Маленький Иоганнес (Ван-Эден)/ДО

Маленький Иоганнес
авторъ Фредерик Ван-Эден, пер. А. Израильсона

Оригинал: нидерл. De kleine Johannes, опубл.: 1887. — Перевод опубл.: 1914. Источникъ: az.lib.ru

Фредерикъ Ванъ-Эйденъ

Маленькій Іоганнесъ

Переводъ съ голландскаго А. Израильсона

Москва. Книгоиздательство ПОЛЬЗА В. Антикъ и К^o.

I

Я хочу разсказать вамъ исторію маленькаго Іоганнеса. Мой разсказъ будетъ похожъ на сказку, но онъ — правда; если же вы не вѣрите, то не читайте дальше, такъ какъ не для васъ я пишу его въ такомъ случаѣ. Вы не должны также напоминать о немъ маленькому Іоганнесу, если встрѣтитесь съ нимъ: — это огорчитъ его, и я пожалѣю, что разсказалъ вамъ.

Іоганнесъ жилъ въ одномъ старомъ домѣ съ большимъ садомъ. Въ домѣ было много темныхъ коридоровъ, лѣстницъ, каморокъ, кладовыхъ, такъ что въ немъ не трудно было заблудиться. Въ саду повсюду устроены были парники, загородки и оранжереи.

Іоганнесу домъ и садъ казались цѣлымъ обширнымъ міромъ, въ которомъ онъ то и дѣло открывалъ все новыя, неизвѣстныя ему мѣста и давалъ имъ свои названія. Для дома имена эти онъ бралъ изъ міра животныхъ; такъ, тамъ былъ у него гусеничій чердакъ, потому что на немъ онъ выращивалъ гусеницъ, куриная комната, названная такъ потому, что, зайдя какъ — то въ пустую комнату, онъ нашелъ въ ней сидящую въ лукошкѣ на яйцахъ курицу, которая забралась туда, конечно, не сама, а была посажена его матерью. Въ саду у него были — смородиновая гора, грушевый лѣсъ, земляничная долина и т. д. Въ концѣ же сада было мѣстечко, которое онъ назвалъ раемъ. Оно было дивно прекрасно. Тамъ былъ большой прудъ, въ которомъ плавали бѣлыя водяныя лиліи, на берегу камышъ ласково шелестѣлъ и шептался съ тихимъ вѣтеркомъ, а далеко, по ту сторону пруда, были дюны. Самый рай представлялъ собою маленькую лужайку, окруженную со всѣхъ сторонъ густою чащей кустовъ и деревьевъ и покрытую роскошной, сочной травой. Іоганнесъ любилъ лежать въ этой травѣ и смотрѣть на отдаленныя дюны, виднѣвшіяся за колеблющимся камышомъ.

Теплыми лѣтними вечерами онъ проводилъ тамъ долгіе часы, мечтая Богъ вѣдаетъ о чемъ. Онъ то пристально смотрѣлъ въ глубину прозрачной воды и воображалъ себя на прохладномъ днѣ въ полумракѣ зеленыхъ водорослей, то слѣдилъ взорами за проносящимися вверху надъ дюнами причудливыми облаками, наблюдая, какъ они громоздятся при заходѣ солнца другъ на друга, образуя волшебные замки и таинственные, полные розоваго нѣжнаго мерцанія гроты, въ которые ему иногда страстно хотѣлось проникнуть.

«О, если бы можно было полетѣть туда! — мечталъ онъ, — и посмотрѣть, что находится тамъ, дальше, за эти облаками!» Но таинственный огненный гротъ медленно гасъ, и облака расползались по небу, превращались въ мелкія тучки, съ пруда поднимался сырой туманъ, и Іоганнесъ возвращался въ свою темную комнатку въ старый домъ.

Но и тамъ онъ былъ не одинъ. У него былъ отецъ, который любилъ его, была собака по имени Престо и большой котъ — Симонъ. Отца, конечно, онъ очень любилъ, но и Престо и Симонъ были не послѣдніе въ его симпатіяхъ. Со своимъ Престо онъ даже былъ откровеннѣе, чѣмъ съ отцомъ, а къ коту Симону питалъ чувство глубочайшаго уваженія. — И неудивительно: Симонъ былъ громаднымъ чернымъ котомъ, съ толстымъ хвостомъ, блестящею шерстью, всегда важный и спокойный, какъ будто преисполненный сознанія своего собственнаго достоинства.

Эта важность и серьезность не покидали его даже тогда, когда онъ, играя, каталъ по землѣ старую пробку, или, усѣвшись за деревомъ, поѣдалъ выброшенную голову селедки.

На рѣзвящагося и прыгающаго Престо онъ всегда поглядывалъ со снисходительнымъ презрѣніемъ, прищуривъ свои зеленые глаза и какъ будто думая: «и чего хорошаго можно ждать отъ этого глупаго животнаго?»

Естественно, что маленькій Іоганнесъ очень уважалъ Симона, но со своимъ веселымъ и подвижнымъ Престо онъ чувствовалъ себя куда лучше. Престо была собака далеко не красивая и простой породы, но чрезвычайно добродушное и умное животное и необыкновенно привязанное къ маленькому Іоганнесу, который бесѣдовалъ съ нимъ, какъ со своимъ другомъ. Стоитъ ли говоритъ о томъ, какъ Іоганнесъ любилъ своего Престо? Но, кромѣ Симона и Престо, Іоганнесъ любилъ многое другое и даже неодушевленные предметы; такъ, онъ любилъ свою полутемную комнату съ маленькими окошками, ея обои, испещренныя прихотливымъ узоромъ какихъ-то невѣдомыхъ растеній; лежа въ постели въ долгіе часы болѣзни или по утрамъ, онъ различалъ тамъ какія-то странныя фигуры и лица; любилъ онъ и свою единственную висѣвшую у него на стѣнѣ картину, на которой изображены были какіе — то чопорные господа, гулявшіе въ чистенькомъ саду съ подстриженными деревьями вдоль прямоугольныхъ прудовъ, на которыхъ били фонтаны и плавали лебеди. Но особенно любилъ онъ свои стѣнные часы. Онъ заводилъ ихъ всегда самъ, а когда они били, онъ считалъ своимъ долгомъ всегда смотрѣть на нихъ, конечно, если не спалъ. Если же случалось, что онъ забывалъ завести ихъ, и часы останавливались, онъ чувствовалъ себя какъ будто виноватымъ передъ ними и даже готовъ былъ просить у нихъ прощенія. Вамъ покажется, можетъ быть, смѣшнымъ, что Іоганнесъ разговаривалъ со всѣми этими предметами, но развѣ вы не говорите сами съ собой? А Іоганнесъ былъ убѣжденъ, что часы и обои понимаютъ его, а втайнѣ онъ надѣялся и ждалъ, что часы или обои заговорятъ съ нимъ.

Въ школѣ, куда ходилъ Іоганнесъ, у него было много товарищей, но близкихъ друзей среди нихъ у него не было. Отецъ Іоганнеса былъ ученый и серьезный человѣкъ. Онъ иногда бралъ Іоганнеса съ собой на свои прогулки по лѣсу или на дюны. Но разговаривали они мало. Іоганнесъ шелъ позади, отставалъ отъ отца, собиралъ цвѣты или ласкалъ своей маленькой рукой грубую кору лѣсныхъ великановъ, которые всегда должны оставаться на одномъ и томъ же мѣстѣ, — и они благодарили его, шумя своими вершинами. Иногда отецъ чертилъ на пескѣ буквы, и Іоганнесъ складывалъ изъ нихъ слова, или же они останавливались, и отецъ объяснялъ Іоганнесу строенье того или иного растенія или животнаго.

Іоганнесъ любилъ спрашивать. Повсюду онъ видѣлъ и слышалъ многое, что возбуждало его любознательность. Правда, вопросы его были большею частью довольно глупы; онъ спрашивалъ, напримѣръ, почему міръ таковъ, а не иной, почему должны умирать животныя или растенія, возможны ли разныя чудеса, но отецъ Іоганнеса былъ мудръ и не объяснялъ всего, что самъ зналъ. И это было хорошо.

Вечеромъ, передъ сномъ, Іоганнесъ долженъ былъ читать длинную молитву. Этому научила его няня. Онъ упоминалъ въ ней своего отца и Престо. «Симонъ же, — думалъ онъ, — въ молитвѣ не нуждается». Кромѣ того, въ ней онъ перечислялъ всѣ свои желанія и надежды, въ заключеніе просилъ о чудѣ и, сказавъ «аминь», долго лежалъ полный ожиданія этого чуда, глядя на рисунки обоевъ, которые въ слабомъ полумракѣ казались еще фантастичнѣе, на блестѣвшую ручку дверей и на часы, откуда это «чудо», конечно, явится скорѣе всего. Но часы однообразно тикали, ручка дверей не двигалась, становилось все темнѣй, и Іоганнесъ засыпалъ, ничего не дождавшись. Но чудо должно случиться, — это Іоганнесъ зналъ навѣрное.

II

У пруда было душно и тихо. Пурпурно-красное утомленное дневнымъ путемъ солнце, казалось, отдыхало на отдаленной полосѣ дюнъ.

Неподвижная гладь пруда отражала его горящій ликъ почти полностью. А склонившіеся надъ прудомъ буки пользовались этой тишиной, чтобы внимательно наглядѣться на свое отраженье. Одинокая цапля, стоявшая на одной ногѣ промежъ широкихъ листьевъ водяныхъ лилій, засыпала въ этомъ положеніи, забывъ, что пришла сюда половить лягушекъ.

Пришелъ и Іоганнесъ на свою лужайку, чтобы полюбоваться игрой облаковъ. Хлопъ! хлопъ! — прыгали лягушки въ воду при его появленіи. Гладь пруда зарябило, солнечный ликъ расплылся въ широкія огненныя полосы, а листья буковъ недовольно зашелестѣли, по тому что ихъ самолюбованіе еще не окончилось.

Къ голымъ корнямъ одного изъ буковъ была привязана старая, маленькая лодочка. Іоганнесу было строжайше запрещено пользоваться ею, но сегодня искушеніе было слишкомъ сильно. Облака начали уже громоздиться другъ на друга, образуя фантастичныя, громадныя ворота, въ которыхъ сіяло заходящее солнце, золотыя облачка выстраивались по бокамъ въ ряды, какъ разукрашенная золотомъ и пурпуромъ стража, и вся поверхность пруда пылала тоже пурпуромъ и золотомъ. Среди камышей вспыхивали блестящія огненныя искры. Самъ не зная какъ, Іоганнесъ отвязалъ лодку, Престо прыгнулъ въ нее первый и, прежде чѣмъ Іоганнесъ опомнился, онъ уже плылъ на лодкѣ посреди пруда, медленно двигаясь навстрѣчу заходящему солнцу, и весь залитый его пурпуровымъ свѣтомъ.

Іоганнесъ сидѣлъ на носу лори и глядѣлъ въ глубину свѣтлаго грота. «Вотъ теперь бы имѣть крылья и полетѣть туда!» — думалъ онъ. Солнце уже зашло. Облака еще горѣли, но на востокѣ небо уже темнѣло, и растущія вдоль восточнаго берега ивы выдѣлялись на темномъ фонѣ неба причудливой кружевной свѣтло-зеленой тканью.

Но чу! Что это? Надъ водой, бороздя ее, пронеслось что-то въ родѣ легкаго вѣтерка. Оно неслось со стороны дюнъ и облачнаго грота. Оглянувшись, Іоганнесъ увидѣлъ на краю своей лодки громадную голубую стрекозу. Подобной онъ еще никогда не видѣлъ. Она сидѣла неподвижно, до крылья ея быстро-быстро дрожали, образуя вокругъ нея большой свѣтло-радужный кругъ, кончавшійся огненнымъ кольцомъ.

«Это должно быть огневикъ, — подумалъ Іоганнесъ, — они встрѣчаются очень рѣдко».

Но кольцо расширялось и росло, крылья двигались такъ быстро, что казались свѣтящимся туманнымъ кругомъ, изъ котораго вдругъ на него глянули два темныхъ глаза, а вмѣсто туманнаго круга и стрекозы на краю лодки сидѣло нѣжное, стройное существо въ свѣтло- зеленомъ платьѣ. Вѣнокъ изъ бѣлыхъ вьюнковъ лежалъ на свѣтлой головѣ, а у плечъ виднѣлись прозрачныя крылышки, блестѣвшія всѣми цвѣтами радуги, какъ мыльный пузырь. Дрожь глубокаго восторга охватила Іоганнеса: это было долгожданное чудо. Наконецъ-то оно пришло!

— Хочешь быть моимъ другомъ? — прошепталъ онъ.

— Да, Іоганнесъ! — послышалось ему въ отвѣтъ, и голосъ этотъ звучалъ, какъ шелестъ камышей или шумъ дождевыхъ капель, стекающихъ съ листьевъ въ лѣсу.

— Какъ зовутъ тебя? — спрашивалъ Іоганнесъ.

— Я родился въ чашечкѣ вьюнка, зови меня поэтому Вьюнкомъ, — сказалъ Вьюнокъ, улыбаясь и глядя на Іоганнеса такъ довѣрчиво, что сердце его трепетно забилось отъ восторга и счастья.

— Сегодня день моего рожденія, — продолжалъ Вьюнокъ, — я родился здѣсь отъ лучей луны и послѣднихъ лучей солнца. Хотя и говорятъ это Солнце, но это не вѣрно: оно мой отецъ.

Іоганнесъ немедленно рѣшилъ завтра же заявить объ этомъ въ школѣ.

— Смотри, тамъ восходитъ круглый бѣлый ликъ моей матери — луны.

— Здравствуй, мать! Ахъ, какъ печально она опять глядитъ сегодня!

Вьюнокъ указалъ на востокъ. Большой, блестящій дискъ луны поднимался тамъ по сѣрому небу за кружевной тканью ивъ, которыя теперь темнымъ узоромъ выдѣлялись на ясномъ фонѣ. Но ликъ луны былъ печаленъ.

— О, мать! Не бойся. Ему-то я могу довѣриться, — сказалъ Вьюнокъ и, зашевеливъ крылышками, нѣжно погладилъ Іоганнеса по щекѣ цвѣткомъ ириса, который держалъ въ рукѣ.

— Она недовольна, что я познакомился съ тобой. Ты первый изъ людей, къ которому я пришелъ. Но я вѣрю тебѣ, Іоганнесъ. Ты никогда, никогда не называй людямъ моего имени и не разсказывай имъ обо мнѣ. Обѣщаешь ли ты мнѣ это?

— Да, Вьюнокъ! — отвѣтилъ Іоганнесъ тихо. Все это было такъ удивительно, странно для него. Онъ чувствовалъ себя невыразимо счастливымъ и боялся, что вотъ-вотъ все это кончится. Былъ ли это сонъ? Но около него на скамьѣ мирно лежалъ Престо, и онъ чувствовалъ теплое дыханіе своей собаки. Комары, какъ всегда, кружились въ тепломъ вечернемъ воздухѣ, и все вокругъ было такъ ясно, такъ отчетливо видно, что не могло быть сомнѣнія, что все это онъ видитъ наяву. Все время передъ собой онъ видѣлъ Вьюнка, который глядѣлъ на него такъ ласково и довѣрчиво. И снова раздался его милый голосъ:

— Я часто наблюдалъ за тобой, Іоганнесъ, знаешь откуда? Когда ты наклонялся, чтобы напиться, или смотрѣлъ на плавунцовъ и саламандръ, я сидѣлъ на песчанномъ днѣ пруда среди густыхъ водорослей и слѣдилъ за тобой, но ты, конечно, не могъ замѣтить меня тамъ, — И Вьюнокъ весело закачался на борту лодки, отгоняя комаровъ цвѣткомъ ириса.

— А теперь мнѣ хочется поиграть съ тобой. Ты всегда одинъ. Мы будемъ хорошими друзьями, и я разскажу тебѣ много интересныхъ исторій, гораздо интереснѣе тѣхъ, которыя разсказываютъ тебѣ въ школѣ твои учителя. Вѣдь они всѣ рѣшительно ничего не знаютъ, хотя у нихъ и много книгъ; у меня же — гораздо болѣе достовѣрные источники знаній, чѣмъ книги. Да ты и самъ увидишь и услышишь все. Ты пойдешь со мною?

— О, Вьюнокъ! Своди меня туда! — воскликнулъ Іоганнесъ, указывая въ ту сторону, гдѣ изъ облачнаго грота еще сверкали пурпурнымъ блескомъ послѣдніе лучи уже скрывшагося солнца. Эта чудная картина уже начинала меркнуть и заволакиваться сѣрымъ туманомъ, но въ глубинѣ облачнаго грота все еще мерцало свѣтло- розовое сіяніе.

Вьюнокъ посмотрѣлъ на этотъ свѣтъ, золотившій его блѣдное личико и волосы, и кивнулъ головой.

— Не сейчасъ, Іоганнесъ, не сейчасъ. Ты не долженъ сразу требовать слишкомъ многаго отъ меня. Я самъ еще никогда тамъ не бывалъ у отца.

— А я всегда вижу отца, — сказалъ Іоганнесъ.

— Но это не отецъ твой. Вѣдь мы братья — ты такъ же, какъ и я, сынъ солнца. Только твоя мать земля, поэтому мы такъ и различны; кромѣ того, ты родился въ домѣ, среди людей, а я въ чашечкѣ вьюнка, что конечно лучше, но мы все же хорошо поймемъ другъ друга, — и Вьюнокъ прыгнулъ легко съ борта лодки, которая даже не качнулась отъ его движенія, и поцѣловалъ Іоганнеса въ лобъ.

Іоганнесъ почувствовалъ послѣ этого прикосновенія, что онъ какъ будто весь преобразился. Все стало какъ-то яснѣе и понятнѣе для него. Онъ увидѣлъ, что ликъ луны глядѣлъ уже не такъ печально, водяныя лиліи ожили и удивленно и задумчиво посматривали на него. Ему стало сразу понятно, зачѣмъ это комары такъ весело кружатся въ воздухѣ, летая другъ около друга, то поднимаясь, то опускаясь и задѣвая воду своими длинными поясками. Онъ и раньше задумывался надъ этимъ, но теперь все это стало ему гораздо понятнѣе. Онъ слышалъ, что шепталъ камышъ, и на что тихо жаловались деревья послѣ захода солнца.

— О, Вьюнокъ! Благодарю, благодарю! Это такъ чудно! Конечно, мы хорошо поймемъ другъ друга!

— Дай мнѣ твою руку, — сказалъ Вьюнокъ, расправилъ свои крылышки и понесся вмѣстѣ съ Іоганнесомъ среди листьевъ водяныхъ розъ, блестѣвшихъ при свѣтѣ луны. Тамъ и сямъ на нихъ сидѣли лягушки, но онѣ не прыгали теперь въ воду при его приближеніи, а кланялись ему, привѣтствуя его своимъ «ква, ква», на что Іоганнесъ имъ также вѣжливо отвѣчалъ, не желая показаться неучтивымъ.

Лодка скрылась въ камышахъ, а Іоганнесъ полѣзъ вслѣдъ за Вьюнкомъ по высокому тростнику на берегъ. Ему казалось, что онъ сталъ необыкновенно маленькимъ и легкимъ; былъ ли это обманъ? Но онъ не помнилъ, чтобы могъ раньше лазить по стволамъ камыша.

— Теперь будь внимателенъ, — сказалъ Вьюнокъ, — мы съ тобой увидимъ кое-что очень интересное.

Они шли по высокой травѣ, среди темнаго низкорослаго кустарника, черныя тѣни котораго лишь тамъ и сямъ прорѣзывались свѣтлой полоской луннаго свѣта.

— Прислушивался ты, Іоганнесъ, какъ трещатъ кузнечики на дюнахъ? Кажется, будто они взапуски даютъ концерты, но тебѣ трудно опредѣлить, почему раздается эта музыка? А въ дѣйствительности, они трещатъ совсѣмъ не для своего удовольствія, а это просто сотни маленькихъ кузнечиковъ, которые учатъ уроки въ своей школѣ. Не шуми теперь: мы подходимъ какъ разъ къ такой школѣ.

Тррр… тррр… раздалось вблизи. Кустарникъ порѣдѣлъ, и когда Вьюнокъ раздвинулъ ручкой траву, Іоганнесъ увидѣлъ ярко освѣщенную лужайку, на которой маленькіе сверчки, сидя въ низенькой травѣ дюнъ, учили свои уроки. Тррр… тррр… Большой толстый кузнечикъ-учитель стоялъ впереди и выслушивалъ учениковъ. Каждый по очереди однимъ прыжкомъ подскакивалъ къ учителю и, отвѣтивъ, такимъ же образомъ возвращался на мѣсто; если этому кому-либо не удавалось, учитель сердился на ученика и ставилъ его въ наказаніе подъ грибомъ.

— Слушай внимательно, Іоганнесъ, — сказалъ Вьюнокъ, — ты, можетъ быть, здѣсь чему- нибудь научишься.

Іоганнесъ понималъ довольно хорошо, о чемъ трещали сверчки, но отвѣты ихъ учителю противорѣчили всему, чему онъ учился въ школѣ. Первымъ былъ урокъ географіи. Сверчки ничего не знали о частяхъ свѣта, — двадцать шесть дюнъ и два пруда были ихъ міромъ. А о томъ, что находится дальше за предѣлами ихъ, — говорилъ учитель, — никто ничего не знаетъ и знать не можетъ, и все, что объ этомъ вамъ разсказывается, — однѣ только сказки.

Затѣмъ былъ урокъ ботаники. Этотъ предметъ сверчки знали хорошо и твердо, и многіе изъ нихъ получали даже награды, главнымъ образомъ длинные тонкіе стебельки травы. Но больше всего удивила Іоганнеса сверчковая зоологія. Животный міръ раздѣлялся ими на прыгающихъ, летающихъ и ползающихъ. Сверчки и кузнечики, которые могли летать и прыгать, стояли на верхней ступени этой лѣстницы. За ними слѣдовали лягушки. Птицы описывались, какъ нѣчто чрезвычайно отвратительное, вредное и опасное. На самомъ низу у нихъ помѣщался человѣкъ. Это, по ихъ мнѣнію, большое, вредное и мало подвижное животное, стоящее на очень низкой степени развитія, такъ какъ оно не умѣетъ ни хорошо прыгать, ни летать. Къ счастью, оно встрѣчается со сверчками довольно рѣдко. Маленькій кузнечикъ, который никогда еще не видѣлъ человѣка, получилъ отъ своего учителя три удара палочкой за то, что, по ошибкѣ, причислялъ человѣка къ разряду безвредныхъ. Іоганнесу никогда еще не приходилось слышать что-либо подобное.

Вдругъ раздался голосъ учителя. — Тише! теперь у насъ будетъ урокъ прыганья!

Всѣ сверчки перестали сразу трещать и начали усердно и ловко прыгать и кувыркаться. Толстый учитель прыгалъ передъ ними, подавая примѣръ и поучая ихъ.

Это такъ развеселило и разсмѣшило Іоганнеса, что онъ, забывшись, расхохотался и весело захлопалъ въ ладоши. Въ одно мгновеніе сверчки разсыпались по дюнѣ, и на лужайкѣ воцарилась мертвая тишина.

— Вотъ что ты надѣлалъ, Іоганнесъ! — сказалъ Вьюнокъ, — ты не долженъ вести себя такъ неприлично. Сейчасъ видно, что ты родился среди людей!

— Мнѣ очень жаль, и я постараюсь впередъ лучше вести себя, — сказалъ Іоганнесъ, — но это было такъ смѣшно!

— Постой, будетъ еще смѣшнѣй! — сказалъ Вьюнокъ.

Они перешли лужайку и поднялись на дюну съ противоположной стороны. Фу! Какъ трудно было итти по глубокому песку, но когда Іоганнесъ ухватилъ Вьюнка за его легкое платьице, они быстро взобрались наверхъ. На полдорогѣ имъ попалась норка кролика. Хозяинъ ея, высунувъ головку и лапки, казалось, наслаждался ночнымъ воздухомъ. Шиповникъ только-что распустился и началъ цвѣсти, смѣшивая свой тонкій ароматъ съ запахомъ тмина, которымъ заросла почти вся верхушка дюны. Іоганнесъ часто встрѣчалъ кроликовъ, убѣгавшихъ при его приближеніи въ свои норки, и спрашивалъ себя всегда, какъ они тамъ живутъ? много ли ихъ помѣщается въ такой норкѣ? не страшно ли имъ тамъ въ постоянной темнотѣ? Поэтому онъ очень обрадовался, когда Вьюнокъ попросилъ у кролика позволенія осмотрѣть его жилище.

— Пожалуйста, — отвѣтилъ кроликъ, — но сегодня, къ несчастью, въ моей норкѣ назначенъ балъ съ благотворительной цѣлью, и я тамъ не хозяинъ.

— Вотъ какъ! Развѣ случилось какое-нибудь несчастье?

— Увы, увы! — сказалъ кроликъ соболѣзнующе, — большое несчастье, его не загладятъ долгіе годы.

Въ тысячѣ прыжковъ отсюда люди построили большое, пребольшое зданіе и поселились въ немъ вмѣстѣ со своими собаками. Отъ этого пострадало семь моихъ родственниковъ, да болѣе двадцати осталось безъ пристанища. Жившему же тамъ кроту и мышамъ пришлось еще хуже: ихъ немилосердно истребляютъ, а также и жабъ. Ну вотъ мы и рѣшили устроить балъ въ пользу пострадавшихъ. Я отдалъ для этого свое помѣщеніе: каждый дѣлаетъ, что можетъ. Нельзя не дѣлиться съ ближними. — И сострадательный кроликъ, вздохнувъ, потянулъ правой лапкой свое длинное ухо, чтобы осушить свои слезы. Это былъ его носовой платокъ.

Въ травѣ что-то зашуршало, и къ норкѣ приблизилась толстая неуклюжая фигура большой крысы.

— Смотри! — воскликнулъ Вьюнокъ, — вотъ идетъ пана Крыса!

Но крыса, не обращая вниманія на Вьюнка, спокойно положила у входа большой спѣлый колосъ ржи, тщательно завернутый въ сухой листокъ и, легко перескочивъ черезъ кролика, вошла въ норку.

— Не можемъ ли зайти и мы? — спросилъ Іоганнесъ, котораго разбирало любопытство: — я тоже хочу дать что-нибудь. — Онъ вспомнилъ, что у него въ карманѣ лежалъ кусокъ бисквита, но, только вытащивъ его, онъ поразился, какимъ маленькимъ сталъ онъ самъ: онъ едва могъ удержать кусокъ въ своихъ рукахъ и удивлялся, какъ онъ могъ помѣститься въ его карманѣ.

— Это чрезвычайно рѣдкій и драгоцѣнный даръ — истинно царскій подарокъ! — воскликнулъ кроликъ и почтительно посторонился, чтобы пропустить ихъ.

Входъ былъ темный, и Іоганнесъ съ удовольствіемъ пропустилъ Вьюнка впередъ. Но вскорѣ они замѣтили зеленоватый огонекъ, медленно приближавшійся имъ навстрѣчу. Это былъ маленькій свѣтлячокъ, услужливо предложившій имъ свой свѣтъ.

— Балъ обѣщаетъ быть блестящимъ, — говорилъ онъ, ползая рядомъ съ ними, — уже собралось порядочно народу. А вы, вѣроятно, эльфы, не правда ли? — спросилъ онъ, нѣсколько подозрительно оглядывая Іоганнеса.

— Да, ты можешь такъ доложить о насъ, — отвѣтилъ Вьюнокъ.

— А знаете ли вы, что вашъ король тоже принимаетъ участіе въ праздникѣ?

— Какъ? Развѣ Оберонъ здѣсь? — воскликнулъ Вьюнокъ, — я очень, очень радъ! Я вѣдь его хорошо знаю!

— А! — воскликнулъ почтительно свѣтлячокъ, — я не зналъ, что имѣю честь… — продолжалъ онъ, почти погасая отъ страха.

— Его величество предпочитаетъ, конечно, открытыя мѣста, но онъ всегда былъ очень отзывчивъ, если дѣло касалось благотворительности. Его присутствіе сдѣлаетъ праздникъ, конечно, очень блестящимъ.

И, дѣйствительно, праздникъ былъ блестящій. Большой залъ въ помѣщеніи кролика былъ роскошно убранъ. Гладко утоптанный полъ былъ посыпанъ пахучимъ тминомъ. Входъ былъ задрапированъ крыльями большой летучей мыши, которая по обыкновенію висѣла внизъ головой и докладывала о приходящихъ. Стѣны были со вкусомъ украшены сухими листочками, паутинками и маленькими летучими мышами. Межъ нихъ и по потолку ползало множество блестящихъ свѣтлячковъ, освѣщавшихъ своимъ фосфорическимъ свѣтомъ все помѣщеніе. Въ глубинѣ зала возвышался прекрасный тронъ, построенный изъ свѣтящихся гнилушекъ и производящій своимъ блескомъ чудное впечатлѣніе.

Гостей было уже довольно много, и Іоганнесъ, чувствуя себя въ этой чуждой ему обстановкѣ нѣсколько неловко, прижался къ Вьюнку. Дѣйствительно, онъ увидѣлъ изумительныя вещи. Въ одномъ углу кротъ съ увлеченіемъ передавалъ полевой мышкѣ свое восхищеніе убранствомъ залы, въ другомъ — двѣ старыя жабы жаловались другъ дружкѣ на сухую погоду, тамъ — маленькая лягушка тщетно пыталась провести подъ руку черезъ залъ красивую ящерицу, что ей не удавалось, приводило ее въ большое смущеніе и заставляло толкаться о стѣны, разрушая ихъ убранство.

На тронѣ сидѣлъ самъ король эльфовъ Оберонъ, окруженный небольшой свитой эльфовъ, нѣсколько высокомѣрно посматривавшихъ на прочую публику. Самъ король былъ такимъ, какимъ долженъ быть всякій порядочный король. Онъ былъ очень привѣтливъ и общителенъ и дружелюбно разговаривалъ съ нѣкоторыми присутствующими. Онъ недавно вернулся изъ далекаго путешествія въ Индію и былъ одѣтъ въ роскошное платье, сшитое изъ пестрыхъ лепестковъ экзотическаго цвѣтка.

«Такихъ цвѣтовъ у насъ не бываетъ», подумалъ Іоганнесъ, глядя на него. Голову его украшала темно-синяя чашечка красиваго цвѣтка, распространявшаго такой тонкій и свѣжій ароматъ, что казалось, будто онъ только- что сорванъ. Въ рукѣ онъ держалъ скипетръ, сдѣланный изъ тычинки лотоса. Присутствующая толпа неумолкая превозносила его любезность и доброту, а самъ онъ искренне восторгался луннымъ сіяніемъ этихъ мѣстъ и увѣрялъ, что мѣстные свѣтлячки ничуть не уступаютъ южнымъ свѣтящимся мухамъ. Стѣнныя украшенія зала также удостоились его вниманія, а одинъ кротъ утверждалъ даже, что его величество при разглядываніи изволило одобрительно кивнуть нѣсколько разъ головкой.

— Пойдемъ со мной, — сказалъ Вьюнокъ Іоганнесу, — я хочу представить тебя Оберону. — И они протискались сквозь толпу къ трону короля.

Оберонъ, замѣтивъ Вьюнка, подошелъ къ нему съ распростертыми объятіями и расцѣловался съ нимъ. Толпа зашумѣла, а межъ эльфами пронесся завистливый шопотъ. Обѣ толстыя жабы въ углу ядовито забормотали что-то о льстецахъ и пролазахъ, которые всегда плохо кончаютъ, и при этомъ многозначительно качали своими большими головами.

Вьюнокъ, побесѣдовавъ съ Оберономъ на неизвѣстномъ языкѣ, сдѣлалъ Іоганнесу знакъ подойти поближе.

— Дай мнѣ руку, Іоганнесъ, — сказалъ Оберонъ, — друзья Вьюнка — мои друзья, и, гдѣ я буду въ силахъ, я готовъ помочь тебѣ. А это я хочу дать тебѣ въ знакъ нашего союза, — и, снявъ при этихъ словахъ съ цѣпочки, которую онъ носилъ на шеѣ, маленькій золотой ключикъ, онъ подалъ его Іоганнесу, почтительно принявшему подарокъ и крѣпко зажавшему его въ своей рукѣ.

— Этотъ ключикъ можетъ сдѣлать тебя счастливымъ, — продолжалъ король, — онъ открываетъ золотую шкатулку, въ которой лежатъ удивительныя сокровища. Но гдѣ эта шкатулка, я сказать тебѣ пока не могу. Ты самъ долженъ старательно искать ее, и если ты останешься вѣрнымъ и преданнымъ другомъ Вьюнка и моимъ, то ты навѣрное найдешь ее.

Сказавъ это, король привѣтливо кивнулъ головой Іоганнесу, который восторженно благодарилъ, чувствуя себя необыкновенно счастливымъ.

Въ это время лягушки-музыканты, сидѣвшія на небольшомъ возвышеніи, покрытомъ сырымъ мхомъ, заиграли какой-то медленный вальсъ, и пары закружились по залу. Большая ящерица, озабоченно сновавшая повсюду, и, повидимому, облеченная ролью распорядителя танцевъ, вѣжливо отстраняла всѣхъ нетанцующихъ къ великому огорченію двухъ жабъ, которыя громко жаловались, что имъ ничего не видно. Балъ былъ во всемъ разгарѣ; это было очень смѣшно. Каждый танцовалъ по-своему, воображая, конечно, что танцуетъ лучше всѣхъ. Мыши и лягушки танцовали на заднихъ лапкахъ, а одна старая крыса кружилась при этомъ такъ неистово, что всѣ со страхамъ сторонились отъ нея. Одна жирная древесная улитка также осмѣлилась пройтись одинъ туръ съ маленькимъ кротомъ, но тотчасъ же отказалась подъ предлогомъ колотья въ боку, которое будто бы вызываютъ у нея танцы; настоящей же причиной, конечно, было ея неумѣнье танцовать. Но все это продѣлывалось очень торжественно и серьезно. Участіе въ балу было до нѣкоторой степени дѣломъ чести, и всѣ осторожно посматривали въ сторону короля, надѣясь увидѣть на его лицѣ знакъ одобренія себѣ. Но король, боясь возбудить неудовольствіе и соперничество, смотрѣлъ неподвижно передъ собой, а лица его свиты, считая ниже своего достоинства принять участіе въ танцахъ, высокомѣрно посматривали на толпу.

Іоганнесъ долго сдерживался, но когда онъ увидѣлъ, какъ длинная ящерица кружила молодую жабу, подымая бѣдняжку на воздухъ, и заставляя ее въ этомъ видѣ описывать кругъ, не выдержалъ и разразился громкимъ хохотомъ.

Это произвело переполохъ. Музыка остановилась. Король недовольно оглянулся. Главный распорядитель гнѣвно подскочилъ къ Іоганнесу и потребовалъ, чтобы онъ велъ себя приличнѣе.

— Танцы дѣло очень серьезное, — сказалъ онъ, — и смѣяться тутъ нечему. Здѣсь же вы находитесь въ благородномъ обществѣ, танцуютъ не для удовольствія только. Каждый старается но мѣрѣ своихъ силъ, и никто не желаетъ, чтобы надъ нимъ смѣялись, это невѣжливо. Кромѣ того, мы находимся здѣсь съ благотворительной цѣлью въ пользу пострадавшихъ, и поэтому нужно вести себя прилично и не поступать такъ, какъ будто находишься въ человѣческомъ обществѣ.

Выговоръ этотъ смутилъ Іоганнеса. Онъ видѣлъ всюду враждебные взгляды, такъ какъ его близость королю создала ему много враговъ. Вьюнокъ отвелъ его въ сторону.

— Намъ лучше уйти, Іоганнесъ! — прошепталъ онъ, — ты снова испортилъ все дѣло. Да, да, такъ всегда кончается среди людей.

Они поспѣшно проскользнули подъ крылья большой летучей мыши, закрывавшей входъ, и вошли въ темный коридоръ. Вѣжливый свѣтлячокъ ждалъ ихъ уже тамъ.

— Хорошо ли вы провели время? — спросилъ онъ, — и видѣли ли короля Оберона?

— О, да! Это былъ очень веселый праздникъ, — сказалъ Іоганнесъ, — а ты развѣ долженъ все время оставаться здѣсь въ темнотѣ?

— Нѣтъ, я дѣлаю это по собственному желанію, — отвѣтилъ свѣтлячокъ съ горечью: — я больше не люблю эти пустыя забавы.

— Полно, — возразилъ Вьюнокъ, — ты говоришь неискренно.

— И все-таки это правда. Да, раньше было время, когда и я не пропускалъ ни одного праздника. Я танцовалъ и ухаживалъ. Но теперь я прошелъ черезъ горнило страданій, теперь… — онъ былъ такъ взволнованъ воспоминаніями, что почти погасъ. Къ счастью, они были недалеко отъ выхода, и кроликъ, услышавъ ихъ шаги, отошелъ въ сторону, такъ что луна заглянула въ отверстіе. Когда они вышли и очутились около кролика, Іоганнесъ сказалъ:

— Разскажи намъ свою исторію, свѣтлячокъ!

