Мамаево побоище (Мордовцев)/VIII
| ← VII. Таинственный Боброк | Мамаево побоище — VIII. Ночь накануне битвы. Предсказание Боброка | IX. Полчища сходятся → |
| Опубл.: в 1881 году, Мордовцев Д. Л. Мамаево побоище. Историческая повесть. М.. Источник: Мордовцев Д.Л. Сочинения в двух томах. — М.: Художественная литература, 1991. — Т. 2. — С. 56—62. |
VIII. Ночь накануне битвы. Предсказание Боброка
Кто же был этот таинственный Боброк, слово которого, можно сказать, решило судьбу русской земли двинуло нерешительного Димитрия и его рати за русский рубикон?
Летописи говорят, что он был «волынец», выходец из южной Руси, которая во время татарского ига порвала все связи с северной, московской, тверской владимирской, суздальской и всей прочей, подтатаренной. Прикрывшись Днепром и восточными степями, этими естественными преградами, от страшных поработителей северной Руси, южная — киевская, Волынская и подольская Русь медленно воскресала после первого батыевского погрома, распускалась и зацветала новыми цветами, как потоптанная копытами трава. В ней все оставалось прежнее, как было еще при киевских князьях, при Игоре и Святославе, при Ольге и Ярославе-«законнике», при Владимире — «красном солнышке» и Владимире Мономахе: не было только князей, а были и прежние Бояны, которые свои «вещие персты на живые струны возлагали» и «славу» не князем, а своим удалым богатырям «рокотали», и удалые богатыри вроде «Ивася Кожемяки» — древнего «Яна-Усмошевця» и Добрыни Никитича…
К таким южнорусским богатырям принадлежал и Митро Боброк-волынянин. Он любил свою певучую и цветущую сторонку, любил ее песни, ее «красные девы—дивчата», знал наизусть старую богатырскую думу «Слово о полку Игореве…».
В то время самую окраину южной Руси составляла Червонная Русь, могучая отчина князей Романа и Даниила галицких, по своей столице Галичу так прозванных, страна, не потоптанная копытами татарских коней, забиравшая под свою руку и Литву, которая плакалась на Романа: «Романе! Романе! не добром живеши — литвою ореши…»
В этой-то сторонке, на Волыни да в Червонной Руси, вырастал Митро Боброк, а когда вырос, то вольною птицею летал и по возрождавшейся Киевщине, и по Литве, и по степям левобережного Поднеприя, задираючи с такими же, как он сам, вольными сынами «казаками» поганую татарву, что пробовала иногда от Дона и Волги пробраться саранчою в ожившую и расцветавшую цветами и людьми южную Русь — «мати Украину».
Называл себя Митро Боброк почему-то «козаком», называли себя и другие подобные ему молодцы. А что значило слово «козак», он и сам не знал, да никто этого не ведал: «Так люде дражнят козаками, козаки и пошли гулять по свету…»
И говорил Боброк как-то особенно, кажись бы и по-русски, и слова больше русские, знакомые, так выговор какой-то чудной, новгородский, да и того чуднее: «хлеб» у него выходит «хлиб», «человек» — «чоловик», «конь» — как-то уж совсем чудно — не то «кинь», не то «кунь», не то «куинь». А иное такое соврет словцо, что и не уразумеешь его: «год» у него «рок», «сапоги» — «чоботы», собака лает — у него она «брешет», и «врет» у него «брешет», и бояр да господ у него нет, а все «паны»: так чудной язык, косноязычие некое, казалось русским и особенно московским людям… «Маленько сшиблись языком хохлатые люди»,— говорили они с сожалением.
Вот из таких-то «хохлатых людей» был и Боброк. Пришел он из своей земли, из «хохлатой», в Литву, служил и у Кейстута и Олгердовичей; а как услыхал, что русские люди подымаются на поганых, то не утерпел и он, просил Олгердовичей взять его с собою! А Олгердовичи уважали его, как отца родного, уж очень был сведущий человек в ратном деле и «ведун» великий: знал все, что прежде было; знает и то, что будет. И по «птичьему-то граю» он узнает будущее, и по «чоху», и по «встрече»; слышит, как и земля говорит, разумеет и то, что трава шепчет, лист на дереве выговаривает…
Несказанно дивился его «ведовству» и великий князь, которого «хохлатый человек» сразу расположил в свою пользу и своим открытым, умным лицом, ч своими смелыми, мудрыми речами, особенно же когда Димитрий узнал, что Боброк бывал и в Киеве, и маливался печерским угодникам, лобызал их святые мощи. Только эта странная коса у Боброка, этот длинный «хохол» приводил великого князя в смущение.
— Ишь ты! — дивился великий князь вместе с дружиною. — У нас на голове гуменце простригают, а у них вон что, хохол еще оставляют.
— И усы нарочитые! — дивились прочие русичи.
Но Боброк объяснил великому князю, что и предки князья великие киевские, носили «хохлы», только они называются в киевской земле «чубами». Уверял этот чудной Боброк, что и хоробрый Святослав князь носил «чуб», и Игорь князь, и Олег вещий…
— Да откуду ты все сие ведаешь, брате Димитре? — еще более дивился великий князь.
