчками, на берегу которыхъ росли березки. Они всегда старались удалятся отъ большой дороги, опасаясь мародеровъ Мерси, которыхъ жадность къ грабежу могла бы замедлить ихъ путешествіе. — Часто они примѣчали боязливую лань, которая съ самой верхушки горы смотрѣла на пробирающихся всадниковъ, каменный пѣтушокъ вспархивалъ съ своего гнѣзда и, нестся на черныхъ крыльяхъ чрезъ пустыри, олень прыгалъ по дикому терновнику, убѣгая убійственной стрѣлы. Уже солнце совершило половину Дневнаго своего теченія, когда они достигли до высотъ Ламермоорскихъ, откуда поворотивъ къ сѣверу, къ вечеру уже примѣтили небольшую деревню и башни Гифордскіе.

II.

Въ семъ замкѣ они не надѣялись на гостепріимство; ибо владѣтель Гифордскій отправился въ лагерь Короля Шотландскаго, оставивъ въ замкѣ одного благоразумнаго управителя, который ни за что не захочетъ отпереть воротъ замка незнакомымъ друзьямъ или непріятелямъ въ столь поздное время.

Въѣхавши въ деревню, Марміонъ примѣтилъ домъ съ вывѣскою, на которой изображена была бутылка съ виноградною вѣтвію, онъ тотчасъ остановилъ свою лошадь; и хотя трактиръ показался ему огромнымъ, но мало красивымъ. За то думалъ онъ, что теплый каминъ и хорошій столъ заплатятъ мнѣ, за всѣ мои безпокойства.

Всадники соскочилисъ своихъ лошадей и стукъ шпоръ раздался на заднемъ дворѣ. Они поставивъ лошадей въ конюшню требовали овса, сѣна, огня и ужина. Разные крики ихъ раздавались по всему дому. Услужливый трактирщикъ, соразмѣривъ трудъ свой съ цѣною за каждаго, припалъ себя уже довольно награжденнымъ.

III.

Скоро усилившееся въ каминѣ пламя позволяло окинуть бѣглымъ взоромъ всю гостинницу; и въ одномъ изъ наугольниковъ на обкаптившейся перекладинѣ висѣла вкусная зимняя провизія. Тамъ примѣтить можно было конченыхъ гусей и многихъ водяныхъ птицъ сушенныхъ, окорака ветчины и другія части вкусной дичи.

Пѣчь занимала обширный полукругъ, вокругъ которой стояла вся домашняя посуда, а на стѣнахъ висѣли копья, щиты и другія оружія, употребляемыя въ Шотландіи.

Марміонъ придвинувъ дубовый стулъ къ камину занялъ почтенное мѣсто, и тотчасъ приказалъ людямъ своей свиты за здоровье его опорожнить нѣсколько кружекъ добраго пива; услужливый хозяинъ раскубрилъ для вѣрныхъ вассаловъ новую бочку, давно уже стоявшую въ его погребѣ.

IV.

Воины не были врагами радости и охотно смѣялись при каждомъ остромъ словцѣ. Марміонъ также приказалъ подать себѣ вина и принялъ участіе въ ихъ радости; никогда не было человѣка столь надмѣннаго между вельможами и столь опытнаго полководца, какъ Марміонъ. Онъ умѣлъ покорять буйныя сердца воиновъ; а сіи любили слѣдовать за своимъ предводителемъ, то пылкимъ, то трудолюбивымъ, то искреннимъ и великодушнымъ, любителемъ вина и трубудуровъ, не устрашимъ на проломѣ и любезнымъ въ кругу женщинъ. Начальникъ съ такимъ характеромъ съ своими воинами могъ бы проникнуть отъ знойныхъ степей Индіи до вѣчныхъ льдовъ новой Цембли.

V.

Пилигримъ опершись на свой странническій посохъ, стоялъ напротивъ Рыцаря. — Капитонъ его не закрывалъ почти и до половины озабоченнаго, сухощаваго его лица. Онъ разсматривалъ Марміона, который не могши стерпѣть его испытующаго взора, старался потупить свои глаза, нахмуривъ брови; но вдругъ нечаянно свирѣпый взоръ его, встрѣтился со взоромъ пилигрима, который не переставалъ его наблюдать.

VI.

