Мамаево побоище (Мордовцев)/III

Мамаево побоище — III. Русские полоняники в Орде
автор Даниил Лукич Мордовцев

Опубл.: в 1881 году, Мордовцев Д. Л. Мамаево побоище. Историческая повесть. М.. Источник: Мордовцев Д.Л. Сочинения в двух томах. — М.: Художественная литература, 1991. — Т. 2. — С. 19—25.

III. Русские полоняники в Орде

После несчастной для русских битвы на берегах реки Пьяной Арапша, опустошивши на сотни верст кругом города и села, с огромною добычею и полоном возвращался в Орду. Через земли мордовских князей, которые ему помогали, он вышел на Волгу и направился к малой столице ханов, к Укеку, стоявшему на возвышенном берегу этой реки, в двенадцати верстах ниже нынешнего Саратова.

В конце августа, когда загоны Арапши приблизились к Укеку, погода стояла ясная, совершенно летняя, хотя уже без летнего зноя. Загоны следовали по возвышению, с которого глазам путника открывались виды на необозримое пространство. Полоняники и полонянки, которых было несколько сот, шли с обозом, а более слабые, особенно же молодые девушки и дети, были посажены на телеги, нагруженные добычею, или же на смирных вьючных лошадей. Пешие шли сворами, навязанные на длинные канаты, и только некоторые из них, более беспокойные и сильные, были прикованы к телегам или скованы попарно ручными и ножными кандалами. На одной стороне шли рядом с телегою знакомые уже нам карачаровцы, которых татары захватили на игрище в самый разгар величаний таинственного Дид-Лада. Ражий, здоровенный детина, которого называли Ярополкушкой и который за «выкуп коней», «потоптавших просо», требовал не одну «девицу», а «всех девок», был прикован к тележной оглобле и шел, словно продажный жеребец в легкой пристяжке, без хомута.

Рядом с ним шла большекосая и полногрудая Доброгнева, карачаровская красавица, босая, как была и дома, и с каменными пестрыми бусами на загорелой шее. Хоть татары иногда и отгоняли ее от прикованного молодца, отводили в другую свору полоняников, но она от этого так худела и спадала с тела, что ее опять, как телку к корове, подпускали к Ярополку, и она опять полнела и здоровела. Тут же шли и другие карачаровские девки — Горислава, Прекраса, Верхуслава. Маленький Добрынька, что еще недавно выдавал себя за Мамая, не мог выносить долгого пути в орду и потому был посажен татарами на телегу в виде погонщика.

Полоняники поражены были видом, который развернулся перед их глазами с нагорного берега реки, никогда ими не виданной. Прямо перед ними — город, обнесенный высокими зубчатыми стенами. Это Укек, от которого в настоящее время уцелели только кучи мусора. На поворотах стен возвышаются остроконечные башни. В разных местах торчат тонкие иглы минаретов. Чем-то сказочным вставал перед глазами изумленных полоняников этот город, в котором не было ничего похожего на то, что доселе ими было видано. Казалось, что не люди там живут, а что-то тоже сказочное: змеи-горынычи, стерегущие прекрасных полонянок, бабы-яги, летающие в ступах, или соловьи-разбойники.

А там далее — широкая, как море, река. Не видать ни начала, откуда она несет целое море воды, ни конца, к которому стремится эта голубая вода. Там и сям виднеются плывущие суда.

— Ока-матушка! Родненька! — невольно вырвалось из груди Доброгневы.

— Не Ока это, Гневынька,— печально покачал головой прикованный к оглобле молодец.

— Не Ока, баишь? — удивилась Доброгнева.

— Не Ока, Ока у нас, в Карачарове… А это, поди, Дунай…

— Что в песне-то поется?

— Он, Гневынька.

И оба замолчали в тяжелом безнадежном сознании, что их загнали на край света, к песенному тихому Дунаю да к морю Хвалынскому. А за этим Дунаем виднеется бесконечная степная даль, которая сходится с концом света и на которую опустилось краем голубое небо.

В это время впереди показался обоз из нескольких колымаг, крытых и некрытых. Новый обоз пересекал путь, по которому следовали полоняники. В колымагах и около них виднелись черные фигуры с черными шапочками и покрывалами на головах, напоминавшие монахов.

