Альфонс Доде
правитьМаленький шпион
править
Звали его Стенн, маленький Стенн. Это был настоящий парижский ребенок, бледный и хилый; на вид ему было лет десять, но могло быть и пятнадцать. У этих маленьких пигалиц никогда не угадаешь лет. Мать его умерла. Отец, старый солдат моряк, служил сторожем в сквере в квартале Темпл. Грудные дети и нянюшки, старые дамы с складными креслами, бедные матери, весь этот Париж, ходивший пешком, являвшийся под защиту от экипажей в эти, окаймленные тротуарами, цветники — все это знало отца Стенна и обожало его. Все знали, что под его сердитыми усами, наводившими ужас на бродяг и собак, скрывалась всегда улыбка, полная почти материнской нежности и доброты, и для того, чтобы вызвать эту улыбку достаточно было только сказать старику:
— Ну что, как поживает ваш маленький мальчик?..
Он так любил своего мальчика, отец Стенн. Он бывал так счастлив всегда, когда вечером после класса мальчуган приходил к нему и оба они вместе, вдвоем прохаживались но аллеям, останавливаясь у каждой скамьи, раскланиваясь с обычными посетителями и обмениваясь с ними взаимными приветствиями.
Во время осады все это, к несчастно, круто изменилось. Сквер отца Стенна заперли, в нем сделали склад петроля; бедного старика приставили караулить, и он стал проводить все дни одиноко в опустелом и разоренном цветнике, не смея курить, без своей трубки и без своего мальчика, которого мог видеть только поздно вечером, когда возвращался домой. Зато надо было поглядеть, как шевелились его усы, как только он начинал говорить о пруссаках!.. Маленький же Стенн — напротив, он ни мало не жаловался на свой новый образ жизни. Осада! что может быть занимательнее для уличных ребятишек ! Нет учения! Нет никакой муштровки! Свобода целые дни, а улица каждый день словно площадь на ярмарке… До позднего вечера мальчуган бегал по улицам. Он сопровождал каждый раз местные батальоны, отправлявшиеся на бастионный вал и выбирал предпочтительно между ними те, в которых была получше музыка; и в этом отношении маленький Стенн был большой знаток. Он утверждал самым положительным образом, что в 96-ом она была не Бог знает какая, но за то в 55-м была превосходная. Иногда он смотрел на учение мобилей, а кроме того в это время устраивались ряды. И он тоже принимал участие в них и также с своей корзинкой на руке становился в эти бесконечные хвосты, которые выстраивались в это время у решеток каждой булочной и каждой мясной лавки, холодными зимними утрами в темных, неосвещенных газом улицах. Там, стоя но колена в грязи и сырости, он заводил новые знакомства, рассуждал о политике и, как у сына г. Стенна, каждый спрашивал у него и его мнение. Но всего забавнее была уличная игра, знаменитая игра --galoche, которую ввели в моду во время осады бретонские мобили.
Когда маленького Стенна не было на валу или около булочных, его всегда наверное можно было застать на площади Шато-До, на игре в galoche. Сам он, разумеется, не играл; для этого нужно было слишком много денег, и он довольствовался тем, что смотрел на игроков не спуская глаз.
Один в особенности — большой, в синей куртке — возбуждал его удивление; он ставил на ставку каждый раз монеты не меньше как во сто су; а когда он бегал, слышно было, как деньги звенели у него в карманах… Раз как-то, поднимая с земли монету, которая откатилась далеко, к самым ногам маленького Стейна, большой сказал ему тихим голосом:
«Что, глаза небось разгорелись?.. Коли хочешь, я, пожалуй, тебе скажу, где их достать».
Кончив партию, он отвел Стенна в уголок на площади и предложил ему отправиться вместе продавать газеты Пруссакам. В первую минуту Стенн с негодованием отказался наотрез; и даже с того времени целых три дня не ходил совсем смотреть на игру. Ужасные это были три дня! Он не мог есть, не мог спать. По ночам ему представлялось, все будто кто-то играл в ногах у его постели в galoche, и блестящие монетки во сто су раскатывались и ложились плашмя на полу. Искушение было слишком велико. На четвертый день он вернулся в Шато-До, увидался с большим и соблазнился .
Они вышли рано; шел снег; за плечами у них были холщовые мешки, а газеты были спрятаны под блузами. Утро чуть брезжилось, когда они подошли к Фландрским воротам. Большой взял Стенна за руку и, подойдя к часовому-- бравому старому служаке с красным носом и добродушным лицом — сказал ему голосом, каким просят нищие:
— Пропустите нас, добрый господин… Наша мать очень больна, папаша у нас умер. Мы хотим пойти с маленьким братом подобрать не много картофелю на полях.
И слезы текли у него по щекам. Стенну стало очень стыдно и он низко опустил голову. Часовой с минуту молча поглядел на них; потом поглядел на пустую, побелевшую от снега дорогу.. .
«Проходите живей», — сказал он им, отодвигаясь.