Хохотъ сей трупы по немногу началъ уменьшаться; ибо многіе изъ воиновъ и оруженосцевъ замѣтивъ, мрачный взоръ и густую бороду своего таинственнаго проводника, совершенно забыли свою радость. За симъ скоро угрюмое молчанье начало царствовать въ залѣ, изрѣдка прерываемое шопотомъ нѣкоторыхъ пажей, изъ коихъ каждый склонившись къ уху своего товарища, говорилъ ему тихимъ голосомъ:

Святая дѣва! я никогда не видалъ подобнаго человѣка! какая бледность! пламенный взоръ его подобно мелкающей лампѣ освѣщаетъ его капишонъ! и какъ пристально онъ смотрѣлъ на нашего господина. Неправдали что всякая лошадь Лорда Марміона красивѣе его. Я не могу болѣе сносить этихъ печальныхъ и мрачныхъ взоровъ

VII.

Чтобы разсѣять ужасъ овладѣвшій сердцами сихъ людей, при видѣ сей блѣдной фигуры, которую угасающее пламя въ каминѣ дѣлало еще печальнѣе, Марміонъ позвалъ одного изъ своихъ оруженосцевъ: Фиц-Евстацъ, сказалъ онъ ему, знаешь ли ты какую нибудь балладу, которая бы хотя на минуту позабавила насъ? а то мы начинаемъ уже засыпать.

VIII.

Я не могу надѣяться прельстить вашъ слухъ, Государь, привыкшій слушать голосъ Константа. Я не знало по чему вы не призовете къ себѣ лучшаго нашего трубадура, оставшагося назади. Константъ превосходилъ всѣхъ бардовъ, когда онъ игралъ на арфѣ и побѣждалъ всѣхъ любовниковъ, когда бралъ въ руки Лютню. Никогда, клянусь Святымъ Валентиномъ, сѣрый дроздъ не пѣлъ съ такою мелодіею, какъ онъ весною въ лѣскѣ; никогда соловей не возхищалъ такъ вечерняго эха, какъ онъ, напѣвая свои меланхолическіе романсы. Я весьма сожалѣю, не смотря ни на какую побудительную причину о томъ, что мы лишились его и завидую тѣмъ его пѣснямъ, которыя слушали волны, скалы и даже самые угрюмые монахи Линдисфарна. Но теперь я хочу вамъ повторишь, какъ только могу, его любимое рондо.

IX.

Голосъ Фицъ-Евстаца былъ нѣжный, въ пѣснѣ его описывалась какая то дикость и печаль. Она имѣла большое сходство съ нѣкоторыми изъ тѣхъ пѣсенъ, которыя я слышалъ повторяемыми нашими нагорными жителями, когда они нисходятъ въ долины, для своихъ полевыхъ работъ. Сперва одинъ изъ нихъ рѣзкимъ голосомъ пѣлъ, потомъ громкій хоръ присоединялся къ нему. Сидя на холмѣ, я часто слушалъ сіи пѣсни, которыя, казалось, насильно изторгали вздохи изъ сердца удаленнаго отъ своей родины. Я мнилъ тогда, сколько бы могла эта гармонія раздирать мою душу на влажyыхъ поляхъ Сускегала, въ лѣсахъ Кентускихъ или на берегахъ обширнаго озера Онтаріо, если бы я тамъ услышалъ несчастнаго изгнанника, рыдающаго по своимъ милымъ горамъ Шотландскимъ.

X.

Пѣсня.

Въ какой пустынѣ дикой, ты обитаетъ любовникъ вѣрный! Кто отъ предмета моей страсти, меня осмѣлился удалить навсегда? Пріиди подъ свѣжую тѣнь, гдѣ струится ручеекъ, и гдѣ красуются шепчущими листьями ива и береза.

Xоръ.

Гдѣ красуются шепчущими листьями ива и береза.

Здѣсь никогда побудетъ рокотать надъ тобою ревъ бури; по литъ будетъ слышать вздохи чистыхъ водъ и зефировъ. Но нѣтъ въ убѣжищѣ пустынномъ, вдали, отъ предмета своей страсти остался ты любовникъ вѣрный увы! и навсегда.

Xоръ.

Остался ты любовникъ вѣрный увы! и навсегда.

XI.

