Мамаево побоище (Мордовцев)/VII

Мамаево побоище — VII. Таинственный Боброк
автор Даниил Лукич Мордовцев

Источник: Мордовцев Д.Л. Сочинения в двух томах. — М.: Художественная литература, 1991. — Т. 2. — С. 48—55.

VII. Таинственный Боброк

Прошла еще неделя. Ополчение продолжало двигаться к югу, оставив за собою Оку и вступив в совершенно уже неведомые области, так мало знали тогда русские люди свою русскую землю. Тут уже приходилось ополчению идти под руководством знающих дело «вожей». Кто ж мог быть тогда этими «вожами» — проводниками, как не торговые люди «сурожане», которые бродили из страны в страну, пробирались от моря Сурожского к морю Хвалынскому, от Хвалынского в страны тмутараканские, торговали и в Булгарах на Волге, и в Сарае, и в Итиле, толкались и по базарам Херсонеса и Козлова, прислушивались и к звяканью кандалов на ногах невольников, продаваемых в Кафе на рынке, и к рокотанью струн «Боянов вещих» на полузапустелых улицах города Киева…

Таких «вожей сурожан» находилось при русском ополчении десять человек. Один из них особенно поражал своим умом, всезнанием и «ведовством». Сорок лет он ходил и ездил морями из одной земли в другую, знал норовы и обычаи всех стран и народов, говорил на всех языках, знал он и по-сурожски, и по-русски, разумел и татарскую речь, и греческую, говорил и по-немецки, и по-венедски, и по-кафински, и польскою, и сербскою речию. А как станет рассказывать о своих походах да торгах, да чудесах заморских, так волос дыбом становится! В Цареграде он видел самого царя греческого Палеолога и ризу Богородицы, что руссов, сказывают, потопила. В Киеве в пещерах бывал и Золотые Врата видел, и песни киевских слепцов слышал. Когда была на Руси «черная смерть», так он тогда был молодым и, прослышав про мор, ушел из Пскова за море в Галанскую землю. Когда ходил в сербинскую землю, то видел, как хоронили царя их, Степана Душана. и кутью на его поминках ел. И в Булгарах за Волгой алатырем-камнем торговал, и в Сарае бывал и самому Озбяку царю большой алатырь-камень подарил, а Мамаю — саблю «едимашку».

Таков он был, этот «сурожанин»! Путь он узнавал по звездам да по месяцу. Знал, где в какой земле какие звери есть, и птицы невиданные, и камни самоцветные, что ночью без огня горят и путь показывают. Видел и кита в море, и людей морских, что до половины баба, да половины же рыба с плесом и плавниками, в ясный день, перед бурей, из моря выскакивают и в ладоши плещут.

Но более всего поразил этот «сурожанин» великого князя и его дружину рассказом о том, как он на одном венедицком корабле, когда ехал в Кафу, ел ту самую рыбку, которую сама Богородица-матушка ела да не доела…

— Как же сие приключися, человече? — с удивлением спросил его Димитрий.

— Сицевым образом, сказывают, княже: когда жидове распяли на кресте Господа нашего Исуса Христа, пречистая мати его, Богородица, много молилась и плакала и три дня пост держала. А через три дня начала оная Богородица поминати Сына своего и Бога нашего и поминала его рыбкою, рыбку кушала. В он час прииде к ней Мария Магдалина и рече: «Христос-деи воскрес». А Богородица отвеща ей: «Како может мертвый кресити не? Тогда, говорит, мертвый Христос воскреснет, когда-де сия рыбка оживет…» А рыбку оную Богородица уже до половины скушала, один бочок начисто обглодала… И как она рекла словеса оные, что тогда-деи поверю, что Христос воскресе, когда сия рыбка оживет, рыбка та, оле чудесе! скок на стол, да со стола и оживе! И живет доселе в море…

— И ты ее едал? — изумился великий князь.

— Едал, господине княже.

— Какова ж она?

— Нарочито невеличка, с лещика будет, токмо круглее, аки ладонь большая, и один бочок, так и видно, обглодан, и одного глаза нет, с одним глазом рыбка…

— А как именуют рыбку ту?

