Георгий Чулков
Мария Гамильтон
править
Предисловие
правитьМария Гамильтон (Hamilton) принадлежала к одному из древних и знатных шотландских семейств. Вероятно, можно установить ее родственные связи с тем герцогом Гамильтоном, который окончил дни свои на плахе, как роялист, вскоре после казни Карла І-го. Возможно, что героиня поэмы, фрейлина Екатерины, супруги Петра, приходилась племянницей известного боярина Артамона Матвеева, женатого на шотландке Гамильтон. Появилась леди Мария Гамильтон в свите государыни около 1713 года. У царя была любовная связь с прекрасной леди. Известна также дата трагической смерти Марии Гамильтон — 14 марта 1719 года.
Вокруг имени этой загадочной иностранки сложилось немало легенд, противоречивых и темных. Ее память оскорблена грубыми и страшными подробностями ее преступления. Однако, достоверность этих сообщений сомнительна: в ее деле были лжесвидетели. Нельзя также забывать, что орудием тогдашнего судопроизводства была пытка.
Автор поэмы предупреждает благосклонных читателей, что у него не было задания воскресить быт эпохи и восстановить внешнюю историческую правду. Поэтому автор надеется, что читатели великодушно извинят ему некоторые исторические неточности и анахронизмы.
21 марта 1920 г.
I.
Три розы серебристо-белых
И золотое сердце… Так
Судьбой начертаны пределы
Любви твоей. И вещий знак
В веках волнует мир подлунный…
Твой герб, Мария Гамильтон,
Певцы поют. И голос струнный
Тревожит замогильный сон.
Так на гербе — кровавом поле —
Не увядает белый цвет.
И смысл таинственной юдоли
Пусть нам поведает поэт.
II.
В горах Шотландии счастливой
Ты родилась и там жила,
Но вот судьбою прихотливой
Ты к нам заброшена была.
О, леди Гамильтон, ужели
Иного не было пути?
Ужели ты без тайной цели
Решила жребий свой нести,
Нет, верю, жертва неслучайна
Твоей любви и красоты,
И жизнь твоя — как Божья тайна
У заповеданной черты.
III.
На Север дикий, Север хмурый
Пришла ты темною тропой, —
Среди красавиц белокурых
Была ты падшею звездой.
Об этом знаю я преданье,
Но что преданья и слова,
Когда любовь — воспоминанье
В душе моей еще жива!
Ты и в падении — кометой
Горишь над миром в высоте.
Свободна ты. Ведь только это
Ведет к божественной мете.
IV.
Печален был твой взор туманный,
Когда была ты на земле.
Твои улыбки были странны
Для нас, коснеющих во зле.
Я помню, как лучи сияли
Из-за тумана синих глаз.
Когда мы все, смутясь, читали
О новых празднествах указ.
И помню, угасал невольно
Наш буйный и угрюмый спор.
И было страшно, было больно
В твоем лице читать укор.
V.
Кто я, что помню все, что было?
Ведь два столетия прошло
С тех пор, как тайну ты открыла
И жертвой оправдала зло…
Не спрашивай. Молчи. Не знаю,
Когда я жил и как я жил.
Я только верю, знаю, чаю,
Что все восстанем из могил.
Не будет времени, Мария!
Нас позовут на страшный суд…
Самодержавная Россия!
Ты слышишь? Ангелы поют…
VI.
И ты, о самодержец властный,
Предстанешь пред Судьей миров.
Ужели будем безучастны,
Когда услышим трубный зов!
В миг развернет ужасный свиток
С мечом архангел. Судия
Узрит бесстрастно запись пыток
И казней злых… Но бытия
Самой державы не измерить…
На крыльях времени спеша,
Летит в безверии и в вере
Ее безумная душа
VII.
И молвит царь: «За все отвечу
Моей державной головой.
Ты видишь, Судия, предтечу
Твоей премудрости святой.
Ужасных судорог личину
Недаром на лице ношу.
Господь! за русскую равнину
Смиренно у Тебя прошу,
Я поднял этими руками
Ее из бездн до высоты.
Я вел бескрестными путями
На крест ее — туда, где Ты».
VIII.
Мне снилось: пал я, слыша трубы
И песню херувимских сил.
И возглас прогремел сугубый
Над зевом рухнувших могил.