— Ахъ, — вздохнулъ свѣтлячокъ, — она проста и слишкомъ печальна — она не развеселитъ васъ.

— Разскажи, разскажи! — попросили всѣ.

— Ну, вы всѣ знаете, что мы свѣтлячки — существа совсѣмъ особаго рода. Да. Я утверждаю даже, что никто не будетъ спорить противъ того, что мы, свѣтлячки, самыя даровитыя созданія на свѣтѣ.

— Почему же? Это интересно! — сказалъ кроликъ.

Но свѣтлячокъ возразилъ презрительно:

— Вы развѣ можете свѣтиться?

— Нѣтъ, этого мы не можемъ, — долженъ былъ согласиться кроликъ.

— Ну, а мы свѣтимся всѣ! Мы можемъ зажигать и тушить нашъ свѣтъ по желанію. Свѣтъ, это — высшій даръ природы, а способность свѣтиться есть высшее благо, котораго можетъ достигнуть живое существо. Кто же можетъ оспаривать у насъ это преимущество? А мы, самцы нашего рода, имѣемъ кромѣ того крылышки и можемъ пролетать цѣлыя мили.

— Этого я тоже не могу, — сказалъ уступчивый кроликъ.

— Благодаря этому божественному дару свѣтиться, — продолжалъ свѣтлячокъ, — мы пользуемся уваженіемъ всѣхъ прочихъ животныхъ. Ни одна птица не тронетъ насъ, только послѣднее изъ всѣхъ созданій — человѣкъ — ищетъ насъ и уноситъ къ себѣ. Но это самое низкое созданіе природы. Іоганнесъ взглянулъ при этихъ словахъ на Вьюнка, какъ будто не понимая ихъ, но Вьюнокъ усмѣхнулся и сдѣлалъ ему знакъ молчать.

— Однажды я весело гулялъ, — продолжалъ свѣтлячокъ, — какъ ясный блуждающій огонекъ, въ темной чащѣ растеній, а она — та, чье существованіе нераздѣльно связано съ моимъ счастьемъ, жила тамъ, на сырой полянѣ вблизи одного рва. Чудно блестѣла она своимъ смарагдовымъ огонькомъ, очаровавъ и покоривъ имъ мое сердце. Я леталъ надъ нею, стараясь привлечь ея вниманіе игрою моихъ цвѣтовъ, и съ восторгомъ замѣчалъ уже, какъ она начинала отвѣчать на мои привѣтствія, то смягчая, то погашая свой огонекъ; дрожа отъ восторга, я готовился опуститься къ своей возлюбленной, когда громкіе крики заколебали ночной воздухъ. Какія-то темныя существа — это были люди — приближались къ намъ. Испуганный, я обратился въ бѣгство; они преслѣдовали меня, стараясь накрыть какимъ-то чернымъ предметомъ, но крылья мои несли меня быстрѣе, чѣмъ ихъ — ихъ неуклюжія ноги. Я спасся, и когда вернулся…

Тутъ голосъ разсказчика оборвался отъ душевнаго волненія, и онъ замолчалъ подавленный, а слушатели его сочувственно и почтительно молчали, ожидая, когда онъ придетъ въ себя. Справившись наконецъ съ душившими его слезами, свѣтлячокъ продолжалъ:

— Вы догадываетесь, конечно, что случилось: моя нъжная невѣста, самая блестящая, самая свѣтлая изъ всѣхъ, исчезла, унесенная злыми людьми. Тихая сырая лужайка была истоптана, ея любимое мѣсто на краю обрыва было мрачно и пустынно, и я остался одинъ во всемъ мірѣ!..

Чувствительный кроликъ снова протянулъ лапу къ уху, чтобы вытереть имъ невольную слезу, выкатившуюся изъ его глазъ.

— Съ этого времени я совершенно измѣнился. Легкомысленныя удовольствія потеряли для меня всю свою привлекательность, и я думаю только о ней, о той, которую я потерялъ, и о времени, когда я вновь найду ее.

— Какъ, вы еще надѣетесь?! — радостно воскликнулъ кроликъ.

— Не только надѣюсь, но я увѣренъ, что тамъ вверху я увижу, я найду её, мою возлюбленную.

— Но… — хотѣлъ возразить кроликъ.

— Кроликъ! — прервалъ его свѣтлячокъ торжественно: — кроликъ! Я понимаю, что блуждающій во мракѣ, какъ вы, можетъ сомнѣваться еще. Но тотъ, у кого глаза открыты, кто видитъ собственными глазами все, во что онъ вѣритъ, тому ваше сомнѣніе непонятно. Тамъ, — и свѣтлячокъ поднялъ благоговѣйно свою головку къ сверкавшему безчисленными звѣздами небосклону, — тамъ вижу я уже ее! Я вижу её, я вижу тамъ моихъ предковъ, моихъ друзей, блистающихъ еще большимъ великолѣпіемъ, чѣмъ здѣсь, на землѣ.

Ахъ! когда же наконецъ пробьетъ мой часъ, и я полечу къ той, которая теперь оттуда зоветъ и ждетъ меня? Когда? Когда?

И, вздохнувъ, червячокъ покинулъ своихъ слушателей и снова поползъ въ темный входъ кроликовой норки.

— Бѣдное созданье! — сказалъ кроликъ, —

я хочу вѣрить, что его надежды не обманутъ его.

— Я тоже вѣрю, — согласился Іоганнесъ.

— А мнѣ что-то не вѣрится, — сказалъ Вьюнокъ, — но его исторія очень трогательна.

— Милый Вьюнокъ, — сказалъ устало Іоганнесъ, — я хочу спать.

— Ляжемъ здѣсь, Іоганнесъ. Я закрою тебя своимъ плащемъ, — сказалъ тотъ, снимая свой голубой плащъ и ложась рядомъ съ Іоганнесомъ въ душистую траву на склонѣ дюны.

— Вы ложитесь головой прямо на землю, не лучше ли вамъ положить ее на меня? — сказалъ кроликъ такъ убѣдительно, что они не могли отказаться.

— Спокойной ночи, матушка! — сказалъ Вьюнокъ, глядѣвшей на нихъ сверху лунѣ.

А Іоганнесъ, крѣпко зажавъ въ рукѣ золотой ключикъ и положивъ головку на мягкую спинку кролика, уже засыпалъ.

III

— Гдѣ онъ? Престо, гдѣ твой маленькій хозяинъ? Какъ ты испугался, проснувшись одинъ въ камышахъ въ лодкѣ и не найдя даже слѣдовъ своего господина? Что ты долженъ былъ почувствовать при этомъ? А теперь ты кружишься и визжишь и ищешь его тщетно. Бѣдный Престо! Какъ могъ ты спать такъ крѣпко и не замѣтить, когда твой хозяинъ покинулъ лодку, вѣдь ты просыпаешься обыкновенно при первомъ шорохѣ? Даже твое необычайное чутье не помогло тебѣ сегодня утромъ. Ты едва-едва нашелъ мѣсто, гдѣ онъ высадился на берегъ, а здѣсь, на дюнахъ, ты окончательно потерялъ слѣдъ. Твое усердное обнюхиванье не помогаетъ тебѣ. Да, ты очень огорченъ. Еще бы! Исчезъ любимый хозяинъ, исчезъ безслѣдно. Ну, ищи же его, Престо, ищи хорошенько! Смотри тамъ, прямо передъ тобой, не видишь ли ты на откосѣ дюнъ, тамъ далеко, какъ будто что-то лежитъ?.. Смотри хорошенько!..

Одно мгновеніе Престо остановился, какъ вкопанный. Но затѣмъ, вытянувъ голову, онъ вдругъ помчался со всѣхъ своихъ четырехъ маленькихъ ногъ прямо къ темному пятнышку на откосѣ дюнъ. И когда выяснилось, что это былъ дѣйствительно онъ, его Іоганнесъ, восторгу Престо не было конца. Всѣ его попытки выразить свою радость казались ему недостаточными. Онъ вилялъ хвостомъ, прыгалъ, визжалъ и совалъ Іоганнесу свой холодный носъ въ лицо.

— Тише, Престо! На мѣсто! въ будку! — крикнулъ ему Іоганнесъ въ полуснѣ еще.

Какъ это было глупо! Вѣдь будка Престо была далеко отсюда.

Но сознаніе маленькаго сонливца начало постепенно возвращаться къ нему. Къ ласкамъ и обнюхиваніямъ Престо онъ привыкъ давно. Но легкія видѣнія сна и прошлой ночи среди эльфовъ и луннаго свѣта окутывали еще его душу, какъ утренній туманъ дюны, и онъ боялся, что холодокъ утренняго вѣтерка прогонитъ ихъ.

— Надо закрыть глаза, — думалъ онъ, — а то я снова сейчасъ увижу свои обои, часы и комнатку, какъ всегда.

Однако онъ лежалъ не какъ всегда и начиналъ уже. сознавать это. Тихо, осторожно подымалъ онъ вѣки своихъ глазъ, открывая узенькую щелку — свѣтлый день! Голубое небо! Облака! Тогда онъ совсѣмъ открылъ глаза.

— Такъ это правда?! — воскликнулъ онъ.

Да, это была правда. Онъ лежалъ въ травѣ на дюнѣ. Веселые солнечные лучи согрѣвали его, и онъ вдыхалъ свѣжій утренній воздухъ, а легкій туманъ скрывалъ еще отъ его взоровъ отдаленный лѣсъ, и только высокіе буки да крыша его дома красиво выдѣлялись на свѣтло-зеленомъ фонѣ затуманеннаго ландшафта. Пчелы, жуки и другія насѣкомыя наполняли своимъ жужжаніемъ воздухъ; сверху раздавалась звонкая трель жаворонка; издали доносился лай собакъ и шумъ проснувшагося города. Все это онъ видѣлъ и слышалъ теперь явственно.

Но что было сномъ и что дѣйствительностью? Гдѣ же Вьюнокъ? Гдѣ кроликъ, на которомъ онъ спалъ? — Ни того, ни другого не было. Только Престо, сидя около него, весело вилялъ хвостикомъ и довѣрчиво глядѣлъ ему въ глаза.

— Не лунатикъ ли я? — прошепталъ про себя Іоганнесъ.

Около него виднѣлось отверстіе кроличьей норки, но ахъ! вѣдь на дюнахъ ихъ было такъ много! Онъ всталъ и оглянулся. Но что это у него въ зажатой рукѣ? Дрожь восторга охватила его, когда онъ разжалъ руку: въ ней лежалъ маленькій золотой ключикъ. Неподвижно и задумчиво сидѣлъ онъ, глядя на него.

— Престо! — воскликнулъ онъ наконецъ: — Престо! — и слезы радости заполнили его глаза, — Престо, вѣдь это было въ дѣйствительности!

Престо вскочилъ и лаемъ старался обратить вниманіе своего господина на то, что онъ голоденъ и что пора идти домой.

Домъ? объ этомъ Іоганнесъ совсѣмъ забылъ и думать. Но вотъ вдали послышались голоса людей, искавшихъ и зовущихъ его, и вдругъ онъ сталъ думать о томъ, какъ его встрѣтятъ, и что онъ скажетъ въ защиту своего поведенія, которое едва ли будетъ одобрено.

Еще невысохшія слезы восторга готовы были уже превратиться въ слезы страха и угрызеній совѣсти, какъ вдругъ онъ вспомнилъ своего Вьюнка, ставшаго теперь его лучшимъ повѣреннымъ и другомъ, вспомнилъ о лежащемъ въ его рукѣ подаркѣ короля эльфовъ Оберона, и успокоился. Чудесная, неоспоримая дѣйствительность только что прошедшей ночи нова наполнила его радостью, и онъ спокойно направился навстрѣчу искавшимъ его.

Но встрѣча оказалась даже хуже, чѣмъ онъ ее представлялъ себѣ. Страхъ и безпокойство го родныхъ достигли высшей степени. Онъ долженъ былъ выслушать строжайшій выговоръ; когда же отъ него потребовали дать торжественное обѣщаніе, что впередъ онъ никогда больше не поступитъ такъ опрометчиво — онъ возмутился и твердо заявилъ, что такого обѣщанія дать не можетъ. — Я не могу обѣщать это! — сказалъ онъ рѣшительно. Всѣ были поражены. Его осыпали вопросами, грозили ему наказаніями, уговаривали его, но все было напрасно. Онъ думалъ о своемъ другѣ Вьюнкѣ и твердо стоялъ на своемъ. Что для него теперь наказанія, когда у него есть такой другъ, какъ Вьюнокъ, для котораго онъ готовъ вынести все на свѣтѣ. Онъ крѣпко прижималъ къ груди своей ключикъ, стискивалъ губы и на всѣ вопросы отвѣчалъ только подергиваніемъ плечъ.

— Я ничего не могу обѣщать, — повторялъ онъ только.

Наконецъ его отецъ сказалъ: — Оставьте его въ покоѣ. Вы видите, что онъ хранитъ какую-то тайну. Должно-быть съ нимъ случись что-нибудь очень замѣчательное; а когда-нибудь онъ самъ разскажетъ намъ объ этомъ.

Іоганнесъ улыбнулся, молча доѣлъ свой хлѣбъ съ масломъ и пробрался въ свою комнатку. Тамъ онъ отрѣзалъ отъ оконной шторы шнурокъ, привязалъ къ нему свой драгоцѣнный ключикъ, затѣмъ повѣсилъ его себѣ на шею и, успокоенный, отправился въ школу.

Но и въ школѣ ему не повезло. Онъ не зналъ не одного урока, все время былъ разсѣянъ, улетая мыслями къ пруду и чудеснымъ событіямъ прошлой ночи. Ему казалось непонятнымъ, какъ онъ, другъ короля эльфовъ, можетъ быть теперь обязанъ рѣшать какія-то ариsметическія задачи и спрягать глаголы, а между тѣмъ это было такъ, и никто изъ окружавшихъ его не сомнѣвался въ этомъ и ничего не подозрѣвалъ о случившемся, даже самъ учитель, такъ сердито смотрѣвшій на Іоганнеса и презрительно называвшій его отпѣтымъ лѣнтяемъ.

Но Іоганнеса не волновали ни плохія отмѣтки, сыпавшіяся на него за его невнимательность, ни другія наказанія.

— Они вѣдь ничего не знаютъ, — думалъ онъ, — и могутъ бранить меня сколько угодно. Это мнѣ не помѣшаетъ оставаться другомъ Вьюнка, который для меня дороже ихъ всѣхъ вмѣстѣ взятыхъ, даже съ учителемъ.

Это, конечно, было не особенно почтительно. Но его уваженіе къ людямъ — братьямъ не возросло послѣ всего видѣннаго и слышаннаго въ прошлую ночь. И когда учитель началъ разсказывать о томъ, какъ Богъ одарилъ человѣка разумомъ и поставилъ его господиномъ надъ всѣми земными тварями, онъ громко разсмѣялся, за что, конечно, получилъ строгій выговоръ и плохую отмѣтку въ бальникѣ. Когда же вслѣдъ затѣмъ одинъ ученикъ прочелъ въ своей грамматикѣ фразу: «хотя возрастъ моей прабабушки очень высокъ, однако наше солнце гораздо старше ея», то онъ немедленно крикнулъ:

— Надо сказать: «нашъ солнце!», потому что оно мужского рода!

Всѣ громко разсмѣялись, а учитель, удивленный этой выходкой, которую онъ квалифицировалъ какъ «безмѣрную глупость», оставилъ Іоганнеса безъ обѣда и приказалъ ему сто разъ написать слѣдующую фразу: «хотя возрастъ мой прабабушки очень высокъ, наше солнце старше ея, а моя безмѣрная глупость не имѣетъ границъ». И вотъ школьники разошлись, а Іоганнесъ сидѣлъ одиноко въ пустомъ классѣ и писалъ заданную фразу. Солнце весело бросало въ окно цѣлые снопы свѣта, въ широкихъ полосахъ котораго кружились безчисленныя свѣтящіяся пылинки; яркія пятна его лежали да бѣлой оштукатуренной стѣнѣ класса и медленно, незамѣтно, часъ за часомъ передвигались впередъ. Учитель ушелъ, хлопнувъ громко входной дверью.

Пятьдесятъ второй разъ уже Іоганнесъ писалъ фразу о своей прабабушкѣ, когда вдругъ онъ замѣтилъ, маленькую, проворную мышку, съ черными, какъ бисеръ, глазками и шелковыми ушками, которая неслышно выползла изъ отдаленнаго угла класса и побѣжала теперь вдоль стѣны. Іоганнесъ сидѣлъ неподвижно, какъ мертвый, чтобы не испугать маленькое животное. Но она не была пуглива и смѣло подбѣжала къ партѣ, за которой сидѣлъ Іоганнесъ. Остановившись, она метнула глазками во всѣ стороны и быстро, однимъ прыжкомъ, вскочила на скамью, а затѣмъ и на парту Іоганнеса.

— Ай, ай! — прошепталъ онъ, — вотъ-такъ храбрая мышка!

— Кого же мнѣ бояться? — пискнула мышка въ отвѣтъ, улыбаясь и показывая свои бѣлые, острые зубки. Хотя Іоганнесъ видѣлъ уже много чудеснаго, но теперь онъ широко открылъ глаза отъ удивленія, — до того его поразила невозможность того, чему онъ былъ однако свидѣтелемъ въ классѣ, среди бѣлаго дня.

— Меня, конечно, тебѣ бояться нечего, — сказалъ онъ тихо, все еще боясь спугнуть маленькое животное, — Ты пришла съ порученіемъ отъ Вьюнка?

— Я пришла сказать тебѣ, что твой учитель совершенно правъ и что ты вполнѣ заслужилъ свое наказаніе.

— Но вѣдь Вьюнокъ сказалъ, что солнце мужского рода и оно — нашъ отецъ.

— Конечно! Но людямъ этого знать не нужно. Какое имъ до этого дѣло? И тебѣ незачѣмъ говорить объ этихъ деликатныхъ предметахъ съ ними. Они слишкомъ грубы, чтобы понять тебя. Вѣдь человѣкъ — только чрезвычайно злое и грубое созданіе, которое больше всего любитъ ловить и уничтожать все, что живетъ. Мы, мыши, знаемъ это по собственному опыту.

— Почему же вы остаетесь вблизи него и не уходите жить въ лѣса подальше?

— Ахъ, мы не можемъ больше сдѣлать этого. Мы слишкомъ привыкли къ городской жизни. Кромѣ того, стоитъ лишь быть осторожнѣе и избѣгать ихъ мышеловокъ и тяжелыхъ ногъ, и жизнь вблизи нихъ можетъ быть недурна. Къ тому же мы и довольно проворны. Но хуже всего то, что человѣкъ, зная свою неповоротливость, заключилъ союзъ съ нашимъ злѣйшимъ врагомъ — кошкою; это для насъ, дѣйствительно, большое несчастіе. Но вѣдь въ лѣсу тоже не мало совъ, ястребовъ и другихъ хищниковъ. Мы всѣ смертны, и отъ смерти не убѣжишь… Ну, Іоганнесъ, не забывай моего совѣта. Вотъ идетъ твой учитель!

— Постой, мышка, не уходи, — сказалъ Іоганнесъ, — спроси у Вьюнка, какъ мнѣ поступить съ ключикомъ, я привязалъ его себѣ на шею, но въ субботу придется мѣнять бѣлье, и я боюсь, что его увидятъ. Куда бы мнѣ спрятать его получше?

— Закопать въ землю! Только тамъ онъ будетъ въ безопасности. Хочешь, я тебѣ спрячу его?

— Только не здѣсь, въ школѣ!

— Въ такомъ случаѣ закопай его тамъ, въ дюнахъ, а я передамъ своей двоюродной сестрѣ, полевой мышкѣ, чтобы она стерегла его.

— Благодарю тебя, моя мышечка!

— Бубумъ, бумъ! — послышались шаги учителя.

Мышка спрыгнула, и въ одно мгновеніе, пока Іоганнесъ макалъ свое перо въ чернильницу, она уже исчезла. Учитель, которому тоже хотѣлось уйти домой, простилъ Іоганнесу оставшіяся 48 фразъ и отпустилъ его.

Цѣлыхъ два дня Іоганнесъ провелъ въ постоянномъ страхѣ. За нимъ слѣдили повсюду, и онъ не находилъ ни минутки свободнаго времени, чтобы побѣжать къ дюнамъ.

Настала пятница, а онъ все еще носилъ свой драгоцѣнный ключикъ на шеѣ. Завтра вечеромъ его заставятъ перемѣнить бѣлье, увидятъ ключикъ и, можетъ — быть, отнимутъ его. Эта мысль приводила его въ отчаяніе.

Ни въ домѣ, ни въ саду онъ не находилъ мѣста, которое казалось бы ему достаточно укромнымъ, чтобы спрятать свой ключикъ.

Насталъ вечеръ. Сумерки начинали уже спущаться. Іоганнесъ сидѣлъ у открытаго окна своей комнаты и тоскливо посматривалъ на синѣющія вдали, за зелеными кустами, дюны.

— О, Вьюнокъ, Вьюнокъ! Помоги же мнѣ, — прошепталъ онъ страстно… и вдругъ услышалъ тихій шелестъ крыльевъ и почувствовалъ запахъ ландыша, а уха его коснулся такъ хорошо ему знакомый теперь нѣжный голосъ: — Я здѣсь! — И онъ увидѣлъ Вьюнка, сидѣвшаго на подоконникѣ рядомъ съ нимъ и игравшаго стройными стебельками бѣлоснѣжнаго ландыша.

— Наконецъ-то ты пришелъ! — воскликнулъ Іоганнесъ, — я такъ тосковалъ по тебѣ!

— Пойдемъ со мной, мы спрячемъ твой ключикъ, Іоганнесъ.

— Я не могу! — вздохнулъ огорченно Іоганнесъ.

Но Вьюнокъ взялъ его за руку, и Іоганнесъ вдругъ почувствовалъ, что онъ легко понесся по воздуху, какъ сѣмечко одуванчика.

— Вьюнокъ, милый Вьюнокъ! — говорилъ Іоганнесъ, летя рядомъ съ нимъ, — я такъ люблю тебя! Мнѣ кажется, что я люблю тебя больше всѣхъ людей, даже больше Престо!

— Даже больше Симона? — спросилъ Вьюнокъ, цѣлуя его.

— О, Симонъ и не интересуется моей любовью.

Онъ въ этомъ не нуждается. Симонъ самъ любитъ только торговку рыбой, да и то лишь тогда, когда бываетъ голоденъ. Какъ тебѣ кажется, Вьюнокъ, Симонъ — обыкновенная кошка?

— Нѣтъ, я думаю, что раньше онъ былъ человѣкомъ.

— Ззз… бацъ! толстый майскій жукъ налетѣлъ на Іоганнеса и чуть не упалъ.

— Развѣ вы не можете быть осторожнѣе? — пробурчалъ онъ, — эти эльфы воображаютъ вѣроятно, что все воздушное пространство принадлежитъ имъ однимъ! Эти бездѣльники летаютъ только для своего удовольствія и мѣшаютъ намъ, которые такъ заняты поисками новой пищи и должны все время ѣсть какъ можно больше! — И громко жужжа, онъ понесся дальше.

— Развѣ мы его обижаемъ тѣмъ, что не ѣдимъ листьевъ? — спросилъ Іоганнесъ.

— Да, для майскаго жука это очень обидно. Они считаютъ своимъ долгомъ истреблять какъ можно больше листьевъ. Въ этомъ ихъ жизненное призваніе. Хочешь, я разскажу тебѣ исторію одного молоденькаго майскаго жука?

— О, пожалуйста, Вьюнокъ!

— Ну, слушай! Жилъ однажды одинъ молодой, красивый майскій жукъ, только что выползшій изъ земли. Конечно, все увидѣнное имъ произвело на него ошеломляющее впечатлѣніе. Больше года провелъ онъ до этого въ темнотѣ подъ землей и теперь, дождавшись теплаго яснаго вечера и высунувъ головку изъ-подъ земли, онъ остановился, какъ вкопанный, пораженный яркостью свѣта, зеленью деревьевъ, пѣніемъ птичекъ и кипѣвшею вокругъ него жизнью.

Не зная, что дѣлать, онъ выставилъ свои вѣерообразныя щупальцы впередъ и началъ ощупывать торчащій передъ нимъ стебелекъ зеленой травы. Жукъ этотъ былъ самецъ и очень красивый экземпляръ своего рода. Онъ имѣлъ черныя блестящія членистыя ножки, толстый сѣрый животикъ и грудь, покрытую панцыремъ, блестѣвшимъ, какъ зеркало. Къ счастью для себя, онъ впереди замѣтилъ другого майскаго жука, который, хотя и не былъ такъ красивъ, какъ онъ, но зато обладалъ уже значительнымъ жизненнымъ опытомъ, такъ какъ выползъ днемъ раньше его.

Вѣжливо, какъ и подобаетъ быть всякому молоденькому жуку, онъ обратился съ какимъ- то вопросомъ къ своему солидному собрату.

— Что тебѣ нужно, дружокъ? — спросилъ тотъ его высокомѣрно, сразу замѣтивъ, что имѣетъ дѣло съ новичкомъ, — чего ты ищешь?

— Извините, — возразилъ молодой жукъ, — я ничего не ищу, я, собственно, хотѣлъ спросить, что я долженъ дѣлать? Что дѣлаютъ здѣсь майскіе жуки?

— Вотъ что, мой милый, ты не знаешь этого? Ну, это неудивительно. Со мной было то же вчера. Ну, слушай же. Главное въ жизни майскаго жука — это ѣда. Вблизи находится прекрасная липовая роща. Она посажена, конечно, для насъ, и наша главная обязанность — какъ можно больше обгладывать ея листья.

— Кто же насадилъ эту липовую рощу для насъ? — спросилъ молоденькій жукъ.

— Ну, великое существо, которое заботится о насъ. Каждое утро оно проходитъ мимо рощи и того, кто всѣхъ усерднѣе глодалъ листья, оно беретъ съ собою въ прекрасный домъ, въ которомъ сверкаетъ яркій свѣтъ и гдѣ всѣ майскіе жуки живутъ счастливо вмѣстѣ. Но тотъ, который вмѣсто того, чтобы глодать листья, безполезно лишь летаетъ по воздуху — тотъ дѣлается добычей летучей мыши.

— Это что такое? — спросилъ новичокъ.

— Это страшное чудовище съ острыми зубами, которое ловитъ насъ во тьмѣ и тутъ же пожираетъ насъ.

И ера жукъ замолкъ, какъ они услышали надъ собой рѣзкій пискъ, заставившій ихъ задрожать отъ страха.

— У, вотъ оно, вотъ оно! — воскликнулъ старшій жукъ, — берегись его, молодой другъ, и будь мнѣ благодаренъ, что я своевременно предостерегъ тебя. Передъ тобой еще цѣлая длинная ночь — не теряй же ее безполезно! Чѣмъ меньше ты будешь глодать листья, а будешь носиться по воздуху — тѣмъ больше опасность быть съѣденнымъ летучей мышью. Только тѣ, которые слѣдуютъ своему истинному призванію, попадаютъ въ свѣтлое жилище добраго существа. Помни объ этомъ и слѣдуй своему призванію!

Сказавъ это, старшій жукъ поползъ дальше по травѣ, оставивъ своего недоумѣвающаго товарища одного.

— Знаешь ли ты теперь, что называютъ призваніемъ? — спросилъ Вьюнокъ Іоганнеса, — нѣтъ? Ну, молодой нашъ жукъ тоже не зналъ этого. Онъ понималъ только, что это было что-то связанное съ глоданіемъ листьевъ. Но какъ добраться до чудесной липовой рощи?

Прямо передъ нимъ возвышался твердый и стройный травяной стебель, слегка качавшійся подъ дуновеніемъ вечерняго вѣтерка. Онъ крѣпко охватилъ его своими шестью цѣпкими ножками и поползъ. Снизу стебель этотъ казался ему высокимъ круглымъ стволомъ. Но жукъ все-таки хотѣлъ взобраться на него. «Это мое призваніе», подумалъ онъ и началъ старательно лѣзть вверхъ. Дѣло подвигалось медленно. Онъ срывался, падалъ внизъ, начиналъ снова и наконецъ добрался до вершины и, качаясь на ней, почувствовалъ себя удовлетвореннымъ и счастливымъ. Какой чудный видъ открылся его взорамъ. Ему казалось, что цѣлый міръ лежитъ передъ нимъ и манитъ его къ себѣ. Легкій пріятный вѣтерокъ обвѣвалъ его со всѣхъ сторонъ и какъ-будто подымалъ его вверхъ. Онъ жадно наполнилъ воздухомъ свое заднее брюшко, и страстное желаніе подняться выше и выше охватило его. Въ восторгѣ онъ раскрылъ свои жесткія крылышки и, расправивъ другую пару, замахалъ ими… — Выше, выше — подумалъ онъ и сильнѣе замахалъ крылышками; лапки какъ-то сами оставили стебелекъ, и — о радость! — онъ, свободно и весело жужжа, понесся въ тихомъ вечернемъ воздухѣ.

И Вьюнокъ замолкъ.

— Ну, а дальше что? — спросилъ Іоганнесъ.

— Продолженіе невеселое. Я разскажу тебѣ его въ другой разъ.

Было уже поздно. Они пролетѣли надъ прудомъ, я двѣ запоздавшія бѣлыя бабочки летѣли рядомъ съ ними.

— Куда летите вы, эльфы? — спросили онѣ.

— Туда, къ дюнамъ, гдѣ зацвѣлъ большой кустъ дикой розы.

— И мы съ вами, — сказали бабочки.

Уже издали бѣлѣлъ онъ, почти сплошь осыпанный нѣжно — палевыми шелковистыми цвѣтами.

Бутоны были розоваты, а распустившіяся розы сохраняли кое-гдѣ на лепесткахъ тонкія красивыя полоски въ память о томъ времени, когда сами были еще бутонами.

Роскошный, цвѣтущій, розовый кустъ одиноко возвышался на дюнѣ, наполняя воздухъ своимъ ароматомъ. Запахъ этотъ такъ нѣженъ и тонокъ, что имъ питаются только одни эльфы. Бѣлыя бабочки быстро помчались впередъ и стали цѣловать одинъ цвѣтокъ за другимъ.

— Мы прилетѣли сюда довѣрить тебѣ большую драгоцѣнность. Можешь ли ты поберечь ее для насъ? — сказалъ Вьюнокъ.

— Да, да… конечно… — зашепталъ кустъ, шевеля листочками, — мнѣ не скучно здѣсь, и я никуда не уйду, если меня не унесутъ насильно. Кромѣ того у меня острые шипы, которыми я могу защищаться.

Маленькая полевая мышь, двоюродная сестра школьной, выбѣжала изъ-подъ корней розы, гдѣ она уже приготовила глубокую ямку для ключика.

— Когда ты захочешь взять его, позови меня, чтобы не копать самому и не повредить корней розы, — сказала она.

И когда ключикъ былъ положенъ, розовый кустъ снова склонилъ свои колючія вѣтки надъ темнымъ входомъ, обѣщавъ вѣрно хранить довѣренную ему драгоцѣнность. Бѣлыя бабочки были свидѣтельницами его клятвы.

На слѣдующее утро Іоганнесъ проснулся въ своей постели, въ обществѣ Престо, причудливыхъ обоевъ и стѣнныхъ часовъ, но ключика со шнуркомъ на шеѣ у него уже не было.

IV

— Что за отвратительно скучное время года лѣто! — стонала одна изъ трехъ большихъ желѣзныхъ печей, стоявшихъ на чердакѣ стараго дома.

— Вотъ уже цѣлыя недѣли, какъ я не видѣла ни одного живого существа и не слыхала ни одного слова! А кромѣ того внутри эта постоянная, отвратительная пустота! Это возмутительно!

— А я полна паутины, — замѣтила вторая печь, — зимой этого во мнѣ не бываетъ.

— А я такъ запылена, что умру со стыда, когда зимой опять появится, какъ говоритъ Ванъ Альпенъ, черный человѣкъ! — насмѣшливо сказала третья печь.

Эту мудрость она подслушала у Іоганнеса, конечно, когда тотъ училъ стихи, сидя около нея зимой.

— Ты не должна такъ непочтительно говорить о г-нѣ Трубочистѣ, — сказала первая печь, которая была старѣе другихъ, — это меня оскорбляетъ.

Нѣсколько лампъ и консолей, лежавшихъ тамъ и сямъ, завернутыя въ бумагу, чтобы предохранить ихъ отъ ржавчины, выразили совсѣмъ недвусмысленно свое презрѣніе къ такому легкомысленному образу мыслей. Но вдругъ разговоръ затихъ. Крышка чердака поднялась, и лучъ свѣта проникъ въ его отдаленный уголъ, освѣтивъ все это общество, лежавшее тамъ въ ныли и безпорядкѣ.

Это Іоганнесъ такъ внезапно прервалъ интересный разговоръ. Чердакъ всегда сильно привлекалъ его къ себѣ, а теперь, послѣ всѣхъ только что пережитыхъ необычайныхъ событій, онъ часто уходилъ туда, чтобы побыть въ его уединеніи и тишинѣ.

Кромѣ того, тамъ было одно закрытое ставней окно, которое выходило на дюны, и онъ находилъ особенное удовольствіе распахнуть его, чтобы послѣ таинственнаго полумрака чердака вдругъ окинуть взоромъ залитый солнцемъ пейзажъ, ограниченный волнистою далью нѣжно-синѣющихъ дюнъ.

Три недѣли прошло съ того памятнаго вечера въ пятницу, а Іоганнесъ ничего не слыхалъ о своемъ новомъ другѣ. Его золотого ключика тоже не было съ нимъ, а безъ него ему недоставало вещественнаго доказательства того, что все случившееся съ нимъ не было только волшебнымъ сномъ. Часто онъ съ трудомъ боролся противъ навязчиваго страшнаго предположенія, что онъ самъ все это выдумалъ.

Тогда онъ часами сидѣлъ неподвижный, блѣдный и печальный, а отецъ его, наблюдавшій за нимъ, со страхомъ начиналъ думать, что Іоганнесъ захворалъ съ той ночи, которую провелъ на дюнахъ. Іоганнесъ же просто тосковалъ по своемъ Вьюнкѣ.

«Развѣ онъ меня меньше любитъ, чѣмъ я его, — думалъ онъ, стоя у открытаго окна чердака и любуясь зеленью цвѣтущаго сада, — такъ почему же онъ не навѣщаетъ меня чаще? Почему онъ не остается со мной дольше? Если бы я могъ… Но, можетъ быть, у него есть еще другіе друзья, и онъ любитъ ихъ больше меня? А у меня никого, никого нѣтъ, и я такъ люблю его, его одного!..»

Вдругъ онъ увидѣлъ, какъ на темно-голубой синевѣ неба появились шесть снѣжно-бѣлыхъ голубей и, шумя крыльями, пролетѣли подъ крышей дома. Казалось, что полетомъ ихъ управляетъ какая-то разумная сила; они внезапно, какъ по приказу, мѣняли направленіе и кружились, будто желая полнѣе исчерпать радость отъ купанья въ волнахъ свѣта.

Но вдругъ они направились прямо къ окну, у котораго стоялъ Іоганнесъ, и, шурша крульями, опустились около водосточнаго желоба, по которому, озабоченно воркуя, заходили взадъ и впередъ. Одинъ изъ нихъ имѣлъ въ крылѣ ярко-красное перышко. Онъ дергалъ и дергалъ его клювомъ до тѣхъ поръ, пока не вырвалъ и, подлетѣвъ, подалъ его Іоганнесу…

Едва Іоганнесъ прикоснулся къ нему, какъ почувствовалъ, что становится такимъ же легкимъ и быстрымъ, какъ любой голубь. Онъ потянулся — голуби поднялись — и онъ понесся, окруженный ими по пронизанной солнечными лучами воздушной синевѣ, не видя ничего другого, кромѣ блеска бѣлыхъ крыльевъ и бездоннаго синяго неба надъ собой.

Они летѣли надъ садомъ по направленію къ синѣющему вдали лѣсу, густыя вершины котораго поднимались, какъ волны зеленаго моря. Іоганнесъ взглянулъ внизъ и замѣтилъ своего отца, сидѣвшаго у открытаго окна, и Симона, прилегшаго на скамьѣ снаружи и грѣвшагося на солнышкѣ, вытянувъ лапки.

«Видятъ ли они меня», подумалъ онъ, не смѣя имъ крикнуть.

Потомъ онъ замѣтилъ Престо, который бѣгалъ по саду, нюхалъ подъ каждымъ кустомъ и у каждой ограды, царапался у каждой оранжерейной двери въ поискахъ за своимъ хозяиномъ.

— Престо, Престо! — крикнулъ ему Іоганнесъ.

Собака подняла морду, завиляла хвостомъ и жалобно завыла.

— Я вернусь еще, Престо, подожди меня, — крикнулъ онъ еще разъ, но былъ уже далеко.