— Камбалою именуют.

В это время вдали, за передовым отрядом, завыли рога. Рати невольно стали прислушиваться: какие вести трубят рога? Привалу еще рано быть: солнце клонилось к западу, но вечер еще не наступил, хотя в этом завывании рогов не было ничего тревожного, боевого, а, напротив, слышалось что-то приветственное, однако все изумленно и тревожно смотрели вперед… А если «поганые»?.. А «литва»?..

— Рог незнакомый,— заметил великий князь,— это не наши рога.

— Не наши,— подтвердил и Владимир Андреевич,— голоса чужие.

— Киевские голоса,— заметил в свою очередь всеведущий «сурожанин», — хохлацки… это киевские рога, я знаю…

Димитрий, Владимир, Пересвет, Ослябя и другие «извольники»-князья поскакали вперед.

Навстречу ополчения шло облако пыли, приветливо трубили звонкие рога, и из-за пыли виднелись цветные знамена, полоскавшиеся в воздухе. На еловцах знамен блестели кресты…

— Наши! Наши! Хресты видать! — закричали ратные.

— У поганых хрестов нет на стягах, хрестьяне идут!

— Трубчане, братцы, идут, да брянчане, их одежда, их посадка и стяги!

Действительно, во вновь приближавшихся ратях ничего не было видно враждебного либо иноплеменного: все — и люди, и стяги, и доспехи, и одеяние — все напоминало «русичей». Впереди, под алым с золотом стягом, ехали два молодых всадника, а третий уже пожилой. Под первыми были вороные кони, а под третьим громадная рыжая лошадь, с необыкновенно развитой грудью и с целым лесом волос в гриве. Хотя вся внешность этих трех всадников и особенно рати их ясно говорили, что это не татары и не литва, однако чем-то особенным веяло от этих трех молодцеватых фигур: двое младших были белокурые, тонкие, жидкие, с голубыми глазами юноши, совершенно не русского «образа», а как бы литовского; таких тоненьких и стройных княжичей на Руси не видывано, русичи полновеснее, тельнее, сдобнее; да русичи притом или бородатые, или совсем безбородые отроки, как мученикии-княженята Борис и Глеб; а у этих нет бород, зато есть усики, да еще подвитые кверху, совсем по-тараканьи… Нет, это не русичи… А уж третий, старший, совсем смотрит чем-то невиданным: черные усы, «аки косы девичьи», падают на грудь, а борода голена, вот что диво! А еще дивнее диво: из-под высокой шапки виднеется бритая голова, бритые виски и — оле чуда невиданного! — настоящая коса девичья, черная что смола, только не заплетена, а перекинута за ухо… Вот чудище! Точно Соловей-разбойник либо идолище какое… А смотрит ласково, осклабляется и усом моргает…

Увидав первых двух молодых всадников, великий князь тотчас же узнал их и заметно обрадовался. Он приподнялся на седле, рот его невольно раскрылся в приветливую улыбку, и правая рука приложилась к груди, на которой висел массивный золотой крест под такою же гривною.

— Добро пожаловати, князи честнии! — воскликнул он. — Благословен грядый во имя Господне.

Молодые всадники поклонились и приложили руки к груди.

— Друг друга обымем! — продолжал великий князь, подъезжая к всадникам.

Он обнял но очереди и того и другого.

— Доброго пути и врагом одоления! — сказали разом оба молодые всадника. — Мы и рати наши челом бьем тебе, господине княже.

— Братия моя милая! Оба есте князи, оба Олгердовича, Ондрей и Димитрий! Положим есмы головы за Русскую землю, за домы божьи! — говорил Димитрий.

— Затем пришли, того и искать будем, а с нами и наши добрыи молодцы, брянчане и трубчане, — отвечали Олгердовичи.

Прибывшие молодые всадники были братья, князья Андрей и Димитрий Олгердовичи. Они были братья и Ягелла, великого князя литовского, но, будучи обижены им, перешли на сторону Димитрия московского, и один из них, Андрей, был призван на княжение в Полоцке. Теперь они и привели с собою в помощь русским ратям против Мамая свои дружины, брянчан и трубчан.