И Боброк объяснил, что когда он маливался в киевских пещерах и живал в них подолгу, так читал там «Летописца», руки самого преподобного Нестора «книжного», и знает, «откуду пошла есть русская земля», и что в ней было, и какие князи княжили, и какие знамения на небеси бывали…
Одним словом, Боброк сразу очаровал всех. Еще была в нем одна особенность, которая пришлась по душе всем: это его веселость, живость характера при внешней, казалось бы, суровости и насупленности; но насупленность происходила просто от расположения бровей и крутизны лба и надглазных костей. Боброк умел пошутить и рассмешить, и под его шуткой как-то сглаживалось, смягчалось и расплывалось все, даже самое страшное… Как ни торжественен был момент, когда Боброк соединился с ополчением великого князя и когда решено было перевозиться через Дон, как ни тревожно все были настроены, Боброк и тут казался беззаботным и веселым; мало того, он шутил, снуя на своем рыжем жеребце по берегу Дона и указывая, где удобнее наводить мосты, где пускаться вброд, и, как бы в подтверждение легкости этого подвига, перекинул на ту сторону Дона свою шапку и тут же бросился в воду, стоя, а не сидя на седле, и через несколько секунд был уже там и махал оттуда своей барашковой шапкой с красным верхом.
Увидя «хохлатого дьявола» на той стороне, все тотчас же стали переходить Дон то вброд, то по наскоро сколоченным плотам, и раньше полуночи русские рати были уже за Доном и расположились на ночлег.
За полночь, когда великий князь, оберегаемый Пересветом и Ослябею, еще не спал, а молился, стоя на коленях и с трепетом помышляя о завтрашнем дне, как бы силясь поклонами и слезами разорвать страшную пелену будущего, повисшую между этою ночью и предстоящим днем, в шатер вошел кто-то тихонько и остановился у входа. Димитрий вздрогнул, но тотчас узнал Боброка и успокоился.
— Се ты, брате Димитрие? — спросил он неожиданного гостя.
— Я був колись, княже, — был ответ.
— Почто пришел еси, брате?
— Та по казацкому дилу, княже… Хочешь, я покажу тоби таки прикметы, шо тоби знати буде, що станется завтра,— отвечал Боброк таинственно.
— Прикметы, сказываешь, брате? Какие оные прикметы?— удивился князь.
— Та так-таки прикметы казацьки, княже… У нас есть таки прикметы…
Димитрий задумался. Ему тотчас же пришло в голову, не греховное ли это дело, не бесовское ли искушение… Ему припомнился и Саул царь у Аэндорской волшебницы, и Олег князь у кудесника… Но в то же время брало сильное искушение заглянуть за эту страшную пелену, приподнять ее, взглянуть в очи неведомому будущему…
— А не греховно ли сие, брате Димитрие? — нерешительно спросил он.
— Ни, княже, не гриховне… мы с святыми хрестами, — успокаивал его Боброк, — помолимось…
После некоторого раздумья Димитрий решился. Они сели на коней и, не говоря никому ни слова, как будто бы ехали осмотреть сторожевые посты, выехали из обоза, стараясь не звякнуть ни стременем, ни доспехами, не топнуть копытами коней.
Перед ними расстилалось окутанное ночною мглою, широкое, ровное, казалось, бесконечное поле, сходившееся с темным, зловеще смотревшим на них своими очами-звездами небом. Ни вправо, ни влево не видно было ничего, кроме темной дали и неба, и не слышно было ни звука; все спало, и небо, и земля, и это бесконечное поле. Только иногда по темно-голубой выси золотистою ниткою пробегала падающая звезда и исчезала в пространстве. При виде падающей звезды Димитрий всякий раз крестился… Ему казалось, что через эти очи на него кто-то глядит… «Души умерших прародителей глядят оттуду… Может, и княгиня не спит и глядит на сие небо, звездами, аки бисером, измечтанное…» Ему пришли на память пророческие слова преподобного Сергия: «Господь Бог будет тебе помощник и заступник… Он победит и низложит супостаты и прославит тя…» Вспомнилась и вчерашняя благословенная грамота Сергия: «Дерзай, чадо!..»
Долго они ехали молча. Мертвая тишина, казалось, давила более и более. Чувствовалась какая-то оторванность от всего живого, так томительно было это молчание природы.
— Мне страшно, — невольно прошептал Димитрий.
— Не бойся, княже… Се Куликово поле, — тихо сказал Боброк, — куликив десь до-Гаспида, сто копанок…
Он остановился. Остановился и великий князь.
— А ну, княже, повернись до татарской стороны и слухай, — еще тише сказал Боброк.
Князь вперил очи перед собою, во мрак, где должны были быть татары, и напряженно слушал, так напряженно, что слышал, как под кольчугою тукало его сердце… И он услыхал… В ночной тишине, действительно, слышалось в той, татарской стороне, как звучали трубы, стучало и звенело глухо оружие, раздавались неясные голоса… Справа слышны были завывания волков, их грызня, протяжный лай… С левой стороны тоже говорила ночная мгла: кричали неведомые птицы, клектали орлы…
— Що чуешь? — спросил Боброк.