Гдѣ тлѣетъ прахъ невѣрнаго, клявшагося вѣрною любовію, чтобы лучше обольстишь преданное ему сердце. По гдѣ его клятвы? я вижу бѣгствомъ и трусостію обезславленъ его штандартъ, я слышу его умирающій голосъ, смѣшавшійся съ криками бѣгущихъ.

Хоръ.

Я слышу его умирающій голосъ смѣшавшійся съ криками бѣгущихъ. Коршунъ закрывши крилами померкшія взоры невѣрнаго, споритъ съ алчнымъ волкомъ, о его трупѣ, покрытомъ кровавымъ рубищемъ. Истинная добродѣтель посмѣетъ плакать о его несчастій; а стыдъ и поношеніе живутъ на его могилѣ.

Хоръ.

А стыдъ и поношеніе живутъ на его могилѣ.

XII.

Молчаніе и печаль слѣдовали за сими меланхолическими тонами; Марміонъ думалъ, что сей романсъ предсказывалъ ему скорую немилость Короля и безчестную смерть. Онъ закрылъ лице своею епанчею и оставался въ семъ положеніи нѣсколько времени, опершись челомъ на руку.

Ахъ если бы можно было читать въ его душѣ или бы постигнуть его мысли; то я думаю самый презрѣнный изъ его рабовъ за цѣну столь горкихъ сокрушеній не захотѣлъ бы имѣть Лютерванда и Фонтенаи.

XIII.

О совѣсть! твоими стрѣлами глубоко поражаются гордыя души! страхъ будущаго наказанія ужасенъ какъ для трусовъ, такъ тягостенъ для отважныхъ. Но сіи послѣдніе, награжденные отъ природы рѣшительнымъ умомъ умѣютъ извлекать стрѣлы горести, когда сердца ихъ увядаютъ подъ глубокими ударами оныхъ.

Въ самомъ дѣлѣ Марміонъ поднялъ голову и улыбаясь къ Фиц-Евстау, сказалъ ему: непонятно, при пѣніи тобой романса въ ушахъ моихъ раздался звонъ погребальнаго колокола, которымъ въ монастыряхъ возвѣщаютъ, что одна изъ сестеръ изпустила послѣдній вздохъ. Скажи мнѣ, что бы значило сего рода предсказаніе?

Тогда пилигримъ съ самаго угара ни слова не сказавшій, въ первый разъ прервалъ свою угрюмую молчаливость: смерть особы, некогда тобою обожаемой, отвѣчалъ онъ Марміону.

XIV.

Марміонъ, коего неустрашимость никогда не оставляла въ опасности, Марміонъ, коего гордость никогда не смирялась противъ раздраженныхъ взоровъ Короля, и коего могущественный голосъ заставлялъ молчать самаго отважнаго воина, и этотъ Марміонъ сдѣлался нѣмымъ, объятый непроизвольнымъ страхомъ, угнѣтенный совѣстію и смущенный словами пилигрима не могъ найдти никакого отвѣта.

Такъ то тайный судія — совѣсть гложетъ преступныя сердца, и въ семъ случаѣ достаточно малѣйшаго обстоятельства, для потерянія присутствія духа. Одно слово безъ намѣренія или случайно произнесенное смѣшиваетъ самыхъ мудрыхъ, и ограниченный умъ презрѣннаго изъ рабовъ достаточенъ для того, что бы посрамить взоры самыхъ гордыхъ вельможъ.

XV.

Но смущеніе Марміона казалось не имѣло никакой достаточной причины. Съ тѣхъ поръ, какъ освободился онъ отъ оковъ Констанціи, думалъ, что тайны его вмѣстѣ съ жертвою должны погребсшись подъ мраморными сводами хладной могилы. Когда разтерзанная отчаяніемъ, пренебреженная любовница по перемѣнно переходила отъ про бъ къ упрекамъ, и наконецъ потерявши его уваженіе, она посягнула на жизнь Клары; тогда самъ Марміонъ свою бѣглянку возвратилъ церкви, не предвидя той участи, какую онъ ей приготовлялъ; во думалъ, что для заглажденія грѣховъ накажутъ ея ссылкою въ отдаленный монастырь. Что же касается до него, то онъ какъ любимецъ Генриха VIII, мало страшился перуновъ Рима; ибо зналъ, что его Трибуналъ за золото оправдываетъ преступниковъ, и этотъ то самый Марміонъ привелъ тайно Пресвитерей, которые безъ всякаго сопротивленія овладѣли беззащитною жертвою. — Люди его думали, что Государь ихъ оставляетъ своего любимца — пажа по причинѣ его молодости или по какимъ нибудь подозрѣніямъ и страшились о семъ въ слухъ говорить. Горе безумному Вассалу, осмѣлившемуся вмѣшаться въ тайны своего властелина.