Я трепетал, когда смешались
Земля и звезды, прах и твердь;
Когда внезапно сочетались
Душа и плоть, любовь и смерть.
И облак красный скрыл мгновенно
С державой мировой царя:
Все то, что тленно, что забвенно,
Сожгла надмирная заря.
IX.
Не мне, не мне косноязычно
Рассказывать о страшном сне,
Где все сплелося необычно
Вверху, внизу, внутри, вовне.
Молчание. Вернусь на землю,
Где есть Сегодня и Вчера,
Где люди бытие приемлют,
Как лев, растение, гора…
Пусть это — призраки земные.
Но дышат и живут они,
И страшен мне топор над выей
И в эти, и в былые дни.
X.
И были сны земные страшны
Там, во дворце царя Петра,
Когда на царском пире брашна
Вкушали с криками ура…
Тогда князь-папа богохульно
Глумился над святыней…
Петр Один на празднестве разгульном
Всем управлял — и пьян, и бодр.
И я не знаю, право, кем он
Был зачарован в эту ночь.
Внушил ему ужели демон
Марии гордость превозмочь?
XI.
На всепьянейшем пире диком,
На шутовском соборе том,
Ужели во хмелю безликом
Наш император стал рабом?
Веселая Екатерина,
Заметив, что бледнеет он,
Что на челе его морщина,
Как вещий знак, что он смущен,
Спешит к царю… Рукою нежной
Коснулась царского плеча.
Но царь в волнении мятежном,
Ей что-то крикнул сгоряча.
XII.
Сегодня все ему постылы.
Прикосновения жены
Ему и странны, и не милы.
Иная из иной страны
Волнует сердце государя
Таинственною красотой.
Вдруг кубком по столу ударя,
Царь с откровенной простотой
Идет, сверкая темным взором,
К прелестной леди Гамильтон.
В ту ночь и славой, и позором
Венчалась леди Гамильтон.
XIII.
Как тяжко раненая серна
Таится у ручья в снегу,
Мария так в тоске безмерной
Живет на Невском берегу.
Ее любовник и владыка
Ужасен и в любви своей.
Его загадочного лика,
Его мучительных очей
Не вынести прекрасной леди…
Она живет, в огне горя,
И равнодушная к победе
Над сердцем грозного царя.
XIV.
Когда над нею царь склоняет
Свое надменное лицо,
Как сердце в страхе замирает…
Как странно царское кольцо
Ей палец жжет… Как будто кто-то
В тот перстень яду ей налил.
Бежать? Но страшные болота
Пугают душу. Нет и сил,
Преодолеть леса и топи.
А император? Он — везде,
Его боятся и в Европе:
Где гнев его — там быть беде.
XV.
Быть может девушки иные
Красивей были, чем она, —
Но синеокая Мария
Была для царства рождена.
И оскорбленная напрасно
В плену российского царя,
Она божественно-прекрасной
Сияла в мире, как заря.
Кто разгадает сон межзвездный,
Когда эфирами дыша,
Над опрокинутою бездной
Горит надмирная душа?
XVI.
Но Петр, в огне своей державы,
Марии не постиг судьбы:
Не видел за лучами славы
Царицы в образе рабы.
Ему-ль, владыке полумира,
У ног Марии отдыхать,
И в розах тайного кумира
Любовью нежною дышать!
Нет, соучастницей Мария
Не будет на его путях.
Всегда единая Россия
В его пророческих мечтах.
XVII.
Одна Россия--царь единый —
Среди побед, убийств, трудов…
А дома — смех Екатерины
И хмель полунощных пиров.
Пиры царице не постылы.
Она подруга из подруг,
И ей не изменяют силы
Делить с царем ночной досуг.
Она проста. И ей не надо
Соблазна неземных путей,
И для неё одна отрада —
Веселье шутовских затей.
XVIII.
И стали вдруг царю докучны
Любовь и слезы Гамильтон.
С Екатериной неразлучный
На север спешно едет он.
Царь должен быть везде, — и силой
Учить бояр, казнить врагов,
И над равниною унылой
Веселых воздвигать богов.
И с ним жена. Неприхотлива,
И к мужу страшному добра,
Она податлива, как ива,
В руках строптивого Петра.
XIX.
Кого ты предпочел, державный?