— Страх и гроза, — трепетно отвечал Димитрий.
— Теперь, — сказал Боброк, — повернись, княже, на руський полк.
Оба поворотили коней и стали лицом к Дону. Опять стали прислушиваться. У Димитрия еще более колотилось сердце, он только его и слышал…
— Что чуешь? — снова спросил Боброк.
— Ничего не слышу, — отвечал великий князь, — тишина великая… вижу токмо якобы от множества огней зарево…
Боброк немного помолчал. Еще раз повернулся на седле, поглядел на все четыре стороны, как бы нюхая воздух или ища движения ветра, снова послушал. Князь тревожно ждал…
— Господине княже! — торжественно сказал, наконец, Боброк. — Благодари Бога, и пречистую Богородицю, и великого чудотворца Петра, и всих печерських угодникив: огни — то доброе знамение тоби… Призывай Бога на помочь и молись ему часто, не оскудивай вирою до Его, и до пречистой Богородици, и до пастыря вашего московьского и молебника, великого чудотворца Петра, и до наших печерських угодников… Се добри прикметы… А в мине есть еще одна прикмета…
Боброк сошел с коня, лег на землю и припал к ней правым ухом. Он долго лежал так и к чему-то, ему одному слышному, прислушивался.
Страшно опять стало великому князю в этой тишине… Ему вспомнилась старая сказка про богатыря Добрыню Никитича, как он бродил в поле незнаеме, отыскивая Змея Горынчища, и приникал ухом к сырой земле:
Припадал Добрынюшка ко сырой земле,
Услыхал тут посвист по-змеиному,
Услыхал он покрик по-звериному…
Боброк встал с земли, снова припал на траву, приложил ухо к земле и слушал.
Димитрий ждал. Тревога росла в нем от этой неизвестности, от мертвой тишины… «Молчит Боброк — знать, дурное слышит…»
Боброк встал и казался тревожен. Он, видимо, не смел взглянуть в глаза Димитрию и стоял понуро, мрачно.
— Ну что, брате Димитре? — с боязнью спросил князь.
Молчит Боброк, на лице его смута и печаль. Великий князь опять спрашивает. Боброк продолжает упорно молчать. Великий князь умоляет его Господом Богом…
Боброк горестно замотал головой и закрыл лицо ладонями…
Ужас напал на великого князя…
— Димитре, брат мой! Прорцы мне, поведай… у меня сердце зело болит, все изныло…
Боброк отнял руки от лица и решительно тряхнул головой, чтобы отрясти слезы, которые текли по его загорелым щекам…
— Господине княже! — сказал он глухо. — Тоби одному повидаю, а ты никому не кажи о моих прикметах… Одна на велику радость тоби, друга — на велику скорбь и тугу…
Князь приложил руку к сердцу и поднял глаза к темному небу.
— Сказывай все, — чуть слышно прошептал он.
— Я, — продолжал Боброк так же тихо, — припадав до земли ухом и чув, як земля горько и страшно лакала: с одного боку, сдается, будто плаче женщина-мати о дитях своих и голосить по-татарьски и розливаеться слезами; с другого боку, чулось мени, будьто дивиця плачет свирельным голосом, у великий скорби и печали. Не мало я битв перебув, много прикмет испытав, и знаю я их: уповай, княже, на милость божию, ты одолеешь татар; но твоего христьяньского воинства наде под горстием меча многое множество.
Заплакал великий князь, услыхав это, и припал к гриве своего борзого коня, как бы чуя сердцем, что и верный конь разделит его горе… Умный конь тихо заржал, поворачивая к князю свою красивую голову…
Но князь недолго плакал. Он выпрямился на седле и перекрестился.
— Как угодно Господу, тако и да будет! Кто воли Его противник?
Он обнял Боброка и поцеловал. «Отныне будеши мне друг и советник», — сказал он с чувством.
— Господине княже! — еще раз сказал Боброк. — Не подобае тоби казати о сих прикметах никому в полках, дабы у многих не уныло сердце… Призывай Господа Бога на помочь и Пречисту Богородицю, и великого чудотворця Петра, и всех святых и печерських угодников… Оружися животворящим хрестом Исусовым, то Его оружие непобедиме.
И они повернули в свой стан. Ночь казалась еще непрогляднее, еще страшнее: за ними во мраке протяжно выли волки, так что волосы становились дыбом. Казалось, — говорит современное повествование о «Мамаевом побоище», — будто волки со всего света сбежались… А с другой стороны каркали вороны, звонко клектали орлы, поджидая зорю… Страшна, ужасна была эта ночь…
Димитрий, воротившись в свой шатер, так и не уснул до утра: ему казалось, что он все слышит то плач женщины-матери о детях, татарское причитанье, то свирельный голос плачущей девицы, то вон волков, то грай воронов и клекот орлов…
А там начинала заниматься заря, наступал роковой день, 8 сентября 1380 года…