И они очутились на дороге в Обервильер. И каким смехом залился тогда вдруг большой…
Смутно, будто сквозь сон, видел маленький Стенн фабрики, обращенные в казармы, опустелые баррикады, разубранные намокшими лоскутами, печные трубы длинные и полуобломанные, без дыма поднимавшиеся к небу и вырезавшиеся в туманном воздухе. Время от времени попадались часовые, офицеры, закутанные в капюшоны, с биноклями в руках; они смотрели туда, в даль; маленькие палатки стояли, намокшие от талого снега, подле умиравших костров… Большой знал дорогу хорошо и вел полем, чтобы обойти часовых. Но один раз им не удалось увернуться и они наткнулись на сильный отряд вольных стрелков. Вольные стрелки в своих коротеньких шинелях засели там в глубоком рву, полном воды; вдоль всей железной дороги в Суассон. На этот раз, как ни расписывал свою историю большой, их не хотели пустить ни за что. Он не переставал жалобно умолять, как вдруг на голос его из сторожки вышел старый сержант, весь седой, весь покрытый морщинами, точь-в-точь как отец Стенн.
— Ну, будет вам хныкать, малыши! — сказал он, обращаясь к детям. Пустят вас за вашим картофелем, а покуда войдите, отогрейтесь немного…. Мальчуган-то совсем замерз.
Ох, не от холода дрожал маленький Стенн, а от стыда и от страха… В сторожке они застали несколько человек солдат; все они сбились кучкой у тощего огня, — настоящий был вдовий огонь, и они оттаивали на нем сухари, воткнутые на концы штыков. Все подвинулись и дали место детям. Им налили немного водки, немного кофе. Покуда они пили, в дверях показался вдруг офицер, вызвал сержанта, что-то тихо сказал ему, быстро повернулся и ушел.
— Ребята, — сказал сержант, возвращаясь с просиявшим лицом, дельце затевается на нынешнюю ночь… Разведали у Пруссаков пароль… Бог даст, хоть на этот раз выручим мы этот проклятый Бурже!
Целый взрыв радостных восклицаний и смеха последовал за этими словами. Все стали петь, плясать; стали оттачивать сабли и штыки. Дети воспользовались поднявшейся суматохой и ускользнули.
Они прошли траншею; перед ними была равнина, а за нею стояла длинная белая стена, вся пробитая амбразурами. Они направились к этой стене, наклоняясь на каждом шагу, делая вид, что собирают картофель. .
--Вернемся… Не пойдем туда, — все время умоляя твердил маленький Стенн.
Большой пожимал плечами и все шел вперед. Вдруг им послышалось звяканье ружья.
— Ложись ничком! — шепнул большой, и сам лег на землю. Прилег и свистнул. Другой свисток раздался тотчас же над снежным полем. Они стали продвигаться по лугам… Перед самой стеной, в уровень с землей показались вдруг желтые усы из под грязного картуза. Большой прыгнул в траншею и встал рядом с Пруссаком.
— Это мой брат, — сказал он, указывая на своего маленького товарища.
Он был такой крошечный, этот Стенн, что Пруссаку пришлось взять его на руки, и на руках приподнять до бреши. С другой стороны стены были всюду большие земляные насыпи, навалены деревья, черные дыры виднелись в снегу, и в каждой черной дыре сидел такой же грязный картуз и такие же желтые усы смеялись при виде проходивших детей.
В одном углу стоял домик садовника, весь укрытый срубленными деревьями. Нижний этаж был занят солдатами. Они играли в карты, варили себе суп на большом, ярко пылавшем огне. Пахло вкусно салом, капустою, какая разница с биваком французов! На верху были офицеры. Слышно было, как они играли на фортепиано и откупоривали бутылки шампанского. Когда Парижане вошли, их встретили взрывом радостных восклицаний. Они достали свои газеты. Потом им дали выпить вина и стали заставлять их рассказывать. Все эти офицеры были гордые и злые на вид; но большой потешал их своими выходками, своими простонародными выражениями. Они хохотали, повторяли за ним его слова, валялись с наслаждением в этой парижской грязи, которую принесли к ним. Маленькому Стенну также хотелось иногда заговорить, показать, что и он не столб какой, но что-то мешало ему. Как раз против него, немного поодаль, сидел Пруссак постарше, но серьезнее других; он читал, или скорее делал вид, что читал, и не сводил глаз с мальчика. Взгляд этот был полон укоризненной нежности, как будто бы у этого человека там всего родной стороне был тоже ребенок одних лет с Стенном и как будто он думал про себя:
«Нет; легче мне было бы умереть, нежели видеть, что сын мой занимается подобным ремеслом»… С этой минуты Стенн почувствовал, что какая-то тяжелая рука налегла ему на сердце и не давала биться.
Он стал пить, чтобы избавиться от этого ощущения. Все завертелось вокруг него. Смутно, среди взрывов грубого хохота слышал он, как товарищ его насмехался над национальными гвардейцами, над их способами учения; как изображал недавнюю схватку в Мара, ночную тревогу на валу. Вдруг большой понизил голос. Офицеры подвинулись ближе к нему и лица приняли серьезное выражение. Негодяй решился предупредить их об атаке вольных стрелков. Весь хмель выскочил разом из головы маленького Стенна; он поднялся; задыхаясь от волнения: Нет, не это, большой!… Я этого не хочу!.."