XVI.

До сей самой минуты совѣсть его спала; и онъ думалъ, что Констанція живетъ безопасно въ монастырѣ, но ея любимый романсъ и непонятное пророчество пилигрима, были какъ бы злополучнымъ предзнаменованіемъ, отъ котораго пробудились угрызенія совѣсти и представились ему недавніе примѣры монашескаго мщенія. Оставленная и преданная Констанція представлялась его воображенію такою же прекрасною и нѣжною какъ въ тотъ день, когда она побѣжденная его вѣроломными клятвами, ушла изъ мирной обители для него. Онъ мнилъ видѣть во всѣхъ чертахъ ея лица разлившійся румянецъ стыдливости, воображалъ ее безмолвною, смятенною и представилъ ту минуту наконецъ, когда торжествующая любовь его въ смятеніи, заставила ея скрыть свой ужасъ, свои стыдъ на груди Марміона.

XVII.

Увы! думалъ онъ самъ съ собою, какъ Констанція перемѣнилась съ того преступнаго года и какую дало развращеніе смѣлость сей женщинѣ, нѣкогда столь робкой, и симъ скромнымъ взорамъ. Стыдъ уже не украшаетъ ланитъ ея своимъ румянцемъ, она лишилась дѣвственной чистоты и всѣхъ прелестей своего пола, и этому всему я виновникъ? Такъ она для меня пожертвовала своимъ покоемъ на земли и своимъ блаженствомъ въ будущей жизни.

Праведное небо! сказалъ онъ, во всей полнотѣ вообразивъ черноту сей картины, представившейся предъ его глаза. Праведное небо! какъ моя рука посмѣла отторгнуть любимую розу отъ ея стебля, или любимый предметъ рано потерялъ свои прелести, которыми очаровано было мое сердце? Мирное жилище монастыря сдѣлалось для Констанціи мрачною темницею, ея потрясенная душа возстала противъ своихъ правъ и возненавидѣла печальную келію; всѣ монастырскія уложенія казались ей жестокими, а труды ея въ ономъ, лютостію; и всему этому причиною я! Два раза Марміонъ поднимался съ мѣста, что бы приказать своимъ людямъ садится на лошадей и два раза воспоминаніе о приказаніяхъ его Государя останавливало сей восторгъ, какъ влажное испареніе, мгновенно попавшее на разгарающееся только пламя; два раза старался онъ ободриться, повторяя самъ себѣ; если бы я не предалъ ее на жертву, то ни кто бы не смѣлъ изторгнуть и одного волоса изъ ея русыхъ кудрей.

XVIII.

Между тѣмъ, какъ сожалѣніе и возобновившаяся любовь раздирала душу Марміона, какъ два урагана, терзающія разомъ сердце. Лош-Венпагаръ, хозяинъ, великой разсказщикъ слушалъ пилигрима, а иногда и самъ вставлялъ въ сю разговоръ нѣсколько словъ; потомъ онъ началъ говоришь слѣдующимъ образомъ:

Почтеннѣйшій пилигримъ, такіе благочестивые люди, какъ вы, посѣщаютъ отдаленныя земли, научаются искуству предузнавать будущее по одному слову, по одному знаку, или по теченію свѣтилъ небесныхъ; но здѣсь не далеко есть мѣсто, въ которое Рыцарь, если онъ въ самомъ дѣлѣ поладилъ, презрѣвши страхъ отправится; то узнаетъ свою будущую участь, если на сей разъ преданія нашихъ предковъ насъ не обманываютъ. Сіи слова возбудили любопытство людей Марміона; ибо простолюдины всегда любятъ чудесное.

Рыцарь холодно посмотрѣвъ на хозяина, позволялъ ему разсказать о семъ мѣстѣ, и Шотландецъ съ веселымъ духомъ началъ свое повѣствованіе такъ.

XIX.

Повѣсть разсказанная трактирщикомъ.