Они летѣли надъ лѣсомъ, и вороны съ крикомъ поднимались съ деревьевъ, на которыхъ находились ихъ гнѣзда. Была середина лѣта, и ароматъ цвѣтущей липы клубами поднимался вверхъ, наполняя воздухъ. На вершинѣ высокой липы, въ пустомъ гнѣздѣ, сидѣлъ Вьюнокъ со своимъ вѣнкомъ изъ вьюнковъ на головѣ. Онъ привѣтствовалъ Іоганнеса.

— Наконецъ ты здѣсь! — сказалъ онъ ему, — это я послалъ за тобой, и теперь мы можемъ остаться вмѣстѣ, сколько хочешь.

— Какъ не хотѣть, — отвѣчалъ Іоганнесъ и, поблагодаривъ проводившихъ его сюда голубей, спустился съ Вьюнкомъ въ лѣсъ.

Тамъ было прохладно и тихо. Иволга безъ конца повторяла одно и то же колѣнце, чуть- чуть измѣняя его въ концѣ.

— Бѣдная птичка! — сказалъ Вьюнокъ, — когда-то она была райской птичкой, что еще видно по ея хорошенькимъ, желтенькимъ перышкамъ. Но злая сила измѣнила ее и изгнала изъ рая. Однако есть слово, которое могло бы вернуть ей прежнее опереніе и рай, но она забыла его; повторяетъ безъ конца что-то похожее на него и никакъ не можетъ вспомнить.

Безчисленныя мухи и мошки носились, какъ живые кристаллы, въ яркихъ лучахъ солнца, проникавшихъ темную зелень лѣса. Прислушиваясь къ ихъ жужжанію, можно было подумать, что громадный, стройный концертъ наполняетъ собой весь лѣсъ и что поютъ солнечные лучи.

Густой темно-зеленый мохъ покрывалъ землю, а Іоганнесъ сталъ снова такимъ маленькимъ, что этотъ мохъ казался ему цѣлымъ громаднымъ лѣсомъ, выросшимъ на почвѣ настоящаго лѣса. Какъ красивы были его стебельки и какъ росли они! Пробираться черезъ нихъ было очень трудно, и мховый лѣсъ казался Іоганнесу безконечнымъ. Но вотъ они очутились передъ муравьиной кучей. Сотни муравьевъ озабоченно сновали взадъ и впередъ. Одни въ челюстяхъ несли сухіе кусочки дерева, листочки или травки, другіе переносили яички, и все это такъ суетилось, что у Іоганнеса почти кружилась голова. Они долго искали муравья, который согласился бы поговорить съ ними. Всѣ были слишкомъ заняты и не обращали на нихъ никакого вниманія.

Наконецъ они наткнулись на стараго муравья, пасшаго стадо тлей, отъ которыхъ муравьи получаютъ свою медовую росу. Такъ какъ тли насѣкомыя очень спокойныя, то муравей могъ побесѣдовать съ гостями, показать имъ устройство своей большой кучи.

Она лежала у ствола большого дерева и была очень обширна. Тамъ были сотни комнатокъ, чуланчиковъ и коридоровъ. Муравей водилъ ихъ по безконечнымъ проходамъ, обстоятельно объясняя назначеніе каждаго, показывалъ дѣтскія помѣщенія, въ которыхъ маленькіе муравьи выползали изъ своихъ бѣлыхъ пеленокъ.

Іоганнесъ съ удивленіемъ и восторгомъ осматривалъ все это.

Старый муравей, между прочимъ, сказалъ имъ, что ихъ колонія очень озабочена предстоящимъ военнымъ походомъ. Они готовились объявить войну другой муравьиной колоніи, находящейся очень недалеко отсюда, уничтожить ее совершенно, а личинки — похитить и перенести къ себѣ или тоже убить. Это потребуетъ, конечно, громаднаго напряженія всѣхъ силъ, а поэтому они такъ заняты теперь исполненіемъ всѣхъ нужныхъ приготовленій къ походу.

— Зачѣмъ же вы воюете? — сказалъ Іоганнесъ, — вѣдь это нехорошо!

— Напротивъ, совершенно напротивъ, — возразилъ старый пастухъ, — это очень похвальный и нужный походъ. Подумайте! Вѣдь мы готовимся истребить поколѣніе такъ называемыхъ воинственныхъ муравьевъ и водворить миръ, — а это очень похвальное дѣло.

— А развѣ вы сами не принадлежите къ роду воинственныхъ муравьевъ?

— Конечно, нѣтъ! Откуда вы это взяли? Мы самые мирные муравьи.

— Какъ же понять это, если вы сами собираетесь воевать?

— Но это очень просто. Видите ли, было время, когда всѣ муравьи вели безконечныя войны другъ съ другомъ. Не проходило дня безъ большого сраженія и массовой бойни. И вотъ появился добрый и мудрый муравей, который понялъ, что всѣмъ муравьямъ жилось бы лучше и легче, если бы эти войны прекратились. Когда муравьи услыхали такую проповѣдь, они пришли въ величайшее возбужденіе и рѣшили разорвать этого великаго муравья на части. Но вслѣдъ за тѣмъ появились другіе муравьи, которые стали говорить то же самое; ихъ стали преслѣдовать и тоже рвать на части. Однако число ихъ, несмотря на это, все увеличивалось и увеличивалось и наконецъ ихъ стало столько, что не было никакой возможности всѣхъ ихъ уничтожить. Они назвались мирными и стали громогласно утверждать, что первый муравей былъ великій проповѣдникъ истины, а тѣхъ, кто не соглашался съ ними, они, уже въ свою очередь, стали рвать на части. Такимъ образомъ получилось, что большинство существующихъ муравьевъ стали мирными, чтутъ теперь мощи перваго великаго муравья и сохраняютъ ихъ съ величайшей старательностью, какъ святыню. Наша колонія, напримѣръ, обладаетъ его головой — самой настоящей, и мы побѣдили и уничтожили уже двѣнадцать другихъ муравьиныхъ колоній, которыя имѣли дерзость утверждать, что настоящая голова святого муравья находится не у насъ, а у нихъ. Такихъ дерзкихъ колоній остается еще четыре. Они тоже называютъ себя мирными муравьями, но на самомъ дѣлѣ это, конечно, воинственные муравьи, иначе они бы не стали утверждать, что настоящая голова святого муравья находится у нихъ, зная, что она у насъ и что у святого была только одна голова. И вотъ мы готовимся теперь разрушить дотла тринадцатую колонію этихъ дерзкихъ! Развѣ это не хорошее дѣло?!

— Да… — сказалъ Іоганнесъ, — это очень удивительно…

Собственно говоря, ему стало немного страшно послѣ этого разсказа, и онъ почувствовалъ себя въ безопасности только тогда, когда, любезно поблагодаривъ услужливаго пастуха тлей и простившись, они вышли изъ гнѣзда и усѣлись вдали отъ муравьиной кучи на согнутомъ стебелькѣ травы подъ тѣнью папоротника.

— О, — вздохнулъ Іоганнесъ, — какое кровожадное и глупое общество, эти муравьи!

Вьюнокъ засмѣялся и, качаясь на своемъ стебелькѣ, сказалъ:

— Ты напрасно зовешь ихъ глупыми, вѣдь люди постоянно указываютъ на нихъ, какъ на примѣръ, и учатся у нихъ мудрости!..

Такъ Вьюнокъ день за днемъ показывалъ Іоганнесу всѣ чудеса лѣса. Они навѣщали птичьи гнѣзда на вершинахъ деревьевъ или въ густыхъ кустарникахъ, навѣщали искусно построенныя жилища слѣпыхъ кротовъ или пчелиный улей въ старомъ дуплѣ дерева.

Разъ они очутились на небольшой красивой лужайкѣ, окруженной густыми зарослями кустовъ, которые со всѣхъ сторонъ оплетали пышныя вѣтви жимолости. Пахучія гирлянды цвѣтовъ ея блистали среди темной зелени. Стая синичекъ прыгала и летала въ изумрудной листвѣ кустовъ, наполняя воздухъ своимъ веселымъ щебетаньемъ.

— Какъ хорошо здѣсь! — воскликнулъ Іоганнесъ, — посидимъ среди этихъ цвѣтовъ.

— Хороша! — согласился Вьюнокъ, — и кромѣ того, ты увидишь здѣсь кое-что очень смѣшное.

Въ травѣ росло много голубыхъ колокольчиковъ, и Іоганнесъ, усѣвшись около одного изъ нихъ, завелъ съ ними интересный разговоръ о пчелахъ и бабочкахъ, которыя жили съ ними въ большой дружбѣ.

Но вдругъ большая тѣнь покрыла траву, и нѣчто, похожее на бѣлое облако, опустилось на колокольчикъ, около Іоганнеса, такъ что онъ едва успѣлъ выбраться оттуда и поспѣшилъ къ Вьюнку, сидѣвшему въ пышно- распустившемся цвѣткѣ жимолости. Сверху ему сразу стало видно, что бѣлое облако — былъ просто большой носовой платокъ, на который — бацъ! — грузно опустилась фигура большой и толстой дамы, придавивъ собою нѣжный колокольчикъ. Онъ не успѣлъ еще выразить своего сожалѣнія, какъ шумъ людскихъ голосовъ и трескъ ломающихся вѣтокъ сразу спугнулъ лѣсную тишину этого мѣста, которое заполнила большая толпа людей.

— Ну, теперь мы посмѣемся, — сказалъ Вьюнокъ.

Люди — женщины съ зонтиками и корзинами въ рукахъ, мужчины въ высокихъ твердыхъ шляпахъ на головахъ — всѣ почти въ черномъ, сплошь въ черномъ — они выдѣлялись, какъ громадныя некрасивыя чернильныя пятна на роскошномъ, озаренномъ лѣтнимъ солнцемъ фонѣ лѣса. Кусты грубо раздвигались неловкими руками, гибли цвѣты, повсюду разстилались бѣлые носовые платки, и послушныя травки и терпѣливые стебельки молча поддавались и со вздохомъ гнулись подъ тяжестью налегающихъ на нихъ тѣлъ, теряя надежду оправиться когда-нибудь отъ постигшей ихъ участи.

Дымъ табака отъ закуренныхъ сигаръ заклубился въ вѣтвяхъ жимолости, злобно заглушая нѣжный запахъ ея цвѣтовъ.

Громкій людской говоръ спугнулъ веселыхъ синичекъ, которыя съ шумнымъ пискомъ страха и возмущенія вспорхнули на ближайшія деревья.

Отъ толпы отдѣлился одинъ человѣкъ и сталъ на небольшой пригорокъ. У него были длинные, свѣтлые волосы и блѣдное лицо. Онъ махнулъ рукой и что-то сказалъ, и въ ту же минуту всѣ присутствующіе открыли свои рты и начали пѣть такъ громко, что испуганныя вороны съ шумомъ поднялись со своихъ гнѣздъ, а любопытные кролики, прибѣжавшіе было съ дюнъ, чтобы полюбоваться невиданнымъ еще зрѣлищемъ, со страха разомъ повернули обратно но направленію къ дюнамъ и бѣжали еще цѣлую четверть часа, хотя давно уже находились въ безопасности.

Вьюнокъ смѣялся отъ души, отгоняя отъ себя табачный дымъ листкомъ папоротника, но Іоганнесъ не могъ смѣяться: слезы блестѣли въ его глазахъ, но не отъ табачнаго дыма только…

— Вьюнокъ! — сказалъ онъ, — уйдемъ отсюда! Это такъ некрасиво, и они кричатъ такъ громко.

— Нѣтъ, останемся, Іоганнесъ, ты позабавишься еще: сейчасъ станетъ еще смѣшнѣе.

Пѣніе вдругъ замолкло, и блѣдный человѣкъ началъ свою проповѣдь. Онъ громко кричалъ, чтобы всѣ его слышали, но то, о чемъ онъ говорилъ, звучало пріятно. Онъ называлъ людей братьями и сестрами, восторгался красотами природы и ея чудными твореніями, говорилъ о яркомъ сіяніи царственнаго солнца, о красивыхъ цвѣтахъ и веселыхъ птичкахъ.

— Что это! — сказалъ Іоганнесъ, — какъ говоритъ онъ? Развѣ онъ знаетъ тебя? Развѣ и онъ твой другъ?

Вьюнокъ презрительно тряхнулъ своей головкой съ вѣнкомъ цвѣтовъ и сказалъ: — Онъ не знаетъ меня, и еще менѣе знаетъ солнце, птицъ и цвѣты. Вся рѣчь его — одна сплошная ложь!

Но толпа благоговѣйно слушала, а толстая дама, такъ безжалостно придавившая бѣдный колокольчикъ, нѣсколько разъ прослезилась даже и вытирала свои слезы уголкомъ фартука, такъ какъ не могла пользоваться платкомъ.

А блѣдный человѣкъ говорилъ, что Богъ заставилъ сіять солнце такъ радостно ради ихъ собранія здѣсь.

Тутъ Вьюнокъ насмѣшливо улыбнулся и ловко запустилъ въ носъ оратора крупнымъ жолудемъ.

— Теперь онъ будетъ думать иначе! — сказалъ Вьюнокъ, — да и какъ онъ смѣлъ думать, что мой Отецъ свѣтитъ здѣсь только ради его милости?!

Но блѣдный человѣкъ былъ слишкомъ возбужденъ, чтобы обратить вниманіе на задѣвшій его носъ жолудь, упавшій, казалось, изъ воздуха. Онъ продолжалъ все говорить и чѣмъ дальше, тѣмъ громче. Въ концѣ концовъ онъ даже побагровѣлъ отъ напряженія, потрясалъ кулаками въ воздухѣ и кричалъ такъ громко, что ближайшіе листья дрожали, а травки качались отъ страха изъ стороны въ сторону. Когда онъ, наконецъ, кончилъ, всѣ снова громко и нескладно запѣли.

— Фуй! — защебеталъ черный дроздъ, смотрѣвшій на весь этотъ безпорядокъ съ вершины одного дерева, — что за ужасный шумъ! Даже мычаніе коровы въ лѣсу мнѣ нравится больше. Вы только послушайте ихъ!

Черный дроздъ, — конечно, птица очень умная и обладаетъ тонкимъ вкусомъ.

Окончивъ пѣніе, люди вытащили изъ корзины разные свертки и жестянки со всякою снѣдью. На травѣ разостлали бумагу и стали раздавать всѣмъ бутерброды, апельсины. Захлопали также пробки бутылокъ.

Тогда Вьюнокъ призвалъ на помощь своихъ союзниковъ и началъ правильную осаду пирующаго общества. Одна храбрая лягушка вскочила на колѣни къ одной старой мамзели и усѣлась, сама удивляясь своей храбрости, прямо рядомъ съ хлѣбцемъ, который барышня только что собиралась съѣсть. Старая дѣва громко взвизгнула и испуганно уставилась на непріятеля, не смѣя дотронуться до него.

Этотъ храбрый примѣръ быстро нашелъ себѣ достойныхъ подражателей. Большія, зеленыя гусеницы безстрашно заползали по шляпамъ, платью и снѣди, распространяя вокругъ себя страхъ и смятеніе.

Жирные крестовики начали спускаться на своихъ блестящихъ нитяхъ прямо въ стаканы съ пивомъ, на головы и шеи присутствующимъ, вызывая ихъ громкія восклицанія. Безчисленныя мухи бросались прямо въ лицо и глаза людей, жертвуя самоотверженно своей жизнью и загрязняя своими трупами пищу и напитки людей. Наконецъ приползли безчисленныя полчища муравьевъ и атаковали людей съ такихъ сторонъ и въ такихъ мѣстахъ, гдѣ ихъ ждали менѣе всего. Это нападеніе произвело неописуемый переполохъ среди пораженнаго врага! Мужчины и женщины поспѣшно вскакивали со своихъ мѣстъ, освобождая придавленный ими мохъ и траву. Даже бѣдный колокольчикъ очутился вдругъ на свободѣ, благодаря удачному натиску двухъ муравьевъ на ноги толстой дамы. Смятеніе и переполохъ росли съ каждой минутой. Люди прыгали и бѣгали самымъ смѣшнымъ образомъ, стараясь избавиться отъ своихъ преслѣдователей. Блѣдный человѣкъ долго защищался, бѣшено отмахиваясь отъ летучихъ враговъ своей тросточкой, но два храбрыхъ дрозда, не пренебрегавшіе никакими средствами нападенія, и одна оса, ужалившая его въ икры, сквозь его черные брюки, наконецъ обратили его въ бѣгство.

Наконецъ и веселое солнце не выдержало этого зрѣлища и спряталось за тучи, и на сражающихся начали капать большія дождевыя капли.

Первыя же его капли вызвали, казалось, изъ земли цѣлый лѣсъ большихъ черныхъ грибовъ; это были раскрытые дождевые зонты; нѣкоторыя женщины покрыли головы подолами платьевъ, открывая такимъ образомъ сзади свои бѣлыя юбки, чулки и башмаки безъ каблуковъ.

Вьюнокъ смѣялся отъ души надъ этой картиной всеобщаго переполоха. Смѣхъ душилъ его такъ, что онъ долженъ былъ держаться за стебелекъ цвѣтка, чтобы не упасть.

А дождь шелъ все сильнѣе и сильнѣе, какъ бы окутывая лѣсъ блестящей сѣрой сѣткой. Съ зонтовъ, шляпъ и черныхъ сюртуковъ, промокшихъ и блестѣвшихъ, какъ черныя крылья плавунцовъ, текли цѣлые ручьи. Башмаки хлюпали въ размокшей землѣ, и люди стали молча расходиться маленькими группами, оставивъ послѣ себя кучи грязной бумаги, пустыя бутылки, апельсинныя корки и другіе малопривлекательные слѣды своего пребыванія. На открытой лѣсной полянѣ снова стало тихо и пустынно, и слышался только однообразный шумъ падающаго дождя.

— Ну, Іоганнесъ, вотъ мы увидали и людей. Почему же ты не смѣешься надъ ними? — спросилъ Вьюнокъ.

— Ахъ, Вьюнокъ, развѣ всѣ люди таковы?!.

— О, нѣтъ! бываютъ еще злѣе и хуже этихъ. Иногда они безсмысленно-злобно ломаютъ, разрушаютъ и уничтожаютъ все, что такъ красиво въ природѣ. Они срубаютъ деревья и строятъ неуклюжіе четырехугольные дома, нарочно топчутъ цвѣты и убиваютъ просто для своего развлеченія всякое животное, которое попадается имъ. Въ ихъ городахъ, гдѣ они ютятся всѣ вмѣстѣ, все грязно, черно, тамъ тяжелый воздухъ, отравленный дымомъ и пылью. Они совершенно чужды природѣ и твореніямъ ея, поэтому-то они такъ глупы и неуклюжи, когда возвращаются въ лоно ея.

— Ахъ, Вьюнокъ, Вьюнокъ!..

— Зачѣмъ плакать, Іоганнесъ? Тебѣ незачѣмъ плакать о томъ, что самъ ты родился среди людей. Я вѣдь люблю тебя и избралъ тебя среди всѣхъ ихъ. Я научилъ тебя понимать языкъ птичекъ, бабочекъ и цвѣтовъ. Луна знаетъ тебя, и добрая мать твоя — земля — любитъ тебя, какъ дитя свое. Почему же ты не радуешься, что я другъ твой?

— О, Вьюнокъ! Я вѣдь счастливъ, счастливъ и все-таки я долженъ плакать о всѣхъ этихъ людяхъ!

— Зачѣмъ? Ты вѣдь можешь покинуть ихъ, если они огорчаютъ тебя. Ты можешь остаться со мной и сопровождать меня повсюду. Мы будемъ жить въ самой чащѣ лѣса или на пустынныхъ, озаренныхъ солнцемъ дюнахъ или, если хочешь, у пруда, среди камыша. Я поведу тебя, куда захочешь, на дно пруда, во дворцы эльфовъ, въ жилища гномовъ. Я помчусь съ тобой черезъ лѣса и поля и моря въ далекія, чудесныя страны. Я прикажу одѣть тебя въ мягкое платье, сотканное изъ нѣжныхъ паутинокъ, и дамъ тебѣ такія же крылья, какъ мои. Мы будемъ питаться ароматомъ цвѣтовъ и танцовать вмѣстѣ съ эльфами въ лунныя ночи. А когда наступитъ осень, мы умчимся, вслѣдъ за лѣтомъ туда, гдѣ растутъ высокія пальмы, гдѣ пестрѣютъ роскошные цвѣты, гирляндами сползая со скалъ, гдѣ темно-синяя гладь моря дрожитъ! и сверкаетъ на солнцѣ. Я буду постоянно разсказывать тебѣ сказки, и мы всегда будемъ вмѣстѣ. Хочешь ли ты этого. Іоганнесъ?

— И я никогда больше не вернусь къ людямъ?

— Но вѣдь среди людей тебя ждутъ лишь безконечныя страданія, огорченія и заботы. Тамъ день за днемъ ты будешь изнывать подъ бременемъ ихъ, и жизнь будетъ тяготить тебя. Они загрязнятъ твою нѣжную душу и будутъ мучить тебя своей грубостью; своей злостью они замучаютъ тебя. Неужели ты любишь людей больше меня?!..

— О, нѣтъ, Вьюнокъ, нѣтъ! Я останусь съ тобою! — Теперь онъ могъ доказать Вьюнку свою любовь. Развѣ онъ не хотѣлъ оставить для него все, все? Свою милую комнату, своего отца, своего Престо, все? Радостно и рѣшительно повторилъ онъ свое рѣшеніе Вьюнку.

Дождь пересталъ. Сквозь сѣрыя тучи надъ лѣсомъ ярко заиграли веселые лучи солнца, отражаясь въ мокрой листвѣ, въ капелькахъ дождя, повисшихъ на тонкихъ вѣткахъ, застывшихъ на стебелькахъ травы и, какъ бисеромъ, усыпавшихъ тонкія паутинки, тамъ и сямъ протянувшіяся межъ дубовыхъ вѣтвей. Тонкій туманъ, какъ голубой паръ, тихо поднялся съ сырой земли и густыхъ зарослей, унося съ собой тысячи сладкихъ и таинственныхъ запаховъ. Черный дроздъ забрался теперь на самую верхушку дерева, откуда полились его задушевныя коротенькія трели, какъ привѣтъ заходящему свѣтилу; его пѣніе какъ бы показывало, какая нужна музыка для этого часа торжественной вечерней тишины, въ созвучіи съ тихо падающими съ вѣтвей на землю дождевыми каплями.

— Развѣ это не лучше человѣческихъ голосовъ? — спросилъ Вьюнокъ, — да, черный дроздъ знаетъ уже, что и какъ нужно пѣть. Здѣсь все гармонія, какой ты никогда не найдешь среди людей.

— Что такое гармонія, Вьюнокъ? — спросилъ Іоганнесъ.

— Гармонія — то же, что счастье. Это то, къ чему всѣ стремятся, даже люди. Но люди ведутъ себя при этомъ какъ мальчишки, которые ловятъ бабочку: они пугаютъ ее своими неловкими прыжками и дикими криками.

— Найду ли я эту гармонію у тебя и съ тобою, Вьюнокъ?

— Да, Іоганнесъ! Но для этого ты долженъ забыть людей. Какое несчастье — родиться среди людей. Но ты еще молодъ, можешь еще изгладить изъ своей памяти всякое воспоминаніе о твоей прежней жизни. Среди нихъ же ты заблудишься, ты найдешь только смятеніе, борьбу и горе! Тамъ съ тобой случится то же, что съ тѣмъ молодымъ майскимъ жукомъ, о которомъ я разсказывалъ тебѣ.

— Что же случилось съ нимъ?

— Онъ увидѣлъ свѣтъ, о которомъ ему говорилъ старый жукъ, и рѣшилъ, что для него лучше всего будетъ прямо летѣть на него. Такимъ образомъ онъ прямо влетѣлъ въ комнату и попалъ въ руки людей. Три долгихъ дня мучили они его. Его посадили въ. коробочку, къ ножкамъ его привязали нитку и заставляли летать на ней. Наконецъ ему какъ- то удалось вырваться, потерявъ одно крыло и ножку. Искалѣченный, онъ безпомощно ползалъ тамъ по ковру, ища выхода въ садъ, пока его нечаянно не раздавила тяжелая ступня человѣка. Всѣ ночныя животныя, Іоганнесъ, такъ же, какъ и мы — дѣти Солнца, и, хотя они никогда не видятъ своего лучезарнаго отца, безсознательное стремленіе влечетъ ихъ ко всему, что свѣтится; и тысячи, этихъ бѣдныхъ созданій ночи гибнутъ жертвой непобѣдимой любви своей къ Солнцу- отцу, котораго они лишились съ незапамятныхъ временъ; точно также влечетъ къ гибели и людей непобѣдимое и безсознательное стремленіе къ обманчивому, подобно тому великому Свѣту, который вызвалъ ихъ къ жизни, но котораго они уже не знаютъ.

Іоганнесъ удивленно и вопросительно взглянулъ прямо въ лицо Вьюнка, но были таинственны и глубоки, какъ небо, чернѣвшее между звѣздъ, глаза его.

— Ты о Богѣ говоришь? — спросилъ онъ его робко.

— О Богѣ? — переспросилъ Вьюнокъ, чуть замѣтно и нѣжно улыбаясь: — я знаю, Іоганнесъ, о чемъ ты думаешь, когда произносишь это слово. Тебѣ вспоминается стулъ около твоей кровати, у котораго ты молился каждый вечеръ, зеленыя церковныя занавѣски, которыя ты видѣлъ каждое воскресное утро, заглавныя буквы твоего молитвенника, мѣшокъ на длинной палкѣ, куда собираютъ пожертвованія въ церкви, плохое, нестройное пѣніе гимновъ, тяжелый запахъ человѣческаго пота — словомъ то, что ты называешь этимъ именемъ, лишь смѣшное и обманчивое представленіе въ родѣ большой калильной лампы, вокругъ которой безпомощно бьются сотни и тысячи мошекъ, думая, что она — настоящее великое свѣтило!

— Но какъ же зовутъ это великое Свѣтило, которому я долженъ молиться, Вьюнокъ?

— Іоганнесъ, что отвѣтить грибку плѣсени, если онъ спроситъ, какъ зовутъ планету, съ которою онъ вращается въ пространствѣ? И если бы существовалъ отвѣтъ на вопросъ твой, то ты понялъ бы его не лучше земляного червя, пытающагося уяснить себѣ гармонію небесныхъ свѣтилъ. Но молиться я все-таки научу тебя.

И вмѣстѣ съ задумавшимся надъ его словами Іоганнесомъ онъ высоко поднялся надъ лѣсомъ, такъ высоко, что за линіей дюнъ блеснула тонкая, сверкающая полоска моря. Все дальше и дальше летѣли они надъ уходящимъ подъ ними луннымъ ландшафтомъ дюнъ, и все шире становилась свѣтлая полоска. Вотъ исчезъ зеленый скатъ дюнъ и слегка забѣлѣли камыши, среди которыхъ мелькали странные блѣдно-голубые цвѣты. Навстрѣчу поплылъ еще одинъ высокій хребетъ, за нимъ длинная узкая полоса песковъ, и вотъ открылось широкое, безбрежное, могучее море. Оно однообразно синѣло до самаго горизонта, и только тамъ, откуда должно было взойти солнце, блестѣла узкая полоса ослѣпительно краснаго свѣта.

Длинная, туманная, бѣлая бахрома пѣны окаймляла морскую гладь, какъ горностаевая полоса окаймляетъ синій бархатный плащъ, а на горизонтѣ тонкая, нѣжная, едва замѣтная чудная линія отдѣляла небо отъ воды. Она была какимъ-то непостижимымъ чудомъ, эта линія. Тонкая и видимая и все же неопредѣленная и неосязаемая, какъ замирающій аккордъ арфы, угасшій и затихшій уже, но все еще дрожащій…

Іоганнесъ усѣлся на край дюны и погрузился въ безмолвное долгое созерцаніе, и казалось ему, что передъ нимъ торжественно открылись ворота вселенной и что его маленькая безсмертная душа несется съ первымъ солнечнымъ лучомъ навстрѣчу вѣчности.

Такъ сидѣлъ онъ, пока земныя слезы не наполнили его широко открытыхъ глазъ и не заволокли передъ нимъ чуднаго солнца, и великолѣпія неба, и земли, и не наступили темныя дрожащія сумерки…

— Такова должна быть молитва твоя! — тихо сказалъ Вьюнокъ Іоганнесу.

V

Бродилъ ли ты когда-нибудь но лѣсу въ ясный осенній день, когда солнце заливаетъ своимъ горячимъ свѣтомъ разукрашенную пеструю листву деревьевъ, когда сухія вѣтви потрескиваютъ и листья шуршатъ подъ ногами?

Лѣсъ кажется тогда мечтательнымъ и утомленнымъ и живетъ какъ-будто только воспоминаніями. Легкій, какъ сонъ, голубой туманъ заполняетъ его таинственной красотой, и блестящія нити паутины носятся по воздуху, сонно колеблясь, какъ тихіе и прекрасные сны.

Изъ сырой почвы, только между мховъ и сырыхъ листьевъ, неожиданно высовываются загадочные образы разныхъ грибовъ, одни безформенно-толстые и мясистые, другіе стройные и тонкіе съ кольцеватой ножкой и въ красиво окрашенной шляпкѣ.

Это — лѣсныя видѣнія.

Тогда видишь также на мшистыхъ древесныхъ стволахъ множество крошечныхъ бѣлыхъ палочекъ съ черненькими, какъ-будто обугленными, кончиками. Нѣкоторые ученые люди считаютъ ихъ особымъ родомъ губки, но Іоганнесъ зналъ лучше, что это такое: это свѣчи. Онѣ зажигаются въ тихія осеннія ночи, и при свѣтѣ ихъ маленькіе гномы читаютъ свои крохотныя книжки. Это разсказалъ ему Вьюнокъ въ одинъ изъ такихъ осеннихъ дней и, слушая его, Іоганнесъ сидѣлъ очарованный его разсказомъ и усыпляющимъ, подымавшимся отъ лѣсной почвы запахомъ.

— Откуда появились на дубовыхъ листьяхъ эти черныя пятна? — спрашивалъ онъ.

— Ихъ дѣлаютъ гномы, — разсказывалъ Вьюнокъ, — они пишутъ по цѣлымъ ночамъ, а подъ утро выливаютъ на дубовые листья свои чернильницы, такъ какъ не любятъ этого дерева, изъ котораго дѣлаютъ обыкновенно кресты и церковную мебель.

Іоганнесу захотѣлось поближе познакомиться съ этимъ маленькимъ трудолюбивымъ народцемъ, и онъ упросилъ Вьюнка свести его съ однимъ изъ гномовъ.

Много прошло уже дней, какъ онъ остался въ лѣсу съ Вьюнкомъ, и все это время онъ былъ такъ счастливъ, такъ доволенъ своей новой жизнью, что не чувствовалъ ни тоски, ни сожалѣнія о томъ, что оставилъ и обѣщалъ забыть совсѣмъ. Жизнь его была полна, не было одиночества, когда тоска охватываетъ насъ всего сильнѣе; Вьюнокъ не покидалъ его, и всюду съ нимъ онъ былъ, какъ дома.

Онъ спокойно засыпалъ въ колеблющемся гнѣздышкѣ болотной птички, повисшемъ на камышахъ у пруда, не боясь зловѣщихъ криковъ и карканья воронъ; не пугался онъ также проливныхъ дождей и бушующихъ вихрей, прячась отъ нихъ то въ дупло дерева, то въ норку кролика, то просто подъ плащъ Вьюнка, который, обнявъ его, разсказывалъ ему свои сказки.

А теперь онъ узнаетъ еще и гномовъ. День былъ для этого подходящій — тихій, тихій… Іоганнесу казалось, что онъ слышитъ уже шорохъ ихъ ножекъ, но было еще очень рано.

Птицы давно уже покинули свои гнѣзда и улетѣли на югъ, только дрозды еще лакомились кроваво-красными ягодами. Одинъ изъ нихъ случайно попалъ въ петлю; съ распростертыми крылышками висѣлъ онъ на тонкой крѣпкой ниткѣ и бился, вырывая захваченную петлей ножку, которая почти что разрывалась. Іоганнесъ, замѣтивъ это, поспѣшилъ на помощь, и освобожденная птичка съ радостнымъ пискомъ улетѣла отъ опасности.

Грибы съ увлеченіемъ спорили между собой.

— Посмотрите на меня, — говорилъ толстый «чортовъ комъ», — видѣли ли вы когда-нибудь, что-либо подобное? Посмотрите, какъ толста и бѣла моя ножка, какъ блеститъ моя шляпка! Я больше васъ всѣхъ, и это за одну ночь!

— Фу! — возражалъ мухоморъ, — ты слишкомъ неуклюжъ и грубъ, а я вотъ такъ ловко сижу на своей стройной ножкѣ, какъ па палочкѣ. Я краснѣе рябины, а съ моими бѣлыми пятнами я красивѣе всѣхъ!

— Тише! — крикнулъ имъ Іоганнесъ, знавшій ихъ издавна, — вы оба ядовиты и гадки!

— Въ этомъ наше достоинство, — возразилъ мухоморъ.

— Ты, кажется, человѣкъ? — пробормоталъ другой, — тогда я хотѣлъ бы, чтобы ты отвѣдалъ меня!

Іоганнесъ, конечно, не сдѣлалъ этого, но, набравъ горсть сухихъ вѣточекъ, онъ бросилъ ихъ въ мясистую шляпку гриба и смѣшно изукрасилъ его, заставивъ разсмѣяться всѣхъ сосѣдей, а особенно группу молодыхъ шампиньоновъ съ коричневыми головками, толпой выглянувшихъ на свѣтъ въ какіе-нибудь пару часовъ и теперь тѣснившихся неподалеку. «Чортовъ комъ» посинѣлъ отъ злости, чѣмъ и обнаружилъ передъ всѣми свои ядовитыя свойства. «Кукушкинъ ленъ» подымалъ свои маленькія круглыя головки, изъ которыхъ время отъ времени вылетало темное облачко тончайшей ныли, падавшей затѣмъ въ рыхлую черную землю и пророставшей цѣлой сѣтью тончайшихъ нитокъ, изъ которыхъ въ слѣдующемъ году выростали новыя звѣздочки.

— Какъ хорошо жить! — говорили онѣ другъ другу. — Выдѣлять пыльцу — это высочайшая цѣль жизни и какое счастье дѣлать это! — и съ благоговѣйнымъ самозабвеніемъ онѣ продолжали выдѣлять свои маленькія облачка пыльцы.

— Развѣ это правда, Вьюнокъ? — спросилъ Іоганнесъ.

— Для нихъ — да! — отвѣчалъ онъ, — ихъ счастье, что они не требуютъ другого, такъ какъ ничего большаго онѣ не могли бы достигнуть!

Настала ночь, и тѣни деревьевъ слились въ одну черную массу, но таинственная жизнь лѣса не замирала. Тихо, еле слышно, потрескивали сухія вѣточки и шуршали въ травѣ засохшія листья. Іоганнесъ чувствовалъ по движенію воздуха, какъ что-то неслышно пролетѣло мимо него и копошилось неподалеку. Но вотъ явственно послышался ему топотъ многочисленныхъ ножекъ и шопотъ голосовъ. Вотъ вспыхнулъ въ черной глубинѣ куста маленькій голубой огонекъ и сейчасъ же погасъ, тамъ еще одинъ… и еще… тише! Іоганнесъ насторожился, и вотъ совсѣмъ близко около себя онъ услышалъ за темнымъ стволомъ дерева шелестъ переворачиваемыхъ листовъ. Синіе огоньки задвигались позади и остановились.

Теперь они горѣли уже повсюду. Они блуждали въ темной листвѣ, двигались по землѣ, а вдали, какъ костеръ, чудно свѣтилась какая-то блестящая масса.

— Что это тамъ блеститъ такъ прекрасно, Вьюнокъ? — спросилъ Іоганнесъ.

— Это гнилушки. Пойдемъ.

Они неслышно подошли къ одной такой свѣтящейся точкѣ.

— Я хочу познакомить тебя съ Вюстишь, старѣйшимъ и ученнѣйшимъ изъ гномовъ.

Приблизившись, Іоганнесъ увидѣлъ человѣка, сидѣвшаго около маленькаго свѣтильника, при нѣжно голубомъ свѣтѣ котораго можно было разсмотрѣть маленькое сморщенное личико съ длинною сѣдою бородой. Сдвинувъ свои густыя брови, онъ читалъ вслухъ. Голову его покрывала желудевая чашечка, украшенная маленькимъ перышкомъ, а передъ нимъ, подобравъ лапки, сидѣлъ большой паукъ- крестовикъ и внимательно слушалъ чтеніе.

Услышавъ приближающіеся шаги, гномъ приподнялъ брови, паукъ же уползъ.

— Добрый вечеръ, — сказалъ онъ, — я — Вюстишь, а вы оба кто?

— Меня зовутъ Іоганнесъ, и я очень хотѣлъ бы познакомиться съ тобой. Что ты читалъ здѣсь?

— Эта книжка не для тебя, — отвѣчалъ Вюстишь, — только пауки-крестовики могутъ слушать ее.

— Но покажи ее мнѣ, милый Вюстишь, — просилъ Іоганнесъ.