Татары, сопровождавшие полоняников, с криками и высвистами обскакали обоз со всех сторон, по-видимому требуя, чтоб обоз остановился. Он действительно тотчас же остановился. Некоторые из черных фигур перекрестились.

— Мати Божа! Никак, наши, кресты творят! — изумленно воскликнула Доброгнева.

— И то наши: не то попы, не то чернецы, Микола Угодник! — удивился и прикованный малый.

— Чернецы, чернецы и есть! Матушки.

И полоняники толпою сунулись к обозу, обступили его, несмотря на татарские нагайки, которыми отгоняли любопытных от колымаг.

Подскакал и Арапша на своем белом аргамаке. Слышались крики, вопросы. Из передней, самой обширной и богато убранной колымаги, поддерживаемый чернецами, вышел высокий старик в белом клобуке и с золотым крестом на груди. В руке у него был посох. Седая длинная борода, старческий вид и кроткие, проникающие в душу глаза внушали, по-видимому, страх и почтение самим татарам.

— Мир вам, Людие, чада единого Бога! — кротко произнес старик, благословляя на все стороны.

Арапша, приподнявшись на седле всею своею тщедушною фигурою, сказал что-то стоявшему рядом с ним всаднику в богатом татарском одеянии. Тот кивнул головой, на которой красовалась зеленая чалма.

— Ты кто еси, старче? — спросила зеленая чалма с горловым татарским выговором.

— Аз есми Михайло, божиею милостию и ярлыком Атюляка-царя, митрополит киевский и всея Руси,— отвечал старик.

Зеленая чалма передала эти слова Арапше. Арапша снова сказал что-то чалме.

— А где твой ярлык Атюляка-царя?—спросила чалма.

Митрополит распахнул свою черную мантию, под которой висел у него на груди складной образ, украшенный дорогими камнями, и, раскрыв складень, достал оттуда сложенную вчетверо бумагу.

— Се ярлык Атюляка-царя,— сказал он, подавая бумагу зеленой чалме.

Чалма взяла бумагу, бережно развернула ее и, показав Арапше, тихо пояснила: «Тамга — салгат — карапчи…» Арапша кивнул головой и опять что-то промолвил.

— «Бессмертного Бога силою и величеством,— громко читала ярлык зеленая чалма,— из дед, из прадед, от первых царей и от отец наших, Атюляк-царь слово рек, Мамаевою мыслию дядиною».

При словах «Атюляк» и «Мамай» Арапша прикасался пальцами ко лбу и прижимал ладонь к тому месту, где у него должно бы было быть сердце.

— «Ординским и улусным всем и ратным князем,— продолжала зеленая чалма,— и волостным дорогам и князем, писцем и таможником, и побережником, и мимохожим послом, и сокольником, и пардусником, и бураложником, и сотником, и заставщиком, и лодейником, или кто на каково дело ни пойдет, и многим людем. От первых царей при Чингис-царь, и по нем иные цари, Азиз и Бердибек, и тии жаловали церковных людей, а они за них молились. И весь чин поповский, и всии церковнии людии, не токмо жаловали их, какова дань ни буди, или какая пошлина, или которые доходы, или заказы, или работы, или кормы, ино тем церковным людем ни видити, ни слышати того не надобь, чтоб во упокой Бога молили и молитву за них воздавали Богу…»

Арапша прервал чтение, взял из рук читающего ярлык и стал его рассматривать: посмотрел на «алую» тамгу, оборотив ее, взглянул на шнурок и, снова приложив руку ко лбу и к сердцу, подал бумагу митрополиту.

— Велик ярлык,— улыбнулась зеленая чалма,— и ала тамга есть… Дан ярлык не заячьего, а овечьего лета, дарыка в семьсот осьмое лето… Хорош ярлык, крепка… А куда, старче святой, едешь?—спросила чалма.

— Из Орды в Киев, на свой стол,— отвечал митрополит, пряча ярлык в складни.

— С Богом, старче.

Арапша ударил в ладоши. Стоявший за ним татарин затрубил в рог, и Арапша вместе с зеленой чалмой поехали далее к Укеку.