Великой ученый могъ бы вамъ сказать, сколько лѣтъ прошло съ того времени, когда Александръ (третій Король воинственнаго сего имени) обладалъ Шотландскимъ Престоломъ, и въ какое время онъ посѣщалъ Сира Гиго тогдашняго владѣтеля сей деревни. Лордъ Гифордскій былъ храбрый Рыцарь и колдунъ, производившій самыя могущественныя чары въ полунощные часы. Имя его еще и теперь упоминается, въ нѣкоторыхъ старинныхъ балладахъ, гдѣ онъ извѣстенъ подъ именемъ основателя вертепа духовъ. Я бы весьма желалъ, Лордъ Рыцарь, чтобы вы по больше пожили въ сей деревнѣ и возымѣли бы охоту посѣтить сію пещеру. — Она обширна, глубока и находится подъ сводами замка. При взглядѣ на видъ скалы, въ которой она изсѣчена и на фигуру сводовъ, легко можно догадаться, что она построена не руками человѣческими, и что это есть твореніе колдовства. Мнѣ разсказывалъ покойный мой дѣдушка, что ужасные крики и стукъ тѣхъ адскихъ работниковъ, которые трудятся по приказанію волшебника Гуго, сходны съ ревущими волнами, низвергающимися въ пещеры Дюнбарскія.

XX.

Король желалъ посѣтить Лорда Гифордскаго въ его Замкѣ, ибо мучась неизвѣстностію и собравъ войска свои на берегахъ морскихъ, желалъ дожидаться Норвежскихъ и Датскихъ кораблей при устьѣ рѣки Клады. Ибо могущественный Гаконъ подъ свои знамена созвалъ всѣхъ воиновъ Норвежскихъ, которые гордясь своими гигантскими силами угрожали Шотландіи и островамъ: Бюту, Аррану, Кюннигаму и Килъ.

Лордъ Гифордскій въ своей пещерѣ услышалъ звукъ рога Александрова и показался Королю, не имѣя времени сбросить съ себя странный и ужасный нарядъ. Его епанча была подбита лисьимъ мѣхомъ, на головѣ была остроконечная шапка такая точно, какую носили Фараоновы воины какъ историки утверждаютъ, поясъ его былъ изъ пергаменту, а другіе, какъ говорятъ, изъ кожи мертвеца, на которомъ представлены по порядку всѣ небесныя созвѣздія, на башмакахъ его изображены были кресты и магическіе знаки, въ рукѣ держалъ онъ вверхъ поднятый мечь.

XXI.

Частыя сношенія съ адомъ обезобразили лице его чрезвычайными морщинами, а всегдашній трудъ и воздержаніе изсушили его тѣло. — Взоръ его страшился свѣтила небеснаго, ибо онъ мало привыкъ къ его лучезарности: собственные слуги едва смѣли взирать на него въ семъ нарядѣ, ибо преданіе гласитъ, что онъ рѣдко показывался имъ при дневномъ свѣтѣ. Знаю, сказалъ онъ, охриплымъ и прерывающимся голосомъ, знаю причину, побудившую моего Государя посѣтить сіе мѣсто; но пожалѣйте Государь о тѣхъ трудахъ, которыми я утѣшенъ при изученіи непостижимыхъ таинствъ и берегитесь узнать отъ меня будущее, которое вы съ такою жадностію желаете постигнуть; впрочемъ если ваша рука крѣпка, сердце мужественно; то храбрость болѣе можетъ сдѣлать, нежели моя наука.

XXII.

Демоны гордые и жалкіе обитатели среднихъ странъ атмосферы, носящіеся на бурныхъ облакахъ читаютъ будущее въ постоянныхъ и блуждающихъ звѣздахъ, хотя теченіемъ ихъ и распоряжаетъ верховная сила. Одинъ изъ сихъ демоновъ, котораго я хотѣлъ недавно вопросить, не смотря на обыкновенныя мои заклинанія, могущія потрясти въ самомъ основаніи мрачный тартаръ, крамольный сей демонъ не прервалъ своего молчанія. Но вы, которые не вѣдаете о своемъ преимуществѣ, вы пресловутые рабы ада, живущіе тамъ гдѣ отверзаются гробницы и голоса умершихъ исповѣдуютъ свой проступки; вы тѣ, отъ могущества коихъ я долженъ получить то, въ чемъ отказываетъ мнѣ моя наука.