— Я не имѣю права. Это священная книга пауковъ, которую я берегу для нихъ и не могу отдавать въ чужія руки. У меня имѣются также священныя писанія жуковъ, бабочекъ, ежей, червей, кротовъ, — словомъ, всѣхъ, кто живетъ здѣсь. Но не всѣ изъ нихъ могутъ читать сами, и, когда имъ хочется узнать что-нибудь, они приходятъ ко мнѣ, и я прочитываю имъ нужное. Я горжусь этимъ званіемъ чтеца и книгохранителя, такъ какъ это очень отвѣтственное дѣло, понимаешь?

При этихъ словахъ Вюстишь значительно мотнулъ своей бородой и поднялъ вверхъ свой указательный палецъ.

— Что же ты читалъ теперь?

— Исторію Критцеля, великаго предка крестовиковъ, который жилъ много вѣковъ тому назадъ. Онъ первый растянулъ свою сѣть, прикрѣпивъ ее къ тремъ большимъ стволамъ, и сразу поймалъ въ нее болѣе двѣнадцати тысячъ мухъ. До него крестовики не умѣли ткать сѣтей и питались просто травой или падалью. Но у Критцеля была свѣтлая голова, и онъ доказалъ, что живыя мухи — лучшая пища пауковъ. Для ловли ихъ онъ и изобрѣлъ свои сѣти на основаніи труднѣйшихъ математическихъ формулъ, такъ какъ онъ, кромѣ того, былъ великимъ математикомъ. Съ тѣхъ порѣ всѣ крестовики ткутъ свои сѣти по созданному имъ образцу, нитка въ нитку, только въ гораздо меньшихъ размѣрахъ, потому что науки съ того времени сильно выродились. Критцель, ловилъ даже птицъ и убилъ тысячи своихъ собственныхъ дѣтей. Это былъ великій паукъ! Наконецъ, сильнѣйшій вихрь унесъ Критцеля съ его паутиной и тремя деревьями, къ которымъ она была прикрѣплена, въ далекій невѣдомый лѣсъ, гдѣ онъ и живетъ, прославляемый за свою кровожадность и мудрость.

— И это все правда? — спросилъ Іоганнесъ.

— Все это написано въ книжкѣ, — отвѣтилъ Вюстишь.

— И ты вѣришь ей?

Гномъ прищурилъ одинъ глазъ и приложилъ палецъ къ носу:

— Священныя книги другихъ животныхъ также упоминаютъ о Критцелѣ, называя его преступнымъ, отвратительнымъ чудовищемъ. Но я не придаю этому значенія.

— А существуютъ ли также книжки гномовъ, Вюстишь?

Вюстишь взглянулъ недовѣрчиво на Іоганнеса.

— Кто ты, Іоганнесъ? — сказалъ онъ — въ тебѣ есть что-то… что-то человѣческое.

— Нѣтъ, нѣтъ! успокойся, Вюстишь, — сказалъ Вьюнокъ, — мы эльфы. Но раньше Іоганнесъ часто встрѣчался съ людьми. Ты можешь вѣрить ему: онъ не обманетъ тебя.

— Да, да, конечно, все это прекрасно! Но я считаюсь ученнѣйшимъ изъ гномовъ. Я долго и упорно работалъ и изучалъ все, что знаю, и долженъ быть осторожнымъ. Если я буду слишкомъ много болтать, я могу потерять свое доброе имя.

— Въ какой же книгѣ но твоему мнѣнію нѣтъ заблужденій?..

— Я много читалъ, но не думаю, что видѣлъ такую книгу. Это не книги эльфовъ и не книги гномовъ. Но такая книга должна существовать!

— Можетъ быть это книга людей?

— Я не читалъ ея, но не думаю, что это — настоящая, такъ какъ она должна принести въ міръ великое счастье и вѣчный миръ. Въ ней должно быть написано, почему все таково, какъ оно есть, всѣ отвѣты на всѣ вопросы. А люди, — сколько я знаю, — еще не добились этого!

— Далеко нѣтъ! — разсмѣялся Вьюнокъ.

— Но развѣ такая книга дѣйствительно существуетъ? — спросилъ Іоганнесъ, весь дрожа отъ волненія.

— О, да! — прошепталъ гномъ: — я знаю это изъ старыхъ, старыхъ сказаній… И — знаешь? — прибавилъ онъ еще тише, — я знаю также, гдѣ она и кто можетъ найти ее…

— О, Вюстишь, Вюстишь!

— Но почему же ты не нашелъ ее? — спросилъ Вьюнокъ.

— Терпѣніе! Я еще найду ее. Нѣкоторыя частности мнѣ еще неизвѣстны, но я скоро узнаю ихъ. Я всю жизнь работалъ и искалъ ее, потому что жизнь того, кто найдетъ ее, будетъ какъ вѣчно-свѣтлый осенній день; вверху будетъ голубая лазурь неба, а внизу синій туманъ земли, ни одинъ листовъ не зашуршитъ, ни одна вѣтка не треснетъ, ни одна капля не упадетъ. Тѣни не ринутся съ мѣста, и багрянецъ и золото лѣса не погаснутъ никогда. То, что мы принимаемъ за свѣтъ и счастье, — будетъ мракъ и печаль для того, кто прочтетъ эту книгу.

Да, я знаю уже все это, и я найду ее когда- нибудь!

И гномъ снова значительно приподнялъ свои густыя брови и приложилъ палецъ къ губамъ.

— Вюстишь, не можешь ли ты поучить и меня… — началъ было Іоганнесъ, но вдругъ налетѣлъ вихрь, и что-то черное быстро и неслышно пролетѣло надъ нимъ и скрылось.

Оглянувшись на Вюстиша, онъ успѣлъ только замѣтить еще, какъ мелькнула его ножка въ дуплѣ дерева; одно мгновеніе — и гнома съ его книжками, какъ и не бывало, а маленькая свѣчка стала медленно гаснуть и наконецъ потухла совсѣмъ. Это была очень странная свѣчка.

— Что это было такое? — спросилъ Іоганнесъ, въ страхѣ прижимаясь къ Вьюнку.

— Филинъ! — отвѣтилъ тотъ.

Оба долго молчали. Наконецъ Іоганнесъ спросилъ:

— Вѣришь ли ты тому, что говорилъ Вюстишь?

— Вюстишь не такъ уменъ, какъ воображаетъ. Ни ему, ни тебѣ никогда не найти этой книжки.

— Но вѣдь она существуетъ?

— Она, — какъ тѣнь твоя, Іоганнесъ; сколько бы ты ни бѣгалъ и ни гонялся за ней, — тебѣ никогда не поймать ее, а въ концѣ концовъ ты убѣдишься, что гонялся за самимъ собой. Не будь глупцомъ и позабудь болтовню этого гнома. Я разскажу тебѣ сотни болѣе интересныхъ сказокъ. Пойдемъ со мною! Мы выйдемъ на опушку и полюбуемся, какъ нашъ добрый Отецъ подымаетъ свои бѣлыя туманныя покрывала со спящихъ луговъ. Пойдемъ же!

Іоганнесъ пошелъ за нимъ слѣдомъ, не понявъ его словъ и не слушая его.

Любуясь блестящимъ пробужденіемъ осенняго утра, онъ все думалъ о книжкѣ, въ которой объяснялись причины всего, что есть, и тихо повторялъ про себя; — О, Вюстишь, Вюстишь!..

VI

И вотъ ему стало казаться, что въ лѣсу и на дюнахъ совсѣмъ не такъ хорошо и весело съ Вьюнкомъ. Онъ уже не былъ всецѣло занятъ и заинтересованъ тѣмъ, что Вьюнокъ показывалъ или разсказывалъ ему. То, что онъ видѣлъ вокругъ, потеряло для него свою прелесть и уже не восторгало его, какъ раньше. Облака были черны, тяжелы, ему казалось, что вотъ-вотъ они упадутъ и задавятъ его. Ему становилось больно, когда онъ видѣлъ, какъ осенній вѣтеръ неустанно рвалъ и трепалъ утомленныя деревья, такъ что блѣдная, обратная сторона листьевъ поднималась вверхъ, какъ кружились, падали ихъ засохшіе и желтые братья. Разсказы Вьюнка не удовлетворяли его. Многихъ изъ нихъ онъ не понималъ совсѣмъ, а когда самъ задавалъ одинъ изъ вопросовъ, такъ часто занимавшихъ его теперь, то никогда не получалъ исчерпывающаго отвѣта.

И снова онъ думалъ тогда о таинственной книжкѣ, гдѣ все сказано такъ ясно и полно, и гдѣ говорится о вѣчно-ясномъ осеннемъ днѣ, который долженъ наступить когда-нибудь.

— Вюстишь! Вюстишь!..

Вьюнокъ слышалъ эти вздохи:

— Іоганнесъ, я боюсь, что ты остаешся еще слишкомъ человѣкомъ. Даже твоя любовь похожа на человѣческую. Первый, заговорившій съ тобой послѣ меня, лишилъ меня твоего довѣрія. Ахъ, моя мать была права!

— Нѣтъ, Вьюнокъ! Но ты вѣдь знаешь больше Вюстиша, ты знаешь все, какъ та книжка, почему же ты не говоришь мнѣ всего?

Вотъ посмотри! Отчего это вѣтеръ безъ конца гнетъ и клонитъ бѣдныя деревья? Смотри, какъ они устали, ихъ лучшія вѣтки ломаются и падаютъ, листья, даже еще свѣжія и зеленыя, отрываются сотнями и летятъ по воздуху. Они ослабѣли и не могутъ держаться. Зачѣмъ же этотъ дикій, злой вѣтеръ не перестаетъ бить и трепать ихъ? Зачѣмъ это? Чего добивается онъ, этотъ вѣтеръ?

— Бѣдный Іоганнесъ! Это человѣческія рѣчи!

— Пусть все успокоится, Вьюнокъ! Я хочу покоя и солнечнаго свѣта!

— Твои вопросы и твои желанія — все это у тебя человѣческое. Для нихъ нѣтъ ни отвѣта, ни исполненія. Если ты не научишься искать и желать лучшаго, то для тебя никогда не настанетъ тотъ тихій, ясный осенній день, какъ не настанетъ онъ для тѣхъ людей, которыхъ смутилъ твой Вюстишь.

— Развѣ есть такіе?

— Да! И очень много. Вюстишь, хотя онъ и кажется таинственнымъ, — глупый болтунъ и не умѣетъ хранить своихъ тайнъ. Онъ надѣется найти свою книжку у людей и посвящаетъ въ свою тайну всякаго, кто, по его мнѣнію, можетъ помочь ему. Уже многіе стали несчастными и мучениками по винѣ его. Они начинаютъ искать эту книжку съ тѣмъ же страстнымъ рвеніемъ, съ которымъ раньше искали секретъ дѣлать золото. Они приносятъ въ жертву своей страсти все, все. Бросаютъ свои дѣла, отрекаются отъ счастья, запираются въ комнаты, заваленныя толстыми старыми фоліантами и странными аппаратами и инструментами. Они отдаютъ этимъ поискамъ свое здоровье и жизнь, забываютъ о существованіи голубого неба, щедрой матери-природы и дорогихъ ближнихъ. Иногда имъ удается найти важныя и полезныя истины, драгоцѣнныя, какъ золотые слитки, которыя они выбрасываютъ изъ своихъ пещеръ на солнечный свѣтъ; но они мало заботятся объ этомъ я, позволяя другимъ пользоваться найденными благами, сами продолжаютъ усиленно копаться въ темнотѣ; и чѣмъ дальше они уходятъ отъ цвѣтовъ и солнца, тѣмъ сильнѣе ихъ надежда, тѣмъ напряженнѣе ихъ ожиданіе найти ее, эту книгу.

— У нѣкоторыхъ при этомъ помрачается умъ, они забываютъ свою цѣль и становятся жалкими, сумасшедшими. Это Вюстишь сдѣлалъ ихъ такими. Они строятъ тогда или маленькія башенки изъ песка и вычисляютъ, сколько нужно прибавить песчинокъ, чтобы она развалилась, или же устраиваютъ маленькіе водопады и опять вычисляютъ каждую капельку протекающей воды, копаютъ ямки, употребляя всю свою изобрѣтательность и остроуміе па то, чтобы сдѣлать ихъ совершенно гладкими и правильными; а когда ихъ безпокоятъ и спрашиваютъ, зачѣмъ это, то они серьезно и важно глядятъ и шепчутъ въ отвѣтъ: «Вюстишь! Вюстишь»! Да, во всемъ этомъ виноватъ этотъ маленькій, противный гномъ! Берегись его, Іоганнесъ!

А Іоганнесъ задумчиво смотрѣлъ на гнувшіяся подъ напоромъ вѣтра, скрипящія деревья, и глубокая морщинка залегла на его нѣжномъ дѣтскомъ лобикѣ: никогда еще онъ не задумывался такъ глубоко и серьезно надъ этимъ.

— И все-таки, ты самъ мнѣ сказалъ, — проговорилъ онъ наконецъ, — что книжка эта существуетъ, и я увѣренъ, что она говоритъ и о томъ большомъ свѣтѣ, который ты никогда не хотѣлъ назвать мнѣ.

— Бѣдный, бѣдный Іоганнесъ! — промолвилъ Вьюнокъ, и голосъ его звучалъ среди дикаго шума вѣтра, какъ призывный хоръ міровъ, — не отворачивайся отъ меня, люби меня всѣмъ существомъ твоимъ! Во мнѣ ты найдешь больше, чѣмъ ищешь. Ты поймешь все невѣдомое тебѣ, и самъ сдѣлаешься тѣмъ, къ чему стремишься теперь. Небо и земля откроютъ тебѣ свою тайну, съ тобой заговорятъ звѣзды, онѣ приблизятся къ тебѣ, и безконечность приметъ тебя въ лоно свое. Люби, люби меня! Прижмись, обними меня, обвейся вокругъ меня, какъ хмель обвиваетъ дерево, и оставайся вѣренъ мнѣ, какъ море вѣрно берегамъ своимъ, такъ какъ во мнѣ одномъ найдешь ты покой свой, Іоганнесъ!

Онъ замолкъ… Но казалось, что призывная мелодія словъ его все еще звучала издали, торжественная и величественная, сквозь шумъ и свистъ бури, тихая, какъ лунное сіяніе, виднѣвшееся теперь сквозь несущіяся подъ ней облака.

Онъ раскрылъ объятія, и Іоганнесъ уснулъ на груди его, согрѣтый его плащомъ.

Но ночью онъ проснулся. Черная тихая ночь неслышно смѣнила бурю и опустилась на землю. Луна закатилась уже за горизонтъ. Неподвижно висѣла утомленная спящая листва, и лѣсъ стоялъ, окутанный непроницаемымъ мракомъ. И мысли — вопросы, неустанно и быстро смѣняя другъ друга, пронеслись въ головѣ Іоганнеса, уничтожая неокрѣпшую еще вѣру въ слова Вьюнка.

Почему люди таковы? Почему онъ долженъ покинуть ихъ и лишиться ихъ любви? Почему должна наступать зима, а листья сохнуть и падать, цвѣты вянуть? Почему, почему?

И вотъ въ кустахъ заблестѣли и задвигались во всѣ стороны маленькіе синіе огоньки.

Пристально слѣдилъ за ними Іоганнесъ. Вотъ загорѣлся на темномъ стволѣ большой огонекъ.

Вьюнокъ спалъ крѣпко и спокойно.

«Одинъ только вопросъ еще», подумалъ Іоганнесъ и тихо вылѣзъ изъ-подъ голубого плаща своего друга.

— А! Это ты?! — сказалъ Вюстишь, привѣтствуя Іоганнеса и кивая ему головой, — это меня радуетъ. Гдѣ твой другъ?

Тамъ! Я пришелъ спросить тебя объ одномъ. Хочешь ли ты отвѣтить мнѣ?

— Ты былъ среди людей — такъ? и ты хочешь знать мою тайну? — спросилъ Вюстишь.

— Кто долженъ найти книгу, Вюстишь? Скажи мнѣ!

— Да, да! Въ этомъ все дѣло. Поможешь ты мнѣ, если я тебѣ отвѣчу?

— Да! На сколько хватитъ моихъ силъ!

— Такъ слушай же, Іоганнесъ! — Вюстишь сдѣлалъ большіе глаза и приподнялъ брови. Затѣмъ, прикрывъ ротъ рукой, прошепталъ:

— Золотая коробочка — у людей. Золотой ключикъ отъ нея — у эльфовъ. Враги эльфовъ не найдутъ его. Но другъ людей откроетъ коробочку. Время: весенняя ночь, а красношейка укажетъ путь.

— Правда ли это, правда? — воскликнулъ Іоганнесъ, вспомнивъ свой золотой ключикъ.

— Да! — отвѣтилъ Вюстишь.

— Почему же никто не нашелъ ея? Вѣдь такъ много людей искали ее?

— Ни одному смертному человѣку не говорилъ я того, что довѣрилъ тебѣ: я еще не встрѣчалъ друга эльфовъ!

— Ключъ у меня, Вюстишь! Я могу помочь тебѣ!

Іоганнесъ отъ радости захлопалъ въ ладоши. — А теперь я хочу сказать это Вьюнку!

И онъ полетѣлъ черезъ мохъ и сухіе листья обратно къ Вьюнку. Но ноги его стали вдругъ тяжелы, и онъ сталъ спотыкаться и падать. Подъ его ногами, которыя раньше не мяли даже травы, теперь трещали и ломались вѣтки. А вотъ и пустой кустъ папоротника, подъ которымъ онъ спалъ. Какимъ маленькимъ и жиденькимъ показался онъ ему теперь!

— Вьюнокъ, Вьюнокъ! — крикнулъ онъ, пугаясь собственнаго голоса.

— Вьюнокъ! — Но это были звуки человѣческаго голоса.

Испуганная имъ ночная птица съ шумомъ поднялась и шарахнулась въ сторону, а подъ папоротникомъ никого не было.

Іоганнесъ оглянулся. Синіе огоньки исчезли.

Было морозно и сыро, и черная мгла лежала кругомъ, и только черные силуэты деревьевъ еле виднѣлись на темномъ звѣздномъ небѣ.

Онъ хотѣлъ крикнуть еще разъ, но голосъ его пугалъ лишь тишину ночи, и слово «Вьюнокъ» звучало, какъ насмѣшка.

Тогда Іоганнесъ въ отчаяніи упалъ на землю и безутѣшно зарыдалъ…

VII

Настало сѣрое холодное утро. Черные, сѣрые отъ дождя вѣтки и сучья деревьевъ, оголенные бурей, плакали въ холодномъ туманѣ.

Быстро по мокрой, измятой травѣ бѣжалъ маленькій Іоганнесъ, пристально глядя передъ собой, туда, гдѣ рѣдѣлъ лѣсъ, какъ-будто тамъ была цѣль его бѣга. Такъ бѣжалъ онъ всю ночь, потерявъ вмѣстѣ съ Вьюнкомъ свое чувство увѣренности и безопасности, а также свѣта и тепла. Его покраснѣвшіе отъ слезъ глаза были полны страха и страданія; въ каждомъ темномъ предметѣ ему чудилось страшное чудовище одиночества, и онъ бѣжалъ, полный страха, не смѣя оглянуться назадъ…

Наконецъ онъ достигъ опушки. Передъ нимъ открывался широкій лугъ, на который сѣялъ мелкій какъ пыль дождь. Посреди, около голой ветлы, паслась лошадь. Она стояла неподвижно, понуривъ голову, и вода медленно стекала съ ея блестящей отъ дождя спины и спутанной гривы.

Іоганнесъ съ тихимъ стономъ побѣжалъ вдоль опушки лѣса, утомленно глядя на одинокую лошадь и мокрую пелену дождя.

«Теперь все кончено, — думалъ онъ въ полномъ отчаяніи. — Солнце никогда уже не проглянетъ для меня, и всегда будетъ то, что я вяжу теперь». — И подавленный онъ не хотѣлъ, не смѣлъ остановиться: тогда наступитъ самое страшное, — казалось ему.

И вдругъ онъ увидѣлъ большія рѣшетчатыя ворота какой-то усадьбы и маленькій домикъ, почти прикрытый густой, полной свѣтло-желтыхъ листьевъ липой. Онъ вошелъ въ ворота и зашагалъ по широкой усыпанной толстымъ слоемъ сухихъ листьевъ аллеѣ. На клумбахъ, въ дикомъ безпорядкѣ, тамъ и сямъ цвѣли большія лиловыя астры и немногіе пестрые осенніе цвѣты. Онъ подошелъ къ пруду. Около пруда стоялъ большой домъ со множествомъ низкихъ оконъ и стеклянной дверью. Вдоль стѣнъ росли розовые кусты и густой плющъ. Все было мертво и пустынно. Полуобнаженные каштаны окружали домъ съ трехъ сторонъ. На землѣ среди густого слоя листьевъ и сухихъ вѣтокъ Іоганнесъ замѣтилъ нѣсколько блестящихъ коричневыхъ каштановъ.

И вотъ холодное чувство смерти и одиночества оставили его. Онъ вспомнилъ о своемъ домѣ. Тамъ тоже росли каштаны, и онъ ходилъ собирать ихъ въ это время. Имъ овладѣло вдругъ желаніе повидать снова свой домъ. какъ-будто какой-то голосъ звалъ его туда.

Онъ опустился на скамью, стоявшую у большого дома, снова заплакалъ, но скоро успокоился.

Знакомый запахъ заставилъ его поднять голову. Передъ нимъ стоялъ человѣкъ въ бѣломъ фартукѣ, съ трубкой въ зубахъ. Вмѣсто пояса онъ обмоталъ вокругъ себя связку мочалы, которой подвязываютъ цвѣты. Іоганнесъ хорошо зналъ этотъ запахъ: онъ напомнилъ ему собственный садъ и садовника, приносившаго ему бывало такихъ красивыхъ гусеницъ и помогавшаго ему отыскивать скворцовыя гнѣзда. Онъ не испугался стоявшаго передъ нимъ человѣка, разсказалъ ему, что онъ покинутъ и заблудился, и съ удовольствіемъ послѣдовалъ за садовникомъ въ его маленькій домикъ подъ желтою липой.

Тамъ сидѣла жена садовника; она вязала черный чулокъ. Надъ очагомъ висѣлъ большой чайникъ съ кипящей водой. На циновкѣ передъ огнемъ сидѣлъ большой котъ со сложенными лапками, точно его Симону, въ моментъ разставанія.

Іоганнеса посадили къ огню, чтобы высушить его ноги. «Тикъ-тикъ-тикъ» стучали большіе стѣнные часы, а Іоганнесъ слѣдилъ за паромъ, со свистомъ вылетавшимъ изъ чайника, и за синими огоньками, весело перебѣгавшими по кучѣ торфа.

«Вотъ я снова среди людей!» подумалъ онъ. Но это не было непріятно. Онъ чувствовалъ себя хорошо и спокойно. Они были такъ добры и ласковы съ нимъ и спрашивали его, чего бы ему хотѣлось.

— Остаться здѣсь! — сказалъ онъ.

Здѣсь его ни о чемъ не спрашиваютъ, а дома было бы много огорченій и слезъ.

Ему пришлось бы молчать въ отвѣтъ на упреки и выслушивать, что онъ нехорошій мальчикъ и поступилъ нехорошо. Тамъ онъ снова долженъ былъ бы вспоминать о всемъ пережитомъ.

Правда, ему хотѣлось бы повидать свою комнату, своего отца, милаго Престо, но все-таки ему легче было тосковать по всемъ этомъ здѣсь, чѣмъ пережить мучительное и тяжелое свиданіе со своими. И ему казалось, что здѣсь ничто не можетъ мѣшать ему вспоминать Вьюнка, тогда какъ дома это было бы невозможно.

Вьюнокъ теперь уже далеко. Онъ улетѣлъ навѣрное въ тѣ теплыя страны, гдѣ пальмы растутъ надъ самимъ моремъ.

А онъ, Іоганнесъ, хочетъ остаться здѣсь, чтобы искупить свой проступокъ и ждать Вьюнка. Вотъ почему онъ просилъ этихъ добрыхъ людей оставить его у себя; онъ будетъ помогать ухаживать за цвѣтами; хотя бы только зиму. Втайнѣ онъ еще лелѣялъ надежду, что съ весной его Вьюнокъ вернется къ нему.

Садовникъ и его жена думали, что Іоганнесъ убѣжалъ изъ дома, гдѣ съ нимъ дурно обращались; жалѣли его и разрѣшили остаться у нихъ. Такъ онъ остался и сталъ помогать садовнику ухаживать за цвѣтами. Ему отвели маленькую каморку съ кроватью изъ синихъ досокъ.

Лежа на ней по утрамъ, онъ видѣлъ, какъ трепетали и осыпались мокрые желтые листья липы, какъ ночью качались черные стволы деревьевъ, какъ звѣздочки, то скрываясь, то показываясь изъ-за нихъ, играли въ прятки; онъ давалъ имъ разныя имена, а самую яркую назвалъ Вьюнкомъ.

Всѣмъ цвѣтамъ, большинство которыхъ было ему знакомо еще изъ дому, онъ разсказывалъ свою исторію: и серьезной астрѣ, и пестрой циніи, и бѣлой хризантемѣ, которая цвѣтетъ до поздней осени. Всѣ другіе цвѣты увяли, но хризантемы продолжали цвѣсти, и даже когда выпалъ первый снѣгъ и Іоганнесъ пришелъ понавѣдаться къ нимъ, онѣ весело глянули ему навстрѣчу, какъ-будто хотѣли сказать: «А мы здѣсь еще! ты навѣрно не думалъ этого». И цѣлый день онѣ храбро держались, но два дня спустя ихъ уже не стало.

А въ теплой и влажной атмосферѣ оранжереи росли между тѣмъ роскошныя пальмы и древовидные папоротники, и пышно распускались причудливыя орхидеи. Какъ очарованный, глядѣлъ Іоганнесъ на ихъ прелестныя чашечки и думалъ о Вьюнкѣ. И какъ-то холодно и непривѣтливо взглянула на него природа, когда онъ, выйдя въ садъ, увидѣлъ мокрый снѣгъ съ черными слѣдами ногъ и черные мокрые скелеты деревьевъ. Только когда снѣгъ молча падалъ цѣлыми часами, такъ что вѣтви гнулись подъ бѣлою массою снѣжнаго пуха, Іоганнесъ полюбилъ уходить въ фіолетовый сумракъ занесеннаго снѣгомъ лѣса. Тамъ царила торжественная тишина, но не смерть; и почти красивѣе, чѣмъ лѣтомъ… эта ослѣпительная бѣлизна покрытыхъ снѣгомъ вѣтокъ, выдѣлявшаяся на блѣдно-голубомъ небѣ, и снѣжная пыль, разсыпавшаяся вдругъ блѣстящимъ облакомъ съ отягченныхъ снѣгомъ вѣтокъ деревьевъ.

Разъ, когда онъ такъ далеко забрался въ вглубь лѣса, что кругомъ ничего уже не было видно, кромѣ снѣга да наполовину черныхъ, наполовину бѣлыхъ вѣтвей деревьевъ, и казалось, что всякій звукъ и всякая жизнь замерли подъ тяжелымъ, бѣлымъ покрываломъ зимы, онъ вдругъ замѣтилъ какое-то быстро скользнувшее мимо него животное. Оно было ему незнакомо, и онъ побѣжалъ было за нимъ вслѣдъ, но когда онъ хотѣлъ протянуть къ нему руку, оно быстро скрылось въ пустомъ дуплѣ дерева. Іоганнесъ заглянулъ въ круглое отверстіе, въ которомъ оно скрылось, и подумалъ: «не Вюстишь ли это?»

Онъ мало думалъ о немъ. Онъ считалъ это преступнымъ по отношенію къ памяти Вьюнка.

Жизнь же у этихъ добрыхъ, пріютившихъ его людей проходила безъ волненій и тревогъ.

Правда, по вечерамъ онъ долженъ былъ имъ читать изъ большой черной книги, въ которой очень много говорилось о Богѣ, но книгу эту онъ зналъ уже и потому читалъ ее механически, не думая.

Ночью, послѣ прогулки въ лѣсу, онъ, лежа въ кровати, задумчиво глядѣлъ на холодный свѣтъ луны, лежавшій широкимъ пятномъ на полу его комнаты.

Вдругъ онъ увидѣлъ двѣ маленькія руки, ухватившіяся за спинку его кровати, затѣмъ между ними задвигался кончикъ мѣховой шапочки, и, наконецъ, показалась пара глубокихъ серьезныхъ глазъ съ густыми, высоко приподнятыми бровями.

— Добрый вечеръ, Іоганнесъ! — сказалъ Вюстишь (это былъ онъ), — я пришелъ, чтобы напомнить тебѣ о твоемъ обѣщаніи. Ты, конечно, книжки еще не нашелъ, такъ какъ до весны еще далеко, но думаешь ли ты объ этомъ? И что это, за толстая книга, которую ты читаешь по вечерамъ? Эта не можетъ быть настоящей, не вѣрь ей!

— Я и не вѣрю, Вюстишь, — отвѣтилъ Іоганнесъ.

Онъ повернулся и хотѣлъ заснуть, но мысль о ключикѣ не покидала его.

А когда въ слѣдующіе вечера онъ снова читалъ толстую книгу, то читалъ ее уже внимательнѣе, и ему становилось яснымъ, что это не настоящая книга.

VIII

«Теперь онъ скоро придетъ!» мечталъ Іоганнесъ, когда побѣжали первые ручьи растаявшаго снѣга и изъ земли кое-гдѣ выглянули головки первыхъ подснѣжниковъ.

— Придетъ ли онъ? — спрашивалъ ихъ Іоганнесъ.

Но они не отвѣчали ему и молчали, повѣсивъ головки, какъ будто имъ было стыдно, что они такъ поспѣшили наверхъ, и хотѣли снова уйти въ землю.

Да, если бы только можно было снова уйти въ землю! Съ востока вдругъ подулъ сильный холодный вѣтеръ, и бѣдные, слишкомъ ранніе гости погибли подъ высокими сугробами снѣга. Только нѣсколько недѣль спустя появились первыя фіалки, распространяя вокругъ свой нѣжный запахъ, а когда солнце хорошо согрѣло мшистую почву, свѣтлыя примулы выглянули на поверхность ея цѣлыми сотнями.

Скромныя фіалки со своимъ чуднымъ запахомъ являлись только таинственными предвѣстниками грядущаго великолѣпія, а веселыя примулы были уже его радостнымъ настоящимъ.

Проснувшаяся земля впитала въ себя первые теплые лучи солнца и претворила ихъ въ чудный зеленый уборъ.

«Да, теперь онъ придетъ скоро!» думалъ Іоганнесъ, внимательно присматриваясь къ почкамъ на деревьяхъ, и слѣдилъ, какъ онѣ набухали, высовывались изъ-подъ коричневой чешуи, превращались въ свѣтло-зеленое кружево. Іоганнесъ цѣлыми часами слѣдилъ за молоденькими листочками, но не могъ подмѣтить ихъ роста, и все-таки, когда онъ, отвернувшись на время, снова вглядывался въ нихъ, они казались ему уже выросшими.

«Они не рѣшаются расти, когда на нихъ смотришь», — думалъ онъ.

Наконецъ, однажды въ ясный весенній день онъ пошелъ къ дому у пруда. Всѣ окна его были широко раскрыты. Не поселились ли уже тамъ люди?

Росшая у пруда большая рябина вся зазеленѣла, и каждая вѣтка ея, казалось, трепетала новыми зелеными крылышками. На травѣ подъ нею сидѣла дѣвочка.

Іоганнесъ видѣлъ сзади лишь ея свѣтлые локоны и голубое платьице да маленькую красношейку, сидѣвшую на ея плечѣ и клевавшую изъ ея рукъ.

И вдругъ она обернулась и посмотрѣла на Іоганнеса.

— Здравствуй, мальчикъ! — привѣтствовала она его, дружески кивнувъ головкой.

Но Іоганнесъ стоялъ ошеломленный и весь дрожалъ: это были глаза и голосъ его Вьюнка.

— Кто ты? — спросилъ онъ наконецъ, еще дрожа отъ неожиданности.

— Меня зовутъ Робинетта. А это моя красношейка. Она не будетъ бояться тебя. Ты любишь птичекъ?

Но красношейка не только не испугалась Іоганнеса, но даже порхнула къ нему на руку.

Все, слѣдовательно, было по-старому, и дѣвочка въ голубомъ платьицѣ — былъ самъ Вьюнокъ.

— Какъ же тебя зовутъ, мальчикъ? — снова заговорилъ голосъ Вьюнка.

— Какъ? Развѣ ты не узнаешь меня? Не знаешь, что я — Іоганнесъ?

— Откуда же мнѣ знать это?

Какъ понять, какъ объяснить это? Онъ слышалъ голосъ Вьюнка, онъ видѣлъ его темно- голубые, глубокіе, какъ небо, глаза и не могъ понять…

— Какъ ты смотришь, Іоганнесъ, на меня! Развѣ ты меня уже видѣлъ и зналъ раньше?

— Конечно!

— Да это тебѣ, вѣроятно, просто приснилось!

— Приснилось? — подумалъ вслухъ Іоганнесъ, — развѣ возможно, чтобы мнѣ все это только приснилось?! Или, быть можетъ, я сплю теперь?

— Откуда ты? — спросилъ онъ ее.

— Издалека. Я родилась въ большомъ городѣ.

— Среди людей?

— Конечно, среди людей! А ты развѣ нѣтъ? — спросила она.

— Ахъ да, и я тоже!

— Ты какъ будто жалѣешь объ этомъ. Развѣ ты не любишь людей?

— Не люблю! Кто можетъ любить ихъ?

— Какъ, Іоганнесъ?! Но ты удивительный человѣкъ! Развѣ животныхъ ты больше любишь?

— Еще бы! Гораздо больше! И цвѣты тоже!

— Собственно, я тоже такъ думала… раньше… Но это нехорошо. Отецъ говоритъ, что мы должны любить людей.

— Почему же это нехорошо? Я люблю, кого хочу, и это не можетъ быть хорошо или Дурно.

— Фуй, Іоганнесъ! Развѣ у тебя нѣтъ родителей или близкихъ, которые заботились бы о тебѣ?

— Конечно, есть! — отвѣтилъ Іоганнесъ, — іи я очень люблю отца, но не потому, что онъ человѣкъ, и не потому, что это хорошо.

— Но почему же?

— Самъ не знаю. Ну хоть потому, что онъ не похожъ на другихъ людей и тоже любитъ цвѣты и животныхъ.

— И я ихъ люблю, Іоганнесъ, — сказала Робинетта, подзывая къ себѣ красношейку и лаская ее.

— Я знаю это, и тебя тоже очень люблю.

— Вотъ какъ?! Да это у тебя идетъ очень быстро! — засмѣялась дѣвочка: — кого же ты любишь больше всего?

— Кого?.. — Іоганнесъ замолкъ. Долженъ ли онъ назвать Вьюнка? Страхъ, что это имя можетъ у него вырваться въ присутствіи людей, былъ неотъемлемъ отъ всѣхъ его помысловъ.

И все же эта свѣтловолосая дѣвочка въ голубомъ платьицѣ должна быть самимъ Вьюнкомъ. Да и кто, кромѣ него, могъ бы дать ему это ощущеніе покоя и счастья, которое онъ испытывалъ теперь.

— Тебя! — сказалъ онъ наконецъ рѣшительно, заглянувъ въ ея темно-голубые глубокіе глаза.

Но говоря это повидимому такъ смѣло и рѣшительно, онъ боялся и съ трепетомъ ждалъ, какъ будутъ поняты и приняты его слова.

И снова раздался мелодичный и веселый смѣхъ Робинетты. Но затѣмъ она схватила его руку и взглянула на него; взглядъ ея былъ попрежнему ласковъ, голосъ попрежнему проникновенный:

— Ай, Іоганнесъ, но чѣмъ же я заслужила это такъ, вдругъ?

Іоганнесъ молчалъ, продолжая глядѣть на Робинетту.

Она поднялась и положила руку на его плечо.

Она была выше его.

Такъ пошли они вроемъ по лѣсу, собирая большія охапки лютиковъ, почти скрываясь подъ массой ихъ желтыхъ цвѣтовъ. А красношейка сопровождала ихъ, перелетая съ вѣтки на вѣтку и слѣдя за ними блестящими черными глазками.

Говорили они немного, поглядывая лишь изрѣдка другъ на друга, удивляясь своему неожиданному знакомству и не зная, что думать другъ о другѣ.

Скоро однако Робинеттѣ понадобилось вернуться домой, хотя ей и жалко было разставаться съ Іоганнесомъ.

— Я должна вернуться, Іоганнесъ! Но мы будемъ еще гулять вмѣстѣ. Ты, право, милый мальчикъ, — сказала она, прощаясь съ нимъ.

— Вью!.. Вью!.. — пищала красношейка, полетѣвъ вслѣдъ за нею.

Когда она скрылась, оставивъ въ его памяти только свой образъ, онъ уже не сомнѣвался въ томъ, кто она. Она и тотъ, дружбѣ котораго онъ отдалъ всего себя, стали для него однимъ лицомъ, и имя Вьюнка, теряясь, смѣшивалось въ его представленіи съ именемъ Робинетты.

