Маня мечтает (Аверченко)/ДО
| ← Нянька | Маня мечтаетъ |
| Изъ сборника «О маленькихъ — для большихъ. Разсказы о дѣтяхъ». Опубл.: 1916. Источникъ: Аркадій Аверченко. О маленькихъ — для большихъ. Разсказы о дѣтяхъ. — Изданіе журнала НОВЫЙ САТИРИКОНЪ, Петроградъ, Невскій 88, 1916. — az.lib.ru |
Хорошо бы идти, идти, да вдругъ найти на улицѣ милліонъ. Вотъ бы тогда…
Манѣ четырнадцать лѣтъ, кожа на лицѣ ея прозрачна, и подбородокъ заостренъ; глаза, большей частью, красные; конечно, не отъ природы, а отъ усиленной работы въ модной мастерской m-me Зины, гдѣ она работаетъ и сейчасъ, несмотря на вечеръ Страстной субботы и заманчивый перезвонъ колоколовъ…
Наблюдалъ ли кто-нибудь за взаимоотношеніемъ между положеніемъ человѣка и его желаніями? Какъ-никакъ, Маня, все-же, сидитъ болѣе или менѣе сытая, въ болѣе или менѣе теплой комнатѣ. И ей хочется найти милліонъ; броди она босая, въ изорванномъ платьѣ, — вѣнцомъ ея мечтаній было найти десять или даже сто милліоновъ. Неправда, что у нищихъ скромныя желанія. Нищіе больны лихорадкой ненасытности. Если бы Маня сидѣла не въ мастерской, а у себя дома, въ уютной гостиной, за піанино, и отецъ ея былъ бы не пьяный разсыльный технической конторы, а статскій совѣтникъ — ея матеріалистическія мечты сузились бы пропорціонально благосостоянію. («Хорошо бы найти гдѣ-нибудь пятисотрублевую бумажку. Чего только на пятьсотъ рублей не сдѣлаешь!..»). А нѣкоторыя нѣмецкія принцессы, какъ о томъ писали въ газетахъ, получаютъ отъ родителей десять марокъ въ мѣсяцъ и, конечно, вѣнецъ ихъ желаній — найти гдѣ-нибудь стомарковую монету.
Маня мечтала о милліонѣ; изъ этого можно заключить, что жилось ей совсѣмъ не важно.
— Пасха тутъ на носу, — угрюмо думала Маня, переѣзжая со своего излюбленнаго милліона на предметы болѣе реальные, — а ты сиди, работай, какъ собака какая-нибудь. Уйти бы теперь, да на улицу!.. Хорошо, если-бы вдругъ пожаръ случился. Чтобы вспыхнуло у старшей мастерицы платье, которое она такъ внимательно расправляетъ на манекенѣ. И чтобы огонь перескочилъ на всю эту кучу тряпокъ… Всѣ визжатъ бѣгутъ… Я бы тоже завизжала, да на улицу… Ищи меня тогда…
— Опять задумалась? Тебя что же взяли сюда — работать или раздумывать? Скоро одиннадцать часовъ, а у тебя что сдѣлано, дрянь этакая?
У Мани такъ и вертѣлся на языкѣ ошеломляющій по своей ядовитости отвѣть:
— Дрянь, да съ дворянъ, а ты халява моя. Она и сама не знаетъ, гдѣ впервые услышала это «возраженіе по существу», но элементъ сатанинской гордости, заключенной въ вышеприведенной угрозѣ чрезвычайно привлекаетъ ее.
Конечно, она никогда не рискнетъ сказать эту фразу вслухъ, но даже про себя произнести ее — такъ заманчиво. Даже элементъ неправдоподобія не смущаетъ ее: она далеко не дворянка, да и мадамъ Зина никогда не была ея халявой; да и еще вопросъ, что означаетъ странное обидное слово — халява; а помѣчтать все-же пріятно — «Вдругъ я скажу это вслухъ! Крики, истерика, да ужъ поздно. Слово сказано при всѣхъ, услышано, и мадамъ Зина опозорена навѣки».
— Опять ты задумалась?! И что это въ самомъ дѣлѣ за дѣвчонка такая омерзительная?!
Легкій толчекъ въ плечо; иголка впивается въ палецъ; первая мысль — профессіональная боязнь не запятнать работы кровью, для чего палецъ берется въ ротъ и тщательно высасывается; вторая мысль: «тебя-бы мордой на иголку наткнуть, узнала бы тогда…»
Но этого мало; когда мысли начинаютъ течь по обычному руслу, судьба m-me Зины опредѣляется болѣе ясно:
— Хорошо бы ошпарить ей голову кипяткомъ, когда она моетъ волосы; подъ видомъ, будто нечаянно. Вылѣзшіе волосы поползутъ вмѣстѣ съ водой по плечамъ, по спинѣ, и забѣгаетъ она, проклятая Зинка, съ краснымъ лицомъ, страшная, обваренная и только тогда она пойметъ, какая она была дрянь по отношенію къ Манѣ.