Много благодаренъ, отвѣчалъ нашъ храбрый Король, я тебя прошу объ одномъ; представь мнѣ сего упрямца, и я клянусь тебѣ этимъ мечемъ, какъ подаркомъ Ричарда львиное сердце, что заставлю сего демона мнѣ повиноваться. Волфъ, примѣнія не устрашимость и мужество Короля, продолжалъ свои заклинанія, думая чрезъ то уменьшить его отважность.

Клянусь кровію Малколма, вамъ будутъ отвѣчать. — Приѣзжашпе сюда въ полночь, остановитесь вонъ тамъ, близь холма, когда вы найдете тамъ полукружную стѣну, оканчивающуюся на верху холма и, входъ съ южной стороны; тогда затрубите въ рогъ и демонъ предстанетъ предъ васъ въ образѣ вашего смертельнаго врага, бросьте въ него ваше копье, дайте шпоры лошади, нападите на привидѣніе, призывайте въ помощь Святаго Георгія, если вы его побѣдите, то узнаете отъ него все вами желаемое; а если ваше мужество васъ оставитъ въ семь поединкѣ… то я не отвѣчаю за вашу жизнь.

XXIII.

Лишь только на башнѣ полночный колоколъ ударилъ часъ; то Король вооружившись сѣлъ на лошадь и отправился въ назначенное мѣсто одинъ. — Онъ остановился близь насыпнаго вала стариннаго лагеря… Господинъ Рыцарь! вы можете его видѣть на лѣвой сторонѣ, выѣхавши изъ деревни. Тамъ Пикты для собственной крови ископали ровъ, окрестности вокругъ лагеря мрачны и дики; внутри же ростетъ душистая зелень; наши дѣти весьма хорошо знаютъ это мѣсто и тамъ рвутъ перовые цвѣты весною; но горе заблудившемуся страннику, если онъ осмѣлится проникнуть туда ночью. Внутри вала заключалась довольно обширная равнина, служившая вмѣсто ристалища. Четыре пролома образовали четыре входа со всѣхъ четырехъ странъ свѣта; Король въѣхавши въ южный проломъ остановился и не теряя бодрости затрубилъ въ рогъ; тогда показался ему съ сѣверной стороны Король Англинскій, который въ сіе время воевалъ въ святой землѣ болѣе, нежели за тысячу миль. Вооруженіе его было точно такое, какое употребляютъ въ Великой Британіи, Леопардъ блисталъ на его щитѣ, лошадь подъ нимъ была Арабская, ростомъ онъ былъ съ Едуарда. Въ самомъ дѣлѣ, это онъ, подумалъ Шотландецъ, который уже давно зналъ, что сей Государь былъ ему смертельный врагъ.

XXIV.

При семъ явленіи патъ Монархъ задрожалъ, но потомъ его могущественное сердце пренебрегло всѣми страхами, и наконецъ они ринулись другъ на друга. При первомъ ударѣ Рыцарь привидѣніе и съ своимъ конемъ валялся въ пыли; но одинъ отломокъ отъ его копья пробилъ забрало Александра и слегка ранилъ его.

Александръ скопилъ немедленно съ лошади и угрожалъ демону, пронзить, его своимъ мечемъ, если онъ не откроетъ ему успѣховъ воины. Тогда онъ увидѣлъ славныя ровнины Ларгскія, покрытыя Гигантскими остовами, какъ памятниками посрамленія Датчанъ. Онъ видѣлъ въ самомъ пылу сраженія самаго себя, потрясавшимъ воинственнымъ бердышомъ и опрокинувшимъ торжественную колесницу гордаго Гакона; между тѣмъ черные враны Далемарскіе вилися надъ привидѣніями сихъ Королей.

Говорятъ также, что въ сію достопамятную ночь, Александръ еще больше узналъ о своей будущей судьбѣ. Послѣ сихъ обѣщанныхъ побѣдъ, онъ возсталъ противъ народовъ сѣвера и они видѣли Королевскую столицу пожранную пламенемъ, дворецъ и башни обращенные въ пепелъ; и зарево отъ пожара оныхъ, освѣтило мракъ ночный; между тѣмъ какъ побѣдители Вассалловъ въ тріумфѣ.

XXV.