И все вокругъ него снова стало какъ прежде.

Цвѣты ласково кивали ему, прогоняя своимъ ароматомъ изъ его сердца тоску по дому, такъ долго угнетавшую его. Онъ снова, какъ птичка, нашедшая свое мягкое гнѣздышко, чувствовалъ себя въ родной атмосферѣ, среди нѣжной зелени въ темномъ и мягкомъ весеннемъ воздухѣ.

Онъ протянулъ руки и. глубоко вздохнулъ отъ счастія.

А по дорогѣ домой свѣтлые волосы и голубое платье Робинетты мелькали предъ нимъ повсюду, пуда бы онъ ни глядѣлъ. Это было какъ солнце, впечатлѣніе котораго навсегда осталось въ его памяти, послѣ того, какъ онъ разъ прямо глянулъ въ его свѣтлый ликъ.

Съ этого дня каждое утро Іоганнесъ приходилъ къ пруду. Онъ приходилъ туда на разсвѣтѣ, разбуженный шумомъ возившихся подъ его окномъ воробьевъ и рѣзкимъ пискомъ скворцовъ, начинавшихъ свою возню въ желобѣ крыши съ первыми лучами восходящаго солнца. Поднявшись, онъ бѣжалъ туда по мокрой росистой травѣ и, садясь подъ кустъ сирени, ждалъ, пока не скрипнетъ большая стеклянная дверь дома и онъ не увидѣлъ приближающуюся къ нему фигурку Робинетты.

Затѣмъ они отправлялись вмѣстѣ бродить по лѣсу и дюнамъ, примыкавшимъ къ лѣсу.

Они говорили обо всемъ, что попадалось, о деревьяхъ, растеніяхъ и дюнахъ, и Іоганнесомъ овладѣвало при этихъ прогулкахъ странное и сладкое чувство легкости и счастія: ему казалось, что онъ снова становится такимъ маленькимъ и легкимъ, что могъ бы летать. Онъ разсказывалъ ей исторіи цвѣтовъ и насѣкомыхъ, которыя узналъ отъ Вьюнка, забывая однако этого послѣдняго, какъ будто его и не было, а была всегда одна только Робинетта. Онъ испытывалъ невыразимое счастье, когда видѣлъ улыбку ея и устремленный на него дружелюбный взглядъ ея глазъ, и говорилъ съ нею такъ, какъ въ былыя времена говорилъ со своей собачкой, разсказывая ей все безъ стѣсненія и не задумываясь. А въ часы, когда ея не было, онъ думалъ о ней и каждую работу свою онъ дѣлалъ съ мыслью о томъ, понравится ли она Робинеттѣ.

А она сама была тоже весела и, когда видѣла его, улыбалась и спѣшила ему навстрѣчу; она говорила также, что ни съ кѣмъ такъ охотно не гуляетъ, какъ съ нимъ.

— Но, Іоганнесъ, — спросила она его однажды, — откуда ты знаешь, что думаютъ майскіе жуки, что поютъ дрозды и иволги, какъ устроена норка кролика или что дѣлается на днѣ пруда?

— Да вѣдь ты сама разсказала мнѣ все это и была со мной и у кролика и на днѣ пруда.

Робинетта нахмурила свои тонкія брови и смотрѣла на него насмѣшливо. Но онъ былъ такъ искрененъ, и она не замѣчала и тѣни обмана въ немъ. Они сидѣли подъ кустомъ сирени, украшенномъ пышными кистями лиловыхъ цвѣтовъ. У ногъ ихъ лежалъ прудъ, поросшій камышомъ и водяными лиліями.

Они слѣдили за черными жуками, скользившими по поверхности воды, и за красными паучками, подымавшимися то вверхъ, то внизъ въ водѣ, въ которой кишѣла жизнь.

Іоганнесъ, погруженный въ воспоминанія, задумчиво смотрѣлъ въ воду и вдругъ сказалъ:

— Однажды я былъ тамъ на днѣ. Я спустился по стеблю камыша и пошелъ по мягкимъ сырымъ прошлогоднимъ листьямъ, которые покрываютъ все дно. Тамъ всегда полумракъ, таинственный, зеленый, потому что свѣтъ проникаетъ туда черезъ зеленыя водоросли. Ихъ тонкіе бѣлые корешки висѣли ладъ моей головой.

Вокругъ меня вились саламандры, которыя очень любопытны. Немного жутко становится, когда такія большія животныя плаваютъ надъ тобой. Я не могъ далеко видѣть передъ собой, такъ какъ было темно въ этой зелени, а изъ темноты выплывали разныя животныя, какъ черныя тѣни: то водяные жуки со своими ножками, похожими на весла, то плавунцы, то какая-нибудь рыбка.

Такъ я шелъ долго, кажется, цѣлые часы. Посрединѣ былъ большой лѣсъ разныхъ водяныхъ растеній. Тамъ ползали улитки, и маленькіе водяные паучки строили свои блестящія гнѣздышки. Среди листвы носились быстрые ерши, которые останавливались и удивленно глядѣли на меня съ открытымъ ртомъ, дрожа своими плавниками.

Тамъ я познакомился съ однимъ угремъ. Онъ разсказалъ мнѣ про свои путешествія. Онъ доплылъ даже до моря, говорилъ онъ, и поэтому его избрали королемъ пруда, такъ какъ никто такъ далеко не плавалъ. Но теперь онъ почти неподвижно валялся въ тинѣ и спалъ, просыпаясь только тогда, когда ему приносили ѣду. Ѣлъ онъ страшно много, потому что былъ королемъ, а обитатели пруда хотѣли имѣть толстаго короля, у котораго былъ бы важный видъ. Да! удивительно хорошо было тамъ, на днѣ.

— Но почему же ты теперь не можешь пойти туда?

— Теперь? — спросилъ Іоганнесъ, смотря на нее своими большими задумчивыми глазами. — Теперь это уже невозможно. Я захлебнусь тамъ. Но теперь этого и не нужно: я охотнѣе останусь здѣсь съ тобой подъ сиренью.

Робинетта удивленно покачала своей свѣтлой головкой и провела рукой но волосамъ Іоганнеса. Потомъ она взглянула на свою красношейку, которая на берегу пруда выискивала вкусные кусочки. Птичка оглянулась и мгновенье смотрѣла на обоихъ своими свѣтлыми глазенками.

— Понимаешь ли ты это, моя красношеечка? — спросила Робинетта.

Но птичка подмигнула ей хитро и, отвернувшись, снова начала свою возню.

— Разскажи мнѣ еще, Іоганнесъ, что ты видѣлъ. — И Іоганнесъ разсказывалъ ей еще и еще, а Робинетта довѣрчиво слушала его.

— Ну почему же все это кончилось? Почему ты не можешь теперь со мною пойти повсюду? Мнѣ такъ хотѣлось бы тоже!

Но Іоганнесъ тщетно напрягалъ свою память. Свѣтлая пелена покрывала темную бездну, черезъ которую онъ перешагнулъ, и онъ не зналъ, не понималъ уже, какъ онъ потерялъ свое прежнее счастье.

— Я не помню… ты не должна спрашивать меня объ этомъ. Маленькое злое существо испортило все это… Но теперь все снова хорошо и даже лучше, чѣмъ прежде.

Они замолкли. Ароматъ распустившейся сирени, жужжаніе безчисленныхъ насѣкомыхъ надъ поверхностью пруда, залитой потоками свѣта, погрузили ихъ въ сладостную истому. Вдругъ рѣзкій звукъ колокола, раздавшійся изъ дома, пробудилъ ихъ, и Робинетта быстро вскочила и исчезла.

Когда Іоганнесъ вечеромъ вернулся въ свою комнату и, лежа, задумчиво слѣдилъ за тѣнью листьевъ хмеля, игравшей въ лунномъ свѣтѣ на его окнѣ, ему вдругъ показалось, что кто- то постучался. Сначала Іоганнесъ подумалъ, что это случайно стукнулъ стебелекъ хмеля. Но звукъ повторился и теперь явственно три раза подъ рядъ. Тогда Іоганнесъ тихо раскрылъ окно и осторожно выглянулъ.

Въ глубокомъ сіяніи луны хмель рѣзко вырисовывался на стѣнѣ блестящими большими листьями, образуя цѣлый лабиринтъ черныхъ пропастей и пещеръ, въ которыя лишь тамъ и сямъ луна бросала свѣтлыя пятнышки, еще болѣе оттѣнявшія ихъ черноту. Іоганнесъ долго слѣдилъ за этой волшебной игрой тѣней, пока не замѣтилъ почти у самаго окна спрятавшуюся подъ листомъ хмеля фигурку маленькаго человѣка.

Онъ сразу узналъ въ ней своего знакомаго Вюстиша съ его густыми бровями, высоко приподнятыми надъ удивленными глазами.

На кончикъ его большого носа луна тоже положила свое маленькое свѣтлое пятнышко.

— Развѣ ты забылъ меня, Іоганнесъ? Почему ты не думаешь о твоемъ обѣщаніи? Теперь настало время. Развѣ ты не спросилъ у красношейки, куда нужно итти?

— Ахъ, Вюстишь! Зачѣмъ спрашивать! У меня есть все, что мнѣ нужно. У меня Робинетта!

— Но это не будетъ продолжаться долго. Вѣдь ты можешь сдѣлаться еще счастливѣе, и она, конечно, тоже. А ключикъ развѣ долженъ остаться лежать такъ, безъ пользы. Подумай только, какъ это будетъ хорошо, когда вы оба найдете книгу! Поразспроси красношейку. А я помогу тебѣ, въ чемъ могу.

— Спросить, конечно, можно, — сказалъ Іоганнесъ.

Вюстишь кивнулъ головой и проворно спустился.

Еще долго глядѣлъ Іоганнесъ на блестѣвшіе въ лунномъ свѣтѣ листья хмеля и причудливыя черныя тѣни его, потомъ закрылъ окно и легъ.

А на слѣдующій день онъ спросилъ красношейку, знаетъ ли она, гдѣ золотая шкатулка. Робинетта удивленно слушала его, а онъ замѣтилъ, какъ красношейка кивнула и покосилась на Робинетту.

— Не здѣсь! Не здѣсь! — прощебетала она.

— О чемъ ты говоришь? — спросила Робинетта.

— Развѣ ты не знаешь, Робинетта? Развѣ ты не знаешь про шкатулку съ книжкой и про золотой ключикъ?

— Нѣтъ, нѣтъ! Разскажи мнѣ о ней!

Іоганнесъ разсказалъ все, что зналъ о книжкѣ.

— У меня ключикъ, — закончилъ онъ, — а золотая шкатулка, думалъ я, — у тебя, развѣ не такъ, птичка?

Но птичка дѣлала видъ, что не слышитъ, и порхала среди молодой зелени бука. Они сидѣли на откосѣ дюны, поросшей молодымъ букомъ и елями. Зеленая полоса деревьевъ уходила наверхъ вкось, и они сидѣли на краю ея на самой дюнѣ на густомъ темно-зелономъ мху. Оттуда черезъ верхушки деревьевъ они могли видѣть зеленое море лѣса съ его темными и свѣтлыми волнами.

— Я думаю, Іоганнесъ, — сказала Робинетта задумчиво, — что я могу помочь тебѣ найти книжку, которую ты ищешь. Но при чемъ здѣсь твой ключикъ? Какъ онъ попалъ къ тебѣ?

«Да, какъ это случилось?.. какъ это случилось?» бормоталъ про себя Іоганнесъ, глядя поверхъ лѣса въ синѣющую даль. Вдругъ, какъ будто родившись въ синей лазури неба, передъ нимъ мелькнули двѣ большія бѣлыя бабочки. Онѣ дрожали и ослѣпительно блестѣли на солнцѣ и, кружась неопредѣленно во всѣ стороны, приближались къ дѣтямъ.

— Вьюнокъ, Вьюнокъ! — прошепталъ вдругъ Іоганнесъ, усиливаясь вспомнить.

— Кто это Вьюнокъ?

Красношейка, вспорхнувъ, громко защебетала, а бѣлыя маргаритки испуганно глянули вдругъ на Іоганнеса своими бѣлыми глазками.

— Это онъ тебѣ далъ ключикъ? — спрашивала Робинетта.

Іоганнесъ молча кивнулъ головой, но ей хотѣлось знать больше.

— Кто это былъ? Это онъ научилъ тебя всему, что ты мнѣ разсказывалъ? Гдѣ же онъ теперь?

— Теперь его уже нѣть. Теперь это Робинетта — ты и только ты, — и, схвативъ ея руку, онъ приникъ къ ней головой.

— Мой глупый мальчикъ! — сказала она, засмѣявшись, — я хочу дать тебѣ эту книжку, я знаю, гдѣ она.

— Но тогда мнѣ нужно сходить за ключикомъ, а онъ далеко.

— Нѣтъ, этого не нужно. Я найду ее безъ него. Завтра же, обѣщаю тебѣ!

Когда они шли домой, обѣ бабочки неслись передъ ними…

А ночью, во снѣ, Іоганнесъ видѣлъ своего отца, Робинетту и много другихъ людей. Сперва все это были друзья его. Они стояли вокругъ него и довѣрчиво глядѣли на него. Но вдругъ лица ихъ измѣнились. Взоры ихъ стали холодны и насмѣшливы… Тогда онъ оглянулся, но встрѣчалъ повсюду только враждебныя лица.

Онъ почувствовалъ невыразимый страхъ и проснулся въ слезахъ.

IX

Іоганнесъ долго сидѣлъ и ждалъ. Было холодно. Большія тучи безконечной однообразной чередой низко неслись надъ землею. Онѣ разостлали свой мрачно-сѣрый колеблющійся покровъ и завили края его въ яркомъ свѣтѣ сверкавшаго вверху за ними солнца. Причудливо и быстро, какъ вспыхивающее пламя, то загорались, то потухали пятна его на деревьяхъ, и Іоганнесу стало какъ-то не по себѣ. Онъ думалъ о книжкѣ, не вѣря и все же надѣясь, что сегодня увидитъ ее.

Въ просвѣтѣ облаковъ, высоко, на недосягаемой высотѣ, виднѣлась глубокая синева яснаго неба, на которой неподвижно, тихо и нѣжно бѣлѣли маленькія тучки.

— Такова и она, — думалъ онъ, — такая же недосягаемая, свѣтлая и тихая.

Но вотъ пришла Робинетта. Красношейки съ нею не было.

— Все готово, Іоганнесъ! — воскликнула она громко, — пойдемъ, ты увидишь свою книжку!

— А гдѣ птичка? — спросилъ ее Іоганнесъ нерѣшительно.

— Она въ комнатѣ, мы вѣдь не идемъ гулять. Пойдемъ же!

И онъ пошелъ за ней, не переставая думать.

— Нѣтъ, это не то… не то… все должно быть иначе…

И все же онъ шелъ за бѣлокурой свѣтлой головкой дѣвочки, которая вела его.

Ахъ! съ этого момента исторія Іоганнеса становится очень печальной, и я хотѣлъ бы закончить ее на этомъ мѣстѣ.

Случалось ли вамъ когда-либо во снѣ видѣть себя въ волшебномъ саду, полномъ чудныхъ цвѣтовъ и животныхъ, любящихъ васъ и разговаривавшихъ съ вами? И вотъ во снѣ вамъ кажется, что вы должны скоро проснуться, и что всѣ окружающія васъ чудеса исчезнутъ. И во снѣ вы боретесь, пытаетесь задержать чудное сновидѣніе и боитесь холоднаго утренняго разсвѣта.

Нѣчто подобное испытывалъ Іоганнесъ, входя въ этотъ домъ.

Они шли по коридору, въ которомъ гулко отдавались ихъ шаги. Пахло жильемъ и кухней. Онъ вспомнилъ дни, когда ему запрещено было выходить изъ дому, свои школьныя работы и все, что было непріятнаго и мрачнаго въ его жизни.

Онъ вошелъ въ комнату, въ которой сидѣли люди. Сколько ихъ тамъ было — онъ не замѣтилъ. Они о чемъ-то оживленно болтали, но когда онъ вошелъ, всѣ замолчали.

Онъ посмотрѣлъ на коверъ, на которомъ стоялъ. На немъ были изображены какіе-то цвѣты кричаще — пестрые и большіе; по формѣ они напоминали фантастическіе цвѣты обоевъ его бывшей комнатки.

— Это мальчикъ садовника, — послышался голосъ сидѣвшаго прямо противъ него человѣка, — подойди ближе, дружокъ, не бойся!

— Ну, Робби, ты нашла себѣ здѣсь славнаго дружка! — произнесъ вдругъ рядомъ чей-то другой голосъ.

— Что все это значило? Снова нахмурились брови надъ его большими темными глазами, и онъ оглянулся кругомъ смущенно и боязливо.

Тамъ сидѣлъ одинъ господинъ, весь въ черномъ, и глядѣлъ на него холодными, сѣрыми глазами.

— Итакъ, ты хочешь познакомиться съ книгою книгъ? — сказалъ онъ, — меня удивляетъ, что твой отецъ, садовникъ, котораго я знаю за хорошаго и благочестиваго человѣка, не знакомитъ тебя съ нею.

— Вы моего отца не знаете. Онъ живетъ очень далеко отсюда.

— Вотъ какъ? Ну, это все равно. Смотри, мальчикъ, вотъ она, та книга. Читай почаще ее, и пусть она на твоемъ жизненномъ пути…

Но Іоганнесъ уже узналъ книгу. Да и не такимъ образомъ долженъ онъ былъ получить то, что искалъ. Все должно было бы быть совсѣмъ, совсѣмъ иначе. Онъ отрицательно покачалъ головой.

— Нѣтъ, нѣтъ! это не та книга, о которой я говорилъ. Я эту знаю, это не настоящая!

Со всѣхъ сторонъ раздались восклицанія возмущенія и удивленія. Холодные, враждебные взоры направились на него со всѣхъ старонъ.

— Что? Что хочешь ты сказать этимъ, маленькій человѣчекъ?

Я эту книгу знаю. Это книга людей. Но она не даетъ того, что нужно. Иначе между людьми царили бы миръ и покой, которыхъ нѣтъ. А я говорю о другой книгѣ, которая убѣдитъ всѣхъ, кто увидитъ ее, въ которой ясно и понятно разсказано почему все такъ, какъ оно есть…

— Возможно ли это? Откуда ты все это взялъ, мальчикъ?

— Кто научилъ тебя всему этому?

— Мнѣ кажется, ты начитался вредныхъ книгъ и повторяешь ихъ!

Такъ сыпались на него со всѣхъ сторонъ вопросы.

Іоганнесъ чувствовалъ, какъ горѣли его щеки. Голова его кружилась, въ глазахъ рябило, и цвѣты на коврѣ заколебались вверхъ и внизъ. Гдѣ мышка, которая такъ вѣрно предостерегала его тогда въ школѣ? Онъ такъ нуждался теперь въ чьей-либо помощи.

— Я не повторяю за книгами, — сказалъ онъ, — а тотъ, который училъ меня всему этому, больше васъ всѣхъ. Я знаю, что говорятъ цвѣты и животныя. Они довѣряютъ мнѣ. Я знаю, что такое люди, и какъ они живутъ, я знаю всѣ тайны эльфовъ и гномовъ, такъ какъ они любятъ меня больше, чѣмъ люди!

Мышка! мышка!..

Іоганнесъ слышалъ, какъ вокругъ него смѣялись, какъ острили на его счетъ. Въ ушахъ у него гудѣло и шумѣло.

— Онъ, кажется, зачитался сказками Андерсена!

— Онъ сумасшедшій!

Человѣкъ, сидѣвшій противъ него, сказалъ:

— Если ты читалъ Андерсена, мальчикъ, ты долженъ былъ бы больше знать о его любви къ божеству и его благочестіи.

Божество! — онъ зналъ это слово и вспомнилъ слова Вьюнка.

— Я не боюсь божества! Божество — это большая горящая лампа, у которой тысячи заблуждаются и гибнутъ!

Смѣхъ прекратился, и наступило жуткое молчаніе, въ которомъ онъ ощущалъ ужасъ и возмущеніе присутствующихъ.

Іоганнесъ чувствовалъ злые, колючіе взоры, обращенные на него. Это было, какъ въ его снѣ, прошлою ночью.

Одѣтый въ черное человѣкъ всталъ и схватилъ его за руку. Это было очень больно и лишило его мужества.

— Послушай, мой милый! Я не знаю, сумасшедшій ты или просто совсѣмъ испорченный мальчишка, но такого кощунства я не потерплю здѣсь. Убирайся отсюда немедленно и не попадайся мнѣ больше никогда на глаза! Чтобы твоего духу здѣсь не было! Понялъ?

И всѣ вокругъ глядѣли холодно и враждебно, какъ прошлой ночью, во снѣ.

Іоганнесъ боязливо оглянулся.

— Робинетта! Гдѣ Робинетта?!

— А! Совращать моего ребенка! Берегись, если я увижу тебя съ нею!

— Нѣтъ, пустите меня къ ней! Я не хочу уходить отъ нея. Робинетта! — плакалъ Іоганнесъ.

Но она сидѣла боязливо въ углу и не смѣла поднять глазъ на него.

— Убирайся, негодяй! Слышишь? И не смѣй, говорятъ тебѣ, возвращаться! — и больно сжавшая рука потащила его вонъ по звучному коридору. Стеклянная дверь хлопнула и задребезжала, и Іоганнесъ очутился на дворѣ подъ темными, низко спустившимися тучами. Онъ не плакалъ больше. Молча глядя передъ собой, онъ только тихо шелъ впередъ. Мрачная складка межъ бровей углубилась и оставила свой слѣдъ навсегда.

Красношейка сидѣла въ лиловой рощицѣ и слѣдила за нимъ глазами. Онъ остановился и вопросительно взглянулъ на нее. Но въ пугливыхъ и внимательныхъ глазкахъ ея уже не было довѣрія, и когда онъ захотѣлъ приблизиться къ ней, проворная птичка быстро вспорхнула и сѣла дальше.

— Прочь! Прочь! Человѣкъ идетъ! — трещали воробьи, сидѣвшіе на садовой дорожкѣ, и разлетѣлись во всѣ стороны.

Распустившіеся цвѣты тоже перестали улыбаться ему и строго, равнодушно глядѣли на него, какъ на посторонняго.

Но Іоганнесъ не замѣчалъ ихъ. Боль, причиненная ему людьми, поглотила его всецѣло. Ему казалось, будто холодныя, грубыя руки прикоснулись къ его душѣ и осквернили святая святыхъ его.

«Они повѣрятъ мнѣ, — думалъ онъ, — когда я достану свой ключикъ и покажу имъ его!».

— Іоганнесъ, Іоганнесъ! — послышался ему вдругъ тоненькій голосокъ.

Онъ раздавался со стороны, изъ гнѣздышка подъ шиповникомъ, и большіе глаза Вюстиша выглядывали черезъ края его.

— Куда идешь ты?

— Это ты все виноватъ, Вюстишь! — сказалъ Іоганнесъ, — оставь меня теперь въ покоѣ!

— Да зачѣмъ же ты говорилъ объ этомъ съ людьми? Люди вѣдь не поймутъ тебя. Зачѣмъ было разсказывать эти вещи людямъ? Это очень глупо!

— Они насмѣхались надо мной и сдѣлали мнѣ больно. Это возмутительныя жалкія созданія! Я ненавижу ихъ!

— Нѣтъ, Іоганнесъ, ты ихъ любишь!

— Нѣтъ, нѣтъ!

— Тогда бы тебя не мучило сознаніе, что они не таковы, какъ ты, и тебѣ было бы безразлично мнѣніе ихъ о тебѣ. Ты долженъ поменьше интересоваться ими.

— Я хочу достать мой ключикъ и показать имъ его.

— Этого дѣлать не слѣдуетъ, такъ какъ они все же не повѣрятъ тебѣ. И къ чему это?

— Я хочу достать моё ключикъ изъ-подъ куста розы, на дюнѣ. Знаешь ли ты, гдѣ это?

— Конечно. У пруда, не такъ ли? Еще бы не знать!

— Такъ отведи меня туда, Вюстишь!

Гномъ взобрался на плечо Іоганнеса и сталъ указывать ему дорогу. Они шли цѣлый день. Былъ сильный вѣтеръ, и время отъ времени падалъ дождь, но къ вечеру вѣтеръ стихъ. Облака растянулись въ длинныя золотистыя и лиловыя полосы. При приближеніи къ дюнѣ, которую Іоганнесъ такъ хорошо зналъ, легкая тоска сжала его сердце.

— Вьюнокъ, Вьюнокъ! — шепталъ онъ тихо про себя.

Вотъ показалась норка кролика, въ которой онъ разъ провелъ цѣлую ночь. Сѣрый оленій мохъ былъ мягокъ и сыръ и не трещалъ подъ ногами. Розы отцвѣли, и желтый осинникъ сотнями подымалъ повсюду свои чашечки, наполняя воздухъ своимъ тяжелымъ одуряющимъ запахомъ. Еще выше поднимались гордые «царскіе цвѣты» со своими мясистыми мохнатыми листочками. Внимательно оглядываясь, Іоганнесъ искалъ повсюду коричнево-зеленый розовый кустъ на дюнѣ.

— Гдѣ же онъ, Вюстишь? Я не вижу его!

— Почемъ я знаю! Вѣдь ключикъ пряталъ ты, а не я!

На мѣстѣ розоваго куста густо разросся ослинникъ, равнодушно смотрѣвшій вверхъ своими желтыми цвѣточками.

Іоганнесъ обратился къ нему и «царскимъ свѣчамъ» съ тѣмъ же вопросомъ, но они были слишкомъ горды, такъ какъ выросли выше даже Іоганнеса. Наконецъ, онъ обратился къ блѣдной фіалкѣ, которая росла прямо на пескѣ.

Но никто ничего не зналъ, всѣ они появились лишь этимъ лѣтомъ, даже высохшія «царскія свѣчи».

— Ахъ, гдѣ же мой кустъ? Гдѣ онъ?..

— Такъ и ты обманулъ меня! — сказалъ Вюстишь, — этого слѣдовало бы ожидать: люди всегда таковы.

И, соскочивъ съ плеча Іоганнеса, онъ быстро скрылся въ высокой травѣ.

Подавленный, Іоганнесъ оглянулся еще разъ и замѣтилъ вдругъ маленькую вѣтку дикой розы.

— Гдѣ большой кустъ розы, который росъ здѣсь? — спросилъ онъ ее.

— Мы не разговариваемъ съ людьми! — былъ отвѣтъ ему, и это было послѣднее, что онъ понялъ.

Все вокругъ него замолкло. Только камышъ еще тихо шелестѣлъ, разговаривая съ вечернимъ вѣтеркомъ.

— Итакъ, я человѣкъ, — подумалъ Іоганнесъ, — но нѣтъ, это невозможно — я не хочу, я не хочу быть человѣкомъ — я ненавижу людей!

Онъ почувствовалъ вдругъ усталость и сонливость и опустился на краю лужайки на мягкій сырой мохъ, распространявшій сильный сырой ароматъ.

— Теперь я не могу вернуться и Робинетту я тоже никогда не увижу больше. Развѣ я переживу это? Или я долженъ остаться жить и сдѣлаться такимъ же, какъ тѣ, которые издѣвались надо мной?

Вдругъ двѣ бѣлыя бабочки, внезапно появившись, быстро направились къ нему со стороны заходящаго солнца. Онъ впился въ нихъ глазами. Не покажутъ ли онѣ ему дорогу? Онѣ пролетѣли надъ его головой, то приближаясь другъ къ другу, то удаляясь и, причудливо кружась, летѣли но направленію къ дюнѣ и лѣсу, вершины котораго догорали въ послѣднихъ лучахъ заката, сверкавшаго кроваво-красными полосами изъ-за темныхъ тучъ.

Іоганнесъ пошелъ за ними. Но едва онѣ достигли опушки, какъ какая-то черная тѣнь безшумно понеслась вслѣдъ за ними и въ одно мгновеніе настигла и схватила ихъ. Затѣмъ она повернула навстрѣчу Іоганнесу. Въ страхѣ онъ закрылъ лицо руками…

— Эй, мальчикъ! чего сидишь ты тутъ и хнычешь? — раздался вдругъ рѣзкій насмѣшливый голосъ около его уха.

Іоганнесъ поднялъ голову. До этого вѣдь онъ видѣлъ налетавшую на него большую летучую мышь, но теперь передъ нимъ стоялъ маленькій черный человѣкъ не больше его самого.

Его большая голова съ большими оттопыренными ушами рѣзко выдѣлялась на свѣтломъ фонѣ вечерняго неба. Тощее же туловище поддерживалось тоненькими ножками. На темномъ лицѣ его Іоганнесъ замѣтилъ только маленькіе острые глаза.

— Не потерялъ ли ты чего-нибудь, мальчикъ, — сказалъ онъ, — я помогу искать тебѣ.

Но Іоганнесъ молча покачалъ головой.

— Вотъ смотри! хочешь, я дамъ тебѣ это, — заговорилъ тотъ снова, открывая зажатую руку. Въ ней лежало что-то бѣлое, живое и изрѣдка двигавшееся. Это были обѣ бѣлыя бабочки, со сломанными и помятыми крылышками, бившіяся въ предсмертной агоніи. Іоганнеса охватила холодная дрожь отвращенія, какъ если бы ему сильно дунула холодная струя воздуха въ затылокъ, и онъ боязливо взглянулъ на странное, стоявшее передъ нимъ, существо.

— Кто вы? — спросилъ онъ.

— Ты хочешь знать мое имя, мальчикъ? Ну, зови меня просто Клауберъ; у меня есть имена получше этого, но ты не поймешь ихъ.

— Вы — человѣкъ?

— Часъ отъ часу не легче! Вѣдь имѣю же я руки, ноги и голову — и что за голову еще! А онъ спрашиваетъ меня, человѣкъ ли я! Эхъ, Іоганнесъ, Іоганнесъ! — и человѣчекъ засмѣялся рѣзкимъ, пискливымъ смѣшкомъ.

— Откуда вы знаете мое имя?

— Это бездѣлица! Я знаю гораздо больше — и откуда ты пришелъ сюда, и что здѣсь дѣлаешь. Я знаю очень много, почти все.

— Ахъ, господинъ Клауберъ!..

— Зови просто Клауберъ, Клауберъ безъ прибавленій!

— Знаете ли вы также… — но Іоганнесъ не. договорилъ: — вѣдь это человѣкъ! — вспомнилось ему.

— Гдѣ твой ключикъ, хочешь ты спросить? Конечно, знаю!

— Но я думалъ, что люди ничего о немъ знать не могутъ…

— Глупышъ! Твой Вюстишь болталъ о немъ не разъ и многимъ уже.

— Такъ вы и Вюстиша знаете?

— Еще бы. Вѣдь онъ одинъ изъ моихъ лучшихъ друзей. У меня много друзей. Но я зналъ о твоемъ ключикѣ и безъ Вюстиша. Я вообще знаю гораздо больше его. Это добрый и милый гномикъ, но страшно глупый. А я — далеко не такой — о нѣтъ! — и Клауберъ самодовольно ударилъ себя рукой по лбу.

— Знаешь ли ты, Іоганнесъ, въ чемъ самый большой недостатокъ Вюстиша? Но ты не долженъ ему говорить объ этомъ, а то онъ очень разсердится.

— Ну, въ чемъ же? — спросилъ Іоганнесъ.

— Въ томъ, что онъ вовсе не существуетъ. Это большой недостатокъ, въ которомъ однако онъ ни за что не хочетъ сознаться, да еще говоритъ, что это я будто бы не существую. Но это онъ уже вретъ! Чтобы я, да не существовалъ, тысяча чертей! — и Клауберъ, засунувъ бабочекъ въ карманъ, всталъ вдругъ передъ Іоганнесомъ на голову. Въ такомъ положеніи онъ отвратительно гримасничалъ, смѣялся и высовывалъ языкъ Іоганнесу, который сталъ дрожать отъ страха, очутившись въ обществѣ этого страннаго существа, въ виду приближающейся ночи на пустынной дюнѣ.

— Это очень удобный способъ смотрѣть на міръ, — сказалъ Клауберъ, продолжая стоять на головѣ.

— Если хочешь, я и тебя научу этому. Ты видишь все тогда гораздо яснѣй и въ болѣе естественномъ видѣ, — при этомъ онъ задрыгалъ ножками и повернулся на рукахъ. При свѣтѣ краснаго отблеска зари, падавшей теперь на его опрокинутое лицо, оно казалось отвратительнымъ. Маленькіе глазки его блестѣли и открывали бѣлокъ тамъ, гдѣ обыкновенно его не видно.

— Въ такомъ положеніи, — продолжалъ онъ, — облака кажутся землею, а земля небомъ, и это можно доказать такъ же ясно, какъ и обратное. Вѣдь по существу опредѣленнаго верха или низа не существуетъ, а на облакахъ тамъ можно было бы чудно прогуляться.

Іоганнесъ взглянулъ на длинныя полосы тучъ, которыя казались ему теперь вспаханной небесной нивой съ кроваво-красными бороздами, полными крови, а надъ моремъ горѣли яркіе гроты облаковъ.

— Можно ли добраться туда? — спросилъ онъ, указывая на него.

— Глупости! — отвѣтилъ Клауберъ, вдругъ вскочивъ на ноги и успокаивая этимъ Іоганнеса, — глупости! Когда ты доберешься туда, то тамъ все будетъ сѣро, какъ здѣсь, а яркая прелесть красокъ будетъ казаться гораздо дальше. Въ тѣхъ же облакахъ — такъ туманно, холодно и сыро.

— Я тебѣ не вѣрю! — сказалъ Іоганнесъ, теперь для меня ясно, что ты человѣкъ.

— Э, ты не вѣришь мнѣ, потому, что я человѣкъ, а ты развѣ что-нибудь другое?

— Ахъ, Клауберъ, развѣ я тоже человѣкъ?

— А ты думалъ ты — эльфъ? Эльфы, голубчикъ, не влюбляются! — и Клауберъ, скрестивъ ножки, усѣлся противъ Іоганнеса и отвратительно разсмѣялся, глядя на него. Іоганнесъ чувствовалъ себя смущеннымъ и подавленнымъ подъ этимъ взглядомъ.

Ему хотѣлось бы спрятаться, уйти, стать невидимкой, но онъ, какъ очарованный, не могъ даже отвести отъ него своихъ глазъ.

— Только люди влюбляются, Іоганнесъ, слышишь ты? И это хорошо!

Иначе ихъ давно бы уже не было на свѣтѣ. И ты также влюбленъ по уши, хотя ты еще очень молодъ. О комъ ты думаешь теперь?

— О Робинеттѣ, — еле слышно прошепталъ Іоганнесъ.

— По комъ тоскуешь ты больше всего?

— По Робинеттѣ.

— Безъ кого жизнь тебѣ кажется невозможной?

Губы Іоганнеса прошептали также тихо: — безъ Робинетты…

— Ну, голубчикъ, — засмѣялся снова Клауберъ, — какъ же ты можешь воображать себя эльфомъ. Эльфы не влюбляются въ людей.

— Но вѣдь она — Вьюнокъ… — пробормоталъ Іоганнесъ смущенно.

При этомъ словѣ Клауберъ скорчилъ отвратительно-злобное лицо и дернулъ Іоганнеса своей костлявой ручкой за ухо.

— Это что за безмыслица! Ты хочешь попугать меня этимъ фонарщикомъ? Да онъ гораздо глупѣе даже Вюстиша. Куда глупѣе! Онъ уже окончательно ничего не знаетъ. А что еще хуже, онъ совсѣмъ не существуетъ и никогда не существовалъ. Только я одинъ и существую, понимаешь? И если ты мнѣ не вѣришь, то я дамъ тебѣ почувствовать это!

И онъ чувствительно дернулъ Іоганнеса снова за ухо. Но Іоганнесъ воскликнулъ:

— Однако же я его зналъ и такъ долго съ нимъ блуждалъ повсюду.

— Это тебѣ снилось! Гдѣ твой розовый кустъ? гдѣ твой ключикъ? А теперь ты не спишь, ты это чувствуешь самъ.

— Ай! — крикнулъ Іоганнесъ, котораго Клауберъ опять больно ущипнулъ.

Было уже темно, и летучія мыши съ рѣзкимъ пискомъ носились надъ ихъ головами въ черномъ тяжеломъ воздухѣ. Ни одинъ листъ не колыхался въ лѣсу.

— Могу ли я идти домой, — спросилъ Іоганнесъ, къ отцу?

— Къ отцу? Что будешь ты тамъ дѣлать, да и какъ онъ встрѣтитъ тебя послѣ того, какъ ты ушелъ отъ него?

— Мнѣ хочется домой, — сказалъ Іоганнесъ, вспоминая, какъ онъ бывало любилъ, сидя въ углу въ освѣщенной лампой комнатѣ отца, прислушиваться къ скрипу его пера. Тамъ было такъ тепло, такъ уютно.