С кем ты Россию сочетал?
Ужели демон своенравный
Тебя, о, царь, очаровал?
Ты бег стремил к единой дели
Трехпалубного корабля,
Но ты забыл в какой купели
Крестилась Русская земля….
Твое мужское сердце слепо
Тебя в пучину завлекло.
И как ужасно и нелепо
Сломалось кормчее весло.
XX.
Кому оставил ты державу?
Кто был подругою твоей?
Кому ты кинул на забаву
Добро святых богатырей?
Ты был прекрасен, вождь могучий,
Но ты забыл один завет, —
И собралися злые тучи
Над маревом твоих побед.
Ты все измерил и заметил,
Но не узнал Единой Той,
Чье имя повторяют дети
В своей премудрости святой.
XXI.
Марию бросил царь суровый,
Мария Гамильтон — одна.
И ей мучительны оковы,
И непонятна ей страна,
Где все загадочно и странно,
Где дремлет царственный народ,
И где в палатке златотканной
С царем трактирщица живет.
Мария будто в клетке птица
Все бьется раненым крылом,
Морская ширь ей ночью снится
И брошенный далекий дом.
XXII.
И вот однажды ранним утром,
Когда в Неве, как бы во сне,
Светяся легким перламутром,
Влеклась волна к иной волне;
Когда весенним белым светом
Пронизан был морской туман.
И солнце раннее приветом
Встречало птиц из южных стран;
Мария Гамильтон выходит
Из плена тесного дворца,
И смотрит в даль, и молча бродит
У ненавистного крыльца.
XXIII.
Вдруг юный голос. Неизвестный
Марии нежно говорит:
«О, леди! Зори так чудесны
Здесь, по утрам, когда покрыт
Наш город пеленою белой…
Как будто нас зовет Нева
Сесть в яхту и рукою смелой
Кормило взять. О, как жива
Морская ширь! Как воздух влажен…
И лепет моря — как свирель.
Я — кормчий, леди. Я отважен.
Нам яхта будет колыбель»…
ХХІV.
Ах, это утро! Эти зори!
Полотна белых парусов,
Когда крылатое на море
Судно летит вдоль берегов.
Вот накренилась яхта, вольно
Лобзая грудь морской волны.
И сердцу радостно и больно,
И в сердце голубые сны,
Дышать свободой, пить веселье
Небес, простора и зыбей,
Хмелея в светлом новоселье,
Во влаге неземных полей…
XXV.
Кто этот юноша со взором,
Влюбленным в неземную даль?
Как будто странным договором
Их вяжет светлая печаль.
Он не чужой Марии. Прежде
Как будто к ней он приходил…
Мария предалась надежде
В невольной неясности — без сил,
Изнемогая и мечтая,
Вдыхает ветер, как вино,
А паруса, как чаек стая,
Влекут волшебное судно.
XXVI.
И после этой светлой встречи
Они встречалися не раз…
А император был далече.
Но светлый день для них угас.
Когда порою дни и ночи
Мешались в белом полусне,
Мария опускала очи,
Сгорая в медленном огне.
И вот однажды кто-то кинул
Два сердца в пламенную ночь.
И жребий кто-то властно вынул:
Нет, страсти им не превозмочь.
XXVII.
Влюбленность, где ты? Смерть ужели
Сменит томление сердец?
И песню ту, что души пели,
Им страсть поет под звон колец.
Ах, этот звон — как стон неволи,
Как темный и печальный сон.
И сколько в этом звоне боли,
Как в песнопеньях похорон,
И целомудренная нега
Застыла в ледяном бреду.
И хлопья северного снега
Венчали страшную беду.
XXVIII.
Весна и лето миновали,
А с ними тайная любовь.
И все пророчило печали
И неоправданную кровь.
Нева замерзла. Петр Великий
Вернулся в снежный Петроград —
Неутомимый, многоликий,
Судья, правитель и солдат.
Он выслушал шпионов строго,
Тех наградил, иных казнил, —
И, всуе поминая Бога,
Расправу тяжкую творил.
XXIX.
Но вот еще один кровавый,
Двусмысленный и злой донос.
Он полон дьявольской отравы.
Его лукавый раб принес.
И царь задумался, читая
Навет на леди Гамильтон.