— А се, господине княже,— начал было Андрей Олгердович, показывая на странного черномазого всадника с огромными усищами и косой за ухом который молча сидел на своем богатырском коне и крутил ус, — се, княже… — И остановился…

К великому князю, на страшно взмыленных конях, едва переводя дух, подскакали еще два всадника. Пот ручьями лил с их лиц, шишаки их и бороды были в пыли, кони тяжело дышали…

— С какими вестями, братие? — тревожно спросил великий князь прибывших.

— Яз, Петрушка Горской, да Карпунько Олексин, мы есмя гонцы от воеводы Семена Мелика,— торопливо отвечал один из прибывших.

— Так с чем прислал вас Семен? — торопил их Димитрий.

— Прислал сказать: нечестивый-де Мамай стоит на Дону, на Кузьминой-Гати и ждет к себе Олега рязанского да Ягелла литовского.

Точно облачко пробежало по полному, красноватому лицу Димитрия… дрогнули веки… зрачки расширились… рука судорожно ухватилась за сердце…

— Так и Олег… окаянный, — невольно шептали его губы.

Краска сходила с его полных щек… губы дрожали… Но он силился овладеть собою…

— А сколько у Мамая силы? — спросил он гонцов.

— Не перечести, — был короткий, но страшный отвей.

Димитрий опустил голову, снова поднял ее, глянул на Олгердовичей, которые стояли бодро и весело, на черномазого с косой, и тот глядит бойко, соколом, и улыбается одним усом… Димитрий глянул на друга своего, на Владимира Андреевича, на воинов-схимников, и вид их несколько ободрил его…

— Обонпол Дона стоит нечестивый? — снова обратился он к гонцам. — За Доном?

— За Доном, господине княже, — отвечал один.

— У Красной-Мечи, — пояснил другой.

— А что делает Семен Мельник с дружиною?

— Бьется с передними ордами, — отвечал первый.

— Разведному полку путь преграждает, — пояснил второй.

— А крепок Семен? Стоит?

— Крепок, господине княже.

Ево дружина все нарочиты мужи-богатыри, что дубы стоят…

— Секут поганых гораздо…

Великий князь, снова оглянувшись кругом и поглядев на солнце, уже спускавшееся к горизонту, приказал трубить привал.

Взвыли рожки и трубы, заржали кони, застонала окрестность от тысяч голосов.

Великий князь, обратясь к стоявшим около него князьям и воеводам, просил их к себе в ставку, которая тут же и была разбита на маленьком возвышении, а Пересвета и Ослябю послал сейчас же звать остальных князей и воевод в свой шатер.

— Совет держать, — пояснил он.

Воины-схимники стрелой помчались в разные стороны.

Через полчаса все князья и воеводы были в сборе. Великий князь сидел посередине шатра, а кругом него все военачальники. Рядом с ним — Владимир Андреевич, против — оба Олгердовича с своим черномазым, усатым и носатым спутником, в стороне, у выхода — Пересвет и Ослябя, как две черные кариатиды.

Великий князь перекрестился, а за ним замахало руками все собрание.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! — начал Димитрий.

— Аминь! — был общий отклик.

— От воеводы от Семена сына Меликова пришли вести: нечестивый Мамай стоит обонпол Дону, на Кузьминой-Гати, что к Красной-Мечи, и ждет окаянного Олега рязанского и Ягелла литовского… Сила поганых неисчислима… Воевода Семен с нарочитыми мужи преграждает путь передним ордам…

Димитрий остановился и глянул кругом, как бы желая почерпнуть мужества у воевод и перевести дух. Грудь его, высоко подымаясь, колыхала золотой наперсный крест. В палатке было тихо, несмотря на то что кругом, над всем ополчением, стоял гул и смешанный рокот.

— Братия! — продолжал Димитрий дрогнувшим голосом.— Приспе година… Что советуете, да учиним?.. Переходить ли на ту сторону Дона? Ждать ли на сей стороне?

Он замолчал, тяжело и ускоренно дыша. Все молчали, сопя и дыша усиленно.