Полоняники бросились к митрополиту целовать руки. Женщины и дети плакали. Старик усердно крестил их, поднимая к небу глаза, на которых тоже блистали слезы.

— Не плачьте, дети… Молитесь Богу единому в троице, той освободит вы из пленения,— говорил он, усаживаясь в свою колымагу.

— Батюшко! Голубчик! Угодничек! — плакалась Доброгнева, целуя мантию митрополита.

— Молись за нас, святой митрополит! — слышались другие голоса полоняников.

— Буду, буду молиться о страждущих, плененных, буду, детки мои! — говорил старик, осеняя крестом толпившихся около колымаги злополучных соотечественников.

Опять затрубили рога, послышались татарские возгласы, удары нагаек… Все двинулось в путь, и колымаги, и телеги с черными фигурами скоро скрылись из вида.

Встреча полоняников с своими черными соотечественниками была так неожиданна и так глубоко поразила их, была притом так кратковременна, что им казалось, будто они все это видели во сне в этом заколдованном царстве змея-горынчища. А вот и его город за высокими стенами, город Укек… С испугом глядят на него карачаровцы, крестятся со страху… Что-то еще будет с ними? Куда-то еще погонят их?

— Я убегу, как только откуют меня,— сказал вдруг Ярополк, глядя на укекские стены.

Доброгнева с боязнью и тоской посмотрела на него.

— Дорогу я помню, найду… все степью да междулесьем,— продолжал как бы про себя прикованный.

— А я-то… что со мною будет? — с испугом спросила Доброгнева.

— И ты, Гневынька, со мною,— успокоил он ее.

Но полоняников не вогнали в город, а расположили на берегу Волги, вдоль городских стен.

Едва в городе узнали о пришествии загонов с добычею и полоном, как кучи татар и татарчат высыпали на берег поглазеть на полоняников. Татары рассматривали их, приценивались, иногда плотоядно посматривали на девушек. Татарчата прыгали около них, пели, дразнились, высовывали языки.

Между тем на берегу реки уже готовились лодки для перевоза полоняников на ту сторону Волги: одна часть их должна была идти к Сараю тою стороною Волги, луговою, а другая — нагорною. Карачаровцы оказались в числе той половины, которая должна была переправиться за Волгу.

Все это было так скоро сделано, что полоняники разных городов и сел, успевшие за дорогу перезнакомиться и привыкнуть друг к дружке, теперь не могли проститься порядком, как очутились уж в больших плоскодонных лодках. Поднялся плач и с той, и с другой стороны. Пошли гулять по спинам несчастных татарские нагайки.

Но вот лодки отчалили. Татары-гребцы налегли на весла, и лодки быстро удалялись от берега.

Вдруг на одной из лодок послышался отчаянный крик, и что-то белое, мелькнув перед глазами, бултыхнуло в воду.

— Матушки! Кто-то в воду кинулся! Богородица, спаси!

— Верхуслава! Верхуславушка кинулася!

Некоторые из лодок приостановились и ждали. На том месте, где исчезла под водою молодая полоняночка, выходили из воды пузыри, отходя все далее и далее вниз по течению.

Наконец, далеко ниже лодок, что-то вынырнуло из воды. Показалась рука, мелькнула голова.

— Вымырнула! Голубушка, вымырнула! — всплеснула руками Доброгнева.

Не успела она вскрикнуть, как рыжий Ярилушко, рванув цепь, которою он был прикован к носу лодки, оборвал ее и кинулся в воду. Снова отчаянные крики.

Но ражий детина не пошел ко дну. Напротив, работая руками, точно веслами, и встряхивая мокрыми волосами, он в несколько взмахов очутился около утопающей и схватил ее за косу. Он упорно боролся с течением реки, но его относило все ниже и ниже. Лодка ударила по воде веслами и погналась за утопающими полоняниками. Она скоро настигла их. Яро-полку подали багор, и он уцепился за него, держа другою рукою утопленницу.

Скоро их обоих втащили в лодку; но с несчастной девушкой, казалось, все уже было покончено: она лежала бледная, бездыханная… Другие девушки, ее подруги по игрищу, горько плакали над нею…