— Хочется? Тогда тебѣ не слѣдовало бы покидать его ради твоего обманщика, который вдобавокъ даже не существуетъ. Нѣтъ, теперь слишкомъ поздно, да и не стоитъ. Я самъ позабочусь о тебѣ. Твой отецъ или я — развѣ это въ сущности не все равно? Что такое отецъ, какъ не самовнушеніе? Развѣ ты его самъ себѣ выбралъ? Думаешь ли ты, что нѣтъ другихъ людей, столь же добрыхъ и умныхъ, какъ онъ? Да я первый, и кромѣ того, я гораздо, гораздо умнѣе его.

Іоганнесъ устало молчалъ. Онъ закрылъ глаза и склонился на землѣ.

— А у Робинетты ты тоже ничего не найдешь, — продолжалъ человѣкъ, положивъ руку на его плечо и наклонившись близко къ нему, — она вѣдь вмѣстѣ съ другими сочла тебя за сумасшедшаго. Развѣ ты не замѣтилъ, какъ равнодушно сидѣла она въ своемъ углу, когда всѣ смѣялись и бранили тебя. Она не лучше другихъ. Ты понравился ей, и она поиграла съ тобой, какъ поиграла бы съ майскимъ жукомъ. Ее и не тронуло, когда тебя прогнали, и ты ушелъ. О книжкѣ она тоже ничего не знала. Но я — я знаю и помогу тебѣ найти ее. Я знаю почти все!

И Іоганнесъ началъ вѣрить ему.

— Пойдешь ли ты со мною? Хочешь ли ты искать ее вмѣстѣ со мной?

— Я такъ усталъ, — сказалъ Іоганнесъ, — дай мнѣ уснуть немного.

— Я не люблю спать, — сказалъ Клауберъ, — я слишкомъ бодръ — человѣкъ долженъ быть всегда бодрымъ, чтобы видѣть и мыслить. Но я готовъ оставить тебя немного въ покоѣ. До завтра! — Онъ, насколько умѣлъ, дружески улыбнулся Іоганнесу, который устало смотрѣлъ въ его блестящіе глазки, не видя уже почти ничего другого. Голова его склонилась на мягкій мохъ дюны, и казалось, что глаза Клаубера уходятъ далеко-далеко, превратившись въ далекія звѣздочки на черномъ небѣ, а вдали слышатся какіе-то голоса, и земля ускользаетъ изъ-подъ ногъ его… На этомъ онъ забылся.

X

Не просыпаясь еще, онъ смутно чувствовалъ, что во время его сна съ нимъ случилось что-то необычное. Но ему не хотѣлось просыпаться, и онъ стремился удержать сновидѣнія, которыя, какъ легкій туманъ, медленно испарялись. Тамъ была и Робинетта, вернувшаяся къ нему и гладившая, какъ раньше, его волосы, и отецъ его, и Престо, и знакомый садъ, и прудъ…

— Ай! Какъ больно! Кто это сдѣлалъ? — Іоганнесъ открылъ глаза и въ сѣрыхъ сумеркахъ утра замѣтилъ около себя маленькаго человѣка, который дергалъ его за волосы. Онъ лежалъ въ постели и кругомъ было сѣро и темно, какъ въ комнатѣ.

Но лицо, склонившееся надъ нимъ, сразу напомнило ему все пережитое наканунѣ горе. Это было лицо Клаубера, показавшееся ему менѣе безобразнымъ и болѣе человѣчнымъ, но все же некрасивымъ и внушающимъ такой же страхъ, какъ вчера.

— Ахъ, нѣтъ! Дай мнѣ еще поспать! — просилъ онъ. Но Клауберъ трясъ его:

— Ты что же, лѣнтяй? Спать, это глупость; во снѣ далеко не уйдешь. Человѣкъ долженъ работать, мыслить, искать. Для этого-то онъ и человѣкъ!

— Я не хочу быть человѣкомъ, я хочу спать!

— Это тебѣ не поможетъ. Ты долженъ! Теперь ты находишься въ моей власти и долженъ работать и искать вмѣстѣ со мной. Только со мною ты найдешь то, чего ищешь, и я не покину тебя, пока мы не найдемъ его вмѣстѣ.

Неопредѣленный страхъ овладѣлъ Іоганнесомъ. Но какая-то непонятная сила угнетала и покоряла его, и онъ безвольно отдался въ ея власть.

Дюны, деревья, цвѣты — все исчезло.

Онъ находился въ маленькой, тускло освѣщенной комнатѣ, изъ окна которой виднѣлись дома и только дома. Сѣрые, безцвѣтные, стоявшіе длинными однообразными рядами.

Отовсюду подымался дымъ и тяжелыми рыжеватыми клубами, какъ туманъ, носился надъ улицами, по которымъ, словно большіе, черные муравьи, взадъ и впередъ, спѣша куда- то, сновали люди; глухой гулъ вставалъ отъ этой массы движущихся тѣлъ.

— Посмотри, Іоганнесъ, развѣ это не красиво? Это все люди; а эти дома, сколько ты ихъ видишь, даже за тѣми туманными очертаніями, биткомъ набиты сверху до низу людьми. Развѣ это не замѣчательно? Это будетъ получше муравьиной кучи.

Іоганнесъ прислушивался съ боязливымъ любопытствомъ, какъ-будто ему разсказывали про какое-то ужасное громадное чудовище. Ему казалось, что онъ стоитъ на спинѣ его и видитъ, какъ черная кровь течетъ по его толстымъ жиламъ, какъ тяжелое дыханіе его чернымъ удушливымъ дымомъ изъ сотенъ отверстій подымается кверху, и ему стало страшно отъ его глухого голоса…

— Смотри, какъ всѣ бѣгутъ, — продолжалъ Клауберъ, — не кажется ли тебѣ, что они всѣ спѣшатъ и чего-то ищутъ. Но страшно то, что никто не знаетъ точно, чего онъ собственно ищетъ, а потомъ къ нимъ приходитъ нѣкто, котораго зовутъ Смерть.

— Кто это? — спросилъ Іоганнесъ.

— Мой хорошій пріятель. Я познакомлю тебя съ нимъ при случаѣ. Ну, эта Смерть говоритъ: «не меня ли ты ищешь?» Но большинство обыкновенно отвѣчаетъ: «О, нѣтъ!.. я не искалъ тебя», но Смерть опять говоритъ имъ: «Но вѣдь кромѣ меня ты ничего найти не можешь!», тогда они, конечно, поневолѣ удовлетворяются этимъ…

Іоганнесъ понялъ, что Клауберъ говорилъ о смерти.

— И это всегда, всегда такъ?

— Конечно. Каждый день приходятъ новыя толпы людей и снова ищутъ, не зная чего, но ищутъ и ищутъ, пока не находятъ Смерти. И такъ было это всегда и долго еще будетъ.

— И я тоже развѣ не найду ничего, ничего, Клауберъ, кромѣ…

— Да, Смерть ты, конечно, встрѣтишь когда-нибудь. Но это ничего не доказываетъ, ищи только, ищи неустанно!

— А книжку, Клауберъ! Вѣдь ты хотѣлъ помочь мнѣ найти ту книжку!

— Ну, кто знаетъ! Я вѣдь не отказываюсь. Мы должны искать и искать ее. Мы по крайней мѣрѣ знаемъ, чего ищемъ. Этому научилъ насъ Вюстишь. Но бываютъ люди, которые всю жизнь посвящаютъ только тому, чтобы знать, что собственно нужно искать. Это мудрецы, Іоганнесъ. Но съ приходомъ Смерти наступаетъ конецъ даже ихъ исканіямъ.

— Но это ужасно, Клауберъ!

— Совсѣмъ нѣтъ. Смерть очень мила. Но ея не понимаютъ и не признаютъ.

Кто-то поднимался въ это время по лѣстницѣ. «Стукъ! Стукъ!» слышалось по деревяннымъ ступенямъ. Все ближе и ближе. Наконецъ постучали въ дверь и, казалось, что это стучитъ желѣзо по дереву.

Вошедшая была высока и худа. Глаза ея лежали глубоко въ своихъ впадинахъ и у нея были длинныя худыя руки. Въ комнатѣ повѣяло холодомъ.

— Эге! — сказалъ Клауберъ, — Это ты? Садись! Мы только что говорили о тебѣ. Какъ дѣла?

— Много работы, много работы! — сказала высокая женщина, обтирая холодный нотъ со своего высокаго костяного лба.

Неподвижный, полный страха, глядѣлъ Іоганнесъ въ глубоколежавшіе темные глаза гостя, устремленные на него. Взглядъ ихъ былъ глубокъ и теменъ, но не страшенъ и не враждебенъ, и Іоганнесъ черезъ нѣкоторое время успокоился и взглянулъ свободнѣе.

— Это — Іоганнесъ, — сказалъ Клауберъ. — Онъ слыхалъ о какой-то книжкѣ, въ которой объясняется почему все такъ, какъ оно есть, и мы вмѣстѣ съ нимъ хотимъ искать ее. Не такъ ли? — многозначительно засмѣялся Клауберъ.

— Такъ, такъ! Ну, это хорошо, — сказала Смерть и дружески кивнула Іоганнесу головой.

— Онъ все боится, что не найдетъ ея, но я ему сказалъ, что нужно только прилежно искать.

— Конечно, — подтвердила Смерть, — самое главное: прилежно искать.

— Онъ думалъ, что ты очень страшная. Ну, а теперь ты самъ видишь, Іоганнесъ, что ты ошибся.

— Да, да, — сказала Смерть снисходительно, — обо мнѣ говорятъ много дурного, и видъ у меня, конечно, не особенно привлекательный, но я никому зла не желаю.

И она слабо улыбнулась, какъ человѣкъ, занятый серьезнымъ дѣломъ, о которомъ только что онъ говорилъ; затѣмъ ея темный взоръ, скользнувъ по Іоганнесу, задумчиво устремился на виднѣвшійся въ окно большой городъ.

Іоганнесъ долго не рѣшался заговорить самъ, наконецъ, преодолѣвъ себя, тихо сказалъ:

— Ты пришла за мною?

— Съ чего ты взялъ это, мальчикъ? — сказала Смерть, взглянувъ на него. — Нѣтъ! пока еще нѣтъ. Ты долженъ раньше вырости и сдѣлаться хорошимъ человѣкомъ.

— Я не хочу сдѣлаться человѣкомъ, какъ Другіе.

— Оставь! — сказала Смерть, — этому не поможешь, — Это была ея обыкновенная манера говорить.

— Мой другъ Клауберъ научитъ тебя, какъ сдѣлаться хорошимъ человѣкомъ. Этого можно достигнуть разными путями, но Клауберъ знаетъ самый лучшій. Развѣ желаніе сдѣлаться хорошимъ человѣкомъ не прекрасно и не возвышенно? Ты не долженъ его презирать, дружокъ.

— Искать, мыслить, понимать, — прибавилъ Клауберъ.

— Такъ, такъ! — и обращаясь къ Клауберу Смерть сказала: — къ кому думаешь ты отвести его?

— Къ доктору Цифра, моему старому ученику.

— Да, это хорошій ученикъ и примѣрный человѣкъ, почти совершенный въ своемъ родѣ.

— А Робинетту я увижу? — спросилъ Іоганнесъ съ дрожью въ голосѣ.

— О комъ это говоритъ крошка? — спросила Смерть.

— О, онъ уже былъ влюбленъ, и воображалъ, что онъ эльфъ! Хи, хи, хи! — непріятно захихикалъ Клауберъ.

— Нѣтъ, голубчикъ, это не пройдетъ, — сказала Смерть, — у доктора Цифра ты забудешь это. Кто ищетъ того, чего ищешь ты, тотъ долженъ отречься отъ всего остального. Все, или ничего.

— Я сдѣлаю изъ него цѣльнаго человѣка; я ему поважу, что такое, собственно, эта любовь, и онъ самъ откажется отъ нея.

Клауберъ снова весело захихикалъ, а Смерть устремила снова свой глубокій взоръ на бѣднаго Іоганнеса, который съ трудомъ сдерживалъ слезы, такъ какъ ему было стыдно предъ лицомъ Смерти.

Но Смерть вдругъ встала.

— Я должна итти, — сказала она. — Я теряю здѣсь время въ болтовнѣ, а у меня много еще дѣла. Прощай, Іоганнесъ, мы съ тобой еще встрѣтимся, но ты не долженъ бояться меня.

— Я не боюсь тебя! Я хотѣлъ бы, чтобы ты взяла меня съ собой! Возьми же меня!

Но Смерть нѣжно отстранила его. Она привыкла къ подобнымъ просьбамъ.

— Нѣтъ, Іоганнесъ! Теперь принимайся за свою работу. Ищи и учись. Не проси меня. Я призываю только разъ, и когда наступаетъ время.

Какъ только Смерть вышла, Клауберъ снова принялся за свои продѣлки; онъ прыгалъ черезъ стулья, скользилъ но полу, взбирался то на шкафъ, то на каминъ и выкидывалъ головоломные фокусы у открытаго окна.

— Это была Смерть! Мой хорошій другъ Смерть! — кричалъ онъ, — не находишь ли ты ее очень милой? Правда, она выглядитъ нѣсколько некрасивой и мрачной, но иногда она можетъ быть очень веселой, когда она довольна своей работой. Чаще же она скучаетъ за ней; слишкомъ ужъ она однообразна.

— А кто говоритъ ей, куда она должна заходить?.

Клауберъ бросилъ на Іоганнеса злой и недовѣрчивый взглядъ.

— Зачѣмъ ты спрашиваешь это? Она идетъ своей дорогой и беретъ того, кто понадобится.

Впослѣдствіи Іоганнесъ видѣлъ иное. Но теперь онъ не зналъ ничего самъ, не зналъ, всю ли правду говорилъ ему Клауберъ.

Они вышли на улицу, пробираясь сквозь озабоченную своими дѣлами толпу. Черные люди бѣжали по всѣмъ направленіямъ, смѣясь и болтая такъ весело, что Іоганнесъ удавился. Клауберъ привѣтливо кивалъ головой и кланялся многимъ изъ встрѣчныхъ, но никто не отвѣчалъ на его поклоны, и всѣ смотрѣли какъ-то мимо, какъ на пустое мѣсто, не замѣчая его.

— Теперь они идутъ, смѣются, не отвѣчая и какъ-будто не узнавая меня, но это только такъ кажется; когда же я бываю съ ними наединѣ, то они уже не могутъ отрицать меня, и веселость ихъ спадаетъ мигомъ.

Во время ихъ ходьбы Іоганнесъ смутно почувствовалъ, что кто-то идетъ слѣдомъ за ними.

Обернувшись, онъ увидѣлъ высокую блѣдную женщину, неслышно шагавшую среди толпы. Она узнала Іоганнеса и кивнула ему головой.

— А люди ее видятъ? — спросилъ онъ у Клаубера.

— Конечно, но и ее никто узнавать не хочетъ. Я, впрочемъ, охотно прощаю имъ эту гордость.

Шумъ и суета вскорѣ такъ оглушили Іоганнеса, что онъ забылъ о своемъ горѣ. Узкія улицы и высокіе дома, разрѣзавшіе синеву неба на длинныя полосы, люди, шедшіе мимо, шарканье множества ногъ, грохотъ экипажей сразу развѣяли всѣ его воспоминанія и видѣнія прошлой ночи. И ему стало казаться теперь, что ничего, кромѣ людей, ихъ домовъ и улицъ, не можетъ быть и что онъ не можетъ ни работать съ ними, ни бѣжать въ этомъ безконечномъ неумолкающемъ потокѣ.

Но вотъ они пришли въ сравнительно болѣе тихій кварталъ. Тамъ стоялъ большой сѣрый домъ съ массой большихъ оконъ, безъ всякихъ украшеній. Онъ имѣлъ строгій и непривѣтливый видъ. Внутри его было тихо, и пахло смѣсью какихъ-то острыхъ, странныхъ запаховъ, въ которыхъ преобладалъ затхлый запахъ погреба.

Въ одной комнатѣ, наполненной странными инструментами и приборами, сидѣлъ человѣкъ. Онъ былъ окруженъ толстыми фоліантами и совершенно непонятными для Іоганнеса стеклянными и мѣдными сосудами и приборами. Случайный солнечный лучъ проникалъ въ комнату, отражаясь радужными цвѣтами въ жидкостяхъ стеклянныхъ колбъ.

Сидѣвшій въ комнатѣ, что-то внимательно разсматривалъ черезъ мѣдную трубку, не обращая вниманія на вошедшихъ.

Лишь подошедши ближе, Іоганнесъ услышилъ, какъ ученый тихонько шепталъ: «Вюстишъ, Вюстишъ!»

Вблизи его на длинной черной скамьѣ лежало что-то пушистое и бѣлое, но Іоганнесъ не могъ разобрать, что это было.

— Доброе утро, докторъ, — сказалъ Клауберъ.

Но докторъ не оглянулся.

Вдругъ Іоганнесъ испугался: бѣлый пушистый предметъ, на который онъ напряженно смотрѣлъ, вдругъ судорожно зашевелился — онъ узналъ теперь бѣлую шубку кролика. Головка его съ подвижной мордочкой была запрокинута назадъ и прижата желѣзной скобкой, а лапки были крѣпко связаны на брюшкѣ. Безнадежная попытка вырваться продолжалась недолго; маленькое животное успокоилось, и только судорожныя подергиванія окровавленной шейки указывали еще, что оно живо. Іоганнесъ видѣлъ добрый круглый глазъ животнаго, полный теперь предсмертнаго страха, и, казалось, узнавалъ его.

Ахъ! Развѣ это не было то нѣжное теплое тѣльце кролика, на которомъ онъ когда-то спалъ въ свою незабвенную первую ночь съ эльфами? Старыя воспоминанія нахлынули на него, и онъ бросился къ маленькому животному.

— Подожди! Подожди, бѣдный кроликъ! Я помогу тебѣ! — и онъ началъ поспѣшно развязывать веревки, связывавшія лапки животнаго.

Но вдругъ кто-то крѣпко ухватилъ его за руки, а около уха его зазвучалъ рѣзкій противный смѣхъ.

— Что это значитъ, Іоганнесъ? Неужели ты еще настолько ребенокъ? Что подумаетъ о тебѣ докторъ?

— Чего ищетъ здѣсь этотъ мальчикъ? Что ему надо, — спросилъ удивленный докторъ.

— Онъ хочетъ сдѣлаться человѣкомъ, и я привелъ его поэтому сюда. Но онъ еще малъ и въ немъ много ребячества… Оно не поможетъ тебѣ, Іоганнесъ, найти то, чего мы ищемъ.

— Конечно, не поможетъ, — согласился докторъ.

— Докторъ! Освободите кролика!

Но Клауберъ такъ сильно сжалъ руки Іоганнеса, что ему стало больно.

— О чемъ мы условились съ тобой, мальчикъ? — зашипѣлъ ему Клауберъ надъ ухомъ, — вмѣстѣ искать должны мы, не такъ ли? Мы здѣсь съ тобой не на дюнѣ у Вьюнка и не среди неразумныхъ животныхъ. Мы хотимъ быть людьми — людьми, понимаешь? Если же ты хочешь оставаться ребенкомъ, если ты не достаточно силенъ, чтобы помочь мнѣ, то я брошу тебя — ищи тогда самъ!.

Іоганнесъ умолкъ и повѣрилъ. Онъ хотѣлъ быть сильнымъ и закрылъ глаза, чтобы не видѣть кролика.

— Милый мальчикъ, — сказалъ докторъ, — для начала ты мнѣ кажешься немного чувствительнымъ. Оно и правда, что для перваго раза подобное зрѣлище не совсѣмъ пріятно. Я самъ не охотно гляжу на это и избѣгаю его по мѣрѣ возможности. Но безъ этого обойтись нельзя. Ты долженъ понять это: мы люди, а не животныя, а благо людей и интересы науки стоятъ, конечно, выше жизни какого-то кролика!

— Слышишь? — сказалъ Клауберъ, — благо людей и интересы науки!

— Человѣкъ науки, — продолжалъ докторъ, — стоитъ выше всѣхъ другихъ людей, но онъ долженъ принести въ жертву своему великому дѣлу мелочную сантиментальность обыкновенныхъ людей. Хочешь ли ты сдѣлаться такимъ человѣкомъ? Въ этомъ ли твое призваніе?

Іоганнесъ колебался. Слово «призваніе» было ему такъ же мало понятно, какъ знакомому намъ майскому жуку.

— Я хочу найти книжку, о которой мнѣ говорилъ Вюстишь.

Докторъ удивленно взглянулъ на Іоганнеса и переспросилъ:

— Вюстишь?

Но Клауберъ быстро вмѣшался:

— Онъ ищетъ, — я это хорошо знаю, — онъ ищетъ высшей мудрости. Онъ хочетъ знать причину вещей.

Іоганнесъ утвердительно кивнулъ головой: да, насколько онъ понималъ, это была его цѣль.

— Въ такомъ случаѣ ты долженъ быть силенъ, Іоганнесъ, а не мелоченъ и мягкосердеченъ. Тогда я помогу тебѣ, но помни: все или ничего.

И Іоганнесъ дрожащими руками сталъ помогать снова связывать лапки кролику.

XI

— Увидишь самъ, — сказалъ Клауберъ, я покажу тебѣ столько же чудеснаго, сколько твой Вьюнокъ.

Простившись съ докторомъ и пообѣщавъ ему скоро вернуться, онъ повелъ Іоганнеса по всему городу, показывая ему, какъ это чудовище живетъ, дишитъ, питается, пожираетъ самого себя и снова расцвѣтаетъ.

При этомъ особое предпочтеніе онъ оказывалъ кварталамъ, въ которыхъ ютилась бѣднота, гдѣ воздухъ былъ тяжелъ и удушливъ, и все было сѣро и мрачно. Онъ повелъ Іоганнеса въ одно изъ тѣхъ большихъ зданій, черный дымъ которыхъ еще наканунѣ привлекъ его вниманіе. Тамъ царилъ оглушительный шумъ, повсюду что-то свистѣло, шипѣло, грохотало и все дрожало. Жужжали большія колеса, безконечными лентами тянулись длинные ремни. Стѣны и полъ были черны, окна разбиты и запылены, а громадныя, черныя трубы высоко подымались надъ этими зданіями и застилали небо своимъ чернымъ дымомъ. Среди этого шума и визга колесъ и машинъ Іоганнесъ увидѣлъ множество людей съ блѣдными лидами, черными руками и платьемъ, которые молча и неустанно работали.

— Кто они? — спросилъ онъ.

— Тоже колеса и части машинъ, — засмѣялся Клауберъ, — или, если хочешь, — люди. Эту свою работу они совершаютъ изо дня въ день, изъ года въ годъ. Можно сдѣлаться человѣкомъ и въ этомъ родѣ, конечно.

Оттуда они вышли въ грязныя темныя улицы, гдѣ полоска неба казалась не шире пальца и затемнялась еще больше платьемъ и бѣльемъ, развѣшеннымъ на веревкахъ и въ окнахъ. Тамъ кишѣло людьми; они толкались, кричали, смѣялись и даже пѣли. Въ домахъ помѣщенія были такъ темны, малы и душны, что Іоганнесъ задыхался въ нихъ. Онъ видѣлъ тамъ грязныхъ, безпризорныхъ дѣтей, которыя ползали но голому полу, молодыхъ дѣвушекъ съ распущенными нечесанными волосами, которыя, напѣвая пѣсенки, укачивали маленькихъ ребятъ. Онъ слышалъ, какъ тамъ ссорились и бранились, и у всѣхъ лица были блѣдныя и усталыя, изможденныя или безучастныя.

Сердце Іоганнеса охватило невыразимое состраданіе. То горе, которое онъ видѣлъ здѣсь, не имѣло ничего общаго съ его собственнымъ, и онъ устыдился.

— Клауберъ, — спросилъ онъ, — развѣ люди здѣсь всегда жили въ такой нищетѣ и грязи? Когда я…

Но онъ не рѣшился закончить свою мысль.

— Конечно, и считаютъ эту жизнь счастливой. Для нихъ она не грязна и не тягостна, а лучшей они не знаютъ. Все это — толпа глупыхъ безчувственныхъ животныхъ. Посмотри-ка, напримѣръ, на тѣхъ двухъ женщинъ, сидящихъ тамъ. Онѣ съ такимъ же наслажденіемъ смотрятъ на свою грязную улицу, какъ ты прежде на твои дюны. Тебѣ не слѣдуетъ жалѣть этихъ людей, какъ нечего жалѣть крота, который никогда не видитъ свѣта.

И Іоганнесъ не находилъ словъ для возраженій, но все же не зналъ, почему ему такъ больно.

И тутъ также, среди шума и гама толпы, онъ видѣлъ высокую блѣдную Смерть, проходившую безшумнымъ шагомъ.

— Неправда ли, она добра, разъ уноситъ людей отсюда. Но и здѣсь они боятся ее.

Когда настала ночь, и сотни колеблемыхъ вѣтромъ огоньковъ отразились длинными дрожащими свѣтлыми полосками въ черныхъ водахъ канала, они шли еще вдоль затихшихъ улицъ. Высокіе, старые дома, казалось, спали; прислонившись другъ къ другу, закрывъ почти повсюду глаза; только тамъ и сямъ еще свѣтилось тусклымъ, желтымъ свѣтомъ одинокое окно. Клауберъ разсказывалъ Іоганнесу длинныя исторіи объ обитателяхъ этихъ домовъ, объ ихъ страданіяхъ и вѣчной борьбѣ съ нищетой или за неуловимое счастье. Онъ не скрывалъ ничего, съ особою любовью подчеркивая все, что въ нихъ было подлаго, грязнаго и низкаго, при чемъ хихикалъ отъ удовольствія, когда Іоганнесъ блѣднѣлъ и умолкалъ при описываемыхъ имъ ужасахъ.

— Клауберъ, — вдругъ сказалъ Іоганнесъ, — развѣ ты ничего не знаешь о Великомъ Свѣтѣ? — Онъ думалъ, что этотъ вопросъ освободитъ его отъ мрака, который все тяжелѣе угнеталъ его душу.

— Сказки! Сказки Вьюнка! — воскликнулъ Клауберъ, — сумасшедшія выдумки и сны! Нѣтъ ничего, кромѣ меня и людей. Думаешь ли ты, что божество или нѣчто въ этомъ родѣ, находило бы удовольствіе въ управленіи этой дрянью, которую ты видишь здѣсь, на землѣ? Вѣдь если бы существовалъ «Великій Свѣтъ», развѣ онъ оставилъ бы во мракѣ столь многихъ?

— Ну, а звѣзды, звѣзды, тамъ, вверху? — спрашивалъ Іоганнесъ, еще надѣясь, что это видимое торжественное величіе неба подыметъ и очиститъ его душу.

— Звѣзды? Но развѣ ты знаешь, дружокъ, о чемъ говоришь? Вѣдь это не свѣчи, не фонари, какъ у насъ здѣсь, а цѣлые громадные міры, изъ которыхъ каждый въ сотни и тысячи разъ больше, чѣмъ наша земля съ ея тысячами городовъ. И мы несемся среди нихъ, какъ маленькая песчинка. И нѣтъ для насъ ни верха, ни низа, а вокругъ пасъ міры безъ конца и безъ начала!

— О, нѣтъ! Не говори такъ! — воскликнулъ умоляюще Іоганнесъ, — вѣдь вижу же я только свѣтлыя точки на темномъ безконечномъ полѣ.

— Да, ты, конечно, только и можешь видѣть точки-звѣздочки, и, если бы ты глядѣлъ туда всю свою жизнь, ты ничего бы другого не увидѣлъ, кромѣ нихъ и темнаго поля надъ ними. Но ты можешь, ты долженъ знать, что и вверху и внизу насъ только міры, въ сравненіи съ которыми нашъ маленькій шарикъ вмѣстѣ съ его несчастной копошащейся человѣческой кучей — совершенное ничтожество, которое, какъ таковое, и исчезнетъ когда-нибудь. Поэтому не говори мнѣ больше о «звѣздахъ», какъ-будто ихъ двѣ-три дюжины. Вѣдь это безсмыслица!

Іоганнесъ молчалъ. То великое, что должно было поднять его ввысь, стирало его теперь въ пыль.

— Пойдемъ, — сказалъ Клауберъ, — теперь мы увидимъ кое-что веселое.

Имъ навстрѣчу вдругъ понеслась веселая пріятная музыка. На одной темной улицѣ стоялъ большой домъ, громадныя окна котораго были ярко освѣщены. У подъѣзда стоялъ длинный рядъ экипажей. Среди ночной тишины гулко раздавался топотъ лошадиныхъ копытъ, а головы лошадей кивали — да, да!

Яркій свѣтъ отражался на серебрѣ упряжи лошадей и на блестящей лакированной кожѣ экипажей.

Внутри все было залито свѣтомъ. Ослѣпленный сотнями огней, Іоганнесъ смотрѣлъ на громадныя люстры, зеркала и цвѣты. Въ окнахъ то и дѣло мелькали свѣтлыя фигуры и лица, которыя наклонялись, улыбаясь другъ другу и подавая другъ другу руки.

Дальше, въ глубинѣ, тѣснилась толпа богато одѣтыхъ людей, которые то тихо двигались, то плавно вертѣлись подъ звуки музыки. Смѣшанный гулъ веселаго смѣха, громкихъ голосовъ, шарканья ногъ и шелеста шелковыхъ платьевъ какъ-будто носился въ волнахъ ласкающей музыки, которую еще издали слышалъ Іоганнесъ.

У ярко освѣщеннаго окна снаружи стояло два человѣка, на лица которыхъ падалъ рѣзкій свѣтъ и которые съ жаднымъ любопытствомъ заглядывали во внутрь.

— Вотъ это красиво, великолѣпно! — воскликнулъ Іоганнесъ, восхищаясь всѣмъ этимъ блескомъ красокъ, цвѣтовъ и свѣта, — что происходитъ тутъ? Можемъ ли мы зайти сюда?

— Вотъ какъ! Ты это находишь красивымъ или, можетъ быть, ты предпочитаешь кроличью норку? Посмотри, какъ люди блестящи, какъ они улыбаются и кланяются, какъ мужчины прилично и удобно, а женщины пестро и роскошно одѣты. Съ какимъ вниманіемъ танцуютъ они, какъ-будто это самое важное дѣло на свѣтѣ.

Іоганнесъ вспомнилъ балъ въ кроличьей норкѣ и увидѣлъ здѣсь многое, что ему его напомнило; здѣсь только было больше блеску и все было въ большомъ масштабѣ. Женщины въ своихъ богатыхъ и свѣтлыхъ нарядахъ, казались ему такими же прекрасными, какъ эльфы, когда онѣ, подымая бѣлыя руки и склонивъ голову слегка на бокъ, кружились въ легкомъ танцѣ. Почтительные и безукоризненно одѣтые лакеи медленно двигались въ этой шумной толпѣ, предлагая освѣжительные напитки и плоды.

— Какъ прекрасно! Какъ прекрасно! — говорилъ Іоганнесъ.

— Очень мило! Не правда ли? — сказалъ также Клауберъ, — но ты долженъ также видѣть дальше своего носа. Ты видишь здѣсь только милыя, веселыя, улыбающіяся лица, не такъ ли? Но всѣ эти улыбки и это веселье — только ложь и притворство. Тѣ любезныя нѣжныя дамы, тамъ, у стѣны, сидятъ тамъ, какъ рыболовы у пруда: молодыя дамы, ихъ дочери — это приманка, а мужчины — рыба. Какъ милы, какъ привѣтливы онѣ на видъ! Но какъ ненавидятъ и какъ завидуютъ онѣ другъ другу! А если какая-либо изъ молодыхъ особъ дѣйствительно веселится, то лишь потому, что она богаче и лучше другихъ одѣта или представляется болѣе привлекательной приманкой. Мужчины же находятъ особое удовольствіе въ созерцаніи голыхъ шей и рукъ. Всѣ эти улыбающіеся глаза и губы скрываютъ нѣчто совершенно другое. Даже эти столь почтительные лакеи думаютъ и судятъ далеко непочтительно; и если сбросить эти маски притворства и лжи и обнаружить дѣйствительныя мысли и побужденія каждаго, находящагося здѣсь, то праздникъ кончится немедленно.

И когда Клауберъ замолчалъ, Іоганнесъ сразу увидѣлъ ори только ложь и притворство въ лицахъ, жестахъ и улыбкамъ людей, и явственно выглядывавшія изъ-подъ маски веселья — тщеславіе, зависть и скуку.

— Ну, — сказалъ Клауберъ, — пусть ихъ притворяются. Вѣдь людямъ нужно веселье, а иначе веселиться они не умѣютъ.

Вдругъ Іоганнесъ почувствовалъ, какъ кто- то сталъ за его спиной; онъ обернулся. Это была знакомая ему уже высокая блѣдная фигура Смерти. Ея блѣдное лицо было ярко освѣщено падающимъ на него свѣтомъ, и глаза казались темными большими пятнами. Она что-то тихо бормотала, указывая своимъ худымъ пальцемъ на залъ.

— Смотри, — сказалъ Клауберъ, — она здѣсь тоже выбираетъ кого-то.

Іоганнесъ посмотрѣлъ по указанному пальцемъ направленію и увидѣлъ старую даму, которая, вдругъ, во время разговора, закрыла глаза и подняла руку къ головѣ, и молодую дѣвушку, задрожавшую вдругъ и остановившуюся, словно пораженную чѣмъ-то…

— Когда? — спросилъ Клауберъ у Смерти.

— Это мое дѣло! — отвѣтилъ онъ.

— Но я хотѣлъ бы еще разъ показать Іоганнесу это общество, — зло улыбаясь, сказалъ Клауберъ, — можно?

— Еще сегодня вечеромъ? — спросила Смерть.

— Почему же нѣтъ? Вѣдь тамъ нѣтъ ни часа, ни времени. То, что есть, всегда было и будетъ.

— Я не пойду съ вами; у меня много дѣла. По назови мнѣ имя того, кого мы оба знаемъ, и вы найдете дорогу безъ меня.

И они пошли дальше по пустыннымъ темнымъ улицамъ, освѣщеннымъ тусклымъ блескомъ колеблющагося пламени газовыхъ фонарей. Черная вода глухо плескалась о стѣны канала, а музыка звучала тише и тише, пока не замерла въ глубокой окружавшей ихъ тишинѣ. Вдругъ съ вышины башни надъ спящимъ городомъ, проникнувъ глубоко въ душу Іоганнеса, раздались торжественные звуки колокола. Удивленно онъ взглянулъ вверхъ. Колокольный трезвонъ торжественно и мощно, то стихая, то наростая, разрывалъ мертвую тишину ночи. Какими чуждыми казались ему эти торжественные звуки среди ночи и мрачнаго покоя.

— Это башенные часы, — сказалъ Клауберъ, — они одинаково весело бьютъ всегда изъ года въ годъ. Каждый часъ ноютъ они все ту же пѣсню, все также радостно и весело, и ночью они звучатъ даже веселѣй и торжественнѣй, чѣмъ днемъ, какъ-будто они радуются, что имъ не нужно спать; они могутъ всегда одинаково весело пѣть въ то время, какъ внизу тысячи страдаютъ и плачутъ. Но веселѣй всего звучатъ они, когда кто-нибудь ликующіе звуки раздались снова.

— Когда — нибудь, — продолжалъ говорить Клауберъ, — въ одномъ изъ этихъ оконъ тускло будетъ горѣть маленькая лампочка. Блѣдный дрожащій огонекъ, при свѣтѣ котораго на стѣнахъ пляшутъ большія черныя тѣни. И тихо будетъ тамъ, а въ этой тишинѣ будутъ слышаться только тихія, заглушенныя рыданія. Тамъ будетъ постель, прикрытая длинными прямыми складками бѣлаго полога. А въ постели будетъ лежать кто-то блѣдный, неподвижный — и этотъ кто-то будетъ тѣмъ, кто когда-то былъ маленькимъ Іоганнесомъ. И вдругъ громко, торжественно и весело раздастся этотъ самый перезвонъ. И часы пробьютъ такъ первый, истекшій послѣ его смерти часъ…

Двѣнадцать тяжелыхъ ударовъ съ большими промежутками потрясли воздухъ, и, когда раздался послѣдній ударъ, Іоганнесъ вдругъ почувствовалъ, что онъ какъ-будто спитъ и во снѣ несется куда-то по воздуху, поддерживаемый Клауберомъ.

Быстро, быстро пронеслись мимо нихъ черные ряды домовъ и мерцающихъ фонарей. Вотъ они стали рѣже, образовывая одинокія группы съ темными таинственными массами черныхъ тѣней, съ ямами, полными извести и сору, въ которыхъ тамъ и сямъ одиноко торчащіе фонари рѣзко освѣщали уголъ или балки. Наконецъ они достигли высокихъ воротъ съ тяжелыми колоннами и высокой рѣшеткой. Въ одно мгновеніе они перенеслись черезъ нихъ и опустились на мокрую помятую траву, около большой кучи песка.

Іоганнесу показалось, что они находятся въ саду, такъ какъ вокругъ слышался шелестъ деревьевъ.

— Ну, теперь будь внимателенъ, Іоганнесъ, и убѣдись самъ, что я знаю и могу не меньше твоего Вьюнка.

И Клауберъ произнесъ громкимъ голосомъ чье-то краткое мрачное имя, звуки котораго заставили Іоганнеса вздрогнуть.