Довольной сими счастливыми предсказаніями Король самъ предводительствовалъ своею арміею, онъ разбилъ и побѣдилъ Датчанъ, но всякій годъ, когда наступала та ночь, въ которую онъ сражался съ духомъ, кровь текла изъ его раны и причиняла ему легкую боль; тогда Лордъ Гифордъ улыбаясь ему говорилъ:

Какъ вы не храбры, а все таки не много струсили.

Давно уже спитъ вѣчнымъ сномъ, Король Шотландскій въ церкви Дюмферлинской! О Пресвятая Дѣва, даруй душѣ его миръ!

Но ристалище еще и теперь показывается, которое находится на верхушкѣ холма, для всякаго Паладина, который осмѣлится вступишь въ бой съ привидѣніемъ. Многіе Рыцари туда ѣздили, но всѣ они дорого заплатили за свою трусость; и какъ преданія, гласятъ то: Валласъ и Гилбертъ одни только остались побѣдителями на семъ поѣдинкѣ.

Вотъ и конецъ моей повѣсти.

XXVI.

Стаканы были большіе, пиво крѣпкое и слушатели трактирщика безъ сомнѣнія долго бы еще продолжали свои ученыя Комментаріи о сей новости, если бы Марміонъ не подалъ знака, послѣ котораго оруженосцы пошли за своимъ господиномъ. Другіе же ратники изъ его свиты утомленные дорогою и опьянѣвъ отъ вечерней попойки, полеглись во кругъ огня; ихъ щиты и шлемы служили мнѣ вмѣсто постели; и скоро всѣ они заснули глубокимъ сномъ. Умирающее пламя отъ полусгорѣвшихъ головешекъ, то освѣщало сію труппу, то опять закрывало ея мрачною завѣсой.

XXVII.

Фиц-Евстацъ пошелъ спать въ обширный сарай на сѣно. — Луна изрѣдка, проглядывая изъ за облаковъ освѣщала его зеленую епанчу, въ которою онъ весь завернулся. Ему мечтались сны приличные его возрасту; то занимался онъ звѣриною ловлею посреди густаго лѣса и на берегахъ журчащаго ручья, то видѣлъ онъ соколовъ и свору добрыхъ борзыхъ, то грѣзились ему турниры, кольцы въ каруселяхъ и поединки; а можетъ быть вновь раждающаяся любовь, волшебною кистію изображала ему будущія удовольствія.

По вдругъ кто то подошелъ къ нему тихо и осторожно. Онъ отъ сего шороха проснувшись, мнилъ видѣть привидѣніе, изрѣдка освѣщаемое луною, которое стояло передъ нимъ, на шлемѣ коего волновались перья. Фиц-Евстацъ дрожа отъ страха, едва хотѣлъ было схватишь свой мочь, какъ узналъ по голосу въ семъ привидѣніи своего господина.

XXVIII.

Фиц-Евстацъ, вставай! я тщетно сонь призывалъ къ себѣ. Повѣсть сего поселянина родила во мнѣ какіе то страшныя мысли и взволновала мою кровь; но можетъ быть ночный воздухъ успокоитъ это волненіе…. Я хочу сей часъ ѣхать къ сему удивительному Рыцарю. Вставай, любезный Евстацъ, осѣдлай моего коня и берегись, чтобы не разбудишь коего нибудь изъ моихъ Вассаловъ. Эти легкомысленные рабы, распивши нѣсколько бутылокъ пива, прибавятъ къ прежней повѣсти ей подобную.

Потомъ Рыцарь и оруженосецъ сошли по тихоньку. Фицъ-Евстацъ отперши конюшню началъ сѣдлать коня Марміонова, а между тѣмъ какъ сей шопотомъ говорилъ ему:

XXIX.

11е случалось ли тебѣ слышать, мой добрый оруженосецъ, что въ минуту моего рожденія Святый Георгій, который украшалъ домашнюю церковь моего отца, упалъ съ своей мраморной лошади, какъ бы утомленный. Хитрые Капеланы утверждали, что сей ратоборецъ мнѣ уступалъ свою лошадь. И я теперь для повѣрки сего предсказанія желалъ бы встрѣтишься съ симъ безплотнымъ Рыцаремъ. Я люблю сражаться и побѣдивши его, сдѣлалъ бы ему одинъ вопросъ. Но тщетное желаніе! Духи, если они существуютъ, поколѣніе слабое, которые только поютъ и пляшутъ на берегахъ рѣки или моря, при ревѣ водопадовъ, или бѣгаютъ вокругъ вѣковаго дуба.