Здесь в каждом слове месть слепая,
И в каждом слове — бред и сон,
«Детоубийство… Правосудье
Раскроет правду… Царь! Назначь
Для пыток тонкое орудье»…
В застенок леди! Гей! Палач!
XXX.
На дыбе кончились мученья,
Молчала леди Гамильтон.
И даже в тайном изумленье
Палач привычный был смущен.
Зато всегда на все готовый,
Покинув ночью царский одр,
Как будто на свиданье снова
Спешит во мраке странный Петр.
И вот в угрюмую темницу
Приходит темный великан
И оскорбленную царицу
Находит бледную от ран.
XXXI.
Все та же гордая улыбка,
Все тот же непонятный взгляд,
И при свече волною зыбкой
На ней туманится наряд.
Лицо у ней прозрачным стало,
И кажется, что два крыла,
Как гробовое покрывало,
Ей пытка страшная дала.
И вот пред нею император
С гримасой судорог в лице.
Как вестник памяти проклятой
О заколдованном кольце.
XXXII.
«Известно мне, что ты убила
Твоей любви преступной плод.
Да покарает Божья сила
Тебя… Безмолствуешь?» — и вот
Мария вскрикнула. Живою
Предстала тень: не человек,
Не царь с дрожащей головою,
А тот, кого из века в век
Боится сердце, кто над миром
Звездой сияет по утрам,
Кто облечен живым эфиром,
Соперник солнечным лучам.
XXXIII.
Великий Петр! И ты, Мария!
Не разгадали вы судьбы…
И ты, великая Россия, —
Ты жертва тайной ворожбы.
Младенца вы убили вместе —
Жених без Божьего венца,
И ты, подобная невесте
Без обручального кольца.
И плачут ангелы пред Богом,
Когда, влача свой темный груз,
Бредет Россия по дорогам
Без милых уз, без брачных уз.
XXXIV.
Над Петроградом дышит холод
Зимы торжественной. Нева
Под саваном. Как будто молот
Кует мороз. И не жива
Земля, застывшая в сугробах.
Полоска желтая зари
Как будто позумент у гроба.
И тускло светят фонари.
Чуть мреют дали. В небе мрежи.
Уныл гортанный крик ворон.
И траурный помост оснежен —
Сон белый снежных похорон.
XXXV.
Гвардейцы, чернь, попы и слуги —
Не люди, кажется, а сны:
Все в белом и туманном круге
Погружены, погребены.
Один — спокоен и не бледен —
Стоит палач — он груб и прост.
И ждет таинственную леди
Царем построенный помост.
Идет, как вестница метели,
Мария белая как снег,
Дитя заморской колыбели
И жертва тайная за всех.
XXXVI.
При дробном треске барабана
Толпа раздвинулась. Вперед
Меж клочьев белого тумана
На место казни царь идет.
Он всходит на помост позорный
И видит леди. Их глаза
Вдруг встретились, И Петр упорный
Невольно вздрогнул. Что сказал
Последний взгляд Марии милой —
Осталось тайной… Звездный луч
Так иногда волшебной силой
Пронзает сумрак грозных туч.
XXXVII.
Но вот опять метель запела,
И в снежном вихре исполин
Творит задуманное дело,
Как строгий и уставный чин.
Ему ли слушать песнь свирели
И голос неземной любви,
Когда для самовластной цели
Он строит царство на крови.
А на помосте Север дикий
Студил пролившуюся кровь…
Теперь ты знаешь, Петр Великий,
Что значит тайная любовь.
XXXVIII.
Там где-то на просторе снежном
Метельный вой, могильный плач…
И голову Марии нежной
Торжественно несет палач.
И вот царю как будто снится,
Что леди Гамильтон жива,
Что над землей взошла Денница
И дышит леди голова.
И царь приник тогда устами
К ее хладеющим устам…
Такими страстными дарами
Дарил любовницу Адам,
Когда впервые древо рая
Ему открыло тайный свет,
Когда, от рая убегая.
Он Божий позабыл завет.
Три розы серебристо-белых
И золотое сердце… Так
Судьбой начертаны пределы
Любви твоей. И вещий знак
В веках волнует мир подлунный…
Твой герб, Мария Гамильтон,
Певцы поют. И голос струнный
Тревожит замогильный сон.