Проснувшееся во мракѣ эхо громко повторило ихъ, и вѣтеръ понесъ раскаты ихъ, пока они не замерли вдали.

И Іоганнесъ увидѣлъ вдругъ, какъ стебли травы покрыли его голову, а камень, только что лежавшій у ногъ его, показался ему скалой, закрывавшей весь видъ.

Около него Клауберъ, столь же маленькій, какъ и онъ, уперся обѣими руками въ этотъ камень и, напрягая всѣ силы, опрокинулъ его. Смѣшанный гулъ какихъ-то тоненькихъ и высокихъ голосовъ раздался въ раскрывшейся ямѣ.

— Эй, кто сдѣлалъ это? Что это значитъ? послышалось оттуда.

Іоганнесъ увидѣлъ черныя странныя фигуры, кишѣвшія и шнырявшія взадъ и впередъ. Онъ сразу узналъ проворнаго чернаго жука-могильщика, коричневую уховертку съ ея тоненькими клещами, круглую спинку мокрицы и змѣеподобную тысяченожку; тамъ же съ поразительной быстротой зарывался въ землю толстый земляной червякъ.

Клауберъ, не обращая ни на кого вниманія, подошелъ прямо къ дырѣ червя.

— Эй, ты, голый мошенникъ, вылѣзай-ка оттуда со своей острой мордой, — закричалъ онъ.

— Зачѣмъ тебѣ? — спросилъ червякъ изъ глубины.

— Затѣмъ, что я точу пробраться туда, понимаешь ли, голый землеѣдъ!

Червь осторожно высунулъ свою острую головку, повернулъ ее во всѣ стороны и только дотомъ вытянулъ наверхъ и свое голое тѣло. Клауберъ оглянулся на окружавшихъ его насѣкомыхъ и сказалъ:

— Пусть кто-нибудь изъ васъ пойдетъ со мной, чтобы посвѣтить мнѣ. Только не ты, черный могильщикъ: ты слишкомъ толстъ; и не ты, тысяченожка; у меня заболитъ голова отъ твоихъ движеній; ну, хоть ты, уховертка! ты мнѣ нравишься; ты понесешь свѣтъ въ клещахъ твоихъ. Ну-ка, приведи мнѣ свѣтлячка или гнилушку, могильщикъ.

Его повелительный голосъ внушалъ уваженіе, и насѣкомыя безпрекословно повиновались ему. Они зашли въ дыру. Впереди ползла уховертка съ зажатой въ клещахъ гнилушкой, за ней Клауберъ, а Іоганнесъ замыкалъ шествіе.

Тамъ было темно и тѣсно. Зерна песка, слабо освѣщаемыя гнилушкой, казались ему громадными гладкими полупрозрачными камнями, втиснутыми въ стѣны прохода тѣломъ земляного червя, который изъ любопытства ползъ слѣдомъ за ними.

Іоганнесъ видѣлъ, какъ его острая головка то выдавалась, то вытягивалась, подвигая впередъ все туловище.

Они двигались, молча, все дальше, вглубь.

Тамъ, гдѣ дорога становилась крутой, Клауберъ поддерживалъ Іоганнеса. Казалось, что галлереѣ не будетъ конца, все тѣ же песчаныя стѣны, и все дальше и дальше ползла уховертка, поворачиваясь и извиваясь вмѣстѣ съ извивами и поворотами дороги. Наконецъ дорога стала шире, и стѣны прохода раздвинулись. Зерна песка стали черными и сырыми. Капли воды избороздили длинными блестящими полосками сводъ, сквозь который проникли бѣлые корешки деревьевъ, похожіе на застывшихъ неподвижныхъ змѣй.

Вдругъ высокая отвѣсная черная стѣна преградила имъ дорогу. Уховертка повернулась къ нимъ.

— Ну вотъ, прекрасно! Намъ нужно пройти эту стѣну. Земляной червь, конечно, знаетъ это дѣло — вѣдь онъ здѣсь у себя.

— Пойди сюда и показывай намъ теперь дорогу! — приказалъ Клауберъ.

Земляной червь медленно подвинулъ свое кольцеобразное туловище впередъ и сталъ ощупывать стѣну. Іоганнесъ замѣтилъ, что она была деревянная и гнилая, превратившаяся мѣстами уже въ сырую коричневую пыль. Червь легко пробуравилъ ее, и змѣеобразное голое тѣло вползло въ образовавшееся отверстіе.

— А теперь ты! — сказалъ Клауберъ, подтолкнувъ Іоганнеса вслѣдъ за червемъ. Одно мгновеніе ему казалось, что онъ задохнется въ этой мягкой и сырой массѣ, но затѣмъ голова его очутилась на свободѣ, и онъ съ трудомъ вылѣзъ самъ изъ узкой дыры.

Они очутились, казалось, въ большомъ помѣщеніи; полъ его былъ твердый и сырой, воздухъ удушливый и невыносимо тяжелый, такъ что Іоганнесъ сдерживалъ дыханіе и ждалъ, полный страха.

Его уха коснулся голосъ Клаубера, прозвучавшій, какъ въ пустомъ погребѣ:

— Сюда, Іоганнесъ, иди за мной!

Поддерживаемый Клауберомъ, среди глубочайшаго мрака, онъ вмѣстѣ съ нимъ, казалось, подымался въ гору. Подъ ногами онъ чувствовалъ что-то мягкое, какъ платье или простыня, которое поддавалось подъ его ступнями; онъ спотыкался въ углубленіяхъ и о неровности, слѣдуя за Клауберомъ, который велъ его въ болѣе ровному мѣсту; тамъ онъ ухватился за что-то длинное и тонкое, какъ стебель, который однако показался ему очень мягкимъ и слабымъ.

— Здѣсь мы стоимъ хорошо. Свѣту! — крикнулъ Клауберъ.

Вдали показался слабый свѣтъ, который несла уховертка, то подымаясь, то опускаясь съ нимъ по неровностямъ дороги, и чѣмъ ближе онъ подходилъ, бросая слабый голубоватый отблескъ кругомъ, тѣмъ страшнѣе и тяжелѣе становилось Іоганнесу.

Гора, по которой онъ поднялся, была крута и бѣла, а стебель, который онъ держалъ въ рукѣ, былъ коричневый и стлался длинными волнообразными прядями. Онъ узналъ длинную прямую фигуру покрытаго саваномъ человѣка, а гладкая площадка, на которой онъ самъ стоялъ, была лбомъ человѣческаго черепа. У ногъ его лежали, наподобіе двухъ глубокихъ и темныхъ ямъ, глазныя впадины, а синеватый свѣтъ освѣщалъ теперь носовую кость и сѣрыя уста, застывшія въ страшной улыбкѣ.

Вдругъ изъ устъ Клаубера раздался рѣзкій отвратительный хохотъ, который быстро затихъ, заглушенный деревянными стѣнами помѣщенія.

— Вотъ тебѣ мой сюрпризъ, Іоганнесъ!

Длинный червь выползъ изъ складокъ савана, вытянулся, осторожно пробрался по нижней челюсти и скрылся въ черномъ отверстіи открытаго неподвижнаго рта.

— Это та красавица, которою ты такъ восхищался на балу, помнишь? Ты находилъ ее красивѣе эльфовъ. Тогда отъ ея платья и волосъ исходилъ пріятный ароматъ, ея глаза блестѣли, а губы улыбались. Теперь же все это, конечно, немного измѣнилось.

Несмотря на весь свой ужасъ, огонекъ недовѣрія и сомнѣнія блеснулъ въ глазахъ Іоганнеса: — такъ скоро? Вѣдь недавно еще жила эта красавица, и уже…?

— Ты мнѣ не вѣришь? — зашипѣлъ Клауберъ, — цѣлыхъ полъ-вѣка прошло уже между «тогда» и «теперь». Здѣсь нѣтъ ни времени, ни часа. Что было, то всегда будетъ, и что будетъ — всегда было. Представить себѣ этого нельзя, но ты долженъ вѣрить. Все это такъ. Все, что я показываю тебѣ, правда и только правда! Твой Вьюнокъ не могъ сказать этого.

И Клауберъ, злобно хохоча, запрыгалъ по блѣдному лицу мертвой дѣвушки, отпуская наглыя и грубыя шутки. Онъ усѣлся на ея бровь и поднялъ за длинный волосокъ опущенное вѣко ея глаза, и тотъ самый глазъ, который Іоганнесъ видѣлъ когда-то столь оживленнымъ и блестящимъ, тускло глянулъ на него, сверкнувъ своимъ бѣлкомъ въ полумракѣ.

— А теперь пойдемъ дальше! Мы еще многое увидимъ! — закричалъ Клауберъ.

Земляной червь медленно выползъ изъ праваго угла рта, и мрачная процессія потянулась дальше, но не обратно, а но новымъ темнымъ коридорамъ, къ новымъ могиламъ.

— Теперь мы увидимъ старика, — сказалъ земляной червь, когда черная стѣна снова загородила путь, — онъ давно уже лежитъ здѣсь!

Это было не такъ ужасно, какъ въ первомъ гробу. Іоганнесъ видѣлъ лишь какую-то безформенную кучу. изъ которой выступали бѣлыя кости. Сотни червей и насѣкомыхъ молча копошились въ ней. Свѣтъ уховертки обезпокоилъ ихъ чрезвычайно.

— Откуда вы? Кто приноситъ сюда свѣтъ? Его намъ не надо!

И они быстро расползлись и попрятались въ щели и ямы. Но они все же узнали товарища.

— Ты былъ здѣсь рядомъ? — спросили они земляного червя: — дерево тамъ еще твердое.

— Нѣтъ еще, — отвѣчалъ тотъ.

— Они хотятъ оставить для себя сосѣдній гробъ, — сказалъ тихо Іоганнесу Клауберъ.

Они пошли дальше. Клауберъ объяснялъ, разсказывалъ Іоганнесу о знакомыхъ ему мертвецахъ. Они подошли къ одному, со страшно выкатившимися глазами и распухшимъ синимъ лицомъ.

— Этотъ вотъ былъ когда-то очень изящнымъ и приличнымъ джентльменомъ, — весело сказалъ Клауберъ. — Тебѣ бы слѣдовало его видѣть живымъ тогда. Онъ былъ очень знатенъ, очень богатъ и очень гордъ; ну да свою надутость онъ сохранилъ и теперь.

Такъ они шли все дальше и дальше. Имъ встрѣчались то худые, изможденные мертвецы съ бѣлыми рѣдкими волосами, синѣвшими при тускломъ свѣтѣ гнилушки, то маленькія дѣти съ большими головами и старческими чертами лица.

— Эти, вотъ видишь, постарѣли уже послѣ своей смерти, — объяснялъ Клауберъ.

Они подошли къ одному человѣку съ большой бородой. Изъ-подъ полуоткрытыхъ губъ блестѣли бѣлые зубы. Въ вискѣ виднѣлось маленькое круглое багровое отверстіе.

— Этотъ вотъ самъ на себѣ исполнилъ дѣло Смерти, — у него не хватило терпѣнія ждать. Вѣдь все равно онъ попалъ бы сюда немного позже.

И снова пошли они по новымъ ходамъ и переходамъ, встрѣчая на пути все новые и новые, вытянувшіеся въ своихъ гробахъ трупы съ застывшими ужасными улыбками и скрещенными на груди руками.

— Дальше я не иду, — сказала наконецъ уховертка: — я не знаю дороги.

— Пойдемъ обратно! — сказалъ земляной червь.

— Впередъ! впередъ! — крикнулъ имъ Клауберъ, и они пошли дальше.

— Все, что мы видимъ, дѣйствительно существуетъ, — говорилъ Клауберъ дорогой, — все это правда; не существуешь здѣсь только ты одинъ, Іоганнесъ — ты одинъ только неправда. Тебя здѣсь нѣтъ и быть здѣсь ты не можешь.

И онъ разразился своимъ громкимъ отвратительнымъ хохотомъ, встрѣтивъ испуганный и удивленный взглядъ Іоганнеса.

— Здѣсь тупикъ, я не пойду дальше, — сказала снова уховертка недовольно.

— А я хочу дальше! — сказалъ Клауберъ и началъ самъ, своими руками, раскапывать стѣну.

— Помоги же мнѣ, Іоганнесъ! — крикнулъ онъ.

И Іоганнесъ покорно, какъ загипнотизированный, тоже началъ рыть мягкую землю обѣими руками.

Молча, обливаясь потомъ, долго работали они, пока снова не натолкнулись на черную деревянную стѣну.

Земляной червь втянулъ свою острую головку и поползъ обратно. Уховертка бросила гнилушку и послѣдовала за нимъ.

— Они не пролѣзутъ сквозь дерево, оно еще слишкомъ крѣпкое, — сказала она, убѣгая.

— А я хочу! — сказалъ Клауберъ, отрывая своими острыми ногтями длинныя бѣлыя щепки.

Іоганнесъ чувствовалъ, какъ какая-то страшная тяжесть мучительно сдавила ему грудь. Но онъ не могъ сопротивляться и долженъ былъ итти слѣдомъ за Клауберомъ.

Наконецъ темный проходъ былъ сдѣланъ. Клауберъ схватилъ гнилушку и влѣзъ въ него.

— Сюда, сюда! — закричалъ онъ и побѣжалъ къ изголовью гроба.

Когда Іоганнесъ доползъ до неподвижно сложенныхъ на груди рукъ — онъ остановился. Онъ смотрѣлъ на тонкіе, блѣдные, слегка освѣщенные пальцы и вдругъ узналъ ихъ — узналъ ихъ форму, складки, длинные посинѣвшіе ногти, темное пятнышко на указательномъ пальцѣ — все: это были его собственныя руки!..

— Сюда! Сюда! — слышался, призывавшій его голосъ Клаубера отъ изголовья: — посмотри, узнаешь ли ты его?

Іоганнесъ хотѣлъ подняться и пойти на голосъ, но силы оставили его. Свѣтъ вдругъ погасъ, наступила страшная черная мгла, и онъ упалъ безъ сознанія.

XII

Онъ погрузился въ глубокій сонъ, въ сонъ, въ глубинахъ котораго уже не было видѣній. Но передъ разсвѣтомъ, когда онъ незамѣтно сталъ возвращаться изъ глубокаго мрака къ холодному сѣрому предъутреннему свѣту, передъ нимъ возстали нѣжные пестрые сны прежнихъ дней. И когда онъ очнулся, они выскользнули изъ его пробуждавшагося сознанія, какъ капли свѣтлой росы съ лепестковъ цвѣта.

Спокойно и привѣтливо глядѣли глаза его, еще слѣдившіе за быстрой смѣной милыхъ воспоминаній.

Но вотъ блеснулъ разсвѣтъ блѣднаго печальнаго дня, и они исчезли, растворившись и потонувъ въ его великомъ страданіи.

Обыденный, похожій на прошлый, день начался, и только-что мелькавшія передъ нимъ видѣнія стали вдругъ далекими и неясными полузабытыми снами, а вмѣсто нихъ въ его памяти начали все яснѣе и яснѣе воскресать всѣ событія прошлаго дня и страшной пережитой ночи…

Почти невѣроятнымъ казалось ему все то, что онъ пережилъ въ течете одного только дня и ночи. А ласкающія нѣжныя видѣнія исчезли безслѣдно.

Клауберъ будилъ его. И печальный, тяжелый день начался снова, одинъ изъ многихъ десятковъ и сотенъ такихъ же дней.

Только страшныя видѣнія ночи, то, что онъ видѣлъ въ своемъ путешествіи съ Клауберомъ, запечатлѣлись навсегда въ душѣ его. Былъ ли это только ужасный сонъ? Клауберъ посмотрѣлъ на него насмѣшливо и какъ-будто удивленно, когда онъ спросилъ его объ этомъ.

— Что ты хочешь сказать? — спросилъ онъ его.

Но Іоганнесъ не замѣчалъ насмѣшки и повторилъ свой вопросъ:

— Дѣйствительно ли случилось все то, что онъ видѣлъ въ эту ужасную ночь? Вѣдь слишкомъ ярки всѣ подробности этого пути.

— Нѣтъ, Іоганнесъ! — рѣшительно сказалъ Клауберъ, — какъ ты глупъ! Такихъ вещей въ дѣйствительности не бываетъ!

И Іоганнесъ не зналъ, что думать.

— Пора тебѣ взяться за работу! Тогда ты перестанешь думать объ этихъ глупостяхъ, — прибавилъ онъ.

И они отправились къ доктору Цифра, который долженъ былъ помочь Іоганнесу найти то, что Іоганнесъ такъ страстно желалъ найти.

Проходя но оживленной улицѣ, Клауберъ вдругъ толкнулъ Іоганнеса, указывая ему на какого-то человѣка.

— Не узнаешь его? — спросилъ онъ, хихикая.

Іоганнесъ взглянулъ по указанному направленію и поблѣднѣлъ вдругъ отъ страха, узнавъ въ немъ одного изъ видѣнныхъ имъ мертвецовъ…

Докторъ принялъ ихъ очень ласково и началъ преподавать Іоганнесу свою мудрость.

И цѣлые часы внималъ ему Іоганнесъ въ этотъ день и многіе другіе дни еще.

То, чего искалъ Іоганнесъ, докторъ не нашелъ еще самъ, но онъ уже былъ близокъ къ открытію этой тайны, говорилъ онъ. Онъ хотѣлъ передать Іоганнесу всѣ свои знанія и потомъ уже продолжать поиски вмѣстѣ съ нимъ.

Іоганнесъ внималъ ему и учился терпѣливо, упорно цѣлые дни, цѣлые мѣсяцы. У него было мало надежды, но онъ понималъ, что ему надо итти впередъ и бороться, сколько хватитъ силъ. Непонятнымъ было лишь то, что въ то время, какъ онъ такъ страстно и упорно стремился къ свѣту, кругомъ него все становилось мрачнѣй и мрачнѣй.

Начало знаній, пріобрѣтаемое имъ, было возвышенно-прекрасно, но чѣмъ глубже онъ проникалъ въ нихъ, тѣмъ мертвѣе и непонятнѣе становились они.

Онъ началъ съ изученія растеній, животныхъ и всего окружающаго міра, но затѣмъ все какъ-то разлагалось на формулы и цифры, на безконечные листы, полные формулъ и цифръ.

Докторъ находилъ это прекраснымъ и говорилъ, что онъ только тогда начинаетъ ясно видѣть, когда начинаетъ оперировать съ цифрами, но для Іоганнеса тутъ начинался мракъ.

Клауберъ не покидалъ Іоганнеса и подстрекалъ, подбадривалъ его, когда онъ падалъ духомъ и уставалъ.

Онъ отравлялъ ему каждое мгновеніе чистаго восторга и радости.

Іоганнесъ удивлялся и восторгался, наблюдая, напримѣръ, удивительно чудное устройство цвѣтка: какъ оплодотворяется тычинка его и какъ насѣкомыя безсознательно помогаютъ этому дѣлу оплодотворенія.

— Это удивительно! — говорилъ онъ, — какъ это прекрасно и цѣлесообразно все устроено.

— Да, конечно, очень цѣлесообразно, — возражалъ ему Клауберъ, — жаль только, что въ большинствѣ случаевъ и эта цѣлесообразность, и чудное устройство безцѣльно гибнутъ. Сколько зеренъ гибнетъ безслѣдно, не давая цвѣтка!

— Но все это создано какъ бы по одному грандіозному плану! — сказалъ Іоганнесъ. — Вотъ, напримѣръ, пчелы собираютъ для себя медъ и, не сознавая того, помогаютъ опыленію цвѣтовъ, а цвѣты, въ свою очередь, привлекаютъ пчелъ своими пестрыми красками и запахомъ. Въ этомъ есть планъ, и они безсознательно работаютъ надъ осуществленіемъ его.

— Да, все это какъ-будто и прекрасно, но и тутъ есть недостатки. Пчелы иногда прокалываютъ чашечку цвѣтка и наносятъ непоправимый вредъ всему сложному устройству его. Нечего сказать, умный мастеръ, котораго проводитъ даже маленькая пчелка!

Въ удивительномъ устройствѣ организмовъ человѣка и животныхъ Клауберъ находилъ еще большія несовершенства, и во всемъ, что поражало Іоганнеса своей стройностью и цѣлесообразностью, онъ сейчасъ же указывалъ недостатки и ошибки. Онъ напоминалъ о безчисленныхъ болѣзняхъ и страданіяхъ, жертвою которыхъ такъ часто становится и человѣкъ и животное, и съ особымъ злорадствомъ подчеркивалъ самыя отвратительныя и отталкивающія изъ нихъ.

— Мастеръ, создавшій все это, — говорилъ онъ, — былъ очень изобрѣтателенъ, но во всемъ, что онъ создалъ, онъ забывалъ что-либо докончить, и людямъ приходится, не покладая рукъ, работать, чтобы накладывать заплаты на эти прорѣхи. Оглянись вокругъ! Зонтики, очки, платье, жилище — все это заплаты, сдѣланныя людьми, все это совсѣмъ не входило въ его планы.

Онъ не предвидѣлъ, что людямъ будетъ холодно, что имъ нужно будетъ читать книги, и тысячу другихъ вещей, которыя совсѣмъ не предвидѣлись имъ.

Онъ далъ своимъ дѣтямъ платьица, забывъ совершенно, что они скоро выростутъ изъ нихъ; такъ и случилось, что вотъ почти уже всѣ люди вышли, выросли изъ своего естественнаго состоянія, взявъ всѣ заботы о себѣ въ свои собственныя руки, забывъ и самого великаго мастера и его планы. То, чего онъ не имѣлъ въ виду давать имъ, они грубо, не спрашиваясь, берутъ сами себѣ, а въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ но его расчетамъ выходило, что они должны умирать, они сумѣли отсрочить смерть на довольно долгое время съ помощью своего искусства.

— Но люди во всемъ этомъ сами виноваты! — воскликнулъ Іоганнесъ. — Зачѣмъ они не живутъ ближе къ природѣ?

— О, глупый Іоганнесъ, если нянька позволяетъ ребенку играть съ огнемъ, и онъ обжигаетъ себѣ пальцы, кто виноватъ въ этомъ — дитя-ль, незнакомое съ огнемъ, или няня, знавшая, что огонь жжетъ? И кто виноватъ, если люди заблуждаются и погрязаютъ въ нищетѣ и порокахъ, сами ли они или премудрая природа, передъ которой они лишь неразумныя дѣти?

— Но вѣдь они не неразумныя дѣти, они знали…

— Іоганнесъ, если ты говоришь ребенку: «не трогай огня, онъ жжетъ!», то ребенокъ не слушаетъ тебя, такъ какъ не понимаетъ, что значитъ: «жжетъ». Развѣ ты тогда не отвѣтственъ передъ нимъ, если онъ обожжется? Развѣ ты можешь сказать тогда: «Вѣдь я предупреждалъ, онъ зналъ»… Вѣдь ты тоже зналъ, что онъ не послушаетъ тебя. Люди же точно такъ же непослушны и глупы, какъ дѣти. Ты забываешь, что стекло хрупко, а глина мягка. А создавшій человѣка и не принявшій во вниманіе глупость его похожъ на мастера, который сдѣлаетъ мечи изъ стекла, а стрѣлы изъ глины, не соображая, что они разобьются или будутъ расплющиваться и мяться.

Слова эти, какъ огненныя капли, падали на сердце Іоганнеса и жгли его.

И въ груди его проснулась новая большая мука, вытѣснившая всѣ его прежнія страданія и заставившая его плакать по цѣлымъ часамъ въ тишинѣ долгихъ безсонныхъ ночей.

О, сонъ, сонъ! Настало время, когда послѣ долгихъ дней сонъ сталъ чѣмъ-то самымъ дорогимъ и желаннымъ. Въ немъ не было ни мучительныхъ мыслей, ни страданій, а грезы уносили къ далекому счастливому прошлому. И сны эти казались ему такими удивительно прекрасными, но днемъ онъ не могъ воскресить ихъ даже въ своей памяти. Онъ зналъ лишь, что всѣ огорченія, вся тоска прежнихъ дней все же были счастьемъ въ сравненіи съ той мертвой пустотой, которую онъ ощущалъ теперь въ своемъ сердцѣ.

Однажды во снѣ онъ мучительно тосковалъ по Вьюнку, въ другой разъ ему снилось, что онъ цѣлые часы сидитъ и ждетъ Робинетту, и какъ онъ былъ счастливъ тогда.

Но теперь наяву, тосковалъ ли онъ еще по ней? Чѣмъ больше онъ учился, тѣмъ равнодушнѣе становился онъ, такъ какъ и это чувство было разложено на свои составныя части, и Клауберъ объяснилъ ему, что такое любовь… И тогда онъ началъ стыдиться своего чувства, а докторъ Цифра говорилъ, что это потому, что онъ еще не умѣетъ разложить его на математическія формулы, но что онъ уже близокъ и къ этому.

Такъ все становилось мрачнѣе и чернѣе вокругъ маленькаго Іоганнеса.

У него даже было слабое чувство благодарности за то, что во время своего страшнаго блужданія съ Клауберомъ среди гробовъ и мертвецовъ онъ тамъ не видѣлъ Робинетты…

Когда онъ сказалъ объ этомъ Клауберу, тотъ хитро улыбнулся, и Іоганнесъ понялъ, что это случилось не затѣмъ, чтобы пощадить его. Въ часы, свободные отъ занятій и работъ, Клауберъ знакомилъ Іоганнеса съ людьми.

Онъ умѣлъ проникать повсюду: въ больницы, гдѣ въ просторныхъ свѣтлыхъ комнатахъ больные лежали длинными рядами на своихъ бѣлыхъ постеляхъ, съ блѣдными страдальческими лицами, гдѣ удручающую, гнетущую тишину нарушали стоны и кашель больныхъ; Клауберъ указывалъ ему на тѣхъ, кому не суждено уже было вернуться къ жизни, а когда въ опредѣленные часы комнаты наполнялись толпами людей, пришедшихъ навѣститъ своихъ близкихъ, онъ говорилъ:

— Смотри, всѣ они знаютъ, что сами попадутъ когда-нибудь сюда, въ эти комнаты, и будутъ лежать здѣсь, пока ихъ не вынесутъ въ черномъ ящикѣ.

«Какъ же могутъ они быть такъ веселы?» думалъ Іоганнесъ.

А Клауберъ повелъ его въ маленькую комнату въ верхнемъ этажѣ больницы. Тамъ царилъ жуткій полумракъ. Заглушенные закрытыми окнами звуки рояля изъ сосѣдняго дома глухо отдавались въ ней.

Тамъ, среди другихъ, Клауберъ указалъ ему одного больного, который тупо слѣдилъ за тонкимъ лучомъ свѣта, медленно скользившимъ по стѣнѣ.

— Вотъ этотъ лежитъ здѣсь уже седьмой годъ, — разсказывалъ Клауберъ, — онъ былъ морякомъ, онъ видѣлъ пальмы Индіи, голубыя моря Японіи, лѣса Бразиліи, а теперь вотъ уже седьмой годъ, какъ онъ развлекается только этимъ солнечнымъ лучомъ и звуками рояля Онъ уже никогда не выйдетъ отсюда, но, можетъ быть, пролежитъ здѣсь еще столько же…

Послѣ этого посѣщенія Іоганнеса долго преслѣдовалъ страхъ проснуться самому когда-нибудь въ этомъ сумрачномъ помѣщеніи, при заглушенныхъ звукахъ рояля, и ничего не видѣть до самой смерти, кромѣ гаснущаго возрождающагося луча солнца.

Клауберъ водилъ его то въ громадные соборы, то на празднества и торжественныя собранiя, то во внутренніе покои различныхъ доновъ.

И Іоганнесъ узналъ жизнь людей. И часто онъ долженъ былъ вспоминать свою собственную жизнь, сказки, которыя ему разказывалъ когда-то Вьюнокъ, и свои собственныя переживанія.

Онъ встрѣчалъ людей, напоминавшихъ ему свѣтлячка, который видѣлъ въ звѣздахъ своихъ умершихъ товарищей, или майскаго жука, который, будучи всего на однѣ сутки старше своего товарища, такъ много разглагольствовалъ о жизненномъ призваніи и цѣли жизни; онъ слышалъ исторіи, напоминавшія ему знаменитаго Критцеля, баснословнаго предка пауковъ-крестовиковъ, и угря, который ничего не дѣлалъ, только кормился за счетъ другихъ, такъ какъ королю приличествуетъ быть толстымъ и откормленнымъ; самого себя онъ сравнивалъ съ тѣмъ молодымъ майскимъ жукомъ, который никакъ не могъ понять, въ чемъ собственно его призваніе, и полетѣлъ прямо на огонъ; ему казалось, что и онъ, какъ этотъ несчастный жукъ, ползетъ теперь по землѣ, привязанный на крѣпкую нитку, которая больно рѣжетъ его тѣло, и за которую дергаетъ его Клауберъ.

Ахъ, вѣроятно, онъ уже никогда не узнаетъ больше, свободы и счастья! но когда же, наконецъ, раздавитъ его тяжелая ступня судьбы? Клауберъ смѣялся надъ нимъ, когда онъ вспоминалъ Вьюнка, и онъ самъ мало-по-малу начиналъ думать, что это былъ лишь сонъ и что въ дѣйствительности Вьюнка никогда не было.

— Но, Клауберъ, — говорилъ онъ, — тогда значитъ не было и ключика и ничего, ничего не было и нѣтъ!

— Конечно, ничего не было и нѣтъ. Существуютъ только люди и цифры, только безконечное число цифръ.

— Но въ такомъ случаѣ, Клауберъ, ты обманываешь меня! Оставь меня, позволь мнѣ прекратить свои безплодные поиски! Оставь, оставь меня!

— А ты забылъ, что сказала тебѣ Смерть? Ты долженъ сдѣлаться человѣкомъ, человѣкомъ въ полномъ смыслѣ этого слова.

— Я не хочу — это ужасно!

— Ты долженъ, разъ ты рѣшилъ это. Посмотри на доктора Цифра. Развѣ онъ ужасенъ? Будь только такимъ, какъ онъ.

И это была правда. Докторъ Цифра казался всегда спокойнымъ и счастливымъ. Упорно и прямо шелъ онъ но разъ намѣченному пути, учась и поучая, всегда уравновѣшенный и довольный.

— Посмотри на него, — говорилъ Клауберъ, — онъ все видитъ и все же ничего не замѣчаетъ. Онъ изучаетъ человѣка, какъ если бы онъ самъ былъ совершенно другое существо, у котораго нѣтъ ничего общаго съ людьми. Онъ проходитъ мимо страданій и горя человѣческаго, какъ будто онъ самъ неуязвимъ, и смотритъ въ лицо Смерти, какъ безсмертный духъ. Онъ хочетъ только понять то, что видитъ, и равнодушно принимаетъ всѣ истины. Онъ доволенъ всѣмъ. Такимъ долженъ стать и ты!

— Но я не могу этого!

— Ну, такъ я не могу помочь тебѣ.

Таковъ всегда былъ безнадежный конецъ ихъ разговоровъ.

Іоганнесъ падалъ духомъ и безъ надежды и вѣры искалъ и искалъ, самъ не зная уже, что и зачѣмъ. Онъ сталъ такимъ, какъ тѣ, которыхъ смутилъ Вюстишь.

Наступила зима, но онъ ера замѣтилъ ее. Въ одинъ холодный, туманный день, когда мокрый, грязный снѣгъ лежалъ на улицахъ и стекалъ мутными грязными каплями съ крышъ и деревьевъ, онъ совершалъ съ Клауберомъ свою обычную прогулку. На одной площади они встрѣтили вдругъ толпу молоденькихъ дѣвушекъ съ учебниками и сумками въ рукахъ. Онѣ весело смѣялись, кричали и бросали другъ въ друга комки снѣга. Голоса ихъ какъ-то веселѣй раздавались на большой, покрытой снѣгомъ, — площади, на которой не слышно было ни топота ногъ, ни шума экипажей, а только одинъ звонкій молодой смѣхъ.

Іоганнесъ вдругъ среди нихъ замѣтилъ ору дѣвушку, которая, увидѣвъ его, стала въ него всматриваться. Онъ хорошо зналъ это лицо, но никакъ не могъ вспомнить, кто это. Она кивнула ему разъ, другой…

— Кто это? Я ее знаю.

— Да, возможно; ее зовутъ Маріей, а еще иногда Робинеттой.

— Нѣтъ, это не она. Она не похожа на Вьюнка. У нея слишкомъ обыкновенное лицо.

— Ха, ха, ха! Какъ она можетъ походить на несуществующее лицо. Она просто то, что есть, ты когда-то такъ тосковалъ по ней. Теперь я могу тебя свести съ ней.

— Не надо! Я не хочу видѣть ее. Я предпочелъ бы ее видѣть среди мертвецовъ, какъ другихъ.

И, не оглядываясь, Іоганнесъ пошелъ быстро впередъ, шепча про себя:

— Это послѣднее… больше ничего, ничего нѣтъ у меня!..

ХIII

Надъ большимъ городомъ свѣтило ясное, теплое солнышко перваго весенняго утра. Лучи его проникли и въ комнатку Іоганнеса, и на низкомъ потолкѣ ея, мерцая, играло свѣтлое отраженіе гладкой поверхности канала. Іоганнесъ сидѣлъ у залитаго свѣтомъ окна и глядѣлъ на городъ. Сѣрый туманъ, скрывавшій отдаленныя строенія и концы улицъ, наконецъ поднялся, превратившись въ пронизанную солнечными лучами голубую ткань, повисшую надъ обширнымъ горизонтомъ города. Края крышъ блестѣли, отливая серебромъ, и дома, какъ подновленные теплымъ свѣтомъ солнца, ярко и рѣзко выдѣлялись во влажномъ голубомъ воздухѣ. Вода каналовъ казалась полной жизни. Коричневыя ночки вязовъ набухли и блестѣли, а между вѣтвей сновали безчисленныя стаи шумѣвшихъ воробьевъ.

Солнце какъ будто опьянило Іоганнеса своимъ свѣтомъ. Бакъ во снѣ онъ слѣдилъ за игрою волнъ канала и за набухшими ночками вяза, прислушиваясь вмѣстѣ съ тѣмъ къ веселому щебетанію воробьевъ.

Уже давно онъ не испытывалъ подобнаго настроенія и не чувствовалъ себя такимъ счастливымъ. Это было, знакомое издавна, весеннее солнышко, то солнышко, которое бывало такъ манило и влекло его на волю, въ садъ, гдѣ онъ ложился въ тѣни старой стѣны на теплую влажную землю и по цѣлымъ часамъ наслаждался свѣтомъ и тепломъ, и любовался молодой травкой, тянувшейся къ солнцу. Ему было такъ хорошо въ этихъ волнахъ свѣта и тепла, воскрешавшихъ въ его сердцѣ блаженное чувство радости бытія, которое онъ испытывалъ бывало много лѣтъ тому назадъ, лежа въ объятіяхъ матери. Онъ могъ вспомнить снова все прошлое, пережитое, но безъ тоски и слезъ. Такъ онъ сидѣлъ и грезилъ, желая лишь одного, — чтобы солнце не уходило.

— О чемъ ты размечтался тутъ, Іоганнесъ? — воскликнулъ вдругъ Клауберъ, — ты знаешь, что я ненавижу это!

Іоганнесъ умоляюще поднялъ на него свои задумчивые глаза.

— Дай мнѣ посидѣть еще немного. Солнце такъ прекрасно.

— Что ты находишь въ солнцѣ такого особеннаго? Вѣдь оно лишь большое свѣтило, и сидишь ли ты при свѣтѣ солнца или другого источника тепла — все равно. Посмотри! Вотъ тѣни и свѣтовыя пятна на улицѣ, вѣдь это лишь отблескъ огня, который горитъ спокойно и ровно; но и солнце, въ сущности, — маленькая свѣча, освѣщающая только маленькій уголокъ міра. Тамъ, тамъ за этой синевой, подъ нами и надъ нами, тамъ темно, холодно и мрачно! Тамъ вѣчная безконечная ночь!

Но слова его не произвели обычнаго впечатлѣнія на Іоганнеса. Тихіе теплые солнечные лучи проникли въ душу его и наполнили ее своимъ свѣтомъ: все въ ней было ясно и счастливо.

Клауберъ повелъ его въ мрачное, холодное жилище доктора Цифра. Но и тамъ еще нѣкоторое время свѣтлые, солнечные образы носились передъ взоромъ его, но мало- по-малу они начали гаснуть, и вскорѣ душа его снова погрузилась во мракъ.

Когда же насталъ вечеръ, и онъ снова шелъ по улицамъ города, теплый и влажный воздухъ былъ полонъ весеннихъ ароматовъ. Все какъ — будто дышало весной, и ему было душно въ узкихъ улицахъ. Но на открытыхъ площадяхъ онъ, казалось, чувствовалъ запахъ полей и лѣса, а вверху, надъ городомъ, онъ видѣлъ весну и въ свѣтѣ розоваго заката и въ легкихъ, свѣтлыхъ облачкахъ.

Сумерки окутали нѣжной лиловой дымкой весь городъ. На улицахъ было тихо, только вдали гдѣ-то слышались звуки уличнаго органа, тянувшіе однообразно-унылую пѣсню.