Однако, этотъ проектъ быстро забраковывается и — нужно сказать правду — не по причинамъ милосердія и душевной доброты мстительницы.
— Кипяткомъ, пожалуй, и не обваришь, какъ слѣдуетъ. Надѣнетъ, вмѣсто волосъ, парикъ, а красныя пятна запудритъ. Нѣтъ, нужно что-нибудь такое, чтобы она долго мучилась, чтобы страдала и чувствовала, страдала и чувствовала.
И совершенно неожиданно страшный, злодѣйскій планъ приходитъ въ голову закоренѣлой преступницѣ Манѣ.
— Хорошо бы купить такую машину, которую я давеча видѣла въ магазинѣ, гдѣ покупала ветчину… Машина эта спеціально и сдѣлана для рѣзки ветчины: около небольшой площадки вращается съ невѣроятной быстротой колесо; края у него острые, какъ бритва: на площадкѣ лежитъ окорокъ ветчины, и стоитъ только пододвинуть этотъ окорокъ къ колесу, какъ колесо рѣжетъ тонкій, какъ бумага, ломоть ветчины.
Страшныя мысли бродятъ въ многодумной Маниной головѣ.
— Взять бы эту анаѳемскую Зинку, да положить ногами вмѣсто ветчины… Отрѣзать сначала кончики пальцевъ да и посмотрѣть въ лицо: «пріятно-ли тебѣ, матушка?» Пододвинуть немножко опять, завертѣть колесо, да снова заглянуть въ лицо: «Что, сударыня пріятно вамъ?» Цѣлый часъ рѣзать можно по тоненькой такой пластиночкѣ — а она все будетъ чувствовать.
Выкупавшись до-сыта въ Зинкиной крови, Маня переходитъ на месть болѣе утонченную, болѣе женственную. Правда, тутъ безъ милліона не обойтись, ну, что-же дѣлать — можно, вѣдь, въ концѣ концовъ, найти и милліонъ (иду, а онъ у стѣнки валяется въ бѣломъ пакетѣ)…
— У меня свой домъ; большая мраморная лѣстница и на каждой ступенькѣ пальма и красный лакей. Я сижу въ залѣ, всюду огни, а меня окружаетъ золотая молодежь! Всѣ во фракахъ. Я играю на роялѣ, а всѣ восхищаются, охаютъ, и говорятъ: «До чего жъ вы хорошо играете, Марья Евграфовна! Подарите розу съ вашей груди, Марья Евграфовна! Я васъ люблю, Марья Евграфовна — вотъ вамъ моя рука и сердце».
— Нѣтъ, — печально говорю я, — я люблю другого. Одного князя… Вдругъ на лѣстницѣ шумъ, лакеи кого-то не пускаютъ, слышенъ чей-то женскій голосъ: «Пустите меня къ ней, она, навѣрное, не забыла свою старую хозяйку, мадамъ Зину! Я разорилась, и она мнѣ поможетъ…»
Рука съ иголкой опустилась. Широко открытые глаза видятъ то, чего никто не видитъ. Видятъ, они захватывающую, полную глубокаго драматизма, сцену:
— Услышавъ шумъ я встаю изъ-за рояля… Баронъ взгляните, что это тамъ за шумъ?… Встаю, иду на средину зала; за мной всѣ мои гости, ну, конечно, и мастерицы нѣкоторыя, здѣшнія. На мнѣ корсажъ изъ узорчатаго свѣтлаго шелка; воротникъ изъ тонкаго лино-батиста. Юбка въ три волана, клешъ. Спереди корсажа складки-плиссе. Шарфъ изъ тафты или фай-де-шинь. На шеѣ сверкаетъ кулуаръ. Мадамъ Зина одѣта криво, косо, юбка изъ рыжаго драпа спереди разорвана, застежка на блузѣ безъ басонныхъ пуговицъ — позоръ форменный! Я смотрю на нее въ лорнетку и удивляюсь какъ будто-бы: «Это еще что за чучело?».
«Манечка, кричитъ она, это же я, мадамъ Зина!» — «Кескесе, Зина?» — спрашиваю я, опираясь на плечо барона. — Кто осмѣлился пустить эту непрезентабельную женщину? Мой салонъ не для нея. — «Манечка, — кричитъ она. — Я несчастная, прости меня! Я съ тобой подло обращалась, ругала, — но прости меня!» Я снова осматриваю ее въ лорнетку, холодно говорю: «Вонъ!» и сажусь играть за рояль. Ее выводятъ, она кричитъ, а я играю вальсъ «Сонъ жизни», и всѣ танцуютъ. А лакеи смѣются надъ ея драповой юбкой и сбрасываютъ ее съ лѣстн…"
— Ну, что, Маня, кончила? — раздается надъ ея головой голосъ madame Зины.
Странно — голосъ какъ будто потеплѣлъ, безъ сухихъ деревянныхъ раздражительныхъ нотокъ.