Сказавши сіи слова Марміонъ сѣлъ на лошадь и ни мало не медля уѣхалъ изъ гостинницы.

XXX.

Фиц-Евстацъ долго преслѣдовалъ его глазами и прислушивался къ шагамъ его лошади, отъ коихъ шумъ постепенно ослабѣвая, наконецъ изчезъ и увѣрилъ его что Марміонъ направилъ путь свой къ древнему лагерю Пиктовъ.

Что это значитъ, думалъ Фиц-Евстацъ какъ могла рыцаря, который какъ худой протестантъ съ трудомъ вѣрилъ тому, что признала священнымъ церковь, такъ встревожить смѣшная повѣсть; онъ сѣлъ на лошадь въ полночь, надѣвши всѣ ратные свои доспѣхи, и мнитъ встрѣтиться съ духомъ, вооруженнымъ всякаго рода оружіемъ.

Фиц-Евстацъ мало зналъ, сколько могутъ страсти потрясши самаго отважнаго. Жестокость была для него ложнымъ существомъ, выдуманнымъ нашимъ разгоряченнымъ воображеніемъ; но мы изнуренные собственными страхами наконецъ требуемъ путеводителя, не смотря на то, что этотъ путеводитель есть слѣпой случай.

XXXI.

Впрочемъ Фиц-Евстацъ мало безпокоился и терпѣливо ожидалъ возвращенія Рыцаря; какъ вдругъ услышалъ онъ топотъ отъ скачущей лошади, которая, казалось, неслась прямо къ деревнѣ. Сей шопотъ, то утихалъ, то дѣлался сильнѣе, особенно когда лошадь начала бѣжать по мостовой. Фиц-Евстацъ еще издали узналъ коня Марміонова, который возвращался скорѣе, нежели отправился. Онъ вскочилъ съ лошади съ такою поспѣшностію, что едва было не упалъ, и отдавши лошадь своему оруженосцу ушелъ не сказавъ ни слова. — Но проглянувшая на сей разъ луна позволила видѣть Фиц-Евстацу, что соколъ на его шлемѣ былъ покрытъ пылью и знаки на лѣвомъ боку и на бедрахъ у лошади доказывали, что она была не безъ работы. И сіи особенные знаки грѣзились ему во снѣ, и какъ Фиц-Евстацъ не старался успокоится, но сонъ его былъ коротокъ, безпокоенъ и прерываемъ страшными сновидѣніями. Я думаю ни одинъ изъ оруженосцевъ не дожидался съ такою нетерпѣливостію первыхъ лучей солнца, и не слушалъ съ такимъ восхищеніемъ первую пѣсню утренняго жаворонка, какъ онъ.

Конецъ III. пѣсни и I. части.

↑ Miss Ioanna Bellie.

[1] Miss Ioanna Bellie.

[1]

Мармион. Часть первая (Скотт)/ДО

МАРМІОНЪ, или БИТВА ПРИ ФЛОДДЕНЪ ФИЛДѢ.

ПРЕДУВѢДОМЛЕНІЕ.

ВВЕДЕНІЕ КЪ ПЕРВОЙ ПѢСНИ.

МАРМІОНЪ,

ПѢСНЬ ПЕРВАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXIX.

XXX.

ВВЕДЕНІЕ ко ВТОРОЙ ПѢСНИ.

МАРМІОН, ПѢСНЬ ВТОРАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVIII.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

ВВЕДЕНІЕ къ ТРЕТЬЕЙ ПѢСНИ.

МАРМИОНЪ, ПѢСНЬ ТРЕТЬЯ.

Гостинница.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

МАРМІОНЪ,
или
БИТВА ПРИ ФЛОДДЕНЪ ФИЛДѢ.

ВВЕДЕНІЕ
КЪ
ПЕРВОЙ ПѢСНИ.

ВВЕДЕНІЕ
ко
ВТОРОЙ ПѢСНИ.

МАРМІОН,
ПѢСНЬ ВТОРАЯ.

ВВЕДЕНІЕ
къ
ТРЕТЬЕЙ ПѢСНИ.

МАРМИОНЪ,
ПѢСНЬ ТРЕТЬЯ.