— Идти или стоять? — повторил великий князь.

— Стоять, княже господине, — послышался один робкий голос.

— Подобает остаться на сей стороне Дона,— заговорил другой, смелее.

— Правда: враг неисчислим, и татаровя, и рязанцы, и литва, — подкреплял третий.

— Истинно: покинем за собой реку, ино трудно будет назад идти… ненадобег переходить…

— Овва! — раздался вдруг странный голос, точно из трубы.

Все оглянулись. Это тот усатый и черномазый, что сидел рядом с Олгердовичами, издал такой странный звук. Димитрий посмотрел на него вопросительно. Олгердовичи лукаво улыбались.

— Я, Митро Боброк, волынянин, совет даю такий тоби, пане великий князю, и всем панам князем и воеводам: ити на тот бок и битись с погаными, бо хто сам бьеть, того не бьють, а хто сам не бьеть, того бьють…

Эта неожиданная, сказанная никому не известным пришлецом и таким странным языком речь произвела сильное впечатление. Все сидели ошеломленные, Пересвет и Ослябя, видимо, любовались незнакомцем.

— Пан Боброк истину говорит, господин княже, — поддержал незнакомца Олгердович, Андрей, — коли ты хощешь крепкого бою, вели ныне же перевозитесь за Дон, дабы ни у кого и в мыслях не было возвращаться вспять… Пускай всяк из нас без хитрости бьетца, пусть не думает о спасении, а с часу на час себе смерти ждет… Тогда мы одолеем поганых…

— Добре! Добре, князю Олгердовичу! — отозвался таинственный Боброк.

— И я реку: добре! — сказал и другой Олгердович, Димитрий. — А что, сказывают, у поганых силы велики, так что на сие смотреть! Не в силе Бог, в правде! — Как бы в подтверждение этих слов о том, что и Бог и сила — в правде, в палатку вошел старый чернец, весь запыленный, видимо с дороги, и, осенив себя крестным знамением, низко всем поклонился.

— Мир вам! — сказал он.— Преподобный Сергий, игумен смиренные обители святые Троицы, прислал тебе, великому князю, и всем соратникам твоим свое пастырское благословение и грамоту. Все встали с мест. Черный посланец достал из кожаной сумы маленький свиток и подал его великому князю. Дрожащими руками развернул князь свиток, нагнулся к нему, пробежал глазами, и лицо его осветилось радостью.

— Благодарю тебя, Господи! — воскликнул он, поднимая руки.— Святой отец вторицею благословляет меня на брань… Знамение сие великое! За нас помощь всемогущего Бога и Пресвятые Богородицы!.. «Дерзай, чадо!» — глаголет преподобный… Воскликнем и мы с псалмопевцем: «Си на колесницех и си на конех, мы же во имя Господа восстахом и исправихомся!»… Восстанем же, братие! Честная смерть уне есть злого живота: уне бо было не ити противу безбожных, не чем пришед до сих мест и ничто же сотворив, возвращатися вспять…

— Добре! Добре! — прогудел таинственный Боброк.

В этот момент в палатку вошло новое лицо. Пришедший был, видимо, с дороги. Это был мужчина уже немолодой, с сильно хваченною проседью бородою и ясными серыми глазами на шибко загорелом лице. Доспехи его были покрыты рубцами и запекшейся кровью…

— Брате Семене! С какими вестями?—тревожно воскликнул князь Димитрий.

— С добрыми для хороброго! — отвечал прибывший.

— Что нечестивый Мамай?

— Все силы темные, силы всех властей и князей своих ведет на нас Мамай… Уже он на Гусином-Броду… Едина токмо ночь промежду нашими и его полками… Вооружайся, княже! Заутра нападут на нас поганые… Уже слышно ржание коней их…

— Добре! Добре! — снова прогудел голос Боброка. — Комони ржуть за Сулою, гремит слава по Дону, великий князь Димитрий вступает в злат стремен… Идемо на поганых!

Все с изумлением посмотрели на говорившего; но никто не возражал… Только великий князь возвел очи горе и перекрестился…

— Быть посему… Да будет воля твоя, Боже всемогущий!..