— Немножко осталось, мадамъ. Только эту сторону притачать.
— Заработалась? — улыбается мадамъ Зина, поглаживая ея жидкіе волосы. — Всѣ уже ушли, только ты и Софья остались. Ну, да ладно. Отложи пока, — тутъ на полчаса работы — пойдемъ ко мнѣ.
— Зачѣмъ, мадамъ? — робко шепчетъ кровожадная, честолюбивая Маня.
— Разговѣешься, дурочка. Что-жъ такъ сидѣть-то, спину гнуть, въ такой праздникъ?.. Разговѣешься, окончишь то, что осталось, и иди домой спать. Ну, пойдемъ-же.
Она увлекаетъ пораженную, сбитую съ толку Маню во внутреннія, такіе таинственныя, такія заманчивыя, комнаты, подводитъ ее къ столу, за которымъ сидитъ уже мастерица Соня, старуха-мать хозяйки и два молодыхъ человѣка въ смокингахъ, съ громадными цвѣтками въ петлицахъ.
— Господа, христосуйтесь! — смѣется madame Зина, подталкивая Маню.
— Ну, Маня, иди, я тебя поцѣлую. Христосъ Воскресе!
— Воистину… — шепчетъ ужасная Маня, касаясь дрожащими губами упругой, надушенной сладкими духами щеки madame Зины.
— Садись сюда. Маня. Вотъ выпей, это сладенькое. Мама, передайте ей свяченаго кулича. Барашка хочешь или ветчины?
…Маня задумчиво жуетъ ветчину. Что-то ассоціируется въ ея мысляхъ съ тонкими ломтиками ветчины. Что именно?
Взглядъ ея падаетъ на красиво обтянутую шелковымъ чулкомъ стройную ногу, выставленную изъ-подъ чернаго бархатнаго платья madame.
Маня хочетъ себѣ представить, какъ эта нога, обнаженная, сверкая бѣлизной, ляжетъ у остраго, какъ бритва, колеса, какъ колесо врѣжется въ розовую нѣжную, какъ лепестокъ цвѣтка, пятку, какъ она, Маня, будетъ глядѣть въ искаженное лицо madame — хочетъ Маня все это представить и не можетъ.
Жуетъ куличъ, потомъ сладкую творожную пасху, запиваетъ душистымъ портвейномъ и снова глядитъ немигающими глазами на madame.
— Что, Маня? — спрашиваетъ madame, снова кладя мягкую теплую ладонь на свѣтлые Манины волосы. — Покушала? Ну, иди, дѣтка, кончай, а потомъ ступай себѣ спать. Впрочемъ, пойдемъ я тебѣ помогу… Вдвоемъ мы скорѣе справимся. Извините, господа! Я черезъ десять минуть…
Привычныя руки быстро порхаютъ надъ кускомъ бѣлаго, какъ весеннее пасхальное облачко, газа… А мысли, независимо отъ работы рукъ, текутъ по разъ навсегда прорытому руслу:
— Хорошо-бы найти гдѣ-нибудь милліонъ, да взять его, да купить домъ съ садомъ и мраморной лѣстницей. Конечно, на каждой ступенькѣ лакеи и все, что полагается… Сижу я въ залѣ, всюду огни, играю на роялѣ, всѣ сидятъ во фракахъ, слушаютъ… Вдругъ шумъ, крики: «Пустите меня къ ней, это моя бывшая мастерица Манечка». Я еще не знаю, въ чемъ дѣло, но уже говорю графу: «Впустите эту добрую женщину». Впускаютъ… «Боже мой! Это вы, мадамъ Зина? Въ такомъ видѣ? Въ грязи, въ старомъ платьѣ?!! Эй, люди, горничная! Принесите сейчасъ же туалетъ легкаго шелка, заложеннаго въ складки-плиссе. То самое, низъ складокъ котораго скрѣпленъ рюшемъ съ выстроченными краями, а на рубашечку надѣвается веста кимоно изъ фая мелкими букетиками вяло-розовыхъ цвѣтовъ!! Дайте сюда это платье, надѣньте его на мадамъ и вообще, обращайтесь съ ней, какъ съ моимъ лучшимъ другомъ. Мадамъ! Вы, можетъ быть, голодны? Могу вамъ предложить барашка, ветчины или чего-нибудь презентабельнѣе? Кескесе вы пьете?» Я плачу, мадамъ плачетъ, гости и лакеи — тоже плачутъ. Потомъ всѣ обнявшись, идемъ въ столовую и пьемъ за здоровье мадамъ. «Жить вы будете у меня, какъ подруга!» Тутъ же я снимаю съ шеи алмазный кулуаръ и вѣшаю его на мадамъ. Всѣ плачутъ…
Обиліе слезъ въ этой фантастической исторіи не смущаетъ Маню. Главное дѣло — чувствительно и вполнѣ отвѣчаетъ новому настроенію.