Но тот только засмеялся и продолжал. Не успел он окончить, как все офицеры поднялись с своих мест. Один из них указал детям на дверь.
— Можете отправляться, — сказал он.
И они стали говорить между собой очень быстро по-немецки. Большой вышел гордый как дож, позвякивая в кармане своими деньгами. Стенн поплелся за ним, опустив голову. И когда он проходил мимо Пруссака, взгляд которого наводил такое смущение на него, он услышал тихий голос, грустно прошептавший ему. «Не карашо, это не карашо». И слезы навернулись у него на глазах.
Выйдя в поле, дети побежали бегом и скоро вернулись домой. Их мешок был туго набит картофелем, который дали им Пруссаки; с этим доказательством они спокойно прошли траншею вольных стрелков. Там шли всеобщие приготовления к ночной атаке. В молчании прибывали отряды и скучивались за стенами. Старый сержант был тоже там, он размещал своих солдат и на лице у него было такое счастливое выражение. Когда дети проходили мимо него, он узнал их и улыбнулся им своей доброй улыбкой… Ох, как больно сделалось от этой улыбки маленькому Стенну!.. Выла минута, когда ему хотелось закричать им! «Не ходите туда, мы выдали вас». Но большой сказал ему: "Если только вымолвишь слово, нас расстреляют сейчас ", и он молчал от страха… В Курнёв они взошли в пустой дом, чтобы разделить деньги. Я должен сказать, что дележ был сделан честным образом и, когда маленький Стенн услыхал, как прекрасные монетки позванивали в кармане его блузы и когда подумал о предстоящих партиях galoche, то преступление его не стало уже казаться ему таким ужасным.
Но лишь только он остался один… Бедный мальчик! Когда за воротами большой оставил его, он вдруг почувствовал, что карманы у него стали страшно тяжелые и что рука, которая налегла ему на сердце, сжимала сердце больнее прежнего. Париж казался ему совсем другим. Прохожие люди сурово смотрели на него, словно они знали, откуда он пришел. В стуке экипажей, в барабанном бое, раздававшемся вдоль канала, он слышал все одно и то же слово, шпион. Наконец он добрел до дому, отца не было дома, он был рад этому и поскорей прошел в свою комнату спрятать под подушку деньги, которые ему не под силу становилось нести.
Никогда еще отец Стенн не бывал такой добрый, такой веселый как в этот вечер, когда вернулся домой. Только что получены были известия из провинции: дела поправлялись понемногу. За ужином старый солдат все поглядывал на свое ружье, висевшее на стене, и говорил сыну, улыбаясь своей доброй улыбкой:
— Что, мальчуган! Был бы ты у меня большой, тоже пошел бы теперь на Пруссаков!…
Около восьми часов раздался пушечный выстрел.
«Это в Обервильере, дерутся на Бурже», — сказал старик. Ему были известны все форты. Маленький Стен побледнел; он сказал, что очень устал и отправился спать; но он не мог заснуть. Пушка продолжала палить, выстрел следовал за выстрелом. Он представлял себе как вольные стрелки выходят ночью, надеясь застать Пруссаков врасплох, и как вместо того попадают сами в засаду. Он вспоминал старого сержанта, который улыбался ему, и ему чудилось, как лежит он теперь там на снегу и не один, а еще много с ним!… II плата за всю эту пролитую кровь лежала тут у него под подушкой! И это был он, сын г. Стенна, сын солдата… слезы душили его. Он слышал как в комнате рядом отец открывал окно. Внизу на площади били сбор. Батальон мобилей строился в ряды и готовился к выходу. Дело очевидно завязывалось жаркое. Несчастный ребенок не выдержал и зарыдал.
— О чем ты? — спросил отец Стенн, входя в комнату.
Больше не было сил терпеть! Он вскочил с постели и бросился к ногам отца. При этом движении монеты выпали и раскатились по полу.
— Откуда это? ты украл, — спросил старик, весь дрожа.
Тогда, не переводя дыхания, маленький Стенн рассказал, как он ходил к Пруссакам и что он делал там. И в то время, как он говорил, он чувствовал, как на сердце у него становилось свободнее; он обвинял себя во всем и ему становилось легче от этого…. Отец Стенн слушал молча; лицо его было ужасно. Когда все было сказано, он закрыл голову руками и заплакал.
— Отец, отец… — хотел сказать мальчик.
Старик молча оттолкнул его от себя и стал подбирать разбросанные деньги.
— Все тут? — спросил он.
Маленький Стенн отвечал знаком, что все. Старик снял со стены ружье, взял пороховницу и сунул деньги в карман.
— Хорошо, — сказал он. — Я пойду, отнесу им назад.
И не прибавив ни слова больше, ни разу не повернув головы, он сошел вниз и стал в ряды мобилей, которые должны были выйти ночью. Никто никогда не видал его с тех пор.
Текст издания: Сборник «Дети». — Москва, 1893 (Библиотека — Крошка). С. 59—94.