Юрий Львович Слёзкин (1885—1947).
Источник: «Новелла серебряного века», Москва, «Терра-Terra», 1994.
ЮРИЙ СЛЁЗКИН
Вот какую странную и грустную историю рассказала мне однажды старуха нянька про одного мальчика.
У Феди умерла мать, когда ему шел всего лишь шестой год, и потому ли, что отец боялся напугать его или по другим каким причинам, но строго-настрого было заказано, чтобы об этой смерти ему не говорили.
Няньке это очень не нравилось, потому что все-таки сын и должен он поплакать на могиле матери, — но делать было нечего — барин велел — ну и слушались.
Сказали Феде, что мать всё еще больна и на поправку уехала в далекие края, а когда поправится, то обратно вернется.
Федя долго убивался и, видно, обижен был, что мать к нему попрощаться не ходила, а потом успокоился.
Начали лгать ему; так ложь за ложью и пошла цепляться. Один грех только был. До сих пор старуха простить себе этого не могла. Да, ведь раз солгав, как уже правду скажешь. Думали — вот вырастет немного, тогда всё и узнает. Простит.
Только жуть иногда брала. Бывало, обидишь чем-нибудь Федечку, он заплачет, да и пойдет в уголок; сядет там на пол, ручонкой себя гладит и говорит:
— Ничего, ничего… не плачь, скоро мама приедет…
Сама слезы с глаз тихонько вытираешь. Что говорить — нехорошо было.
А то играет, да вдруг задумается и спрашивает:
— Что же мама так долго не едет?
Скрепя сердце ответишь:
— Ничего, — скоро уж…
— Нет, ты мне правду скажи. Я ведь знаю, что ты обманываешь, вон глаза на нос спрятала. Скажи, когда приедет; я хочу знать. И очков не ищи, вон они у тебя под руками — все штуки твои знаю…
— Что ты, родимый, — говорю, — и совсем я тебя обманывать не хочу. Вот лето настанет, — она, сердешная, и приедет.
Точно нечистый языком вертел — право.
— Ты, — говорю, — не печалься. Она там в теплых-то краях поправится: здоровая да белая станет.
— А хорошо там? — спрашивает.
— Очень, очень хорошо. Кругом цветы, деревья зеленые шумят, птицы поют…
— Это и у нас в деревне птицы поют и цветы цветут. Нет, ты мне скажи, что там особенного есть…
Нашел меня о чем спрашивать — я и так изворачиваюсь.
Ну и врала, что могла, смертный грех на душу брала — чистого младенца обманывала.
Так, словно горб мне на спину клали.
Просила барина: скажите правду-то сынку, Бога побойтесь. Какой там — слушать не хочет.
— Ты, — говорит, — мне и сына убить вздумала, последнюю радость отнять желаешь? Он у меня, — говорит, — нервный, мать любил очень, и доктор предупредил меня, чтобы я его берег и ничего ему не говорил бы. Подрастет, забудет ее, окрепнет — тогда и скажем. Ты, — говорит, — старуха, не дури. Небось не раз в свою жизнь лгала, да еще ради худого.
Ему хорошо рассуждать было, сынка-то много ли видел. Приедет, поцелует, о здоровье спросит, когда поиграет с ним, а там опять уедет.
Я ведь с Феденькой день-деньской сидела и ночами его пестовала.
Каюсь, прав был барин в одном, что греха таить: случалось и соврать когда, да только не так. Страха того не было. Точно чуяло мое сердце — быть беде.
Судите сами — научила мальчика покойница Богу молиться за здоровье папы, мамы, дяди, тети — всех по порядку.
Как выучила — так и молился.
Вы подумайте только, за здоровье покойницы молился!
Он-то дитя неразумное, с него не взыщется, а грех-то на нас падет… Да что грех — оно бы еще ничего и так не оберешься, а вот каково-то — слова эти слышать…
Так умильно ручки сложит, на коленки встанет, голову к иконам подымет и раздельно, с сердцем просит:
— За здоровье папы, мамы.
И еще раз под самый конец маму помянет, помянет, потому, дескать, что больна она.
Бывало, после того ночами не спишь — всё думаешь, думаешь. Вот пойду и скажу — была не была, а потом сомненье возьмет — вдруг и взаправду напугаешь ребенка до смерти.
Глупая была.
Как Пасха пришла, стал наш Феденька радостный такой, все ходит, бумажки цветные собирает и карандашиком по ним водит.
— Что ты, — спрашиваю, — Феденька, делаешь?
— Я, — отвечает, — маме письмо пишу: пусть к празднику приедет, я ей яичко хочу подарить, больно уж загостилась там долго — домой пора.
Переехали мы к себе в имение — пошли новые игры да забавы. Целыми днями по двору ходим. У меня от сердца отходить стало. Ну, думаю, сошло с рук, господь миловал…
Только напрасно радоваться было. Бог-то всё видит и дела наши нам показывает как есть они.
День за днем, неделя за неделей, приехала к нам барынька одна гостить. Она еще и при покойнице бывала. Говорили там про нее разное — да чего не знаю, того не знаю. Только уж теперь ясно стало: решил на ней барин жениться.
Приехала барынька поздно вечером, когда Феденька спал, а наутро мы с ним гулять, как водилось, пошли.
Запамятовала я, что ли, но ничего про гостью-то касатику моему не сказала.
Гуляли это мы, играли, лошадок кормить ходили, а потом садом домой пошли.
И вдруг как вскрикнет мой Феденька:
— Мама!..
Да как побежит. Я за ним. И вижу, идут к нам навстречу барин с барыней под руку и улыбаются.
А Феденька все бежит и кричит:
— Мама, мамочка!
Голос от радости вздрагивает…
Я так вся и обмерла. Спаси и помоги Господи…
Только не добежал он до них шагов десяти, остановился вдруг, ручонки опустил и об землю.
Мы к нему, посинел весь, стонет, чуть губами шепчет:
— Мамочка…
Отнесли мы его в детскую, оттирать стали.
Пришел в себя, на барина посмотрел, на барыньку — ничего не сказал и опять глаза закрыл, только уж сознание не терял, а все просил его одного оставить.
На другой день как будто лучше ему стало. С кровати попросился, велел себя в сад везти в колясочке.
Там всё цветы заказывал рвать и венки плесть.
— На что тебе веночки?
— Нужно, — говорит…
А потом выехали мы с ним за околицу, он и говорит мне:
— Напрасно мы с тобой, няня, маме письма писали, всё равно она больше к нам не приедет…
— Почему так?
— Да уж знаю — ты мне и не перечь.
Я и молчала, а сама думаю: неужто догадался, сердешный?
Подумал он еще, подумал и опять:
— Это хорошо, что тетя сюда приехала, она тут с вами вместо мамы останется…
Так меня холодом и обдало.
Обняла я его головку, к себе прижала, целую.
— Что ты, Федечка, загадками говорить стал, давай я тебе лучше бабочек половлю.
— Давай, — говорит, и больше слова не вымолвил. Видно, опять занеможилось.
А ночью подозвал меня к кроватке своей и так строго приказывает:
— Ты мне завтра утром, няня, белье чистое приготовь и чемодан у папы возьми, — я должен к маме ехать.
Потом лег и глаза закрыл.
Я его крестом осенила. А наутро его, сердешного, и не стало.
1913
Печатается по изд.: Слезкин Ю. Глупое сердце. Пг., 1915.