Дома стояли, какъ темныя тѣни, на красномъ вечернемъ небѣ, поднимая кверху, какъ тысячи рукъ, свои гребни и трубы. И казалось Іоганнесу, что это солнце передъ заходомъ даритъ большой городъ своей улыбкой, такой мягкой и привѣтливой, какъ улыбка прощанія. А теплый воздухъ нѣжно ласкалъ его щеки.

Но вдругъ ему стало почему-то тяжело и грустно, такъ тяжело, что онъ долженъ былъ остановиться и, глубоко вздохнувъ, поднять глаза къ далекому небу. Весна звала его, и онъ слышалъ зовъ ея. Хотѣлъ отвѣтить ей, идти навстрѣчу, и былъ полонъ раскаянія, любви и прощенія. Поднятые кверху глаза его наполнялись слезами.

— Что съ тобой, Іоганнесъ? Не веди себя такъ глупо. Люди смотрятъ на тебя! — сказалъ Клауберъ.

Длинные однообразные ряды домовъ печально тянулись по обѣимъ сторонамъ улицы, какъ жалоба, какъ отвѣтный стонъ на зовъ природы.

Люди сидѣли у дверей на улицѣ и наслаждались весеннимъ воздухомъ. Іоганнесу казалось это насмѣшкой. Грязныя, настежъ-раскрытыя двери и удушливыя помѣщенія ждали вѣдь ихъ обратно.

Вдали звучали еще рыдающіе звуки шарманки.

«О, если бы я могъ убѣжать отсюда, туда, далеко, къ дюнамъ и морю», — думалъ онъ. Но онъ долженъ былъ остаться здѣсь и итти въ свою низкую маленькую комнату, гдѣ всю ночь онъ не могъ закрыть глазъ.

Онъ вспоминалъ своего отца, вспоминалъ свои прогулки съ нимъ, когда, бывало, отставъ шаговъ на десять отъ отца, онъ читалъ буквы, которыя тотъ чертилъ на пескѣ для него, вспоминалъ мѣста, гдѣ они вмѣстѣ съ отцомъ искали пахучія фіалки въ густыхъ заросляхъ лѣса. И всю ночь напролетъ образъ отца, такой, какимъ онъ представлялъ его себѣ, когда, сидя въ его кабинетѣ, прислушивался къ скрипу его пера, не покидалъ его ни на минуту. А утромъ онъ сталъ просить Клаубера дать ему возможность сходить хоть разъ домой, хоть разъ еще повидать отца и дюны, и садъ; теперь-то ему было ясно, что отецъ ему былъ дороже и его Престо и его комнатки дома, такъ какъ ради отца только онъ хотѣлъ вернуться домой.

— Скажи мнѣ хотя, — говорилъ онъ, — какъ ему живется и сердится ли онъ на меня еще за мое долгое отсутствіе?

Но Клауберъ только пожималъ плечами и говорилъ:

— Да что тебѣ легче будетъ, когда я скажу тебѣ это?

Но весна продолжала звать его все настойчивѣй, все сильнѣе. Каждую ночь во снѣ онъ видѣлъ знакомыя дюны и темно-зеленый мохъ у подошвы ихъ, и болото, и солнечные лучи, играющіе въ нѣжной молодой зелени зарослей.

«Такъ не можетъ продолжаться долго, — думалъ Іоганнесъ, — я не выдержу».

И часто ночью, когда онъ не могъ заснуть, онъ тихонько вставалъ, подходилъ къ окну и подолгу смотрѣлъ въ глубину темной ночи, слѣдя за легкими туманными тучками, которыя то медленно плыли но лицу луны, то тихо уходили дальше, озаренныя ея мягкимъ свѣтомъ. Онъ думалъ о дюнахъ, которыя теперь спятъ вдали, упоенныя теплымъ воздухомъ, о томъ, какъ прекрасно должно быть въ лѣсу, гдѣ не шелохнетъ листокъ, а воздухъ полонъ запаха сырого моха и молодого березоваго сока. Ему казалось, что онъ слышитъ то громкій хоръ лягушекъ въ болотѣ, то пѣсню единственной птички, которая осмѣлилась нарушить тишину ночи; она такъ тихо начинаетъ свою пѣсню и такъ внезапно умѣетъ обрывать ее, что тишина кажется еще торжественѣе, еще глубже.

И все это звало и влекло его къ себѣ, вдаль, и онъ, склонивъ голову на руки у окна, тихо и долго рыдалъ.

— Я не могу! Я не вынесу. Я умру, если не пойду туда. — И когда на слѣдующій день Клауберъ разбудилъ его, онъ все еще сидѣлъ у окна, гдѣ заснулъ въ слезахъ.

Но дни проходили за днями, становились все болѣе длинными и теплыми, и все оставалось по-старому, и Іоганнесъ не умеръ, а все еще носилъ съ собой свою тоску.

Однажды утромъ докторъ Цифра сказалъ ему:

— Хочешь пойти со мной? Я долженъ навѣстить больного.

Докторъ Цифра пользовался славой великаго ученаго, и многіе обращались къ нему за помощью противъ болѣзней и смерти. Іоганнесъ довольно часто сопровождалъ его въ больнымъ.

Клауберъ былъ въ это утро необыкновенно веселъ. Онъ, не переставая, кувыркался, становился на голову, плясалъ и всячески шутилъ и прыгалъ. Все время онъ таинственно и весело подмигивалъ и смѣялся, какъ будто готовилъ интересный сюрпризъ для Іоганнеса.

Но докторъ Цифра былъ спокоенъ и серьезенъ, какъ всегда.

Въ этотъ день имъ предстоялъ далекій путь, который они совершили частью по желѣзной дорогѣ, частью пѣшкомъ. Еще ни разу Іоганнесъ не заходилъ такъ далеко отъ города. Былъ теплый, ясный день. Изъ окна вагона Іоганнесъ видѣлъ большіе зеленые луга, покрытые высокой свѣжей травой, и пасущихся на нихъ воровъ; видѣлъ бѣлыхъ бабочекъ, порхавшихъ надъ цвѣтами, и струящійся въ жаркихъ лугахъ солнца голубой воздухъ.

Но вдругъ онъ вздрогнулъ отъ неожиданности — передъ нимъ потянулись знакомыя линіи дюнъ!

— Ну, Іоганнесъ, наконецъ-то твое желаніе исполнилось! — сказалъ насмѣшливо Клауберъ.

Почти не вѣря глазамъ своимъ, глядѣлъ Іоганнесъ на знакомыя, милыя дюны. Онѣ становились все ближе и ближе; казалось, что длинные ряды ихъ съ обѣихъ сторонъ вращались на оси своей. Быстро промелькнули отдѣльные дома, стоящіе у дороги. Затѣмъ появились деревья: густолиственные каштаны, усыпанные пышными гроздьями бѣлыхъ и розовыхъ цвѣтовъ, темно-зеленыя ели, большія стройныя липы.

Итакъ, это правда. Онъ снова увидитъ свои дорогія дюны.

Поѣздъ остановился, и они втроемъ пошли пѣшкомъ по тѣнистой аллеѣ.

Вотъ и темно-зеленый мохъ, вотъ и круглыя золотистыя солнечныя пятна на почвѣ лѣса и одурящій запахъ цвѣтущихъ березъ и молодыхъ сосновыхъ побѣговъ.

«Неужели это правда? Неужели это правда, — думалъ Іоганнесъ, — и я буду снова счастливъ?»

Его глаза блестѣли и сердце сильно билось. Онъ начиналъ вѣрить въ свое счастье. Вотъ знакомыя мѣста — онъ узнаетъ деревья, а вотъ и лѣсная тропинка, по которой онъ бывало ходилъ. Они шли одни по дорогѣ, но Іоганнесъ постоянно оглядывался, какъ будто кто-то шелъ за ними слѣдомъ, скрываясь отъ нихъ. Ему показалось даже, что онъ замѣтилъ въ деревьяхъ темную человѣческую фигурку, которая скрылась за послѣднимъ поворотомъ дороги.

Клауберъ посматривалъ на него, изрѣдка злобно улыбаясь. А докторъ шелъ, не обращая ни на что вниманія и дѣлая большіе шаги. Дорога становилась все болѣе знакомой; теперь онъ зналъ уже почти каждый камень, и вдругъ онъ задрожалъ отъ неожиданности: они стояли передъ его домомъ.

Большой каштанъ, покрытый съ верху до низу пышными бѣлыми цвѣтами, которые рѣзко выдѣлялись на его темной зелени, разстилая надъ нимъ свои широкіе, похожіе на лапы, листья.

Послышался знакомый скрипъ отворившейся двери, и его обдалъ знакомый запахъ родного дома. Съ щемящимъ чувствомъ чужого въ родномъ домѣ, онъ узнавалъ переднюю, двери, каждый уголокъ, каждый предметъ. Все это составляло когда-то часть его собственной жизни, его одинокаго и полнаго грезъ дѣтства. Со всѣми этими предметами онъ когда-то велъ долгіе разговоры, жилъ особою жизнью, въ которую никогда никого не посвящалъ бы. А теперь онъ чувствовалъ себя оторваннымъ, чужимъ этому старому дому съ его коридорами, комнатами и каморками, чужимъ и оторваннымъ безвозвратно, и онъ ходилъ въ немъ съ тяжелымъ щемящимъ чувствомъ, какъ по кладбищу.

Если бы Престо выскочилъ ему навстрѣчу — ему было бы, можетъ быть, легче. Но Престо не было, онъ исчезъ или погибъ.

Но гдѣ же отецъ?

Онъ оглянулся. Въ полуоткрытую дверь, выходившую въ залитой солнцемъ садъ, онъ увидѣлъ на дорогѣ ту же фигуру человѣка, которую онъ видѣлъ, какъ ему казалось, раньше.

Человѣкъ этотъ породилъ къ дому. И по мѣрѣ того какъ онъ приближался, онъ становился все больше и больше, и когда онъ вошелъ въ дверь, на домъ легла страшная холодная тѣнь, и Іоганнесъ узналъ его.

Въ домѣ царила мертвая тишина; молча поднялись они по лѣстницѣ. Тамъ была одна ступенька, которая всегда скрипѣла подъ ногами; Іоганнесъ зналъ это. И теперь она тоже трижды скрипнула, и скрипъ ея звучалъ, какъ болѣзненный стонъ. Но въ четвертый разъ этотъ скрипъ прозвучалъ какъ заглушенный плачъ.

А вверху Іоганнесъ услыхалъ тяжелые, равномѣрные вздохи, такіе же тихіе, какъ тиканье часовъ. Это былъ страшный мучительный звукъ.

Дверь его бывшей комнатки была открыта, и Іоганнесъ бросилъ въ нее быстрый боязливый взглядъ, навстрѣчу ему глянули причудливые цвѣты обоевъ равнодушно и безстрастно, а часы стояли.

Они вошли въ комнату, изъ которой раздавались стоны. Это была спальня отца. Солнце весело глядѣло въ окно, освѣщая опущенный зеленый пологъ постели. На подоконникѣ, грѣясь на солнцѣ, сидѣлъ Симонъ — котъ. Тяжелый запахъ спирта и камфоры наполнялъ комнату. Тихіе стоны слышались теперь вблизи. Іоганнесъ услыхалъ тихій шопотъ человѣческихъ голосовъ и осторожное шарканье ногъ.

Затѣмъ зеленый пологъ постели былъ поднятъ. Онъ увидѣлъ лицо отца, которое видѣлъ такъ часто во снѣ въ послѣднее время. Но какъ оно измѣнилось! Доброе, серьезное выраженіе покинуло его, и оно выглядѣло чужимъ, страдальческимъ. Оно было блѣдно, съ коричневыми пятнами. Изъ-за полуоткрытыхъ вѣкъ виднѣлись бѣлки глазъ, да за приподнятой губой бѣлѣли зубы. Голова его лежала откинувшись на подушкѣ и, приподнимаясь ровномѣрно за каждымъ стономъ, снова безсильно падала.

Неподвижно стоялъ Іоганнесъ у изголовья постели, глядя широко открытыми глазами на дорогое, знакомое лицо. Мысль отсутствовала. Онъ не смѣлъ шевельнуть рукой, не смѣлъ прильнуть къ старой блѣдной рукѣ, которая безпомощно лежала теперь на бѣлой простынѣ кровати.

Все померкло въ глазахъ его: и солнце, и свѣтлая комната, и зелень сада тамъ, за окномъ, и голубое небо вверху; все вокругъ стало вдругъ черно, мрачно, непроницаемо, и среди этого мрака онъ видѣлъ передъ собой только это блѣдное усталое лицо и могъ думать только объ этой бѣдной усталой головѣ, которая казалась ему такой безсильной, и такъ безпомощно то подымалась, то опускалась съ каждымъ болѣзненнымъ стономъ. Но вотъ это однообразное движеніе превратилось, и стоны затихли. Больной медленно поднялъ вѣки глазъ и, взглянувъ кругомъ, зашевелилъ губами, пытаясь что-то сказать.

— Здравствуй, отецъ! — прошепталъ Іоганнесъ, боязливо встрѣчая ищущій и остановившійся на немъ взглядъ отца. Слабая, усталая улыбка мелькнула на похудѣвшемъ лицѣ его. Худая, неподвижно лежавшая на простынѣ рука его неувѣренно Поднялась и протянулась было къ Іоганнесу, но сейчасъ же безсильно упала назадъ.

— Ну, пойдемъ, Іоганнесъ, — сказалъ Клауберъ, — пожалуйста только безъ сценъ!

— Посторонись, — сказалъ докторъ Цифра, — посмотримъ, можно ли еще ему помочь.

Іоганнесъ отошелъ и всталъ у окна, пока докторъ выслушивалъ больного. Онъ безучастно смотрѣлъ на освѣщенную солнцемъ лужайку, свѣтлую синеву воздуха и широкіе листья каштана, на которыхъ сидѣли жирныя мухи съ блестѣвшимъ на солнцѣ синимъ брюшкомъ. Больной снова застоналъ, равномѣрно, какъ прежде.

Черный дроздъ прыгалъ въ высокой травѣ сада, черно-красныя большія бабочки порхали надъ клумбами цвѣтовъ; тихое, мирное воркованіе горлицъ доносилось до Іоганнеса откуда-то сверху.

А въ комнатѣ неумолкая слышался все тотъ же стонъ умирающаго, и онъ долженъ былъ прислушиваться къ его однообразнымъ звукамъ, которые безостановочно и мучительно падали на его душу, угнетая его и почти сводя съ ума. Напряженно ждалъ онъ повторенія стона послѣ каждой передышки, и онъ раздавался снова, страшный, какъ шаги приближающейся смерти.

А на дворѣ царила теплая полуденная тишина. Все наслаждалось и трепетало жизнью. Трава и листья деревьевъ шелестѣли, млѣя на солнцѣ, а высоко надъ садомъ, въ бездонной синевѣ неба, носился ястребъ, медленно двигая крыльями. И Іоганнесъ не понималъ этого — все было для него загадкой. И было темно и смутно въ душѣ его.

«Какъ все это можетъ быть во мнѣ такъ одновременно? — думалъ онъ, — я ли это? Я — Іоганнесъ? Мой ли это отецъ тутъ?»

И ему казалось, что онъ говоритъ и думаетъ о какомъ-то чужомъ и видитъ только конецъ знакомой исторіи; кто-то ему разсказывалъ о Іоганнесѣ и отцѣ его, котораго онъ покинулъ, и который теперь умираетъ. Но это не онъ, это ему только разсказывали. Правда, это была печальная, очень печальная исторія, но его она не касалась.

Но нѣтъ, нѣтъ, вѣдь это онъ, Іоганнесъ:

— Я не понимаю причины этой болѣзни, — сказалъ докторъ Цифра, — это загадочный случай!

Клауберъ подошелъ къ Іоганнесу.

— Не хочешь ли посмотрѣть, Іоганнесъ: это загадочный случай. Докторъ не можетъ объяснить его.

— Оставь меня! — сказалъ Іоганнесъ, не оборачиваясь, — я не могу думать.

Но Клауберъ сталъ позади него и по привычкѣ рѣзко зашипѣлъ надъ ухомъ:

— Не можешь думать? Ты не можешь думать? Ты ошибаешься. Ты долженъ думать. Смотри сколько хочешь на голубое небо и зелень — твой Вьюнокъ не придетъ и не поможетъ тебѣ, а этотъ больной человѣкъ тамъ умретъ во всякомъ случаѣ. Это ты понимаешь такъ же хорошо, какъ и я. Но въ чемъ его болѣзнь? Вотъ что интересно!

— Я не знаю, я не хочу знать!

Іоганнесъ умолкъ и сталъ прислушиваться къ стонамъ: они звучали какъ тихіе упреки. Докторъ Цифра записывалъ что-то въ свою записную книжку. У изголовья постели сидѣла высокая темная фигура Смерти, которая вошла въ комнату вмѣстѣ съ ними. Опустивъ голову, она протянула руку надъ больнымъ и слѣдила своими глубоко впавшими глазами за часовой стрѣлкой.

Клауберъ снова зашипѣлъ надъ его ухомъ: — Отчего ты такъ печаленъ, Іоганнесъ? Ты добился своего. Тамъ вотъ твои любимыя дюны и солнце, и зелень, и бабочки, тамъ поютъ птички. Чего же тебѣ еще? Ты ждешь Вьюнка? Но если онъ есть гдѣ-нибудь, то только тамъ. Почему же онъ не приходитъ къ тебѣ? Можетъ быть, онъ боится нашего мрачнаго друга тамъ, у изголовья? Его то онъ боится всегда! Понимаешь ли ты теперь, что все это была лишь игра твоего воображенія? Слышишь стоны? Они звучатъ уже тише и скоро прекратятся совсѣмъ. Ну, такъ что же? Не онъ первый. Многіе умирали точно такъ же, даже въ то время, когда ты бѣгалъ къ твоимъ дюнамъ. Почему же ты стоишь здѣсь и плачешь и не идешь къ твоимъ дюнамъ, какъ бывало раньше? Смотри, какъ все цвѣтетъ, радуется и поетъ тамъ. Почему же ты не принимаешь участія во всей этой радости?

Сперва ты жаловался и тосковалъ по всему этому, и вотъ я привожу тебя сюда, куда тебѣ такъ хотѣлось — и все опять нехорошо. Вѣдь я не задерживаю тебя. Ложись тамъ въ прохладной тѣни на траву, слушай веселое жужжаніе мухъ и насѣкомыхъ, вдыхай ароматъ молодой зелени! Я вѣдь не мѣшаю тебѣ! Иди же! Ищи своего Вьюнка опять!..

Ты не хочешь? Значитъ ты вѣришь только мнѣ. Значитъ то, что я говорилъ тебѣ — правда? Кто же лгалъ тебѣ — я или Вьюнокъ? Слушай стоны. Они стали слабы и рѣдки. Скоро они умолкнутъ совсѣмъ. Не смотри такъ испуганно вокругъ, Іоганнесъ. Чѣмъ скорѣе они замолкнутъ — тѣмъ лучше. Онъ уже не будетъ дѣлать съ тобою далекихъ прогулокъ и искать фіалокъ, какъ бывало. Съ кѣмъ это гулялъ онъ эти послѣдніе два года, когда тебя не было? Да объ этомъ ты его уже и спросить не можешь, ты никогда уже не узнаешь этого. Теперь у тебя остаюсь ужъ я одинъ. Если бы ты познакомился со мною раньше, ты не былъ бы теперь такъ жалокъ. Да, ты далеко не таковъ, какимъ долженъ быть. Думаешь ли ты, что докторъ Цифра на твоемъ мѣстѣ былъ бы тоже такимъ? Нѣтъ. Все это огорчило бы его не больше, чѣмъ если бы издохла вонъ та кошка, которая грѣется теперь на солнцѣ. И это разумно. Ну, какая польза въ твоемъ отчаяніи? Не у цвѣтовъ же ты научился ему? Но вѣдь они не плачутъ, если срываютъ одинъ изъ нихъ. И развѣ это нехорошо! Они ничего не знаютъ, поэтому они таковы. Ты же началъ съ того, что захотѣлъ знать кое-что и долженъ теперь узнать все, чтобы стать счастливымъ. И я одинъ только могу научить тебя этому — но все или ничего!

Слушай меня! Что тебѣ въ томъ, что это — твой отецъ? Это вѣдь прежде всего человѣкъ, который умираетъ, то-есть самое обыкновенное явленіе.

Слышишь ли ты еще его стоны? Они уже еле слышны, не правда ли? Это, конечно, послѣднее…

Іоганнесъ съ жуткимъ чувствомъ оглянулся на больного.

Симонъ — котъ спрыгнулъ съ подоконника, потянулся и мурлыча вскочилъ на постель умирающаго.

Голова съ усталымъ блѣднымъ лицомъ лежала уже неподвижно на подушкѣ, и только изъ полуоткрытаго рта вылетали еще короткіе, еле слышные стоны, но и они становились все тише и тише.

Тогда Смерть отвела глаза отъ часовой стрѣлки и подняла руку.

Затѣмъ все стихло.

Блѣдная тѣнь упала на неподвижное лицо трупа. Тишина глухая, страшная тишина!..

Іоганнесъ ждалъ, ждалъ, но стона уже не было — все молчало, страшно глубоко молчало. Напряженное ожиданіе послѣднихъ часовъ кончилось, и Іоганнесу показалось, что нѣчто оборвалось въ немъ, и онъ надаетъ въ черную бездонную пустоту.

И вотъ какъ будто откуда-то издалека раздался голосъ Клаубера:

— Ну вотъ, сказка кончена.

— Это хорошо, — сказалъ докторъ, — теперь можно будетъ узнать, чѣмъ онъ болѣлъ; но я предоставляю это сдѣлать вамъ, а мнѣ нужно итти.

Какъ во снѣ, Іоганнесъ вдругъ увидѣлъ блескъ анатомическихъ инструментовъ.

Симонъ поднялся, выгнувъ спину, съ постели. Ему стаю холодно около трупа, и онъ направился снова полежать на солнцѣ.

Іоганнесъ видѣлъ, какъ Клауберъ взялъ одинъ скальпель, внимательно осмотрѣлъ его и подошелъ къ постели.

Тогда Іоганнесъ, стряхнувъ съ себя овладѣвшее имъ оцѣпенѣніе, подскочилъ къ Клауберу.

— Что ты хочешь сдѣлать? — спросилъ онъ. Глаза его были широко открыты отъ ужаса.

— Мы посмотримъ, чѣмъ онъ болѣлъ, — сказалъ Клауберъ.

— Нѣтъ! Этого не будетъ! — сказалъ Іоганнесъ, и голосъ его зазвучалъ твердо и увѣренно.

— Что это значитъ? — спросилъ Клауберъ, злобно сверкнувъ глазами, — развѣ ты можешь запретить мнѣ? Ты знаешь, что я сильнѣе.

— Я не хочу этого! — сказалъ Іоганнесъ и, набравъ въ легкія воздуха, твердо взглянулъ на Клаубера, протягивая въ нему руку.

Клауберъ приблизился; тогда Іоганнесъ схватилъ его за кисти рукъ и началъ бороться съ нимъ.

Клауберъ былъ силенъ; Іоганнесъ зналъ это и ни разу еще не рѣшался на борьбу съ нимъ. Но теперь онъ не сдавался и настаивалъ. Ножъ блестѣлъ въ рукѣ Клаубера, глаза его были полны огня и злости, но Іоганнесъ не уступалъ и продолжалъ бороться.

Онъ зналъ, по старому опыту, что будетъ, если онъ сдастся. Но теперь онъ боролся за дорогіе останки отца; онъ не хотѣлъ видѣть этого. И пока они, тяжело дыша, боролись, на постели лежалъ вытянувшись холодный трупъ — такимъ, какимъ онъ застылъ въ послѣднее мгновеніе передъ наступившей смертной тишиной.

Узкою полоской тускло блестѣли бѣлки глазъ; углы рта были приподняты и скривились въ застывшую улыбку, и только когда въ борьбѣ они толкали кровать, голова мертвеца еле замѣтно качалась…

Іоганнесъ еще сопротивлялся. Онъ задыхался, въ глазахъ его плыли кровавые туманы, но онъ боролся еще.

Но вотъ сопротивленіе Клаубера стало медленно ослабѣвать; напряженныя мышцы растянулись, руки его вдругъ упали вдоль тѣла… онѣ были пусты… Онъ поднялъ глаза — Клауберъ исчезъ… только Смерть еще сидѣла у постели и кивала головой.

— Ты хорошо поступилъ, Іоганнесъ, — сказала она.

— Онъ вернется опять? — спросилъ тихо Іоганнесъ.

Смерть отрицательно покачала головой;

— Никогда. Къ тѣмъ, кто рѣшается бороться съ нимъ, онъ не возвращается больше.

— А Вьюнокъ? Увижу ли я Вьюнка?

Долго и молча глядѣла мрачная женщина на Іоганнеса. Но не страшенъ, а добръ и глубоко серьезенъ былъ взоръ ея и привлекалъ къ себѣ, какъ темная глубокая пропасть.

— Только я могу привести тебя обратно къ Вьюнку. Только черезъ меня ты найдешь ту книгу.

— Такъ возьми же меня съ собой… у меня нѣтъ никого… возьми, возьми съ собой, какъ ты берешь другихъ… я ничего другого не хочу уже…

Но Смерть опять отрицательно покачала головой.

— Ты любишь людей, Іоганнесъ. Ты не зналъ этого, но ты всегда любилъ ихъ. Ты долженъ сдѣлаться хорошимъ человѣкомъ. Вѣдь это хорошо — быть хорошимъ человѣкомъ.

— Я не хочу — возьми меня съ собой…

— Нѣтъ, ты ошибаешься, ты хочешь. Ты иначе не можешь!..

И темная фигура стала вдругъ туманной и, расплываясь на глазахъ Іоганнеса въ неопредѣленныя формы, медленно, еле замѣтно, сѣрой холодной дымкой потянулась по солнечнымъ лучамъ за окно.

А Іоганнесъ, приникнувъ въ краю постели, зарыдалъ надъ трупомъ отца…

XIV

Много времени спустя онъ поднялъ голову. Солнечные лучи покраснѣли и казались длинными косыми золотыми нитями.

— Отецъ, отецъ… — шепталъ Іоганнесъ.

А снаружи заходящее солнце залило золотымъ пурпуромъ всю природу.

Каждый листокъ висѣлъ неподвижно, и все молчало въ торжественномъ покоѣ солнца.

И вмѣстѣ съ солнцемъ въ комнату проникалъ нѣжный, еле слышный звонъ.

Казалось, это звенѣли солнечные лучи:

— Сынъ солнца! Сынъ солнца!..

И звонъ этотъ походилъ на голосъ Вьюнка. Только онъ одинъ называлъ его этимъ именемъ. Не онъ ли зоветъ его теперь?

Но Іоганнесъ снова взглянулъ на лицо умершаго и не хотѣлъ больше вслушиваться въ этотъ зовъ.

— Бѣдный, дорогой отецъ! — сказалъ онъ.

Но вдругъ вокругъ него снова зазвучало со

всѣхъ сторонъ, такъ страстно, такъ призывно, что онъ весь задрожалъ отъ охватившаго его чувства:

— Сынъ солнца! Сынъ солнца!

Іоганнесъ поднялъ и взглянулъ въ окно. Какой свѣтъ! какой чудесный свѣтъ! Онъ заливалъ деревья, горѣлъ между стебельками травы и отражался въ золотистыхъ пятнахъ тѣней.

Весь воздухъ, вся синева неба, по которому плыли уже первыя розовыя вечернія облака, были пронизаны и залиты имъ.

А вдали, за лугомъ и зелеными купами деревьевъ и кустовъ, онъ увидѣлъ дюну. Вершина ея была залита золотомъ, а въ тѣняхъ отражалась глубокая синева неба.

Спокойно лежала она въ своемъ платьѣ изъ золота и лазури. И нѣжныя, волнистыя линіи ея были полны глубокаго покоя, какъ молитва.

То же чувство глубокаго восторга охватило Іоганнеса, какъ тогда, когда Вьюнокъ училъ его молиться.

Да не онъ ли тамъ въ своемъ свѣтло-голубомъ платьѣ? Смотри! Тамъ, въ пламени заката, переливается что-то золотомъ и голубымъ цвѣтомъ.

Не Вьюнокъ ли это зоветъ его?

Іоганнесъ выбѣжалъ въ садъ и остановился. Среди торжественнаго покоя облитой багрянцемъ заката природы, онъ какъ очарованный застылъ на мѣстѣ.

Но вотъ снова онъ увидѣлъ свѣтлый образъ. Да, это онъ! Навѣрное онъ, Вьюнокъ! Свѣтлая, въ золотой коронѣ волосъ, головка повернулась въ его сторону, уста полуоткрыты, призываютъ его.

Онъ машетъ ему правой рукой, держа что-то лѣвой высоко надъ собой. И то, что онъ держитъ, блеститъ и сверкаетъ золотомъ въ его тонкихъ пальцахъ.

Съ радостнымъ крикомъ счастья и исполненнаго ожиданія Іоганнесъ бросился навстрѣчу милому образу, но видѣніе поднялось и понеслось передъ нимъ, улыбаясь и маня его за собой. Оно то опускалось внизъ, касаясь земли, то снова легко и быстро взвивалось кверху и неслось дальше, какъ легкое сѣмячко одуванчика, несомое вѣтромъ.

Іоганнесъ тоже пытался подняться и понестись, какъ бывало раньше или во снѣ, но земля притягивала его къ себѣ, и шаги его были тяжелы и медленны на покрытой высокой травой почвѣ. Съ трудомъ только прокладывалъ онъ себѣ дорогу черезъ кусты, листья которыхъ, задерживая, скользили но его платью, а вѣтви били но лицу.

И тяжело дыша, взобрался онъ наконецъ по покрытому мохомъ откосу дюны. Онъ бѣжалъ, не чувствуя усталости и не спуская взора съ уносившагося впередъ свѣтлаго образа Вьюнка и блестящаго предмета въ рукѣ его. Наконецъ онъ среди дюнъ. Въ залитыхъ солнцемъ долинахъ расцвѣтшіе розовые кусты тысячами своихъ свѣтложелтыхъ чашечекъ глядятъ на солнце, какъ и тысячи другихъ цвѣтовъ, красныхъ, синихъ, лиловыхъ и желтыхъ. Удушливая жара лежала въ долинахъ, лаская пахучія травы, тяжелый и пряный ароматъ которыхъ висѣлъ въ воздухѣ. Іоганнесъ вдыхалъ его, не останавливаясь. Онъ различалъ запахъ тмина и запахъ оленьяго мха, который шуршалъ подъ его ногами. Все это опьяняло его.

А передъ уносящимся милымъ образомъ Вьюнка порхали пестрыя бабочки: то маленькія, съ черно-красными крылышками, то хорошенькія песочницы съ блѣдно-голубыми, атласными. Вокругъ головы его жужжали золотистые жуки, которые живутъ на розахъ дюнъ, а толстые желтые шмели съ жужжаньемъ летали среди цвѣтовъ въ травѣ.

Какъ это было бы чудесно, какъ счастливъ былъ онъ, если бы былъ съ Вьюнкомъ! Но Вьюнокъ уносился все дальше и дальше, и онъ бѣжалъ за нимъ, еле переводя духъ.

Большіе блѣдно-листные кусты терновника задерживали его, рвали его платье и тѣло своими шипами, блѣдныя мясистыя «полевыя свѣчи» качали длинными головками, когда на ходу онъ отстранялъ ихъ со своего пути. Онъ взбирался на песчаные откосы, исколовъ руки жесткимъ репейникомъ, проходилъ низкорослыя березовыя рощицы, гдѣ густая трава доходила ему до колѣнъ и гдѣ водяныя птицы, встревоженныя имъ, съ шумомъ поднимались съ болотъ, сверкавшихъ тамъ и сямъ среди зелени. Густой, расцвѣтшій бѣлыми цвѣтами боярышникъ смѣшивалъ тамъ свой ароматъ съ запахомъ березы и мяты, пышно разросшейся на болотистой почвѣ.

Но вотъ онъ миновалъ рощи, поляны, цвѣты; только чудесная блѣдно-голубая морская крапива цвѣла еще среди рѣдкой сухой травы. Съ вершины послѣдней гряды дюнъ Іоганнесъ увидѣлъ снова Вьюнка. Ослѣпительно горѣлъ въ его высоко поднятой рукѣ блестящій предметъ.

Таинственно и призывно доносился вѣтромъ съ той стороны неумолкаемый, грозный ропотъ. Это было море.

Іоганнесъ почувствовалъ близость его и медленно взобрался на послѣднюю вершину. И тамъ, опустившись на колѣни, онъ смотрѣлъ на море. Когда онъ поднялся, онъ былъ весь освѣщенъ багрянцемъ заката.

Облака собрались вокругъ уходящаго свѣтила, окрашенныя пурпуромъ и золотомъ; они толпились вокругъ него, а на море легла широкая полоса пурпура и огня, дрожа и горя тысячами оттѣнковъ. Какъ огненная дорога, вела она къ далекому горизонту.

За солнцемъ, тамъ, куда взоръ не могъ еще проникнуть, въ глубинахъ свѣтлаго грота облаковъ дрожали нѣжныя краски лазури и розовѣло золото, а подъ ними по всему небу горѣли огненныя полосы и кровавый пурпуръ легкихъ облачковъ.

Іоганнесъ ждалъ, когда солнце коснется огненной дороги, которую онъ видѣлъ у ногъ своихъ. Онъ опустилъ глаза и прямо передъ собой увидѣлъ свѣтлый образъ того, за кѣмъ онъ шелъ. Свѣтлая, какъ блестящій кристаллъ, лодка неслась по огненному пути.

На носу ея стоялъ Вьюнокъ съ золотымъ предметомъ въ рукѣ, а на кормѣ онъ узналъ мрачную фигуру Смерти.

— Вьюнокъ! Вьюнокъ! — закричалъ Іоганнесъ. Но въ то же мгновеніе, подходя къ лодкѣ; онъ взглянулъ на горизонтъ и тамъ, среди свѣтлаго, окруженнаго горящими облаками пространства, онъ увидѣлъ маленькую темную фигуру. Она все росла и росла и, медленно шагая по колеблющемуся огненному пути моря, къ нему приближался человѣкъ. Огненныя волны росли и падали подъ ногами его, но тихо и спокойно онъ шелъ впередъ. Это былъ человѣкъ. Его лицо было блѣдно, а глаза темны и глубоки, какъ глаза Вьюнка, но въ нихъ горѣло столько любви, столько безконечно-глубокаго состраданія, какихъ Іоганнесъ никогда не видѣлъ въ другихъ глазахъ.

— Кто ты? — спросилъ Іоганнесъ, — ты человѣкъ?

— Я больше, чѣмъ это! — сказалъ онъ.

— Ты Іисусъ? Ты Богъ? — спросилъ Іоганнесъ.

— Не называй этихъ именъ, — сказалъ онъ, — когда-то они были чисты и святы, какъ одежды жрецовъ, и дороги, какъ дающее пищу зерно. Но ихъ бросили въ грязь и растоптали. Не называй ихъ, потому что имена ихъ стали источникомъ заблужденій, а святость- насмѣшкой. Кто хочетъ знать меня, пусть оставитъ имена и слушаетъ только себя.

— Я знаю тебя! Я знаю тебя! — воскликнулъ Іоганнесъ.

— Это я, который заставлялъ тебя плакать надъ людьми, хотя ты самъ не могъ понять своихъ слезъ, это я наполнилъ сердце твое любовью, которую ты не познавалъ. Я былъ съ тобою, но ты не видалъ меня, я тронулъ душу твою, но ты не узналъ меня.

— Но почему же я вижу тебя только теперь?

— Потому что черезъ слезы только прозрѣваютъ глаза ваши. И не о себѣ и не ради себя, но и ради меня долженъ ты плакать, и тогда я приду къ тебѣ, и ты узнаешь меня, какъ стараго друга.

— Я знаю тебя… Я узнаю тебя… я хочу остаться съ тобой!

И Іоганнесъ протянулъ въ нему руки. Но человѣкъ указалъ на блестящую лодку, которая медленно плыла но огненному пути:

— Смотри, — сказалъ онъ, — это путь ко всему, къ чему ты стремишься. Другого нѣтъ, а безъ этихъ двоихъ ты никогда не найдешь его. Выбирай же! Тамъ великое свѣтило, тамъ ты увидишь самъ то, что хотѣлъ знать. Туда же, — и онъ указалъ на темный востокъ: — туда, гдѣ живетъ страдающее человѣчество, туда лежитъ мой путь.

Не тотъ блуждающій огонекъ, который ты носилъ съ собой, а я самъ буду вести тебя по нему. Теперь ты знаешь — выбирай!..

Тогда Іоганнесъ отвелъ глаза отъ манящаго образа Вьюнка и протянулъ руку человѣку и съ нимъ вмѣстѣ пошелъ навстрѣчу холодному восточному вѣтру по тяжелому пути къ большому, погруженному во мракѣ городу, гдѣ живутъ люди и ихъ страданія.

Когда-нибудь я разскажу вамъ еще о маленькомъ Іоганнесѣ, но тогда разсказъ мой уже не будетъ походить на сказку.